Среди писателей Малайзии и Сингапура старшего поколения, пишущих на китайском языке, вряд ли можно назвать автора более популярного, чем Вэй Юнь. Он пришел в литературу еще перед второй мировой войной, и с тех пор его имя значится в числе наиболее широко читаемых писателей этих стран.

Вэй Юнь (настоящее имя Цюй Вэньчжуан) родился в 1911 году в Гонконге, учился в кантонском Училище изящных искусств. Когда началась антияпонская война в Китае, стал солдатом. Потом судьба забросила его в страны Южных Морей, то есть в Юго-Восточную Азию. За долгие годы странствий он побывал почти во всех государствах этого района мира, но большую часть своей жизни провел в Сингапуре и Малайзии. В настоящее врел я живет в Куала-Лумпуре. Во время своих скитаний Вэй Юнь был солдатом, рыбаком, матросом, мелким торговцем, учителем, клерком и т. д. Богатая событиями жизнь нашла отражение в его произведениях.

В конце 30-х годов Вчй Юнь публикует одно из первых своих произведений — «Краткая история антигероя». За ним последовал получивший широкую известность рассказ «Бесенок Суньсань» и другие произведения. Однако настоящее признание и популярность пришли к писателю после войны, когда увидели свет его роман «На мелководье» (1960), сборники рассказов «Сумерки в Вороньей гавани» (1956), «Старая земля» (1959), «Весенний лед» (1971), повести «Думы о возвращении» (1958), «В зарослях терновника» (1961).

Роман «На мелководье» явился важной вехой в развитии малайзийской и сингапурской прозы, поскольку он затронул многие серьезные проблемы, не поднимавшиеся ранее в литературе Сингапура и Малайзии на китайском языке.

Творчество Вэй Юня отличает большое тематическое и сюжетное разнообразие. Для него характерен ярко выраженный национальный колорит. С большим мастерством писатель изображает кампонги Малайзии, шумные улицы Сингапура, далекие острова Индонезии. Многочисленны и разнообразны его герои: малайские рыбаки, китайские земледельцы и ремесленники, индийские торговцы и т. д. Вэй Юнь умеет создать психологически точные портреты людей из самых разных слоев общества.

Вэй Юнь — реалист, однако его творчеству присущи и романтические черты, что отражается в сюжетах и характерах героев. Этим он напоминает Д. Конрада и А. Грина. Автор любит драматические ситуации, сложные сюжетные коллизии, героев с необычной, часто трагедийной судьбой. Однако писатель не избегает острых социальных проблем, о чем, в частности, свидетельствует его роман «На мелководье», повествующий о сложных процессах, происходящих в местном обществе. Во многих рассказах Вэй Юнь выступает как тонкий сатирик, способный зло высмеять общественные недостатки.

Д. Воскресенский

 

Сумерки в Вороньей гавани

Череда гниющих стволов кокосовых пальм, казавшаяся бесконечной, все же закончилась. В холодном тусклом свете только что народившегося месяца песчаный берег казался мертвенно-белым. У самой кромки покачивались какие-то черные предметы. Старый, многоопытный рыбак Хоцзинь вздохнул с облегчением. Он понял, что добрался до гавани, над которой недавно пронеслась буря с грозой, что на воде качаются листья засохших пальм и доски, сорванные с корабля, не достроенного японской компанией Мицубиси.

Из заросших густым волосом ноздрей Хоцзиня вырвался какой-то звук, его впалые губы зашевелились. Чувствуя, что сердце бьется все чаще, он стал быстрее работать ногами. У него с молодых лет в радостные минуты — когда он выпивал в городке лишний глоток «желтого зелья» или выигрывал в кости — начинало усиленно биться сердце и во рту, теперь уже беззубом, сама собой рождалась мелодия.

«А-а-а… И за что же ославили люди меня…» — затянул он южнофуцзяньскую народную песенку.

Молодой месяц висел над самым краем темно-синего моря, над кокосовыми пальмами, и в лунном свете их верхушки напоминали человеческие головы с растрепанными волосами. Этой осенней тропической ночью казалось, что лучи луны проникают прямо в душу Хоцзиня. Он зашагал неуклюжей, подпрыгивающей походкой, издали напоминая белую цаплю.

Вот уже который десяток лет жизнь старого рыбака медленно ползла под стук чашек с «желтым зельем», изготовленным из плохо очищенного спирта, под азартные выкрики «Четверка! Пятерка! Шестерка, моя взяла», под рокот волн Индийского океана и плеск воды о бамбуковые стенки келонгов…

Да, если Яньван решит, что ты должен умереть в третью стражу, до пятой тебе не дожить.

Вот уже больше тридцати лет провел рыбак в этих чужих для него местах, клочковатые волосы на его плешивой голове давно поседели. Не раз бывал он на краю гибели и потому приучился по-философски относиться к проблемам жизни и смерти.

Всякий раз, когда собеседники ругали японских чертей, Хоцзиню становилось немного не по себе. Правда, японцы высекли его и угнали его единственный сампан, а самого заставили работать на катере, принадлежавшем «Рыболовному объединению Кавада». Но ведь не явись сюда японцы, эта девчонка Ачжу разве стала бы жить с таким, как он? Ему вспомнилось, как десять лет назад тайванец-надсмотрщик столкнул в море отца этой чернавки только за то, что тот продал на сторону несколько цзиней хозяйской рыбы, а ее старшего брата японцы угнали строить сиамско-бирманскую железную дорогу. Кто бы мог подумать, что с тех пор жизнь у него, Хоцзиня, пойдет совсем по-другому, что ему удастся меньше чем за пять тысяч оккупационных бонов откупить девчонку и ввести ее в свой дом с соблюдением положенного ритуала…

Ему тогда перевалило за сорок, а девчонка была такая молоденькая, нежная. При одном воспоминании губы у Хоцзиня опять зашевелились, и, сам того не замечая, рыбак замурлыкал какой-то мотивчик.

Этой лунной ночью ему пришлось долго идти по неровному — то скалы, то песок — берегу гавани, перелезать через гниющие останки японских судов. Он тяжело дышал, но так же, как десять лет назад, при первом появлении Ачжу в его поселке, поглаживал своей заскорузлой ладонью проплешины и еще более ввалившиеся щеки. Сейчас какая-то тяжесть угнетала его душу, но поредевшие брови, как и тогда, были обращены к залитому лунным светом небосводу.

Спасибо Небесному государю, сколько раз он выручал рыбака из беды! Позволил выбраться живым из логова разбойников в Таншане — так в странах Южных Морей называют Китай; спас от штыков японских дьяволов, укрыл от тайного общества Хунмэнь, от так называемой «армии сопротивления Японии». Он опять хмыкнул мясистым носом, впалые щеки задвигались. Стоит ли дрожать за эту догоравшую жизнь? Сколько десятков лет прошло с тех пор, как он приплыл в этот далекий край…

Но на этот раз ему, Хоцзиню, показалось, что жизнь стала для него дороже, чем когда бы то ни было. Он снова почесал лысеющую голову. Вечернее небо над Вороньей гаванью было таким синим, таким бескрайним; изогнутый молодой месяц чуть касался верхушек высоких дрожащих пальм. Вдруг с карканьем поднялась ворона, словно спугнутая лунным светом, и задела крылом цветы на одной из пальм; ароматные лепестки посыпались прямо на лысину Хоцзиня…

Он бросил сердитый взгляд на верхушку пальмы, сплюнул и выругался:

— Сволочь старая…

Прожив большую часть жизни в Вороньей гавани, он так и не проникся расположением к этим чертовым птицам. Каждый раз, когда он слышал карканье, его чуть не тошнило. Но тут же его мысли отвлекались в сторону. Он вспоминал, как Индийский океан вдруг потемнел и стал посылать на их баркас один за другим пенистые валы величиной с гору. Он высунулся из-под навеса и, наглотавшись горько-соленой океанской воды, сумел-таки схватить уплывающее весло. Лил дождь, бушевал ветер, его вместе с веслом то поднимало к подножию неба, то бросало в темно-синюю водную пучину, в ушах стоял сплошной грохот. Порой небо и море сливались в непроглядную черную массу, временами же, при свете молний, становились различимы дождевые струи. В его памяти возникли фигуры рулевого Махама, двух братьев Чжоу… Кажется, их унесло в море? Следом всплыл образ этой девчонки, Ачжу, ее полнеющее тело, влажные, всегда немного грустные глаза, обветренные губы.

Хоцзиню на миг почудилось, что его иссохшая рука все еще сжимает весло, что его по-прежнему бросает то вверх, к небесам, то вниз, в морскую глубь…

Пусть сам он стоит не дороже, чем какой-нибудь шелудивый пес, но сделать вдовою Ачжу, такую молодую, без отца и без матери, — за это ему не будет прощения ни в этом, ни в том мире. И он шел вперед, крепко сжав беззубые челюсти, слабосильный, высохший, как старая лиана, продутый ураганами, промытый ливнями и черными морскими валами…

Вдруг что-то словно ворвалось в задремавшее сознание старого рыбака, он широко раскрыл глаза. Когда это тропическое море успело стать таким тихим, недвижным? Вокруг было темно, лишь на тонувшем в тумане краю небосвода сверкала Венера. Он приткнулся плешивой головой к стволу пальмы: может, и его, Хоцзиня, тоже унесет когда-нибудь в море?

По опыту долгой жизни в здешних местах Хоцзинь знал; раз там, где море сливается с небом, появился туман, значит, скоро рассвет. Сквозь утреннюю дымку стали просматриваться очертания холмов, еще одна ворона своим карканьем нарушила мертвую тишину. Дуновение бриза холодило его худое тело, он снова впал в забытье — казалось, он опять сжимает в руке весло, его опять бросает вверх и вниз…

— Ах, Ачжу, Ачжу, как же я виноват перед тобой…

Словно внезапно разбуженный, он открыл тяжелые, вспухшие веки. В чем дело? Хотя за малайским селением уже поднималось солнце, вблизи себя Хоцзинь еще ничего не видел.

— Уже трудишься, приятель? — послышалась малайская речь.

Хоцзинь выпил глоток предложенного кем-то горячего кофе, в голове у него просветлело, на душе стало спокойнее. Да ведь это Шариф, рыбак-малаец, тот самый, что любит подтрунивать над ним и трогать рукой его лысину.

— Шариф, это ты? И как меня угораздило забраться в ваши края!

В живых раскосых глазах балагура-малайца таилась насмешка. Хоцзинь захотел было встать, но едва он выпрямил поясницу, как голова опять стала тяжелой, в глазах снова потемнело.

— Сусах-сусах, лулус чик!

Хоцзинь слышал голос своего малайского приятеля, который уговаривал его отдохнуть, но не открыл глаз. Он все еще размышлял над тем, каким образом он оказался в кампонге Шарифа. Ведь это добрых пять миль от Вороньей гавани! Потом он вспомнил своих товарищей по несчастью, свою молодую жену…

Спустя некоторое время Шариф дал ему поесть своей малайской сылумы, и настроение у него поднялось.

Он рассказал жителям кампонга, собравшимся возле домика Шарифа, о том, как вчера он плыл на катере, как их застал шторм. Окончательно придя в себя, он спросил:

— А где Махам и все остальные?

Стоявшие вокруг деревенские ребятишки сразу притихли и помрачнели; первым раскрыл рот Шариф, глаза которого были по-прежнему веселыми:

— Приятель, на берегу нашли одного тебя.

Хоцзинь почувствовал себя неловко, горькая усмешка пробежала по его губам. Он сообразил, что авария с катером произошла милях в десяти от кампонга, в открытом море.

