Пожарные машины уехали, скорлупа дома Ричардсонов зияла чернотой и тихонько дымилась; миссис Ричардсон плотно закуталась в банный халат и приступила к инвентаризации. Вот мистер Ричардсон – на их бывшей парадной дорожке беседует с капитаном пожарной команды и двумя полицейскими. Вот Лекси, и Трип, и Сплин – сидят на капоте машины Лекси на той стороне улицы, наблюдают за родителями, ждут указаний. От внимания миссис Ричардсон не укрылось, что Иззи нет, но – она была уверена – об этом муж и беседует сейчас с полицией. Дает им описание, просит ее отыскать. Изабелл Мари Ричардсон, подумала миссис Ричардсон в ярости пополам со стыдом. Что же ты натворила? Ровно то же она сказала и полицейским, и пожарным, и детям, и сконфуженному супругу.

– Вот безголовая, – сказала миссис Ричардсон. – Как она могла?

Позади нее пожарный поставил обгорелые останки канистры в машину – несомненно, переправить в страховую компанию.

– Когда Иззи вернется, – вполголоса заметила Лекси Трипу, – мама ее уроет.

Лишь когда капитан спросил, где они будут жить, миссис Ричардсон явилось самоочевидное решение.

– В нашем арендном доме, – сказала она. – На Уинслоу-роуд, возле Линнфилда. – Озадаченному мужу и детям она пояснила только: – Он вчера освободился.

Пришлось поманеврировать, чтобы уместить три машины на узкую дорожку у дома, и когда Лекси наконец припарковала “эксплорер” у обочины, миссис Ричардсон вдруг испугалась, что квартира не пуста: что они поднимутся по лестнице, и откроют дверь, и увидят, что Мия с Пёрл по-прежнему там, безмятежно обедают за столом, не желают уезжать. Или, может, Мия сделала напоследок некое заявление: бардак, который придется убирать, битые окна или вмятины в стенах – на прощанье показать средний палец домовладельцам. Но когда семейство Ричардсон все-таки припарковало все четыре машины и взошло по лестнице – к немалому замешательству мистера Яна, – наверху не было ни души, лишь несколько предметов мебели. Миссис Ричардсон кивнула, одобрительно и с облегчением.

– Тут все совсем по-другому, – пробормотала Лекси.

И в самом деле. Три оставшихся отпрыска Ричардсонов теснились в дверях между гостиной и кухней, так близко, что почти касались друг друга плечами. Шкафчики в кухне пусты, два разномастных стула аккуратно задвинуты под шаткий стол. Сплин думал о том, сколько раз сидел за этим столом подле Пёрл, делал уроки, жевал хлопья из коробки. Лекси окинула взглядом гостиную: лишь несколько подушек штабелем на ковролине, стены голы, не считая редких дырок от кнопок в штукатурке. Трип покосился на спальню – через открытую дверь он видел кровать Пёрл, без простыней и одеял, оголенную до матраса и рамы.

Прекрасно сгодится, решила миссис Ричардсон. Две спальни, одна для взрослых, другая для мальчиков. Девочки – она по-прежнему была убеждена, что Иззи вскоре к ним вернется, – могут спать на застекленной террасе. Ванная комната и туалет с раковиной – ну, придется делиться. Это же ненадолго, пока они не найдут что-нибудь более подходящее, пока не отремонтируют их дом.

– Мам, – окликнула Лекси из кухни. – Мам, смотри.

На столешнице лежал большой манильский конверт, набитый бумагами. Может, забыли по случайности – какие-то документы Мии или школьная работа Пёрл, например, не замеченные в спешке отъезда. Но еще прежде, чем рука прикоснулась к конверту, миссис Ричардсон поняла, что нет, не по случайности и не забыли. Бумага под пальцами была точно атлас, клапан аккуратно закрыт, но не заклеен, и когда миссис Ричардсон ногтем подцепила скрепку и открыла конверт, оставшиеся Ричардсоны сгрудились вокруг посмотреть, что внутри.

Каждому по одной. Мия бережно вложила их внутрь – то ли портреты, то ли пожелания, уловленные бумагой. Миссис Ричардсон аккуратным рядком выкладывала фотографии на стол, и каждый Ричардсон понимал, которая предназначена ему, узнавал мгновенно, как узнал бы собственное лицо. Для других – просто фотография, но для них – нестерпимо интимно, все равно что мельком заметить свое нагое тело в зеркале.

