#img_7.jpeg

#img_8.jpeg

Пестрый взъерошенный попугай уставился на меня одним круглым глазом — второй был хитро прижмурен — и прокаркал дурным голосом:

«Пр-ропал Юр-ра! Совсем пр-ропал!»

Вот вам и начало детектива.

Да, начало есть, но детектива-то нет. Пока, во всяком случае. Просто нам в отделение позвонил некий гражданин Петелин и сообщил, что исчез его знакомый, некий гражданин Сергеев. Как в воду канул! Впрочем, «канул в воду» — это уже какая-то определенная версия, а у меня еще никаких версий нет. Тем более таких мрачных.

Вообще дело выглядит несерьезным до смешного. Потому что единственный «свидетель» — этот самый попугай. Вот он опять открыл рот… простите, разинул клюв и завел свою шарманку:

«Пр-ропал Юр-ра! Совсем пр-ропал!»

— Не каркай, птица! — прикрикнул я на него. — Пока что не имеется никаких таких фактов.

Действительно — никаких. Петелин позвонил, я пришел. Мы с ним сидим в квартире Сергеева и смотрим друг на друга. Петелин — с явным сознанием исполненного долга, я — с выражением глубокомыслия на лице. Хотя никаких конкретных мыслей — и уж наверняка глубоких — у меня нет.

Если и наблюдается во всем этом одна странность, так только та, что моя фамилия тоже Сергеев. Хотя что тут странного? Я слыхал, что в Москве живет такой человек — Николай Николаевич Робинзон-Крузо. Вот если бы он встретил однофамильца, это действительно было бы странно. А Сергеевых — пруд пруди!

Обычно когда я не знаю, что сказать, я стараюсь сделать так, чтобы говорили другие. А я уж посижу и не столько послушаю, сколько подумаю. И теперь я тоже попросил:

— Пожалуйста, расскажите еще раз, как было дело.

Петелин — спокойный, интеллигентный, с медальным чеканным профилем. Прежде чем отвечать — я это уже подметил — он тычком указательного пальца подседлывает на носу очки в строгой оправе «референт». Вот он опять их подтолкнул и сказал ровным голосом:

— Пожалуйста. Но, может быть, чтобы я больше не повторялся, вы всё запишете…

— Нет-нет, спасибо, я запомню.

Петелин чуть заметно пожал плечами, но сказал так же ровно:

— Хорошо. Семь дней назад я одолжил пропавшему…

— Кому?

— Пропавшему… Я имею в виду Юрия Сергеева.

— Вот так, пожалуйста, и говорите. А то, как в песне поется, «человек из дома вышел» — так что, он уже и пропал?

Мои песенные ассоциации не понравились Петелину. Он, похоже, относился к тем людям, которые крайне не любят, чтобы их перебивали. А мне как раз хотелось сбить ровный тон его рассказа. Однако пока это не удалось, Петелин продолжил так же сдержанно:

— Этого я не утверждаю. Но я убежден, что…

— Не надо убеждений, прошу убедительно. Факты, пожалуйста, одни только факты.

— Факты таковы. В прошлое воскресенье я одолжил Юрию Сергееву двадцать рублей на три дня. Однако он их не вернул. Я подождал до этого воскресенья. Но сегодня Юрия на пятачке не было…

— Где-где?

Я уже знал где. Мне Петелин уже рассказал, что «пятачок» — это скверик на Садовой, где собираются филателисты для обмена и продажи марок. Петелин и Сергеев собирали марки уже лет семь и на этой почве как раз и познакомились. Но Петелину пришлось вновь рассказать мне все это, чтобы я мог сосредоточиться для следующего вопроса. К чести Петелина надо отметить, что он ничем не выдал недовольства от вынужденного повтора. А потом я спросил:

— Вас не удивило, что Юрий не только не отдал долг, но и вовсе не пришел сегодня?

— Удивило. Юрий человек аккуратный. Но ведь возможна болезнь…

— Возможна. А вы не позвонили ему?

— У меня дома нет телефона. А на работе я веду только служебные разговоры.

Да, похоже, он именно такой человек.

— Так что я просто подождал до вечера и зашел получить долг…

— Получить долг? И наверно, узнать, не болен ли ваш друг?

— Приятель, — уточнил Петелин.

Да, верно, он мне по телефону так и сказал: «Пропал мой приятель Сергеев».

— Хорошо, узнать, не заболел ли ваш приятель.

— Это само собой разумеется.

— Так уж и само собой?.. Извините, продолжайте, пожалуйста.

— Я позвонил, Юрия дома не было, открыли соседи. Они меня знают и разрешили пройти в его комнату, чтобы оставить записку.

— У них был ключ от его комнаты?

— Нет, Юрий никогда ее не запирал. Даже уезжая в командировку или в отпуск. Хотя это, на мой личный взгляд…

Я все-таки опять перебил его и попросил пока что воздержаться от изложения личного взгляда. Мне показалось, что у него есть немало самых разнообразных и весьма устойчивых взглядов на жизнь. И если дать ему волю их излагать, это надолго задержит ход событий.

— Значит, вы вошли к Сергееву?

— Да. И тут Мики крикнул…

Попугай, будто только сидел и ждал своей реплики, опять раскатисто закаркал:

«Пр-ропал Юр-ра! Совсем пр-ропал!»

— Вот! — Петелин впервые слегка оживился. — Именно это он и крикнул. И я сразу насторожился.

— Почему? Глупая птица…

— Но точная. Мики всегда четко запоминает последние слова, которые услышал. Значит, это последнее, что сказал Юрий.

— Как Юрий? Это о нем кто-то сказал: «Пропал Юра». Иначе, выходит, он сам с собой разговаривал?

И тут Петелин сообщил мне любопытную подробность. Оказывается, у Юрия была такая манера: говорить вслух с самим собой. Например, проснется — и сам себя поприветствует: «Доброе утро, Юра!», спать ложится — и сам себе желает: «Спокойной ночи, Юра!» И не только, конечно, по утрам или на сон грядущий, а вообще — была у него такая привычка.

— Веселенькая привычка. Значит, попугай запоминает последнее, что услышал? Проверим…

Я открыл было рот, желая что-нибудь сообщить попугаю и услышать повтор сказанного, но Петелин вновь оживился и даже позволил себе придержать меня за рукав.

— Не надо! Пусть останется эта фраза. Все-таки важная улика.

При всей своей учености он слабо разбирался в терминологии. Улика — это совсем не то, что он предполагает, улика — это точно установленный факт, подтверждающий совершение преступления. Но я, естественно, не стал сейчас устраивать юридический ликбез.

— Интересно, какие же еще вы обнаружили… улики?

Я задал этот вопрос, как мне представлялось, с изрядной и очевидной иронией. Но Петелин ее игнорировал и стал отвечать абсолютно всерьез. Он заходил по комнате, предъявляя мне различные предметы.

Сначала он показал кляссер — альбом с марками. Водил по нему пальцем, показывая, что наблюдается пыль, а если Юрий дома, он ежедневно перебирает марки, — стало быть, пыли на кляссере не наблюдалось бы.

Затем он тряс передо мной будильником, который не шел, так как не был заведен, и стрелки показывали половину четвертого — утра, вечера, неизвестно. Зато был полностью заведен звонок, и стрелочка его показывала на семь, а раз он не был погашен, значит, Юрий встал и покинул дом до семи часов.

Петелин демонстрировал все это, и мне просто хотелось снять перед ним шляпу. Если бы я уже не снял свою форменную фуражку. Как все-таки возросло потребление детективов на душу населения! Нынче практически любой читатель-зритель находится на уровне компетентности комиссара Мегрэ. Или, как минимум, на уровне теле-Знатоков, которые ведут следствие.

И все-таки я вновь позволил себе прервать Петелина.

— А как насчет такой улики? Хозяин, по утверждению славной птички, пропал, но у нее и корм и вода — все имеется.

Петелин ничуть не был сбит с толку.

— Это естественно. Что бы ни случилось, Юрий бы позаботился о Мики. Видите, даже его лакомство оставил — грецкие орехи. Юрий считал Мики единственным другом…

— Единственным?

— Во всяком случае, разговаривая с Мики, он так шутил: «Один у Юры друг: всегда с ним согласен и готов повторить каждое Юрино слово».

— Шутил, говорите?

— Думаю, да.

Я тоже так думаю. Во всяком случае, надеюсь, что Сергеев просто шутил таким — не лучшим — образом. А то, если так рассуждать всерьез, есть еще более прекрасный друг — магнитофон. Вот уж кто… то есть вот уж что запомнит навек и повторит каждое твое слово.

— У вас всё? — спросил я Петелина.

Петелин ответил, что не всё. Как ни серьезны замеченные им улики — Петелин с наслаждением повторил это слово — но он еще поговорил с соседями Сергеева, позвонил его друзьям. Никто Юрия эту неделю не видел. И на работе Сергеева не было. Тогда Петелин и позвонил мне.

Вот это все уже гораздо серьезнее. Это уже не просто попугай, это люди, которые не видели человека неделю. Над этим стоило задуматься. А Петелин, пожалуй, вряд ли что сможет добавить. Но все же я решил задать ему еще один — последний — вопрос:

— А как вы ко всему этому относитесь?

— Я чрезвычайно возмущен и взволнован, — без малейшего волнения ответил он. — Это какая-то глупейшая история. У Юрия не было никакого повода, чтобы… пропасть. И тем более никаких врагов, которые могли бы сделать что-то… насильственное.

— Вы убеждены в этом?

— Я уже говорил, что знаю Сергеева семь лет. Это достаточный срок, чтобы узнать человека, я надеюсь.

— Я тоже надеюсь. Ну, если вы понадобитесь…

— Здесь мои координаты.

Петелин вручил мне визитную карточку. И, слегка поклонившись, покинул комнату.

На визитке было напечатано: «Петелин Анатолий Анатольевич, социолог, кандидат психологических наук». И на другой стороне по-английски то же самое. Вернее, я только догадываюсь, что то же самое, ибо английским я, увы, не владею. А в соответствующей графе анкеты я обычно пишу «владею французским со словарем». Если же эту фразу перевести с русского на откровенный, то она означает, что и французским я не владею. А просто этот язык я проходил в школе и потом в юридическом институте. Именно «проходил», а сколько нами в школе пройдено и позабыто…

Впрочем, сейчас не время рассуждать о системе изучения иностранных языков в школе — сейчас время наконец-то осмотреться в комнате Юрия Сергеева. Что ж, комната как комната. Шкаф, тахта, телевизор, журнальный столик, книжные полки. У окна в клетке знакомый попугай Мики. Он что-то притих и больше не сообщает вестей о своем хозяине. На столике магнитофон — попугай двадцатого века, возможно, второй «лучший друг» Юрия Сергеева.

Что-то в этой комнате неуловимо напоминало другую комнату, очень мне знакомую. Может, мебель, может, ее расположение, а может, вот эта японская стереооткрытка за стеклом шкафа: девушка с длинными волосами, закрывающими половину лица, так что виден лишь один глаз. Я знаю: если открытку чуть повернуть, волосы с лица волной отхлынут назад — и обнаружится второй глаз, и не просто обнаружится, а даже игриво подмигнет. Но пока что я открытку не трогал, а все глядел на единственный глаз японочки. Долго и, наверно, со стороны — туповато глядел, словно ожидая, что она сама подмигнет, а то и заговорит. Но японочка смотрела совершенно бесстрастно.

Ладно, я оторвал глаза от нее, открыл дверь комнаты и громко сказал в коридор:

— Пожалуйста, зайдите!

Дверь напротив распахнулась мгновенно — лысый могучий старик явно дожидался моего приглашения, и теперь, постукивая крепкой резной палкой с инкрустированным набалдашником, он направился в комнату Сергеева.

А чуть погодя из другой двери вышли мужчина и женщина, лет сорока, чем-то неуловимо похожие, как становятся похожими в долгом супружестве. За ними вынырнула голова мальчишки, но отец большой ладонью втиснул его любопытную голову обратно в комнату.

— Сказано, не твое дело!

Это была коммунальная квартира из старых добротных построек. Длинный коридор, где можно прокатиться на велосипеде. Многочисленные двери мест общего пользования и четыре двери комнат: одна — Сергеева, одна — старика и две, которые занимала семья. Строим мы, строим, невиданно много строим, а коммуналки эти все есть. Не то чтобы они множатся, нет, наоборот, исчезают, а всё же до конца не переводятся. Очень оказалась живучая штука — коммуналка. Я тоже пока живу в общей квартире, правда, соседей только двое — я и… Стоп! Что это я все о себе да о себе? Мы же ищем Сергеева, не меня — другого.

И сейчас соседи Юрия Сергеева по моему приглашению расположились в его комнате. Муж с женой присели на тахте, одинаково сложив руки на коленях, одинаково выпрямив спины. А старик сел у стола, упершись ладонями в затейливый набалдашник своей выдающейся палки.

— Что вы можете рассказать о вашем соседе Юрии Сергееве? — спросил я.

— Всё! — безапелляционно ответил старик.

А муж с женой промолчали. Пришлось рассчитывать на информацию старика.

— Хорошо, расскажите, как вы утверждаете, всё.

Старик поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее для рассказа, который он несомненно собирался провести обстоятельно и со вкусом. И начал говорить, как бы ставя в конце каждого сообщения точки ударами палки о пол.

— Значит, Сергеев Юрий Николаевич. — Стук. — По образованию инженер. — Стук. — Учился в Свердловске, там и родители живут, а сюда прибыл по распределению. — Стук. — Холост. — Стук. — Детей нет…

— Это я понимаю, — удалось мне вставить словечко.

— Что, извиняюсь, понимаете? — насторожился старик.

— Что если холост — детей нет.

— О, не скажите! — Старик, и без того далеко не сонный, взбодрился чрезвычайно. — Аналогичный случай описан у английской писательницы Агаты Кристи. Инженер одной автомобильной фирмы был тоже холост. А его незаконнорожденный ребенок, скрываемый матерью на ферме…

— Минутку! — взмолился я. — Давайте Агату Кристи оставим в покое. В ее уже вечном покое. А вас я попрошу: только факты.

— Слушаюсь, — по-военному четко согласился старик, но все же повторил упорно: — Холост, детей нет. Год рождения тысяча девятьсот пятьдесят пятый.

— А день?

— Чего, извиняюсь, «день»? — не понял старик.

— День его рождения не знаете случайно?

— А к чему? — Старик был растерян.

— Ну, не знаю… — Я тоже слегка растерялся от этого искреннего непонимания. — Скажем, чтобы поздравить соседа в день рождения.

На этот счет он мне все объяснил. Про то, что для поздравлений есть дни-праздники всесоюзного и международного значения. И в этом смысле в их квартире дело поставлено толково: все соседи друг друга поздравляют — и на Майские, и на Октябрьские, и с Новым годом, и, само собой, на Женский день. И вообще, живут они в квартире очень дружно, прямо расставаться не хочется, однако расставаться скоро надо, потому что к осени дом сносят и им уже дали смотровые ордера на новые — отдельные — квартиры, где они все, конечно, будут друг без дружки скучать… Вот и супруги Черновы вполне могут подтвердить всё сказанное.

Муж и жена действительно кивали подтверждающе. И неожиданно Чернова впервые подала голос.

— В июне… по-моему, — сказала она.

— Что в июне? — Я поначалу даже не понял.

— В июне, кажется, у Юры день рождения. Я вроде прошлый год в июне за него телеграмму поздравительную принимала.

Вот! Наконец-то после четко-информативного Петелина, после категорически-всезнающего старика я услышал голос человека, который сомневается, который говорит «кажется», «вроде бы», но который все-таки действительно что-то знает о своем соседе, пусть немногое, но нечто теплое, человеческое.

— Скажите, а что вы еще знаете о Сергееве?

Чернова задумалась, а старик вновь стукнул палкой о пол.

— Они с мужем на заводе в разных сменах работают. Им бы при встрече друг про дружку чего узнать, а не то что про соседа.

Чернова не стала оспаривать его слова, даже подтвердила, смущенно улыбнувшись:

— Иван Никитич верно говорит. Мы с мужем в разных сменах. Вот только в субботу-воскресенье вместе. А еще дети…

— Дети, — негромким эхом откликнулся муж.

Теперь я наконец услышал и его голос. Он тоже был похож на голос жены — мужской, конечно, но такой же мягкий, чуть застенчивый.

А Иван Никитич снова объяснил за соседей:

— Они у нас, извиняюсь, многодетные.

— Да? — Я все пытался уйти от разговора со стариком и подключить к беседе Черновых. — Сколько же у вас детей?

— Двое, — улыбнулась Чернова.

— Ну…

— Ничего не «ну»! — строго осадил меня Иван Никитич. — По нынешним временам двое — уже многодетные. С дискуссией в «Литературке» ознакомились?

— Ознакомился. А…

Но старик опять не дал мне проявить инициативу в разговоре, он задал встречный вопрос:

— Извиняюсь, а встречный вопросик можно?

— Конечно.

— Вы что, Федора Максимовича временно заменяете?

Пришлось объяснить, что постоянно. Что теперь я их новый участковый инспектор. Уже неделя, как я приступил к исполнению своих обязанностей. Потому что прежний их участковый Федор Максимович Ковтун ушел на пенсию.

— Все там будем! — бодро пообещал Иван Никитич. — Поздравляю с назначением! Аналогичный случай описан у японского писателя Кобо Абэ. Старый инспектор криминальной полиции ушел на заслуженный отдых, а назначенный вместо него молодой…

Нехорошо перебивать старших, но что же делать, я попросил:

— Давайте-ка вернемся из Японии в нашу родную действительность. Когда вы последний раз видели Сергеева?

— Давно, — подумав, сказала Чернова.

— Давно, — эхом откликнулся ее муж.

А Иван Никитич опять пристукнул палкой.

— Одно скажу точно: в прошлый понедельник его не было. В понедельник я жильцов на воскресник кликал. По уборке нашего двора. Стучал и к Юрию Николаевичу, но не застал.

— А с тех пор?

— А с тех пор воскресников не было.

Старик смотрел на меня ясным взором, искренне убежденный, что ответ его абсолютно исчерпывающий. Мне трудно было ответить ему таким же чистым взглядом. А слов подходящих и вовсе не нашлось. Поэтому я встал, прошелся по комнате, изображая на лице усиленную мыслительную работу, зачем-то подошел к окну и распахнул его. За окном лежала тихая улочка, пустынная в этот вечерний воскресный час. Больше тянуть было нельзя. И я задал последний вопрос:

— Последний вопрос. Что вы думаете обо всем этом?

Черновы растерянно молчали. А Иван Никитич начал обстоятельный рассказ:

— Аналогичный случай описан у французского писателя Жоржа Сименона. Молодой коммивояжер, уходя из дома, не сказал даже консьержке…

Он говорил, а я в который уже раз думал о том, что этой любви — к детективам — все возрасты покорны. От пионеров до пенсионеров. И что история с исчезнувшим Юрием Сергеевым тоже смахивает на детектив, но какой-то несерьезный. Эти улики Петелина, этот свидетель попугай, этот смешной старик… И еще я думал о том, что тоже давно уже замечено: больше всего почему-то любят поговорить те, кого меньше всего хочется слушать. Ну что мне выслушивать Ивана Никитича, который знает «всё», но ничего не знает? Мне бы послушать застенчивых усталых Черновых, а они молчат. Молчат… И я, не слишком вежливо прерывая детективный рассказ старика, повернулся к ним, задал вопрос в упор:

— Скажите, а как выглядел Сергеев? Рост, глаза, волосы?

— Роста он был примерно вашего, — ответила Чернова.

— Вашего роста, — поддержал муж.

— И тоже, как вы, шатен.

— Шатен, — поддакнул муж.

— А глаза… Нет, глаз не помню, — вздохнула она.

— Не помним глаз, — вздохнул и муж.

Иван Никитич не мог столь долго находиться в тени. Он грюкнул палкой о пол.

— Это все — на глазок! А я вам сейчас фотографию принесу. Документ. Я фотомонтаж о воскресниках для жэка склеиваю. Там и Сергеев случайно в кадр попал.

— Почему же случайно?

— Он мимо шел, поплавать — в бассейн. А насчет воскресников у него теория есть. Говорит: научная.

— Любопытно…

— Каждый должен делать то, за что зарплату получает. Деревья сажать — трест по озеленению, улицы убирать — конторы по уборке… А иначе, говорит, работники портятся и даже, извиняюсь, развращаются.

— Так-так… Но если он не ходит на воскресники, зачем же вы к нему стучали в понедельник?

— А для порядка. И в надежде.

— В надежде на что?

— Что совесть в человеке проснется! — сурово заявил Иван Никитич.

И, опираясь на палку, пошагал из комнаты Сергеева в свою комнату — за фотомонтажом.

Так я впервые увидел Юрия Сергеева.

На фотографии жильцы по весне сажали деревья. На переднем плане стоял он — стройный, симпатичный, в спортивном костюме, с сумкой через плечо и с улыбкой во все лицо. Роста он был действительно примерно моего, среднего. И тоже темноволосый. А глаза… Фотография была черно-белая, так что цвет глаз было не понять. Но вполне возможно, что тоже — как у меня. Серые.

И вот я смотрю в эти глаза и думаю. Я думаю, что, наверно, сколько людей — да что там вообще людей, — сколько Сергеевых, столько и разных привычек у каждого. К примеру, Юрий Сергеев любит разговаривать с самим собой. А Илья Сергеев, то есть я, люблю разговаривать с другими людьми. В этом-то еще ничего необычного нет, но дело в том, что я люблю разговаривать с теми, которых я пока что не знаю. Но которых должен узнать. Или найти. Вот как Юрия Сергеева. А пока что я с ними разговариваю. Причем я не просто произношу мысленно монологи, обращенные к неизвестным мне лицам. Нет, это именно разговор, диалог, и я слышу его так отчетливо, как будто он происходит на самом деле.

Странно? Возможно. Но без этой странности я не могу никого узнать и никого найти. Надо мне, понимаете, просто необходимо поговорить с человеком!

Вот и сейчас я смотрю в глаза на фотографии Сергеева, смотрю и думаю, смотрю и… беседую.

МОЙ ПЕРВЫЙ РАЗГОВОР С ЮРИЕМ СЕРГЕЕВЫМ

— НУ, ЗДРАВСТВУЙТЕ, ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ!

— ЗДРАВСТВУЙТЕ, ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ.

