I

Одним из замечательных литературных произведений на университетскую тему является «Зулейка Добсон», довольно милая книга Макса Бирбома, в которой все до единого студенты, отчаявшись завоевать симпатию героини, бросаются в роковые воды реки Айсис. Так называют отрезок Темзы, протекающей в районе Оксфорда. Самое интересное, как известно, происходит в конце. Жизнь идет своим чередом, и вечером преподаватели, как обычно, приходят в залы собраний нескольких колледжей. Они ужинают за «высокими столами», совершенно не замечая опустевшие скамьи, где некогда сидели поголовно сгинувшие студенты.

Инспектор Эплби тотчас же вспомнил эту историю, входя в зал собраний колледжа Святого Антония вскоре после происшествия, унесшего не множество жизней, а всего одну. Весь колледж уже был в сборе, когда Эплби в сопровождении мистера Дейтона-Кларка поднимался на невысокий помост. Вокруг «высокого стола» стояли члены Ученого совета, в большинстве своем в мантиях или в смокингах. Выглядели они серьезно и мрачно, однако не мрачнее, чем того обычно требовал предшествовавший трапезе церемониал. Чуть ниже во всю длину зала тянулись столы, расставленные «по статутам». Два стола для студентов, не получавших стипендию и плативших за пансион, одетых в короткие мантии. Такой же стол для более состоятельных, в одеяниях подлиннее. И, наконец, короткий стол для бакалавров, облаченных в мантии до пят. У кафедры рядом с «высоким столом», готовый вознести молитву, стоял псаломщик, голубоглазый студент с личиком херувима, изо всех сил старавшийся выглядеть солидным. Негромкий шепот в зале тотчас смолк, когда декан снял шапочку и церемонно поклонился «херувиму». Тот ответил глубоким поклоном, хотя и не столь церемонным, и принялся с невероятной быстротой тараторить что-то на средневековой латыни. Закончив, псаломщик поклонился, декан поклонился в ответ. Затем мистер Дейтон-Кларк сел, и все, включая Эплби, последовали его примеру. Ритуал соблюдался неукоснительно. Однако вслед за этим зал не наполнился гулом голосов, как это обычно бывает. В колледже Святого Антония разговаривали, но очень мало и тихо. Тон задавал «высокий стол», и псаломщик, обмениваясь короткими репликами со своим соседом, ученым мужем, старался следовать ему. Со стен, обшитых уходящими под высокий сводчатый потолок темными деревянными панелями, давно ушедшие государственные деятели, богословы, поэты и философы, за многие века вышедшие из стен Святого Антония, взирали на тщательно соблюдаемый церемониал.

Эплби оглядел своих соседей. Быстро пересчитав их, он пришел к выводу: все члены Ученого совета сочли своим долгом явиться к общей трапезе. «И снова этикет», – подумал Эплби. Благопристойность также проявлялась в том, что никто не смотрел на него с любопытством. И те же приличия, понял он, требовали от него осторожности и нарочитой внешней безразличности. Он сидел справа от декана, а рядом с ним, как выяснилось из произнесенных вполголоса представлений, расположился мистер Титлоу. Это был мужчина средних лет, довольно привлекательной наружности, немного вялый и нервозный.

«Нынешнее состояние Титлоу, – быстро решил Эплби, – плод постоянной раздражительности или какого-то внутреннего волнения».

Из всех сидевших в тот вечер за столом лишь Титлоу выглядел как человек, обладающий воображением или, как говорится, быстрым умом. У него были длинные, несколько приплюснутые пальцы, словно сошедшие со старинного портрета, что гармонировало с подвижным ртом и острым взглядом. Однако нос у Титлоу был, как говорят, «упрямый».

«Если верить физиономистам, – заключил Эплби, – то Титлоу человек с блестящими способностями, однако весьма ненадежный».

Прямо напротив Эплби сидел доктор Барочо, тучный мужчина со сверкающими глазами и ослепительной доброжелательной улыбкой, евший досыта и от души. Он представлял собой классический образец этакого «сценического» иностранца, который упрямо остается верен в чужой стране традициям своего отечества. Он был классическим представителем одной из древнейших мировых культур – латинско-средиземноморской. Доктор Барочо, как подсказывал Эплби его аналитический ум, по праву рождения являлся обладателем чего-то такого, чему его коллеги все еще усердно учились. И мыслил он не так, как остальные… Но вот чем Барочо действительно не владел – так это языком своих коллег. Он с трудом пытался объяснить, что где-то потерял или забыл свою мантию.