Вот уже сколько лет он живет в этих местах, подумалось ему, а впервые о нем заботятся люди другой нации. Конечно, этот Шариф любит подразнить, потрогать его лысину, но все-таки…

Под вечер, когда заходящее солнце бросало на камионг тусклые багровые лучи, а вода в море приобрела бирюзовый оттенок, Хоцзинь возвращался в Воронью гавань на сампане Шарифа. Помня о злоключениях вчерашней штормовой ночи, он не стал ехать кратчайшим путем — в узком проходе между скалами можно было налететь на камни. В пути он то и дело возвращался мыслями к Ачжу. Как она там? Может, думает о нем, глядя на искры, вылетающие из лампы, заправленной кокосовым маслом? Он много раз наблюдал, как она неподвижно сидела перед лампой, и наконец не выдержал, стал расспрашивать. Та лишь печально улыбнулась в ответ:

— Где вам, мужчинам, догадаться! Как будто не знаете, что кормиться за счет моря — дело опасное, триста шестьдесят дней в году приходится молить бога Дабо о милости… Вот мне и кажется: если искры летят, — значит, Дабо не гневается на нас, желает покоя и счастья!

У Хоцзиня внутри потеплело, впалые губы раздвинулись в улыбку, лицо Ачжу скрылось в сиянии лампы.

Сегодня девчонка небось сидит возле лампы и занимается гаданьем. Думать об этом было и трепетно, и радостно. Вдруг он вздрогнул — что-то пронеслось у него за спиной. В этот момент среди пальм засветился первый огонек поселка, и стало видно, что то был — тьфу! — большой черный кот Махама.

Огни только начали зажигать, поселок был еще окутан сумерками и дымом очагов; хорошо еще, что из-за колышущихся верхушек пальм проглядывали звезды. Море скрывалось во тьме, доносился лишь негромкий шум прибоя. В другое время он давно бы уже сидел в домике Махама, болтал о чем-нибудь. Но сегодня… При мысли о том, что ему удалось выйти живым из моря смерти, на сердце стало легко, но тут нога за что-то зацепилась, и Хоцзинь растянулся на земле…

Ночная мгла над. Вороньей гаванью все сгущалась, но в душе его было светло. Вот сейчас он пройдет кампонг Махами, а дальше сразу же его дом. Вон и тростниковая изгородь…

— Ох, я тут смотрела на огонь лампы и думала, что ты придешь.

Смотрите, он еще не перешагнул порог, а уже слышит такой ласковый голос жены. Ободренный, он остановился около окна. Нижняя половина окна была завешена куском ткани, которая колыхалась от дувшего с моря ветра. Никогда раньше жена не обращалась к нему с такой нежностью.

— Ачжу, у меня есть для тебя хорошая новость. С нашим баркасом номер три что-то случилось…

Хоцзинь сразу узнал этот сиплый мужской голос — он принадлежал приказчику из рыболовецкой конторы «Хайань». Огонь лампы задрожал от порыва ветра… Лысина Хоцзиня пылала так, что казалось, вот-вот задымится; он хотел уже ворваться в дом, но послышались всхлипывания, которым вторил шум прибоя.

— Ты же всегда не выносила своего старика! А теперь мы сможем жить открыто, больше не надо будет прятаться по углам…

Дерьмо, вонючая потаскушка! Хоцзинь едва не выругался во весь голос; стерва, шлюха, я вырежу тебе внутренности, как удалой Ян Сюн своей распутной жене!

Он припомнил обиду, нанесенную ему год назад. В тот раз тайваньская труппа разыгрывала возле храма Царицы моря пьесу «Убийство Пянь Цяоюнь на горе Цуйпиншань». Героиня, молодая ведьма, вертелась на сцене так вызывающе, что у господина Яна — нет, у него, у господина Хоцзиня! — закипело в душе.

А приказчик из «Хайани», которого в округе именовали «Крыса», сидел у самого помоста и скалил свои желтые зубы:

— Эй, плешивая Черепаха! Хо, Черепаха, слышишь меня? (Здесь все называли Хоцзиня Черепахой.) Ты небось воображаешь себя господином Яном? А по-моему, ты больше похож на коротышку У-старшего, ха-ха-ха!

Среди зрителей послышались смешки, а Крыса повернулся в его сторону, еще шире раскрыв свой желтозубый рот… Хоцзинь выругался, его обожженное южным солнцем лицо стало еще более багровым. Ладно же, «господин», когда-нибудь рассчитается с тобой, собака! В тот день было пасмурно, но Хоцзиня то и дело бросало в жар. Он поспешил в храм, где женщины жгли курительные палочки, а за спиной его слышались смешки.

И вот теперь старая обида вновь загорелась в его душе. Сволочи! Шлюха вонючая, потаскуха… Либо вы, либо я, так вас и разэдак! Потом можно будет убежать в Индонезию. Одну жизнь за две не жалко.

Тьма сгущалась вокруг, все мрачнее становилось и на сердце у Хоцзиня. Хотя в небесной синеве светили неяркие звезды и молодой месяц, Хоцзиню казалось, что все кругом затянуто серой пеленой. Он вспомнил, что b сампане Шарифа остался малайский кинжал. Прекрасно, через год в этот день люди будут поминать двух убитых прелюбодеев.

Приняв решение, он быстрыми шагами направился к причалу — сжигавший его огонь, казалось, вернул ему молодость.

Звезды, молодой месяц, шевелящиеся верхушки пальм, колеблемый ветром огонь лампы…

Снова послышались всхлипывания. Хоцзинь, как привидение, уже успел незаметно подойти к дому и недвижно стоял перед окном. Всегда так было, стоило ему услышать бабий плач, как бушевавший в нем огонь угасал, сердце размягчалось…

— У… у… Черепаха был, чего уж говорить, и старый, и некрасивый, да ведь он спас всю нашу семью. Отец тогда погиб, мать все время болела, а он приютил меня… Сердце у него, старого черта, доброе. И вот такой конец… Да и трупа ведь не нашли!

Сдавленные рыдания, треск цикад в верхушках пальм, шум моря… Он сам не почувствовал, как рука выпустила кинжал, который упал на сухие листья кокоса. Встревоженные вороны, прятавшиеся среди пальм, закаркали и стали делать круги под тусклыми лучами месяца.

— Ой, кто-то идет! — послышался встревоженный женский голос. — Слышишь, как вороны расшумелись?

Лампа сразу же погасла.

Ладно, чего уж теперь делать! Ачжу еще молодая… Душа его страдала, как будто ее бросили в кипящее масло, но он думал о теплом теле Ачжу, о своей жизни, усыхающей, как старая лиана. Неужели он и дальше будет делать людям зло? Ведь он уже загубил ее лучшие годы…

В лучах луны лысина Хоцзиня выделялась особенно четко. Тяжело дыша, он шел обратно к сампану, и по его впалым щекам катились две горячие слезы.

Вороны сделали несколько кругов и вернулись на прежние места.

Происшедшее навсегда осталось загадкой. Утром Ачжу обнаружила возле входа в дом кинжал Шарифа. Но Шариф, этот добрый к людям рыбак, так и не нашел ни своего сампана, ни старого китайца, часто смешившего обитателей его кампонга.

А за Вороньей гаванью в бесконечную даль уходил сероватый песчаный берег.

Перевод с китайского В. Сорокина

 

Государственное устройство современной Малайзии в общем скопировано с английского. Есть здесь и своя палата лордов — сенат, где часть членов назначаются верховным монархом Малайзии по представлению местных властей. Публикуемый ниже рассказ — острая критика этого консервативного учреждения, написанная в форме дневника одного из государственных мужей, удостоенных кресла сенатора, — ограниченного, самодовольного и весьма агрессивного существа. На протяжении небольшого рассказа автору удается показать, как в атмосфере коррупции и безответственности все выше поднимает голову поначалу робеющий провинциальный деятель. Более того — перед нами сатирический портрет представителя новой, малайской элиты, которая поспешила заполнить собой вакуум, образовавшийся в стране после ухода колониальной администрации.

С. Осман Келантан (псевдоним Саида Османа бин Саида Омара) родился в 1938 году в столице султаната Келантан — Кота Бару. Он окончил малайскую школу и мусульманскую семинарию, некоторое время работал учителем, прослушал курс лекций в Пинангском университете. По общему признанию, в настоящее время это один из ведущих малайских писателей, пробовавший себя не только в жанре рассказа, но и в поэзии, эссеистике, написавший несколько повестей. Убежденный малайский националист довольно консервативных убеждений, Осман Келантан тем не менее не избегает дискуссий по острым идеологическим проблемам, и это неизменно привлекает внимание читателей к его произведениям.

Б. Парникель

 

Из записнои книжки сенатора

15 июля.

Очень волновался, сам не знаю почему. Может быть, потому, что на меня смотрело множество людей. Наконец-то наступил мой «звездный час»! Мне все не верилось, что я сенатор и должен принести присягу вместе с другими членами Государственного совета. Да-да, теперь я уже не обыкновенный, рядовой служащий, а сенатор. Партия знала, кому она доверяет этот пост. Моя общественная работа, жертвы, которые я приносил столько лет, — все это было оценено по заслугам.

Стоило мне принести присягу — и мое волнение как рукой сняло. В зале заседаний я занял место рядом с одним очень солидным господином. Не помню, как его зовут, но он из нашей партии. Когда находишься в Государственном совете (в нашей малайзийской «палате лордов»!), испытываешь такое чувство, словно попал в святая святых, где должны находиться только самые достойные сыны нашего народа. Сегодня в их числе оказался и я.

Решил пока осмотреться и не выступать, хотя меня так и подмывало взять слово, когда один представитель оппозиции начал оплевывать постановление правительства, утвержденное палатой депутатов. Удивительно, как таких дураков избирают в Государственный совет. Ему, видите ли, кажется, что министр сельского хозяйства и рыбной промышленности недостаточно озабочен судьбой рыбаков Восточного побережья! Конечно, я всей душой был на стороне министра и не мог без отвращения слушать этого крикуна. Когда заседание кончилось, мне показалось, что все оно заняло не больше часа, а ведь времени прошло немало.

16 июля.

Сегодня я во второй раз был на заседании Совета. Покуда министр обороны давал отповедь сенаторам из оппозиции, мой солидный сосед задремал. Он встрепенулся только тогда, когда в зале поднялся хохот из-за шуточки, которую отпустил министр. Проснувшись, сосед первым делом вытер слюнки, которые набежали у него изо рта во время сна.

17 июля.

Закончилось последнее заседание нынешней сессии. Когда его открывали, к моему удивлению, по крайней мере четверть зала пустовала. Только потом я понял, где собака зарыта, — по слухам, вчера вечером состоялся большой прием. Оппозиция, как всегда, занималась нападками: на этот раз ей не угодило министерство труда, которое будто бы село в лужу, улаживая дело с одной забастовкой.

Спикеру пришлось строго предупредить одного из критиканов, но тот продолжал свое. Наши подняли его на смех, и я не отставал от других. Эти люди действительно не знают меры. Представляю себе, как приятно членам правительства выслушивать их ругань.

В общем, оппозиция поносила правительство и поименно министров до самого конца заседания. Из наших никто не стал ввязываться в спор. Я лично считаю, что правительство, сформированное нашей партией, придерживается правильного курса.

Примечание.

Не мог сдержать волнение, когда в первый раз расписывался в получении жалованья. Кассир отслюнявил мне пятьсот ринггитов — бумажка к бумажке. Туда и обратно я ездил на машине, и все за казенный счет.

Приятно сознавать, что все это предоставляется тебе не за здорово живешь, а как вознаграждение за твои заслуги перед народом. Второй сенатор из нашего штата, мой товарищ, решил отметить окончание сессии у одной смазливенькой евразиечки. У меня не хватило духу последовать его примеру. Уже в поезде он шепнул мне, что его красотка вместе с ним подцепила на крючок одного замминистра.

Подумать только, что из сотни кандидатов на два места в Государственном совете руководство отобрало именно нас! Хочется думать, что выбор пал на самых достойных!