— ЧТО Ж ЭТО ВЫ, ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ? БЕЗ ВАС МНЕ, ЧТО ЛИ, ДЕЛ НЕ ХВАТАЛО? ТОЛЬКО ПРИНЯЛ УЧАСТОК — И ВОТ…

— ДА ТАК УЖ ВЫШЛО, ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ.

— КАК ВЫШЛО? НУ КАК? ЧТО ВАМ ДОМА-ТО НЕ СИДЕЛОСЬ?

— А ЧТО ВЫ ОБО МНЕ ЗНАЕТЕ?

— КОЕ-ЧТО ЗНАЮ. ТРИДЦАТЬ ЛЕТ, ИНЖЕНЕР, ХОЛОСТ… ДЕТЕЙ НЕТ. УВЛЕКАЕТЕСЬ МАРКАМИ. ПОЗНАКОМИЛСЯ С ВАШИМИ СОСЕДЯМИ. С ВАШИМ ДРУГОМ ПЕТЕЛИНЫМ.

— ПРИЯТЕЛЕМ.

— НУ ДА, ПРИЯТЕЛЕМ. НО И С ЕДИНСТВЕННЫМ ДРУГОМ ТОЖЕ — С ЭТИМ ПОПУГАЕМ…

— АХ, ЮРА, ЮРА, СОСКУЧИЛСЯ ПО ТЕБЕ ТВОЙ МИКИ!

— ВОТ-ВОТ, ЕЩЕ ЗНАЮ ЭТУ ВАШУ ПРИВЫЧКУ РАЗГОВАРИВАТЬ С САМИМ СОБОЙ. ЗНАЮ, ЧТО ВЫ МОЕГО РОСТА, ТОЖЕ ШАТЕН, ГЛАЗА… НЕТ, ГЛАЗ ПОКА НЕ ЗНАЮ.

— МАЛОВАТО ЗНАЕТЕ, ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ.

— МАЛОВАТО, СОГЛАСЕН.

— ЧТО ЖЕ ВЫ СОБИРАЕТЕСЬ ДЕЛАТЬ?

— КАК «ЧТО»? ЧТО ПОЛОЖЕНО. Я ИДУ ИСКАТЬ!

Мне показалось, что Юрий хотел что-то ответить, но нашу беседу прервал вопль очнувшегося от молчания и, видимо, обиженного, что о нем совсем забыли, попугая. Он снова прокаркал свое:

«Пр-ропал Юр-ра! Совсем пр-ропал!»

* * *

Да, очень некстати мне это ЧП с гражданином Сергеевым. Хотя разве бывают чрезвычайные происшествия кстати? На то они и чрезвычайные…

Но это все-таки особенно не ко времени. Ведь я правда всего неделю назад принял участок. А что это значит — принять участок? Представляете? Для тех, кто не представляет, расскажу.

Участок — это строения и люди. Точнее, конечно, наоборот, люди, а потом уж строения. Людей на моем участке проживает пять тысяч шестьсот сорок один человек. А строений на участке — двадцать шесть.

Насчет людей конкретнее: работающих взрослых — три тысячи пятьсот два, пенсионеров — восемьсот шестьдесят пять, несовершеннолетних — тысяча двести семьдесят четыре.

А конкретнее насчет строений: новых жилых благоустроенных домов — восемнадцать, старых коммуналок с частичными удобствами — три, детский сад — один, школа — одна, магазин «Женская одежда» — один, гастроном — один и пивной бар — тоже один. Есть еще на участке почта, поликлиника и прачечная, но это не отдельные строения, а занимающие первые этажи других зданий.

Скажете, цифры? Конечно. Но за этими цифрами…

Дети и старики. Счастливые семьи и печальные одиночки. Или наоборот: вполне довольные жизнью одиночки и весьма неблагополучные семьи. Трудные подростки и, увы, не менее трудные взрослые. Трезвенники и алкоголики. Честные, не очень честные и просто жулики. Больные, прикованные к постели, и здоровяки, совершенствующиеся путем бега трусцой. Вполне добропорядочные граждане и потенциальные возмутители спокойствия… Одним словом — люди.

А строения? Это ведь не просто дома, это — квартиры и подъезды, дворы с детскими площадками и скамейки с вечными старушками, зеленые насаждения и автостоянки, а главное — чердаки и подвалы, предмет особой заботы участкового инспектора. Потому что чердаки и подвалы — это… Нет, про них я вам потом расскажу. Когда познакомлюсь с ними конкретно на моем участке, но пока что я этого не успел.

А что я успел за неделю? В основном работал под руководством бывшего участкового Федора Максимовича Ковтуна. Принимал от него дела, изучал участок. Сначала — по оперативной схеме микрорайона, потом — по бумагам, и наконец мы с ним вышли в свет. Прошлись по местам, которые считаются неблагополучными. Среди них, конечно, первенствует пивной бар и его окрестности. Заглянули в пункты, где когда-то были совершены преступления. Говорят, бомба дважды в одну воронку не падает, но все-таки…

Целый день мы отвели знакомству с «литерными делами» и их персонажами — лицами, состоящими на «списочном учете». Честно говоря, лицами, а уж тем более личностями, их назвать трудновато: опустившиеся типы, пьяницы, разрушители семей и отравители детства, тунеядцы, обросшие хвостами бывших судимостей… Да, но все же — бывших. А пока нет судимостей новых, все они — равноправные граждане. И требуют бдительного, но вежливого, пристального, но корректного обхождения.

Во всяком случае, Федор Максимович обходился с ними именно так: был одновременно суров, но и доброжелателен, прост в общении, но и хранил дистанцию, успевал порадоваться малейшим положительным сдвигам в их судьбе, но и предупредить зарывающегося: гляди, мол, учти, я… то есть уже не я, а вот ваш новый участковый товарищ Сергеев с тебя глаз не спустит! Я при этом лишь глубокомысленно кивал и вглядывался в этих малосимпатичных обитателей моего участка с одной мыслью: а сумею ли я вести себя с ними так же мудро, как Федор Максимович?

Конечно, он познакомил меня не только с персонажами «литерных дел», были и приятные знакомства. Другой день мы провели во встречах с теми, на кого мне можно опереться в будущей работе: дружинники из пункта охраны общественного порядка, ребята из КООД — комсомольского оперативного отряда политехнического института, активисты жэка, общественники во главе с бойкой голубоглазой старушкой — председателем товарищеского суда. Здесь и лица были иными, и наблюдались улыбки, и разговоры велись, как со старым добрым знакомым. Я, правда, при этом тоже пока что больше помалкивал, слушал и думал ту же думу: сумею ли я заслужить у этих людей такое же взаимопонимание, доброе отношение, да просто хотя бы такие же улыбки, как Федор Максимович?

Я размышлял об этом, но в то же время понимал, что размышлять на эту тему — занятие бесплодное. Время покажет. А пока дело надо делать, дело. Я участок принял? Принял. Ну вот и… Вот и сразу — ЧП! С этим гражданином Сергеевым, с этим моим однофамильцем… И хочешь не хочешь, а первое мое дело — это.

И по этому именно делу я сейчас еду на новеньких голубых «Жигулях» в потоке других машин утреннего часа пик. А это значит, что мы не столько едем, сколько ползем — от светофора к светофору, от пробки к пробке. Да еще водитель мой не очень умелый: то отчаянно рвется в любую образовавшуюся щель между машинами и застревает там надолго, то, наоборот, медлит, когда надо бы рвануть вперед, и опять-таки застревает, оттесненный другими машинами. И все время в смотровом зеркальце мечется его напряженный затравленный взгляд.

— Серега, — спросил я, — какого цвета у меня глаза?

— У тебя нет других проблем?! — взорвался он.

— Ну все-таки, какого цвета?

— Карие, что ли…

— Серые, — вздохнул я. — А сколько лет мы с тобой в институте учились?

— Мы с тобой — пять. А я — шесть, — засмеялся он. — Я же второгодник! А ты чего — про глаза?

— Да так… Красивые они у тебя, — увильнул я от честного признания. — Вот только опасаюсь насчет дальтонизма. Желтый горит, а ты жмешь как на зеленый, но все равно ведь проскочить до красного не успеешь.

— Учи ученого! — обиделся он и газанул дальше.

Правильно, это я зря, советы давать легко. И вообще, мне что, правда своих проблем не хватает?

А все-таки скажите… только сразу, не задумываясь: какого цвета глаза у вашего друга? У жены, у мужа, у соседа? У вашего начальника, у подчиненного? Знаете? Нет? А вы ведь каждый день глядите в глаза друг другу… Впрочем, я опять отвлекаюсь, а вас, конечно, интересует Юрий Сергеев.

Значит, так. Согласно закону и инструкциям, у меня есть десять дней на так называемый «местный розыск». Первый день у меня ушел в основном на звонки: больницы, морги, медвытрезвители. К счастью, Юрия Сергеева там не оказалось. Но, к огорчению, другие мои однофамильцы там зафиксированы. Были также звонки и разговоры с начальником жэка, техником-смотрителем, дворниками. Ничего интересного не обнаружено.

Еще я установил место работы Юрия Сергеева — проектный институт «Гипротяжмаш», старший инженер отдела автоматики. И сейчас новенькие голубые «Жигули» везут меня туда. Нет, машина не моя. И не служебная. Участковому положено на своих двоих. А Серега — это просто попутная фортуна, бывший однокашник по институту, а ныне подающий надежды кандидат юридических наук.

Ух, эти второгодники, ух, они упорные, ух, они свое возьмут!

Новое многоэтажное здание проектного института сверкало огромными плоскостями стекол и светлой облицовкой — этакий современный образец красоты и удобства, который так любят снимать в кино из жизни наших современников, тружеников науки и техники.

Но внутреннее административное деление института оказалось гораздо мельче, чем размах фантазии архитекторов и строителей. Поэтому в каждой комнате-зале разместились несколько разных отделов и групп. Они воздвигли межведомственные перегородки из сухой штукатурки, или из фанеры, или еще проще — из шкафов и чертежных досок. Так что все это напоминало огромные соты, в которых трудились пчелы-проектанты.

Стеклянные плоскости окон тоже красивы лишь для прохожих. А работникам института они несут столько солнца, что каждый в меру собственной изобретательности завесил их шторами, закнопил старыми чертежами, цветной пленкой. И эти огромные окна-стены превратились в лоскутные одеяла, сквозь которые разноцветные лучи освещали фантастическую картину пчел-проектантов в их сотах.

Окно отдела кадров выходило не на улицу, а во двор, и потому имело обычные размеры. Начальник отдела был лысеющий и уже чуть седеющий брюнет. Его штатская одежда не могла скрыть несомненную стать бывшего военнослужащего.

— Да, учудил, учудил Сергеев! — сурово вздыхал начкадров. — Ну ничего, поймаем — пропишем по первое число!

— Почему вы, собственно, считаете, что Сергеева надо ловить? — удивился я.

Он насмешливо прищурился.

— А по-вашему, надо ковырять сачками дно нашей реки? Не-ет, такие не топятся…

— Какие «такие»?

— А такие! Короче, мне он никогда не нравился.

— Почему?

— Не нравился, и все.

— Но вы пытались, наверно, понять, почему он вам не нравится?

— Послушай, старлей, — он перешел на «ты» добродушно-командирским тоном, и сразу стало ясно, что в свое время он дослужился минимум до подполковника, если не до самого полковника. — Знаешь, старлей, у меня в контингенте одна тысяча четыреста тридцать два человека. И может, половина из них мне не нравится. Так что, я должен докапываться до каждого?

— Ни в коем случае!

Я воскликнул это как мог серьезно. Что, видимо, успокоило начкадров. Он согласно кивнул.

— Вот и я так полагаю.

И достал из сейфа папку «Личного дела», любовно каким-то таким хозяйским жестом протер ее ладонью и положил передо мной.

— Здесь исходные данные Сергеева. Год рождения, семейное положение…

— Спасибо, посмотрю. Хотя кое-какие исходные данные мне сообщил его сосед Иван Никитич.

Бравый начкадров удивительно преобразился. На его суровом лице засияла теплая и даже, я бы сказал, нежная улыбка.

— Иван Никитич? Старик такой мощный?

— Да. И с такой же мощной клюкой.

— Точно! Наш Иван Никитич. До меня здесь на кадрах сидел. Учитель! — Начкадров все теплел и теплел, просто таял от нежности. — Эту палку мы ему дарили, когда на пенсию уходил. Уникальная вещь, ручная работа! Эх, заработался я, закрутился, совсем не навещаю старика, вот ведь жизнь какая замотанная…

Я стал опасаться, что он растает окончательно, пустится в далекие от нашего дела воспоминания, и потому поспешно согласился:

— Да, жизнь, конечно, жизнь — она такая. Но мне бы повидать сотрудников Сергеева, руководителей, коллег…

— Все предупреждены, — вновь сосредоточился начкадров. — Сейчас провожу.

— Спасибо, не надо. Я сам пройдусь, можно?

— Полная свобода действий, — заверил он.

…И я пошел. Мне хотелось не спеша и поподробнее посмотреть: где же Юрий Сергеев проводит каждый рабочий день, восемь часов жизни, а иногда, наверно, и больше. Хотелось посмотреть со стороны, пока ни во что не вмешиваясь, просто наблюдая.

Сделать это оказалось нетрудно. Я шел по коридорам и лестницам, заглядывал в комнаты, и никто на меня не обращал внимания — институт жил своей жизнью.

На лестничной площадке была толпа. Не группка, не кучка, а именно толпа курильщиков. Они устроились здесь удобно и надолго. Кто прислонился к стене, кто присел на ящике с песком, кто — прямо на ступеньках лестницы. Здесь шел подробный и квалифицированный разговор о судьбах отечественного хоккея. Почему-то именно хоккея, хотя на дворе стоял летний футбольный сезон. Обсуждалось хоккейное прошлое, делались прогнозы на будущее. Здесь при желании можно было узнать не только результаты всех минувших хоккейных встреч, но и вычислить счет грядущего последнего хоккейного матча на нашей планете.

В клетушках отделов жизнь кипела своим разнообразием. Укрывшись за щитами чертежных комбайнов, молодые женщины рассматривали журналы мод и копировали на кальку выкройки. Женщины постарше вязали свитера и дегустировали образцы домашнего варенья в баночках из-под майонеза. Мужчины были более деловиты: читали художественную литературу или разгадывали тысячекратно уничтоженные в сатирических рассказах и фельетонах, но все же бессмертные кроссворды.

А посреди этого моря бездельников то и дело встречались островки трудящихся. Даже не просто трудящихся — здесь уж если работали, то не просто работали, а вкалывали в поте лица своего. Метались по чертежам рейсшины, носились по калькам рейсфедеры. Потные лица волокли рулоны бумаг на подпись. А те, которые должны подписывать, — тоже потные, измотанные, с закатанными по локоть рукавами — что-то черкали, правили, спорили, ругались, но в результате подписывали. У них горел срок выпуска проекта.

А в отделе автоматики, где работал старшим инженером Сергеев, было затишье. Начальник отдела — пожилой, красивый, немного усталый, но подтянутый — отвечал на мои вопросы кратко и сдержанно.

— Скажите, вас не беспокоило то, что Сергеева с прошлого понедельника не было на работе?

— При мне он отсутствовал только три дня. Это, согласитесь, не повод для особого беспокойства. А потом я уезжал в командировку и прибыл только вчера.

— А вчера вы не заинтересовались его отсутствием?

— Я заинтересовался делами, которые накопились за время моего собственного отсутствия. И вообще, в отделе семьдесят шесть человек, я со своего рабочего места даже не вижу большинства из них.

Он повел рукой вокруг, я послушно проследил за ней взглядом. Действительно, проектанты были надежно укрыты от взгляда начальства в своих сотах из чертежных досок и шкафов. Кроме того, добавил начальник, о всех происшествиях, если таковые случаются, ему докладывают руководители групп, непосредственно связанные с исполнителями. Так что мне имеет смысл побеседовать с руководителем группы, или, говоря по-местному, групповодом Сергеева — Андреем Гавриловичем Крутых.

— Непременно побеседую. Скажите, а что вы знаете о личной жизни Сергеева?

Взгляд начальника отдела автоматики стал еще суше, голос еще четче.

— Я поставил себе за правило не вмешиваться в личную жизнь сотрудников. Этим активно занимаются общественные организации, — И добавил после секундного колебания: — На мой взгляд, порой даже чересчур активно…

Общественные организации мне предстали в образе председателя месткома Аллы Владимировны — полной женщины средних лет с милым… чуть было не сказал «с милым лицом», но это было бы неточно, потому что ее лицо я не мог толком разглядеть: оно было закрыто почти до глаз марлевой повязкой. Однако мне почему-то все равно представлялось, что это лицо должно быть милым. Происхождение повязки Алла Владимировна объяснила сразу сама. Дело в том, что сейчас ходит грипп, эпидемия какого-то еще не виданного в наших краях заморского вируса, и поэтому все, кто активно общается с людьми, должны носить такие предохранительные маски.

А про Юрия Сергеева она мне сказала — точнее, пробубнила сквозь марлю, будто цитировала строку официального протокола:

— Вопрос о товарище Сергееве ни разу не стоял на месткоме в отрицательном смысле.

— А в положительном? — заинтересовался я.

— В положительном — один раз. Когда мы давали ему жилье.

— Так-так… А почему вы не обратили внимания на то, что Сергеева больше недели нет на работе?

— Как! — Она была оскорблена. — Сразу же обратили. На пятый день. Но у нас для проведывания на дому есть страхделегат, а он — пожилой человек — как раз сам заболел. Грипп ведь гуляет, эпидемия, — она ткнула в свою марлевую маску.

— Да уж, эпидемия!

В свою реплику я попытался вложить максимум сарказма, но она этого даже не заметила. И сообщила:

— Между прочим, мы хотели самого Сергеева страхделегатом избрать. Молодой, энергичный, не связан семьей… Так он отказался, сказал, что готовится в аспирантуру.

Над этим сообщением я чуть призадумался, но додумать не успел, потому что предместкома вдруг вся как-то подтянулась и изрекла сквозь марлю торжественно-покаянным тоном:

— Мы понимаем! Мы всё понимаем! Поступок Сергеева кладет пятно на весь наш коллектив…

— Не понял. Какой такой поступок?

— Ну этот… исчезновение. Проглядели!

— Да? Значит, можно было и не проглядеть? А как?

— Ну! — Ее обидела примитивность моего вопроса. — Побольше внимания… побольше чуткости… заботы…

Она еще бубнила что-то приглушаемое маской, а я думал о том, как все-таки затерли мы самые обычные и добрые слова. Побольше внимания, побольше чуткости… Прямо какой-то кулинарный рецепт: побольше сахару, поменьше соли, перчик по вкусу! А ведь чуткость, внимание — они конкретны, они приложимы только в определенный момент к определенному человеку. Например, в данный конкретный момент я ощущал необходимость проявить внимание и чуткость именно к сидящей передо мной женщине — председателю местного комитета.

— Алла Владимировна, да снимите вы это украшение! Я уже переболел гриппом.

— Правда?

Она с облегчением сняла маску, и под ней, как я и предполагал, обнаружилось очень милое лицо. Она вдохнула воздух полной грудью, и голос ее, вырвавшийся из марлевого плена, тоже оказался очень приятным.

— Знаете, Юру восемь лет назад ко мне на практику определили. Я тогда старшим инженером была. А теперь и он уже старшим был. Был…

Она вдруг надрывно всхлипнула.

— Что вы, Алла Владимировна!

— А если это какие-то… хулиганы? Когда мой сын вечером в кино или в театре, я места себе не нахожу…

— Ну-ну, успокойтесь, откуда такие мрачные мысли? Может быть, Сергеев пошутил, разыграл…

— Но зачем? Зачем?

— Это я и пытаюсь выяснить с вашей помощью.

— Не знаю, не знаю, — она опять всхлипнула. — Юра был такой хороший мальчик, его все так любили…

— Я понимаю, о пропавших или — хорошо, или — ничего, но в интересах следствия скажу: Сергеева у нас не любили!

Так мне сообщил групповод Андрей Гаврилович Крутых.

Что это они всё — в прошедшем времени? «Был», «любили», «не любили»… Чего они бедного Юрика раньше времени хоронят!

Я даже разозлился и решил провести разговор с Крутых деловито и жестко. Беседовали мы в институтском буфете. Потому что этот кряжистый хмурый мужчина лет сорока с лишком не желал беседовать нигде в другом месте, ибо подоспел его миг «принятия пищи», как он выразился. Откладывать этот процесс ему было ни в коем случае невозможно — так доктор прописал. И вот он сидел со мной за столиком, жевал тертую морковь, запивал ее кефиром и, кажется, не столько слушал меня, сколько прислушивался, как ведет себя его язва, которую он, конечно, заработал исключительно благодаря своему мрачному характеру… Стоп! Похоже, у меня самого начинает портиться характер. Спокойнее, Илья Петрович, вы же на службе!

— А за что его не любят? — Я все-таки старательно перевел разговор в настоящее время. — Плохо работает?

— Да нет, он неплохо работал, — Крутых упорно держался времени минувшего. — По работе к нему я лично как руководитель группы претензий не имел. Знающий инженер, толковый, хотя и без инициативы. А недолюбливали его за другое. За то, что любил выставляться.

— Что значит «выставляться»?

— А то! Я… да не только я, многие у нас на вечернем учились, на заочном. Особо напирать на теорию было некогда, до всего своим умом, практически доходили. А Сергеев любил теоретиком выставляться. Новость в журнальчике научном вычитает, а потом подкалывает… Но я вам так скажу: мы, проектанты, продукцию выдаем, а для теории есть НИИ. А насчет журналов, так если человек семейный, у него даже на центральные газеты времени в обрез!

Я не стал спорить, я просто задал вопрос, уже ставший в этой истории традиционным:

— Вы обратили внимание на то, что Сергеева неделю нет на работе?

— А как же. Я ему которую баранку в табеле кручу.

— И всё?

— А что еще? Страхделегат наш как раз сам болен.

— Эпидемия?

— Вот-вот. А у нас сейчас проект только начинается, запарки особой нет. Так что если и скучал за ним кто, так только его дружки-приятели…

Друзей-приятелей Юрия Сергеева в институте было двое: Алексей Троилов и Владимир Куликов. Оба — его соученики по институту, хотя и с разных курсов. Куликов, как мне сказали, ушел на объект и ожидался только после обеда. Так что сначала я побеседовал с Троиловым.