«Интересно, – подумал Эплби, – оторвался бы он от большого куска жареной камбалы, если бы узнал, для чего сейчас используется его мантия? Скорее всего, нет».

– Вы не заметили ее, скажите, Титлоу, Эмпсон, Поунолл, прошу вас? Вы не видели, куда я положил мантию, Поунолл, совсем не видели? Титлоу, вы тоже нет?

Эту мольбу о помощи встретили не очень-то учтиво. Желчный циник, оказавшийся профессором Эмпсоном, пробормотал, что Барочо вдобавок оставил где-то свою голову. Эта ремарка навела испанца на мысль, которую он тотчас же принялся развивать.

– Ах да! Вы помянули нашего покойного главу! – воскликнул он и перекрестился с печальным видом, который соответствовал упоминанию имени доктора Амплби. Затем его, очевидно, осенило, и он повернулся к Титлоу: – Хочу спросить вас вот о чем. Вы говорите о главах учебных заведений, и это университетские заведения, колледжи. Нет? Потом вы говорите о домах, где надежно, как за каменной стеной. И это тоже наши университетские заведения. Так ведь? Скажите, а здесь заведения надежные?

Казалось, что Барочо мыслил вполне ординарно, только вот иногда его заносило в какие-то дебри. Или по какой-то прихоти он хотел представить, что это именно так. Некоторые смотрели на него с едва скрываемым раздражением и с терпеливой снисходительностью, характеризующей отношение ко всем известным чудакам и оригиналам. Однако один из сидевших за «высоким столом», бесстрастный и довольно бесцветный субъект, оказавшийся Хэвелендом, слушал Барочо весьма внимательно. Так, по крайней мере, показалось Эплби. Испанец тем временем пустился в никак не связанные с происходящим филологические парадигмы и аналогии. На минуту его голос смешался с негромкими разговорами, позволительными за «высоким столом», и Барочо никто не слышал, кроме его ближайших соседей. И вот после небольшой паузы он громко спросил:

– Так все-таки, как правильно сказать: вас повесят или вас подвесят?

Титлоу вдруг резко опустил свой бокал. Хэвеленд столь же внезапно поднес свой ко рту. Было невозможно определить, кому именно адресован этот на первый взгляд нелепый вопрос. Эплби подумал, не с его ли взглядом в этот, выбивший всех из колеи момент хотели встретиться круглые, наивные глаза Барочо?

«Этот испанец, – предположил он, – обладает острым умом. И в то же время он не намеревался никого задеть. Он просто провел эксперимент. Зачем?»

В ту же секунду мистер Дейтон-Кларк подчинил весь «высокий стол» своей воле ненавязчиво, но твердо. Все остававшееся до конца ужина время он, казалось, «дирижировал» негромкими разговорами и возникавшими паузами. Он твердо решил, что больше не возникнет никаких неловкостей, и их не было. Через полчаса после начала ужина, не допуская ни малейшего подозрения в желании поскорее его завершить, декан поднялся со своего места и вполголоса прочитал благодарственную молитву. Послышались звуки отодвигаемых от стола стульев, шапочки раздали их владельцам, и сидевшие за «высоким столом» друг за другом степенно вышли из зала между рядами вскочивших на ноги студентов. Трапеза закончилась.

 

II

Небольшая группа профессоров двигалась по узкому проходу в Епископском дворике, отделявшему зал собраний от профессорских квартир. Эплби, как наблюдатель, замыкал шествие. Слева, четко освещенная яркой лампой, виднелась огромная арка между Епископским и Суррейским двориками. Справа, совсем рядом, находились те самые воротца, которые оставались закрытыми со вчерашнего вечера. На них падал лишь тусклый свет из открытой двери профессорской. За изящным узором ограды царила бархатистая тьма, под покровом которой легкий ветерок играл полосами тумана, обвивавшего невидимые стволы и ветви деревьев в Садовом сквере. Эплби отметил, что никто из шедших впереди не взглянул в ту сторону. Однако кто-то из затаившихся в сквере людей Додда вскоре увидит Эмпсона, Титлоу, Поунолла и Хэвеленда, если те отправятся ночевать в свои апартаменты… Это еженощное разделение колледжа на две части с помощью замков и решеток в лучшем случае создавало значительные неудобства и, возможно, было его отличительной чертой. Использовали ли эти неудобства со столь же «отличительным» интеллектуальным блеском? Размышляя над этим вопросом, Эплби вслед за гостеприимным хозяином прошел в малую профессорскую колледжа Святого Антония.