Лист бумаги, разрезанный на полосы, тонкие, как спички, сплетенные в сеть. В этой сети завис округлый тяжелый камень. Текст располосован на нечитабельные фрагменты, но Лекси мгновенно узнала этот бледно-розовый цвет – выписка из клиники. На одной полоске различалась нижняя половина ее подписи – нет, ее подделанной подписи: имя Пёрл почерком Лекси. Она оставила выписку у Мии, и та ее преобразила. Коснувшись фотографии, Лекси разглядела, что под весом камня прихотливая сеть раздувается, но не рвется. Тебе придется нести это с собой всю жизнь, сказала ей Мия, и Лекси впервые почувствовала, что, пожалуй, сможет.

Хоккейный нагрудник валяется на земле, треснул посередке, испещрен дырами. Мия взяла молоток и горсть кровельных гвоздей – загоняла гвозди в толстую белую пластмассу, точно стрелы, потом вынимала. Можно быть ранимым, ничего страшного, думала она всякий раз, пробивая дыру. Можно не торопиться и посмотреть, что вырастет. Нагрудник Трипа она наполнила землей и раскидала по ней семена и неделю терпеливо поливала, пока из каждой дырочки сквозь трещину не пробились зеленые вспышки: тоненькие щупальца, крошечные свернувшиеся листочки, что ползли наверх, к свету. Мягкая, хрупкая жизнь, что рождается в твердом панцире.

Стая миниатюрных бумажных птиц, что устремляются в полет, самая крупная – размером с ладонь, самая маленькая – с ноготь, и все тонко расчерчены тетрадными линейками. Сплин узнал их с первого взгляда, еще прежде, чем разглядел морщинки бумажной текстуры: страницы из блокнотика Пёрл, который он подарил, а потом забрал, и уничтожил, и смял, и выбросил. Мия разгладила страницы, но на птичьих крыльях по-прежнему рябили складки, точно ветер топорщил перья. Птицы были выложены на фотографии неба, как разбросанные лепестки, воспаряли прочь с шагреневого гравия к высокому, к лучшему. И ты тоже воспаришь, думала Мия, одну за другой раскладывая птиц по бумажным небесам.

Следующая фотография начала рождаться, когда Мия, подметая, нашла под комодом вставку в воротник рубашки мистера Ричардсона. Мия ее припрятала: у него было полно других, целая коробка на комоде, он вставлял их в воротник каждый день, чтобы уголки были прямые. Снова и снова вертя в пальцах крошечную стальную полоску, Мия вспоминала научный опыт, который в детстве ставила на естествознании. Она терла такую вот вставку магнитом, а потом пускала плавать в миске с водой, и вставка крутилась туда и сюда, пока медленно не выравнивалась, указывая на север. Долгая выдержка запечатлела пятно, похожее на галстук-бабочку, точно призрачные бабочкины крылья, затем яркую полоску вставки, что почуяла север и замерла. Мистер Ричардсон, глядя на серебристую стрелу – ровную, и мерцающую, и уверенную в туманной воде, – пощупал воротник и прикинул, в какую сторону света смотрит сам.

И последняя – и она всполошила миссис Ричардсон больше всех: бумажный силуэт птичьей клетки – разбитой, словно что-то очень мощное вырвалось оттуда на свободу. Приглядевшись, миссис Ричардсон различила, что клетка сделана из газеты. Мия бритвой аккуратно вырезала все слова – получились бреши между прутьями. Миссис Ричардсон не усомнилась, что это одна из ее статей, но поскольку все слова исчезли, никак не разобрать, которая из них – восхваление благотворительного сбора в пользу Центра природы, репортаж об открытии новой колоннады общественного центра, развитие проекта “Гражданская дружина”? Любая ее заметка – миссис Ричардсон старательно стряпала их годами, из них, вопреки ее намерениям, и сложилась львиная доля ее карьеры. Каждый треснувший прут грациозно изгибался наружу, точно лепесток хризантемы, а в центре пустой клетки лежало одинокое золотое перышко. Из этой клетки что-то сбежало. Что-то обрело крылья. Готовя эту фотографию, Мия не могла придумать для миссис Ричардсон лучшего пожелания.