5 сентября.

Эта сессия рассчитана только на два дня. Сегодня было бурное заседание. Оппозиция потребовала ни больше ни меньше как снижения акцизных сборов. Министр финансов как дважды два доказал, что об этом не может быть и речи. И тут вдруг ему начал возражать сенатор из нашей партии. Я никак не мог понять, в чем тут загвоздка. По-моему, его выдвигали в сенат совсем не для того, чтобы он критиковал действия своего собственного правительства.

В общем, разгорелся спор, и несколько наших напустились на министра. Оппозиция прямо из себя выходила. Нечего и говорить, что я порядком растерялся во время этой перебранки.

По моему мнению, правительство ничего не делает зря. Ему виднее. За примером недалеко ходить — знало же оно, кому из ста кандидатов больше других пристало заседать в Государственном совете. Стыдно было бы не оправдать его доверия.

Толстяк сенатор, что сидит слева от меня, опять задремал. Бедняга так и подскочил, когда сенатор из оппозиции грохнул по столу кулаком, осерчав на палату депутатов, которая повысила акцизные сборы на все, кроме крепких напитков.

— В сеть попалась хамса, — надрывался он, — а макрели и змееголовы отделались испугом!

Но мой сосед только вытер глаза носовым платком, и голова его снова свесилась набок.

Мой напарник из нашего штата вслед за несколькими другими членами нашей партии тоже начал наводить критику на министерство финансов. Я был возмущен до глубины души. Наплевать в душу правительству, которое их же вознесло на такую высоту! Ничего себе — пустили козлов в огород! Какими только словами не ругал я этих артистов! Таким не место в Государственном совете.

6 сентября.

Мой толстяк не явился сегодня на заседание. Поскольку его кресло, как и мое, в самом переднем ряду, все заметили, что он отсутствовал. Спикер несколько раз поглядывал на пустое место, сенатор, сидящий справа (китаец), спросил, не стряслось ли чего-нибудь с моим соседом. Я только пожал плечами в ответ.

От души порадовался во время сегодняшнего заседания. Члены нашей «палаты лордов» и палаты депутатов будут освобождены от уплаты пошлин при вступлении во владение имуществом любого рода. Сверх того, наши парламентарии получают право беспошлинно покупать горючее в любом количестве. По-моему, если у человека есть заслуги перед народом, они должны быть отмечены. Да и кто мы все такие, как не посланцы своего народа! Я первым поднял руку, голосуя за новый законопроект. Одна оппозиция ни за что не хотела отказаться от этих дурацких пошлин.

Я думаю, что все это сплошная демагогия. Им ведь прекрасно известно — сколько бы они ни спорили, при голосовании верх одержим мы.

Примечание.

Как обычно, получил жалованье. Выплата производится очень аккуратно, каждый месяц. Сегодня вечером иду в гости к министру финансов. Пришлось покинуть зал заседаний раньше обычного. Вместе со мной ушел еще один сенатор из другого штата и мой земляк. Оказывается, они с министром старые приятели!

Был у массажистки. Совсем молодая женщина, может быть, девушка. Когда я лег и она впервые прикоснулась ко мне своими ручками, сердце у меня заколотилось, как сумасшедшее. Двое моих коллег одновременно со мною зашли в соседний кабинет, и из-за стенки я услышал вдруг грубый мужской хохот и женское хихиканье, от которого у меня задрожали поджилки.

Я вспомнил о своей жене и подумал, что она и в подметки не годится женщине, которая тем временем не жалея сил разминала мне поясницу. Когда я перевернулся на спину, я вдруг увидел, что на массажистке почти ничего нет.

Короче говоря, перед тем как я вошел в эту комнату, мы были даже не знакомы, и вдруг какие-то полчаса сделали нас самыми близкими друг другу людьми.

Выходя из кабинета, я приметил в приемной нескольких депутатов из палаты представителей.

9 сентября (из газет).

Какой-то безмозглый писака недоволен тем, что большинству сенаторов будто бы нет никакого дела до рассматриваемых ими документов. Хотел бы я знать, кто составлял отчет о заседании, попавший ему в лапы! И ведь берется рассуждать — какой, видите ли, смысл рассматривать законопроекты в Государственном совете, если они уже утверждены палатой представителей.

У него хватило наглости написать, что сенаторы плетутся в хвосте событий и только и знают что штампуют спускаемые им законопроекты. Договориться до того, что мы охладели к своему народу! Да подумал ли он своей дурацкой головой, почему нас выдвинули на те высокие места, которые мы занимаем! Потому что всю жизнь мы не жалели сил для блага народа!

Писанина этого «обозревателя» порочит доброе имя малайзийских сенаторов и чернит действия правительства.

Поистине свобода печати не должна быть безграничной, иначе очернители и впредь будут использовать ее для того, чтобы глумиться над народными избранниками (особенно членами Государственного совета).

22 декабря.

Нынешняя сессия рассчитана на четыре дня. Сегодня я немного опоздал — случай для меня исключительный Вчера вечером мне необходимо было хоть немного развеяться.

Наконец-то и я взял слово. Я сказал о том, что причитающееся нам вознаграждение унижает достоинство членов Государственного совета — высшего законодательного органа страны. Вознаграждение должно быть повышено по крайней мере до семисот пятидесяти ринггитов в месяц.

Мое предложение было встречено с большим сочувствием. Толстяк, сидящий справа от меня, так растрогался, что хлопнул меня по спине. Даже представители оппозиции и те не нашли что возразить.

Один сенатор из нашей партии обратился сегодня с аппеляцией к премьер-министру. Он поднял вопрос, почему, подыскивая кандидатов на посты министров, замминист-ров, наконец парламентских секретарей, всегда обходят членов Государственного совета. Может быть, сенаторы недостойны того, чтобы занимать эти должности или неспособны к этому?!

— Дайте нам возможность, — сказал он премьеру прямо в лицо, — и мы сумеем исполнить свой долг не хуже, а лучше, чем министры, выдвинутые из числа членов палаты представителей.

Я стал ему аплодировать, а за мной и другие. Министр явно растерялся и не знал, что ответить. А может быть, он понял наконец, с какими людьми имеет дело, и сделает для себя нужные выводы.

На минуту меня взяла оторопь — не произошло ли у меня политического расхождения с правительством или лично с премьером по вопросу о формировании кабинета министров. Подумав, я понял, однако, что одно дело — изменить линии партии, а другое — здоровой критикой помогать ее росту и укреплению влияния среди масс.

На сегодняшнем заседании было рассмотрено тридцать поправок и дополнений к различным законам. Хотел бы я, чтобы палата представителей работала такими же темпами. Так только и можно выяснить, кому больше других подобает заниматься ответственной работой, которая, кстати, должным образом и оплачивается.

23 декабря.

Мой товарищ из нашего штата нынче пришел позже обыкновенного. По всему видно, что он еще не проспался. День выдался довольно спокойный — не то что вчера. Из наших не выступал никто, одна только оппозиция, как всегда, тянула свою волынку.

С длинной речью выступил министр просвещения. Крикуны из оппозиции уверяют, что нынешняя система народного образования будто бы никуда не годится, потому что копирует систему старую. Слава богу, наш министр внес полную ясность в этот вопрос.

Поражаешься порой скудоумию этих господ из оппозиции! Их утверждают в звании сенаторов просто потому, что все радикалы стоят друг друга. По справедливости, они недостойны даже того, чтобы дышать воздухом Государственного совета.

22 декабря (из газет).

Вдоль и поперек прочитал новую статью «Обозревателя». Этот подонок снова подкапывается под сенаторов. Он называет Государственный совет «машиной для голосования» и рекомендует нам поменьше думать о министерских портфелях и побольше — о том, какую пользу мы приносим обществу. Послушать его — все мы должны отказаться от своих полномочий и выставить свои кандидатуры на всеобщее голосование. Наконец, ему не дает покоя (выдвинутое мной) предложение об увеличении вознаграждения сенаторам, и он тычет нам в нос то, что в Англии депутатам палаты общин платят больше, чем членам палаты лордов.

Долго не мог успокоиться после чтения этой мерзкой статьи. Всенародное голосование, может быть, хорошо для Америки или Англии, но наш народ для этого еще не созрел. На прошлых выборах я выставлял свою кандидатуру в палату представителей, и что же — какой-то проходимец собрал в моем округе больше голосов, чем я сам.

Беда наша в том, что мы живем, по существу, среди диких людей. А пока это так, мне нечего рассчитывать на лучшее место. Будь ты хоть самый заслуженный в стране человек, на выборах твои шансы без малого равны нулю. Правительство должно укоротить руки нигилистам! Неужели руководство не понимает, что для этих людей нет ничего святого!

24 декабря.

Весь день мне было не по себе. Оппозиция вылезла с предложением пересмотреть положение о Государственном совете и навести в нем должный порядок. Хотел бы я знать, что у них на уме!

25 декабря.

Сегодня состоялось заключительное заседание сессии. Все выступавшие единодушно осудили очернительские статьи, подрывающие авторитет Государственного совета. От себя добавлю только, что во время всеобщих выборов наверх всплывает обыкновенно самая дрянь. Тем дело и кончается.

Примечание.

Вечером опять был у своей массажистки. Одно могу сказать: таким женщинам сколько ни заплати — все мало. В голове у меня все время вертится вопрос: как бы я чувствовал себя, если бы моя судьба зависела от каких-то бессмысленных выборов? Получив назначение, по крайней мере твердо знаешь, что у тебя есть место и тебе обеспечено скромное существование. Хорошо этим олухам писать, что жалованье сенаторов должно иметь «чисто символический характер», — как будто сенатору не хочется жить как людям.

В конце кондов должны же как-то вознаграждаться заслуги человека перед своим народом.

Перевод с малайзийского Б. Парникеля

 

Один из ветеранов малайского литературного движения Крис Мас (псевдоним Камалуддина бин Мухаммада) родился 10 июня 1922 года в султанате Паханг, бывшем тогда еще частью Британской Малайи. Период его возмужания приходится на годы второй мировой войны. В это время он завершает образование в мусульманской семинарии и включается в общественную борьбу, разгоревшуюся у него на родине в 1945–1948 годах с окончанием японской оккупации и с возвращением англичан. В 1948 году после объявления в стране чрезвычайного положения Крис Маc вынужден перебраться в Сингапур, где оказывается одним из организаторов Союза литераторов-пятидесятников (АСАС-50), объединившего большую часть молодых прогрессивных писателей Малайзии и сыгравшего огромную роль в становлении современной малайской литературы.

Крис Мас — автор многочисленных рассказов, частично объединенных в антологию «Торжество жизни» (1962), трех повестей, эссе и критических статей, книги воспоминаний «30 лет в литературе» (1979).

Рассказ «Они не понимают», впервые опубликованный в 1959 году, считается одним из лучших произведений Криса Маса. В нем затрагивается весьма деликатный вопрос: взаимоотношения малайцев со своими вчерашними «старшими братьями» (англичанами. — Б. П.), надеющимися сохранить за собой позиции в независимой Малайзии в качестве разного рода советников, консультантов, первых заместителей. Демонстрируя великолепное знание среды и человеческой психологии, с юмором и в то же время с чувством меры Крис Мас показывает тщетность этих надежд.

Б. Парникель

 

Они не понимают

По понедельникам министр приезжал задолго до начала работы. Это было хорошо известно всем в министерстве, от генерального секретаря до последнего клерка. Поэтому по понедельникам все служащие являлись заблаговременно. Однако Билл на этот раз не спешил. Он долго полоскался под душем, потом сел завтракать. Сегодня понедельник был не совсем обычный. Только в половине девятого Билл выехал из дому. Его маленькая двухцветная машина марки «метрополитен» спускалась по извилистому шоссе к центру города. Она двигалась медленно не только потому, что была еще совсем новенькой и необкатанной, но и потому, что ее владельцу не нужно было торопиться.