В комнате царила атмосфера какой-то «выхолощенной» роскоши, весьма характерная для подобных мест, однако она не лишала профессорскую некоего очарования. На длинном столе красного дерева свечи в тяжелых серебряных канделябрах подсвечивали рубиновые и золотистые графины с портвейном и хересом, блики от которых слепящими брызгами отражались в хрустальных бокалах и столовом серебре, образуя полукружья радуг над вазами с фруктами. Другим источником света был огромный, ярко горевший камин. Стены, на которых красовались многочисленные портреты давно ушедших ученых мужей, то уходили в тень, то вновь выплывали из нее. Находившихся в комнате живых будто бы окружали сонмы призраков. Высокомерных викторианских мужей, похожих на мистера Дейтона-Кларка, сменяли тени из XVIII века, некогда сидевшие в тиши библиотек, гулявшие в парках и принимавшие величавые позы рядом с копиями античных статуй. За ними следовали видения из семнадцатого столетия с молитвословами в руках. Комната словно подтверждала величие колледжа Святого Антония. А ученые мужи, увековеченные на старинных полотнах, были тому немыми свидетелями.

В какой-то момент случилось легкое замешательство. Как только мистер Дейтон-Кларк переступил порог профессорской, он, согласно какому-то непререкаемому правилу, утратил свою власть. Точнее сказать, полномочия покойного ректора, перешедшие к нему. Теперь распоряжался мистер Титлоу, который принялся рассаживать вошедших за столом. Однако он все еще находился в каком-то возбужденном состоянии, так что это получалось у него довольно неуклюже. Жесты его были неловки и не совсем понятны. Все стали беспорядочно шаркать ногами и двигать стулья, прежде чем окончательно расселись по местам. Эплби с удивлением обнаружил, что оказался во главе стола, на другом конце которого он увидел одинокую фигуру Хэвеленда. Между ними в два ряда восседали члены Ученого совета.

Минутное замешательство, которое мистеру Дейтону-Кларку пришлось пережить во имя традиций, сошло на нет, и когда все расселись, он вновь взял бразды правления в свои руки. Он что-то шепнул Титлоу, затем каждый из них шепнул что-то слугам. После этого сервировка, графины, фрукты и чаши для омовения пальцев нетронутыми исчезли со стола. Во всем чувствовался некий зловещий смысл, требовавший, в свою очередь, гробового молчания. Ритуал десерта преобразился в собрание узкого круга посвященных. Слуги вышли, и слово взял декан. Эплби заметил, что он говорил без официальности в голосе, звучавшей чуть ранее в первом разговоре с незнакомым полицейским.

– Сегодня среди нас находится мистер Эплби из лондонской полиции. Мистер Эплби прибыл сюда по нашему прямому обращению в Министерство внутренних дел, и мы окажем ему всяческое содействие. Он остановился в колледже, в апартаментах напротив моих, до разрешения дела. Я полагаю, все мы понимаем, что ему понадобится некоторое время. Бессмысленно скрывать от самих себя тот факт, что обстоятельства, сопутствовавшие смерти ректора, столь же ужасны, сколь и запутаны. Мистер Эплби, безусловно, захочет поговорить с каждым из нас в отдельности и выяснить, что мы знаем по поводу этого происшествия.

Мистер Эплби, позвольте представить вам моих коллег. Слева от вас мистер Титлоу. Доктор Готт, профессор Эмпсон, профессор Кёртис, мистер Чалмерс-Патон…

Декан последовательно обошел весь стол. Процедура была несколько неловкой, но совершенно оправданной и необходимой, и декан отнесся к ней с подобающей серьезностью. Эплби подумал, что все это не было представлением в полном смысле слова, и завершилось оно без единого поклона и слов. Большинство «представленных» смотрели прямо на Эплби, некоторые, потупив глаза, разглядывали пустой стол. Лишь Барочо следил за взглядом Эплби, при этом он дружелюбно улыбался каждому из коллег. Создавалось впечатление, что доктор расценивал эту своеобразную перекличку как некую прелюдию к увлекательной игре.

