7. Угроза с востока, гостья с запада и две звезды
Мир – только краткая передышка между войнами, но княгине Лесияре уже на удивление много лет удавалось поддерживать хрупкое, как слюда, равновесие между востоком и западом, между сумерками и рассветом, между оскалом и улыбкой… На кончиках её ресниц дрожал осенний свет, падавший в узкие окна Оружейной палаты, а седая прядь над лбом, за последние годы ставшая шире и белее, пепельно серебрилась в волнистых ржано-русых волосах. Холодный стальной сумрак под каменными сводами гулко молчал в ожидании, и в нём проступал лишь тусклый блеск оружия на стенах да искорки на великолепном серебряном узоре плаща княгини…
Посреди палаты, между двух прямоугольных колонн, застыла статуя девы-воительницы в долгополом плаще, устремившей страстный взгляд широко раскрытых глаз куда-то поверх головы Лесияры. Дева держала в руках длинный узкий поднос, на котором лежал меч в золочёных ножнах. Величественно блестя драгоценными каменьями, он с княжеским достоинством покоился на белом иноземном шёлке, наброшенном на каменное ложе.
Когда-то он был раскалённой докрасна заготовкой, по которой ударяла кузнечным молотом сама княгиня. Кожа её оголённых плеч блестела от пота, когда она в грубом защитном переднике создавала себе с помощью молота и оружейной волшбы верного и вещего друга. Опытные мастера не вмешивались и не подсказывали, лишь уважительно наблюдали в стороне, поблёскивая тугими косами, спускавшимися с макушек выбритых голов. Рыжий отсвет пламени озарял лицо правительницы, по которому скатывались капельки пота…
Потом меч подхватили умелые руки мастеров, чтобы отшлифовать клинок до зеркального блеска и украсить рукоять и ножны жарко сверкающей россыпью камней. Но ярче любых драгоценностей засияла гордая улыбка Лесияры, когда она вынула готовый меч из ножен и торжественно подняла над головой. По её рисунку лучшие умелицы Белых гор взялись вырезать статую, которая хранила бы меч в мирное время, и из десяти работ княгиня выбрала ту, что и стояла теперь в Оружейной палате.
И вот, унизанные перстнями пальцы Лесияры легли на богатые ножны вещего клинка. Чудесное свойство было заложено в нём: он предсказывал войны. Каждый день Лесияра приходила к нему, чтобы узнать, не грозит ли Белым горам какая-нибудь напасть. Ресницы правительницы женщин-кошек затрепетали и сомкнулись, а губы беззвучно зашевелились: она ласково обращалась к своему боевому другу, прося дать знак… Бережно подняв меч с шёлковой подстилки, она медленно, с тягучим стальным лязгом обнажила его. Тут же брови княгини дрогнули и сдвинулись, а глаза сверкнули: из ножен пролилась на пол кровь, забрызгав её расшитые жемчугом серые сапоги. Она капала с острия непрерывно, усеивая пол алыми, как ягоды клюквы, круглыми пятнами…
Веки Лесияры задрожали и устало сомкнулись, на щёки упали тени от ресниц. Свершилось то, чего следовало ожидать… Уже давно поступали с западной границы вести о том, что мёртвая хмарь подобралась близко и забурлила, как варево в котле, не предвещая ничего доброго.
– Друг мой верный, подскажи, с какой стороны идёт враг? – открыв глаза, проговорила Лесияра.
Вытянув кровоточащий меч перед собой, как указательную стрелу, она повернулась на запад, в сторону Воронецкого княжества, накрытого колпаком Марушиного владычества. Алые капли падали, но не слишком часто. Озадаченно княгиня повернулась к югу, но и тогда кровавые слёзы клинка не участились. На востоке лежало дружественное Светлореченское княжество, туда даже смысла не было поворачиваться… Земли, в которых чтили Лаладу, не могли таить в себе угрозу. Бред! Лесияра встряхнула головой, но едва заметный поворот меча к востоку заставил кровь течь сильнее. Алая капель забарабанила по полу, по зеркальной поверхности клинка обильно змеились струйки. Не веря своим глазам, Лесияра сделала полный поворот на восток, и кровь хлынула рекой.
– Довольно! – вскричала Лесияра, взмахнув мечом.
На стену и потолок легла алая полоса брызг, а смертоносный и прекрасный клинок очистился и вновь стал ослепительно светлым. Убрав его в ножны и положив на шёлк, княгиня на несколько мгновений застыла в тяжком раздумье, озарённая тусклым светом пасмурного дня, сочившимся в окна…
Вещий меч никогда не лгал и не ошибался. Кровь на востоке… Меж бровей Лесияры пролегла суровая складка, ясный лоб омрачился. Нет! Не мог князь Искрен, муж её младшей дочери Лебедяны, затевать войну. Дальше за обширным Светлореченским княжеством, названным так за множество прекрасных, светлых и могучих рек, лежали лишь Мёртвые топи, зловещие и не пропускавшие ни одну живую душу уже не один век. За ними, согласно старым преданиям, лежал суровый горный край, населённый множеством племён с узкими глазами – скотоводов и охотников. Почти ничего о них не было известно: обширные непроходимые Мёртвые топи надёжно отгораживали их от соседей. Какую опасность они могли представлять, если им даже через топи не перебраться? Разве только – по горам и промёрзшим снежным пустыням на самом севере? Сейчас стояла поздняя осень, но там в это время уже вовсю свирепствовала зима. А переходить через те места раньше середины лета – только войско в пути губить… Откуда же опасность?
Воронецкое княжество… Его название шло от стольного города, который некогда звался Вороновой Крепостью – по имени князя-основателя Ворона. Князь Зима переименовал столицу в Зимград, а само княжество так и осталось Воронецким. Разве не в землях, где Марушина хмарь чёрной пеленой застилала глаза днём и ночью, положено было гнездиться кровавой угрозе? Лишь оттуда могла прийти беда, верила княгиня. Но почему тогда меч указывал на владения её друга и зятя, Искрена?
Оставалось только одно… Княгиня сняла со стены длинный и широкий рог в золотой оправе. В его круто изогнутое нутро вместилось бы три кружки питья. Шаг в колышущееся пространство – и Лесияра оказалась на верхушке сторожевой башни Белой крепости, где под маковкой купола несли службу четверо дозорных – светлоглазых, с ястребиными взглядами. Они замерли, почтительно вытянувшись, а княгиня подошла к одному из окон-бойниц. Ветер холодным крылом коснулся её лица и смахнул волосы с плеч за спину, а взгляду открылся прекрасный Белый город – древняя столица её владений, раскинувшаяся на склонах двух высоких холмов. Крутые уклоны улиц, белоснежные дома, тесно прижавшиеся друг к другу, известняковые стены богатых усадеб, уже почти облетевшие сады, когда-то зелёные, а сейчас – бурые и унылые, с дрожавшими на ветру остатками листвы… Вдалеке – голубые горы со снежными шапками, вросшими в низкий, непроглядный покров осенних клочковатых туч. Неусыпным стражем плоскую и широкую вершину Восточного холма сиятельно венчал златоглавый княжеский дворец, а могучая Белая крепость занимала вторую высоту – Западный холм.
Лесияра поднесла рог к губам, и над городом полетел протяжный, требовательный призыв – холодящий, тревожный и печально-чистый. Подобно звуку свистков хранительниц границы, разносился он и за пределы города, птицей-вестником парил над всеми Белыми горами, и где бы ни находились Старшие Сёстры, они его слышали. Повинуясь призыву, они должны были оставить любое дело и немедленно явиться к правительнице на совет.
Княгиня ещё шагала по ковровой дорожке Престольной палаты, а слуги уже бесшумными тенями скользили вдоль стен, карабкались по приступкам к жаровням в виде огромных кошачьих пастей и разводили огонь. Когда обрызганные вещей кровью сапоги Лесияры касались ступеней к престолу, обитому вишнёвым бархатом, палата наполнилась блеском до расписного сводчатого потолка, а когда правительница опустилась на сиденье, зажглись глаза у огромных золотых кошек, лежавших по обе стороны престола. Облизнув пересохшие губы, Лесияра сделала едва заметный знак, и ей тут же поднесли кубок с клюквенным морсом.
