Медленные невидимые волны накатывают одна за другой, поднимая и опуская тебя, равномерно и непрерывно. Вверх, миг задержки, и очередной долгий спуск. Мысли приходят такие же медленные, неторопливые… Совершенно необычное ощущение отстранённости от себя самого. Будто одновременно находишься во множестве мест, либо все эти места находятся в тебе. Вот — стоишь на палубе несущегося корабля, корабль военный, ты знаешь это, он через несколько минут вступит в бой. Носовой бурун выше бортов, стволы орудий разворачиваются в сторону невидимого врага. Звуки не слышны, людей не видно, твоё присутствие — только взгляд и дрожь палубы под ногами, которых не ощущаешь. И в то же время ты лежишь в тёмной комнате заставленной тяжёлой грубой мебелью, устеленной звериными шкурами. Освещение — пламя толстой свечи бурого воска, стоящей на столе в резном деревянном подсвечнике. Уютная тёплая тяжесть мехов на плечах и бесшумное шевеление теней на бревенчатых стенах, скатившаяся с края свечи капля воска, рывок которой почти сразу останавливает прохладный воздух, заставляя густеть, терять подаренную пламенем прозрачность, замедляться, приковывая к стенке свечи очередным наплывом.

Таких мест — бесконечное множество, непонятным образом находишься сразу во всех, но не до конца, или не весь. Для описания этого одновременного присутствия и отсутствия людьми просто не придумано слов. Есть осознание, что стоит лишь захотеть, сосредоточиться на одной из этих картин, и лопнет плёнка тишины, нахлынут звуки, налетят запахи, появятся люди и животные, окружат, привяжут, станут единственно возможной реальностью. И понимание того, что делать это не нужно. Не нельзя, именно не нужно, и главное — нет желания делать. А неугомонные качели без остановок и перерывов поднимают и опускают тебя, укачанное на невидимых волнах сознание плывёт, рассеивается, исчезает…

Мышка, поселившаяся в корнях старого дерева, вывороченного одним из весенних ураганов, выбираясь из своей норки в большой страшный мир, замерла, впервые увидев лежащее на кучке старых сухих веток обнажённое человеческое тело, неподвижное, горячее. Но человек почти не шевелился, только тяжело дышал — утром, и вечером, и на следующее утро. И осмелевшая мышка, в очередной раз, пробегая через большую нору, не стала огибать его, спеша по своим мышиным делам, а проскочила прямо по горячей обнажённой груди, мазнув по лицу своим длинным голым хвостом. Юркнула в щель между сучьев, и метнулась в пожелтевшую осеннюю траву.

С трудом разлепив веки, Роман пытался понять, где он, как здесь оказался. Почему так хочется пить, и откуда слабость, сковавшая члены. Он помнил, как начал спускаться в долину, к обустроенному у трупа упавшего древесного монстра убежищу. Потом покатившийся из-под ноги камень, показавшееся несообразно долгим падение… Видимо, в бессознательном состоянии добрался до своей норы — только вход сейчас завален сучьями и землёй, а со ствола гигантского дерева, образующего одну из стен, отваливается кора. С трудом перевернувшись на живот, Шишагов подполз к выходу из логова. «Проклятая слабость!» Медленно, с перерывами, начал разбирать сучья, завалившие вход, отгребая землю и куски дёрна, упавшие с обрушенного участка кровли.

Освободив лаз, достаточный, чтобы протиснуться, выполз наружу. Правая рука сильно болела, на предплечье краснел ряд параллельных шрамов. Видно, что раны воспалялись, остатки вытекшего из ран гноя засохли на коже, но организму, очевидно, удалось справиться с воспалением.

Встать не удалось, кружилась голова, не держали ноги. Во рту сухо, как в Сахаре, язык не слушался и наждаком драл нёбо. Выдыхаемый из ноздрей воздух только что не обжигал верхнюю губу. На звук текущей воды пришлось ползти на четвереньках. С тремя остановками для отдыха на отрезке в жалкую сотню метров. После водопоя сил осталось только на то, чтобы отползти от ручья. Человек упал, и его вытошнило. Отдышавшись, снова пополз к воде. Напиться удалось только с третьей попытки. После этого, окончательно обессилев, выбрался на чистое место, скорчился и заснул.

«Что-то непонятное с моей головой. На дворе осень, трава высохла, листья с деревьев облетают. Борода скоро в ногах путаться начнёт. Не мог я столько времени без сознания пролежать, сдох бы давно, и сгнить успел. Кто-то кормил и поил, судно подкладывал? Бред, не может быть, нет здесь никого. И шрамы эти…»

Надо было поесть, а сил на поиск чего-либо съедобного не было. Тело как не своё, непривычно жилистое, оно слишком резко отвечало на любую попытку пошевелиться. Осторожно, стараясь не делать лишних движений, Роман добрался до ручья, опять напился и сел на камень на краю небольшого омута, бездумно уставившись на противоположный берег. Пульс волнами отдавался в голове, слабый ветер перебирал спутанные пряди отросших волос. Журчала вода. Боковым зрением Роман заметил какое-то движение. Раньше, чем мозг сумел осознать увиденное, тело плавным движением развернулось, и в протянутой руке забилась рыба. Шишагов ударил трепещущую тушку головой о камень и выбросил её на берег.

«Я так не умею. Но я так уже делал. Когда? Не помню. Ничего не помню. Где одежда — не помню, где зажигалка — не помню, как жил несколько месяцев — не помню. Что ловил и ел сырую рыбу, знаю, но тоже не помню. А слово амнезия — помню. А ещё было кино, как леопарда убил. Голыми руками. Тарзан натуральный, только без обезьян. Наверно, я их съел. От первого лица кино, между прочим. У меня шизофрения. Я теперь доктор Джекил, а мистер Хайд сейчас отдыхает».

Придвинулся к рыбьей тушке. Взял в руки, повертел…. Есть сырую? Надо найти подходящий камень, хоть выпотрошить её как следует. Опять отвлёкся, задумался, и опомнился, только ощутив во рту вкус рыбы. Организм нуждался в пище, и не собирался ждать, когда растерянное сознание соблаговолит до этого додуматься.

«Сожрал рыбку чуть не живьём, и не подавился. Пальцами разорвал, и схавал. Что со мной происходит? Ступор этот постоянный. Интересно, это ещё я или кто-то, кому кажется, что он это я? Стоит только отвлечься, и прёт изнутри что-то непонятное. Кто-то вселился в моё тело? Эй, ты кто? Молчит, не отвечает. Всё-таки шизофрения? При шизе вроде личности по очереди рулят, у Ремарка в «Чёрном обелиске» что-то такое было. А ЭТО здесь, рядом — во мне, всё время настороже, смотрит моими глазами, слышит моими ушами, нюхает моим носом. Да, кстати, нюхает лучше меня, много лучше. Или это я стал лучше нюхать? Раньше я отдельные запахи почти не различал, лесом пахнет, землёй там, а теперь знаю, вот это пахнет смола, это травка, что около камней стелется, это тина, обсохшая на камнях, и много-много ещё всего, запахи перестали сливаться, разделились, и у каждого появился источник. Не все могу назвать, зато представить могу, как вживую. И со слухом такая же история, шум распался на отдельные звуки, и звуки эти заговорили — что звучит, с какой стороны, как далеко. Я могу узнать каждый в отдельности, а этот, внутри, слышит сразу все. Детектор какой-то. И вымыться надо, воняет от меня, мой запашок ведь тоже кто-то учует, и сбежит раньше, чем поймаю…. Какое «поймаю», о чём я? Меня поймает, скорее. Почему-то знаю, что не будет ловить. Я — плохая добыча. Опасная. Есть лучше. Откуда я это знаю? Куча вопросов, и никаких ответов. Смыть запах. Вот, здесь поглубже, вот так, теперь в сухой траве поваляться».

Омывшись и обсушившись, Роман побрёл к своему убежищу. Там медленно, стараясь не делать лишних усилий, убрал от входа сучья, перекрывавшие лаз, осмотрел внутренности берлоги. Остатки одежды нашлись у дальней стены. Свитер растащили на клочки какие-то зверушки, а вот джинсы, рубашку и куртку ещё можно было натянуть. Ну, если не обращать внимания на изорванную подкладку куртки и многочисленные вентиляционные отверстия в ткани. Джинсы к тому же постоянно сползали, уж очень костлявой стала Ромкина задница. Проблему Роман решил просто, до упора затянув ремень на своём впалом животе. Зажигалку найти не удалось. Тот, внутри, воспринял одевание двояко — тепло, но мешает двигаться. И шуршит.