На несколько мгновений воцарилось молчание, а потом с дальнего конца стола вдруг раздался голос Хэвеленда. Бледное, бесцветное лицо профессора не выражало практически ничего, однако его черты отличала твердость и решительность, свидетельствовавшие о внутренней напряженности и сосредоточенности. Одет он был, как и предугадал декан, в повседневную твидовую пару. Ее неброский, но со вкусом подобранный цвет и несколько небрежная манера, с которой хозяин ее носил, подчеркивали его слегка напускную эстетскую утонченность. Однако его руки неподвижно лежали на столе, а голос звучал холодно и безжизненно, что полностью «гармонировало» с чертами лица. Он обратился к декану:

– Полагаю, речь не идет о том, что мистер Эплби начнет с проведения некой конференции. Всю информацию, который обладает каждый из нас, и все впечатления, которые, несомненно, у каждого из нас есть, – все это мистер Эплби наилучшим образом получит в приватных беседах.

За этими тщательно подобранными словами и за ровным тоном, которым Хэвеленд их произнес, скрывалось какое-то подспудное напряжение, которое вот-вот должно было вырваться наружу. «Информация», «впечатления», «приватные беседы» – во всех этих словах сквозили скепсис, насмешка и отвращение, которые явственно слышались в его интонации. Хэвеленд продолжал:

– Однако есть нечто, о чем бы я хотел сказать всем присутствующим, поэтому и пользуюсь представившейся возможностью. Вероятно, это лишит кого-то из вас удовольствия внезапно осознать, что дважды два – четыре, и побудит вас быть менее откровенными с мистером Эплби. Поэтому заранее прошу меня извинить.

Вам всем известно, что в кабинете Амплби обнаружились рассыпанные кости. Интересно, откуда они могли взяться… Эмпсон, у вас есть мнение на этот счет?

В этом вопросе заключался скрытый подвох. Эмпсон тотчас же стушевался. Однако Хэвеленд продолжил:

– Уверен, что есть. В то же время мне неизвестно, понимает ли мистер Эплби значимость этих костей для всех нас? Я убежден, что именно этот фактор едва ли в полной мере осознает и оценит его здешний коллега, с которым, боюсь, я был непозволительно скрытен нынче утром. Предлагаю вам, Дейтон-Кларк, «просветить» мистера Эплби по этому вопросу.

На лице услышавшего эти слова Дейтона-Кларка изумление сменилось легким испугом.

– Мистер Хэвеленд, безусловно, имеет в виду, – начал он, – что антропология – одно из ведущих направлений науки в Святом Антонии. Он сам является антропологом. Классическая археология Титлоу смешалась (прошу простить мне это выражение, Титлоу!) с современной антропологией. Древнейшая история Поунолла и этнология Кэмпбелла также связаны с этой отраслью. Исследования на стыке двух дисциплин всячески поощрялись покойным ректором. Доктор Амплби сам пришел в антропологию из сравнительной филологии так же, как и его ученик, Рэнсон, в данный момент находящийся за границей. Дело в том, что колледж Святого Антония уже более полувека является одним из лидеров в сфере коллективных работ по древним культурам. Как специалист по сравнительному богословию, я сам весьма интересуюсь этой областью. Полагаю, что именно это Хэвеленд имеет в виду, говоря о значимости этих костей для всех нас, хотя мне лично подобная мысль никогда бы не пришла в голову… А теперь, Хэвеленд, если хотите продолжить, прошу вас.

Хэвеленд посмотрел на него, словно наездник, пришпоривающий лошадь перед второй попыткой взять трудный барьер.

– Эмпсон знал, что у меня в колледже имеется коллекция костей. Интересно, знал ли кто-нибудь еще? – Задав этот вопрос, он обвел глазами стол, прежде чем продолжил: – Это мои кости.

В профессорской воцарилась гнетущая тишина. Никто из коллег Хэвеленда не вымолвил ни слова. Эплби тоже промолчал.

– По крайней мере, я предполагаю, что это мои кости, потому как моя коллекция исчезла. А поскольку мои кости принадлежали австралийскому аборигену, их довольно легко идентифицировать. Интересно знать, есть ли у кого-нибудь из вас какие-либо соображения по поводу того, каким образом эти экспонаты были использованы со столь экзотической целью?

Ответом ему стало гробовое молчание.

– Возможно, надобно спросить, не каким образом они оказались там, где их нашли, а зачем? Что вы думаете… Эмпсон? Не хотите ли развить мою теорию?