Два-три больших автомобиля просигналили ему сзади, чтобы он уступил дорогу, и лихо обогнали его. Ну и пусть. Два месяца назад у него тоже была большая машина. Тогда он обычно сидел сзади, откинувшись на спинку сиденья, а вел машину Амат, который почти двенадцать лет служил у него шофером и отличался внимательностью и осторожностью. Теперь Амат возит министра. Билл продал свою машину.

Он вспомнил, как признателен был министр, когда Билл попросил его взять к себе Амата, после того как продал машину. Вспомнив об этом, Билл снова подумал о том, что на начальство такие мелкие, ничего не стоящие услуги действуют безотказно. Билл, конечно, все заранее обдумал как следует, но министру наверняка не было известно, что он продал большой автомобиль и купил вместо него маленький лишь для того, чтобы избежать ненужных кривотолков, и потом, зачем заставлять министра думать над тем, как не уронить свой престиж перед служащими, особенно перед европейцами. Билл решил, что при случае нужно и впредь проявлять такие вот невинные знаки внимания — это поможет ему завоевать симпатии министра. Ведь для министра вопрос об опытном личном шофере имел немаловажное значение: сейчас у него эта должность как раз была вакантной. За последние два года ни один шофер не проработал у него более четырех месяцев.

Амат же был очень доволен, ибо он поднялся на ступеньку выше — стал шофером министра. Правда, Билл иногда с грустью думал о том, что будет с Аматом и его семьей через два-три месяца. Не исключено, что министр не изменил своей давней привычке менять шоферов. И, вспомнив о своенравии министра-малайца, Билл ухмыльнулся.

Маленький «метрополитен» медленно петлял по улицам, направляясь не к министерству, а в сторону аэропорта.

Было еще рано. Самолет, на котором прилетал министр, должен был прибыть в девять пятнадцать. Оставалось еще двадцать минут. Биллу не о чем беспокоиться: министр никогда не возражал, если он был без пиджака, только в рубашке с галстуком. Министр не из тех, кто обращает внимание на одежду служащих. Да и остальное начальство, вероятно, не будет в претензии: ведь министр возвращался не из-за границы, а всего лишь с острова Пинанг, где он проводил субботу и воскресенье.

Несколько молодых малайцев — служащих авиакомпаний «Малайен эйруэйз» и «БОАК» сидели у дверей аэропорта. Ни один из них даже не взглянул на Билла. Таможенный чиновник, стоявший у газетного киоска, — с пренебрежением оглядел его с головы до пят, и Билл поморщился, ощутив неприятный холодок. Многие малайцы недолюбливают европейцев. Билл шел широким размеренным шагом по гулкому, выложенному кафельными плитками залу, сделав вид, будто не заметил презрительного взгляда таможенника.

Несколько китайских семей сидели за столиками в ресторане. Судя по всему, это были зажиточные семьи. Видимо, они ожидали прибытия родных с острова Пинанг. Самолет из Сингапура совершил посадку уже давно, и в здании аэровокзала было тихо и немноголюдно.

Билл заказал стакан пива. Ничего, что еще утро и что лицо, конечно же, побагровеет, зато по телу разольется приятное тепло и исчезнет скованность, которая обычно возникает у него при встрече с министром. Сегодня очень ответственный день. Если министр в добром расположении духа, то Билл сможет посвятить его в свои давно вынашиваемые планы. Сейчас он совершенно четко представлял себе, чего хочет, особенно после вчерашнего разговора с Бобом.

Он выпил полстакана пива и решил заглянуть в туалет. Однако, едва закрыв за собой дверь, почему-то остановился и стал разглядывать свое лицо в зеркале. Лицо было удлиненное, суживающееся к подбородку. Маленький рот с опущенными уголками придавал ему несколько угрюмое выражение. Зато с нескрываемым удовлетворением Билл изучал свой высокий выпуклый лоб и аккуратно приглаженную прическу. Если бы его рыжие волосы не были так коротко подстрижены, то голова казалась бы несоразмерно большой, слишком крупной для такого узкого и длинного лица. Голубые, глубоко спрятанные глаза и пристальный взгляд выдавали настоящего англичанина. Но нос мог бы быть покороче: слишком уж он длинный и тонкий, да еще к тому же с горбинкой. Совсем как клюв попугая. Правда, густые усы несколько сглаживали этот недостаток.

Внезапно Билл вспомнил, как посмотрел на него таможенный чиновник. Малайцы обычно слепо верят примете, что у человека с кривым носом и «душа кривая». Он быстро вышел из туалета и решил было допить свое пиво, но тут объявили о прибытии самолета с острова Пинанг, и Билл, поспешно уплатив за недопитое пиво, вышел из ресторана. Он постоял немного, потом, надев темные очки, стал смотреть в небо. Как только самолет пошел на посадку, Билл поспешил к дверям таможни. Шаги его гулко разносились в полупустом зале, сутулая долговязая фигура раскачивалась в такт шагам. Он попросил разрешения пройти в помещение для высокопоставленных лиц. Ему разрешили, так как служащим аэровокзала было известно, что этим самолетом прибывает министр, и они знали, что белый господин работает в министерстве.

Уже не раз Биллу приходилось встречать министра на веранде этой комнаты. Здесь собралось несколько человек — чиновников иммиграционной службы. Странно, что не было ни одного журналиста, — обычно в таких случаях их тут суетится немало. Билл краем глаза осматривал чиновников одного за другим. Никто не обращал на него ни малейшего внимания. Вошел министр. Он был без вещей — ни портфеля, ни папки. Билл даже слегка растерялся: нечем помочь.

— С благополучным возвращением, сэр, — сказал Билл, выпрямившись и сделав несколько шагов к стеклянной двери.

И когда министр, проходя в помещение, ответил на его приветствие, Билл отступил на шаг и еще более выпрямился. Он вытянул свою тонкую длинную шею, слегка наклонил голову и, стоя так, выслушал несколько коротких фраз, которые произнес министр. Все давно привыкли к манере Билла вытягивать шею и наклонять голову при разговоре с министром — тот был значительно ниже ростом, чем его неизменный секретарь. К тому же министр имел обыкновение говорить невнятно и при этом смотрел обычно куда-то в сторону, так что Биллу приходилось напряженно ловить каждое его слово.

Министр замолчал, и Билл, втянув шею, как черепаха втягивает голову в панцирь, снова выпрямился.

Служащие аэропорта и чиновники иммиграционной службы, оказавшиеся поблизости, приветствовали министра. Он отвечал им кивками головы и заученной улыбкой. Рабочие аэровокзала почтительно уступали ему дорогу. В таможне чиновники произвели досмотр багажа и сообщили, что все в порядке, предварительно придав своим лицам подобострастное выражение. Губы их шевелились, как бы произнося неслышное приветствие. Министр, улыбаясь, вышел. Тот самый таможенник стоял около багажных весов, и Билл спиной почувствовал, что тот снова смерил его взглядом от головы до пят. И снова Биллу стало не по себе, как мусульманину, которого лизнула собака.

— Проверьте, чтобы все было готово к совещанию.

— Хорошо, сэр.

Билл ускорил шаг, остановился, наклонился, сдвинул пятки вместе, выпрямил колени и, не разгибая спины, протянул руку, чтобы открыть дверцу автомобиля.

Усевшись в машину, министр отрывисто произнес:

— Я буду в одиннадцать.

— Хорошо, сэр.

Автомобиль, сопровождаемый взглядом Билла, выехал за пределы аэропорта. На капоте развевался флаг Малайской федерации. Билл хорошо помнил те времена, когда на капоте машины его начальника развевался другой флаг — Великобритании.

— Прямо домой, Амат!

— Слушаюсь, туан.

— Что нового дома?

— Все в порядке, туан.

— Сколько раз, Амат, я тебе уже говорил, чтобы ты не называл меня туаном!

— Слушаюсь, господин. Не буду.

— Кто-нибудь приходил?

— Да.

До самого города министр больше ни о чем не спрашивал, и Амат вел машину, внимательно следя за движением транспорта на шоссе. Но думал он о министре. Почему нельзя называть его туаном? А как же тогда он должен его называть? Просто «инче»? За два месяца работы у министра он уже сколько раз пробовал называть его туаном, и каждый раз министр поправлял его. Но ведь даже в газетах иногда так пишут. И служащие и начальство тоже иногда называют его так. А супругу его как называть? Тоже «инче»? Неясно. Поэтому вот уже два месяца Амат вообще никак не называет жену своего хозяина. Но он держится в их присутствии чрезвычайно почтительно. А в общем-то вывод ясен: если муж не желает, чтобы его величали туаном, видимо, и жена — тоже.

— Поставь эту машину на место. На службу повезешь меня на маленькой.

— Слушаюсь.

Большой автомобиль с флажком скрылся в гараже, а министр исчез в доме. Женщина средних лет с полным лицом бесшумно появилась сзади.

— Госпожа уехала молиться в Петалинг-Джая.

— А, ну ничего. Принесите мне стакан холодного молока.

— Слушаюсь.

Министр легко взбежал по лестнице на второй этаж. В доме стояла тишина. Через пять минут снова раздались шаги по лестнице, и министр спустился вниз с толстым портфелем. Войдя в гостиную, он уселся в свое любимое кресло, рядом с которым на маленьком столике его уже ждал стакан молока. Он осушил его залпом. Тотчас же появилась полнолицая служанка, которая приняла пустой стакан из рук министра.

— Если бы случилось так, что я перестал быть министром, что бы вы делали, мамаша Ях?

— Наверно, то же самое, — не раздумывая ответила она, унося стакан.

Министр открыл портфель и достал из него бумаги. Умная женщина. Она, конечно, не уйдет. Так и будет у них служанкой. И наверно, останется жить в этом доме. Министры приходят и уходят, а прислуга остается прислугой. И будет по-прежнему жить в большом доме.

От служанки мысли его перенеслись к жене, потом к Амату и уж потом к текущим делам. В папке не хватает материалов. У Билла несомненные способности к подхалимажу, а вот работать он не умеет. Сегодня заседание, а в папке не хватает половины материалов. Он, конечно, не удосужился положить их в портфель в субботу. О чем он только думает? И зачем он приходил сюда? Ведь кто-то приходил? Конечно, это был он. Амат же сказал…

Зазвонил телефон. Министр на миг оторвался от документов, что-то сказал в трубку, затем снова вернулся к бумагам. Лицо его выражало недовольство.

Этот европеец весь какой-то колючий. И взгляд у него острый, и нос, и вообще все черты лица какие-то острые, да и язык иной раз — тоже. Он считает, что мы должны всему у него учиться. Забыл, верно, что теперь у них здесь уже совсем не то положение, что раньше. Да, этот Билл острый, как бритва. Думает, наверно, мы не чувствуем, какой он скользкий. Принимает нас за идиотов. Он думает, все забыли, что он в свое время приехал сюда в качестве служащего колониальной администрации.

Министр бегло просматривал бумаги, но мысли его были по-прежнему заняты этим европейцем, этим Биллом, который готовил бумаги.

Половина одиннадцатого. Министр сложил бумаги в портфель.

Он стремительно направился к двери. У подъезда стояла большая машина с флагом.

«Я же просил подать маленькую! Ах, да!» Он вспомнил о жене. Это она, судя по всему, взяла машину. Смелая стала, сама машину водит. Интересно, с кем это она уехала? Надо полагать, с женой какого-нибудь министра или другого начальника.

Он сел в машину, и Амат повел ее в город, вниз по извилистому шоссе. Он не стал утруждать себя объяснениями по поводу маленькой машины: господин министр, как видно, и сам все уже понял.