Перестав зябнуть, вылез из логова, и медленно, постоянно останавливаясь перевести дыхание, стал собирать и таскать в него сухие палые листья, сгребая их в куртку. В очередной раз, подтаскивая груз листвы вдоль ствола поваленного дерева, обратил внимание на горку камней над бывшим беличьим дуплом. Забравшись к нему, обнаружил внутри орехи. Потом сидел на стволе, разламывая между камнями скорлупу и пережёвывая вкусные ядра. Насытившись, снова закрыл дупло и поплёлся в берлогу — спать.

Несколько дней, пока не прошла слабость после болезни, Роман провёл, питаясь орехами. Часто попадались грибы, в том числе и знакомых видов, но есть их сырыми Рома не рискнул. Не торопясь, он теперь всё так делал, собирал хворост, удобные для работы камни. Удивлялся тому, как много, несмотря на паршивое своё состояние, успевает сделать, и продолжал собирать. Переделывая лежанку в берлоге, нашёл записную книжку, отсыревшую и покрытую плесенью. Воспользовавшись солнечной погодой, разложил и просушил листочки. Остатки раздавленной зажигалки нашлись в мусоре у входа в логово. Попытка высечь огонь камнями не удалась. Пришлось строить машину для добывания огня, из более-менее прямой палки и кривой ветки, которая пошла на смычок. В качестве тетивы приспособил капроновый шнурок из куртки. Повозившись с поиском подходящей коряги — отходить от логова далеко Роман ещё не рисковал, нашёл подходящий обломок, сухой и чуть-чуть трухлявый по краю. Вечером, с надцатой попытки он всё-таки развёл огонь. Аккуратно подкладывая тонкие сучки, хворост, вырастил огонёк в костёр. Долго с удовольствием смотрел, как горят сухие сучья, а когда угли прогоревшего костра покрылись серым налётом золы, закопал в них несколько молодых сыроежек.

«Если не отравлюсь, утром можно будет испечь больше. А белые запекать страшно, их варить надо, или хоть кипятком залить, а в горсти суп я готовить не умею. Из чего бы кастрюльку смастерить? Орехи белки и остальные любители уже по дуплам растащили, на здешних деревьях искать — устанешь карабкаться. Можно бы грибов насушить, этого добра хватает, только варить их не в чем».

Рефлекторно достал двумя пальцами из воздуха пролетавшего мимо лица слепня, раздавил, бросил на землю. Продолжил разбивать друг о друга камни, пытаясь получить острые осколки, пригодные для использования в качестве наконечника. Не получалось, все подобранные камни не давали пластинчатых обломков. Лучшее, что смог пока Роман, это обколоть большой кусок так, что образовавшимся более-менее острым краем можно было рубить дерево поперёк волокон. Ещё несколькими обломками можно было скрести и скоблить ту же древесину. Шишагов пытался сделать простейший лук из древесины дерева, которое считал железным, того самого, что в воде тонуло. Для этого отрубил от «своего» дерева ветку в свой рост длиной, и методично, не торопясь, обтачивал по знакомой с детства схеме. В логове, подвешенные за толстый конец, сохли два десятка прямых веток, вытягиваемых привязанными травой каменными грузилами. Роман рассчитывал получить в результате несколько более — менее ровно летящих стрел. А вот наконечники для них делать было не из чего. Стемнело, грибы испеклись, и прожевавший их человек залез в своё логово. Ещё один день прошёл.

***

«Офонареть. Киношка, оказывается, документальная была…». Роман, осторожно ступая босыми ступнями по каменистому грунту, подошёл к двум разбросанным в траве кучам костей. Один из двух лежащих черепов был украшен большими завитыми рогами, второй скалил крупные жёлтые клыки. Пернатые стервятники и хищная звериная мелочь очистили костяки от плоти, даже трубчатые кости были расколоты, только клочья шкур валялись вокруг. Особой вони уже не было, но попахивало ощутимо. Оценив размеры рогов, Роман уцепил за один из них бараний череп и потащил к ближайшему муравейнику. В такой рог мог поместиться не один литр воды, хоть какая-то посуда.

Светало, иней на траве начал таять. Чирикнула какая-то пичуга. Сурок подкрался к выходу из норы, принюхался…. Потом высунул голову, близоруко огляделся. Не заметив ничего угрожающего, свистнул, вылез полностью и встал столбиком у входа. С шелестом рассекая воздух мелькнула длинная, толстая палка, ударила зверька в голову, и жирная тушка без признаков жизни замерла в пожухлой траве. «Четвёртый. Шкуру обработаю, и можно будет мокасины изобретать».

Охотиться на сурков Шишагов попробовал сразу, как только ощутил себя достаточно окрепшим для перехода к альпийским лугам. С собой тащил рог с водой и баранью лопатку. Костью планировал раскапывать сурчины. Вот только все попытки изловить упитанных грызунов добычи не принесли. Бдительные сурки не подпускали на бросок камня, обходили сплетённые из лыка петли, а баранья лопатка не помогла разгрести перемешанный с камнями грунт.

На второй день, решив уже бросить маяться дурью, Роман присел в паре метров от очередной сурчины, и впал в ставшее уже привычным состояние оцепенения, бездумно наблюдая за ползущими через перевал облаками. В такие моменты он полностью терял ощущение времени, дыхание становилось едва заметным, казалось, даже сердце начинало биться медленнее. Пугавшее сначала, такое состояние начало нравиться Шишагову, со временем появлялось ощущение непонятного, абсолютно беспричинного счастья. И покоя. А непонятное нечто, живущее в Романе, не дремало, и принявший неподвижно сидящего под ветром от норы человека за камень сурок погиб, сбитый ударом посоха. Оценив результат, Роман начал пользоваться этим новым качеством. Затемно выбирал нору будущей жертвы, замирал недалеко, старательно вызывая у себя нужное состояние. Первые несколько попыток не удались, из-за волнения Рома не мог войти в нужное состояние. Затем, успев заметить вылезшего из норы зверька, попытался нанести удар посохом осознанно — сурок успел скрыться в норе раньше, чем охотник замахнулся…

«Интересный расклад получается. Выходит, пока сознание отключено, тело двигается намного быстрее. Может быть, именно здесь скрыта великая сермяжная правда? Осознанное решение медленнее подсознательного, и поэтому зверь, который сидит там, внутри меня, гораздо быстрее меня же. Он не тратит времени на обдумывание ситуации, на ненужные переживания, он знает, что надо делать, и делает. Делает быстро и хорошо. Что же из всего этого следует, как любил говорить умный Кролик? Следует не мешать».

В конце концов, всё получилось, и второй грызун пал жертвой нового способа охоты. Обработав шкурки по индейскому способу и скрепив их между собой сухожилиями, Шишагов соорудил некое подобие сумки, которое можно было таскать с собой, повесив через плечо на сплетённом из обрезков змеиной кожи ремне. Ну и нежное, жирное мясо тоже не пропало.

***

Пахло свежей кровью и немного дымом. И тем непонятным зверем, который поселился весной в норе у поваленного дерева. Лису уже приходилось подбирать за ним объедки, поэтому и в этот раз он не насторожился. А зря. Стоило рыжему подпрыгнув, вцепиться в подвешенную над тропинкой требуху, как распрямившаяся сухая ветка с острыми сучьями ударила его поперёк туловища. Насаженная на острые деревяшки тушка закачалась над землёй. Зверёк извиваясь пытался освободиться, но подошедший к ловушке человек добил его, избавив от дальнейших мучений. " Однако, и головой я кое-что могу!» — отметил Роман, заталкивая лисью тушку в плетёный из лыка и лозы короб. С коробом пришлось повозиться, липы в горах встречались нечасто, и плести голыми пальцами, без ножа, с примитивными, выточенными из железного дерева инструментами было не просто. Зато получился вылитый ранец десантника, только весь в дырочках. Намного удобнее сумки из расползающихся шкурок.