– Мне нечего развивать… Спросите Титлоу.

«А зачем, – подумал Эплби, – спрашивать Титлоу?» Титлоу, похоже, считал так же. Он с таким же негодованием смотрел на Эмпсона, с каким тот уставился на Хэвеленда. Еще немного, и все «подводные течения», существовавшие в этом небольшом кругу людей, хлынут на поверхность.

– Осмелюсь предположить, что их поместили туда для того, чтобы навести подозрения на вас, Хэвеленд, – вставил Титлоу. – Поунолл, а вам такой вариант не кажется возможным?

Поунолл, тем самым втянутый в пикировку (а зачем было его втягивать?), ответил:

– Я нахожу объяснение куда более простое и одновременно куда более необычное. Разве нет, Хэвеленд?

Похоже, Барочо оказался прав, и в профессорской началась игра. Игра, где каждый из игроков знал лишь часть правил. Но тут в разговор вступил бородатый человек весьма почтенного вида, сидевший напротив камина.

– А известна ли кому-нибудь из вас любопытная богемская легенда о костях из Клаттау?

Это был профессор Кёртис, и его совсем не относящееся к разговору замечание произвело на Эплби весьма любопытное впечатление. Произнесенное невпопад и при этих обстоятельствах даже абсурдное, оно со всей ясностью обозначило накал страстей, сопровождавший пикировку. Фраза Поунолла «Разве нет, Хэвеленд?» довела его до высшей точки. И вот Хэвеленд, не обращая внимания на Кёртиса и богемскую легенду, сделал ответный выстрел.

– Разумеется, я могу представить себе иное объяснение. Это последовательность событий, которая тотчас приходит мне на ум. Эмпсон, полагаю, вам следует изложить суть разговора между мной и Амплби, имевшего место в вашем присутствии месяц или два назад. Вы знаете, что я имею в виду. И я не думаю, что кому-либо еще известно об этом.

– Поунолл знает: я все рассказал ему на следующий день, – запальчиво парировал Эмпсон и тут же пожалел об этом. – Совершенно не вижу, – продолжал он, – почему я должен здесь что-то излагать. Если вы хотите все это рассказать, сделайте это сами.

Декан выпрямился в кресле беспокойно и в то же время как человек, власть имеющий.

– Хэвеленд, – произнес он, – все это имеет отношение к нашему делу? Если вы настаиваете на том, чтобы что-то нам рассказать, расскажите это сейчас же.

– Я вам сейчас же расскажу кое-что.

Его ответный выпад прозвучал в форме точной и язвительной имитации повелительного тона декана. Хэвеленд наверняка не стремился снискать сочувствие: вся профессорская, казалось, содрогнулась от его дерзости. Однако он сразу взял себя в руки и продолжил ровным голосом:

– Я расскажу вам, поскольку Эмпсону явно не хочется это делать, об одном случае, когда я повздорил с Амплби. Причем довольно сильно.

Над столом пронесся негодующий шепот. Декан, явно растерявшись, повернулся вполоборота к Эплби. Однако тот, казалось, был полностью поглощен изучением резьбы на торце столешницы. Хэвеленд продолжил:

– Дело касалось, разумеется, одной из привычных для Амплби кражи идей.

Эплби решил, что если что-то и можно было прочесть на лицах собравшихся здесь коллег покойного ректора, то скорее понимание, нежели изумление или растерянность. Декан, однако, сделал робкую попытку возразить. Хэвеленд пресек ее весьма несдержанно и даже грубо:

– Дейтон-Кларк, не будьте идиотом. Вдумайтесь в то, с чем мы столкнулись. Я заявляю, что Амплби снова присваивал себе чужие достижения. Не стану вдаваться в подробности. Эмпсон при этом присутствовал, и если бы он не чувствовал себя столь неловко, он бы изложил все более взвешенно. Однако я запомнил одно недвусмысленное выражение, которое я произнес.

Эплби почувствовал, что Хэвеленд уже вплотную приблизился к барьеру. В профессорской повисло напряженное ожидание.

– Когда я упрекнул его в этом, он просто внимания не обратил на мои слова. Он заговорил о своих собственных исследованиях захоронений в районе Персидского залива. Тогда я сказал, что хотел бы видеть его навечно замурованным в одном из его жутких склепов. Ведь так, Эмпсон?