Они не замечали, что одной фотографии не хватает, пока миссис Ричардсон не взяла последнюю и не обнаружила под ней стопку негативов. Смысл послания был ясен: Мия не станет продавать эти снимки; не станет ими делиться и не прибережет на будущее, рычагами давления. Это ваше, словно говорила стопка, это вы. Делайте с ними что хотите. На негативах были их портреты, перевернутые и зеркальные, все темное – светлое, все светлое – потемнело. Но нашелся негатив, что не совпал ни с одним отпечатком: Иззи забрала отпечаток накануне вечером, когда пришла в пустую квартиру и увидела, что Мия с Пёрл уехали, на прощанье оставив лишь конверт с фотографиями. Она сразу поняла, что это для нее: черная роза, упавшая на потрескавшийся квадрат тротуара, лепестки вырезаны из черной обувной кожи – ее любимых ботинок, в которых она чувствовала себя яростной, которые мать выбросила; наружные лепестки – из потертых носов, внутренние лепестки темнее, из языка. Шнурок с обтрепанным наконечником вытянулся стеблем. Желтые фрагменты строчки, вынутой из ободка подошвы, сложились в тонкие тычинки сердцевины. Жесткость обернулась нежностью, даже красотой. Иззи сунула фотографию в сумку, а затем снова закрыла конверт, и выключила свет, и заперла за собой дверь. Ее родные, которым достался лишь негатив, увидели только крошечную инверсию снимка: бледный цветок, поблекший до лунной белизны на пасмурном ночном небе темно-серой плиты.

Лишь позднее, ближе к вечеру, мистер Ричардсон проверил голосовую почту на телефоне и узнал новости. На шуршащей записи Марк Маккалла так рыдал, что мистер Ричардсон толком не разбирал слова. Ночью и Марк, и Линда, измученные после вердикта, и пресс-конференции, и вообще этого прогона сквозь строй, уснули, как не спали месяцами: глубоко, без грез, не просыпаясь. Поутру они очнулись осовелые, опьяненные таким долгим отдыхом, миссис Маккалла глянула на часы на тумбочке и увидела, что уже половина одиннадцатого. Обычно Мирабелл будила их на рассвете, рыдала, требуя завтрак, новый подгузник, и, едва увидев красные цифры на часах, миссис Маккалла поняла, что дела очень плохи. Она выскочила из постели, кинулась в спальню Мирабелл, даже не надев шлепанцы и халат, и Марк Маккалла – который все пытался проморгаться в ярком утреннем свете – услышал, как она закричала. Кроватка была пуста. Мирабелл исчезла.

Пройдут целые сутки, прежде чем полиция соберет улики и поймет, что произошло: отпертые раздвижные двери в задний патио – такой безопасный район, у нас ничего такого никогда не бывает; щеколда внутри и снаружи покрыта отпечатками пальцев. Прогул Биби на работе; пустая квартира Биби и, наконец, билет на имя Биби, на вчерашний рейс в Гуандун в 23:20. После этого, сказали супругам Маккалла, нет ни тени шанса ее выследить. Китай – большая страна, объяснил им инспектор без тени иронии. Биби уже долетела до Гуандуна, и кто знает, куда она подастся дальше? Иголка в стоге сена. Вы все деньги спустите, ее выслеживая, сказали супругам Маккалла.

Почти год спустя – когда новый дом Ричардсонов почти достроили, когда Маккалла потратили не все свои деньги, но десятки тысяч долларов на детективов и дипломатические пререкания, особо не добившись результатов, – миссис Маккалла и миссис Ричардсон обедали в “Сэффрон пэтч”. Они виделись в прошедшие бурные месяцы, как виделись десятилетиями взлетов и падений прежде и будут видеться на всевозможных пиках и в разнообразных долинах, что им предстоят.

– Мы с Марком подали заявку на усыновление ребенка из Китая, – сказала миссис Маккалла, положив курицу тикка масала на горку риса.

– Это прекрасно, – ответила миссис Ричардсон.

– Агент по усыновлению говорит, что мы идеальные кандидаты. Она считает, нам смогут подобрать подходящего ребенка в течение полугода. – Миссис Маккалла глотнула воды. – Говорит, если ребенок из Китая, шансы, что его семья попробует восстановить опеку, почти равны нулю.

Миссис Ричардсон наклонилась через стол и сжала руку старой подруги.

– Этому ребенку очень сильно повезет, – сказала она.

Вот что будет терзать миссис Маккалла больше всего: что Мирабелл не закричала, когда Биби наклонилась, и взяла ее, и унесла. Невзирая ни на что – невзирая на домашнюю еду, и игрушки, и дежурства допоздна, и любовь, столько любви, миссис Маккалла и вообразить не могла, что бывает столько любви, – невзирая на все это Мирабелл считала, что в объятиях Биби ей безопасно, что в объятиях Биби ей самое место. Этот следующий ребенок, говорила себе миссис Маккалла, будет из приюта и у него в жизни не будет другой матери. Эта девочка будет бесспорно принадлежать им. У миссис Маккалла уже кружилась голова от любви к этому еще не встреченному ребенку. Она старалась не думать о том, как Мирабелл, их потерянная дочь, где-то там проживает другую, чужеземную жизнь.