От терпкой кислоты кольнуло за ушами. Справа отзывалась тоскливым холодом пустота, напоминая об утрате, с которой княгиня не могла свыкнуться. Когда-то там стоял престол её супруги Златоцветы…
***
Тёплая глубина серо-зелёных глаз суженой снилась Лесияре задолго до того, как они встретились. Когда смутный девичий образ впервые пришёл к ней в ласковом зелёном плаще шелестящей листвы, увенчанный короной солнечного света, среди покачивающихся берёзовых серёжек, княгиня поняла: её будущая супруга уже есть на этом свете и вступает в пору своего расцвета. Большие глаза нежно звали: «Спеши ко мне, найди меня!» Под звёздный перезвон они вели с сердцем княгини бессловесную беседу, и оно отзывалось восторженной песней. Будь оно крылатым – немедленно вылетело бы из груди и помчалось на поиски единственной и ненаглядной – той, о ком Лесияра давно втайне мечтала, но с кем, будучи занятой государственными делами, до сих пор не встретилась.
Откладывать было нельзя, и гонцы объявили о большом смотре невест – сперва в Белых горах, а потом и в Светлореченском княжестве. На смотрины приглашали всех девиц, в чьих глазах проступал хотя бы малейший намёк на зелёный цвет. Взглянув на множество прекрасных белогорских дев, Лесияра так и не почувствовала сладкое замирание сердца, узнавшего свою любимую, и ни одна из девушек не лишилась чувств – это значило, что суженую княгине следовало искать за пределами своих владений…
В Светлореченском княжестве правительницу дочерей Лалады встретили праздничным ликованием, а невест набралось столько, что смотрины продлились семь дней. Перед взглядом Лесияры проходила вереница зеленоглазых девиц, а сердце дрожало в радостном предчувствии: скоро, уже совсем скоро. С надеждой заглядывая в лица невест, княгиня искала те самые глаза, что снились ей в лучах солнечного света…
И вот – казавшийся нескончаемым поток красавиц иссяк, а суженая так и не нашлась. «Как же так?! Невозможно!» – кричало сердце, отказываясь верить. Князь Невид, бывший тогда у власти в Светлореченских землях, даже побледнел под взглядом Лесияры и развёл руками, всем своим видом как бы говоря: «Всё… Кончились девицы…»
Но княгиня не собиралась сдаваться.
«Она не пришла на смотрины, – сказала она твёрдо. – Она где-то здесь, в этих краях, просто её не нашли!»
«Искать! – закричал Невид, топая ногами. – Всё княжество перевернуть, а найти и привезти!»
И снова помчались гонцы по всем городам и сёлам, но на сей раз вместо нерасторопных людей Невида княжество отправились обыскивать дружинницы Лесияры, перекинувшись в кошек. Пока они рыскали всюду, Невид, стараясь развлечь и задобрить правительницу дочерей Лалады, устраивал пиры и охоты, да только Лесияре кусок в горло не лез. Ей хотелось самой, забыв обо всём, помчаться туда, где прятались эти тёплые глаза – повелители солнечного света…
И вот, гонцы вернулись с вестью: один не очень богатый и в последнее время не слишком удачливый купец из города Голоухова утаил дочь, по всем статьям подходящую – и цветом глаз, и невинностью… Звали её Златоцветой.
«Как утаил? Почему?» – немедля желала знать Лесияра, вскочив из-за стола, за который её едва ли не силком усадил хлебосольный Невид.
А князь хмыкнул в усы:
«Голоухов? Хорошо, что хоть не Голозадов…»
Остро сверкнув глазами, Лесияра ответила ему с тонкой улыбкой:
«А ты, владыка, не удивляйся именам да прозваниям… Тебя вот тоже Невидом не зря зовут: глядел, искал, а не увидел мою суженую».
Крякнув, князь проглотил колкую шутку: ответить было нечего. Лесияра же между тем нетерпеливо спросила, почему дружинницы не привезли девушку, на что те ответили с заминкой:
«Уж не гневайся, государыня… Сидит та девица в доме своём безвыходно, встать не в силах. А коли поднять её – боль нестерпимую чувствует. Пробовали лечить – не выходит у нас. Ты, госпожа, искуснее в этом. Надобно тебе самой посетить её».
Боль пронзила Лесияру стальным клинком. Как же она не почувствовала, что за ласковым взглядом желанных глаз, которые она видела во сне, скрывалось столько страдания? Только сейчас оно, долетев издалека, накрыло княгиню… Почему за нежным зовом в звёздной ночи она не услышала горького стона? В душе не дрогнула ни одна струнка сомнения: Лесияра просто знала, что в захолустном городишке её ждала суженая. Та, что предназначена ей одной.
Даже если бы родной город невесты назывался Голозадов, княгиня всё равно отправилась бы туда без промедления. Неважно, что по его грязным улочкам, совсем как в деревне, бродили собаки, куры и свиньи: Лесияру поразила искривлённая, чахлая яблонька под окнами добротного терема, которая роняла белые лепестки, точно слёзы. Грустная и поникшая стояла она среди высоких и прямых соседок, гордо и спесиво раскинувших цветущие ветви, а наверху в окне, как солнышко сквозь тучи, виднелась хорошенькая девичья головка, украшенная венцом с белой фатой, жемчужным очельем и длинными подвесками. Когда княгиня с дружинницами появилась во дворе, подняла взгляд и улыбнулась, лицо девушки сперва спряталось в ладонях, а потом исчезло. Встревожившись, княгиня в один прыжок очутилась на крыльце и застучала кулаком в дверь:
«Хозяева! Отворяйте! Поздно прятать товар, купец пришёл!»
Открыл перепуганный и встрёпанный паренёк в белой полотняной рубахе – видимо, работник, и Лесияра, едва не сбив его с ног, кинулась наверх без малейшего стеснения. Деревянные ступеньки жалобно крякали под её ногами, а дверь девичьей светлицы распахнулась с коротким писком…
У окна стояло странное кресло – на четырёх деревянных колёсах, с подстилкой из медвежьей шкуры на сиденье и спинке. Оно пустовало, а на полу без чувств лежала обладательница той самой хорошенькой головки, принаряженная со всем возможным щегольством – в парчовом платье с душегреей, расшитых красных сапожках и свадебном жемчужном венце с фатой. Толстая русая коса с вплетённой бисерной нитью протянулась по полу, и на неё едва не наступил встревоженно склонившийся над девушкой коренастый человек в зелёном кафтане, с окладистой бородой и кудрями – когда-то по-молодецки пружинистыми, а сейчас сильно прореженными на макушке. Тут же причитала и охала, хлопая невесту по щекам, достойно и добротно одетая, но уже поблёкшая и постаревшая женщина. По-видимому, это были родители девушки. Увидев княгиню, оба в ужасе подскочили и принялись кланяться и бормотать то приветствия, то извинения. Впустивший в дом гостей паренёк-работник невпопад ворвался с караваем, на вершину которого была установлена чарка чего-то хмельного, да вот незадача: с разбегу он врезался в спину одной из дружинниц, неотступно следовавших за Лесиярой, и всё угощение полетело на пол. Переусердствовал…
«Кривко, дурень! – ругнулась на него хозяйка. – Тебя кто звал, пентюх ты косорукий?! Сказано ж было – когда позовут, тогда и неси!»
Лесияра не знала, то ли плакать ей, то ли смеяться. По всему было видно, что в доме с великим тщанием готовились к её приходу, хотели, чтоб всё было чин по чину, а вышло вот так – бестолково и скомканно. Глуповато-испуганная конопатая рожа всклокоченного парня, охающая хозяйка и растерянный хозяин – всё это было, без сомнения, смешно, но сердце княгини рвалось к лежавшей на полу девушке. Опустившись рядом и бережно приподняв её, Лесияра ощутила под богатым нарядом пугающую хрупкость и тщедушность её тела… Одни лёгонькие косточки – иначе и не назовёшь. Какая же маленькая! А ноги – иссохшие, не ходячие… Новёхонькие сапоги – лишь для украшения: не довелось этим ножкам потоптать в них землю. С нежной болью княгиня заглянула в милое, простодушное и ясное лицо, затрепетав от его грустноватой, по-детски чистой красоты. Не удержавшись, она прильнула губами к жалобно приоткрытому розовому ротику. Пушистые и длинные ресницы задрожали, как крылья бабочки, и Лесияра утонула в тёплой и доброй глубине серо-зелёных глаз – тех самых, что во сне разговаривали с её душой без единого слова. Их свет был подобен тихой вечерней заре – печальной, мудрой и ласковой. Холодный жемчуг мешал, и Лесияра откинула его, чтобы покрыть поцелуями молочно-белый, гладкий лоб.
«Здравствуй, яблонька моя, – прошептала она. – Вот и нашла я тебя… И никогда не отпущу».