В кабинет Билла приносили все новые и новые документы. На одном из них, отпечатанном на бледно-сиреневой бумаге, стояла пометка «срочно». Но Билла занимало совсем другое — через час заседание, очень важное. Нужно перетянуть Касима в министерство, иначе не удастся использовать его богатый опыт. Боб тоже в принципе согласен, но при условии, что его назначат на должность, связанную с разработкой проекта. Если бы Боб занимался этим проектом, то все работы были бы быстро завершены, да притом еще сэкономлены государственные средства. Только европейцы-эмигранты способны провернуть подобное дело. Малайцы — простаки, им бы только поскорей занять какую-нибудь должность. Они думают, что уже могут работать самостоятельно. Нет, нет, им еще рановато. И я, и все мы, служащие-европейцы, должны позаботиться о том, чтобы после провозглашения независимости в этой стране не забыли о нас, учителях и покровителях. Пусть они еще долго нуждаются в нашей помощи и пусть с каждым днем крепнут наши связи. Ведь это выгодно не только нам, но и им. Но местные этого не понимают. Они слишком самоуверенны.

Правда, следует признать, что шеф — человек не глупый. Если он потребует, чтобы малайцы принимали участие в разработке проекта, другие члены комитета могут пойти у него на поводу. Будем надеяться, что хотя бы Линь и Рамасами выступят с возражениями. Ведь известно, что китайцы и индийцы очень ревниво относятся к малайцам, а это на руку нам.

Он снял телефонную трубку.

— Дайте кабинет помощника.

Мозг его напряженно работал, взгляд острых глаз был устремлен в пространство.

— Алло, кабинет помощника? Проверьте, чтобы подготовили зал заседаний.

— Сейчас сделаем.

— Хорошо.

Взгляд его упал на папку, в которой лежал сиреневый листок с пометкой «срочно». Он погладил его рукой.

— Да, да, все будет в порядке, — еще раз ответили ему по телефону.

Он положил трубку и занялся срочным документом. Открыл папку. Прочитал одну строку, другую. Снова закрыл. «Потом займусь, вечером».

За стеной стучала пишущая машинка, но она не заглушала шагов входивших в приемную людей. Внезапно все смолкло, затем послышались приветствия: «Доброе утро, туан!», «Доброе утро, туан!», «Good morning, Sir!». Приехал министр. Билл поправил рубашку, галстук, ремень. Еще раз проверил, все ли документы он пригото: ил для заседания. Потом сел, встал и снова опустился в кресло. Надо собраться с мыслями. Через пять минут он вышел из кабинета и направился в зал заседаний.

Здесь все уже было готово. Билл обошел зал, внимательно оглядев всех собравшихся. Вошел господин Дато Хамид. Его сопровождали Азмад, Линь, Кадир, Рамасами, Тан, Муту и Шариф. Билл бросил несколько фраз членам коллегии, затем вышел и направился к министру. Однако перед кабинетом его остановил личный секретарь министра и сказал, что шеф велел никого к нему не пускать.

Билл растерялся от неожиданности, однако тревога и страх взяли верх над растерянностью. Такого еще не бывало. Министр знал о заседании. До начала оставалось всего пять минут. Обычно в это время министр вызывал его к себе для уточнения каких-либо вопросов. А сейчас он даже не желает его принять.

— Министр занят?

— Да.

— Кто у него?

— Его превосходительство депутат законодательного совета.

Билл изменился в лице. Высокий лоб покрылся морщинами, глаза, казалось, ввалились еще глубже, а нос стал еще более хищным.

— А когда его превосходительство договорился с министром о встрече?

— Сегодня утром по телефону.

— Он сам говорил с министром?

— Нет, я по его просьбе позвонил министру домой, поскольку его превосходительство должен уехать сегодня днем. Министр согласился его принять и велел мне известить его превосходительство, что ждет его в десять сорок пять, так как в одиннадцать часов у него заседание.

— И действительно, на одиннадцать часов назначено заседание. Члены коллегии уже сидят и ждут.

Билл произносил слова так, словно говорил сам с собой. Секретарь не ответил ему.

Билл собрался было выйти, но, едва переступив порог, вернулся и остановился около секретаря. Вид у него был озабоченный. Казалось, он ждал, что произойдет нечто неожиданное, непредвиденное.

Он почувствовал облегчение, когда дверь кабинета наконец открылась. Беседа его превосходительства с министром была окончена. Билл поклонился его превосходительству, и тот ответил кивком головы. И, уже взявшись за ручку двери, его превосходительство обернулся к Биллу. Билл почувствовал, что тот смотрит на него таким же взглядом, как смотрел таможенник в аэропорту. Его превосходительство улыбнулся и вышел. А Билл все еще не мог избавиться от неприятного ощущения.

Министр вышел в приемную, и Билл сразу же выпрямился и, слегка поклонившись, произнес:

— Доброе утро, сэр!

Сам не зная почему, он сказал «доброе утро» по-малайски, а «сэр» по-английски. Увидев Билла, министр улыбнулся. Трудно сказать, что он при этом имел в виду, но похоже, что именно так судьба улыбается подсудимому. Порывистым движением министр выхватил папку с документами из рук Билла.

Билл почувствовал себя в роли слуги, в котором не очень-то нуждаются и который существует только для того, чтобы носить портфель своего господина.

Он проводил министра до зала заседаний и поспешил опередить его, чтобы открыть дверь, но министр сам взялся за ручку двери. Члены коллегии встали, и министр приветливо с ними поздоровался. Билл молча закрыл дверь…

В клубе, как обычно, было многолюдно. Его посетителями были молодые служащие и коммерсанты, главным образом европейцы. Иногда здесь можно было встретить высокопоставленных чиновников-малайцев и иностранных дипломатов. Здесь царила атмосфера западного аристократического клуба. Молодые служащие-малайцы, недавно окончившие учебу, говорили, что это типичный колониальный клуб, тогда как молодые европейцы и малайцы-чиновники с положением, завсегдатаи этого клуба, чувствовали себя наследниками колониальных традиций. И не только здесь. На площадках для игры в гольф, в домах пожилых служащих-европейцев обстановка также мало чем отличалась от милой их сердцу жизни, какой она была до провозглашения независимости. Но молодых европейцев не особенно влекла игра в гольф, и они редко бывали в семьях старых служащих. Большинство молодых людей еще не успели обзавестись семьями, а если кто-то из них и был женат, то обычно не решался привезти жену в эту уже отнюдь не экзотическую страну.

Билл отыскал Боба, который сидел за столиком в укромном уголке, и подсел к нему.

— Все провалилось, — сказал он.

— Я уже знаю, — ответил Боб. — Вчера сюда явился государственный секретарь с депутатом законодательного совета.

— Сегодня утром депутат беседовал с министром, — сказал Билл.

Боб выбил трубку о каблук.

— Касим провалится со своим государственным проектом. Они еще нас поищут! — обнадеживающе добавил Билл.

— Эти люди не понимают, что им предстоит еще долго у нас учиться. Обрели независимость, видите ли!

Уголки губ Билла, опущенные вниз, опустились еще ниже.

Бокалы убрали и подали суп. Билл и Боб взялись за ложки.

— На этот раз мне здорово не повезло, — сказал Билл. — Они все свалили на меня. Наверно, депутат успел еще вчера переговорить с каждым в отдельности.

— Что же они сказали?

— Вначале министр, по-видимому специально, велел мне изложить положение дел, а потом — выразить свою точку зрения. Я начал с того, что работа по осуществлению этого проекта очень важна и трудна, а в заключение предложил твою кандидатуру на должность руководителя.

Он замолчал и опустил ложку в тарелку с супом.

— А дальше?

— Они не очень-то распространялись. Дато Хамид прямо заявил, что, по его мнению, эту работу следует поручить Касиму. А министр добавил, что Касим — уроженец Малайи и поэтому ему, мол, ближе интересы малайского народа. И потом, он опытный работник имеет высшее образование.

Боб рассмеялся.

— Ему ближе интересы малайского народа, — повторил Билл, презрительно усмехнувшись. — Над чем ты смеешься?

Боб ответил вопросом на вопрос:

— И все согласились?

— Сразу.

Суп ели молча. Официант ждал, чтобы подать второе блюдо. Молодой малаец сел за соседний столик. С ним была молодая дама — высокая, стройная европейка с бледными губами.

Боб и Билл молча принялись за второе. Время от времени дама за соседним столиком с раздражением говорила о жаре.

Билл тихо сказал:

— Она еще не знает, как жарко в этой стране европейцам.

— Но она же не работает, — ответил Боб.

Оба невесело улыбнулись. Тонкие губы Билла стали еще тоньше, как бы подчеркивая острый взгляд и хищный орлиный нос.

— Мне кажется, нам следовало бы поглубже вникать в чувства и настроения малайцев. Может быть, они так же, как и мы, любят свой народ и свою родину, — неожиданно сказал Боб.

Эти слова поразили Билла, как в свое время его поразило известие о том, что русские запустили первый искусственный спутник Земли. Его большие, глубоко запавшие глаза чуть не вылезли из орбит.

— Что с тобой? Ты прямо-таки готов проглотить этот обеденный стол, — удивился Боб.

— Да что там стол, я готов проглотить всю эту страну и тебя с твоими идеями. Что ты такое говоришь?

— Ты что, забыл об Индии, о Суэцком канале, о Гане и обо всем прочем? Посмотри на эту девицу. Она кое в чем побольше нас смыслит.

— Я ничего не забыл и все понимаю. Но разве не мы должны поставить на ноги это молодое государство? Ведь у нас самые добрые намерения, а малайцы не хотят нас понять.

— Я не вижу ничего плохого в том, что проектом будет руководить малаец, — сказал Боб.

— Я тоже не против, — отозвался Билл, вытирая вспотевший лоб. Он казался себе сейчас одиноким странником в пустыне.

Выйдя из клуба, Билл ссутулился. Он подумал, что шоферы машин, стоящих у клуба, смотрят на него точно так же, как смотрел таможенник в аэропорту. Он зашагал вдоль улицы по направлению к Дому Правительства, и его сутулая долговязая фигура напоминала сейчас кривую жердь. Голова была опущена.

На перекрестке возле сквера его обогнал молодой малаец в голубых дакроновых брюках и при галстуке. Не поднимая головы, Билл бросил беглый взгляд на парня — он посмотрел на него, как кот на воробья. И нахмурился. Интересно, на какой основе эти малайцы могут построить свою независимость, на каких традициях? Что у них есть, кроме мифического Ханг Туаха?

— Здравствуйте, туан, — услышал он вдруг знакомый голос.

Он повернулся и, узнав Амата, поднял голову и остановился.

— Ты что здесь делаешь?

— Сижу, туан. Жду министра.

— Министр здесь?

— Да, туан.

Ему показалось немного странным, что министр приехал за десять минут до начала работы министерства и на три четверти часа раньше, чем имел обыкновение приезжать.

— Как дела, Амат?

— Все хорошо, туан.

— Работа нравится? Ты доволен?

— Нравится, туан. Начальник такой, что лучше не надо. Велел мне звать его просто «инче».

— Как это можно! Ты должен звать его туаном. Он ведь даже выше меня рангом, ты знаешь?

— Да, конечно.

— Ты слушай меня — ты должен называть его туаном. Понял?

— Так как же я могу, раз он мне не велит?! Он малаец. Он ведь и прежних своих шоферов повыгонял за то, что они относились к нему как к европейцу. Мне очень трудно, туан. Я ведь привык уже работать с белыми людьми, а белых всегда положено называть «туан».

— Ну как знаешь.

И Билл торопливо зашагал к лифту.

Лифт был переполнен. Здесь были хорошенькие девушки, работавшие на радио, и несколько служащих. Он разглядывал их с высоты своего роста. Он был здесь выше всех. Раньше он всегда чувствовал себя выше, но сейчас этого чувства не было. Сердце подсказывало ему: наверно, Боб прав. Возможно, Амат и та белая приятельница (или жена?) молодого малайца тоже права. Он оглядел стоявших в лифте служащих, взглянул на лифтера. Нет, никто не смотрел на него тем взглядом, которым окинул его таможенный чиновник сегодня утром в аэровокзале.