За прошедший месяц Роман оброс имуществом. На ногах — сурковые мокасины, в плетёном колчане на боку — восемь стрел с костяными наконечниками и оперением из перьев стервятника. Вход в логово закрывается занавеской из тех же шкурок, к стропилам бараньи рога подвешены, один с солью, второй с топлёным жиром. Это с сурков. И ещё два — с курдючным салом. С мёдом рог тоже есть, поменьше. Шкурой хозяина рогов Шишагов накрывался. А на второй спал. На солончак Романа бараны и навели, за те годы, что стада туда ходили, на склонах целую дорогу выбили копытами. На баранах Роман свой лук испытывал. Неплохо вышло, если с шагов двадцати, то тяжёлая стрела даже с костяным наконечником баранью шею насквозь пробивает. Под стропилами Роминого логова, над сложенным из больших каменных плит подобием печки, висели куски подкопченной вяленой баранины. Специально Шишагов мясо не коптил, но из его корявой печки валило в берлогу столько дыма, что, подвешенное в самом сухом месте, оно коптилось само собой. В кривобокой корзине, висящей рядом, изрядный запас орехов. Чтобы наполнить её, Роман без зазрения совести разорил несколько кладовок зверьков, похожих на белок, но обитающих в норках. Заодно и хозяев добывал, если они дома засиживались. В дальнем от печки углу, почти по самые края вкопан в землю бочонок, наполненный солёными волнушками. Ёмкость эту он вырубил из ствола дуплистой липы, выскреб и отжёг изнутри, вместо дна вбил отесанный каменным рубилом кусок дерева, как пробку. Хлопотное было дело, но воду посудина не пропускала. Правда, стоять не могла, но Роме её на базар не возить — зарыл до половины, и ладно.

Обжился, короче, Шишагов, обустроился. Растолстеть не рассчитывал, но и голодать не голодал. По его расчётам, зима уже началась, а особых холодов не было. Температура держалась градусов пять по Цельсию, только по утрам подмораживало, если ночь выдавалась ясная. Только такие ночи случались нечасто, большей частью круглые сутки шёл тягучий мелкий дождь, временами сменяясь мелкой моросью. В горах линия снегов опустилась до самой границы лесов, даже ниже, но в Ромкиной долине погода была как в октябре в Беларуси, только погожих дней было ещё меньше. Любимые сурки давно завалились спать. «Любит ли слонопотам сурков? И если да, то как он их любит?» — ёрничал обычно Шишагов, запекая в углях очередную тушку. Иногда Роман специально говорил с собой вслух, чтобы не разучиться говорить. Раньше, до непонятного провала в памяти, он всё время о чём-то раздумывал, словесная вязь создавалась в мозгу практически непрерывно, замирая только, если занятие отнимало всё внимание, при важном разговоре, например. Теперь, выскабливая каменным скребком или разминая грубо отёсанным колом очередную шкурку, выдалбливая корытце из куска липового ствола, сплетая из высушенных бараньих жил запасную тетиву для лука, короче, почти всегда, Шишагов входил в состояние, близкое тому, в котором он охотился. Пока руки делали привычную работу, человек как-бы растворялся в окружающем мире. Шорох падающих капель, звук ветра, быстрый топоток мышиных лапок в норке под древесным стволом, трепет птичьих крыльев. Запахи хвои, холодок ветра, коснувшийся кожи…. Всё несло информацию, мир окружал человека, говорил с ним, раскрывал себя, и человек раскрывался миру, ощущая себя его неотъемлемой частью, избавленный от щитов бетонных стен, асфальтового покрытия дорог, жести и пластика автомобильных корпусов. Удивительно много можно узнать, просто ступая по земле босыми ногами, а не ломясь напролом, топча поверхность толстыми рубчатыми подошвами фирменных ботинок.

С тех пор, как добывание пропитания перестало занимать всё его время, у Романа появилась привычка вечером выходить к краю обрыва у водопада. Подстелив на камень баранью шкуру, садился, скрестив ноги, укладывал на колени отполированный ладонями посох. Ветер с равнины дул в лицо, приносил новые запахи и звуки. Упругой ладонью гладил щёки, трепал пряди волос, забирался под распахнутую куртку, сквозь многочисленные прорехи обдувал тело. Если закрыть глаза, через какое-то время появляется ощущение полёта. Уходит накопившаяся за день усталость, расслабляются мышцы, нарастает ощущение необъяснимого, беспричинного счастья. Будто ветер каким-то образом передаёт тебе свою силу.

Если идёт дождь, на обрыв можно не идти. Достаточно, набросив самодельный капюшон на голову, встать недалеко от своей берлоги, расслабиться и постараться почувствовать дождь. Падающая вода не только несёт энергию, она связывает тучи и землю, при желании можно ощутить всю массу плывущих над головой облаков, заслонивших небо, ощутить это безостановочное движение, где-то там упирающееся в непреодолимые для низкой облачности вершины гор. Там вся эта масса воды снегом и дождём выпадает на склоны. Снега, накапливаясь, сминаясь под собственным весом, остаются ждать тёплой погоды, а дождевая вода сразу устремляется обратно к морю, просачиваясь, накапливаясь, сливаясь в ручейки и речки, не имея больше возможности впитаться в насыщенную влагой почву. Казалось ли это Роману, или в самом деле получил он возможность ощущать это бесконечное движение? Он не знал, да и не искал ответа.

А ведь был момент, когда Роман уже готов был сдаться.

«Идут. Вожак рогом за выступ скалы задел. Подростки, десяток самок и чуть больше молодняка. Через пару минут будут здесь». К первой охоте на солонце Роман готовился давно, с тех пор как научился с двадцати шагов попадать из нового лука в стоящую на камне шишку. Загодя присмотрел место для засады, несколько вечеров издалека наблюдал за приходящими лизать соль стадами. Испугал и прогнал барса, собиравшегося составить ему конкуренцию. И теперь, выложив три лучших своих стрелы, ждал, когда на фоне светлой скалы прорисуются бараньи силуэты. Вот звуки шагов слышны уже совсем рядом, вот стало слышно дыхание замерших перед выходом на открытое место животных…. Шишагов наложил стрелу на тетиву, приготовился. Идущий первым вожак сделал шаг, другой, охотник вскинул лук…. Хлынувшая изнутри тёмная волна почти смяла сознание, рвущийся на свободу хищник попытался, перехватив контроль над телом, отбросить мешающее ему оружие. Добежать, оттолкнуться, прыжком сбить добычу с ног, сворачивать, ломать шею, напиться свежей крови…. Все мышцы Романа судорожно сжимались и разжимались, выпавший лук со стуком упал на грунт. Испуганное стадо, мгновенно развернувшись, длинными скачками унеслось в горы. Не скройся они, неизвестно, смог бы человек справиться с взбесившейся звериной сущностью или нет. Но в этот раз, вспомнив, наконец, о том, что надо дышать, с огромным трудом, ему удалось усмирить сидящего внутри зверя.

Выжатый, как лимон, Роман сидел, уставившись невидящим взглядом в ночную темноту. Становиться берсерком не хотелось. А оно уже. «Враки это, что скандинавы мухоморами догонялись. Может, сначала только, чтобы человека в себе придушить. А потом зверь сам наружу лезет, только повод дай. Со временем и без повода обойдётся. Не зря таких, как я, из человеческих поселений выгоняли. Потеря контроля над собой — неслабая плата за острый слух, звериное чутьё, силу и скорость реакции, недоступную простому человеку. Хрень какая, а я губу раскатал… Идиот».

Собрав вещи, Шишагов, как побитая собака, поплёлся к «своему» ущелью, уверенно находя дорогу в почти полной темноте. На эту свою способность он уже не обращал внимания. Привык.

Наутро желания вылезать из кучи сухих листьев папоротника, заменявших постель, не было абсолютно. Настроение самое похоронное, в таком состоянии в запой уходят. Или вешаются. Ночью снилась всякая гадость, и погода на улице серая, как советский памятник. Тяжёлые, беременные дождями тучи, затянувшие небосклон, просто физически давят на плечи. Ещё морось эта. «Вроде всё обычно, а там, внутри, сидит зверь, который вырос и окреп, и в любой момент может вышибить меня к чёртовой матери, и жить по-своему. Ещё чуть-чуть, и вопрос ребром встанет, или он, или я. И как его задавить теперь? "

Роман разгрёб золу в очаге, сунул в горячие ещё угли несколько щепок, раздул огонь. Развёл костёр, протянул к пламени ладони. Ограждённое камнями пламя играло языками в непосредственной близости от сложенных под этим же навесом сухих сучьев, но не могло до них добраться.