Боясь причинить девушке боль, княгиня с величайшей осторожностью подняла её невесомые косточки и усадила в кресло, с беспокойством заглянула в лицо, но ответом ей была только улыбка сквозь слёзы.
«Здравствуй, государыня, – серебристо прозвенел тихий голосок. – Ждала я тебя, во сне видела… Только прийти к тебе не могла».
«Ничего, милая… Думаешь, я сама не отыскала бы тебя? И мне твои глазки каждую ночь снились, покоя меня лишили. За такими – хоть на край света…»
Еле сдерживая подступающую к глазам солёную влагу, Лесияра держала на ладони тонкие пальчики с белой прозрачной кожей. Это хрупкое и маленькое, как пташка, чудо еле дышало, чахло взаперти и угасало, но худшие его дни остались позади. Теперь всё изменится…
«Не серчай, госпожа, – глухо пробасил в бороду мужской голос. – Прости, что дочь на смотрины не отвёз, приказа ослушался. Сама видишь: ну, куда её везти? Увечная она».
Выпрямившись, княгиня улыбнулась родителям невесты.
«Не горюйте. Обещаю, что скоро эта светлая яблонька зацветёт».
Белые лепестки падали, осыпая свадебный наряд Златоцветы, а та, блестя мелким жемчугом зубов, подставляла лицо солнцу и протягивала ладони к душистому весеннему снегу с яблоневых веток. Пока она ещё сидела в своём кресле с колёсами, которое вынесли в сад двое работников, но Лесияра, смыкая веки, уже видела её стоящей без чьей-либо помощи. Нежность, переполняя сердце, струилась в руки и скапливалась там, покалывая их сотнями раскалённых иголочек, и княгиня потёрла одну ладонь о другую, готовясь влить в усохшие от бездействия ноги девушки живительную силу Лалады.
«Чахнет моя яблонька, – вздохнула Златоцвета, окидывая погрустневшим взглядом кривое, невзрачное и низкорослое дерево. – Даже цветов на ней нынче совсем мало. Я её сажала вместе с батюшкой, когда ещё ходила на своих ногах… Не невеста я тебе, государыня…»
Ресницы-бабочки опустились, а по щеке скатилась, драгоценно сверкая, слеза. Ни сама девушка, ни её родители не верили в возможность счастливого поворота в судьбе; с тенью горькой усмешки Златоцвета теребила край белой, как яблоневый цвет, фаты, которую мать надела на неё лишь ради встречи с владычицей Белых гор, а не потому, что готовила дочь к настоящей свадьбе…
Княгиня тепло улыбнулась при мысли о том, что способна одним мягким движением руки сдёрнуть тёмный полог горя с жизни этой милой девушки и навсегда осушить её слёзы. По мановению пальца Лесияры дружинницы удалились, и княгиня, оставшись наедине со Златоцветой и её грустной яблонькой, опустилась на колени и покрыла поцелуями полувоздушные, просвечивающие пальцы – легче пуха и проворнее солнечных зайчиков. Серо-зелёные глаза широко распахнулись, и сперва в них быстрой серебристой рыбкой плеснулся испуг, а потом… Потом веки томно, блаженно опустились, и взгляд подёрнулся дымкой восторга с примесью горечи. Как и губы, эти пальчики были ещё не целованными…
Златоцвета ахнула: руки княгини забрались под золотой покров свадебного платья и заскользили по тонким, как сухие лучинки, ногам.
«Не бойся. Я помогу… Я поставлю тебя на ноги, и на нашей свадьбе ты будешь плясать, обещаю тебе», – проговорила Лесияра, окутывая девушку теплом взгляда.
В каждом солнечном лучике, в каждом белом лепестке была согревающая сила Лалады. Она пронизывала всё, целуя каждую травинку, благословляя каждый вздох ветра, а небесная синева сияла мудростью великой матери. Нужно было только впитывать эту благодатную силу и направлять в измученное тело Златоцветы, а также раскрывать душу девушки, как бутон, осторожно закладывая между печально сомкнутыми лепестками семя любви. С огромной, как небосклон, нежностью Лесияра украшала цветущее пространство сада сверкающими росинками радости и велением сердца кружила их хороводом, и глаза Златоцветы наполнились влажным блеском. В них отражалась эта вешняя круговерть, а из плена сомкнутых губ пробился подснежником робкий росточек улыбки – и тут же пугливо спрятался от надвигающегося поцелуя, который начался мягче зелёного шёлка первой листвы, осторожнее шагов охотящейся кошки. Но это было лишь начало, а продолжение развернулось головокружительным медовым хмелем, накрепко соединив губы и сплавив души в одно целое, и растерянно повисшие руки Златоцветы ожили, поднялись и легли вокруг шеи Лесияры тёплым кольцом объятий. В голубых жилках под мраморной кожей струилась новая сила, доселе никогда не вливавшаяся в кровь девушки. Недоверие и изумление в её взгляде сменились вопрошающей тоской:
«Государыня… Ты не уйдёшь? Не покинешь меня, как сон?»
«Нет, светлая моя, – тепло дохнула ей в губы Лесияра. – Отныне нам суждено идти по одной дороге».
«Я так боюсь снова проснуться и не увидеть тебя»… – Зажмурившись, Златоцвета уткнулась в плечо княгини.
«Я никуда не денусь, – улыбнулась Лесияра. – Давай-ка теперь посмотрим, что у тебя с ногами».
Снять сапожок и полотняную обмотку было делом нескольких мгновений. Крошечная ступня с пугливо прижатыми друг к другу бледными пальчиками вся умещалась на ладони княгини, и Лесияре захотелось её расцеловать в порыве нежности… Кожа тёплая, это хорошо. Значит, там есть жизнь.
«Попробуй пошевелить пальцами».
«Ты смеёшься, государыня? – печально прозвенел голос Златоцветы. – Недвижимы они уж давно…»
«А ты попробуй, попробуй сейчас», – с мягкой настойчивостью повторила княгиня.
Вздох… Сперва ножка лежала на ладони Лесияры неподвижно, как бы собираясь с силами, а потом под жаркими поцелуями весеннего солнца начала оживать. Сначала задумчиво шевельнулся и оттопырился мизинец, затем его примеру последовали и остальные пальцы – согнулись, точно кивнув или поклонившись княгине. Полусмех-полувсхлип:
«Я могу?!»
Много больных излечила Лесияра, много раз видела в их глазах слёзы радости, от которых ликовало и наполнялось светлым покоем её сердце, но сейчас голову княгини будто тихо погладил луч небесного счастья. Она, владычица Белых гор, стояла коленопреклонённая перед этой девочкой из захолустья, держа в руках изгибающуюся, как котёнок на солнце, ножку, а её душа пела, как от величайшего в жизни свершения – золотого венца её пути. Только ради одного этого мгновения стоило родиться и жить. Что значила её усыпанная сверкающими камнями княжеская корона? Лесияра с радостью променяла бы её на венок из цветов, сплетённый этими полупрозрачными пальчиками. Волшебное кольцо оказалось для них великовато…
Задумано – сделано. Подняв из кресла и прижав к груди драгоценную зеленоглазую ношу, княгиня не ощутила почти никакого веса. На гладкой, притёртой от долгого сидения медвежьей шкуре забелели кружочки лепестков. Гридинкам было довольно одного взгляда – они не последовали за княгиней, которая уже через миг шагала по колышущемуся и цветущему разнотравью к величаво блестящему, бескрайнему речному простору. Её умиляло и смешило испуганное изумление Златоцветы: она-то привыкла так перемещаться, а вот девушку мгновенная перемена местности поразила. Сидеть без опоры под спиной она не могла без боли, и Лесияра, расстелив свой плащ, уложила свою новообретённую невесту на него. Сняв с девушки второй сапожок, чтобы та могла босыми ногами почувствовать траву, княгиня окинула ликующим взглядом пёстрый луг и воскликнула:
«Хвала Лаладе! Благословенная земля…»
Да, стоило родиться и дожить до этого дня, чтобы увидеть, как Златоцвета сладко жмурится на солнце, как ласкает кончиками пальцев лиловые грозди мышиного горошка и как смешно скашивает глаза к носу, на который села бабочка. Нарвав целую охапку полевых цветов, Лесияра положила её девушке на грудь.
«Сплети мне венок, милая».
«Я уж и забыла, как», – проговорила Златоцвета, зарывшись лицом в цветы и вдохнув их запах.