Уникальная это была беседа! Не говоря ни слова, Троилов — остроносый, худой и длинношеий — повел меня из помещения на зеленый институтский дворик; настороженно оглядываясь. Я покорно шел за ним и тоже помалкивал, наблюдая за этим любопытным субъектом.

Только надежно укрывшись за деревьями и кустиками, в чем он убедился, тщательно оглядевшись в последний раз, Троилов, не дожидаясь моих вопросов, нервно выпалил:

— Да, мы с Сергеевым коллеги! Ну и что? В чем вы меня подозреваете?

Я был ошарашен.

— Какое подозрение? Мне нужна ваша помощь. Вы учились с Сергеевым…

— Но он закончил на два года раньше меня! — перебил Троилов.

— Хорошо. Но вы уже несколько лет работаете вместе…

— А до этого мы три года даже не виделись!

— Хорошо. Но потом, как мне сказали ваши сотрудники, вы были дружны…

— Ну и что? Что вы хотите мне пришить?

Оставалось только развести руками. О чем еще я мог толковать с этим начитавшимся и насмотревшимся страшных детективов явным близким родственником знатока Сименона и Кристи могучего старца Ивана Никитича? Что нового я мог ему сообщить, о чем мог его спросить?

Но Троилов, оказывается, вовсе не считал наш разговор оконченным. Он достал из-под полы крошечный магнитофончик.

— Это что такое? — еще более опешил я.

— Дело очень серьезное! — Троилов вновь нервно огляделся по сторонам. — Каждое слово должно быть зафиксировано. Чтобы не было впоследствии превратных толкований.

Да-а, какие уж тут Сименон с Кристи! В ход пошли научно-технические методы Штирлица, нет, скорее даже, генерала Константинова в том же тихоновском исполнении из «ТАСС уполномочен заявить».

— Я делаю заявление! — так и начал Троилов, включив свою машинку. — Я официально заявляю, что к исчезновению гражданина Сергеева я не имею никакого отношения и поэтому…

Ясно. Он будет изливаться еще долго. Будет приводить алиби и называть свидетелей. Вообще такие, как он, крайне переоценивают свою личность. Они считают себя достойными подозрения в кошмарном преступлении.

— Вы совершаете большую ошибку, — прервал я его.

— Какую? — насторожился он.

— Надо вам раздобыть не просто магнитофон, а видео. Магнитофонная запись не является доказательством в суде. А вот изображение плюс звук дают возможность полной идентификации голоса и внешности подозреваемого и, основываясь на презумпции невиновности, суд может учесть!

Изложив ему эти сорок бочек галиматьи, я с достоинством поклонился и удалился. Мне очень хотелось оглянуться на его физиономию с открытым — я был почему-то уверен, что именно с открытым — ртом. Но я все же отказал себе в этом маленьком удовольствии.

И вообще, меня уже интересовал другой человек, другой знакомый Сергеева — Владимир Куликов. Если и он окажется таким…

Куликов оказался другим. Он сразу спросил:

— Чем я могу вам помочь?

— Пока что только рассказом о вашем друге.

Он не стал уточнять насчет «приятеля» или «коллеги». И это уже было приятно.

— Я не верю в то, что Юра пропал. И не верю в то, что он как-то нас всех разыгрывает. Чем все-таки я могу помочь?

— Когда вы последний раз видели Юрия?

— В прошлое воскресенье. Мы договорились вместе провести вечер. Но потом я не смог…

— Почему?

— У меня были неприятности… личные. Если очень нужно, я расскажу.

— Пока не нужно. Как прошла ваша встреча?

— Я только забежал к Юре и сказал, что не смогу быть вечером. Объяснять почему, не стал. Вот и все. Да, сейчас мне кажется, он хотел что-то сказать… А может, только кажется.

— Постарайтесь все-таки вспомнить подробнее.

— Я постараюсь. Хотя голова совсем не варит из-за этих моих… личных дел…

Он замолчал, старательно напрягаясь, пытаясь вспомнить. Я молчал, терпеливо ждал, не мешал ему. Но ощущал, что ничего вспомнить сейчас ему не удастся. Куликов сильно потер рукой лоб. Это ему не помогло. И тогда он сам спросил у меня:

— А почему вы начали его искать? Только по заявлению Толи Петелина?

— Да. Но есть еще одна закавыка: попугай.

— Что… попугай?

— Он утверждает, что «пропал Юра, совсем пропал».

Куликов вдруг рассмеялся. Облегченно и надолго. Я опять не мешал ему, ждал, пока отсмеется. Тем более что смех у него был хрипловатый, но какой-то хороший.

— Это не попугай, это я утверждаю, что Юра пропал, — сказал наконец Куликов. — Он только повторяет мои слова.

— Как — ваши? Вы что, были там?

— Ну да. Юры не было на работе, я беспокоился, но не мог вырваться из-за своей суматохи. А в пятницу забежал к нему…

— Вы же говорили, что виделись только в прошлое воскресенье.

— Да, я в пятницу его не застал. Но зашел в комнату — у него всегда дверь не заперта…

— Это я знаю. Заметили что-нибудь необычное?

— У Мики не было еды. И клетка грязная. На Юру такое не похоже.

— Но когда я пришел, у попугая все было.

— Это я сбегал в зоомагазин — там напротив. А орехи я всегда захватываю, когда иду к Юре, Мики их обожает…

— Это мне тоже известно.

— Да? Ну вот, я кормил Мики и разговаривал с ним. Пропал, говорю, где-то наш Юра, совсем пропал. А он всегда запоминает последнюю фразу…

— И это я знаю.

Куликов удивленно уставился на меня. Не скрою, это польстило моему профессиональному самолюбию. Но я не дал себе расслабиться.

— Выходит, ложная тревога?

— Ложная, — подтвердил Куликов. — Тем более что вы, оказывается, и без меня все знаете.

— Да, но одного ни я, ни вы не знаем.

— Чего?

— Где же все-таки Юрий?

Володя растерянно молчал. Вопрос действительно оставался.

— Скажите, а кто бы мог рассказать о Юрии больше вас?

— Таня, — не задумываясь ответил Куликов.

…Я снова сижу в отделе кадров. Суровый его начальник был столь любезен и доверчив ко мне, что оставил наедине с папкой «Личного дела» Юрия Сергеева, а сам удалился к директору. Оставить-то он меня оставил, а зачем — я и сам не знаю.

Что еще я могу почерпнуть для дела из этого «Дела»? Все данные Сергеева я уже знаю наизусть. Фотографию его я тоже видел. Правда, на этой фотографии, в отличие от снимка в спортивном виде на воскреснике, он выглядит несколько старше и гораздо солиднее. Костюм с галстуком. Улыбки нет, взгляд строг и прям. Ну да это всегда наблюдается на фотографиях для документов. Я и себя сколько раз ловил на том, что тупею и деревенею перед фотообъективом, запечатляющим меня для удостоверения или анкеты. Так что это новое строгое лицо мало что добавляет к моим представлениям о Юрии Сергееве.

А что еще? Что же все-таки мне удалось узнать в институте? Что Сергеева в общем-то любят… и не любят. Что работник он неплохой… а страхделегатом стать отказался. Что друзья-товарищи у него очень разные: есть Куликов, но есть и Троилов. Что вообще люди бывают в маске — например, марлевой — и без маски, и что это оказываются тоже совсем разные люди… Весьма глубокомысленное наблюдение! Как будто я раньше не знал этого.

Я задал сегодня много вопросов и получил немало ответов. Но вопросы все равно остаются. И вот я сижу в отделе кадров, гляжу на фотографию строго официального Сергеева и по своей давней привычке начинаю с ним разговор. А он, представьте, мне отвечает…

МОЙ ВТОРОЙ РАЗГОВОР С ЮРИЕМ СЕРГЕЕВЫМ

— ВОТ, ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ, МЫ И ПОЗНАКОМИЛИСЬ ПОБЛИЖЕ.

— ВОЗМОЖНО, ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ, ВОЗМОЖНО…

— И С ВАШИМИ КОЛЛЕГАМИ Я ПОЗНАКОМИЛСЯ.

— НЕ ОЧЕНЬ-ТО ПРИЯТНОЕ ЗНАКОМСТВО, ДА?

— РАЗНОЕ, ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. НО КОЕ В ЧЕМ Я ВАС СТАЛ ПОНИМАТЬ.

— ЭТО ХОРОШО.

— НО ПОКА ЧТО НЕ ОЧЕНЬ ВО МНОГОМ. НУ ЛАДНО, Я СОГЛАСЕН, ЧТО НЕ СЛИШКОМ ВЕСЕЛО ЖИТЬ И РАБОТАТЬ С ЛЮДЬМИ, КОТОРЫЕ НЕДЕЛЮ НЕ ЗАМЕЧАЮТ ТВОЕГО ОТСУТСТВИЯ…

— ДА УЖ ВЕСЕЛОГО МАЛО!

— НО И НЕ НАСТОЛЬКО МАЛО, ЧТОБЫ ИСЧЕЗНУТЬ СОВСЕМ. ПРИЗНАЙТЕСЬ, ВЫ БЫ ОЧЕНЬ СКУЧАЛИ БЕЗ ВАШЕГО РУКОВОДИТЕЛЯ ГРУППЫ, ПЕРЕД КОТОРЫМ ЛЮБИЛИ ВЫСТАВЛЯТЬСЯ?

— ПУСТЬ НЕ ОЧЕНЬ. А ВОЛОДЬКА КУЛИКОВ?

— А ЧТО КУЛИКОВ? У НЕГО СВОЯ БЕДА. ОН ЭТУ НЕДЕЛЮ БЫЛ ЗАНЯТ СВОЕЙ ЛИЧНОЙ БЕДОЙ, КОТОРАЯ, МОЖЕТ БЫТЬ, ПОХУЖЕ ВАШЕЙ.

— ВЫ МОЕЙ БЕДЫ НЕ ЗНАЕТЕ.

— ПОТОМУ И ГОВОРЮ: МОЖЕТ БЫТЬ. УЗНАЮ ТОЧНЕЕ — СКАЖУ.

— А ЧТО ЕЩЕ, СОБСТВЕННО, УЗНАВАТЬ? ВЕДЬ ПОПУГАЙСКАЯ ТРЕВОГА ОКАЗАЛАСЬ ЛОЖНОЙ.

— ПОПУГАЙСКАЯ — ДА. НО ВАС НЕТ — И ОСТАЕТСЯ МОЯ ТРЕВОГА.

— А-А, У МОЛОДОГО ИНСПЕКТОРА НА УЧАСТКЕ СЛУЧИЛОСЬ ЧП.

— ПРИ ЧЕМ ТУТ ИНСПЕКТОР — НЕ ИНСПЕКТОР…

— ЛАДНО, СКАЖЕМ ПРОЩЕ И ВОЗВЫШЕННЕЙ: ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН НАЙТИ ЧЕЛОВЕКА?

— ПОЖАЛУЙ, ТАК. НУ, Я ПОШЕЛ.

— КУДА?

— КАК «КУДА»? СКАЗАНО ЖЕ: Я ИДУ ИСКАТЬ! ТЕПЕРЬ МНЕ НУЖНО УВИДЕТЬ ТАНЮ…

На это Юрий ничего не ответил. Сколько ни вглядывался я в фотографию на листе «Личного дела», больше ни звука — даже в своем воображении — я от него добиться не мог. Лицо его было непроницаемым. Тема «Юрий и Таня» пока оставалась для меня загадкой, тайной за семью печатями.

Что ж, значит, тем более надо повидать Таню. Срочно. Сегодня же.

Но сегодня не получилось. В отделении меня дожидались посетители: доставили компанию пацанов из подвала.

Я обещал рассказать про подвалы и чердаки отдельно. Так вот, эти точки — из самых неблагополучных. Детвора, лазая туда, ломает руки-ноги, а взрослые — нехорошие взрослые, конечно, — используют эти места совсем не по назначению. Там и склады винно-водочной посуды, хоть приемный пункт открывай. Там порой можно отыскать кое-что исчезнувшее из ближайших магазинов или квартир граждан. А бывает, из подвала или с чердака доносится женский крик, и не всегда удается прийти на помощь вовремя, предотвратить гнусность…

С чердаками на моем участке был порядок: все под замком, ключи надежно хранятся у техников-смотрителей. А подвалы — там больше всякой аппаратуры и коммуникаций, туда чаще заглядывают слесари, электрики, сантехники, пожарники, в общем, соблюдать режим подвалов гораздо труднее. Вот и сегодня в подвале дома номер семь общественность обнаружила некий клуб.

Трое отловленных устроителей клуба — мальчишки лет тринадцати — сидели передо мной. Три человека, три характера. Один — шустрый быстроглазый брюнетик — все отрицал: «Чего они меня притащили?.. А вы видали?.. А я никогда там не был, я кошку искал, кота своего!» Второй — веснушчатый и перепуганный — все валил на других: «Это Витька Чернов! Он этот подвал нашел и говорит: а давайте сделаем клуб! А гитару Санек притащил! А бутылки Рыжего, у него отец бармен!» Третий же — тот самый Витька Чернов, низенький спокойный крепыш — ничего не отрицал, ни на кого ничего не сваливал и был исполнен сознания своей правоты: «Да, клуб у нас, ну и что? А бутылки — так мы же не пьем, бутылки для красоты. А портреты для смеху, ну чтоб веселей… А гитара — так песни сочиняем, хотите, споем?»

Я пока не настаивал на концерте. Я озирал этот клуб. Чего здесь только не было намешано, наворочено! На пыльной толстенной трубе отопления стояли в ряд затейливые импортные бутылки, по которым можно было изучать географию мира. На кирпичных стенах были прилеплены вырезки из журналов, тоже весьма разнообразных — от «Огонька» до «Америки». Картина Петрова-Водкина «Красный конь» соседствовала с зарубежной кинодивой, а Владислав Третьяк — с американским президентом, которому пририсовали бородку и большие уши с надписью: «ЦРУ слушает!» На старом, выброшенном за ненадобностью столе были укреплены оплывшие свечи. Стульями служили несколько ящиков. На вентиле трубопровода висела гитара, украшенная переводными картинками. И повсюду наблюдались таблички: «Не влезай — убьет», «Лифт не работает», «Места для инвалидов и пассажиров с детьми», «Зубной техник во дворе, второй подъезд», и так далее, и тому подобное, и даже одна персональная табличка «Трында В. И. Прием по личным вопросам с 16 до 18 час».

Вот такой клуб. Как немедленно выложил веснушчатый, он состоит из двенадцати верных друзей, которые себя именуют «дети подземелья». Хотя я далеко не уверен, что они читали Короленко.

Такая вот помесь «великолепной семерки» и тимуровской команды. Да-да, и тимуровской тоже, ведь с такой подвально-чердачной детской романтики начинались и немало хороших компаний. Важно ведь только взять доброе и отсечь скверное. Чтобы эти импортные бутылки оставались пустыми и декоративными, а не сменились отечественными — поплоше внешностью и похуже содержимым. Чтобы эти свечи были только атрибутами клятв на вечную дружбу, а не стали причиной пожара в доме. Чтобы под эту гитару пелись хорошие песни, а не блатной надрыв. Чтобы… Чтобы… Чтобы…

Вот чтобы не проворонить этих ребят, я и провел вечер совсем не с Таней, которую обещал Юрию так срочно повидать, а совсем с другой женщиной — инспектором по делам несовершеннолетних Инной Ивановной. Я ей — свою информацию, она мне — свою. Оказывается, она уже давно приглядывала за этой компанией, только место сбора пока не могла обнаружить. А ребят она многих знает, и этого их заводилу — спокойного крепыша Виктора Чернова. Кстати, по ее мнению, неплохой парень. Точнее, может стать неплохим, а может и…

В общем, мы с Инной Ивановной кое-что обсудили, кое-что наметили. А уж к Тане — это я завтра, обязательно — завтра.

* * *

Букинистический магазин был маленький, расположенный в первом этаже старинного здания. Потолок с уже местами порушенной лепниной и полукруглые арки сводов гармонировали с предназначением магазина, именно в таком интерьере прошлого хотелось приобретать и книжки минувших времен. Но одно дело — хотелось, другое — моглось. Книг было полно, все витрины завалены, но особого спроса на пожелтевшие страницы не наблюдалось. По магазину бродили несколько потенциальных покупателей, но реальными покупателями не становились. Они вяло брали то одно, то другое издание, скучновато перелистывали и клали на место. Все это было не тем, от чего могло восторженно забиться сердце истинного книголюба.

Зато на улице, за углом магазина, шло бойкое торжище. Здесь продавали и обменивали настоящий дефицит, истинные раритеты. Эти книги брали дрожащими руками, рассматривали со священным трепетом. Узнав цену, поспешно возвращали, но снова брали назад, не в силах расстаться с мечтой — ну пусть не всей жизни, но долгих ее лет, отчаянно или совсем неумело торговались, уходили и возвращались — и наконец уносили, прижав к груди, драгоценное издание.

Лица покупателей были молодые и пожилые, весьма интеллигентные и вполне простоватые, в общем — разные. А вот лица продавцов… Нет, внешне они тоже были молодыми или старыми, худыми или полными, но, интересное дело, в массе своей — одинаковыми. И вообще, вы не замечали, что у покупателей, скажем, редких книг, ювелирных изделий или запчастей к автомашине — лица разнообразные, а вот у спекулянтов букинистикой, золотом или запчастями — лица какие-то очень похожие? Одновременно и просительные и наглые, услужливо ловящие твой взгляд и тебя же презирающие. Ну прямо будто их одна мама родила! Да так оно и есть, одна у них мать — нажива.

Такие примерно типы и торговали на углу у букинистического из-под полы. Хотя «из-под полы» — выражение чисто фигуральное. Торговали они совершенно открыто, никого и ничего не опасаясь. Тут бы впору воскликнуть: куда милиция смотрит! Если бы я сам был не из милиции. Пусть сейчас и не в служебной форме, а в обычном костюме при галстуке, но будь я и при погонах, все равно, знаю, я был бы им не страшен. Я как-то толковал про это с ребятами из УБХСС. Объяснили: это — «мелочевщики». А нынче мелкая спекуляция и даже факт повторной мелкой спекуляции не подпадают под статью сто пятьдесят четыре. Ну а просто торговля с рук наказывается смехотворным штрафом — десяткой.

В общем, я прошел мимо этих деляг, честно говоря даже радуясь, что я сегодня не в мундире — хоть не так совестно. Я вошел в магазин и прикрыл за собой тяжелую стеклянную дверь в раме с чугунными завитушками под старину. Но девушка в голубом халатике тут же снова распахнула дверь, вывесила на стекло табличку «Перерыв с 14 до 15 часов» и объявила:

— Извините, товарищи, у нас обед.

Немногочисленные покупатели послушно потянулись к выходу. А я сказал девушке:

— Добрый день!

— У нас перерыв, — ответила она.

И недвусмысленно указала мне на распахнутую дверь. Но я не двинулся с места. И даже аккуратно прикрыл дверь за последним ушедшим покупателем.

Вторая продавщица — пожилая толстуха — удалилась в подсобку. Мы остались наедине с девушкой в голубом халатике.

— У нас перерыв, — сухо повторила она. — Вас это не касается?

— Касается, — ответил я. — Меня вообще касается все, что касается тебя.

Девушка молча скрестила руки на груди и не двинулась с места, преграждая мне дорогу в магазин. Потом она сказала:

— Пришел все-таки?

— Все-таки пришел.

— А десять дней терпел?

— Десять дней терпел.

— И не вытерпел, значит?

— Значит, не вытерпел… Подожди, Лёка, мы с тобой беседуем как в театре абсурда! Там целый акт могут повторять одну и ту же фразу, только с разными интонациями.

Я попытался улыбнуться ей со всем обаянием, на какое только был способен. Но видно, способности мои были невелики — она не улыбнулась в ответ. А сказала еще суше:

— Ты не только говоришь как в театре абсурда. Ты, Илья, абсурдно поступаешь. Зачем ты пришел? Бунина марксовского издания у нас еще не было.

Я пропустил ее колкость мимо ушей.

— Мне надо поговорить с тобой.

— Зачем? Уже все переговорено.

— Все переговорить нельзя… О-о, снова абсурдные разговорчики! Лека, я хочу прийти к тебе вечером.

В лице ее что-то дрогнуло, надломилось болезненно.

— Ну и я хочу. — Голос ее был усталый, бесцветный. — Десять дней хочу, чтобы ты пришел ко мне вечером. Да что десять дней — третий год… Только всегда я первая приходила. Что это ты сегодня?

— Не знаю. — Я действительно не знал. — Я приду, да?

— Да, ты придешь. — Она наконец чуть улыбнулась, прощая мне что-то. — А пока… У нас перерыв.

Она вновь указала мне на дверь. Я покорно развернулся, но когда Лека открыла дверь, рискнул ее обнять. Однако она пресекла эту мою попытку и, захлопнув за мной дверь, сказала уже через стекло:

— До вечера!

Я поплелся опозоренный.

И чувствую, что пора объяснить всю эту сцену. Я шел к Тане — знакомой Юрия Сергеева, о которой мне сказал Владимир Куликов. Я шел к Тане. А зашел почему-то к Леке… Лека это мое личное. Это никакого отношения к моей работе и поискам Сергеева не имеет. Лека — девушка, с которой мы встречаемся уже третий год. Ну, знаете, как обычно многие встречаются… И как многие, мы иногда ссоримся. Чаще всего почему-то по воскресеньям. И в прошлый раз мы тоже поссорились в воскресный вечер. Так что все — как обычно. Вот только Лека верно заметила: после ссоры обычно она приходит первая, а сегодня — я. Так-так…

Однако я уже сказал: все это отношения к делу не имеет. А имеет отношение — и возможно, самое прямое — Таня. Вот я и шел к Тане, а зашел почему-то… Ну, вы уже все поняли. Может, даже больше, чем пока что понимаю я сам. Так что прекращаю все эти не очень толковые объяснения — мне действительно надо спешить к Тане.

Большой аэропорт привычно шумел: гул объявлений, голоса пассажиров, смех и плач детей. Знакомая атмосфера прилетов и отлетов, встреч и расставаний.