Перевод с малайзийского Р. Коригодского

 

Чжао Жун — сингапурский прозаик и литературный критик, автор рассказов о сингапурской и малайзийской действительности, романа и многих публицистических статей.

Чжао Жун (Чжао Дачэн) родился в 1920 году в Сингапуре в бедной семье, пережил тяжелое детство и юность. За годы жизни сменил много разных профессий. В настоящее время живет в Сингапуре и занимается педагогической деятельностью. Как литератор, известен сборником рассказов «В джунглях» (1958), повестью «Любовь на море» (1959) и крупным романом «Малакский пролив». В 60–70-е годы писал отдельные рассказы и статьи, которые печатались в Сингапурской периодической прессе. В своих произведениях автор изображает жизнь современного общества, показывая трудные судьбы простых людей. Большое место в его творчестве занимает тема войны. Роман «Малакский пролив» достоверно и убедительно повествует о патриотическом движении народов Сингапура и Малайзии против японских оккупантов.

Чжао Жун — известный литературный критик. Его перу принадлежат острые полемические статьи о путях развития местной литературы, об идейных принципах литературы и критериях литературного творчества. Чжао Жуном написаны содержательные эссе о многих писателях Сингапура и Малайзии и их творчестве — Вэй Юне, Мяо Сю, Сюй Сюе и других.

Д. Воскресенский

 

Лотерея

В последнее время ночи ей казались особенно длинными — наверное, оттого, что ей снилось много снов. Но она любила долгие ночные часы, а сны доставляли ей радость.

Каждый день у нее начинался одинаково. Встав утром с постели, Ядэ, не умываясь, сразу же бежала к соседке, тетушке Чэнь Мин, и подробно расспрашивала ее о том, какие нынче выпали цифры в лотерее «Двенадцать веток». Узнав эти новости, она возвращалась к себе и только тогда умывалась, потом шла за покупками, стряпала обед или делала что-нибудь по хозяйству.

Но сегодня, проснувшись, Ядэ не встала, как обычно, а продолжала лежать в постели, с тревогой ожидая, когда соседка сама придет к ней и сообщит о последних новостях. Услышав стук деревянных туфель, она поспешно вскочила с кровати.

— Ну как? — с тревогой спросила она соседку, едва та появилась на пороге. — Какие выпали цифры?

Прическа Ядэ напоминала птичье гнездо.

— Две пятерки, дьявол их побери! Опять не повезло.

— Значит, снова проиграли! — огорченно проговорила Ядэ, хотя предчувствовала, что лотерейные билеты, купленные вчера, все равно не выиграют. А ведь она купила их на целых десять долларов.

Несколько дней назад кто-то из соседок сказал, что ей обязательно надо сходить в храм на Горе Долголетия — Ваньшоушань, — потому что тамошние боги, мол, отличаются особенным могуществом. Всякий, кто их хорошенько попросит, обязательно выигрывает, иногда много — тысячи две, а то и больше. Но перед гаданьем надо непременно попоститься — яснее проявляются сокровенные желания души. Иначе проку не будет.

Она подробно расспросила женщину, на каком автобусе надо добираться до района Пасир-Панханг и как найти Гору Долголетия. Совершив положенное омовение и попостившись, она понаряднее оделась, купила цветов и фруктов, свечей и бумажных денег и отправилась в храм на моленье. На это ушло почти полдня. В храме она пожертвовала два доллара на благовонное масло, что вместе с другими расходами составило изрядную сумму — целых пять долларов. Гаданье подсказало ей числа пять и восемь, она старательно записала их на листке бумаги. Чтобы не произошла какая-нибудь досадная ошибка, она купила билеты с магическими знаками, да не один, а сразу несколько, и на каждом написала цифру — десять долларов. Теперь она была уверена, что все непременно обернется самым лучшим образом и она обязательно выиграет. Если цифры сойдутся, ей достанется не меньше двухсот или трехсот долларов, а если особенно повезет — полтысячи. Во время гаданья она обещала духам, что если выиграет, то непременно поднесет им щедрые дары. Но, увы, ее снова постигла неудача, чего она никак не предполагала.

— Тетушка Мин! Нынче ночью мне приснился сон, чудной такой сон! — Ядэ стала рассказывать его соседке с таким жаром, что забыла привести себя в порядок. — Вижу — возле меня вертится черная собака, туда метнется, сюда, а сама головой крутит, хвостом вертит и лает на все четыре стороны. Я гоню ее прочь, а она не уходит. И вдруг вижу — ползет большущая желтая змея. Собака испугалась и бросилась прочь, но потом вернулась, подбежала ко мне и — цап за палец. Я испугалась и проснулась… Как по-твоему, к чему этот сон? Какие цифры нужно загадать?

Ядэ и раньше одолевали сны. То ей приснится диковинная птица, то привидится чудесное дерево. Особенно странные сны она помнила, остальные забывала. С тех пор как она пристрастилась к лотерее, снов стало особенно много — то ли от смутных надежд на удачу или боязни проигрыша, то ли по другим причинам. Сны были удивительные, а порой настолько причудливые, что пересказывать их было совсем непросто. В каждом сне ей чудилось знаменье или загадка, и, чтобы их уразуметь, она бежала вниз, к сянь-шэну, который занимался составлением писем, но брался и за гаданье. Она думала: раз сяньшэн умеет читать книги, значит, может и гадать. Две недели она советовалась с ним, но так ни разу и не выиграла. Потеряв кучу денег, Ядэ разочаровалась в гадателе: писака не умеет толковать сны, поэтому ее преследуют неудачи.

Когда умерла ее родная тетка, кто-то надоумил Ядэ загадать цифры во время похорон. Загадала — и выиграла: целых триста долларов! Эта удача несколько ослабила горечь предыдущих проигрышей. На следующий день ей опять не повезло. Какая досада, что в тот счастливый день она не купила билетов побольше — хотя бы на несколько десятков долларов. Как было бы здорово! Вот почему Ядэ и рассказала сегодняшний сон соседке Чэнь Мин и попросила растолковать его.

— Сдается мне, что черная собака — посланец на вороном коне, то есть «восьмерка», а желтая змея — красный сановник, значит, «десятка». Поэтому надо купить билеты с этими цифрами! — неуверенно предположила соседка и вздохнула: — Чудной, конечно, сон, непонятный, но попытать счастья можно. К тому же эти цифры ты раньше не загадывала. И я рискну — тоже куплю билетов на несколько долларов!

— А под каким девизом нынче выпустили билеты? — спросила Ядэ с беспокойством.

— Будто бы поговорка: «Ехать верхом и любоваться цветами». Вот я и думаю, что «конь» с «сановником» выпадут точно! — В голосе соседки послышалась сейчас твердая уверенность человека, обладающего большим опытом.

— Эх, была не была! Поставлю на них несколько долларов! — воскликнула Ядэ, зараженная уверенностью соседки.

В это утро она проболтала с соседкой больше часа и не успела умыться.

Характер у Ядэ, как и у ее мужа Чжан Миндэ, был простой и открытый. С детства они усвоили одну неоспоримую истину: в этом безрадостном и жестоком мире преуспевают лишь люди с железной волей. Они очень подходили друг другу, может быть, поэтому в доме всегда царило согласие. Приятели и друзья в один голос говорили что они — идеальная супружеская пара и все им должны завидовать.

Одно лишь огорчало: женаты уже три года, а детей нет. В дом порой закрадывалось уныние и даже тоска. Ядэ особенно начала тосковать с тех пор, как муж стал матросом и проводил в море месяц, а порой и два. Побудет дома денек-другой — и снова уходит в плаванье.

Ядэ никогда не знала дурных привычек. Добрая и покладистая, она была образцовой женой и, несомненно, стала бы хорошей матерью. Правда, от безделья она любила поболтать, иногда больше чем следует, особенно с тетушкой Чэнь — давней поклонницей лотереи «Двенадцать веток». Лотерея эта за последние десять лет стала в жизни пожилой женщины самым важным делом. Кажется, не было дня, чтобы соседка не покупала лотерейных билетов. Иногда она выигрывала, и тогда в доме царило необычайное веселье. Но чаще тетушка Чэнь проигрывала, порой всю наличность, не оставалось даже мелочи, чтобы купить хоть немного овощей для троих ребятишек; в такие дни приходилось довольствоваться одним рисом. На тетушку находила хандра, и она по любому поводу начинала браниться. В такие дни она становилась невероятно скупой — как тот железный петух, из которого не выдернешь ни одного перышка. Обычно проигрыш тетушки составлял небольшую сумму, выигрыши тоже не бывали крупными.

Ежедневная болтовня женщин в конце концов переходила на лотерею. Ядэ живо интересовалась, выиграла соседка нынче или проиграла, выказывая при этом большое внимание и сочувствие. Вот так Ядэ и пристрастилась к проклятой игре. Наверное, произошло это оттого, что на душе у нее было тоскливо и ей хотелось чем-нибудь развлечься. Мало-помалу игра в «Двенадцать веток» захватила все ее существо и поработила.

Падение Ядэ произошло столь стремительно, что первое время никто этому не верил. Такая добродетельная женщина, и вдруг — что выкинула! Кое-кто из соседей не верил слухам. Но вот Ядэ как-то заметили в игорном зале, а потом видели ее там постоянно.

Сначала она ставила по тридцать-пятьдесят центов и никогда не повышала ставки до доллара. Она считала, что если и проиграет, то самую малость, и не видела в этом ничего дурного. Все женщины, сидящие дома, как и она, обязательно во что-нибудь играют: в мацзян, в «три листика» — или покупают билеты лотереи «Двенадцать веток». Мацзян требует усидчивости и терпения, эта игра была ей не по душе. Другое дело — «Двенадцать веток»! Лотерея сразу пришлась ей по вкусу. Почти месяц она играла и не проигрывала, но и не выигрывала. Словом, оставалась при своих. Вот тогда и появились тревожные мысли. Неужели у нее такая несчастливая судьба? Она отправилась к ворожее, которая обычно сидела на их улице, разложив прямо на тротуаре незамысловатые принадлежности для предсказания судьбы. Вытащив из банки заклинанье, Ядэ ждала, что скажут ей триграммы: будет удача или нет? Бумажка предрекла: жди в мае богатства — не слишком большого, но и не малого. Она решила, что восемьдесят или сто тысяч ей, конечно, не выиграть, а тысяча-другая достанется непременно. И никто этому не может помешать! Мысль о выигрыше околдовала ее. С этого самого дня она стала видеть особенно много снов, причем один другого удивительнее.

Ядэ рассказывала сны гадателям и просила объяснения. Внимательно запомнив все знаки и цифры, которые выпадали при гаданье, она, не колеблясь, покупала лотерейные билеты, и не на мелочь, как раньше, а долларов на десять и больше. На первых порах это не представляло затруднений, так как в доме были кое-какие сбережения. Однако вскоре жажда разбогатеть превратилась в пагубную страсть. Она думала: другие ведь выигрывают по две или три тысячи долларов, почему же она, Ядэ, должна отказываться от своего счастья? К тому же оно само плывет в руки. И она стала покупать лотерейные билеты на крупные суммы. Она проиграла еще несколько раз подряд в течение одной недели. Но проигрыши ее не остановили. Она и глазом не моргнула и продолжала играть, твердо веруя в тысячный выигрыш, который покроет все ее проигрыши. И с прежним упрямством покупала лотерейные билеты.

Частые проигрыши Ядэ в конце концов обеспокоили тетушку Чэнь, и она сказала об этом молодой женщине, но Ядэ пропустила мимо ушей это замечание.