Но пальцы помнили. Впрочем, лёжа плести было неудобно, и Лесияра, осторожно подхватив девушку под мышки, приподняла, усадила её между колен и прислонила спиной к своей груди, став для неё живым креслом. Так радостно и щекотно было чувствовать это маленькое, хрупкое и худенькое счастье всем телом, оберегая и поддерживая… Лишь для них двоих благоухала цветущая земля, стрекотали кузнечики в траве и сверкала река, зябко покрываясь рябью и дыша прохладой, и Лесияра сняла драгоценный венец, освобождённо встряхнув волосами.
Кто сказал, что любви с первого взгляда не бывает? Этот несчастный человек, наверно, просто не ощущал на своём плече сладкую тяжесть девичьей головки, окутанной прохладной дымкой фаты, не наблюдал, как ловкие пальцы сочиняют ромашково-незабудковую песню, не любовался длинными ресницами, под которыми пряталась серо-зелёная сказка. Не повезло этому бедняге: не доводилось ему ловить губами биение голубой жилки на виске, греть дыханием бутон розового ушка, разгадывать сквозь яблоневое кружево фаты загадку очертаний длинной шеи и с восторгом склонять голову, покоряясь их лёгкой и необременительной, лебединокрылой власти… Как много он потерял, не умея выпить это хмельное и животворное зелье единым духом! А княгиня выпила и почувствовала, что её сердце больше не принадлежало ей.
Когда вместо золотого обруча её голову украсил душистый венок, ещё хранивший тепло рук, которые его плели, она осторожно сняла с девушки фату и заменила её жемчужный венец своей короной. Снова набросив сверху прозрачную ткань, прижала пальцами губы Златоцветы, которая начала было:
«Что ты делаешь, государыня…»
«Теперь ты – моя госпожа», – сказала Лесияра, прижимая к себе её тоненькое и ломкое тело.
Губы Златоцветы доверчиво раскрылись навстречу второму в её жизни поцелую…
Её имя сократилось до Златы: чем нежнее чувства, тем оно короче на устах любящего. Прошёл месяц, прежде чем девушка сделала свои первые шаги; каждый день руки Лесияры вливали в неё тёплую силу Лалады, а яблоня вдруг начала выпускать свежие светло-зелёные побеги. Её крона росла и обновлялась, зажили трещины на коре, отсохли грибы, сошла плесень. Родители не могли нарадоваться на дочь: с каждым новым днём она становилась крепче, в доме чаще звенел её смех. Посаженная её руками яблоня весело шелестела разросшейся кроной, и пусть в этот год на ней завязалось не слишком много плодов, но по сравнению с предыдущим это была огромная перемена к лучшему.
«В прошлом году яблоки на ней по пальцам перечесть можно было! – восторгалась Златоцвета. – А теперь… Это чудо, государыня!»
Девушка походила на новорождённого жеребёнка, ещё не научившегося ловко бегать. Опираясь на руку Лесияры, она гуляла по саду немного хромой, шаткой и скачущей походкой, каждый шаг давался ей с усилием, и под конец прогулки она с измученным вздохом и блеском испарины на лбу осела в объятия княгини. Что до её ног, то их болезненная сухота ушла, они наливались силой, как яблоко – соком.
Насколько бедственно положение семьи, княгине стало ясно не сразу. Купец с супругой изо всех сил старались создать видимость благополучия, но, навещая свою суженую, Лесияра не могла не видеть, какая скудная, бедняцкая пища стояла на столе. От взгляда княгини не могло укрыться, как хозяин под полами прибережённого в сундуке доброго кафтана пытается спрятать заплатанные порты, а его жена вынуждена и дома носить расшитую золотыми галунами однорядку, чтоб не видно было старой рубашки. Разорённый купец погряз в долгах и давно не мог поправить свои дела, но из гордости ни словом не желал обмолвиться о своей беде. Пришлось Лесияре окольными путями разыскивать его заимодавцев и выкупать все его долговые расписки. Но, как говорится, дал мёд – дай и ложку, и, перед тем как забрать к себе совсем окрепшую Златоцвету, правительница дочерей Лалады оставила купцу сундук золота и зачарованный оберег для благосостояния и богатства – кулон в виде кошачьего глаза из зелёной яшмы на золотой цепочке.
Свадьба правительницы Белых гор прилетела на шелестящих крыльях листопада, в пламенном венце из рябиновых кистей. Была молодая супруга княгини низкоросла и тонка, как тростинка, но всякому, кто хоть раз окунался в ласковую дымчатую зелень её глаз, опускалось с небес на сердце сладкое ярмо преклонения. Чистоте белого покрова, окутавшего её голову и плечи, позавидовал бы первый снег, а в лёгкости движений с ней не мог бы потягаться даже ветерок. Ноги, когда-то безжизненные и сухие, теперь ступали по дорожкам сада вокруг княжеского дворца, и каждая травинка ласкалась к ним. Раскидистые щеголихи-яблони сами роняли в её руки румяные плоды, а она вздыхала по своей убогой и скромной любимице, оставленной дома. Лесияра говорила ей:
«Ты не пленница здесь, лада. Кольцо-то на что? Ты свободна бывать всюду, где захочешь… Только не покидай меня надолго: мне не жить без тебя, светлая моя».
Поначалу Златоцвета боялась пользоваться кольцом – опасалась, что заблудится, но такого не случилось. Когда они вместе навестили её родителей, дела у тех заметно поправились. Отец понемногу достигал своих былых оборотов, удача снова повернулась к нему лицом, а мать повеселела и даже, казалось, помолодела. А спустя год у них родился мальчик – долгожданный наследник отцовского дела. Яблоньку тоже было не узнать: из кривенького, чахлого деревца она превратилась в высокую гордую красавицу, которая каждую весну буйно взрывалась цветением, превосходя своих соседок, а яблок давала без счёта – душистых, величиною с два хозяйских кулака, с холодным, светло-розовым румянцем. Правда, небольшая кривизна ствола у неё всё же осталась – как напоминание о бедственном прошлом, но это даже язык не поворачивался назвать изъяном… Точно так же, как нельзя было поставить в упрёк Златоцвете её сохранившуюся едва приметную хромоту.
Подпитываемая животворящей силой Лалады, супруга княгини расцвела, из юной хрупкой девушки превратившись в исполненную светлой, лебединой красоты женщину. Роста в ней не прибавилось, но с рождением трёх дочерей фигура налилась и созрела, так что Лесияре стало не боязно её обнимать.
Старшую дочь, наследницу престола, княгиня выкармливала сама. Незадолго до родов супруги у неё из набухшей и увеличившейся груди начало сочиться молоко – только успевай менять рубашки. Напасть эта приключалась в любое время, то и дело ставя Лесияру в неловкое положение; княгиня ворчала, а Златоцвета, поглаживая большой круглый живот под складками просторной одежды, только посмеивалась. Однажды прямо во время совета Старших Сестёр у Лесияры расплылись два мокрых пятна на груди, которые она еле успела прикрыть нарядным плащом с золотыми узорами. Прерываться на переодевание было неудобно, и пришлось придерживать его край до самого окончания совещания. Всем, конечно, было известно, что супруга у княгини – в положении, а потому Сёстры вежливо «не заметили» этого маленького происшествия. Однако после этого Лесияра стала носить под одеждой нагрудную повязку с подложенными в неё кусочками мягкого, хорошо впитывающего полотна, свёрнутыми в несколько слоёв.
Новорождённую княжну назвали Светоликой. Целых два года после её появления на свет княгиня не знала покоя: покушать дочь любила, а сцеженного молока не признавала – только из груди, тёплое и свежее. У Златоцветы молоко вскоре пропало само, а Лесияре приходилось туго: невозможно было никуда надолго отлучиться, и от дел отвлекало. Но вскоре она приспособилась: дочку стала постоянно носить за ней одна из охранниц. Несмотря на постоянную усталость, Лесияра не могла не чувствовать, как при одном взгляде на дитя ворочается и мурлычет под сердцем тёплый комочек нежности. Да, хлопотно, да, неудобно… Но не только ребёнку, но и самой Лесияре было необходимо это неразлучное единение. Глядя во время кормления в глаза своей крохи, она растворялась в светлом умиротворении и иногда даже проваливалась в уютные объятия дрёмы, но ненадолго: рука бдительной дружинницы касалась плеча. Не следовало допускать, чтобы округлившаяся грудь накрыла носик девочки и та задохнулась… Да мало ли, какая ещё беда!
Хоть Лесияра все эти два года спала по-кошачьи – урывками, всё-таки это было счастливое время. Когда Светолику отняли от груди, эти две мягкие выпуклости у княгини поджались и затвердели, вернувшись к прежнему размеру, и надобность в повязке отпала.
