Снова наступили холодные темные дни. Шляпки гвоздей в крыше покрылись белой изморозью, окна посерели. Сквозь дырочку, процарапанную в замерзшем стекле, не видно было ничего, кроме снежной круговерти. Добротный крепкий дом дрожал и трясся, ветер ревел и выл. Мама плотно заткнула плетеными ковриками щели под всеми дверьми, но в комнаты все равно заползала стужа. В такую погоду трудно оставаться бодрым и веселым.

Днем папа, держась за бельевую веревку, отправился в хлев кормить лошадей, корову и телку.

После обеда он возвратился таким замерзшим, что с трудом смог согреться. Устроившись возле печки, он посадил себе на колени Грейс, обнял Кэрри и стал рассказывать им истории про медведей и пуму, которые прежде рассказывал Мэри и Лоре. А вечером папа взял скрипку и заиграл веселые мелодии.

Когда наступила пора ложиться в холодные постели, папа бодрым маршем проводил девочек наверх.

— Правой, левой, правой, левой, шагом марш! — командовал он.

Впереди шла Лора с завернутым горячим утюгом в руках. За ней Мэри, держась за ее плечо. Шествие замыкала Кэрри со вторым утюгом, а веселая музыка звучала им вслед:

От песни девочкам стало легче. Лора подбадривала сестер, но все время думала о том, что в такую вьюгу опять не будет поездов. Она знала, что в пристройке почти совсем не осталось угля. Запасы угля в городе иссякли. Керосина в лампе осталось только на донышке, хотя мама зажигала свет только за ужином. Пока не придет поезд, у них не будет мяса. Масла тоже не было, на хлеб намазывали остатки шкварок. Осталось еще немного картошки, и только на один раз муки.

Поезд непременно должен прийти, думала Лора. Иначе они останутся совсем без хлеба, без угля и керосина. Даже шкварки — и те кончаются. Нет, поезд непременно должен прийти!

Весь день и всю ночь дом дрожал, ветер ревел и выл, снег хлестал по стенам, барабанил по крыше. В соседних домах были люди, у них, наверно, горит свет, но они были так далеко, что казалось, будто их и нет.

* * *

В комнате за фуражной лавкой возился Альманзо. Он снял висевшие на задней стене седла, сбрую и одежду и свалил все на кровать. Потом отодвинул стол к буфету, а на освободившееся место поставил стул. Получились козлы. Вдоль задней стены он приладил раму размером два на четыре фута и принялся распиливать доски и прибивать их к раме. Скрежет пилы и стук молотка не могли заглушить вой пурги.

Когда вторая стенка поднялась на половину высоты до потолка, он взял складной нож, взрезал им мешок с семенной пшеницей, поднял стодвадцатифунтовый мешок и аккуратно высыпал зерно в пространство между двумя стенами — новой и старой.

— Надеюсь, сюда войдет все, — сказал он Рою, который сидел возле печки и строгал палку. — Когда я зашью ларь досками до потолка, ничего не будет заметно.

— Поступай, как знаешь. Пшеница твоя, — отозвался Рой.

— А чья же еще? — сказал Альманзо. — Весной я посею ее в мою землю.

— Ну и сей на здоровье. Ты что думаешь — я твою пшеницу продавать собираюсь?

— Свое-то зерно ты уже почти все продал, — заметил Альманзо. — Рано или поздно эта метель кончится, и тогда весь город явится сюда покупать пшеницу. У Хартфорда с Лофтусом осталось в лавках всего-навсего мешка три. Из-за этой пурги поезда будут стоять до самого Рождества, если не дольше.

— Но это еще не значит, что я собираюсь продавать твою пшеницу, — повторил Рой.

— Может, и не собираешься, но я тебя знаю, Рой. Ты не фермер, ты лавочник. В один прекрасный день придет сюда покупатель и скажет: «Почем у вас пшеница?» А ты ему: «Я всю пшеницу распродал». — «А что в этих мешках?» — спросит он. «Это не моя пшеница. Это пшеница Манзо», — ответишь ты. «За сколько вы, ребята, хотите ее продать?» — скажет этот парень. И не пытайся мне доказывать, что наотрез откажешься ее продавать. Ты ему скажешь: «А сколько вы дадите?»

— Может, и скажу, — согласился Рой. — Ну и что тут такого?

— Как что? Пока поезда не пойдут, люди будут готовы платить баснословные цены. Я могу отлучиться за сеном или еще куда-нибудь, и ты подумаешь, что я от такой цены не откажусь. Да и вообще ты считаешь, будто лучше знаешь, что мне выгодно, а что нет. Ты моим словам еще ни разу не доверился, Рой Уайлдер.

— Да успокойся ты, Манзо, — сказал Рой. — Я намного старше тебя и уж наверно больше тебя понимаю.

— Может, понимаешь, а может, и нет. Делай, как знаешь, а я намерен поступать по-своему. Я запрячу свои семена так, что их в жизни никто не сыщет и ничего про них не спросит, и они пролежат тут спокойно до самого сева.

— Ладно, ладно. — Рой продолжал вырезать затычку из соснового сучка.

Альманзо, крепко упершись в пол ногами, поднимал один мешок за другим, взваливал их на плечо и высыпал пшеницу в свой тайник.

Временами сильный порыв ветра сотрясал стены, а из раскаленной докрасна печки вырывался дым. Вдруг ветер так взревел, что братья на минуту умолкли.

— Вот это да! — воскликнул Альманзо. — Рой, — попросил он через некоторое время, — ты не можешь вырезать затычку для этой дырки? Я хочу до вечера все закончить.

Рой подошел, посмотрел на дырку от выпавшего сучка, выровнял ее изнутри ножом и отыскал подходящую деревяшку.

— Если цены поднимутся так, как ты думаешь, дурак ты будешь, если не продашь свою пшеницу, — заметил он. — К весне поезда непременно пустят. Ты сможешь купить другое зерно, да еще здорово на этом заработать.

— Я про это уже слышал, — возразил Альманзо, — продать-то я ее продам, да только как бы не пришлось мне потом жалеть. Ты не знаешь, когда пойдут поезда, и привезут ли они семенную пшеницу до апреля, ты тоже не знаешь.

— Никто заранее не знает, что его ждет впереди — разве что смерть да налоги.

— Хочешь — не хочешь, а сеять весной придется, — отвечал Альманзо. — А доброе семя принесет добрый урожай.

— Отец тоже так говорит, — произнес Рой, примеряя затычку. Убедившись, что она не лезет в дырку, снова принялся ее строгать. — Если еще недели две поездов не будет, я не знаю, как этот город выдержит. В бакалейных лавках почти ничего не осталось.

— Люди всегда найдут выход, — ответил Альманзо. — Летом почти все сделали запасы. А наших запасов нам до весны хватит.