Можно было, конечно, сразу подойти к Тане, вот она сидит за окошком справочного бюро — яркая блондинка с высокой копной волос, в синей аэрофлотской форме. Табличка над окошком подтверждала, что это именно она — Ермакова Татьяна Борисовна. И я с ней предварительно созвонился, так что мое появление не было бы для нее неожиданностью. Но я все-таки не подошел сразу, а стал в общую очередь к справочному бюро: мне всегда интересно, до того как заговорить с человеком, сначала посмотреть, каков он в работе. Если, конечно, есть такая возможность. А в данном случае возможность была: народ жаждал информации.

— Скажите, — интересовался аккуратный старичок, — семьсот шестой рейс — это на Челябинск?

— Да, на Челябинск, — ответила Таня.

И перевела глаза на следующего в очереди, считая вопрос исчерпанным. Но старичок так не считал.

— Скажите, — поинтересовался он, — а семьсот шестой отправляется ровно в пятнадцать часов?

— Да, в пятнадцать ровно.

— Скажите, а регистрация во второй секции?

— Да, во второй!

В голосе Тани наконец-то проявилось раздражение, и старичок чрезвычайно обрадовался, словно именно этого, а не информации о рейсе на Челябинск, он и дожидался.

— Скажите, а почему вы, собственно, нервничаете?

— Но вы же всё знаете не хуже меня!

— Да, я знаю, но я уточняю, а вы обязаны…

По счастью, старичка перебил звонок телефона. Таня с облегчением схватила трубку.

— Справочная один слушает! На Харьков? Два рейса… Два! Да не кричу я, не кричу, просто вас плохо слышно… Два рейса: в двенадцать и в двадцать один час.

Она положила трубку, но старичок все еще был тут как тут. И подхватил точно с того места, на котором остановился:

— …а вы обязаны мне ответить четко, спокойно, исчерпывающе.

— Исчерпал, дорогой? Проходи! — неожиданно пришел на помощь Тане восточный красавец в огромной кепке, именуемой в народе «аэродром». — Проходи, дорогой, не задерживай коллектив!

— Скажите, а ваше какое дело? — закипятился старичок.

— Граждане, — устало попросила Таня, — пожалуйста, не трепите нервы себе и окружающим.

— Правильно, дорогая! — поддержал ее восточный человек. — Не трепи, дорогой, нервы ни себе, ни мне, ни уважаемым окружающим. Дай, пожалуйста, спросить, очень срочно!

Старичок протестующе вскинулся, но красавец оттер его крепким плечом и заслонил окошко широкой спиной. Такое препятствие было старичку, конечно, не под силу, и он оскорбленно удалился. А восточный человек ослепительно улыбнулся Тане и задал свой очень срочный вопрос:

— Скажи, пожалуйста, дорогая, до какого часа ресторан работает?

— До двенадцати, — ответила Таня и не удержалась: — Это всё, за чем вы стояли?

— Всё, — еще шире улыбнулся он. — Нет, конечно, я еще хочу спросить, до какого часа ты, дорогая, работаешь…

Он увидел глаза Тани и поспешно закончил:

— …но не спрошу!

И удалился. Очень красивый и гордый.

Его сменили один за другим две женщины и парень в брезентовой куртке стройотряда с надписями на спине, указывающими все его ударные маршруты. Вопросы они задавали кратко, внятно и получали такие же ответы. Так что я значительно продвинулся к Тане. Пока вновь очередь не застопорилась могучей теткой в шерстяном платке, несмотря на летнюю теплынь.

— Скажи ты мне, девушка, наконец: отчего Мурманск не принимает?

— Не позволяют метеорологические условия.

— А когда эти твои условия позволят?

— Во-первых, это не мои условия. А во-вторых, я этого не знаю.

— А кто знает?

— Возможно, начальник аэропорта, дежурный по транзиту…

Тетка начала разводить пары демагогии, шуметь, что эти начальники-дежурные сами ничего не знают и знать не хотят и до них не достучишься, потому что они за та-акими вот дверями сидят. Таня не выдержала и сказала, что стыдно ее дергать только потому, что она сидит не за дверьми. Тетка возмутилась еще более от того, что ее стыдит, как она выразилась, «пигалица бесхвостая», и пригрозила, что теперь уж непременно к этим дежурным-начальникам достучится и про работников вроде Тани все доложит.

Тетка горой двинулась выполнять свою угрозу. Таня через силу надела служебную улыбку и обратила ее к следующему в очереди. Нас разделяли еще человек пять, но я уже решил больше не усложнять жизнь Тани. Хотя бы сегодня. Я обогнул стоящих впереди и склонился к окошку:

— Извините… Здравствуйте, я — Сергеев, я вам звонил.

— А-а, да… Сейчас…

Она нажала кнопку селектора и попросила:

— Шурочка, смени меня минут на десять…

Мы с Таней устроились в мягких креслах небольшого холла на втором этаже в служебном отсеке. Здесь было непривычно тихо после содома и гоморры общего зала, и я не спешил начинать разговор, наслаждаясь тишиной и покоем удобного кресла. Но Таня, нервно роясь в сумочке, поторопила меня:

— Слушаю вас, я вас слушаю…

Не знаю точно, что она искала в сумочке, но точно знаю, что она это вряд ли найдет. Дамская сумочка — одно из самых удивительных явлений на свете.

Она живет по своим законам, куда более загадочным, чем шаровая молния или идолы острова Пасхи. Первый закон сумочки я бы сформулировал так: «Что ищешь, то всегда на дне». Зная это, отчаявшиеся женщины, чтобы найти что-нибудь, просто опрокидывают сумочку вверх дном, вываливая ее содержимое на стол. Но первый закон сумочки неумолим и необъясним, как черные дыры Вселенной: и в этом случае то, что ищешь, все равно окажется в самом низу этой горы вещей. Ничуть не утешительней и второй закон сумочки: «Ненужное вместо нужного». Если требуется, скажем, лак для ногтей, обязательно попадется ацетон, которым лак снимают. У кассы магазина вместо кошелька в руку лезет ключ от квартиры, а у дверей вместо ключа — совершенно ненужный кошелек. Второй закон сумочки сравним по загадочности с филиппинской хирургией, а по зловредности — с законом бутерброда, падающего маслом вниз. Но самый таинственный третий закон — «Закон исчезновения и появления материи». Только что, ну вот буквально секунду назад была расческа, но когда она нужна, ее нет, а вдруг попадается бесследно исчезнувшая год назад квитанция на ремонт босоножек, которые выброшены еще прошлым летом.

Содержимое дамской сумочки живет по своим неведомым науке и даже лженауке законам. Оно исчезает и появляется вновь только по своей загадочной воле, легко посрамляя этим даже известный подобными штуками Бермудский треугольник. Короче говоря, загадочен и таинствен, непредсказуем и необъясним этот феномен — дамская сумочка. И сравниться с ним по загадочности и таинственности, непредсказуемости и необъяснимости может только ее хозяйка — сама женщина. Но это уже совсем другой разговор…

А пока что Таня активно и безрезультатно искала что-то в недрах своей сумочки, приговаривая:

— Я слушаю вас, слушаю…

Но едва я открыл рот, как она огорченно захлопнула сумочку и воскликнула:

— У вас есть сигареты?

— Извините, не курю.

— Он тоже не курит. Что творится на свете? Прекрасный пол дымит как паровоз, а сильный пол морщится от сигаретного дыма!

Таня засмеялась. Я тоже улыбнулся. И объяснил:

— По науке это называется феминизация мужчин и маскулинизация женщин.

— Вот-вот. И между прочим, выпить водки — не подумайте плохого, только в праздник — я тоже могу вдвое больше его. Вас это не удивляет?

— Знаете, ничуть. Я тоже как-то… слабо пьющий.

— Ну? Что же происходит на этом свете!

— Я подумаю и, возможно, со временем вам отвечу. А пока давайте возьмем вопрос попроще: что происходит у вас с Юрием? Расскажите, если можно.

Таня подняла вверх два пальца, словно давая присягу на суде.

— Клянусь, у нас не происходит ничего такого, что следует скрывать от милиции!

Я принял ее шутливый тон и тоже вскинул два пальца.

— Клянусь, что ни в чем подобном я вас и не подозреваю.

— Ну так вот, мы встречаемся. Знаете, есть такая форма взаимоотношений — «они встречаются»?

— Знаю, — честно ответил я.

— Да, так говорят знакомые, друзья, соседи: «Они встречаются». Зачем они встречаются — неизвестно, почему — непонятно… Но встречаются они уже три года!

— А когда вы встречались с Юрием последний раз?

— В прошлое воскресенье. Вечером.

— Все было как обычно?

— Да, все было как обычно: мы поссорились.

— Не понял…

— Я тоже не понимаю, но мы часто ссоримся именно в воскресенье вечером. И другие, говорят, тоже. Наверно, потому, что в этот вечер все думают о предстоящей рабочей неделе. Может это быть причиной?

— Наукой такой факт не установлен, — заверил я. — А что было причиной вашей ссоры?

Таня опять рассмеялась.

— Вы это серьезно? Вы всерьез считаете, что у людей, которые три года встречаются, должны быть еще какие-то причины для ссоры?!

Я не знал, что на это сказать. Если спросить, скажем, у меня или у Леки, почему мы поссорились именно в воскресенье, что бы мы с Лекой ответили?

В общем, я пробормотал нечто нейтральное:

— Мда-а, веселый вы человек…

— А у меня работа веселая! — с вызовом сказала Таня.

— Это я заметил… Скажите, почему с того воскресенья вы не попытались найти Юрия?

— А чтобы не усугублять процесс… как вы сказали?.. феминизации мужчин. Этот тридцатилетний мальчишка мог бы и сам найти меня. Вам не кажется?

— Кажется.

— Нет, мне кажется, что вам не кажется! Как-то неубедительно вы это произнесли. Знаете, друзья считают, что я зарыла в землю свой талант педагога. Вы не против, если я вам прочитаю маленькую лекцию.

— Всегда готов, — согласился я.

И даже в смиренной позе ученика сложил руки на коленях. Я все старался поддерживать ее игру, ожидая, что вот-вот игра закончится и из всего этого ерничества выглянет что-то серьезное, важное.

Таня вновь открыла свою сумочку, нервно, даже не глядя, заранее не надеясь ничего отыскать, пошарила в ней, захлопнула сумочку, резко встала и заговорила со мной как с маленьким и послушным учеником, старательно выговаривая слова:

— Вас интересует, почему я его не нашла? А почему вообще я должна его искать? Я — свободная женщина. Почему вы, дорогие мужчины, никак не хотите понять, что мы — свободные женщины? У меня есть работа, квартира, телевизор… И если мне станет совсем скучно, я могу завести собаку. Вы же сами помогли нам добиться эмансипации. Спасибо вам большое! Но чему же вы теперь удивляетесь?

Таня раскланялась, ставя точку своего выступления. Таким образом разговор начался как учебная лекция, а закончился как театральное представление. И я, следуя законам жанра, тихонько поаплодировал ей. Но Таня опять щелкнула замком сумочки и вразрез с предыдущим шутейным тоном воскликнула на истеричной ноте:

— Есть у кого-нибудь в этом доме сигареты?!

Я встал. Я понял, что дальнейший разговор сейчас бесплоден.

— Знаете, Таня, как-то разговор у нас не получается…

Но она уже вновь овладела собой, улыбнулась.

— Почему? Очень мило побеседовали.

— Да, конечно. Но можно еще раз?

— С удовольствием. Явлюсь точно по повестке.

— Какая повестка… Просто я бы зашел к вам — скажем, завтра — после работы домой…

— О, я варю замечательный кофе! — перебила она. — Мой адрес…

— Адрес ваш я знаю.

— Ах так? Значит, не все мужчины окончательно феминизировались!

— А вот мои телефоны. Служебный и — для срочных случаев — домашний.

— Спасибо, но я никогда не звоню мужчинам первая!

Она из последних сил пыталась острить и кокетничать. Но именно — из последних сил. И смотреть на это было больно и грустно. Однако я заставил себя сделать последний жест в этом представлении: галантно поцеловал Тане ручку — благо я все же был не в милицейской форме — и удалился.

…В отделении меня ждала бабушка-старушка. Точнее пенсионерка Жиляева, которая утверждала, что может указать местонахождение преступника.

Засекла она его очень просто: по стенду «Их разыскивает милиция». Одна из фотографий была, как утверждала старушка, «копией» человека из соседнего дома. Следует отдать ей должное, обнаружив опасное сходство, отважная пенсионерка не бросилась сразу к нам в милицию, а сначала лично выследила место проживания преступника: дом семнадцать, квартира сорок шесть, третий этаж. Однако брать его на дому она не советовала, потому что, по ее мнению, возможно вооруженное сопротивление, ведь на стенде указано, что преступник из особо опасных. Поэтому она рекомендовала захватить его на улице, ибо была убеждена, что на улице он без оружия: сейчас лето, и он ходит всегда безо всяких портфелей или сумок, в сорочке с короткими рукавами и в джинсах, а они облегающие, так что никакого пистолета в заднем кармане не спрячешь.

Я знаю таких старушек и старичков. Время от времени они возникают в милиции и, заполошно взмахивая руками, уверяют, что только что видели человека, которого мы разыскиваем. Это понятно: занятой человек по дороге на работу или с работы вряд ли остановится поглазеть на наши стенды, а пенсионеры для этого вполне имеют время. И еще — пионеры. Я знаю одного мальчишку, он увидел фото матерой аферистки, ознакомился с ее преступной биографией, особо отметил информацию «любит выдавать себя за врача-терапевта Ильину» и стал звонить по всем поликлиникам, задавая коварный вопрос: «Скажите, пожалуйста, у вас работает терапевт Ильина?»

Вообще-то такие сигналы мы обязаны проверять. И проверяем. И между прочим, сколько бы ни иронизировать по этому поводу, а именно таким путем на моей памяти были задержаны трое рецидивистов.

Но в случае с гражданкой Жиляевой все было проще. Я лишь выяснил, кто проживает по указанному ею адресу, и обнаружил, что это знакомый мне человек, даже очень хорошо знакомый — тренер по борьбе Черепанов, ведущий уроки самбо и в нашем управлении. Так что я заверил старушку в его полнейшей благонадежности и распрощался с нею, сердечно поблагодарив за активную помощь органам милиции.

Еще несколько минут я размышлял над полной несостоятельностью справедливо отвергнутой теории Ломброзо насчет определения преступников по внешности. Ведь тренер товарищ Черепанов действительно копия этого бандита Золотова со стенда. Как я только раньше не замечал!

Впрочем, долго на эту тему я не стал размышлять, мой рабочий день окончился, и мне было пора домой. Мне было пора к Леке.

Телефон выдал звонок, когда я уже уходил. Интересное это и, наверно, знакомое всем ощущение: ты уже одной ногой за порогом, а тут звонит телефон. Первая мысль — у меня во всяком случае — ну его, пусть звонит завтра. Но вторая мысль: а вдруг какое-то важное дело? Третья мысль быстренько вытесняет вторую: ну и что, всех дел не переделаешь… Четвертая: а если все же это никак нельзя откладывать? Пятая: а если бы я ушел секундой раньше и не услышал звонка? Вот так я обычно стою — одна нога за порогом, и мысли теснят одна другую, а телефон все надрывается, и я конечно же бросаюсь к нему в последний миг — хотя не будь этих мыслей, мог бы подойти спокойно, не спотыкаясь, — и срываю трубку.

— Сергеев слушает!

— Добрый вечер, товарищ Сергеев, это вас беспокоит Троилов, инженер «Гипротяжмаша», коллега… э-э… исчезнувшего Юрия Сергеева. Помните?

Как же, забудешь такого! Особенно его замечательный магнитофон. Он, наверно, и сейчас его подключил к телефону, чтобы иметь неопровержимое доказательство в случае чего. Хотя нет, пожалуй, он звонит из автомата для полной конспирации. И наверняка хочет сообщить свое железобетонное алиби.

— Помню, конечно, — ответил я в трубку.

— Вы оставили нам свой телефон, и я тщательно продумал, где был и что делал все эти дни. Вечера, естественно, тоже.

Ну вот. Вот оно — алиби.

— Хорошо, — сказал я в трубку.

Но из трубки понеслось нечто несусветное:

— Да-да, все вагоны отгрузили! Накладные вам высланы!

Так и есть: звонит из автомата. А там, видимо, кто-то подошел, и он выдает дезинформацию.

— Я звоню из автомата, — подтвердил мою догадку Троилов громким шепотом. — Наш разговор не для посторонних ушей, а здесь остановился один тип… Так вот, я вам сообщаю официально: у меня есть свидетели моего времяпрепровождения по часам и минутам.

— Хорошо, — сказал я.

— Нет-нет, — заволновался он, — я не хочу быть голословным. Я готов представить вам все в письменном виде.

— Хорошо, — сказал я.

Троилов опять завопил — видимо, все для тех же посторонних ушей:

— Да-да, ждем представителя заказчика!

Я положил трубку.

Но тут же телефон зазвонил вновь. Теперь я не размышлял, я ведь уже был не в дверях, а у рабочего стола, и потому сразу снял трубку.

— Сергеев слушает.

— Это Крутых… Помните такого?

Сговорились они, что ли, звонить вместе! И чего это они все скромничают: «помните» да «помните»… Помню, конечно, я этого руководителя группы того же института. Язва, тертая морковь, хмурый вид. Сейчас опять начнет рассказывать, как «выставлялся» его подчиненный Сергеев.

— Да, я вас слушаю.

Крутых помолчал, затем донесся его смущенный голос:

— Не знаю, как сказать… Зря я сегодня наговорил на пария. Он ничего парень, толковый… Вы меня слушаете?

— Слушаю, слушаю.

Я был тоже несколько смущен, но еще попытался отстоять свою версию образа этого хмурого групповода.

— А как же насчет того, что Сергеев любит выставляться?

— Если честно, так он на это все права имеет. Знает он куда больше моего. Мне бы, если честно, подучиться бы у него не мешало. А то все других учу, учу, а сам… Вы меня слушаете?

— Да-да, спасибо вам, Андрей Григорьевич.

— Гаврилович…

— Ох, простите, Андрей Гаврилович!

— Это вы меня извините, что на парня наговорил. Нервный я на работе. И другим нервишки цепляю, а больше — себе самому. Только дома и отхожу в размышлениях. И то, пока не всполошатся мои гангстеры…

— Кто?

Вместо его ответа я услыхал в трубке какие-то воинственные кличи и популярную песенку из «Бременских музыкантов»:

Стало ясно, что «гангстеры» — это малолетние пацаны папаши Крутых. Хотя нет, и в этом я ошибся — не пацаны, ибо Крутых простонал умоляюще:

— Машка, Любашка! Отвяжитесь, дайте поговорить с человеком! — И, перекрывая их разбойничьи вопли, сообщил человеку, то есть мне: — Извините, бога ради! Наговорил я про Сергеева много, а покороче надо бы так: толковый он парень, интересно с ним, жаль было бы, если б чего такое… Вы меня слышите?

— Слышу, слышу, Андрей Гаврилович. Спасибо, что позвонили.

— Может, вы еще чего у меня спросите, если надумаете?

— Если надумаю, обязательно спрошу.

Его голос опять вытеснялся воинственным дуэтом Машки с Любашкой:

Потом сквозь них опять прорвался бедный отец:

— Еще советую поговорить с Куликовым. Владимир из прочих приятелей Юрия потолковее. И получше…

Это было последнее, что он успел мне сообщить — гром, треск, хоровой детский рев оборвались короткими гудками.

Всё, обещаю: больше никаких прогнозов насчет поведения персонажей этой истории. Будем сначала слушать, а уж потом предполагать, кто что и про кого скажет.

И вообще, на сегодня хватит. Если вы не забыли, а я-то об этом отлично помню, меня сегодня вечером ждет моя Лека.

Я пронзительно глянул на телефон, умоляя его больше не звонить сегодня. И на случай, если телефон все же не внемлет моей мольбе, покинул кабинет чуть ли не бегом.

Теперь я расскажу, чем мне была знакома комната Юрия Сергеева. Всего лишь тем, что она похожа на мою. Все то же самое — шкаф, тахта, телевизор, журнальный столик, книжные полки. И та же японская стереоткрытка за стеклом: девушка с длинными волосами, закрывающими один глаз, но если ее чуть повернуть, волосы отхлынут назад, а глаз откроется и даже игриво подмигнет.

Разве что только нет у меня лучшего друга — попугая Мики. И нет кляссеров с марками. Мое увлечение другое — букинистика. Нет, у меня, увы, не наблюдается уникальной библиотеки. Но все же немало старинных книг. У меня свой конек, что ли: прижизненные издания писателей. Я даже сам себе толком не могу объяснить, почему меня интересуют именно прижизненные, Мне почему-то кажется, что они самые… ну, что ли, правильные. Что книжка, которую когда-то держал в руках ее автор, наиболее верно передает его мысли, чувства — все то, о чем он писал. Что, может быть, за истекшие с того времени годы или века в книгу вкрались какие-то неуловимые изменения, исказившие написанное автором изначально. Я понимаю, это только мои домыслы и вымыслы, просто ерунда какая-то. Я все понимаю умом. Но сердцем…

Может быть, именно поэтому я и познакомился с Лекой — продавщицей букинистического магазина? Нет, чушь, конечно. Познакомился — да, потому что пришел туда за книгами. Но потом-то… А что потом? Третий год встреч… «Они встречаются» — так сказала Таня?

И сейчас мне тоже пора на встречу. Лека уже ждет, а я все еще без галстука. Однако раз я уже выбрит и в свежей сорочке, то галстук — дело минутное. Я завязываю его автоматически, даже не глядя в зеркало, надеваю пиджак, хлопаю себя по карманам, проверяя наличие бумажника, ключей, расчески, и…

И вновь раздается звонок. На этот раз не телефона. Звонят в дверь.

Квартира моя, как я уже сообщил, коммунальная. Тоже как у Юрия Сергеева. И тоже сидим мы с соседями на чемоданах, ждем новых ордеров по случаю сноса старого дома. Соседи мои… Нет, потом доскажу, потому что звонок повторился, а соседей дома нет, значит, приходится открывать мне.

На пороге стоял долговязый и длинноусый дядька с чемоданом в одной руке и большой плетеной корзиной — в другой.

— Добрый вечир! — пробасил он, мешая русские и украинские слова. — А чи дома Петро Семенович Тищенко?

— Нет, у них никого…

— А колы воны будуть?