«Ну всё, готовься, – шутливо говорила она жене. – В следующий раз маяться будешь ты!»
Лаская Златоцвету ночами, Лесияра вливала в неё молодость. Родители состарились и умерли; вот уж младший брат принял отцовское дело и стал торговать, обзавёлся семьёй… А для Златоцветы время словно застыло: по-прежнему тепло сияли её глаза, а лицо оставалось по-девичьи нежным и гладким. По обычаю Белых гор, семье следовало воспитать не меньше двух дочерей, но и три не были редкостью. Княжна Светолика стала женщиной-кошкой, её с детства учили военному и целительскому искусству, а также всем премудростям, обязательным для будущей правительницы; когда Златоцвета забеременела снова, ребёнка готовились воспитывать как белогорскую деву – хранительницу очага, хозяйку и мать. Теперь с грудным кормлением предстояло отдуваться Златоцвете, однако не тут-то было: родилась двойня, но у княжеской супруги с самых первых дней молока едва хватало только на одного ребёнка. Пришлось Лесияре опять надеть рубашку с двумя застёгивающимися прорезями для грудей и спать по-кошачьи… Девочек назвали Огнеславой и Лебедяной; первую выкармливала Лесияра, вторую – Златоцвета.
Вёсны следовали за зимами, метели сменялись звоном ручьёв и шорохом травы, листопады звали за собою морозы. Старшая княжна Светолика стала превосходным воином и правой рукой княгини; она обладала независимым и порой строптивым нравом, хотя родительницу чтила и во всём ей помогала. Среднюю, Огнеславу, Лесияра старалась воспитывать так же, как её старшую сестру, готовя из неё если не наследницу престола, то хотя бы деятеля, способного занимать высокое и ответственное положение. Однако с юных лет Огнеслава мечтала стать кузнецом-оружейником и овладеть искусством волшбы. Лесияра, сама когда-то учившаяся оружейному делу, разрешила ей постигать его под наставлением самых лучших мастеров. Без волшбы не обходилось не только изготовление оружия, но и украшений, а также каменотёсного, плотницкого и земляного инструмента. Да что там – даже иглы для чудесной вышивки делались этими умелицами-волшебницами. Одним словом, не было в Белых горах дела более нужного, уважаемого и почётного, чем кузнечно-оружейное, и приравнивалось оно не к простому ремеслу, а к великому искусству.
Лебедяна стала женой князя Искрена Невидовича, укрепив дружеские отношения Светлореченского княжества с Белыми горами ещё и родственными узами между их правителями. Целительским даром Лебедяна также владела, а потому могла продлевать жизнь своего мужа, избавляя его от недугов и делясь с ним силой Лалады.
Опадал яблоневый цвет в саду, спали вечным сном увенчанные снежными шапками двуглавый Ирмаэль, рассечённый Сугум и раненая Нярина. С прежним неувядающим наслаждением целовала Лесияра свою верную подругу Златоцвету, по-прежнему лебедиными крыльями простиралась над сердцем княгини нежная власть её серо-зелёных глаз… Безоблачный небосклон их любви не омрачался ничем, пока Лесияре вдруг однажды не приснились другие глаза, тёмные – пригрезились ни с того ни с сего, окружённые россыпью ягод голубики. Как порыв грозового ветра посреди ясного полуденного спокойствия, как снег летом, как солнце ночью, они нарушили покой княгини, бросили тень задумчивости на её светлый лоб, обрамлённый первой седой прядью… Может, просто пресловутый «бес в ребро»? Лесияра попыталась отмахнуться от видения, прогнать его и забыть в череде каждодневных дел. Зачем ей эти незнакомые карие глаза, если у неё есть родные, зелёные, которые уже пятьдесят лет освещали ей путь и согревали? На какое-то время ей удалось избавиться от наваждения, но…
Княгиня обожала рыбу – наверно, даже больше, чем мясо. В конце каждого лета она отправлялась на рыбалку, а в последнее время облюбовала озеро Синий Яхонт: там водились отборнейшие осетры – по три-четыре пуда весом. Улов был богатый; пока дружинницы пекли рыбу по-походному, на костре, Лесияра отправилась побродить по окрестностям озера в звенящей тишине, нарушаемой лишь чистыми голосами птиц. В такие редкие мгновения полного уединения все заботы отступали за туманную дымку, и княгиню посещали думы о собственной жизни, о пройденном пути и о том, что ещё оставалось пройти. Не грешила ли она против закона Лалады, не оступалась ли, не сворачивала ли с единственно верной дороги света и любви? Кажется, ни в чём таком Лесияра не могла себя упрекнуть… И сосны, янтарные в лучах солнца, величаво и снисходительно соглашались, качая макушками: «Пожалуй, да».
Девичий плач вдалеке, достигнув острого слуха правительницы женщин-кошек, прервал её задумчивость. Диковинно переплетаясь с птичьим пересвистом, он странно оттенял его, выделяясь своим надрывно-горьким звучанием и вызывая в сердце Лесияры звонкий, острый отклик. Струнка сострадания натянулась, раня душу до крови, и княгиня, забыв обо всём, поспешила к плачущей девушке, чтобы помочь чем возможно, утешить, защитить.
Та сидела, обхватив колени руками, у колодцеобразной каменной дыры, наполненной водой, а рядом на траве стояла корзинка, полная голубики… Княгиня застыла столбом, а голову её словно накрыл звенящий колпак. Голубика. Сон-наваждение о тёмных глазах воскрес в памяти, поймав Лесияру, подобно кошке, играющей с мышью. Ненадолго отпустив, он снова настиг её… От накатившего чувства обречённости у княгини похолодело под коленями, но вместо того, чтобы бежать прочь, она шагнула вперёд, едва чувствуя под собою землю. Собственный голос, окликнувший девушку, прозвучал дико и незнакомо.
Сон огрел её, точно хлыст, встав перед ней во весь рост неумолимо и беспощадно. Глаза… Священное сердце Лалады! Это были они, бессовестные нарушители её покоя. Огромные и блестящие, цвета тёмного янтаря или гречишного мёда, они смотрели на Лесияру испуганно и загнанно, хлопая пушистыми ресницами и совсем не ведая, по-видимому, о тех безобразиях, которые успели натворить в душе княгини. Если несколькими шагами ранее бегство ещё было возможным, то сейчас Лесияре не оставалось ничего иного, как только сделать новый обречённый шаг – ещё на одну ступеньку к плахе.
А глаза вдруг закатились, веки задрожали, и девушка поникла увядшим цветком, распростёршись на земле. К Лесияре даже не сразу пришло понимание, и она несколько мгновений стояла, глупо гадая, что это было: то ли внезапно накативший сон, то ли смерть, то ли девушка просто не удержала равновесия… Точно оглушённая, Лесияра в немой неподвижности жарко впитывала взглядом образ молодой незнакомки, которую вдруг окружила переливчатая пелена света, словно солнечные зайчики сошли с ума и пустились в пляс вокруг неё. Что это? Что за щекочущее, пугающее чувство дохнуло в сердце княгини, когда она заглянула в покрытое мраморной бледностью лицо? Почему красота его тонких, изысканных черт показалась ей жуткой? И вместе с тем, отчего ей так хотелось прогнать легкомысленные солнечные блёстки, чтоб не давили, не беспокоили, не обжигали эту нежную кожу? Тёмная коса, свернувшись на груди девушки, атласно блестела, одежда была белогорской, но Лесияра не чувствовала в ней крови дочерей Лалады. Озадаченно хмурясь, княгиня постепенно приходила в себя, и острое беспокойство потребовало что-нибудь немедленно предпринять. Похоже, девушке просто стало дурно. Нет, это не мог быть тот самый судьбоносный обморок, когда встречаются две предназначенные друг другу души. Причину невозможности этого звали Златоцвета, и она уже пятьдесят лет прочно занимала своё место рядом с Лесиярой.
Но почему по жилам княгини заструился пьянящий жар, когда она бережно приподняла девушку? Тяжесть её тела, бесчувственно повисшего на руке Лесияры, была сладка и дурманна, приоткрытый рот словно просил поцелуя, а к сомкнутым ресницам хотелось приблизить губы и согреть дыханием. Пригоршня холодной воды из малахитового колодезного горла – и глаза открылись… Тихая нежность расправила крылья в душе Лесияры и взметнулась выше сосен: будь что будет. Думая, что шагает к плахе, на самом деле она шагнула в озарённый солнцем сад, в безмятежной тиши которого стояла светлая дева с кубком мёда в руках… А в тишине её взгляда пряталось сердце, ждущее любви. Кто же удостоится этого кубка?