«Видать, время мое еще не наступило!» — думала она.

Минула еще неделя, а счастье не приходило. В конце концов она проиграла все сбережения, которые они с мужем накопили за три года, — пятьсот долларов! Только сейчас она поняла, что произошло, и горе сдавило ее сердце. А тут еще одна печальная новость: умерла ее родная тетка.

Как говорится, беда не приходит одна. Новое горе было тяжелее проигрыша. О скорбном событии проведала всезнающая Чэнь Мин, и у нее сразу же возникла прекрасная мысль.

— Вот счастливый случай! — воскликнула она. — Надо живей погадать, пока страдающая душа покойной еще не удалилась… В нынешнем году у моей двоюродной сестры померла свекровь. Сестра, помолившись перед гробом, загадала цифры. И что же ты думала? Выиграла пять тысяч! Разумеется, перед этим она усердно молилась и два дня постилась. Попробуй и ты.

Ядэ кивнула головой. Мысль показалась ей дельной. Заложив золотую цепочку, она накупила свечей и поминальных даров. Затем запечатала в конверт десятидолларовую ассигнацию и опустилась в храме предков на колени.

— Тетушка! — почти беззвучно шептала она, стараясь вложить в слова мольбы всю полноту своих чувств. — Спаср меня и надоумь выбрать счастливые цифры. Обещаю тебе: если отыграюсь, то приглашу монахов и велю им два дня свершать молебен, чтобы твоя душа беспрепятственно отправилась на Западное Небо. Пожалей меня, горемычную, помоги мне выиграть…

Так она молилась, не обращая внимание на укоризненные и насмешливые взгляды посторонних.

И что же? Ей действительно повезло. Она выиграла триста долларов! Неожиданное счастье! Жалко, что у нее было мало денег, иначе можно выиграть и тысячи три, а то и все пять. Вот была бы радость! Довольная, как дитя, она решила погадать еще раз, а потом снова сыграть. Но на другой день счастье от нее отвернулось: она проиграла пятьдесят долларов. Однако бесовское наваждение уже завладело ее душой. Как в поговорке: пока не дошел до Хуанхэ, душа не успокоится. Так произошло и с Ядэ. Проводив гроб старухи на кладбище и бросив на него горсть сырой земли, она снова загадала цифры. Но, увы, судьба снова стегнула ее своей плетью — ударила больно, будто по самому сердцу. От прошлого выигрыша у нее осталась жалкая сотня долларов, часть денег она отдала за моленье, остальные проиграла.

С тех пор о ней и пошла слава как об азартном и отчаянном игроке в «Двенадцать веток»…

После обеда она тщательно обдумала совет тетушки Чэнь, и он показался ей весьма дельным. Это укрепило ее решимость, и она, уже не колеблясь, выложила сразу пятьдесят долларов. Ядэ рискнула сделать такую крупную ставку, боясь повторить ошибку, которую она совершила в прошлый раз, когда она так непростительно просчиталась. Подобной ошибки не должно больше повториться. Чудной сон, который ей приснился, предсказывал большое богатство.

Ожидание показалось ей вечностью: секунды не бежали, а тянулись медленно и нудно. Миновал день, наступили сумерки, пришел вечер, она мучительно ожидала рассвета. Сердце бешено колотилось, а в груди как-то странно покалывало, точь-в-точь как в тот вечер, когда она стала женой Миндэ. Она пыталась заставить себя успокоиться, но никак не могла совладать со своим волнением и тревогой. Рассудок отказывался ей служить. Сон убегал, хотя глаза слипались от усталости. Измученная, будто претерпев лютую пытку, Ядэ едва дождалась рассвета. Быть может, он принесет исполнение ее давнишней мечты!

Тетушка Чэнь волновалась ничуть не меньше. Ведь она тоже накупила лотерейных билетов, чтобы поддержать соседку. Рано утром она побежала узнать результаты тиража и вскоре вернулась. По выражению ее лица и удрученному виду можно было догадаться о неудаче. Ядэ охватил внезапный озноб.

— Что, не выиграли? — как обычно, спросила она, сдерживая забившееся тревогой сердце.

— Проиграли! Выпали две пятерки!.. — Соседка покачала головой и горько улыбнулась.

Слова старухи ударили словно обухом по голове. Ничего не сказав, Ядэ вернулась к себе и легла на постель, даже не умывшись, чего раньше с ней никогда не случалось.

Несмотря на многократные удары злой судьбы, она не впала в отчаяние. Страстное желание выиграть не исчезло, оно продолжало гореть жарким пламенем в ее груди.

Можно ли утверждать, что человек никогда не спотыкается в своей жизни? А если споткнется, разве не захочет вновь стать на ноги? Простая, ничем не примечательная женщина, Ядэ обладала сильной волей и большим упрямством. Споткнувшись, она старалась снова встать на ноги — изо всех сил старалась отыграться. Наличные деньги кончились, но оставались еще кое-какие украшения и ценные безделушки, их можно заложить или продать.

Почти каждый день играя в лотерею, она превзошла в специальных познаниях тетушку Чэнь, а вскоре снискала уважение всех местных игроков-профессионалов. Она познала многие тонкости игры и, казалось, постигла все ее тайны. Поначалу она ходила гадать- лишь в район Ню-чэшуй, но вскоре пагубная страсть погнала ее в другие уголки Сингапура: к Малому склону, в Катонг, Гэйланд, Чанги, Дальнюю Гавань, Букит-Тимах, Танжонг-Пагар, Пасир-Панханг — словом, туда, где находились храмы, кумирни, монастыри и обители монахов. Под древними деревьями на склонах холмов, перед нагромождениями диковинных камней она зажигала свечу и принималась за гаданье, тщательно запоминая выпадавшие цифры и подсчитывая будущие выигрыши. Она гадала исступленно, а молилась с таким жаром, что ей могли позавидовать даже монахи. Но выигрывала она по-прежнему редко, горькие неудачи преследовали ее. Она узнала многие легенды и чудесные истории о тех местах, где приходилось гадать. К примеру, то древнее дерево считалось волшебным, а тот диковинный камень явил чудесное знаменье. На вершине того холма вдруг появился горный дух. Она узнала, что в одном месте повесился человек и его обиженная душа теперь мстит людям. А гаданье в другом месте принесло большое богатство, и счастливчик на выигранные деньги построил настоящий дворец. А есть и несчастливые места: сколько там ни молись, удачи не будет…

Она испробовала все старые способы гаданья и стала искать новые. Самым интересным ей показалось гаданье, называвшееся «Цзян Тайгун поддел на крючок рыбу». На двенадцати полосках бумаги надо было написать знаки и цифры. Свернув бумажки в трубочку, их следовало положить на блюдце, после чего возжечь благовонную свечу, к которой привязана нитка. При таком гаданье важно очистить душу от дурных помыслов и освободить голову от суетных мыслей. Держа свечу обеими руками, надо склониться над блюдцем с бумажными трубочками, как это делает рыбак во время уженья, и прошептать: «Ловись рыба крупная, не ловись мелкая! Ловись рыба крупная…» Нитка, привязанная к свече, чудесным образом зацепляла трубочку, и та поднималась кверху. С помощью такого гаданья Ядэ сумела выиграть два раза, но потом почему-то ворожба потеряла силу. Порой ее «уженье» затягивалось на многие часы, однако ей так и не удавалось вытянуть счастливые цифры.

Существовал еще один способ гаданья, под названием «Дитя держит в руках благой знак», который, по слухам, тоже мог явить счастливые цифры. Она испробовала и его, но безуспешно. Кто-то поведал ей еще об одном приеме, совсем удивительном. Надо пойти ночью в заброшенный храм и, загадав сон, проспать там всю ночь. Ядэ была не из робкого десятка, но все же не отважилась испытать этот способ гаданья — она очень боялась темноты и нечистой силы, а также других неожиданностей, которые могут произойти ночью в диком месте. Кто-то из соседей однажды посоветовал ей, дождавшись мужа, испробовать еще один способ, по слухам, самый лучший. Когда муж уснет, надо прикрыть его лицо бумажной жертвенной деньгой, зажечь свечу и приступить к гаданью. Одна женщина будто бы уже испробовала такой способ, мигом разбогатела, но, увы, потеряла своего мужа. Ядэ не отважилась прибегнуть к такому гаданью, хотя его и расхваливали.

«Дело опасное, — подумала она. — Как бы не случилось чего-нибудь плохого».

Но была и другая причина ее опасения. Муж до сих пор ничего не знал о ее страсти. Если она случайно раскроет ему свой секрет, наверняка произойдет размолвка, а этого она боялась пуще всего.

Как-то в конце июля вернулся из плавания муж. В тот же день он решил пройтись подышать свежим воздухом. Понятно, ему захотелось поприличней одеться. В шкафу стояла небольшая шкатулка, в которой хранились ценные вещицы. Он открыл ее — там пусто. Спросил у жены, куда, мол, девались все ценные вещи, а было их немало — тысячи на две долларов, не меньше. Испуганная Ядэ пробормотала, что спрятала их у матери, боялась, как бы в дом не забрались воры. Такое объяснение успокоило мужа. Да и какие у него могли возникнуть сомнения, если они с Ядэ доверяли друг другу! Он по-прежнему верил ей, хотя и уходил в долгие плавания.

Ему показалось, что, пока он был в море, жена будто бы осунулась и поблекла. А раньше была такая розовощекая, светлокожая… Спросил, уж не экономила ли на еде — так и здоровье недолго подорвать. Она ответила мужу, что сильно болела, а после выздоровления случилась новая беда — умерла тетка. Надо было помочь дядюшке Линю с похоронами, пришлось хлопотать, нервничать, поэтому и выглядит плохо. Муж посочувствовал и посоветовал беречь себя и принимать укрепляющие лекарства, деньги на это он ей переведет.

К счастью, Миндэ пробыл дома недолго. Поживи он еще три-четыре дня, до него наверняка дошли бы дурные слу[и, и тогда не миновать бы грозы. Он не перенес бы известия о том, что его жена пристрастилась к игре в «Двенадцать веток» и не только проиграла все их сбережения, но и продала все ценные вещи, наделала долгов, причем довольно крупных. Но самое скверное: о Ядэ стали поговаривать, будто она завлекает мужчин и берет с них деньги. Какими глазами она посмотрит на своего Миндэ, когда эти слухи достигнут его ушей? Вся жизнь будет исковеркана!

На следующее утро муж снова уходил в море. Когда его крепко сбитая фигура должна была вот-вот исчезнуть за поворотом, на ее глаза навернулись слезы, а в носу защипало. Она заплакала, охваченная отчаянием. Слезы текли по щекам и скатывались на платье. Боль и раскаяние разрывали душу. В голове пронеслась мысль, что сейчас, возможно, они расстались навсегда. Как странно! Прожить вместе три года — и вдруг всему конец! Ядэ понимала, что она совершила непростительную ошибку. Так-то она отплатила Миндэ за его доброту! Своими собственными руками она развеяла счастье, которое было и могло еще быть в их жизни. Она обманула честного и открытого Миндэ, бороздящего моря… Ядэ вдруг представила себе его горе, нет — он просто был бы убит, узнав, что его любимая Ядэ погрязла в позорной трясине. Сколько глупостей наделала она за это время. И самое страшное — ничего уже нельзя изменить. Ничто ее уже не спасет. Конец!

От рыданий глаза ее покраснели и опухли. Она почувствовала вдруг слабость, все поплыло у нее перед глазами. Она лишилась сознания.

— Спасите! На помощь! — раздались крики тетушки Чэнь, которая заметила лежавшую на земле молодую женщину. — С нашей Ядэ приключилась беда!

Тетушка выбежала из дома, забыв даже надеть свои деревянные туфли. Она бросилась к Ядэ, обхватила ее руками, стараясь приподнять.