— К сожалению, не знаю.

— А чого мы на порози размовляемо?

Дядька крайне удивился этому обстоятельству, шагнул через порог, опустил на пол чемодан и корзину, аккуратно прикрыл за собой дверь и лишь после этого протянул мне ладонь-лопату.

— Будьмо знайоми: Карпо Иванович!

— Илья Петрович. — Я ответил рукопожатием, несколько недоумевая, но подчиняясь его напору.

А дядька уже озирал с откровенной заинтересованностью нашу прихожую.

— Так що, не знаете, где воны есть?

— Не знаю.

Дядька широко развел ручищами-граблями.

— Як чудно у вас в городе: нихто ничого ни про кого не знаеть! А от у нас у Санжарах кого ни спытай: куды пошел, що робыть, к примеру, Карпо Иванович Кутовой, то есть я, так тебе даже мала дытына все скажеть!

— А вы из Санжар?

Этот вопрос я задал, признаюсь, безо всякого интереса, просто чтобы превратить дядькин монолог хотя бы в подобие диалога.

— Ага, из Санжар, — подтвердил он. — Петру та Лизке, сусидам вашим, привез от сына привет.

— А у них есть сын?

На этот раз я действительно заинтересовался. Дядька прямо окаменел, онемел от изумления. А потом возмущенно выдохнул:

— Тю! Не знать, чи есть у родного сусида дети!

— Почему? — Я несколько обиделся. — Я отлично знаю, что у них есть дочь, она замужем, в гости сюда приходит…

— Так то — сюда! А що у них сын живет в Полтаве и що у того сына недавно народился свой сын, то есть вашему родному сусиду — внук, про это вы знаете?

— Про внука не знаю тем более.

Не скрою, я был смущен. А дядька разбушевался, загрохотал своим басом.

— Так слухайте, я вам усё розкажу! Сын Петра и Лизки — Мыкола — у нас у Полтаве районным народным образованием заправляеть. И я у него в подчиненных учителях хожу. А Петро с Лизкою, як мы с ним — совсем молоденькие хлопчики — с войны пришли, тоже у Полтаве жил, пока дочка сюды замуж не вышла и бабу Лизу с дидом Петром за собою не переманула. А еще, раз вы не знаете, где ваши сусиды, то я вам скажу: Петро после работы пиво из цистерны дуеть — он тильки из цистерны пиво признаеть, нияких бутылок! А Лизка по магазинам носыться, ковбасу ему покупаеть — он здорово ковбасу любить, глотаеть не прожовуючи!

Дядька произносил свой пламенный монолог, стоя посреди прихожей, а я покорно стоял рядом и слушал.

Ах, где ты, где ты, золотая середина? Одни не знают о других ничего и хотят знать еще меньше. Другие же знают всё, но желают знать еще больше. Где ты, где ты, золотая середина… Стоп! О чем это я? Меня ведь ждет Лека!

Воспользовавшись тем, что дядька на миг остановился, чтобы перевести дух, я вклинился в эту паузу.

— Карпо Иванович, вы в моей информации не нуждаетесь, даже сами можете меня проинформировать. Извините, я спешу, а вы подождите ваших друзей. Хотите — у них, хотите — у меня…

— А я усё погляжу, — заверил он. — И у вас, и у них.

Он безо всяких церемоний, не скрывая доброжелательного любопытства, отправился в мою комнату. Я озадаченно посмотрел ему вслед. Еще раз глянул на себя в зеркало у вешалки — ничего, хорош. Открыл дверь…

И конечно, в этот момент зазвонил телефон.

Я чуть замешкался, но все же решил уйти, не откликнувшись на звонок. Однако из моей комнаты вынырнул Карпо Иванович и доложил:

— Телефон дзвоныть!

Как будто я сам не слышал.

Телефон снова выдал требовательную трель. Пришлось снять трубку.

— Сергеев слушает.

— Это говорит Таня! Мне необходимо вас увидеть!

Голос ее был звонкий и взволнованный.

— Что случилось? — насторожился я. — Есть что-то от Юрия?

— Нет… Но мне надо вам рассказать… сегодня, сейчас!

— Сейчас, Таня, я не могу. Может быть, завтра?

Карпо Иванович, будто слышал наш разговор, проворчал недовольно:

— От дела! Ему говорят: нужно сегодня, а он — завтра!

И Таня, тоже словно услыхав его реплику, взмолилась:

— Да-да, очень нужно сегодня!

Что мне оставалось делать? Я сказал:

— Сейчас приеду.

И удалился, не без раздражения хлопнув дверью. Но все равно успел поймать пущенный мне вслед одобрительный возглас дядьки:

— От! Это по-нашему!

Таня жила в новой двенадцатиэтажной башне светлого кирпича. Несколько таких кооперативных домов-близнецов построили в новом районе. Меня туда примчало такси, и я, сохраняя набранный ритм движения, вылетел из машины, влетел в подъезд, метнулся к лифту… но здесь мне преградила дорогу лифтерша в круглых роговых профессорских очках, забавно контрастировавших с ее добродушно деревенским ликом в белом платочке. Она вынырнула, как из засады, из какой-то каморки под лестницей и строго направила мне в грудь свой сухонький перст.

— Гражданин! Вы к кому?

— К Тане, — по инерции кратко сообщил я и поправился: — К Татьяне Борисовне Ермаковой.

— Пожалуйста, — смягчилась вахтерша, оценив мою вполне респектабельную внешность. — Квартира сорок четыре, седьмой этаж. Она уж третий час как пришла.

— Спасибо, — кивнул я и не удержался: — А это обязательно — спрашивать: кто, куда, к кому?

Вместо ответа лифтерша указала на красочно исполненное и забранное в рамку под стеклом объявление. Оно гласило: «Уважаемые гости! Задавая вам вопрос, к кому вы пришли, наш работник не проявляет бестактность, а выполняет решение общего собрания ЖСК».

У меня не было больше вопросов. Только та же мысль: как все-таки разнообразна жизнь! Одни не знают ничего даже про своих соседей по квартире, а другие знают всё про все двенадцать этажей и даже именно за это зарплату получают.

Ну да ладно, поехали дальше. На седьмой этаж, в квартиру сорок четыре.

В первый момент я решил, что ошибся номером. Дверь мне открыла худенькая, с короткой мальчишечьей стрижкой, похожая на подростка девушка в свитерке и джинсах.

— Спасибо, что вы пришли! — тихо и взволнованно воскликнула Таня.

— Ну что вы…

Я был несколько смущен этим порывом.

— Проходите, пожалуйста.

Таня повела меня в комнату, а я шел и все приглядывался, с трудом привыкал к ее новому вечернему облику, совершенно не похожему на дневной — яркий тип современной красивой уверенной в себя женщины! То ли все ушло со строгой формой Аэрофлота, то ли с пышным блондинистым париком, который был тогда на ней…

Нет, все-таки у женщин интуиция дьявольская! Я же ничего не говорил, я только размышлял, но Таня запросто прочла мои мысли:

— Я шиньон только на работу надеваю. Конечно, это давно не модно, но удобно. Знаете, когда утром спешишь, некогда даже в зеркало глянуть…

Я промолчал, но не безразлично, а сочувственно: мол, конечно, знаю, самому порой побриться времени нет. Без этого самого шиньона Таня выглядела гораздо моложе. Только если всмотреться в еле-еле, но все же наметившуюся паутинку морщин у глаз и губ, можно было заметить ее реальный возраст женщины около тридцати. Впрочем, я всматриваться не стал, не за этим я сюда явился. Я приглядывался к окружающей обстановке.

Комната Тани была небольшая, но просторная, мебели мало — только традиционная стенка, журнальный столик с двумя креслами, тахта. Я все косился, не подмигнет ли откуда-нибудь, как у нас с Юрием Сергеевым, японская девушка на открытке. Но потом перестал ее выискивать, сообразил: к чему Тане — девушка?

— Садитесь, пожалуйста.

Таня указала мне на кресло, а сама, сбросив тапочки с помпонами, забралась на тахту, зябко поджав под себя ноги.

— Курите. — Она протянула мне пачку сигарет и вспомнила: — Ах да, вы некурящий.

Но сама щелкнула зажигалкой, прикурила и жадно затянулась дымом.

— Вы, наверно, удивлены, что я вас позвала.

— Есть немножко, — не стал скрывать я.

— Понимаете, я все время думала, весь день… Я не так с вами поговорила… Мне нужно было вам многое рассказать…

Вдруг лицо ее стало каким-то жалким, она шмыгнула носом.

— Я люблю его! Я очень его люблю-у…

Она заплакала. По-детски беспомощно и горько, утирая кулачками глаза. Так что роль взрослого пришлось взять на себя мне. Я стал не слишком умело ее утешать.

— Не надо, Таня… Ну не надо! Так у нас ничего не получится. Возьмите себя в руки, вы же хотели поговорить…

Мои утешения были явно слабоваты, слезы у Тани лились ручьями. О женские слезы! Сквозь их призму даже самые ясные факты выглядят туманно. Я уже подумывал, не утереть ли эти слезы просто моим носовым платком. Но усомнился в его свежести — жизнь-то у меня холостяцкая. Я решил пойти на отвлекающий маневр.

— А кто это хвастал, что варит замечательный кофе?

Подействовало. Таня встрепенулась, утерла глаза своим платочком. Почти насухо.

— Да-да, я сейчас!

И убежала в кухню. А я стал разглядывать фотографии. Они лежали под стеклом журнального столика сплошным ковром. Такое иногда бывает на письменном столе, но Таня устроила на журнальном. Может, ввиду отсутствия письменного. Это был своего рода семейный альбом: Таня маленькая, Таня большая. Таня с родителями. Таня одна, Таня с подругами и наконец — главное для меня — Таня с Юрием Сергеевым. На улице, на пляже, на лыжах…

А вот и один Юрий. Довольно неожиданная фотография: он навеселе, растрепан, галстук съехал набок, лицо расплылось в блаженной улыбке.

Таня вкатила в комнату сервировочный столик с чашками-блюдцами, сахарницей и коробкой печенья.

— Сейчас будет волшебный напиток! — пообещала она.

И вновь сработала женская интуиция: на столе под стеклом было множество фотографий, но Таня безошибочно усекла, какой именно заинтересовался я.

— Вообще-то пьяный мужчина — это отвратно, — вздохнула она. — Но его я таким люблю.

— И часто он бывает… таким?

— Очень редко, к сожалению. — Уловив недоумение, которое я и не пытался скрыть, Таня пояснила: — Он в такие минуты какой-то беспомощный и весь… мой, понимаете? Он называет меня «мамочка» и один раз даже просил взять его на ручки.

Она засмеялась. И тут же, без всякого перехода, снова заплакала.

— Ну я не знаю, что вам еще рассказать! Я люблю его! Люблю!

— Таня, не надо, мы же договорились…

— Хорошо, хорошо, не буду… Хотите, я расскажу о нашей последней встрече?

— Хочу. Но можно, вы начнете с первой?

— А что? Это было очень обыкновенно. Познакомились на вечере. На новогоднем. Сейчас мне кажется, что я его полюбила сразу. Хотя, наверно, нет… Он назначал мне свидания, а я не приходила. Потом все было хорошо, даже очень хорошо. Целый год… А потом, наоборот, он как-то избегал свиданий, потом — снова я… Потом опять вроде все хорошо, — Таня попыталась улыбнуться. — Наверно, как у всех — с переменным успехом. Знаете, если в первые год-полтора не поженились…

— Знаю, — коротко сказал я.

Тут с кухни донеслось какое-то шипенье. Таня вскочила.

— Ой, сбежал кофе! Вечная я ворона!

И улетела в кухню.

Похоже, человечество делится на две категории. На тех, кто никогда не проворонит кофе или молоко, и на тех, у кого они сбегают всегда. В этом смысле мы с Лекой некая микромодель человечества: у нее — всегда сбегает, у меня — никогда.

Таня возвратилась и добавила к моим размышлениям свою информацию:

— Юра всегда надо мной смеется, он-то в жизни кофе не прозевает! Надо же, такой конфуз при госте… Ну, ничего, я новый поставила.

Она принялась расставлять на столе чашечки, блюдечки, раскладывать ложечки, салфеточки. Вот это всё у нее получалось ловко и очень элегантно.

— Расскажите о вашей последней встрече, — попросил я.

— Это было в прошлое воскресенье, в день рождения…

— Чей день рождения?

— Юрия. Ах, вы же не знаете…

Да, этого я не знал. И мне это показалось чрезвычайно важным. Почему — пока не знаю. Но так уж в любом деле: какая-то мелочь, какая-то ниточка, за которую потянешь — и размотался весь клубок. Такой ниточкой мне и показался Танин рассказ о том, что у Юрия произошла путаница, описка в документах. Он родился восьмого июня, а в паспорте стоит восьмое июля. Одну буквочку перепутали. Близкие друзья это знали и поздравляли его именно в этот день, законный — восьмого июня. Поздравляла его, конечно, сама Таня, Володя Куликов, Толя Петелин…

— А друзья давали ему в этот день телеграммы?

— Зачем? — удивилась Таня. — Мы ведь все здесь, рядом.

— А из других городов?

— У него нигде нет таких близких, которые знают… Ну, конечно, родители в Свердловске, но они ему просто звонят. А телеграммы… Нет, по-моему. Да я вам скажу, с этой путаницей июнь-июль, даже мы, друзья, иногда забывали поздравить. В этот раз забыла я…

— Вы?!

Наверно, я спросил это чересчур резко, потому что Таня стала торопливо оправдываться:

— У меня был очень тяжелый день, требовали каких-то фантастических справок, жалобу написали… Я только с работы прибежала, даже не успела переодеться, и тут он раньше обычного пришел. Я просто забыла поздравить. Мы пили кофе, смотрели телевизор, а он ждал…

— Ждал?

— Да-да, я теперь понимаю, он все время ждал. А потом посмотрел на часы и сказал; «Двадцать ноль-ноль. С днем рождения, Юра!» Тогда я вспомнила и начала поздравлять… А он встал и говорит: «Если в день, когда человеку — тридцать, даже ты об этом не помнишь, значит, и в остальные тридцать лет человек никому не нужен!»

— Красиво. Хотя и несколько преувеличенно. Что же вы ему — в ответ?

— Я начала орать.

— Орать?..

Таня виновато улыбнулась.

— Знаете, как кричит женщина, когда ей очень обидно? Я кричала, что он три года терзает меня, что он эгоист, что он даже не пытается подумать, почему я могла забыть…

— А он?

— А он выслушал, помолчал и ушел.

Так-так… Помолчал и ушел. А ему бы тоже поорать, помахать руками, постучать себя в грудь — разрядиться. Не берусь давать медицинские советы, но, по-моему, человеку противопоказано давить в себе крик. Этот крик все равно из него вылезет, только кто знает когда… Вот почему мушкетеры были такие крепкие ребята со стальными нервами? Может быть, потому что они чуть что — не рассуждали, а сразу хватались за шпаги?

Но, кажется, я сам чересчур долго рассуждаю. А пора бы уже спросить Таню:

— Почему вы не рассказали мне все это сразу?

— Не знаю… Сначала я думала… обычная наша ссора. Потом позвонил Петелин, что Юра пропал, рассказал про попугая, я испугалась…

— Ну с попугаем ложная тревога.

— Да, мне потом Куликов сказал. Я обрадовалась и… разозлилась: какая-то комедия получается! А тут пришли вы… Ой, опять!

Таня вскрикнула и метнулась из комнаты — на кухне вновь зашипел убегающий кофе.

Да, видно, пора брать это дело в мои надежные руки. У меня не сбежит!

Я вышел в кухню, где крайне огорченная Таня, обжигаясь, выливала гущу из заляпанной кофеварки.

— Извините, я сейчас новый… Извините… Вот так всегда, если уж день с утра не заладился…

Она приговаривала все это со слезами, но на этот раз я и не пытался ее утешать: пустяковые слезы по поводу сбежавшего кофе меня не беспокоили, напротив, даже радовали, ибо отвлекали от других слез более печальных.

— Не возражаете, если мы его вместе покараулим? — предложил я. — У меня не сбежит, работаю с гарантией.

— Конечно, конечно, только здесь грязища!

Ну, положим, это были традиционные женские отговорки, не имевшие под собой никаких оснований: кухня сияла чистотой, блестела кафелем и пластиком. Однако, видимо, желая создать еще больший комфорт, Таня нажала клавишу транзистора на полке. Он затрещал невнятно, она хотела его выключить, но я уж взял и это дело на себя, стал крутить ручку настройки, предоставив Тане заниматься ее делом — отмывать кофеварку, засыпать новую порцию кофе, заливать его водой, ставить на огонь.

Она делала это привычно и умело, да и я не подкачал: эфир транзистора очистился — и полилась негромкая песня, знакомый голос упорно неувядающей Эдиты Пьехи:

Таня вздрогнула и замерла. Потом сказала взволнованно:

— Это его песня! Песня о его Плёсе!

— О чем?

— О Плесе, городе, где Юра родился и жил до школы, а потом его отца перевели в Свердловск. Это где-то на Волге. Там Левитан написал «Над вечным покоем».

Словно подхватывая слова Тани, звучала песня:

— Это удивительный город, — вздохнула Таня. — Или, может, Юра удивительно о нем рассказывает? Там все друг друга знают и все друг с другом на улице здороваются. Как в деревне. И еще там очень-очень тихо. Юра говорит, там даже слышно, как падает снег…

Таня замолчала. А песня набирала силу.

Я слушал песню, когда-то очень популярную, а теперь почти забытую и непонятно почему звучавшую сегодня вновь. А Таня просто слушать не могла, ей хотелось выговориться. И она рассказывала, что Юрий больше всего мечтает о путешествиях. Как мальчишка. Оказывается, он даже марки собирает не те, что редкие, а те, что далекие. Откуда-нибудь с Гавайских островов или из Антарктики… Его, между прочим, филателисты-знатоки всерьез не признают. И вот он мечтает о путешествиях, а сам ездит довольно стандартно: командировки — Урал или Сибирь, отпуск — Крым или Кавказ.

— А в Плесе он потом бывал?

— Нет, там у него никого не осталось. Но он мечтает съездить туда. Мечтает — и не едет. Вроде бы не Антарктика и не Гаваи — от нас рукой подать. А он все мечтает и… не едет.

Таня опять умолкла. А Пьеха выходила на финал:

И вдруг в чистые задумчивые звуки песни ворвался посторонний, шипяще-свистящий звук. Мы с Таней огорошенно уставились на брызжущую черной пеной кофеварку. А потом не выдержали и расхохотались. Мы смеялись так долго, что я уж не говорю о Тане — но даже у меня выступили слезы. И я был вынужден признаться ей честно-откровенно:

— Хвастун я, получается! Извините, но хвастун, и все тут!

На улице из первого же автомата я позвонил Лёке. Телефон не ответил. Я набрал номер снова. Долгие гудки.

Да, опять я хорош: обещал прийти, она ждала, а я не пришел. Вот вам и столь излюбленный литературой конфликт долга и чувства. Нет, правда, не мог же я не откликнуться на зов Тани, тем более что он был похож на отчаянный SOS. Но с другой стороны, на все SOS все равно невозможно откликнуться, нельзя же быть круглосуточно на посту. Хотя опять-таки литература обожает изображать милицию именно в таком виде. Особенно лихо это изложено в известной песне: «Если кто-то кое-где у нас порой… мы поможем, мы все время на посту!» И в общем, это, конечно, так — мы, милиция, но не каждый же ее отдельный работник. Отдельный работник имеет в конце концов право на отдельную личную жизнь.

Ну а милиция — она действительно на посту. И я это четко ощущал, шагая синим вечером по городу. Вот сидит в стеклянном «скворечнике» над перекрестком работник ГАИ. Вот прохаживается перед гастрономом молоденький сержант и негромко приговаривает в микрофон на ремешке у плеча — передает оперативную информацию. Вот промелькнула и скрылась за углом желто-синяя машина ПМГ — передвижная милицейская группа спешит на вызов. А вот уже почти что легендарный дядя Степа: стоит старшина-каланча на площади, и потоки машин покорно замирают или срываются с места по мановению его полосатой волшебной палочки.

Не скрою, при виде всего этого я испытываю, как говорится, чувство законной гордости. Потому что в городе все спокойно, все нормально. Идут по своим делам или прогуливаются безо всяких дел люди, едут себе машины, светятся мирным домашним светом окна домов, сияют витрины последних еще работающих магазинов.

В витрине «Детского мира» была скопирована телевизионная заставка передачи мультфильмов: группа зверюшек уселась на стульчиках перед экраном телевизора, и неуловимый Заяц прикладывал лапу к губам, как бы говоря грозно нависшему над ним Волку: «Ну, погоди! Дай посмотреть мультик!»

Я остановился перед этой живописной картиной, подумал, вошел в магазин и купил большого плюшевого медведя.

В комнате моих соседей было шумно и весело. Громче всех что-то увлеченно рокотал уже знакомый мне бас полтавского гостя Карпо Ивановича. Пока я под дверью раздумывал, стоит ли нарушать их веселье, дверь сама распахнулась, и из нее выплыла — с какими-то уже опустошенными мисками — хозяйка Елизавета Николаевна.

— Илюша! А мы к вам заглядывали, а вас нету, а у нас гость дорогой, заходите, пожалуйста, заходите!

Я не успел и слова сказать, как она уже затащила меня в комнату. Здесь все было очень солидно и по-земному надежно: старая, еще подлинно деревянная, крупногабаритная мебель, большой стол, уставленный с народной широтой и щедростью не какой-нибудь современной консервной продукцией, а всевозможными домашними маринадами, соленьями и печеньями. За столом сидел усатый дядька Карпо Иванович, а рядом такой же усатый и плечистый хозяин Петр Семенович, мой коллега, капитан милиции. Разговор у них шел давний и теплый, судя по количеству бутылок на столе и раскрасневшимся лицам.

— Знакомься, Карпо, — сказал хозяин, — наш сосед и, между прочим, отличник нашего управления Илья Сергеев.

— Та мы уже трошки знайоми, — усмехнулся Карпо Иванович и по-деревенски вытер рукавом стул. — Сидайте!

— Садитесь, садитесь, кушайте, пожалуйста, — приговаривала, накладывая мне полную тарелку вкусной снеди, Елизавета Николаевна, тоже крупная, с полными белыми руками в ямочках у локтей.