Девушку звали Жданой, и она уже была обручена. Водяница утащила её волшебное кольцо – вот почему она плакала. Лесияра вздохнула с облегчением, а крылатая нежность стала ещё легче и светлее. Для неё не было свободной ветки, чтобы свить гнездо – только присесть ненадолго и полюбоваться этим прекрасным деревцем. Помочь беде Жданы не составило труда: водяница оказалась падка на украшения и согласилась обменять кольцо на яхонтовое ожерелье уже давно ушедшей прапрабабки Лесияры. Дабы не смущать и не пугать девушку, княгиня не стала называться настоящим именем и выдала себя за свою дружинницу. Пить из кубка, предназначенного для другой, не было в привычках Лесияры, но она не смогла развернуться и уйти от этих испуганных, по-детски изумлённых глаз… Светлая и тёплая, сладкая ловушка захлопнулась, и умом княгиня это понимала, но сердце желало оставаться пленённым. Несмотря на предостерегающие окрики рассудка, оно глупой бабочкой летело на пламя.
Сколько лет Лаладе? Никто не мог сказать. Наверно, она была стара, как этот мир, но притом оставалась вечно юной. Эту способность быть всегда молодыми духом она передала и своим дочерям, но слишком уж бурно проснулась в Лесияре её юность. Что за проказливая чародейка вытворяла с ней эти шутки? Лето приближалось к своему закату, остывало и солнце, и страсти в крови должны были утихомириваться, но в душу княгини ни с того ни с сего ворвалась весна. Листопадные деревья уже щеголяли жёлтыми предвестниками осени в своих кронах, а в волосах княгини блестела первая седина, но Лесияра смеялась, как ребёнок, в ответ на заразительный смех Жданы. Забытая корзинка с голубикой стала предлогом, чтобы догнать её и сжать её руки в своих, а осётр… Кто дёрнул Лесияру подарить девушке эту рыбину? Голубой клинок взгляда её наречённой избранницы Млады преграждал княгине дорогу туда, куда она, собственно, и не стремилась попасть, но ловушка держала сердце крепко. Приглашение на ужин прозвучало, как вызов, который Лесияра не могла не принять, уже предчувствуя беду, но будучи не в силах её предотвратить.
Беда разразилась под звуки весёлой музыки. Как хороша была Ждана в пляске! Губы призывно пылали червлёной страстью, в глазах неукротимо билось пламя, а рука, описывавшая в воздухе широкие круги, словно в каком-то немом вопросе исступлённо протягивалась ко всем… Точно девушка обращалась к гостям: «Люди! За что мне всё это? Вы не знаете?» Она сжигала себя заживо – на излёт души, на износ сердца, до последнего вздоха. Её взгляд внезапно обжёг княгиню чёрной, жарко дышащей бездной тоски… Но откуда эта тоска накануне счастливого события – свадьбы? Откуда в каждом движении столько отчаяния, столько душевного надлома, почему при виде её удалой пляски становилось не весело, а страшно? Что до Млады, то её взгляд так и колол, так и пронизывал девушку, только та уже не видела ничего вокруг, пока вдруг не рухнула на пол без единого крика или стона.
Музыка растерянно стихла, встревоженные взгляды обратились на упавшую девушку. Не помня себя от волнения и не задумываясь о том, как это выглядело со стороны, княгиня бросилась к Ждане, опустилась возле неё на колено и приподняла её голову. Разгорячённый румянец схлынул со щёк девушки, губы мертвенно посерели, дыхание стало чуть заметным… Тут-то Лесияре и припомнилось первое её беспамятство – днём, у колодца в лесу. Узор сложился из обломков: обморок, тоска, растерянность, постепенно перерастающая в какую-то губительную страсть. Но ведь этого не могло быть! Лесияре хотелось встряхнуть Ждану, привести в чувство и крикнуть: «Девочка… Зачем ты?… Опомнись, нам не по пути!»
«Государыня… – послышался голос Млады сверху. – Дозволь мне?»
Княгиня сперва не поняла, чего избранница Жданы от неё хотела, но потом замешательство схлынуло и осознание пришло, прояснив разум. С потемневшей, опустошённой душой Лесияра поднялась и отошла в сторону, уступая дорогу Младе. Не следовало пить из чужого кубка. Будь он неладен, этот осётр. Слишком много хмельного питья, чересчур долгая пляска – всем этим девушка пыталась прогнать тоску и смятение, а может, загнать себя насмерть.
Млада между тем подняла Ждану на руки, устало и огорчённо глядя в её пустое, бледное, бесчувственное лицо, и унесла прочь от гостей, в опочивальню. А Твердяна, задумчиво погладив затылок, проговорила:
«От судьбы-то не уйдёшь, как ни бейся, как ни плутай, как ни ходи окольными путями. – И, вдруг глянув на княгиню сквозь вещий, леденяще-проницательный прищур, добавила: – Так ведь, государыня?»
Лесияра не нашлась, что ответить. Наверное, следовало ей, заслышав в лесу звук девичьего плача, бежать прочь, чтоб не случилось всей этой путаницы. Ведь как-то эти двое встретились, каким-то образом поняли, что суждены друг другу? Иначе и о свадьбе речи бы не зашло. А над княгиней незримо простирала белые крылья её собственная судьба по имени Златоцвета.
Остаток вечера прошёл невесело. Гости наелись, устали и притихли, музыка уже никого не забавляла. Княгине хотелось напиться вдрызг, но она удержалась от этого неразумного порыва, хотя над душой повисли тяжёлые грозовые тучи. Слабая надежда, что Ждана вернётся, не оправдалась, и не оставалось ничего иного, как только поблагодарить хозяев за хлеб-соль и отправиться восвояси. Выходя из дома под тёмное покрывало ночного неба, княгиня вдруг ощутила спиной чей-то взгляд – точно её коснулся жгучий солнечный луч. Вздрогнув всем нутром, Лесияра обернулась на окна: оттуда, как ей почудилось, исходил этот незримый поток жара.
«Забыла что-то, государыня? – спросила Твердяна. – Только скажи – девчонка мигом сбегает, разыщет».
Лесияре было не по себе от её пристального, пугающе пророческого взгляда.
«Судьбу свою я забыла», – сорвались с уст княгини не вполне понятные ей самой слова.
Ночью разразилась непогода, от которой Лесияра с дружинницами укрылась в крепости Шелуга на берегу озера. До самого утра бушевал ветер, бешено швыряясь длинными плетьми дождя, небесная утроба бурчала громом; к утру ненастье поутихло, но небо так и не расчистилось, и у озера было ветрено, сыро, неуютно и холодно. Сидя на перевёрнутой вверх дном бадье для рыбы и кутаясь в плащ, княгиня глядела в пасмурную даль и отхлёбывала из кружки крепкое пиво. (Полуведёрный бочоночек ей принесли из подвалов крепости.) Упираясь ногами в сырой песок, она пыталась разобраться в спутанных нитях приключившейся беды, как-то расплести их, понять, откуда что взялось. Лёгкий хмель не мешал думать, даже облегчал течение мыслей, а вот погода не слишком радовала. Устав мёрзнуть, княгиня вынула из богатых ножен кинжал с украшенной драгоценными камнями рукоятью, сделала небольшой надрез на руке и обратилась к Ветрострую, прося его разогнать тучи. Пустые и холодные порывы ветра вдруг наполнились ощущением чьего-то живого и разумного присутствия, по телу Лесияры пробежали мурашки, и она поняла: бог слышит её. Небо постепенно начало очищаться, выглянуло солнце, и княгиня, возблагодарив Ветроструя, осушила кружку пива в его славу.
Златоцвета… Казалось, ещё вчера Лесияра держала в руках её ступню, впервые после долгого бездействия пошевелившую пальцами; давно ли был их первый поцелуй, овеянный метелью яблоневого цвета? Душа насчитывала совсем мало времени, но выросшие дети свидетельствовали о другом. Нет, из сердца не испарилась тихая, светлая нежность, с которой Лесияра произносила имя супруги, зажимая его в губах, как жёлтый цветок с золотистой пыльцой. Её объятия были средоточием сладкой неги, небесного восторга и великого покоя, но воспоминание о тяжести тела Жданы, бесчувственно повисшей на руке, вдувало в жилы княгини иссушающий жар. Тонкий девичий стан, печаль тёмных глаз… Сад, дева с кубком, полный мольбы взгляд: «Не уходи…» Нет, это просто мимолётное наваждение, не более того, сказала себе княгиня, вновь наполняя кружку.