Тот ничего не ответил. В профессорской наступила полная тишина. Хэвеленд оставался столь же бесстрастным, однако даже в тусклом мерцании свечей Эплби, взглянув на противоположный конец стола, заметил, как на лбу у Хэвеленда выступили крупные капли пота. Наконец молчание взорвал возглас:

– Хэвеленд, на какие безумные деяния вы намекаете?

Голос принадлежал Поуноллу. И если раньше в комнате царила тишина, то теперь все погрузились в оцепенение. Эплби почувствовал, что над столом внезапно пронеслась какая-то мысль, что на всех снизошло некое жуткое просветление. Но тут Хэвеленд вдруг вскочил на ноги. Он смотрел прямо в глаза Эплби и обратился скорее к нему одному, нежели к присутствующим:

– Вот вам материал для двух версий. Титлоу сказал что-то о том, чтобы «навести подозрения». Можете над этим поразмыслить. А Поунолл высказался о «более простом и более необычном». Вот вам еще пища для размышлений. Всего наилучшего.

После этого Хэвеленд быстрым размашистым шагом вышел из профессорской. Несколько мгновений все оставшиеся изумленно смотрели на опустевшее кресло. Однако Дейтон-Кларк что-то шепнул Титлоу, и тот нажал на кнопку звонка. Самое верное средство – прибегнуть к спасительному ритуалу.

Дверь в смежную профессорскую распахнулась, и слуга равнодушно объявил:

– Кофе подан!

 

III

Декан сделал знак Эплби, и они в сопровождении Титлоу, Барочо и еще одного молчаливого господина, оказавшегося доктором Готтом, перешли в соседнюю комнату. Дейтон-Кларк по праву декана, Эплби по праву гостя декана, Титлоу по праву главы Ученого совета, Готт по праву исполняющего обязанности проктора, а Барочо, очевидно, потому, что он просто забыл, что надо остаться с коллегами. Декан лично наливал кофе Эплби, остальные наливали себе сами. Дейтон-Кларк не скрывал от Эплби своего подавленного состояния.

– Мистер Эплби, все это ужасно, просто ужасно! Дай бог, чтобы вы поскорее раскрыли это дело. Я почти физически чувствую, как среди нас распространяется атмосфера недоверия и вражды.

Чуть менее часа назад Дейтон-Кларк красноречиво и многословно внушал Эплби нечто прямо противоположное. В полном противоречии с реальными фактами он настаивал, что смерть Амплби – дело рук некоего неизвестного, который не имеет ни малейшего отношения к колледжу Святого Антония. По правде сказать, он и теперь никоим образом не разуверился в своей убежденности, если эта убежденность, конечно, была искренней. Он отвел Эплби в угол и продолжал с болью в голосе:

– Слова Поунолла заслуживают всяческого порицания. Если Хэвеленд и намеревался выдвинуть какие-то обвинения, не следовало отвечать ему в такой резкой и оскорбительной форме. Мы все потрясены до глубины души.

Эплби пытался разгадать скрытый смысл этих слов, однако через пару секунд декан «просветил» его:

– Боюсь, что на мне лежит тяжкая обязанность все вам объяснить, мистер Эплби, и делаю я это с болью в сердце. Я совсем забыл… Разве я не отметил чуть ранее, говоря о костях, что они – деяние безумца, в то время как мы в колледже все совершенно в своем уме? В любом случае мне кажется, что я подразумевал именно это. И, конечно, я кое-что позабыл, хотя у меня было смутное чувство чего-то ужасного… Речь идет о неприятной истории, приключившейся с бедным Хэвелендом… Несколько лет назад, мистер Эплби, с ним случилось… э-э… сильное нервное расстройство, и довольно долгое время он вел себя очень странно. Его не совсем обычное поведение было замечено в зале саркофагов и мумий Британского музея. На какие выводы это нас наводит?

«Это может навести, – подумал Эплби, – на массу самых неожиданных выводов». Однако в данный момент ему вовсе не казалось, что этот факт вынесет расследование за пределы колледжа Святого Антония.

– Рецидивов не последовало, – тем временем продолжал декан. – Все это давным-давно, как говорится, поросло травой и, казалось, было забыто, пока Хэвеленд и Поунолл столь намеренно не вытащили это воспоминание на свет божий. Вы поймете, что дело обстояло именно так, когда я скажу вам, что Хэвеленда считали весьма вероятным преемником Амплби. И это несмотря на то, что, как вам известно, он отличается бескомпромиссностью суждений касательно некоторых социальных проблем. В свое время «выходку» Хэвеленда рассматривали как последствия «окопного синдрома» во время войны, а так он в высшей мере уравновешенный человек.