* * *

В тот последний вечер, когда Пёрл с лязгом швырнула в почтовый ящик ключи, и села в машину, и они уже отъезжали от дома Ричардсонов, она наконец вслух задала вопрос, что висел на кончике языка:

– А если бы эти фотографии тебя прославили? Нет, Мию прославят не они – прославит ее идея, что едва-едва замерцала в голове, когда Мия щелчком включила фары, – обрывок идеи, которая еще не срослась в образ, не говоря уж о словах. Вообще-то Ричардсоны так и не продадут эти снимки. Сберегут их, и фотографии останутся тревожными фамильными реликвиями, о которых позднейшие поколения будут гадать, наконец обнаружив и вскрыв эту пыльную коробку на чердаке: откуда взялись, кто их сделал, что они означают.

А пока Мия включила первую передачу.

– Тогда я была бы должна им гораздо, гораздо больше, нежели цена этих фотографий.

“Кролик” обогнул утиный пруд, пересек Ван Эйкен и трамвайные пути, покатил к Уорренсвилл-роуд, а оттуда они выедут на шоссе, прочь из Кливленда и дальше.

– Я бы хотела попрощаться.

Пёрл думала о Сплине, о Лекси и Трипе, о ниточках, что по-прежнему, хоть и по-разному, связывали ее с каждым из них. За многие годы, на протяжении всей жизни она не раз попытается распутать эти ниточки и всякий раз будет обнаруживать, что они безнадежно перепутались.

– И Иззи. Хорошо бы в последний раз ее повидать. Мия помолчала – она тоже думала про Иззи.

– Бедная Иззи, – сказала она в конце концов. – Она так оттуда рвется.

Бешеными золотистыми петлями в голове у Пёрл складывалась идея.

– Можно вернуться и ее забрать. Я залезу на крышу заднего крыльца, постучусь к ней в окно и…

– Милая моя, – сказала Мия. – Иззи всего пятнадцать. Насчет таких штук имеются законы.

Но когда машина помчалась по Уорренсвилл-роуд к Ай-480, Мия ненадолго дозволила себе пофантазировать. Они будут ехать по двухполосной дороге, по какому-нибудь захолустному шоссе из тех, что она предпочитала, – из тех, что змеятся сквозь маленькие городки, состоящие из магазина, кафе и бензоколонки. Они будут ехать, а пыль – вздыматься клубами, как золотые облака. Они обогнут дорожную излучину и в этой золотой дымке различат на обочине темную фигуру, что поднимает руку, выставив большой палец. Мия притормозит, и когда пыль уляжется, первым делом они разглядят ее волосы – облако золота на золоте, опознают эти одичалые волосы, эту золотую одичалость, еще прежде, чем узнают ее лицо, еще прежде, чем остановятся, и настежь распахнут дверцу, и ее впустят.

* * *

В субботу утром, когда Мия и Пёрл пересекали границу Айовы, Иззи – чьи волосы еще попахивали дымом – забралась в “грейхаунд” до Питтсбурга. На другом конце города ее семья как раз собиралась на берегу утиного пруда и смотрела, как пожарные костер за костром тушат дом Ричардсонов. В заднем кармане у Иззи лежала бумажка с адресом из материных записей, которые она пролистала в ночи накануне, уже сложив вещи в сумку. Джордж и Реджина Райт. Бетел-Парк, Пенсильвания. Номер телефона тоже был, но Иззи понимала, что по телефону требуемых ответов не добьется. В папке у матери на столе – опрятно помеченной “М. У.” материнским аккуратным почерком – было очень много чего, и Иззи все прочла, сидя под лампой в материнском офисном кресле, пока все спокойно спали себе наверху. Под адресом Райтов она записала другой: Анита Риз, “Галерея Риз”. Где-то в Нью-Йорке. Мия – это Иззи знала – начинала там, когда была немногим старше Иззи. Интересно, каково это.

Может, кто-нибудь из них поможет ей отыскать Мию там, куда она едет. Может, отошлют Иззи обратно к родителям. А если отошлют? Она уедет снова. Она будет уезжать снова и снова, пока не повзрослеет, и тогда никто не сможет отослать ее назад. Она будет искать, пока не найдет. Ее манил Питтсбург, а за ним и Нью-Йорк: прошлое Мии, но будущее Иззи. Они как-нибудь приведут ее к Мие.