Хмель наваливался всё тяжелее и невыносимее. Лесияра бродила по его запутанным тропам, поднимала взгляд к заслонённому облаком солнцу, тусклому, как бельмо на глазу, и не находила выхода. Повинуясь суровому и властно-сердитому взмаху руки, дружинницы не осмеливались сказать ей хоть слово поперёк, а когда пиво кончилось, по первому требованию ей был поднесён новый бочонок. На закуску ей подавали рыбу, запечённую в глине: чешуя отходила вместе с разбитым панцирем. Но как выбраться из панциря безумия, в который Лесияра себя вогнала? Отрезвляющий сон не приходил, и тяжёлая одурманенная голова княгини тошнотворно шла кругом…
Может, прошёл день, а может, целую вечность мучительно скиталась княгиня по тоскливым тропам небытия. Ей казалось, что она забрела в недосягаемую сумеречную даль, но и там её отыскала чья-то рука.
«Государыня, довольно кручине предаваться. Хмель – плохой советчик… Бросай ты это дело да возвращайся к супруге. А не перестанешь – доложу ей».
Оказалось – Ясна. Приподнявшись на локте, княгиня потянулась к бочонку, но тот свалился на бок – пустой. Стряхнув со щеки песок, Лесияра с трудом села, и тут же берег озера поплыл вокруг неё. Янтарный свет озарял верхушки сосен – рассвет или закат? Щурясь и морщась от головной боли, Лесияра закрыла лицо ладонью.
«Ммм… Не надо ничего ей докладывать, – простонала она. – Ещё не хватало!»
«Вот и я тоже, государыня, осмеливаюсь думать, что не надо госпожу огорчать, – заметила дружинница. – Освежиться бы тебе надобно, да и к супруге возвращаться. Беспокоится она там уж поди».
Княгиня вдохнула озёрный ветер, набрав полную грудь, резко выдохнула.
«Сколько уж дней прошло?»
«Три дня ты, моя госпожа, тут сидишь».
Холодная синь озера бодрила одним своим видом, и Лесияра, решив, что и впрямь хватит, разделась донага и кинулась в студёную в преддверии осени воду. Сосны на берегу отражались в ней тёмной кромкой, и княгиня сильными взмахами рассекала волны, разминая онемевшее от долгой отключки тело. «Матушка водица, – говорила она про себя, – возьми мои печали, унеси далеко, утопи глубоко…»
Пока она просушивала волосы полотенцем, сидя на подушке в шатре, перед ней поставили полный поднос снеди из крепости: блины с икрой, запечённую утку, яблочный пирог. Отдохнув после еды, Лесияра почувствовала себя готовой вернуться домой, к жене.
Почуяла ли Златоцвета беду? Заметила ли что-нибудь необычное в обхождении Лесияры? Княгиня не могла понять. Покрывая поцелуями глаза, брови, лоб и щёки супруги, она с облегчением чувствовала тёплое дыхание непреходящей нежности, а взгляд Златоцветы лучился мягким ласковым светом.
Лесияра окунулась с головой в дела, чтобы сбросить с себя наваждение карих глаз. Бродя в своих снах по любимым местам Белых гор, она искала отдохновения, но наткнулась именно на ту, кого пыталась забыть – Ждану. Княгиня застыла в изумлении: откуда она здесь? Но бессовестное сердце радостно подпрыгнуло, рванулось из груди, а при виде полных печальной мольбы глаз девушки облилось кровью от нежного сострадания. «Из этих глаз не должны литься слёзы! – кричало оно. – Пусть она смеётся, пусть будет счастлива. Мне не жаль отдать жизнь за одну её улыбку!» Оглушённая его криком, княгиня вышла из воды на берег.
Они сидели рядом и молчали. Солнце пригревало, ни о чём не спрашивая, и они также не мучили друг друга неловкими расспросами. Слова были не нужны: всё за них пропели птицы.
Каждую ночь княгиня отправляла свой дух в путешествие по горам, и всякий раз Ждана её там находила. Это были сладкие, грустные встречи с редкими прикосновениями: они ласкали друг друга лишь взглядами, доходя до исступления. Княгиня показывала Ждане самые прекрасные места в Белых горах, а девушка раскрывала ей свою душу – тихий сад, полный прозрачного солнечного золота. Невозможно было не полюбить его тенистые дорожки, его чудесные деревья, одни ветки которых цвели, в то время как другие уже приносили плоды… В этом саду чувствовалось присутствие Лалады: она сама гуляла в нём и своим дыханием творила все эти чудеса. А когда наступали сумерки, в самой середине сада можно было увидеть таинственный, манящий свет, золотившийся сквозь листву высоких кустов цветущей вишни. Зачарованные, Лесияра с Жданой рука об руку подошли к ним; ветки сами раздвинулись, и они ступили на маленькую лужайку. В траве ярко сияло нечто похожее на крошечное солнышко. Княгиня не дыша смотрела на это чудо – боялась спугнуть, а Ждана склонилась и подобрала лучистый комочек света. Зависнув над её ладонью, он сиял, освещая её лицо и отражаясь в зрачках радужными искрами, преображая Ждану и раскрывая на неё Лесияре глаза… Как она была прекрасна! Княгиня без колебаний поклялась бы, что видит перед собой самое дивное творение Лалады. Какой же слепой надо быть, чтобы только сейчас увидеть это совершенство, кристальное и ослепительное, как восход над Белыми горами! Если бы эти брови были горными склонами, Лесияра никогда не покидала бы их, зимой и летом восхваляя их красоту в песнях; если бы эти глаза были звёздами, княгиня превратилась бы в озеро, чтобы каждую ночь отражать их свет в своей груди. Всё, что ей сейчас оставалось, это поддержать снизу сложенные горстью руки Жданы, в которых сиял лучистый сгусток, и с наслаждением приникнуть к доверчивому бутончику губ в осторожном, бесконечно нежном и головокружительном поцелуе. Вишнёвые цветы превратились вдруг в светящихся мотыльков и запорхали вокруг них искрящимся вихрем.
Сны снами, но была и явь, в которой жило преданное сердце Златоцветы. О том, чтобы ранить его или разбить, княгиня даже подумать боялась. Глядя в родные серо-зелёные глаза, она видела всё ту же девушку, которая надела ей вместо княжеской короны венок из полевых цветов, и чьим ногам она вернула способность ходить. Это была всё та же яблонька – так княгиня называла Златоцвету наедине, в мгновения нежности. Чувствовало ли яблонькино сердце что-то неладное? Об этом Лесияра тоже страшилась думать, а петля затягивалась всё крепче.
Однажды, утомлённая после хлопотливого дня (пришлось побывать с проверкой в нескольких городах), Лесияра направлялась в покои супруги. Перед этим она основательно вымылась и пропарилась в бане, чтобы прогнать усталость и войти к жене бодрой и освежённой. В покоях раздавались голоса, и то, о чём они говорили, заставило княгиню замереть у двери, похолодев.
«Прошу, заклинаю тебя сердцем Лалады, скажи мне! Ты ведь всё видела. Тебе всё известно!» – умоляла Златоцвета.
«Не гневайся, госпожа… Не могу взять в толк, о чём я должна рассказать».
Второй голос принадлежал, без сомнения, Ясне. Златоцвета умоляла её поведать, что случилось на рыбалке, с которой княгиня вернулась сама не своя, но дружинница твёрдо отвечала, что ничего особенного не произошло. Послышались всхлипы, от звука которых сердце Лесияры стиснула когтистая лапа боли.
«Госпожа моя, что ты! – воскликнула Ясна. – Поднимись, негоже… Где это видано, чтоб…»
«Прошу тебя, скажи… Видишь, на коленях умоляю… Как мне тебя ещё упросить?!»
«Да нечего мне сказать, госпожа, помилуй! Встань!»
Чуткое ухо Лесияры уловило звуки возни: видимо, Ясна поднимала Златоцвету с пола. Сердце оборвалось и провалилось в ледяную бездну, в грудь дохнуло зимней вьюгой, но отступать было некуда: позади – только пустота и отчаяние. Войдя, княгиня увидела, как Ясна, подхватив рыдающую Златоцвету на руки, с великой бережностью усадила её в кресло у столика для рукоделия. Заметив Лесияру, выпрямилась, руки по швам:
«Государыня! Прошу прощения… Дозволь вернуться к службе?»