Поднялся переполох. Из дверей высыпали соседи. Встревоженные криками тетушки Чэнь, они устремились к лежавшей на земле Ядэ. Кто-то помог ей подняться, кто-то сбегал за нашатырем. Сознание постепенно возвращалось к молодой женщине, она пришла в себя. Две соседки повели ее в дом.

К вечеру пришла тетка Чжума, по прозвищу Свиная Туша. Она поинтересовалась, почему Ядэ не пришла к ней вчера. Заставила напрасно ждать почтенных и богатых гостей. Они будто сказали тетке Чжуме, что другие девушки их не интересуют, а Ядэ им приглянулась. Жирный Лим — коммерсант из экспортно-импортной конторы — прямо заявил, что готов выложить целую кучу денег, чтобы немного позабавиться с такой красоткой, как Ядэ. Покладистая и нежная, она очень ему пришлась по душе. Редки в наши дни, сказал он, эти качества в женщине. Тетка, весьма обрадованная таким поворотом дел, принялась расхваливать себя. Все, мол, знают тетушку Чжуму, и все ее почитают за большой жизненный опыт, ведь она занимается сводничеством уже свыше двадцати лет.

Свиной Туше пришлось затратить немало усилий, чтобы заманить в свое логово молодую женщину. И она гордилась таким подвигом, так как знала, что у других владелиц притонов такого «свеженького товара» нет. Сводня надеялась неплохо заработать на этом «товаре». Жирный Лим ей сказал напрямик, что готов хоть сейчас нанять красотку на весь месяц. Жаль, что вчера он впустую потратил вечер… Ну да ладно! Все равно нынче вечером снова явится и будет ждать Ядэ в надежде, что сегодня ему непременно удастся «облегчить душу».

Ядэ сразу представила себе этого блудливого кота — жирного Лима, от которого всегда исходил омерзительный запах. Перед ее глазами всплыло его лицо, похожее на свиное рыло с широкой пастью, наполненной гнилыми зубами. Молодая женщина почувствовала тошноту и вновь едва не потеряла сознание. Этот мерзкий делец старается изо всех сил заполучить ее и даже «нанять на весь месяц». Жирная жаба, задумавшая полакомиться лебединым мясом!

«Если бы случайно не оступилась, не попала бы курочка в лисьи лапы!» — подумала Ядэ с огорчением. В ней поднималась волна гнева, но она сдержала себя, потому что боялась сводни. Свиная Туша снабжала ее деньгами…

Проиграв несколько раз подряд в «Двенадцать веток», Ядэ обратилась за помощью к тетушке Чэнь, а та свела ее со Свиной Тушей. Долги молодой женщины постепенно росли, и в один прекрасный день перевалили за тысячу долларов, не считая мелких долгов соседям. Через некоторое время сводня потребовала возвратить долг и стала ей угрожать. Потом в ход были пущены обещания, посулы. А однажды Свиная Туша сказала, что если Ядэ согласна посетить ее «благоуханное гнездышко», то сможет немного подработать, причем ни одна живая душа об этом не узнает, так как своих клиентов Ядэ будет встречать не на тротуаре, а в приличном доме. Словом, ее репутация, мол, нисколько не пострадает. Если она согласна, то ее долги можно на время отсрочить, и тем самым она избежит опасности…

Вот так Ядэ пришлось заняться постыдным ремеслом. И все из-за этих проклятых денег! Она вынуждена была дать согласие и стала тайком ходить к сводне, объясняя соседям, что отправляется навестить мать. Но уже недели через две поползли слухи, а однажды она случайно услышала о себе такое, что у нее захолонуло сердце и щеки покрылись краской стыда.

Ядэ объяснила сводне, что не пришла вчера потому, что вернулся муж, а нынче утром она внезапно заболела и вечером тоже не придет. Пусть уж ее извинят.

— Как это так? — Лицо гостьи сразу стало суровым, а в голосе послышались стальные нотки. — Господин Лим слишком известный человек, чтобы его можно было обижать. Посидит впустую один вечер, посидит второй, а там, глядишь, этот бог богатства от меня отвернется. Нет, так дело не пойдет! Эка невидаль — захворала!

Молодая женщина поняла, что ей не отвертеться.

— Ну ладно! — подумав, сказала она. — Только мне нечем себя приукрасить… сама знаешь, сижу на мели. Если ссудишь мне долларов пятьсот, тогда другой разговор!

— По рукам! Вечером придешь — получишь и деньги, и украшенья! Только приходи пораньше, иначе толстяк затоскует!

Сводня подняла со стула свое расплывшееся тело и направилась к выходу.

Вечером Ядэ надела длинное модное платье из красноватого шелка, наложила на лицо густой слой пудры и вышла из дому. Было темно, и ей показалось, что она погрузилась в глубокий колодец.

Эту ночь она провела в «гнездышке» Свиной Туши.

Она вернулась домой на велорикше лишь на рассвете. Ее нарядное платье, тщательно отглаженное накануне, измялось и было как жеваное. Странно, она не только не устала, но, наоборот, чувствовала необыкновенный прилив сил. Войдя в комнату, она не подумала о сне или даже о коротком отдыхе. Переодевшись, она тут же выскочила за дверь. В ее груди теплилась последняя надежда. На Дамалу она взяла такси и поехала к Храму Бирюзовой горы — Бишаньтин, где находилось кладбище. Возле Седьмого участка она велела шоферу свернуть в сторону и остановиться близ старого вяза. В этот ранний час на кладбище стояла тишина. Листья деревьев были покрыты молочно-белой росой. В паутине, сотканной земляными паучками, трепетали капли росы, готовые вот-вот скатиться вниз. Старый вяз стоял как могучий бог Куйсин, изготовившийся к схватке. Издали он действительно напоминал фигуру человека, готового ринуться в бой. Его кряжистый загрубевший ствол, покрытый бурыми наростами, переплетенный, будто волосами, какими-то нитями, напоминал гигантскую ногу.

Ядэ вспомнила рассказ о том, что на суку могучего дерева нашли свою смерть многие люди. Их души все время появляются здесь глубокой ночью, бродят вокруг и водят хороводы в холодном тумане. Бездомные и обиженные, они беспрерывно оглашают воздух своими скорбными воплями и стонами, приводящими людей в трепет. Иногда на шероховатом стволе или сучьях старого вяза появляются цветной шнур или просто веревка — свидетельство того, что еще один горемыка попал в коварную западню старого гиганта.

Под деревом лежит громадный коричневый с кирпичным оттенком камень, неизвестно как здесь очутившийся. Его поверхность, гладкая и блестящая, словно отполированная, похожа на ствол. С одной стороны камень приподнимается и напоминает диковинный утес. На плоской поверхности камня устроен небольшой алтарь с навесом, под которым торжественно восседает Дабогун. Говорят, алтарь воздвигли неожиданно разбогатевшие почитатели божества.

Ядэ с трудом поднялась к старому вязу. На ее ногах белели нити разорванной паутины, на которой кое-где сверкали бусинки утренней росы. Женщина испытывала чувство радости и умиротворения. Она думала сейчас о том, что старый вяз, по всеобщему признанию, обладает чудесным даром, потому что прячет где-то внутри себя души обиженных, которые помогают таким же неудачникам, как и она. Женщина принялась гадать, моля богов о заступничестве и помощи. Гаданье открыло ей цифры: двойку и четверку.

В том же такси она отправилась на Четвертый участок кладбища. Машина катилась по узкой, как баранья кишка, дороге, которая петляла в зарослях Дальней Гавани — Хоугана. Из высокой, в рост человека, травы доносилось бормотанье куропаток. Эти звуки словно отдаляли ее от мира людей и приобщали к первозданной природе. С большим трудом машина преодолела шаткий мостик, сложенный из пальмовых стволов и перекинутый через речку. Сразу за мостом, на берегу, стояла кумирня, построенная в честь какой-то девицы, о ней люди тоже сложили легенду…

Лет двадцать назад одним дождливым вечером здесь оказалась девушка — создание юное и беззащитное, — которую хорошо знали в этих краях. Никто толком не помнит, как это произошло, но она упала в реку и утонула. С тех пор каждой ночью слышится ее плач и жалобные стоны, поэтому окрестные жители даже светлым днем стараются обходить это место стороной. И вот однажды какой-то отчаявшийся горемыка, набравшись храбрости, пришел сюда попросить у духа заступничества и помощи. Он молил о том, чтобы дух помог ему заработать побольше денег и разбогатеть. Во время гаданья он обещал в случае удачи выстроить кумирню и тем самым умилостивить обиженную и тоскующую душу. Все свершилось так, как просил человек, и он, благодарный, воздвиг эту кумирню. С тех пор по ночам никто не слышал печальных криков, и жители стали безбоязненно появляться в этих местах. После этого случая сюда зачастили богомольцы. Одни просили богатства, другие молили дать им детей, третьи — даровать хоть немного удачи. Словом, просьбы были самые различные, но шли они из глубин сердец. Слава местного божества росла, о чем говорили красные лоскуты со словами благодарности, которыми была увешена кумирня.

Ядэ тоже пришла сюда молить божество о заступничестве. Она чувствовала, что подошла к последней черте, и надеялась на помощь божества. Женщина опустилась на колени прямо в грязь и принялась исступленно молиться. Потом стала гадать, и гаданье определило ей цифры: тройку и шестерку. Закончив это важное дело, она вернулась домой. На ее лице лежало выражение суровой торжественности и напряженности, за которым угадывалось большое внутреннее удовлетворение. На лотерейных билетах она старательно вывела пары цифр, определившиеся при гаданье.

«Возможно, в последний раз!» — подумала она.

Затем на каждом из шести билетов, помеченных магическими знаками, она решительно написала цифру — тридцать долларов. При этом рука ее дрожала, как у той ученицы, которая пишет в первый раз в своей жизни. Написав общую сумму — сто восемьдесят долларов, она облегченно вздохнула, словно сбросила тяжелую ношу. А потом она уснула, и ее сон был спокойным, безмятежным.

Поздно вечером она вышла из дому, как делала всегда в последнее время. Только сегодня она не знала, куда пойти. В этот вечер к ней домой несколько раз прибегала Свиная Туша, вся кипевшая от злости. Она кляла Ядэ за строптивый нрав. Эта девка снова заставила ждать почтенных и влиятельных клиентов!

Ядэ вернулась домой лишь в полночь. Соседка сообщила, что за ней уже несколько раз приходили. Но молодая женщина ничего не ответила, только усмехнулась и пошла к себе. Она легла в постель и стала ждать рассвета, который должен был принести ей нечто радостное, чудесное.

И вот оно наконец наступило — долгожданное утро. Как всегда, к ней пришла тетушка Чэнь с новостями: нынче выиграли две тройки. Для Ядэ слова соседки прогремели словно гром среди ясного неба. Она вскрикнула, а потом вдруг оцепенела. Через какое-то время она пришла в себя и бросилась к шкафу с одеждой. Перерыв в нем все сверху донизу, она что-то нашла.

— Теперь я стала рыбой… — зашептала она. — Сейчас я поплыву вслед за тобой!

Она стремительно выбежала из дому, забыв запереть дверь.

Прошел день и наступил вечер, а она не возвращалась. Кто-то из соседей предположил, что она, наверное, рехнулась. А утром следующего дня откуда-то прибежала тетушка Чэнь. Запыхавшись от быстрого бега, она сообщила страшную весть. В Танжонг-Пагаре возле Четвертого склада море прибило к берегу тело женщины. Это была Ядэ, которая, по всей видимости, покончила с собой. Ее волосы были всклокочены, лицо искажено гримасой страдания. На нем лежала печать того горя, которое ей довелось испытать в своей жизни. При утопленнице нашли фотографию, на которой она была изображена вместе с мужем в день свадьбы.

Перевод с китайского Д. Воскресенского