Тут Эплби мысленно вернулся к самому первому впечатлению, которое на него произвел Хэвеленд. Он вел себя ровно, да. Но не являлось ли это спокойствие результатом некоего постоянного внутреннего сдерживания? В душе декана явно что-то «кипело», а если так, то подобное «кипение» подразумевало хроническую латентную психическую нестабильность.

Прошло всего несколько минут после окончания собрания в профессорской, и остальные члены Ученого совета, выдержав предписанную ритуалом паузу, стали собираться, чтобы выпить кофе. Оставшись без начальства, они нынче вечером лишились компенсации в виде дополнительного общения с графинами портвейна. Вся компания разбилась на небольшие группы, и Эплби вскоре всецело завладел профессор Кёртис. Казалось, что ему выпала привилегия полностью выслушать любопытную легенду о костях из Клаттау. Однако у ученого мужа на уме было нечто иное.

– Могу ли я спросить вас, сударь мой, – начал он мягким, вкрадчивым голосом, – интересовались ли вы когда-нибудь беллетристикой о вашей профессии?

Эплби подумал, что Кёртису следовало задать этот вопрос Додду. Тем не менее он ответил, что отчасти сведущ в этой области.

– Тогда, – продолжал Кёртис, дружелюбно мигая поверх чуть сдвинутых на нос очков в тонкой металлической оправе, – вы, возможно, знакомы с опусами Готта? Надеюсь, я не разглашу никакой тайны, сказав вам, что Пентрейт – это его псевдоним, знаете ли. Полагаю, его рассказы весьма известны читающей публике?

Эплби согласился с этим и с интересом огляделся, ища глазами знаменитого литератора. Но Готт, будучи проктором, отбыл на ежевечерний «обход» города.

– Это довольно любопытный литературный жанр, – продолжал Кёртис, – и должен вам признаться, что, боюсь, я к нему весьма равнодушен. Склонны ли вы полагать, что кто-либо превзошел Уилки Коллинза? Или По? Не то чтобы По, как мне кажется, фигура малозначительная, однако заметьте, что он стал столь известен у нас благодаря французам! Нынешнее поколение, полагаю, уже давно миновало символистов? Но если взять «Украденное письмо»… Вам не кажется, что там все немного… как говорится, накручено?

Эплби согласился, что и ему тоже все кажется именно так. Кёртис пришел в восторг.

– Рад слышать, что мое, так сказать, дилетантское мнение подтверждает профессионал. Да, думаю, что я бы и сам обнаружил письмо, причем почти сразу. Однако интересно, была ли это задумка самого По? Я ничуть бы не удивился, узнав, что в ее основе лежит нечто такое, что старо как мир. Как вы считаете? В Стране Басков существует любопытное поверье… Однако, с вашего позволения, я расскажу его в другой раз. Почему я вспомнил По? Только оттого, что хотел сказать, что все эти кости, о которых столько разговоров, вполне возможно, не являются ни средством навести на кого-то подозрения, ни свидетельством некоего психического расстройства. Я не подразумеваю психическое расстройство в строгом смысле. Они могут быть (как бы лучше сформулировать?) воплощением понятия совершенно нормального субъекта о черном юморе… Вам знакомы офорты Гойи? В цикле… Боже мой, как же он называется? Барочо, цикл военных офортов Гойи…

Профессор Кёртис поспешил к испанцу и оставил своего собеседника одного.

Оглядевшись, Эплби заметил, что оказался рядом с тремя профессорами, о которых он пока еще ничего не знал: с Лэмбриком, Кэмпбеллом и Чалмерс-Патоном. Особый интерес у него вызывал Лэмбрик, женатый член Ученого совета и владелец ключа от злополучных калиток. А Кэмпбелл показался ему вроде бы знакомым. Чувствуя, что может пополнить свои впечатления, прежде чем проанализирует их в спокойной обстановке, Эплби подошел к этой группе и вскоре сидел в кресле, курил и беседовал с ними. В любом другом случае это являлось бы вопиющим нарушением этикета. Однако в колледже Святого Антония существовали свои правила, согласно которым «пришельцы» из внешнего мира интересовали его обитателей довольно мало. Они считали само собой разумеющимся относиться к прибывшему для расследования убийства офицеру полиции так же, как к архитектору, приглашенному для проектирования здания столовой, или к члену Академии художеств, рисующему акварели очаровательных внутренних двориков. Подобный настрой мог существенно ускорить расследование, и Эплби не счел себя обиженным.