«Человек приручил огонь, и тысячи лет пользуется им, как инструментом. Бывают, конечно, пожары, но это когда пламя попадает не в те руки. Так неумеха и молотком себя искалечит. Может, и со зверем так? Загнать в клетку. Из чего её только сделать… Старую клетку он уже разломал. И я помог, понравилось мне». Ещё пара сучьев отправилась в огонь. «Надо выбираться под дождь, собирать хворост, сушить, складывать под навес, шевелиться. Хоть горят эти палки медленно, и жару дают много, а запас бесконечным не бывает». Рома одел куртку, накинул на голову капюшон, прихватил недоразумение, притворяющееся в его хозяйстве верёвкой, и пошёл вглубь ущелья — рядом со стоянкой все сучья уже собраны. Лес принял его, как родного, окружил собой, принялся следами, звуками и запахами рассказывать о своей жизни, вырастил на пути семейство боровиков. Мелкая живность, несмотря на плохую погоду, продолжала заниматься своими делами, перепархивали с дерева на дерево птицы, шныряли с деревьев на землю и обратно белки. Заяц из зарослей ежевики проводил идущего человека осторожным взглядом.

«Раньше я и десятой части не замечал. Заяц молодой, года нет ещё, глупый. Матёрый поглубже бы забрался. И слушал. А этот любопытный. И вкусный». Шишагов сознательно проговаривал про себя то, что уже не требовало словесного выражения. Мало того, описание не отражало и половины той информации, которую теперь приносили органы чувств. Освобождённое животное начало слишком многое дало Роману, потерять это, жить, как обычный человек, полуслепым и почти глухим, не хотелось. Но слишком пугает рвущаяся изнутри агрессивная тёмная волна, отнимающая контроль над телом, пытаясь загнать в никуда, умножить на ноль человеческое сознание. Можно ли сохранить одно, и не поддаться другому? В известной Роману истории упоминаний об этом не сохранилось. Вутьи, берсерки и ульфхеднеры, волколаки, прочие оборотни и одержимые амоком малайцы. Списочек не радовал. Из перечисленных скандинавские щитогрызы ещё самые вменяемые. Исключением казались Вещий Олег и Всеслав — чародей, но уж больно изукрашенные народным творчеством личности, первый так и вовсе собирательный образ.

«Что делать… Чернышевский, блин. Как избавиться от этого, не знаю, как бы ОНО от меня не избавилось. Придётся жить как-то. Что делать, если ты вынужден находиться со зверем в одной берлоге? Приручать надо. А в моей ситуации, ещё и дрессировать, иначе сожрёт меня зверь, тут и сказочке конец». Увязав сучья в вязанку высотой себе по пояс, Роман присел, резко, на выдохе, выпрямил ноги, одновременно рывком за витки скрученной из лыка верёвки выдёргивая вязанку вверх и забрасывая себе за спину. «Под центнер, на неделю должно хватить». Развернулся, и пошел к своему лагерю, напевая «Ещё один кирпич в стене». Шишагов никогда не тратил много времени на бесполезные рефлексии.

— Я сижу в своей берлоге ранним утром в день ненастный, протянув худые ноги прямо к жаркому костру — напевал Роман, укладывая в липовое корыто с рассолом куски мяса.

— Я запасов наготовлю из баранины прекрасной, и тогда зимой, быть может, с голодухи не помру-у — основания гордиться собой у человека были.

Тогда, принеся из лесу и пристроив на просушку вязанку сучьев, Рома какое-то время не мог решиться на то, что задумал, слишком пугающим был выбранный путь. И шансы на успех были, как у блондинки из анекдота на встречу с динозавром, пятьдесят на пятьдесят, то есть, или получится, или нет. Решившись, прихватил верёвку, и направился к выбранному заранее дереву. По какой-то причине оно было почти до земли расколото трещиной, доходящей до середины необъятного ствола. Роман забрался внутрь и начал, упираясь в стенки, подниматься наверх. Преодолев расстояние до второго яруса ветвей, перебрался на внешнюю сторону ствола, и ещё метров пять карабкался, перебираясь с сука на сук. Уселся напротив тёмной дыры, больше похожей на пещеру, чем на дупло, и стал старательно, в несколько оборотов верёвки, привязывать себя к ветви. Закончив, завязал узел в районе левого бедра, вложив в него небольшую щепку. Потом натянул на голову капюшон из шкурок, втянул руки в рукава куртки и бросил вытащенную из кармана шишку в дупло. К пчёлам.

Для того чтобы его звериная сущность вырвалась на волю, Шишагову давно не нужны были критические ситуации. Напротив, для удержания контроля над собой Роману постоянно приходилось прилагать определённые усилия. Услышав гул крыльев растревоженного пчелиного роя, зверь отреагировал мгновенно. Ударная доза выброшенного из надпочечников адреналина пришпорила организм, человеческое тело в неимоверном усилии выгнулось, пытаясь освободиться. Мышцы бёдер, вздувшись и закаменев, натянули пряди кое-как сплетённых между собой лыковых ленточек. Несколько тонких полосок, не выдержав напора, лопнули с почти музыкальным звуком, но даже такое нечеловеческое усилие не справилось с несколькими витками верёвки, лишившей тело подвижности. Количество в этот раз оказалось важнее качества.

Не сумев освободиться, зверь постарался как можно сильнее сжаться, уткнувшись лицом в колени и прижав кисти рук к груди. Не из страха, которого не испытывал, просто применил ещё один приём из множества, доставшихся ему от бесчисленных поколений предков.

Вылетевшие из дупла пчёлы окружили подозрительное животное, оказавшееся в опасной близости от их дома. Но застывшее тело не провоцировало на атаку, а раздражающие насекомых запахи, если и были, маскировались запахом дыма. Источником дыма был укреплённый на спине человека кусок выгнившего изнутри древесного ствола, набитый тлеющими шишками. Попадавшие в клубы дыма пчёлы теряли активность, и большей частью возвращались в дупло. Зверь даже не шевельнулся, когда одна из пчёл ужалила его, найдя полоску открытой кожи между мокасином и нижним краем джинсов.

Но и человеческая составляющая Роминой личности изменилась кардинально. Не прошли даром медитации утренние и вечерние, непростое умение отстраняться на охоте, не сковывая животных рефлексов и звериных инстинктов, не уходя при этом в бессознательное состояние. И пока зверь боролся за существование, человек изучал зверя. Себя изучал. Основу свою, из которой выросло, на которой паразитировало его сознание, загнав с помощью окружающих взрослых и не очень членов человеческой стаи в клетку тотального контроля, в загон запретов и заповедей, именуемый социализацией личности. Основу, от которой отгородился стеной слов, ненужных и непонятных связанному зверю, заплатив за предсказуемость и управляемость утратой возможности адекватно воспринимать язык жестов и запахов, звуков и их отсутствия. Нерусским словом интуиция объясняя те редкие случаи, когда исконная сущность всё же умудрялась донести сообщение до возомнившего о себе рассудка.

Нелегко даётся возврат к истокам, большинству людей не дано вспомнить язык, которым владели они до овладения членораздельной речью. Роману такой шанс выпал. Исчезло ежедневное общение с себе подобными, остался неизвестно где бубнящий крадеными голосами телевизор, не лезут в уши красивые и не очень мелодии. В тартарары провалились десять заповедей вкупе с моральным кодексом строителя коммунизма. И теперь пытался Шишагов Роман при жизни пройти по лезвию меча, по мосту из конского волоса, сохранив от распада человеческую личность, освободить животную свою сущность, соединить их в себе в одно целое. Хоть и не знал, возможно ли это.

Пчёлы, успокоившись, переключились в режим обычной жизнедеятельности, перестали обращать на человека внимание. Привязанная к суку фигура медленно и плавно перетекла в более удобное положение, левая рука несколькими движениями распустила затянувшийся узел. Верёвка, змеёй скользнув вокруг бёдер, повисла на суку, свесившись по обе его стороны. Человек слез с надоевшего насеста, ухватившись за оба конца верёвки сразу, начал спускаться. Через какое-то время лыковая змея заскользила следом, и, махнув на прощанье пчелиному жилищу измочаленным хвостом, пропала внизу.