И только теперь она заметила плюшевого мишку, которого я глуповато прижимал к своей груди.

— Ой, Илюша, вы что, еще не женившись, деток завели?

Я опомнился, протянул ей медведя.

— Это вам… То есть вашему внуку. Пусть Карпо Иванович в Полтаву передаст.

— Откуда ж вам про внука известно? — расцвела хозяйка. — Он же только-только родился!

— А он, — хитровато подмигнул в мою сторону Карпо Иванович, — народывся уже давно. И он в милиции работает — усё может разнюхать! Да, щоб не забуты: вам звонила Льока.

— Какая… Льока? — поразился я.

— Тю! — Карпо Иванович был поражен еще больше. — Вы що, свою любимую дивчину не знаете?

— Я-то знаю… А вы откуда?..

— А мы с нею поговорили по душам. Она уся нервная була, волновалася, чи не случилось чого с вами… Так я ее заспокоив, сказав, що вы пишлы до Тани.

Так. Успокоил. Нечего сказать.

— Зачем же вы про Таню!

— А як же ж? Нехай все про всё знають!

В его голосе была несокрушимая уверенность в этом, даже, я бы сказал, святая вера. Противопоставить ей мне было нечего. Я вскочил из-за стола. Но он ласково придержал меня за рукав.

— Не, не, Льока сказала: «Меня дома не будет, скажить ему, нехай и не звоныть».

Я снова уселся. Хозяева сочувственно наблюдали за отражавшимся на моем лице крушением корабля личной жизни, устроенного от всей щедрой души их неугомонным другом и гостем. А Карпо Иванович, сияя все той же убежденной безмятежностью, уже предлагал мне общеизвестное спасение из всех кораблекрушений нашей жизни — протягивал наполненную рюмку.

— Выпьемо! С добрым свиданьицем!

Я автоматически взял рюмку и автоматически произнес:

— Ваше здоровье!

— Та и наше, и ваше!

Карпо Иванович заботливо протянул мне наколотый на вилку огурчик. Я еще чуть поколебался, браво опрокинул рюмку… и сразу захмелел. Даже еще не успев закусить нежнейшим огурчиком.

Я ведь не врал Тане, когда говорил, что, как и ее Юрий, я слабопьющий. Но при этом не сказал ей, что я еще и практически никогда не пьянеющий. Только иногда, очень-очень редко, вот как сейчас, что-то такое происходит в моем организме — или в окружающем его мире? — и тогда одной-единственной рюмочки, даже наперстка, вполне достаточно, чтобы все поплыло у меня перед глазами, тело обволоклось сладким теплом, все печальные мысли куда-то улетучились и осталась только одна, утешительная: конечно, алкоголь — враг, но иногда все же и друг, помогающий расслабиться, забыться, отключиться…

Так я сидел, и думал свою убаюкивающую думу, и обводил всех добрыми глазами, и улыбался всем. А Карпо Иванович, уже забыв обо мне, продолжал беседу, прерванную моим появлением.

— От я и говорю: самый щаслывый день у меня був девятого мая шестьдесят пятого года!

— Сорок пятого, — поправил Петр Семенович.

— Ни, шестьдесят пятого! Двадцать лет Победы. Мы после вийны лет пять ордена та медали носили? Носили. А потом их пятнадцать лет в сундуках ховали?.. Ховали.

— Было, было, — соглашался Петр Семенович.

Отец тоже мне рассказывал об этом. После войны солдаты несколько лет гордо носили ордена и медали не только на парадных, но и на будничных костюмах, да и какие в то тяжкое время были костюмы — всё те же гимнастерки и кители. Потом стали носить вместо самих орденов лишь орденские планки. А затем и они стали исчезать — незаметно и необъяснимо. То ли фронтовики ощутили какую-то неловкость; чего, мол, мы выставляем напоказ былые заслуги? То ли просто всем хотелось мира, спокойствия, счастья, хотелось поскорее забыть о горе и страданиях и без того ежедневно, ежечасно напоминавшей о себе страшной войны? А может, были еще какие причины, но так или иначе, а лет на десять исчезли ордена и медали с костюмов и платьев. И появлялись только изредка, в праздники.

Но настал этот день — двадцать лет Победы. И вдруг так ослепительно, а для нас, мальчишек, — это я уже помню — еще и так неожиданно засверкали на улицах, в магазинах, в троллейбусах — вынутые из хранилищ и начищенные до блеска награды всех степеней и достоинств.

— Ну от, в той день — через двадцать лет — мы их знову на грудях повыставляли, — басил Карпо Иванович. — И знаете, що я побачив? Що у всех крикунов, всяких завов и замов — орденов с гулькин нос. Так, у кого медалька, а у кого и той нема. А у нашего сторожа школьного Панаса — три ордена Славы! А у тихого физика Микиты Павловича, якого наши пацаны промокашкой кличуть, Звезда геройская! А у математика, якого на усих педсоветах живцем едять, на пиджачке места нема, куда еще ордена приколоть! Розумиешь?

— Розумию! — тоже перешел на родную украинскую речь хозяин. — Правду ты кажешь, Карпо, но це не уся правда. От у нашего начальника управления тоже грудь в орденах. А тильки ордена́ ему души не прибавляють. Ты до него заходишь, по делу заходишь, а он все морщится, кривится… Аж охота плюнуть и уйти!

Я вдруг очень громко и некстати рассмеялся. Все удивленно уставились на меня: что тут смешного?

Пришлось объяснять. Действительно смешно. Хотя, скорее, грустно. Меня тоже прямо выворачивало от этой привычки нашего полковника кривиться и морщиться при разговоре. И тоже порой хотелось плюнуть и уйти. Но я как-то раз не удержался, спросил у секретаря, в чем дело. И дело оказалось в том, что когда брали бандита Поперечного, наш полковник — тогда еще майор — тоже был там. Пуля Поперечного ему какой-то нерв повредила, и теперь у него такой нервный тик. Поначалу чуть ли не паралич был. И то, что он сейчас в строю, а не в санатории, так за это ему, может, еще один орден полагается… В общем, ни черта мы, оказывается, друг про друга не знаем!

Я изложил все это, а последнюю мысль мне почему-то захотелось внедрить в сознание моих слушателей особенно внятно и торжественно. Я встал с рюмкой в руке и провозгласил:

— Друзья! Товарищи! Люди! Почему мы так мало знаем друг друга?!

Далее столь пламенно начатая речь не удалась — Карпо Иванович потянул меня за полу пиджака, и я шлепнулся на стул.

— Верно кажешь! — одобрил он. — Ничего вы один про одного тут у городе не знаете! А от у нас в Санжарах…

Он не договорил и от полноты нахлынувших чувств затянул традиционную украинскую, без которой, наверно, не обходится ни одно застолье в его прекрасных родных краях:

И Петр Семенович с Елизаветой Николаевной дружно сдвинулись плечами, одинаково подперли кулаками подбородки и подхватили:

Мотив я знал, а слова — нет. Так что я только подмурлыкивал и смотрел на поющих с любовью. Они мне очень нравились — простые хорошие люди за широким крепким столом посреди старой основательной мебели в добром надежном доме. Я любовался ими, я переводил взгляд с Карпа Ивановича на Петра Семеновича, с Петра Семеновича на Елизавету Николаевну, с Елизаветы Николаевны на… Так-так! Переводя взгляд с Елизаветы Николаевны, я обнаружил сидящего рядом с ней Юрия Сергеева.

Он тоже подпевал, блаженно улыбался и был под явным хмельком — такой, каким я видел его на фотографии под стеклом журнального столика у Тани. Я тряхнул головой. Я протер глаза. Но Юрий не исчез. Естественно, я знал, что этого не может быть, потому что такого не может быть никогда. Но все равно это уже было, это произошло, и это означало, что пришла пора мне снова мысленно побеседовать с человеком, которого я ищу…

МОЙ ТРЕТИЙ РАЗГОВОР С ЮРИЕМ СЕРГЕЕВЫМ

— ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ!

— ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ИЛЬЯ ПЕТРОВИЧ!

— ПОСЛУШАЙТЕ, ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ, МЫ ВЕДЬ УЖЕ НЕПЛОХО ЗНАКОМЫ, ДА ЕЩЕ И ВСТРЕТИЛИСЬ ЗА ТАКИМ ХОРОШИМ СТОЛОМ… НУ, НА БРУДЕРШАФТ МЫ ПИТЬ НЕ СТАНЕМ, НО, МОЖЕТ, ПРОСТО ПЕРЕЙДЕМ НА «ТЫ»?

— ДАВАЙТЕ.

— ДАВАЙ! ЧТО БЫ МНЕ У ТЕБЯ ТАКОЕ СПРОСИТЬ?..

— А ТЫ НИЧЕГО НЕ СПРАШИВАЙ.

— НЕ-Е-ЕТ, Я ВЕДЬ ДОЛЖЕН ТЕБЯ НАЙТИ!

— КОМУ ТЫ ДОЛЖЕН?

— ТЕБЕ ДОЛЖЕН. И СЕБЕ… СКАЖИ, А ЭТО ОЧЕНЬ ОБИДНО ЧТО ТАНЯ НЕ ПОЗДРАВИЛА С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ?

— ОЧЕНЬ. ХОТЬ В ПЕТЛЮ ЛЕЗЬ!

— МОЖЕТ, ТЫ И ПОЛЕЗ?..

— НЕ ЗАДАВАЙ ВОПРОСОВ, НА КОТОРЫЕ Я НЕ МОГУ ОТВЕТИТЬ.

— ВЕРНО… А ТЫ ЗНАЕШЬ, КАКОЙ У ТАНИ БЫЛ ДЕНЬ? И КАКАЯ ВООБЩЕ У НЕЕ РАБОТА? ТЫ ЖЕ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕШЬ. ВОТ У НАС ЕСТЬ ПОЛКОВНИК — НАЧАЛЬНИК УПРАВЛЕНИЯ…

— Я ТОЛЬКО ЧТО СЛЫШАЛ ЭТУ ИСТОРИЮ.

— ДА?.. НУ ЛАДНО, ТАНЯ НЕ ПОЗДРАВИЛА, ТАК ЧТО — НА НЕЙ СВЕТ КЛИНОМ СОШЕЛСЯ?

— СОШЕЛСЯ!

— ТОГДА ЧЕГО Ж ТЫ ЕЕ СТОЛЬКО ЛЕТ ТЕРЗАЕШЬ? ЧЕГО НЕ ЖЕНИШЬСЯ?

— А ТЫ?

— ЧТО… Я? НЕ ОБО МНЕ РЕЧЬ. И Я… ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ЗНАТЬ… Я ЖЕНЮСЬ, ОЧЕНЬ ДАЖЕ СКОРО ЖЕНЮСЬ!

— ПОЗДРАВЛЯЮ!

— ПОКА НЕ С ЧЕМ. ЮРА, НО ТЫ ХОТЬ ПОНИМАЕШЬ, ЧТО ОНА ТЕБЯ ОЧЕНЬ ЛЮБИТ И ЖДЕТ? А КОГДА ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЛЮБИТ И ЖДЕТ, УЖЕ СТОИТ ЖИТЬ.

— А ЕСЛИ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК В ДЕНЬ, КОГДА ТЕБЕ — ТРИДЦАТЬ, ЗАБЫВАЕТ, ТО ОСТАЛЬНЫЕ ТРИДЦАТЬ УЖЕ…

— СЛЫШАЛ! ЭТО Я ТОЖЕ СЛЫШАЛ. КРАСИВАЯ ФРАЗА. ОТ ДУШИ, Я ПОНИМАЮ, НО И ВСЕ ЖЕ — ТОЛЬКО КРАСИВАЯ ФРАЗА.

— ДУМАЕШЬ?

— ДУМАЮ. И ЕЩЕ Я ДУМАЮ ВОТ О ЧЕМ: ПОЧЕМУ ЗА СТОЛЬКО ЛЕТ ТЫ ТАК И НЕ ВЫБРАЛСЯ В СВОЙ РОДИМЫЙ ПЛЕС?

Юрий не успел ответить — зазвонил телефон.

— Это меня! — убежденно сообщил я Юрию и всем собравшимся за столом. — Это меня зовет Лека!

Я выбежал в прихожую, схватил трубку и, опережая не то что вопросы, но даже вообще ее голос, закричал:

— Лека, я объясню! Я сейчас все-все объясню!

— А все и так ясно! — голос Леки звенел. — Ты сказал: приду вечером. Ты сам сказал, ведь не я же, а ты сказал!

— Да, я сказал, и я уже шел… Но появилось срочное дело…

— С Таней?!

— При чем тут Таня… Просто по ходу моих поисков случилось…

Голос Леки зазвенел еще выше:

— Ах, все-таки случилось? Тогда легче! Я ведь, дура, потому и звоню, чтоб узнать, не случилось ли что с тобой! А раз случилось, тогда легче, тогда хорошо!

Звенящий голос ее наконец сорвался, и она заплакала.

Ну как я мог ей все объяснить? Я отчаянно и невнятно бормотал про то, что со мной лично ничего не случилось, а случилось кое-что в моей работе, и раз так случилось, мне пришлось уехать, а потом я ей звонил, но у нее не отвечал телефон, а потом мне один усатый дядька сказал, что и звонить она не велела, потому что ее нет дома, а мне как раз надо было прийти домой и принести медведя, такого симпатичного курносого медвежонка…

В этом пункте моей печальной повести Лека вдруг перестала плакать и даже рассмеялась:

— Ты пьян! Невиданное дело — ты же просто пьян!

Я очень обрадовался ее открытию.

— Точно! Я немножко чуточку-капельку пьян. И я сейчас приду к тебе.

— Нет! — Голос Леки опять зазвенел.

— Правильно, сейчас — нет. Я приду к тебе завтра. Утром на работу. Обязательно!

— Конечно, завтра ты обязательно придешь, — Лека уже взяла себя в руки, — ведь завтра четверг, сбор фанатов.

— Я приду не к фанатам, а к тебе. Я не люблю фанатов, я люблю тебя!

Кажется, Лека бросила трубку. Может быть, раздались короткие гудки. Однако для меня это уже не имело значения. Слышала она или нет, но, как радист дырявого корабля безостановочно отправляет в эфир мольбу о помощи, не будучи даже уверен, что его кто-нибудь слышит, но очень надеясь на это, так и я посылал свои слова в телефонную даль:

— Я люблю тебя! Я люблю тебя! Люблю!

Потом я бережно, как хрустальную, положил трубку.

А далее поступил так, как советую поступать всем, кто случайно и чрезвычайно опьянеет: я пошел в ванную и поместил свою грешную голову под мощный поток из водопроводного крана холодной воды.

* * *

Назавтра я отправился к Леке. Как и обещал, но все же не утром.

В принципе-то у меня была вторая смена, с пятнадцати ноль-ноль. Я обычно стараюсь по четвергам брать эту смену, потому что действительно с утра по четвергам у магазина собираются самые рьяные букинисты. В этот день здесь можно найти особенно редкие книги, но, как ни странно, в этот день здесь гораздо меньше жучков-спекулянтов. Потому что это сбор настоящих любителей и ценителей Книги с большой буквы, боготворящих ее, поклоняющихся ей. Короче говоря, тех, кого Лека несколько иронически, но довольно исчерпывающе именует фанатами.

Я, как уже говорил, не принадлежу к фанатам — так, дилетант, любитель. Но стараюсь не пропускать эти сборища настоящих знатоков. Однако сегодня утром я собирался в магазин совсем с другой целью. Вы знаете — с какой…

Но утром мне сообщили, что освободилось место в ЛТП.

Кто не слышал, а может, и сам говорил такое: сколько можно возиться с этим алкоголиком, пора отправить его на принудительное лечение в лечебно-трудовой профилакторий! Но легко сказать — отправить. Знаете ли вы, что это такое? Нет, вы этого не знаете. И я должен вам рассказать.

Это целая поэма! Мы готовим нашего подопечного к ЛТП, как… ну, примерно как к полету в космос. Извините, но другого сравнения я просто не подберу. Эта подготовка включает характеристики с места работы и по месту жительства, ходатайства о направлении в ЛТП, опять же по месту работы и с места жительства, справки об учете в наркологическом, кожном, психоневрологическом и туберкулезном диспансерах, выписки из истории болезни и полнейшее обследование в течение двух-трех недель с горой анализов и кардиограмм. Затем дело отправляется в суд, а оттуда получается решение о направлении на принудительное лечение. Затем клиента фотографируют — фас и профиль, готовят специальное дело для ЛТП. А затем… Затем надо ждать. Ждать, когда освободится место. Потому что место в ЛТП, как это ни прискорбно, большой дефицит! И когда этот дефицит появляется, необходимо, не теряя ни минуты, опять обновить все справки — старые уже просрочены — и везти подопечного в ЛТП. Там скрупулезно изучают подготовленное вами дело. И вы молите всевышнего, чтобы вас не отправили обратно ввиду нехватки или не должным образом оформленной бумажки. Если с этим вопросом пронесет, за абитуриента принимается местная санчасть ЛТП. Уж если и она не находит никаких противопоказаний в здоровье вашего больного, то вы наконец оставляете его в ЛТП, расставаясь в надежде на не слишком скорую встречу.

Дело на гражданина Тулова было заведено давно, еще до моего назначения на участок. А место в ЛТП освободилось сегодня. И его, конечно, нельзя было прозевать. Так что мне досталась эта почетная завершающая миссия — сопровождение Тулова в профилакторий.

Я воспринял это стоически. Я вообще уверен, что в мире все взаимосвязано, и значит, это поручение досталось мне в награду за мое собственное вчерашнее общение с алкоголем.

Однако, видимо, я все же проштрафился не слишком тяжко, потому что моя миссия увенчалась успехом. Гражданин Тулов и все сопровождающие его бумажки были признаны вполне пригодными для прохождения лечебного курса. И я расстался с ним, пожелав ему от всей души счастливого исцеления.

А сам с чувством исполненного долга отправился к Леке. Исполнить еще один свой долг. Может быть, не менее важный. И меня не мог остановить даже хлынувший с небес дождь.

Он хлестал по тротуарам, загонял людей под навесы, а зазевавшихся вмиг вымачивал до нитки. Но никто на дождь не обижался, а девушки, смеясь, неповторимым движением головы отбрасывали мокрые волосы, образуя нимбы радужных брызг. Это был летний дождь, это был дождь веселый.

Весело барабанил он и по стеклу букинистического магазина, за которым, как обычно, было лишь несколько покупателей. А основная масса фанатов укрылась от дождя рядом, под аркой соседнего дома. Среди них было немало моих знакомых, и они на миг прервали бурный процесс обмена-купли-продажи книг при виде меня, шагавшего сквозь дождь, не укрываясь от него, шлепая по лужам, и торжественно несущего перед собой букет алых роз, — не миллион, конечно, но все-таки очень большой букет.

Они вовсю глазели на меня, а я не обратил на них никакого внимания и вошел в магазин. Лека стояла на верхней ступенечке стремянки, дотягиваясь до книги под потолком, которую внизу ожидал старичок в допотопной соломенной шляпе. Мой торжественно-букетный вид в этот дневной рабочий час был, видимо, столь необычным, что даже те немногие покупатели, которые были в магазине, попятились к дверям. Лекина коллега — толстая продавщица — скользнула в подсобку, оставив дверь приоткрытой для наблюдения за дальнейшим. А я решительно направился к Леке.

Если бы снимать этот эпизод в цветном кино, он бы, наверно, мог выглядеть очень красиво. Представьте: залитое серебристым дождем стекло, за которым маленький книжный магазин, девушка в голубом халатике на стремянке, а снизу сравнительно молодой человек протягивает ей букет алых роз, и она смотрит на него сверху — поначалу удивленно и неприступно, но потом он начинает что-то пылко говорить, и лицо девушки светлеет, и у нее появляется улыбка, и она что-то нежно отвечает ему и величественно спускается по стремянке навстречу протянутым цветам — почти как в классической «сцене под балконом», — и оба счастливы, и идет летний дождь, и где-то в вышине непременно поют скрипки, и… все это обрывается сухим требовательным стуком в стекло.

Я оглянулся. И увидел среди прилипших к стеклу витрины носов моих знакомцев букинистов острый нос инженера Троилова. Он требовательно повторил стук костяшками пальцев в стекло.

Но почему?! Скажите, почему? Оборвать все на самом интересном месте… Так часто бывает в кино, но почему так случается и в жизни?..

Я вышел из магазина. Троилов, не обращая ни на кого внимания, увлек меня под локоть в соседний подъезд и зашептал:

— Я звонил вам на работу. Сказал, что у меня дело в связи с этим… э-э… расследованием. Ваш коллега любезно сообщил, что вас можно найти здесь, так что не удивляйтесь.

— Я не удивляюсь. Так бывает.

— Как «так»? — удивился Троилов.

— Так. Ну что, вы принесли документы, подтверждающие ваше алиби?

Для этого заявления мне не надо было обладать особой проницательностью — под мышкой у Троилова торчала аккуратная папочка. Все свидетельства были отпечатаны на машинке, все подписи заверены нотариально.

— Вы только не подумайте, что я чего-то опасаюсь. Заподозрить меня в принципе невозможно…

— Да, — согласился я. — Невозможно. В принципе.

— Так что речь идет не о доказательстве моей невиновности, а о том, чтобы мое имя вообще не упоминалось на процессе.

— На каком… процессе?

— Ну, в этом деле.

Дальше он стал взволнованно излагать про то, что готовится к защите диссертации, а его жене предстоит зарубежная командировка — правда, в дружественную нам страну, но все равно, я же должен понимать…

— Я понимаю. Это все, за чем вы пришли?

— Нет!

Он воскликнул это как-то патетически. А затем понизил голос до заговорщицкого уровня.

— Еще я считаю себя обязанным обратить ваше внимание на то, что вам следует обратить внимание на повышенное внимание…

— Минутку, не понял! Чье внимание на чье внимание я должен обратить?

— Вы должны обратить внимание на то, что инженер Владимир Куликов проявляет повышенное внимание к этому делу. Я бы даже сказал — заинтересованность! Он беседует со всеми, пусть самыми далекими знакомыми Юрия Сергеева. Еще его часто видят на вокзале и в аэропорту. А на работе он взял отпуск за свой счет.

— Вас Куликов тоже о чем-нибудь расспрашивал?

— Нет. Удивительно, но почему-то нет.