Устроившись на сиденье и привалившись головой к окну, она воображала, как это произойдет. Сначала она заметит Мию со спины – но, конечно, мгновенно узнает. Иззи знала ее очертания, как силуэт, что обводила снова и снова, пока не выучила наизусть. Она отыщет Мию, и Мия обернется, и раскинет руки, и обнимет Иззи, и возьмет с собой, куда бы ни направилась дальше.

* * *

В ту первую ночь, впервые ложась спать в доме на Уинслоу, миссис Ричардсон думала – и будет думать еще очень долго – о своем младшем ребенке. Шумы в доме были чужие – гудел холодильник, слабо урчал обогреватель внизу, скрипела ветка, что терлась о шиферную крышу, – и миссис Ричардсон встала, и вышла, и села на ступеньках двухквартирного домика, плотно закутавшись в халат. Цементное крылечко под ногами было прохладно и влажновато, словно только что отступил туман.

Весь день миссис Ричардсон ярилась на Иззи, про себя и вслух. Неблагодарный ребенок, говорила она. Как она могла. Уж миссис Ричардсон ей покажет, когда найдет. Она будет наказана до конца дней своих. Отправится в пансион. В военное училище. В монастырь. Миссис Ричардсон отчасти подумывала предоставить Иззи полиции: пускай за решеткой постигает, что такое последствия твоих поступков. Муж и дети, привычные к ее вспышкам гнева на Иззи, тихонько кивали, не мешали разглагольствовать. Но на сей раз все было иначе. На сей раз Иззи перешла все границы, а теперь – и это постепенно доходило до всех членов семьи – может и вовсе не вернуться.

Полиция, естественно, ищет; разослали оповещения – мол, ребенок сбежал, возможно, в опасности, – и в ближайшие дни миссис Ричардсон выдаст им фотографии для объявлений и плакатов, одного за другим разыщет друзей и одноклассников Иззи, будет вычислять подсказки – куда она могла деться. Но те, кто мог знать, сообразит она, уже уехали. По улице в оба конца все дома похожи друг на друга – но внутри живут люди, и кто-то счастлив, а кто-то прячется, а кто-то собирается с духом, чтобы выйти к миру, ищет лучшего. За этими дверями разворачивается столько жизней, и она их никогда не познает.

Почти подступила полночь, и по Уинслоу, включив фары дальнего света, шмыгнула машина, будто спешила по важному делу, и исчезла в темноте. Соседи, наверное, считают, что я чокнутая, подумала миссис Ричардсон, – сижу на крыльце в темноте; но в кои веки ей было все равно. Злость, которую она копила весь день, перегорела, как с приходом вечера сгорает жар послеполуденного солнца, и осталась лишь одна мысль, холодная, и ясная, и пронзительная, как звезда: Иззи нет. Все, что бесило ее в Иззи еще прежде, чем та сделала первый вдох, прорастало из этого единственного страха – страха ее потерять. А теперь миссис Ричардсон ее потеряла. Тихий вой вырвался у нее из горла, режущий, как лезвие ножа.

Впервые сердце ее шло трещинами при мысли о том, что ее ребенок неведомо где в этом мире. Иззи – дитя, что причинило миссис Ричардсон столько хлопот, что так беспокоило ее, дергало ее и заставляло дергаться, чья неугомонная энергия в конце концов погнала ее прочь. Это дитя, которое миссис Ричардсон считала своей противоположностью, на самом деле в глубине нутра унаследовало, пронесло и раздуло искру, которую мать давным-давно затоптала, – пылающую убежденность в том, что разница между добром и злом кристально ясна. Миссис Ричардсон подумала – как нередко будет думать годами – про фотографию с одиноким золотым пером: это ее портрет или ее дочери? Она птица, что рвется на свободу, – или она клетка?

Полиция найдет Иззи, сказала себе миссис Ричардсон. Иззи найдут, и я смогу все исправить. Она толком не знала как, но свято верила, что исправит. А если полиция не найдет Иззи? Тогда миссис Ричардсон будет искать сама. Сколько придется – вечно, если потребуется. Возможно, минуют годы, обе они изменятся, но миссис Ричардсон была уверена, что все равно узнает своего ребенка как себя саму, сколько бы времени ни прошло. Тут сомнений нет. Месяцы, годы, весь остаток жизни она будет искать свою дочь, будет заглядывать в лицо всякой встречной молодой женщине, сколько придется, – в лицах незнакомцев ловить знакомую искру.