***

Когда-то в детстве освоил Рома нехитрую науку изготовления ручек из обрезков проводков. Стержень оплетался ими по кругу, при этом каждый круг был узлом, затянутым вокруг основы. Так, завязывая узел за узлом, меняя направление сгибания проволочек и подбирая цвета изоляции, можно было добиться разной формы готового изделия, пустить по нему цветные узоры. Размоченные и подкопченные в дыму костра бараньи жилы были одноцветными, и плёл их Роман самым простым способом, перекладывая жилки по часовой стрелке. Узлы приходилось затягивать зубами, пальцами получалось недостаточно хорошо. Получившееся в результате изделие имело миллиметров пять в диаметре, и было жестковато. Сделанная из него тетива легонько скрипела своими бесчисленными узлами при натягивании и больно била по запястью левой руки после выстрела, но не резала подушечки пальцев правой руки. Запястье Роман куском змеиной кожи обматывал. Такую тетиву Шишагов изладил в конце, а сначала тетивой лука служил всё тот же капроновый шнур из куртки.

Выглаженный каменными обломками до мебельной чистоты, Ромин лук больше напоминал дубину, особенно весом, но тяжёлую стрелу метал сильно и достаточно далеко. Лак варить Роман не умел, поэтому для защиты от влаги натёр его воском, хоть и не был уверен в том, что это поможет. Провалив первую баранью охоту, Роман потом долго приучал к себя оружию, доводя свои действия до полного автоматизма. Потом начал бить тупыми стрелами по многочисленным белкам, пытаясь поймать момент, когда подвижный зверёк на мгновение замирал — попасть в скачущую белку Шишагов даже не надеялся. Подстрелив нескольких, начал устраивать засады на зайцев. По вечерам часами стоял, практически не двигаясь, у заячьей тропы, ожидая появления ушастой мишени. Загонял себя в транс, сливаясь сознанием с окрестностями, и начал ощущать приближение добычи задолго до того, как мог разглядеть её глазами. Услышав скрип тетивы, заяц замирал, развернув на Романа свои уши, и не успевал прыгнуть, когда стрела срывалась с лука. Вырезанный из бараньего ребра наконечник пробивал зверьку грудину, и в предгорьях раздавался громкий плач раненого зайца.

«Идут. Снова вожак рогами за скалы задевает. И стадо с ним. Через пару минут будут здесь». То же место, что и в первый раз. И три лучших стрелы торчат из земли в ожидании, когда придёт их время рвануться к цели. Светлая поверхность скалы готова выделить из сумрака бараньи силуэты. Вот звуки шагов слышны уже совсем рядом, стало слышно дыхание идущих животных…. Шишагов наложил стрелу на тетиву, приготовился. Идущий первым вожак сделал шаг, другой, Роман вскинул лук … «Рано», почувствовал Роман, «ещё чуть обождать, вот, теперь в сердце войдёт». (На самом деле слов в мыслях не было, но описать как-то надо, да?) Коротко прогудело оперение, удар, всхрап и звуки агонии со стороны упавшего животного. Топот копыт уносящегося прочь стада. Рывок к лежащей туше, и двойное удовлетворение — звериная радость от богатой добычи, сладким запахом свежей крови вливающаяся в ноздри, и человеческая гордость от решения сложной проблемы. «Я смог, у меня — получилось». Пальцы снимают тетиву с лука, убирают оружие в кобуру (не помнил Шишагов, как называется чехол для лука), собирают стрелы. Посох привычно укладывается в лямки висящего за спиной короба, и уже поверх посоха и короба забрасывается баранья туша. Тяжелый шаг гружёного человека, остановка в ближайшей к солонцу расселине, и вкус крови во рту, тёплой, дающей силу, текущей из вскрытой шейной артерии. На солонце кровь из туши выпускать Роман не стал, ни к чему лишний раз дичь пугать. А то, что из раны натекло, за сутки бесконечный дождь смоет.

***

Полезная всё-таки штука — тонкий еловый корешок. Тянется почти по поверхности земли, длинный, тонкий, гибкий и прочный. И добывать легко, и возни с нарытыми корешками немного. Замочить на пару часов, ободрать кору — всего лишь найти скалу с острым ребром и, прижимая корешок ладонью, протянуть его несколько раз. Кожица на нем нежная и легко снимается. Потом, из экономии, расщепить каждый корешок вдоль на две половинки, и пользоваться, как шпагатом. Шпагат, даже пеньковый, пожалуй, кое в чём похуже будет — гниёт быстрее. Таким вот еловым шпагатом и подвязывал Рома под «стропилами» своего логова просолившиеся куски баранины.

Из-за отсутствия ножа бараньи туши Роман не столько разделывал, сколько разрывал, только сухожилия перепиливал острыми каменными обломками. Но для заготовки это было даже лучше — каждая мышца в рассол закладывалась целиком, с ненарушенной плёнкой, покрывающей поверхность. Через три дня вынимал из рассола и привязывал к жердям у входа в берлогу. Благо, мухи и прочая летающая нечисть уже давно забились в разные щели и заснули до весеннего тепла. За корешками пришлось ходить почти на границу альпийских лугов, ёлки внизу почему-то не росли. Но и запас Роман сделал изрядный.

Те куски мяса, которые при разделке были надрезаны или надорваны, Шишагов складывал в отдельную ёмкость, и из рассола больше не вынимал — решил посмотреть, как долго солонина проживёт, если соли не жалеть. Мяса вообще получилось много, дикие бараны были крупнее домашних овец, но Роману нужны были шкуры, и приходилось убивать больше, чем необходимо было для пропитания.

Со шкурами возни было не в пример больше. Пока её выскоблишь от остатков жира, семь потов сойдёт, это не сурковая маломерка, площадь уже в квадратных метрах считать можно. Нудная работа, кропотливая, и из инструментов только обколотый каменный скребок, не пушинка, однако. К концу обработки пудовым кажется. А оставишь где жирок, потом в этом месте кожа гнить начнёт, или шерсть вылезет. Вот и возишь камешек острым краем по внутренней поверхности, отдыхая, когда шкуру на бревне передвигаешь. Срезается жир, плёночки всякие соскабливаются, кромку забивают — сотрёшь, и снова скоблишь, скребёшь, сдираешь. Предполагают, что у предков это было женской работой. Вот времена были! Вот женщины-то! А тут всё сам, всё сам…. И, как негр на хлопковом поле, начинаешь мычать себе под нос что-нибудь ритмичное:

— Я постель свою укрою тёплой шкурой необъятной, на постели я увижу удивительные сны. С этим важным улучшеньем станет жизнь моя приятной, и в повышенном комфорте дотяну я до весны!

А сам бедрами будущее одеяло к бревну прижал, и руками камень назад — вперёд, назад — вперёд.

Потом мелкого сухого песочка пригоршню высыпать, и плашкой деревянной, назад — вперёд, назад — вперёд. Для разнообразия. Увлекательное это занятие, мездрить. Работы хватает и после очистки, надо из бараньего черепа мозги достать, растереть с печенью в кашицу в деревянном корытце (как эти корытца долбились — выжигались, это отдельная повесть). Потом ручками смесь на мездру нанести, старательно, ровным слоем, не пропустив ни клочка. На этом первая часть работы почти закончена, осталось сложить шкуру мездрой внутрь и до завтра оставить в теньке отлеживаться. Укрыв, естественно, от любителей грызть такую вкуснятину. Шишагов для этого схрон выкопал и камнями выложил, плитки таскал из того же места, что и для печки. И накрыть тщательно, теми же плитками. Можно было, конечно, сырьё и в несвежей моче заквасить, по-сибирски, но накрываться чем-то, пропитанным мочой, Роме претило. Лучше уж лишний час на возню с ливером потратить.

Уложив шкуру в схрон, можно отдохнуть по методу Карла Маркса, например, заняться промыванием тонкого кишечника добычи. Потом кишки в рассоле замочить, но с этим добром церемониться ни к чему, их и в каменной выемке засолить можно, не для еды заготавливаются. Из вяленых кишок Роман попробует верёвки скручивать, стерильность соблюдать ни к чему.

И вся эта возня с бараньей тушей — в лыковой рогожке на голое тело. Хоть на дворе и не май — месяц, а лишней одежды у Романа не имеется, да и та, что есть, на ладан дышит. Нужно беречь. Пока всё переделаешь, уже темно, мыться в ручье приходится уже ночью. Оденешься, перекусишь на скорую руку у костерка, и спать. Завтра снова растягивать шкуру на бревне, ждать, когда подсохнет нанесённая на мездру паста, и снова скоблить. Потом мять её, долго и старательно, затем вешать в холодный дым — подкопченная, она меньше будет бояться влаги, и приятнее пахнуть. Но всё это завтра, а сейчас — отдых.