Разговор шел о прокторских обязанностях Готта. Короткая прогулка из зала собраний в профессорскую происходила холодным и ненастным вечером, когда от поднимавшегося тумана першило в горле. Собеседники Эплби удобно устроились с сигаретами в больших кожаных креслах рядом с пылающим камином, горевшим даже жарче, чем в соседней комнате. По их ногам струилось приятное тепло, и мысль о коллеге, шедшем по улицам во главе университетского «патруля», очевидно, доставляла им особое удовольствие.

– Подумать только! – говорил Лэмбрик, грузный математик с лицом мечтателя и с примитивным чувством юмора. – Вот он заходит в «Пересмотренное дело». Там двое пьют глинтвейн. Он их проверяет, после чего выходит в промозглую мглу, думая о глинтвейне. Потом идет через улицу в «Крякающую утку», неплохой, кстати, паб. Там двое играют в шаффлборд за стаканчиками рома с лимоном. Проверяет. И вот он опять на улице, помышляя о роме с лимоном и шаффлборде. Он, между прочим, неплохо в него играет. Затем направляется в шикарное заведение в Беркли: с полдесятка щеголей потягивают шампанское. Старина Готт надеется на скандал. «Представьтесь, из какого вы колледжа?» Все четко рапортуют. Он опять идет патрулировать мимо моего портного (все забываю, как его зовут), и так до тех пор, пока не закроется клуб «Серп и молот» и все не улягутся спать. Ну и жизнь!

– А вы слышали, – вступил Кэмпбелл, темноволосый худощавый шотландец, – как Кёртис в его бытность старшим проктором проверил архиепископа Йоркского?

Это был прелестный анекдот, однако слишком тонкий для понимания Лэмбрика, который вдруг углубился в сумбурные математические дебри. Но Чалмерс-Патон продолжил разговор, вспомнив один из подвигов Кэмпбелла.

– Послушайте, Кэмпбелл, вы помните свое восхождение на башню Святого Бальдреда после возлияний?

Несмотря на явное неодобрение со стороны Кэмпбелла, Чалмерс-Патон рассказал эту историю. В ней Кэмпбелл предстал бесстрашным, даже безрассудным человеком, к тому же опытным верхолазом. И тут Эплби вспомнил.

– Вы действительно забрались очень высоко, не так ли? – тихо спросил он шотландца. – В Гималаях в двадцать шестом году.

Кэмпбелл смущенно покраснел и на какое-то мгновение растерялся.

– Я был там, – ответил он, помедлив. – А мы с вами не восходили на Столбовой пик, когда я наткнулся на вашу партию в Уэсдейле?

Эплби, в свою очередь, признал это, причем таким тоном, словно в разговоре с одноклассником вспомнил, как они вместе играли в лапту после пикника в воскресной школе. В любом случае они нашли общую тему, и несколько минут разговор шел об альпинизме. Затем Эплби спросил как бы между прочим:

– А в Святом Антонии нынче верхолазным спортом занимаются?

– По-моему, нет, – вступил в разговор Чалмерс-Патон. – Несколько лет назад был клуб, но студенты приходят и уходят, знаете ли. Так что я думаю, что все это заглохло.

Эплби заметил, что его собеседники поняли, что наконец-то прозвучало нечто, имеющее отношение к смерти ректора. Поэтому, обращаясь к Кэмпбеллу, он задал более конкретный вопрос:

– А как вообще колледж с точки зрения верхолазного спорта? Можно в него влезть, вылезти или просто побродить по крышам?

Кэмпбелл издал короткий смешок.

– Как вам известно, я альпинист-любитель. Однако уверяю вас, что я не взломщик и не высотник, так что не думаю, что смогу высказать авторитетное мнение. Любой может попасть на крышу через какой-то люк или чердачное окошко и немного там побегать. Однако замечу, не ручаясь за достоверность своих суждений, что на этом все и кончится. Полагаю, что залезть или вылезти по стенам почти невозможно.

– Даже опытному верхолазу?

Кэмпбелл ответил ровным, лишенным каких-либо эмоций тоном:

– Даже опытному верхолазу.