— Ничего удивительного. У вас всё?

— Да. Но если что-нибудь еще заподозрю, сообщу немедленно.

Разговор был исчерпан, можно было прощаться. Но я не удержался и таинственно поманил Троилова пальцем. Тот с готовностью подставил мне свое большое чистое ухо. И я прошептал прямо в розовую раковину:

— По-моему, вы сами проявляете повышенное внимание к этому делу. Нельзя ли и вас кое в чем заподозрить?!

Свершив эту крошечную месть и не дожидаясь ответа остолбеневшего Троилова, я развернулся и пошел прямо в дождь. Чего мне было терять, все равно уже весь вымок…

* * *

С того дня прошли еще трое суток.

Чем я занимался? Самыми типовыми, самыми распространенными проблемами, с которыми обращаются к участковому. Все-таки жуткие преступления — это дело далеко не каждого дня и даже года. А вот почти каждодневные заботы участкового инспектора — это хулиганство и бандитизм. Звучит жутковато? Ну, это только до того, как я сообщу необходимые эпитеты к этим понятиям: речь идет о «бытовом хулиганстве» и «кухонном бандитизме».

Вот их примерный реестр. Муж украсил синяком жену. Или, между прочим, в последнее время все чаще наблюдается обратное. Сосед ударил собаку соседа. Кто-то поджег ящик с газетами. Кто-то наверху устраивает ночные танцы, не давая уснуть кому-то внизу. Сосед глушил соседа мощными децибелами магнитофона, а тот в отместку устроил ему короткое замыкание. Жильцы коммунальной квартиры на консилиуме, чья очередь убирать места общего пользования, дошли до рукоприкладства…

Да, не желают жильцы жить спокойно. Не желают соседи соседствовать мирно. А наша задача: мир и спокойствие восстановить. И для этого участковый инспектор, как многорукий Шива, должен совмещать в себе если не все на свете, то очень многое. Он должен быть психологом и дипломатом, педагогом и артистом, мировым судьей и немножко гипнотизером… Нет-нет, не сочтите за хвастовство, я это все — не о себе. Я лишь о том, каким в идеале надо быть участковому. А я лично далек, ох как еще далек от идеала! Как сказано у одного хорошего писателя, «я только учусь». Причем пока что чаще всего на собственных ошибках.

Вот только времени на учебу маловато. Потому что основное время уходит не на само разрешение конфликта, а на писанину по этому поводу. Любой, даже самый ничтожный, инцидент, который выеденного яйца не стоит и мирно разрешается в пять минут, все равно обрастает ворохом бумажек, которые положено отобрать — есть у нас такой термин: «отобрать заявления». Так вот, я должен отобрать: заявление от заявителя, заявление от лица, на которое заявлено, заявления от свидетелей, характеристики — по месту жительства и по месту работы и наконец — написать рапорт начальнику отделения.

Говорят, специальный и очень умный НИИ исследовал эту проблему. Разработал систему вопросов и тестов. Какие бумаги отбирать обязательно? Какие не обязательно? На что отвечать письменно? На что устно? Что фиксировать в деле? Что не фиксировать? Очень велось большое и серьезное исследование. Результат? Гора новых — но уже глубоко научных — бумажек!

Ну вот, поплакался вам — и сразу легче стало. Вы мне посочувствовали? Спасибо большое! А теперь пора за работу. Тем более что хотя я только что возвышенно воспел свой образ круглосуточного труженика, но, честно говоря, эти трое суток я занимался не только работой, а и уделил внимание личной жизни. Ведь тогда — три дня назад — я не совсем уж так лихо и безвозвратно ушел от остолбеневшего Троилова в дождь, в никуда, нет, я вернулся в магазин, где еще стояла растерянная Лека с моим букетом не успевших увянуть алых роз, и несколько сбивчиво, но довольно решительно предложил ей свои руку и сердце, то есть вступление в законный брак. И Леке — под взглядами многочисленных свидетелей внутри магазина и за его окном — не оставалось ничего иного, как принять мое предложение. Так что хоть этот эпизод из-за явления Троилова и потерял изначальную кинематографическую прекрасность, но все же получил свое классическое завершение — «хеппи-энд», счастливый конец. Во всяком случае, теперь уж мне только остается твердо надеяться, что — счастливый…

И лишь поиски Юрия Сергеева за эти три дня не приблизились ни к какому финалу — ни к счастливому, ни к иному. За это время получены ответы из всех отделений милиции, куда были направлены фотографии Юрия. Странное дело, почти в каждом ответе утверждается, что личность с указанными приметами наблюдается в их районе. Но проверка не подтвердила ни одну из этих кандидатур.

Несколько раз звонила Таня, звонили соседи Юрия, но ничего нового. Ни они — мне, ни я — им. Опять звонил групповод Крутых и зачем-то рассказывал, что у Сергеева было три авторских свидетельства на изобретения и что он замечательно руководил кружком по изучению новой техники. Троилов, слава богу, больше не звонил.

И хотя сейчас у меня на рабочем столе заливается телефон, но это тоже звонит не Троилов: зуммер частый и напористый — междугородный.

— Да-да, Сергеев заказывал Томск… Слушаю… Здравствуй, мама! Что?.. Да ничего не случилось, просто звоню… Нет, я вас совсем не забыл. И совсем не вдруг вспомнил… Ну не надо, мама! Скажи лучше, как там вы?.. Да что — я? Я в полном порядке… Нет же, ну честное слово, ничего не случилось! Просто соскучился… Ну и что, что раньше редко звонил, ну теперь буду звонить чаще… Да, обещаю… Как ты себя чувствуешь? А папа? Так и не хочет составить тебе пенсионную компанию? Не пили его, пусть работает пока может… О-о-о, ну говорю же, ничего у меня не случилось! Новости? Кое-какие есть… Не пугайся, что ты сразу пугаешься, вполне приятные новости. Я напишу подробно. Сказал — напишу, значит — напишу… Да-да, девушка, мы заканчиваем… Целую вас всех! Я напишу, жди, обязательно напишу!

Почему я так и не сказал маме про Леку? Не сказал ей именно того, чего она столько лет ждет, о чем вздыхает тайком по ночам и пишет намеками в длинных регулярных письмах. Я вроде и собрался сказать, но она меня сразу сбила этим своим вопросом, не случилось ли со мной чего-нибудь. Ну почему наши мамы при каждом звонке прежде всего думают не о чем-то хорошем, а сначала — не случилось ли чего дурного! Жизнь их, что ли, этому научила? Или вообще материнское сердце так устроено? Ну и что из того, что я давно не звонил, редко пишу…

У вас есть родители? А дети у вас есть? И кому вы чаще звоните-пишете: своим детям или своим родителям? Что там говорить, все мы одинаковы. Даже скучно, до чего одинаковы. А ведь есть же, есть что-то удивительное и душесогревающее даже в самом кратком разговоре с мамой. Будто снова повеяло детством, теплом маминой щеки, к которой ты когда-то прижимался, нежностью ее рук… Наверно, что-то такое ощущал и Юрий Сергеев, когда слышал песню о Плесе, городе своего детства… Стоп! Пора бы в самый раз вернуться к Юрию.

Сегодня мне звонил Анатолий Петелин. Тот самый, который первым сообщил об исчезновении Сергеева. Он попросил меня о встрече, и я вижу в окно — он уже идет. Как всегда подтянутый, одетый с иголочки, те же очки «референт». Только в походке что-то не то. Какая-то неуверенность…

Когда Петелин вошел, и когда здоровался, и когда присаживался, эта необычная для него неуверенность ощущалась, сквозила в каждом его движении, даже в знакомом подталкивании очков на носу. И он сам сразу об этом сказал:

— Знаете, я как-то странно себя чувствую…

— А в чем дело?

— Да в том-то и дело, что я не знаю, в чем дело.

Петелин неумело засмеялся своей нескладухе.

— Просто всегда я знаю, что, как и почему я делаю. А сейчас я не знаю, почему пришел к вам.

— Наверно, чтобы помочь в поисках вашего друга Юрия?

Я нарочно сказал «друга», но на этот раз он не поправил меня насчет «приятеля».

— Да, наверно, за этим. Однако странность в том и заключается, что прийти-то я пришел, а помочь вряд ли сумею. Тогда зачем же я пришел?

Уж этот народ — ученые! Они могут запутать в словесах даже самый простой вопрос. Я как можно мягче сообщил Петелину, что в любом случае рад его приходу, и попросил просто еще немного порассказывать о Сергееве.

— А что, собственно, рассказывать? Юрий — инженер, представитель довольно распространенного типа технической интеллигенции…

— Анатолий Анатольевич, я знаю, что вы социолог, но, может, мы объяснимся как-то попроще, попонятней?

Петелин искренне удивился. И снисходительно объяснил, что нет ничего проще и понятней социологии. Именно так делится все человечество в целом, и именно так проявляется каждый индивидуум в частности. Как представитель определенного социального типа. А все остальное — только личные аномалии. Или, говоря еще проще, личные странности.

Я был несколько озадачен такой классификацией человечества. И поинтересовался, как у Юрия Сергеева обстоит с этим делом, с аномалиями, то есть с личными странностями.

— Хоть отбавляй! — воскликнул Петелин. — Взять хотя бы путаницу с его днем рождения. Он родился в июне, а в документах…

— Эту историю я знаю.

— Так вот, меня всегда поражала чувствительность, с которой Юрий относился к этим поздравлениям. Между прочим, в этот раз я забыл его поздравить.

Вот тут я насторожился.

— Как это произошло?

— Очень просто. Мы виделись утром на пятачке, было много интересных марок, я увлекся и забыл. Потом вспомнил…

— Когда потом?

— Вскоре после того, как мы расстались. Я упоминал, что одолжил тогда Юрию двадцать рублей. И, размышляя — чисто автоматически — зачем они могли ему понадобиться, я вспомнил о дне рождения.

— И не поздравили? Хотя бы с опозданием?

— Нет. Если бы я вспомнил при встрече, то, естественно, поздравил бы. А делать это позже и специально — значит поощрять странность Юрия, его эмоциональный атавизм.

— Как вы сказали? — проявил я свою полную дремучесть.

— Эмоциональный атавизм, — спокойно повторил Петелин.

И выдал мне небольшую лекцию о том, что в наш век разума и знаний повышенная эмоциональность, безусловно, является пережитком прошлого. Атавизмом вроде обезьяньего хвоста. Вот так! Потом Петелин все же заметил мое немое изумление и смягчился, объяснил снисходительно, что при этом он не имеет в виду так называемые корневые эмоции: любовь, ненависть, радость, страх… Нет, он говорит только об эмоциональных крайностях: особая чувствительность к невниманию, обостренный реагаж на равнодушие окружающих, повышенная потребность в душевном тепле… Все это — нонсенс, чепуха.

— Но почему?! — не удержался, чуть не заорал я.

— Потому что современный человек живет не ощущениями, а знаниями. Потому что фундаментом технически развитого общества может быть только знание, а не чувство. И все эмоциональные надрывы нелепы как… ну, как суеверия.

Ладно! Черт с ними, с его теориями! Мне оставалось только надеяться, что Юрий Сергеев был категорически не согласен со своим другом-приятелем.

— Между прочим, втолковать эти элементарные истины Юрию было невозможно, — порадовал меня Петелин. — Чего стоит хотя бы одна его идефикс насчет Плеса, этого города детства…

— Вы тоже знаете об этом?

— Еще бы! Он буквально этим бредил!

Петелин вдруг вскочил и зашагал по комнате.

— Но это же элементарное непонимание диалектики! Это бессмысленное стремление в прошлое, назад! Это нечто… нечто вроде бредового призыва из человеколюбия заменить автомобиль лошадкой, чтобы уменьшить число жертв на дорогах!

Он был не на шутку взволнован и метался по комнате. А я не мог сдержать улыбку при виде такого расхождения его поведения с его же теорией.

— Анатолий Анатольевич, успокойтесь, пожалуйста. Скажите, вам не скучно жить?

Он успокоился так же мгновенно, как и возбудился. Вновь сел на стул и ответил спокойно и твердо. Разве что только чуть устало.

— Нет, мне жить не скучно, мне интересно. Интересно все знать. Только именно знать, а не ощущать.

Он замолчал. Потом вдруг снова неумело улыбнулся.

— Впрочем… И у меня бывают ощущения. Сейчас, например, я ощущаю, что больше ничем помочь вам не могу.

Я тоже ответил ему улыбкой.

— Вот вам и пример, когда ощущение довольно близко к знанию.

— Могу вам только посоветовать еще одно: поговорите с Володей Куликовым. Он окажется полезней меня.

— Я слышал, что Куликов развил какую-то странную деятельность, встречается со всеми знающими Юрия, даже отпуск взял… Вы не находите в этом ничего подозрительного?

— Кто вам наплел такую чушь? — возмутился Петелин. — Куликов честнейший, порядочнейший человек! Да, он был и у меня, говорил со мной, расспрашивал… Может быть, именно благодаря его приходу ко мне я пришел сейчас к вам. Всего доброго!

Подседлав последним гневным и оттого особо эффектным тычком очки «референт», Петелин удалился.

Ай-яй-яй, какой явный эмоциональный атавизм!

Однако Куликова мне все-таки повидать было действительно нужно. Эти три дня я ему все время названиваю, но пока застать не могу. На работе он взял отпуск за свой счет. А дома телефон не отвечает.

Зато мой телефон снова затрезвонил.

— Сергеев слушает.

— Здравствуйте, вас беспокоит Куликов.

— Куликов?!

Я выкрикнул это столь изумленно, что он стал торопливо объяснять:

— Ну, Куликов — товарищ Юрия Сергеева, мы с вами встречались…

— И очень хотелось бы встретиться снова, — перебил я. — Вы где?

— В нашем институте.

— А рабочий день вроде окончен?

— Это неважно. Вы не можете к нам приехать?

— Почему не могу? Сейчас буду!

События наши стали развиваться по законам французских комедий восемнадцатого века, сборник которых мне как-то презентовала Лека на день рождения. Там, к примеру, кто-нибудь спрашивает: «Где Жан?» И тут же ремарка: «Появляется Жан». Откуда Жан появляется, почему Жан появляется, этого никто не объясняет и объяснять не желает. Вот и у нас — только подумал: «Надо бы повидать Куликова», как появляется Куликов!

Куликов появился не один. В опустевшем после работы институте среди чертежных комбайнов и столов собрались наши знакомцы: подтянутый суховатый начальник отдела автоматики, хмурый руководитель группы Крутых, бравый начкадров и председатель месткома Алла Владимировна, уже без марлевой маски — эпидемии, видно, был дан отбой.

— Извините за беспокойство, — сказал мне Володя Куликов, — но нам было необходимо с вами встретиться. Мы хотим спросить…

— Нет уж, позвольте спросить сначала мне. Зачем, Владимир Андреевич, вам понадобились похождения частного детектива?

Куликов смутился. И признал:

— Сыщика из меня не вышло. Придется снова переквалифицироваться в инженеры.

— И все же зачем вам это понадобилось — расспросы, поиски…

— Видите ли, — вступился за своего подчиненного начальник отдела, — сначала Владимир Андреевич, а потом и мы все подумали: почему Юрия должны искать вы? Я не имею в виду лично вас, а вообще — милицию. Ведь, по сути, искать человека должны его друзья, соседи, сотрудники… То есть — мы.

Вообще-то неплохая мысль у них появилась. Ради бога, не сочтите меня бездельником, увиливающим от работы, но если бы эта неплохая мысль почаще приходила в голову вам, у нас бы значительно поубавилось дел.

— Что же вам удалось узнать? — спросил я.

— К сожалению, ничего существенного, — признал начальник отдела. — Все рассказали всё, что знали, и сделали всё, что смогли, но чего-то мы до конца не знаем и не можем.

— А вокзал и аэропорт? — спросил я Куликова.

— В аэропорту с помощью Тани проверял фамилии по вылетам того дня. На вокзале расспрашивал проводников и дежурных.

— Ну и?..

— И там и там были и Сергеевы, и пассажиры, очень похожие по описанию, но всё оказалось не то. И вообще, у меня сложилось впечатление, что до меня там уже кто-то побывал. Наверно, вы?

— Мы, наверно!

Я не отказал себе в удовольствии улыбнуться этой проницательной догадке незадачливого детектива.

— Короче! — рубанул воздух кулаком, как шашкой, бравый начкадров. — Все мы тут — штаб!

— Кто?

— Штаб. Сотрудники и товарищи постановили найти Сергеева. Для руководства поиском назначен штаб. А для руководства штабом мы призываем вас. Принимай командование, старлей!

Вот так четко он поставил вопрос. Да, все-таки мы недооцениваем решительность военнослужащих. Особенно — бывших военнослужащих. Но как мог я принять над ними командование? Мне бы сейчас самому кто команду дал… Ответить мне им было нечего. И потому я предпочел спрашивать.

— Что вы предлагаете конкретно?

Все помолчали. Первым откашлялся Крутых:

— Полагаю так. Используем средства массовой информации. Дадим объявление в газету, может, даже разрешат по телевидению…

— Только не это! — всплеснула руками Алла Владимировна. — Позор на весь город! Нет, если исчезает мужчина, надо искать женщину. Это я вам говорю не как предместкома, а как женщина.

— Что вы, такой путь неэтичен, — возразил начальник отдела.

— Какие еще «мужчины-женщины»! — возмутился начкадров и опять доложил по-военному четко: — Город разбиваем на квадраты. Квадраты на сектора. Каждый сотрудник института получает свой сектор прочесывания…

Все они зашумели, отстаивая каждый свой метод поиска. А я слушал их, слушал, и в голове моей настойчиво тренькал какой-то мотивчик, какая-то мысль совсем в стороне от того, о чем они спорили.

— Владимир Андреевич, — спросил я Куликова, — почему вы не поздравили Юрия с днем рождения?

Все в запале спора автоматически подхватили мой вопрос, набросились на Куликова.

— Да! Почему не поздравили? Почему?

— Откуда вы знаете? — попятился от их напора Куликов.

Все умолкли, переглядывались, остывая.

— Верно, откуда мы знаем? — спросил Крутых.

— Мы не знаем, мы только догадываемся, — ласково объяснил я.

Куликов растерянно пожал плечами.

— Вы правильно догадываетесь, я забыл его поздравить. Это связано с моими… ну с теми личными неприятностями.

— Можете не рассказывать, — предложил я.

— Нет, я уж лучше расскажу. Было плохо с отцом…

— Заболел? — участливо встрепенулась Алла Владимировна.

— Нет… Он, старый черт, влюбился! Классический вариант: молодая, длинноногая, глупая и блондинка. Он вообще-то славный старик, но вот… как это?.. седина — в бороду, а бес — в бок!

— Бес — в ребро, — со знанием дела уточнил начкадров.

И почему-то еще шире развернул плечи.

— В то воскресенье отец сказал, что уходит из дома. Я успел только заскочить к Юре, отменить вечернюю встречу и побежал к маме. И потом всю неделю в этих делах…

— Наладилось? — поинтересовался Крутых.

— Да похоже, образумился старик, — улыбнулся Володя.

— Это хорошо, — одобрил начкадров.

Но одобрил с явным сожалением.

Однако у меня не было времени улавливать нюансы я нетерпеливо вернул Куликова к сути дела:

— Значит, вы забыли поздравить Юрия?

— Да. Я позже вспомнил, но вырваться не смог, а на работе его, как вы знаете, не было. И потом, Таня и Петелин его ведь поздравили…

— Нет. Они тоже забыли.

Мое сообщение огорчило Куликова. Даже явно встревожило.

— Это плохо, — задумчиво сказал он. — Для Юры это было очень важно… А Валя?

— Какой Валя?

— Не какой, а какая. Юра провел детство в маленьком городке…

— Про Плес мне рассказала Таня.

— Да? Лучше бы это рассказал сам Юра. Он удивительно рассказывает. Как будто поет…

— Песню я тоже слышал.

Я сознательно обрывал Володю, я не давал ему расслабиться, растечься воспоминаниям, я чувствовал, что сейчас он может сообщить что-то важное, даже решающее. И кажется, все тоже это почувствовали, притихли, напряженно слушали Куликова.

— Значит, вы знаете почти все. Но про Валю даже Таня не знает…

Валя оказалась девочкой из Плеса. То есть этой девочке сейчас тоже примерно тридцать. Но когда-то они с Юрой — мальчик и девочка — вместе росли в этом самом Плесе, дружили, ходили по улицам, взявшись за руки, и пели песню про крейсер «Варяг». Юра почему-то всегда рассказывал Володе именно это — как они ходили и пели про крейсер «Варяг».

— А почему он не рассказывал об этом Тане? — спросил я.

— Не знаю. Наверно, боялся, что не поймет. Или поймет, но не так…

Что ж, это верно, вполне может не так понять. Женщина!..

Хотя они с Валей больше не виделись. Только перед отъездом Юрия из Плеса поклялись помнить друг друга и всегда поздравлять с днем рождения. С его настоящим днем рождения — в паспорте ведь уже потом было напутано. Ну, это тоже мне было понятно — такая детская клятва, которая забывается вместе с детством. Но эта клятва, оказывается, не забылась. Больше двадцати лет Юрий с Валей не встречался, но каждый год в день рождения получает ее телеграмму… Я даже вскочил.

— Телеграмму? А в этот раз она была?

— Не знаю, я ведь забегал на минутку…

— Спасибо, Володя! Спасибо, товарищи дорогие! Извините, мне надо бежать!

Я действительно побежал. Даже помчался. На такси.

Вообще-то зарплата участкового инспектора двести в месяц. И никаких премиальных за выполнение и перевыполнение плана. Так что на такси особо не раскатаешься. Но сейчас я не мог иначе, я бы просто лопнул от нетерпения, добираясь пешком или общественным транспортом до нужных мне пунктов. Я, в принципе, человек не слишком азартный — лотерейные билеты не покупаю, в карты не играю, не говоря уж о бегах. И только в работе наступает момент, когда я вдруг делаю стойку, как гончий пес, и иду по следу с таким азартом, какого до этого в себе и не подозревал. Я иду, я бегу, я не останавливаюсь, пока не дорвусь до цели, до истины.

Таня — уже знакомая, домашняя, без шиньона — открыла мне дверь на первый же звонок, будто ждала его. Я не вошел, задавал вопросы с порога.

— Какая телеграмма? — не поняла Таня. — Что случилось?