***

На улице шумел осточертевший за несколько месяцев дождь. Натаскавшись по грязи, промокнув и намёрзшись, прийти в сухое помещение, снять разбухшие от воды мокасины, раздеться, завернуться в сухую шкуру, раздуть в очаге огонь (печка для обогрева берлоги, очаг — для души), окунуться в благодатное тепло. Первые минуты у живого пламени, отдающего тебе свой жар — это счастье, чистое и всеобъемлющее. Потом, обогревшись, можно растопить ещё и печь, развесить одежду для просушки. Разогреть у огня кусок печёной зайчатины, не спеша прожевать, макая кусочки мяса в кашицу растёртого между двух камней хрена, заедая надоевшим корнем лопуха. В качестве десерта закусить десятком калёных орехов, ломая пальцами их тонкую скорлупу. Костяными щипцами подхватить раскалённый камень, опустить в ковшик, потом ещё один, и ещё — пока вода не закипит. Перелить кипяток в кривобокую липовую посудину, которую гордо именуешь чашкой, бросить туда щепоть сушёных листьев земляники и брусничника, сдобрить комочком мёда, и не спеша, наслаждаясь каждым глотком, отдувая от края распаренные листья, отхлёбывать горячий напиток. И снова сесть у огня, уже не для тепла, просто так, потому что приятно.

«Вот я сейчас почти счастлив, а зверь мой? И он счастлив, потому что оказалось, мы — две части одной сущности. Раньше я был похож на человека, у которого одна рука с детства накачана и развита, а вторая от рождения примотана к телу и искусственно лишена подвижности. Но поскольку все вокруг такие же инвалиды, как и ты, этот дефект считается нормой. А попытка пошевелить второй рукой — пугающая аномалия, вроде появления второй головы. Зафиксированные случаи тщательно изучаются, с целью не допустить рецидива. Да, проявления зверя для окружающих чаще всего опасны, так ведь и стрельбища принято подальше от жилья устраивать, и авто водить не на людной улице начинают».

***

Широкое спинное сухожилие, худо-бедно вываренное и высушенное, легко расщепляется на отдельные волокна. Волокна длинные, но тонкие. Если связать концы двух волокон, и аккуратно прокручивать узелок пальцами левой руки, ладонью правой не давая волокнам спутываться раньше времени, они свиваются в некое подобие нити. Это и есть жильная нить, идеальное средство для скрепления между собой кусков кожи и шкур. Работа небыстрая, но не трудная, думать не мешает.

«Интересно, когда люди начали подавлять в себе звериное начало? Наверное, ещё в первобытных племенах. До победы было ещё далеко, иначе не выжили бы, но начинали тогда — вожди, шаманы, и их верный союзник, женщины. Вот кому звериный способ решать споры по принципу «кто сильнее, тот и прав», никогда не был по вкусу. С их точки зрения прав тот, кто дольше балаболит. И эмоциональнее. Старается она, акустическую волну гонит, распаляется, а он треснет разок — и победил. Невыносимо. Потому и начали воспитание воспитывать. Интересно, как в первобытном племени звучали фразы типа «драться нехорошо, любой спор можно решить словами», «ты же мальчик, ты должен уступить!», «девочек бить нельзя», «извинись первым, ты же мужчина»? Теперь-то арсенал наработанный, отточенный и работоспособный. В итоге воспитательница, всю жизнь старательно выращивающая моральных кастратов, искренне возмущается тем, что никто не бросился её защищать от пьяного хама. А именитая писательница, задыхаясь от восхищения создаваемым образом, выписывает Большую Женскую Мечту. Персонаж получился как живой — неразговорчивый, большой и сильный, убивает налево и направо. Но чуть женскую юбку увидит — замирает по стойке «смирно», прижав от восторга уши и виляя хвостом. То, что идеал ничем не отличается от натасканного сторожевого кобеля, автора вовсе не напрягает. У её героя даже кличка собачья. Вот такая логика. Женская.

Кто у нас в детей первые основы закладывает? Они, женщины. И пока для выживания бабе нужен боец, охотник, добытчик, воспитание пацанчик получает одно, когда непосредственная угроза вроде как отсутствует, программирование меняется. Тётки даже отчёта себе в этом не отдают, на подсознательном уровне срабатывает, в них ведь тоже свой зверь сидит, хитрый, умный, только слабый физически.

Когда малец подрастает, к процессу подключаются старшие товарищи, которым тоже послушная молодёжь милее неуправляемой и зубастой. О вождях и говорить нечего — зверь слабого вожака слушать не станет, почует слабину — убьёт, не задумываясь, на рефлексах. Но тяга к власти с возрастом только крепче становится, в отличие от… общего состояния организма. Шаман может подтвердить своё право на кусок общей добычи только языком повышенной гибкости. Если делает это удачно, получает возможность набивать брюхо, не работая вовсе. Развивается, статус повышает, становится жрецом — тем, кто жрёт. Поэтому в племени появляются ритуалы, законы, правила. И враньё, что они призваны защищать слабых. Они призваны защищать дорвавшихся до власти от молодых претендентов, плевать вождям да шаманам на сирых и убогих.

И, как апофеоз воспитания, он же надгробный камень над зверем — десять заповедей господних. И нагорная проповедь Христа. В результате — толстовщина, с её непротивлением злу насилием и джайнизм, как случай уже клинический. Недоброй памяти политбюро ЦК КПСС. Дорогой Леонид Ильич, неспособный выдержать веса облепивших его орденов и тот, предпоследний, который «на чёрт знает, каком году жизни, скоропостижно, проголосовал генеральный секретарь…» Не помню уже, как звали. Смогла бы эта руина страной рулить, если бы наши звери по клеткам не сидели? Не думаю».

Смотав связанные между собой куски нити в клубок, Роман спрятал его в корзинку с приспособлениями для шитья, прикрыл крышкой и подвесил к стропилам — от мышей подальше.

«Конечно, не будь зверь обуздан в своё время, человеческая цивилизация не состоялась бы вовсе. Или состоялась в другом виде. Но вот парадокс — на вершину власти чаще всего взбираются те, у кого эти самые звериные качества подавлены слабее, чем у остальных. И просто успешнее других становятся те особи человеческой стаи, которые вольнее относятся к десяти заповедям. У них пространство для маневра больше».

Роман натянул поплотнее прикрывающие вход занавеси, убедившись, что угли в очаге прогорели, заткнул пучком сухой травы волоковое отверстие и задул пламя в сделанном из каменной плошки и клочка сухого мха жирнике.

***

Когда заточенный язычок пряжки брючного ремня, заменявший ему шило, в очередной раз соскочил со шкуры и воткнулся в бедро, Роман разозлился и решил завтра же отправиться искать кусок арматуры, сжимая который он попал в здешние края.

«И плевать, залёг в берлогу тамошний медведь, или нет. Он может, сдох давно, а я всё со скал спуститься боюсь! Остальных- то я сам съем, и серых и пятнистых. Утром пойду, как солнце встанет!»

Мужик сказал, мужик сделал. Карабкаться по мокрому камню Шишагов не рискнул, пришлось сделать изрядный крюк, потом долго искать под обрывом место, над которым оказался Роман после перехода, потому что снизу всё выглядело иначе. Чавкала под ногами грязь, мокрая травяная ветошь не шуршала, а скорее шлёпала по ногам.

«В женщинах зверя тоже давили, естественно. Только слабее, потому как зверь в них другой, он у них стайный, его легче в узде держать. Не зря они всё время группками собираются, даже если терпеть друг дружку не могут. Но чуть что — стая плотно сбилась и наружу оскалилась. Вот и остался женский зверь целее. Кто не верит, пусть посмотрит, как две девки дерутся — только насмерть, не выбирая чем и куда бить. В женской драке запрещённых приёмов не бывает. Чтобы мужика до такого состояния довести — всего лишить нужно. А они всегда без пощады хлещутся, как в последний раз. И ещё женский зверь ласку любит, да. Кстати, о ласке…» Роман поскользнулся и съехал на спине по грязному склону.

«Одни неприятности из-за баб, даже думать о них вредно, как раз в грязи вывозишься» — разозлился Шишагов, и дальше шёл, не утруждая себя отвлечёнными размышлениями.

Медвежьих следов на размокшей почве не попадалось. Дело шло к полудню, когда Роман нашёл-таки ржавую арматурину. Прибрал драгоценный кусок стали в короб и решил посмотреть на озерцо, в которое водопадом обрушивался его ручей. Озером назвать выбитую падающей водой в камне чашу было изрядным преувеличением, это была, скорее, большая и довольно глубокая лужа. Ручей, полноводный по причине постоянных дождей, с шумом падал в неё с высоты, по пути разлетаясь на струи и отдельные капли. Вода в месте падения кипела, как в котле, и, постепенно успокаиваясь, устремлялась к выходу, который пробила в скале за сотни лет. В этом месте на дне были видны отдельные камни, камешки, песок — чем дальше от водопада, тем мельче. Взгляд Романа зацепился за странную форму некоторых окатышей. Лезть в холодную воду не хотелось, и он уже пошёл было дальше, но вдруг передумал и вернулся назад. Разулся, закатал рваные штанины, и полез в воду. «Столько счастья сразу не бывает» — мелькнула мысль. Камень, похожий на очень большой боб, был тяжёлым и жёлтым. В следующий момент Роман уже лихорадочно собирал лежащие в ледяной воде золотые самородки, самый крупный из которых размером был с мужской кулак. Нахватав несколько килограммов до того, как заледеневшие ступни и кисти рук потеряли чувствительность от холода, выбрался из воды, пересыпал добычу в ранец и в ускоренном темпе рванул домой.

Вечером Шишагов возбуждённо перебирал у огня золотые самородки. Жирный золотой блеск тяжёлого металла завораживал, и одна мысль заевшей пластинкой крутилась в его голове: " Наконец-то! Это находка так находка! Бульончик, горячий, с травками! Мясо потушить! И никаких больше камней щипцами! Золото, его ж и просто так расковать можно, даже отливать не обязательно! И маленький котелок сделаю, и на большой котёл хватит!»

Подступиться к куску арматуры казалось труднее. Можно было, конечно, тупо расплющить его конец, заточив потом о шершавый камень. Такой стамеской легко будет корыта из дерева долбить, но Ромке нож нужен. И топор. А их только выковать можно. Куют молотом на наковальне. Держат заготовку клещами, разогревая в горне, на раскалённом древесном угле, пламя раздувают мехами. Названия Роман знал, но словами по металлу колотить не станешь. «Придётся изобретать что-то, предки решили проблему, нашли способ выкрутиться. Буду корячиться».

Первый облом вышел с золотом — оно, конечно, плющилось под ударами, но форму котелка принимать не желало. Начинающий жестянщик уже порывался сбегать к ближайшей луже — посмотреть в отражении, откуда руки растут. Получившийся в результате неровный лист в лучшем случае можно было, подогнув края, использовать как сковородку, чем с горя и занялся начинающий металлург. Обжаренные на сурчином жиру ломти вяленой баранины слегка примирили его с жизнью. Успокоившись, стал шевелить мозговой извилиной. Как ни крути, а придётся заниматься делом вдумчиво и серьёзно. И начинать с получения древесного угля и изготовления мехов. И кузню оборудовать, хоть временную.

Подходящее место Роман знал. Скала с выемкой подходящего размера, на краю ущелья. Там оставалось только крышу поставить, и получится закрытый с трёх сторон навес. Строительство в каменном веке Шишагов уже вполне освоил, главное здесь — не спешить. И он терпеливо срубал каменным рубилом сучки и сучья, укладывал стволы поперёк расселины, стараясь не оставлять больших щелей. Щели забил мхом, потом просто завалил сверху щебнем и землёй, накрыл всё дёрном, издалека таскал толстые, тяжёлые пласты спутанной корешками земли. Постройка получилась корявой, но с виду прочной и основательной. Стояла, правда, далековато от берлоги, на свободном от больших деревьев месте. Долго ли проживёт такая конструкция, непонятно, но Роман решил, что достаточно, уж очень сильный дефицит сырья испытывала его промышленность. Чуть не надорвавшись, приволок большущий кусок чёрного камня, того самого, очень твёрдого, слагавшего стену, на которую Роман высадился по прибытии. Именно этот обломок глянулся Роме тем, что имел почти ровную грань с одной стороны. Когда камень был вкопан в землю до половины у торцевой стены «цеха», в помещении как раз осталось место для горна и мехов.

Чтобы сделать горн, пришлось снова тащиться через пару перевалов в место, где неизвестный Шишагову камень (они, собственно, все, кроме гранита и мрамора, ему были неизвестны), растрескивался и осыпался почти плоскими плитами разных размеров. Пока натаскал запас, связанная для переноски» коза» из палок натёрла носильщику спину. Одна радость — дождь, бесконечный, мелкий и холодный дождь наконец прекратился, а в один из дней в просвет между разорвавшихся туч выглянуло солнце. Роман целый день просидел в своей новостройке, обтёсывая и подгоняя каменные плиты. По вечерам сшивал заячьи шкурки, изобретая мехи. То, что получилось, больше напоминало волынку или бурдюк с горлышком из обрезанной берцовой кости барана, привязанный за углы к двум треугольникам из ореховых палок. Клапана изладил из кусков шкуры, для жёсткости подшив берестой. Наступив на палки нижней части, мастер ухватился за верхние, качнул мехи пару раз — из костяной трубки дунуло. Хватит этого, или нет — кто знает. Установил мехи на подставку возле горна, уложил на верхнюю раму подходящий камень, потянул перекинутую через блок верёвку. Из горна вылетело облако пыли. «Надо же, работает»- удивился Роман.

Когда горн был готов, оказалось, что половина принесённых плиток осталась неиспользованной. Тогда рядом с будущей кузней выложил Рома печку для изготовления древесного угля, собрав из плит камеру над местом для разведения огня. Верхние плиты можно было снимать, укладывать в камеру дрова, а потом, закрыв, засыпать землёй, оставив малюсенькую отдушину. Греться камень будет долго, но времени и дров у Ромки было навалом.

Запустив пиролиз первой партии, Роман пристроился рядом, выдалбливать тигель из куска мягкого камня. Увлёкся, выбивая своим единственным стальным инструментом аккуратное углубление и канавку для слива расплавленного металла, и не сразу сообразил, что произошло, когда от печи полыхнуло. Оказывается, из берёзовых палок выделилась какая-то бурая вонючая жидкость, и через щели в кладке попала в топку. Пришлось перекладывать печь, делать уклон для стока выделяющейся жидкости, и отверстие для слива. Ещё день потратил. На следующий день Роман снова зарядил печку обломками берёзовых палок, и развёл огонь в топке. Через полчаса в подставленную плошку закапала тёмная густая жидкость, процесс пошёл. На следующее утро в новую большую корзину высыпалась первая партия угля.

Вся эта возня, доделки- переделки тянулись больше двух недель, но потом на печке в берлоге выстроились в ряд миска, котелок для готовки, и котёл побольше, для хозяйственных нужд — жилы прокипятить, или клей из рыбьих костей, сухожилий и обрывков кожи сварить, ну и сковородку Шишагов тоже переделал, больно неказистой была первая. Вся посуда, естественно, золотая, грубо выколоченная из отлитых блинов на деревянных болванках и тяжёлая, как похмелье. «На унитаз золота не хватило, но как-нибудь обойдусь», — рассуждал Роман, наворачивая сваренный из куропатки золотистый бульон. Из деревянной чашки пил, потому что золотая миска губы обжигала.

Приступать к ковке стали было страшновато. Клещей для удержания заготовки у Романа не было, и делать их было не из чего. Поэтому решил он нож ковать, нагревая конец железяки, а с другой стороны обвязать арматуру костями, оплести лыком, и за эту рукоять удерживать. Молот соорудил из куска камня, привязанного к рукояти полосками намоченной сыромятной кожи, высушенной на изделии. Вроде крепко получилось. Уже привычно подсыпал в горн угля, разжёг, уложил арматуру, и начал качать мехи. Угли разогрелись, раскалились. Сталь покраснела, постепенно светлея. Когда конец прута засветился белым, Роман выхватил его на наковальню, размахнулся, и нанёс первый удар. Не надеясь на свои выдающиеся способности, просто расплющил сантиметров пятнадцать стали, стараясь, чтобы один край был тоньше другого. Перевернул, простучал с другой стороны. Снова сунул остывшую заготовку в горн, поработал мехами. В этот раз старался сильнее нагреть заготовку ниже лезвия. Вымахнув металл на наковальню, будущее лезвие оставил на весу, стал сминать металл ниже его, поворачивая прут под ударами. Металл деформировался, становился тоньше, вытягивался. Когда заготовка хвостовика сравнялась по длине с шириной Роминой ладони, положил её на ребро каменной наковальни, и несколькими ударами перерубил металл. Подхватил костяными щипцами с пола будущий нож, выровнял, как умел, затем разогрел до ярко- красного цвета, и опустил лезвие в плошку с водой. Из воды шибануло паром. Вопреки Роминым ожиданиям, готовое изделие при ударе о камень всё-таки звенело, хоть и глуховато. Не откладывая дело в долгий ящик, отковал ещё и шило. А топорик ковать не стал, потому что нечем было держать заготовку такого размера — щипцы из железного дерева с костяными накладками просто загорелись при попытке взять ими раскалённую сталь. Поэтому Роман бережно смазал бараньим жиром остаток металла и спрятал до лучших времён.