— Не волнуйтесь, мне просто нужно знать: в тот воскресный вечер Юрий не упоминал ни о какой телеграмме? Про то, что он ее получил? Или, наоборот, не получил?

— Нет-нет! Ради бога, скажите, что случилось?

— Честное слово, ничего. Просто поиск продолжается.

Однако понимая, что не могу уйти, хоть как-то не развеяв ее тревожное настроение, я потянул носом и уточнил:

— Ничего не случилось, если не считать того, что у вас опять сбежал кофе!

Ивана Никитича, конечно, не устроил разговор в дверях, он отвел меня в свою комнату и лишь там обстоятельно ответил на мой вопрос.

— Нет, про телеграмму не в курсе. Я в то воскресенье в пионерлагере на слете выступал. Вернулся к ночи. Устал. А что, телеграмма какая обнаружилась?

— Пока нет. Но хорошо бы, чтоб обнаружилась.

— Если телеграмма, то в аналогичном случае у швейцарского писателя Дюренматта…

Я был вынужден, как всегда, прервать хитроумные построения домашнего детектива.

— Иван Никитич, а Черновы были дома в воскресенье?

— Не знаю. Говорю же: я весь день в пионерлагере провел. А когда утром уезжал — были…

— Нет, — сказала соседка Чернова, — мы в то воскресенье у мужниных родителей гостили, за городом.

Мы с ней не просто разговаривали, а кричали, перекрывая шум огромного цеха с конвейером, на котором работали одни женщины, с одинаково упрятанными под косынку волосами. Автоматическими движениями они укладывали в пазы электромотора обмотку, пристукивая ее секции деревянными молотками. И Чернова, не прекращая ни на секунду стук-перестук своего молотка, рассказывала:

— Я вот нынче во вторую смену, а муж с первой пришел и сидит с ребятами. Я ж говорила: мы только в субботу-воскресенье можем куда вместе сходить или съездить.

— Значит, про телеграмму вы ничего не знаете… А та телеграмма, что вы в прошлом году для Сергеева принимали, откуда была?

— Не помню. Название немножко чудное…

— Может быть, Плес?

— Может, и так. Точно не скажу, не помню…

Но наконец я все же услышал то, чего ожидал.

Помещение почты уже опустело, свет был погашен во всех окошках — заказных писем и бандеролей, переводов и подписки газет. Только телеграфное окошко еще светилось, там работа шла допоздна. И тоненькая рыжая девчонка ответила на мой вопрос.

— Да, я приносила товарищу Сергееву телеграмму.

Я боялся поверить в неожиданную удачу. И попробовал даже сбить уверенность девчушки.

— Это точно? Почему вы запомнили?

— Потому что я тогда уже все телеграммы разнесла, а вечером поздно еще одну передали. Ее сначала ошибочно заслали в другое отделение. Ну вот, я ее прочла и отнесла.

— Прочли? — изумился я. — Это же зачем?

Ее ничуть не обеспокоило мое изумление. Она отвечала все так же бесхитростно, глядя на меня чистыми очами.

— А я все телеграммы читаю. Потому что их редко по делу дают. А больше — про радость или про горе. Ведь правда?

— Пожалуй…

— Вот я и читаю, чтобы знать, как себя с адресатом вести.

— Так-так… А эта телеграмма про что была?

Девчонка вздохнула мечтательно.

— Очень красивая телеграмма! Там слова были из песни: «Тридцать лет — это возраст свершений, тридцать лет — это возраст решений»… Слышали?

— Нет. — Я невольно улыбнулся ее восторженности.

А она продолжала очень серьезно:

— Хорошая песня. И телеграмма хорошая. Она вообще-то не срочная была, можно было и утром доставить. Но я сразу же, вечером, отнесла. Потому что раз у человека день рождения, человек должен знать, что его очень помнят. Ведь правда?

Домой я возвращался пешком. Не потому, что больше нельзя было поймать такси. Напротив, как это всегда бывает, когда не надо — так вот они, сколько хочешь. Зеленые огоньки обгоняли меня и проносились навстречу, нет, даже не проносились, а ехали не спеша, манили, приглашали: мы свободны, мы домчим тебя куда надо. Но я гордо не обращал на них внимания. Мне нужно было спокойно пройтись. И подумать.

Да, человеку нужно знать, что его помнят. Вот она это и подтвердила. Все забыли, а она, Валя, девочка из детства, помнит. Это хорошо. Но что же он, Юрий Сергеев, сделал, получив поздним вечером ее телеграмму? «Тридцать лет — это возраст решений…» Каких? «Тридцать лет — это возраст свершений…» Что же он совершил?

Вопросы, вопросы… А кому эти вопросы задавать?.. Как это «кому», вот же он, мой ровесник, мой однофамилец, мой почти что уже добрый знакомый Юрий Сергеев, идет рядом со мной, в потоке вечерних прохожих, идет и помалкивает и, кажется, только и ждет, чтобы я с ним — по старой своей привычке — заговорил…

МОЙ ЧЕТВЕРТЫЙ РАЗГОВОР С ЮРИЕМ СЕРГЕЕВЫМ

— ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ЮРА!

— ПРИВЕТ, ИЛЬЯ! УСТАЛ?

— ЕСТЬ НЕМНОГО…

— ПОИСКИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ?

— И ДАЖЕ ПРОДВИГАЮТСЯ.

— МОЖЕШЬ СКАЗАТЬ, ГДЕ Я НАХОЖУСЬ?

— ПОЖАЛУЙ, СМОГУ. НО ЭТО УЖЕ НЕ ИМЕЕТ ОСОБОГО ЗНАЧЕНИЯ.

— НУ ДА, ЧТО УЖ ДЛЯ БЫВАЛОГО ДЕТЕКТИВА СЕРГЕЕВА ПРОПАЖА КАКОГО-ТО ОДНОФАМИЛЬЦА…

— ДУРАК ТЫ, ЮРА. ТЫ БОЛЬШУ-УЩИЙ ДУРАК! ТВОЯ ИСТОРИЯ ДЛЯ МЕНЯ, МОЖЕТ, ВАЖНЕЕ, ЧЕМ… НУ ЛАДНО, ДАВАЙ ЛУЧШЕ ПО СУЩЕСТВУ.

— А ЧТО ПО СУЩЕСТВУ? ТЫ В МЕТРО КАТАЛСЯ? НА ЭСКАЛАТОРЕ? ВОТ ТАК И В ЖИЗНИ: ОДНИ ЕДУТ ВНИЗ, ОТКУДА ТОЛЬКО ЧТО УЕХАЛИ ДРУГИЕ, А ТЕ — НАВЕРХ, ОТКУДА ТОЛЬКО ЧТО УЕХАЛИ ПЕРВЫЕ. ПАРАЛЛЕЛЬНО, В РАЗНЫЕ СТОРОНЫ И МИМО ДРУГ ДРУГА!

— НЕТ, ВСЕ-ТАКИ ЛЮБИШЬ ТЫ, ЮРА, ГОВОРИТЬ КРАСИВО. ПАРАЛЛЕЛЬНО, МИМО… А ЕСЛИ ПОСПОКОЙНЕЕ И ПОПРОЩЕ, ТО ВСЕ МЫ СПЕШИМ И ВВЕРХ И ВНИЗ ПО ОДНИМ И ТЕМ ЖЕ ДЕЛАМ, ПО ОДНИМ И ТЕМ ЖЕ ОБЫЧНЫМ ЗАБОТАМ… ТЫ ЧТО, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ХОЧЕШЬ, ЧТОБЫ ВЕСЬ ГОРОД ЗДОРОВАЛСЯ В ТРОЛЛЕЙБУСАХ, ОБНИМАЛСЯ НА УЛИЦАХ И ИНТЕРЕСОВАЛСЯ, КАК ЗДОРОВЬЕ, У КАЖДОГО ПРОХОЖЕГО?

— НЕ НАДО УПРОЩАТЬ!

— НО И УСЛОЖНЯТЬ ОСОБО ТОЖЕ НЕ НАДО. Я ВООБЩЕ НЕ ПОНИМАЮ, ПОЧЕМУ ТЫ ТВЕРДИШЬ: ОНИ РАВНОДУШНЫ, ОНИ МИМО? ПОЧЕМУ «ОНИ», ПОЧЕМУ НЕ «МЫ»?

— КТО ЭТО «МЫ»?

— ДА МЫ, МЫ С ТОБОЙ, МЫ ВСЕ! ТЫ ЧТО, БОЛЬШЕ ЗНАЕШЬ О НИХ, ЧЕМ ОНИ О ТЕБЕ? ТЫ ЧТО, ВНИМАТЕЛЬНЕЕ К НИМ, ЧЕМ ОНИ К ТЕБЕ? У НИХ ВЕДЬ К ТЕБЕ СВОЙ СЧЕТ.

— НУ? ОЧЕНЬ КРУПНЫЙ?

— ДА НЕТ, ВРОДЕ БЫ ВСЕ ПО МЕЛОЧАМ… ВОТ, СКАЖЕМ, ПОЧЕМУ ТЫ ОТКАЗАЛСЯ БЫТЬ СТРАХДЕЛЕГАТОМ?

— НУ-У, ЕРУНДА КАКАЯ… СТРАХДЕЛЕГАТ — ДОЛЖНОСТЬ ДЛЯ СЕРДОБОЛЬНЫХ ЖЕНЩИН И СТАРИЧКОВ. А ВИЗИТ БОДРОГО МОЛОДЦА ВРОДЕ МЕНЯ МОЖЕТ ТОЛЬКО ВЫЗВАТЬ ЗАВИСТЬ У БОЛЬНОГО.

— И ЕЩЕ ВРЕМЕНИ НЕТ, В АСПИРАНТУРУ НАДО ГОТОВИТЬСЯ?

— ДА, ЭТО ТОЖЕ.

— ЧТО Ж, ТОГДА НЕ НАДО ГРУСТИТЬ, ЧТО ВАШ СЕРДОБОЛЬНЫЙ СТАРИЧОК САМ ЗАБОЛЕЛ И НЕ СМОГ ПОИНТЕРЕСОВАТЬСЯ, НЕ БОЛЕН ЛИ ТЫ. А ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ХОДИЛ НА ВОСКРЕСНИКИ ВО ДВОРЕ?

— ЭТО УЖЕ ПРИНЦИПИАЛЬНЫЙ ВОПРОС. ЕСТЬ ТЕ, КТО ПОЛУЧАЕТ ЗА ЭТО ЗАРПЛАТУ, И ДЕЛАТЬ ЗА НИХ РАБОТУ — ЗНАЧИТ РАЗВРАЩАТЬ ИХ!

— СПРАВЕДЛИВЫЙ ПАФОС. НО МОЖНО ПОНАДЕЯТЬСЯ НА ДЯДЮ, А МОЖНО И САМИМ ОБЖИТЬ СВОЙ ДОМ, ОБУСТРОИТЬ СВОЙ ДВОР. ЗНАЕШЬ, МОЖЕТ, ТВОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ЗАМЕТИЛ БЫ СОСЕД, С КОТОРЫМ ТЫ ТАСКАЛ ОДНИ НОСИЛКИ ИЛИ САЖАЛ ОДНО ДЕРЕВО…

— А ПОКРУПНЕЙ В ЭТОМ СЧЕТЕ НИЧЕГО НЕТ?

— ПОКРУПНЕЙ? ТВОЯ ТАНЯ… ТВОЙ ДРУГ ВОЛОДЯ КУЛИКОВ, ЧЬЕЙ ЛИЧНОЙ БЕДЫ ТЫ НЕ ЗАМЕТИЛ… ТВОЯ ВЕСЕЛЕНЬКАЯ ПРИВЫЧКА ГОВОРИТЬ С САМИМ СОБОЙ И ПОПУГАЙ — ЕДИНСТВЕННЫЙ ДРУГ…

— ЭТО УЖ ВОВСЕ ШУТКА! ПРОСТО ЖИВАЯ ДУША РЯДОМ…

— ЖИВАЯ ДУША? ТОГДА ЕЩЕ ОДНА МЕЛОЧИШКА В СЧЕТ: ПУСТЬ ТЕБЕ ПРИСПИЧИЛО ПОКИНУТЬ ВСЕХ НАС, НО КАК ЖЕ ТЫ ЭТОЙ ЖИВОЙ ДУШЕ ПОЕСТЬ-ПОПИТЬ НЕ ОСТАВИЛ? ХОРОШО ЛИ, ЮРА?

— НУ ПЛОХО, ПЛОХО! НО ТЫ ЖЕ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕШЬ, МОЖЕТ, МЕНЯ МОЖНО ПОНЯТЬ?

— МОЖЕТ БЫТЬ. НО И ТЫ ДОЛЖЕН ПОНЯТЬ: НЕЛЬЗЯ ТОЛЬКО БРАТЬ У ДРУГИХ, НАДО И ОТДАВАТЬ…

— КТО С ЭТИМ СПОРИТ?

— НИКТО. НО КОГДА ПРИХОДИТ ВРЕМЯ ОТДАВАТЬ, МЫ ЧАСТО ПРЯЧЕМ ГОЛОВУ ПОД КРЫЛО! ИЛИ ПРЯЧЕМСЯ ГДЕ-НИБУДЬ В ДАЛЕКОМ ДЕТСТВЕ, В СТАРОМ ПЛЕСЕ…

— ТАМ МЕНЯ ПОМНЯТ!

— ЗНАЮ. ТУДА ТЫ И СБЕЖАЛ?

— ОПЯТЬ ТЫ ЗАДАЕШЬ ВОПРОС, НА КОТОРЫЙ Я НЕ МОГУ ОТВЕТИТЬ!

— ВЕРНО… НО Я ОТВЕЧУ САМ. Я ДУМАЮ, МЫ СКОРО ВСТРЕТИМСЯ.

— ТОГДА — ДО ВСТРЕЧИ!

— ДО СКОРОЙ, НАДЕЮСЬ…

Тут в наш с Юрием разговор вмешался третий — незнакомый мне — голос:

— Товарищ старший лейтенант, а товарищ старший лейтенант…

Я огляделся и обнаружил себя на скамейке в пустынной аллее сквера. Себя одного, конечно, без Юрия. А ко мне склонился молодой румяный старшина милиции, надежный страж порядка на этом сквере.

— Извините, — озабоченно говорил он, — но я иду, а вы сидите и чего-то такое громко… вслух… Может, вам плохо?

Ну вот. Я тоже начал сам с собой разговаривать. Веселенькая привычка!

— Спасибо, мне хорошо, — улыбнулся я старшине. — Просто устал, заработался, бывает, знаете…

— Знаю! — облегченно подхватил он. — Я когда в ГАИ работал, так на перекрестке настоишься, палочкой намашешься, транспорт в глазах мелькает — тут запросто начнешь заговариваться…

— Извини, друг, — как можно мягче перебил я словоохотливого коллегу. — Спешу, дела.

* * *

Утро, снова утро. Я сижу в кабинете и жду телефонного звонка.

А пока записываю дела на ближайшие дни.

Встреча в жэке. Моя лекция с толкованием основных законов и азов правовых знаний.

Выпускной вечер в школе. Дело веселое, хорошее и… порой взрывоопасное. Надо побеседовать с ребятами, проинструктировать учителей.

Проверить тунеядца Благородных. Это же надо: тунеядец — и такая фамилия! Истекают законные три месяца, что он не работает. Пора предупредить: или мы вас через комиссию трудоустроим или пожалуйте в места не столь отдаленные.

Проверка паспортного режима. Ну, в десятой квартире у Быковых второй месяц дядя-пенсионер гостит, точно дядя, так что это — полбеды. А вот у Крутько в пятом доме возникают какие-то подозрительные личности закавказской наружности. Может, всего лишь поставщики сухо- и прочих фруктов на наш рынок, а может, «фрукты» полюбопытнее.

Поторопить Суркова, на которого мне жалуется прокатный пункт: гражданин Сурков полгода не возвращает взятое на месяц пианино. Почему только с этим тоже обращаются к нам в милицию? У проката есть для того свои инспекторы.

Позвонить в ЛТП — как там исцеляется наш Тулов? Заглянуть с Инной Ивановной к Виктору Чернову — как там наши «дети подземелья»? Поговорить с тренером Черепановым, пусть искупит свое опасное сходство с рецидивистом на стенде — может, организует для ребят спортсекцию во дворе?

Да, еще не забыть: заявление начальнику отделения. На этот раз мое личное заявление — три законных дня на свадьбу. Которая, как некогда красиво излагали в пригласительных билетах, «имеет быть состояться» у нас с Лекой — то есть с Ольгой Павловной Изотовой — в следующую субботу.

А пока — понедельник. Я сижу в кабинете и жду телефонного звонка. Вот и все.

Да, вам, наверное, еще интересно, чем закончилась история Юрия Сергеева? Так ведь это неважно. Неважно, чем эта история закончилась для Юрия Сергеева и для Сергеева Ильи. Важно, в конце концов, чем эта история закончится для вас…

Что же касается все-таки Юрия, то с ним — я уверен — все в порядке. Наше управление передало розыскное задание коллегам в далекий город на Волге с красивым названием Плес. Ребята там оказались толковые, пообещали сделать все возможное, а если надо — и невозможное, чтобы я наконец не в своем воображении, а наяву услышал голос Юрия Сергеева. Хотя бы для начала — по телефону.

И вот понедельник, утро. И я сижу и жду звонка. При этом я немножко волнуюсь, конечно, но волнуюсь как-то спокойно. Версия моя четкая. Я убежден — безошибочная.

Вот и зазвонил телефон. И я снял трубку. И сказал:

— Сергеев слушает.

Больше я не сказал ничего. Это был не Плес, это звонил Владимир Куликов. Он мне сообщил такое, что я — жалкий Илья Шерлокхолмсович, бездарный Мегрэ Петрович, самоуверенный Пинкертон Сергеев — выслушал его с открытым ртом, потом рот закрыл, трубку положил, надел фуражку и вышел.

Все члены институтского «штаба», организованного для поисков Сергеева, были в полном сборе: начальник отдела, групповод Крутых, Володя Куликов, начкадров и Алла Владимировна. Был здесь еще и Троилов.

Но главное, кроме всех них, здесь был Юрий Сергеев. Живой-здоровый. Только чуть небритый. И не такой импозантный, как на фотографиях, где я его видел. Ростом поменьше, фигурой помельче.

В первую минуту моего появления члены «штаба» не заметили меня и продолжали свое шумное собрание.

— Ну, учудил ты, Сергеев, учудил! — укоризненно гудел начкадров.

— Мог же как-нибудь нам сообщить! — возмущался Крутых.

— Никакого внимания и чуткости к товарищам! — всплескивала руками Алла Владимировна.

Первым заметил меня сам Юрий. Пригляделся внимательно. Улыбнулся.

— Это, наверно, вы?

А вот улыбка у него была симпатичная. И голос точь-в-точь такой, каким я его слышал в наших беседах.

— Да, наверно, это я, — улыбнулся я ему в ответ.

Все стали наперебой объяснять случившееся. Их прямо распирала информация, и они спешили ею поделиться со мной.

— Его Сидоров в командировку послал!

— Сидоров ему ночью домой позвонил — у наладчиков чепе!

— Вот Сидоров его и послал всё увязать, а то наша премия — целого института — сгорит!

— Ну, учудил Сидоров, учудил!

Я был растерян. Я был подавлен, смят.

— Так-так… — Я все же еще спросил с вялой надеждой. — А… Плес?

— При чем тут Плес? — удивился Юрий.

— Да не в Плесе эти наладчики, а в Семидольске, — вмешался Крутых. — Там по нашему проекту колоссальный химкомбинат воздвигают, а наладка — их, а авторский надзор — наш…

Крутых увлеченно объяснял всю грандиозность строящегося комбината и всю хитроумность ситуации, когда налаживают одни, а надзор осуществляют другие, и поэтому… Но я не слушал его, я тоскливо думал о том, что Юрий даже не понял, к чему тут был упомянут Плес. Его родной, его любимый Плес, существование которого я выявил путем столь сложных психологических поисков… И его побег туда, в далекое детство, который я тоже вычислил путем дедукции и индукции, основанной на моем большом профессиональном опыте и тонком знании человеческой психологии… Молодец, Илья Петрович, большой ты умница, очень крупный знаток!

Мое мысленное самобичевание прервал Юрий.

— Послушайте, а чего вы вообще всполошились? Что за паника? При чем милиция?

— Да были кое-какие… факты, — промямлил я.

— А не было бы ничего, если бы ты командировку оформил по всем правилам! — нравоучительно изрек Троилов.

— Какие правила? — напомнила Алла Владимировна. — Сидоров же ночью позвонил — на объекте госкомиссию ждали.

— Мог бы Сидоров хоть меня в известность поставить! — возмутился начальник отдела.

— Или меня, — буркнул Крутых. — Я бы в табеле баранки не крутил.

— Ну Сидоров! Пропишем ему по первое число! — пригрозил начкадров.

И пошагал к дверям. Настроен он был весьма решительно, так что этому Сидорову можно было не завидовать. Все так же решительно пошли следом. И я поплелся. А Юрий на ходу шумел больше всех:

— Нет, представляете, звонит: срочно! Командировочные переведу, поправки но схемам вышлю, сам подъеду на помощь… И ни фига! Крутился в одиночку как мог. Ни командировочных, ни поправок, ни Сидорова… А где этот Сидоров?

Все остановились — уже в дверях — и поглядели друг на друга.

— Действительно, а где Сидоров? — спросил начальник отдела.

— Сидорова сегодня что-то не видать, — прищурился начкадров.

— Я вообще давно не видел Сидорова, — задумался Куликов.

— Мы с Сидоровым на разных этажах! — мгновенно открестился Троилов и напомнил: — А вы, Алла Владимировна, с ним, кажется, в одном доме?..

— Да-да, — растерянно кивнула председатель месткома, — мы и на работу вместе ездим. Но Сидорова вот уже дня три… Или, наверно, дней пять…

— Товарищи! — Крутых поставил вопрос ребром. — Кто вообще на этой неделе видел Сидорова? И настало долгое молчание. О чем они все молчали, что думали, не знаю. А мне показалось, что в этой звенящей тишине — хотя ему тут совершенно неоткуда было взяться — по мне явственно послышалось, как прокаркал своим дурным голосом наш старый знакомый — умный попугай Мики:

— Пр-ропал Сидор-ров! Совсем пр-ропал…