Когда вручную затачиваешь нож о брусок или подходящий камень, лезвие нужно любить, даже такое корявое, как у Ромы. Аккуратно провести режущей кромкой по поверхности камня, потом плавным движением оторвать, переворачивая обязательно через спинку, не через лезвие, и обратным ходом потянуть на себя, строго контролируя угол наклона и силу нажима. Лезвие у ножа вышло не очень широким, но толстым, миллиметра четыре толщиной на тыльной стороне. Рукоять из железного дерева обмотана тонким кожаным шнуром, и шнур этот нарезал Рома уже этим самым ножом. Заклёпки, фиксирующие ручку на хвостовике ножа, из золота. Не слишком надёжно, но больше их делать не из чего. Ничего, шнур из сыромятной кожи Роман сначала намочил, потом обматывал в натяг, и когда кожа подсохла, она рукоять стянула накрепко, как ни шатал Шишагов лезвие в ручке, не шелохнулось. Теперь на ремне у Романа в ножнах из пропитанной горячим воском кожи, пристроился лучший друг путешественника. Пусть он некрасивый и грубый, и сталь мягковата, зато может резать и строгать, расщеплять, им можно колоть и даже, при нужде, выковыривать. И бороду им подровнять можно, и лишние волосы срезать. Очень отросшие патлы Роману надоели, он их готов был уже и головнёй из костра укорачивать. А шилом прокалывать кожу куда проще, чем заточенным латунным прутком из пряжки. Перепрыгнул Роман из века каменного в железный, к полному своему удовлетворению.

Тем временем тучи, несколько месяцев закрывавшие небо, исчезли, солнце, ещё не слишком тёплое, весь день освещало горы и обширную равнину перед ними. Потянулись на север косяки птиц, и стада животных. Шишагов дожил до весны. Запасы свои он подъел, мяса хватало, а вот орехи уже кончились, и в бочонке с грибами дно вот-вот покажется. Даже за опостылевшими лопухами приходится по несколько часов топать, в окрестностях все уже выкопал. Скорее бы щавель и кислица подросли, что — ли. Да хоть крапива с одуванчиками! Однажды, отправившись за еловыми корешками, увидел на ёлках молодые побеги. Чёрт, какие они были вкусные! Рома пасся, как лось, и только страх того, что непривычная еда «пробьёт днище», заставила его остановиться. Нарвал охапку в запас, и, счастливый, потопал домой, ножом прямо на ходу обдирая кору с еловых корешков.

***

После первой вылазки на равнину Шишагов, войдя во вкус, стал выбираться туда смелее, особенно когда под весенним солнцем подсохла степь. Его манили жёлуди, возможно оставшиеся в здешних дубравах, и растущие вдоль рек камыш и рогоз, как источник растительной пищи. Иногда Роман, выходя на рассвете, возвращался домой уже затемно. Он возвращался с полным ранцем корней рогоза, когда услышал далеко позади, на своём следе, хриплый лай. Чуть в стороне в ответ пролаял другой зверь. Роман на всякий случай ускорил шаги. Через десять минут стало ясно — стая диких собак идёт по его следу. До любимых скал оставалось топать ещё пару часов, и на таком отрезке убежать от стаи быстроногих преследователей не получится. Да и не собирался Роман бросать поклажу. Оглядевшись, выбрал подходящий холм, и зашагал на вершину. Аккуратно положил рюкзак, кобуру и колчан, воткнул перед собой парочку стрел, уложил у правой ноги посох. Лук оттягивает опущенную левую руку, оперение стрелы в пальцах правой. Стая стремительно приближается, перелаиваясь на семь голосов.

Хорошо идут, вся стая, как один организм, семиглавая машина убийства. Широкой дугой, по голосам контролируя положение загонщиков, не оставляя жертве шансов ни свернуть, ни проскочить в разрыв. То один охотник, то другой высоко выпрыгивают, осматривая степь поверх травы. Заметивший стоящего на холме Рому зверь взвыл, и стая сразу сменила порядок, окружая добычу. Стоящий на вершине холма двуногий только злобно ощерился в ответ. В его мозгу складывались две траектории: та, которая рисовалась шевелящимися стеблями прошлогодней травы, и та, которую прочертит в весеннем воздухе сорвавшаяся с тетивы стрела. Когда момент был сочтён оптимальным, рычаги рук рванули в разные стороны лук и тетиву. Удар тетивы по предплечью левой руки совпал с обиженным визгом пробитого навылет зверя. Лук сразу отброшен в сторону, на второй выстрел просто нет времени. Выметнувшееся прыжком из травы за спиной рыжее тело в высшей точке траектории сбивается угодившим в голову боковым ударом тяжёлого посоха. Этот пёс даже не визжит, его челюсти и шея сломаны, он может только хрипеть. Добыча оказалась неожиданно опасной, но оставлять загнанную дичь стая не привыкла. Оставшаяся пятёрка охотников обложила человека кругом, и попробовала отработанную на бесчисленных охотах тактику — по очереди обозначить атаку, а когда противник повернётся к нападающему, его неприкрытую спину атакует оказавшийся сзади охотник. Опыт подвёл — олени не отбивались от них двухметровым посохом. Первый бросившийся зверь отскочил назад, неся на весу сломанную переднюю лапу, а атаковавшему со спины псу второй конец посоха тычком влетел прямо в разинутую для укуса пасть.

— Назад прикладом бей! — прошептала опасная добыча, и перешла в атаку, одним прыжком догнав хромого противника, перебила ему позвоночник.

Разорвав круг противников, двуногий вовсе не бросился наутёк, он замер, присев на задних лапах, в передних сжимая своё страшное оружие, и зарычал. Вожак стаи понял свою ошибку. Странный зверь оказался более опасным хищником, чем леопард, его надо опасаться не меньше, чем серого медведя, живущего в груде камней у ручья. Тот тоже часто ест корешки, но отобрать у него добычу не пытаются даже волки зимой. Вожак пролаял, и оставшаяся троица бросилась врассыпную. А человек, проводив убегающих зверей тяжёлым взглядом подошёл к пытающемуся уползти на одной передней лапе зверю и ударом ножа перехватил ему горло. Кровь оказалась достаточно хороша на вкус.

В этот раз слияние со зверем особенно удалось, не прошли даром ежедневные тренировки. Человеческое сознание, подобно воде облекло выпущенную на волю дикую сущность, направляя и корректируя результат адреналинового взрыва. Потому и схватка оказалась минутой красивого, выверенного танца. Роман-зверь, бросившись в схватку, мог и победить, но какой ценой? Вряд ли ушел бы потом на своих ногах. У Романа- человека шансов не было вовсе, его бы уже паковали в желудки для переноски к логову. Теперь же Шишагов, напившись свежей крови, рассматривал сложенные в ряд трупы хищников. Звери ростом с некрупную овчарку, но более сухие, поджарые и длинноногие. Шерсть тёмно-рыжая, с бурой полосой вдоль хребта, на брюхе заметно светлела. Морда черная, в пасти впечатляющих размеров клыки. Могучий мускулистый загривок говорит об огромной силе укуса. Круглые уши довольно большого размера, недлинный, и довольно пушистый хвост с маленькой белой кисточкой на хвосте. Этих ребят природа создала для загонной охоты стаей на крупную добычу. «А я сделаю из них себе новые штаны, потому что джинсы уже совсем изорвались, заплаты некуда ставить». Подвесив самую крупную тушу за задние лапы на подходящий сук, Шишагов сделал на шкуре первый надрез.