Княгиня кивнула. И вздрогнула, прочтя в серых глазах дружинницы столь явное неодобрение, что её сначала окатило холодом, а потом бросило в жар возмущения: какое право та имела судить её, правительницу Белых гор? Однако, вину за собой княгиня чувствовала, а потому промолчала. Блеснув пластинками брони на кольчуге, Ясна вышла, а Лесияра, подвинув к креслу скамеечку, села у ног Златоцветы. Завладев её руками, она покрыла их жаркими поцелуями.
«Я слышала, о чём ты расспрашивала Ясну. Ничего плохого тогда не случилось, поверь мне, яблонька, – сказала она. – Не надо больше никого спрашивать, а то ещё что-нибудь не то подумают…»
Видеть в родных глазах слёзы было невыносимо. Нагнув голову Златоцветы к себе, Лесияра крепко прильнула к её губам, потом встала, откинула пурпурный бархатный полог, за которым скрывалась пышная постель. Пресекая малейшие возражения, она подхватила супругу на руки и отнесла на ложе.
«Златоцветик мой, счастье моё, – шептала она, расстёгивая пуговицы на одежде жены. – Не печалься, не бери в голову кручины… Я люблю тебя больше жизни, верь мне».
Этой ночью она решила положить конец встречам со Жданой. Сердце в груди рыдало, но глаза княгини оставались сухими, когда она под проливным дождём говорила дрожащей девушке жестокие слова… «Нет, нет! – надрывалось сердце. – Что ты делаешь! Не смей так говорить, обними её, поцелуй и не отпускай никогда… Если ты её оттолкнёшь, ты больше никогда не сможешь гулять по дорожкам прекрасного сада её души и держать в ладонях свет любви, зажжённый Лаладой!»
Лесияра велела ему замолчать и сказала Ждане «прощай». Более страшного слова она не произносила в своей жизни… Но она считала, что поступает правильно. Девушке предстояла свадьба, а княгиня была тверда в решении сохранить верность своей яблоньке.
Она закрылась от Жданы, стараясь загружать себя делами так, чтобы от усталости проваливаться в пустую черноту сна без сновидений, а то иногда и вовсе не спала ночью, бродя по горам кошкой с белым брюхом и спиной цвета спелой ржи. Но однажды до её слуха донёсся знакомый голос, звавший её по имени – как бы издалека, жалобно и горестно. Тут же пошёл дождь, а к Лесияре вернулся человеческий облик. Она узнавала местность – тот самый лес, в котором они со Жданой расстались. Значит, всё-таки уснула… А девушка быстро училась: теперь она не просто проникла в сновидение, а воссоздала последний сон, в котором они виделись. Конечно, она делала всё по наитию: никто её этому, скорее всего, не учил. Возможно, волшебство кольца… Да и жизнь среди дочерей Лалады даром не проходит: с кем поведёшься…
Ждана лежала в мокрой траве у ног княгини, похудевшая и осунувшаяся, со сверкающими глазами и розовыми пятнами лихорадочного румянца на скулах. Дотронувшись до неё, Лесияра едва не обожглась: у девушки был сильнейший жар. Миг – и стена, выстроенная ею вокруг сердца, рухнула. Прижимая Ждану к себе, княгиня истосковавшимися губами блуждала по её горячим векам и лбу, беспорядочно и жадно целуя мокрое от слёз и дождя лицо. С уст были готовы сорваться нежные слова, глупые ласковые прозвища; она чувствовала себя чуть ли не преступницей: стоило отгородиться от Жданы, как та заболела… «Не уберегла её», – казнилась Лесияра. Вместо того, чтобы защищать и заботиться – оттолкнула.
А Ждана, запрокинув мертвенно-голубоватое в блеске молний лицо, просила лишь одного слова. Одного-единственного, которого Лесияра не имела права говорить. Вместо слов она вливала в девушку исцеляющую силу Лалады, прогоняя хворь и этим, по сути, признаваясь в том, о чём так умоляла Ждана. Но та желала услышать. Глупенькая, неужели она сама не знала? Не чувствовала, не догадывалась, не видела? Зачем ей слова, если глаза, губы и объятия Лесияры не говорили – кричали об этом?
Она сказала это слово – на прощание.
В глаза жене было невыносимо больно смотреть, и княгиня на несколько дней отправилась на южные копи – всегда неспокойные из-за набегов степных кочевников, кангелов, с завидным упорством не оставлявших попыток награбить себе сверкающих богатств белогорской земли. Охрана копей раз за разом успешно гоняла горе-грабителей, но те возвращались, не учась на ошибках своих предшественников. В этот раз у них тоже ничего не вышло. Вернувшись домой, Лесияра сразу поспешила к супруге: в груди прохладно щекотало нехорошее предчувствие.
Златоцвета с грустной улыбкой уклонилась от поцелуя.
«Прости… Я заглянула в твой сон. Если любишь её – не отталкивай. Не ты этот свет зажигала, не тебе его и гасить. Это против законов Лалады».
И всё. Ни слёз, ни упрёков, ни крика. Лесияра как стояла, так и осела тающим сугробом – на колени, к ногам жены. Чувствуя, как кровь отливает от лица, она лишь покачала головой.
«Яблонька… Моя единственная. С ней не было ничего, только ты мне нужна. Её больше не будет, – глухо проговорила она. И добавила зачем-то: – Прости меня».
Златоцвета смотрела на неё с бесконечной ласковой печалью.
«Это не тебе решать, будет или нет, – вздохнула она. – Устала я что-то, государыня моя… Хочу лечь пораньше, прости».
«Злата! – Княгиня сжала податливые, прохладные руки, прильнула к ним губами. – Я останусь верной тебе. Мы с тобою – половинки, только я и ты. Третьей здесь не место. Это было лишь наваждение, и оно прошло, милая. Ты – моя яблонька и всегда ею будешь».
В глазах Златоцветы тихо сиял тёплый, вечерний свет.
«Будь лишь верной Лаладе, – сказала она, касаясь пальцами волос княгини. – А теперь позволь мне остаться одной. Утомилась я, хочу лечь».
Таков был её ответ и в следующий раз: «Устала, хочу лечь одна». С печалью в глазах Златоцвета отказывала Лесияре, и та, мучимая чувством вины, не смела настаивать. Ни единого упрёка не слышала она из уст супруги, но и былой близости между ними не стало. Во всём Златоцвета оставалась прежней верной и ласковой подругой, кроме одного – супружеского ложа, хотя княгиня не оскверняла его плотской связью – она даже поцеловала-то Ждану всего один раз наяву. А сны… Считать ли их изменой?
Как бы то ни было, отказываясь разделить с княгиней ложе, Златоцвета не получала больше и омоложения. Не будучи белогорской девой по рождению, она нуждалась в живительной силе Лалады, которой делилась с ней Лесияра, дабы поддерживать её молодость, здоровье и красоту так долго, насколько это возможно. Без такой поддержки природа начала брать своё очень быстро: не прошло и пары месяцев, как в волосах Златоцветы заблестели первые серебряные нити, а возле глаз пролегла мелкая сеточка морщин. После непрерывного пятидесятилетнего лета осень вступала в свои права, навёрстывая упущенное с пугающей скоростью.
«Злата… Зачем ты придумала для меня такую пытку? – с горечью спрашивала Лесияра, сидя на низкой скамеечке у ног жены в её покоях и с тоской пожимая её пальцы. – Да, я виновата перед тобой, но эта казнь слишком жестока. Ты хочешь лишить меня самого дорогого – себя самой? Да, ты знаешь, что для меня больнее всего, и пользуешься этим, чтобы меня наказать…»
Руки Златоцветы грустно и слабо ответили на пожатие, на глазах выступили сверкающие капельки.
«Я не могу, государыня, – прошелестел её ответ. – Я ни в чём тебя не виню, не держу зла и наказать тебя вовсе не стремлюсь. Я просто больше не могу… Мне больно от твоих прикосновений».
Лесияра невольно разжала руки. Ей самой хотелось заплакать, да только слёзы окаменели где-то на полпути к глазам, царапая сердце.
«Лада… Неужели я тебе так опротивела?» – чуть слышным, дрогнувшим голосом проговорила она.
Ресницы Златоцветы устало опустились, ладонь невесомо легла на голову княгини.
«Не опротивела… Нет, не говори так. Просто мне не нужно чужого… того, что не для меня предназначено. Ведь всю эту ласку, все эти прикосновения ты хотела бы отдать ей, а отдаёшь мне. Ты кривишь душой, государыня, и передо мной, и перед самой собой. Не нужно этого делать».
Сцепив зубы, Лесияра еле сдержала бурю, поднявшуюся в душе. Всё внутри клокотало, кипело, ревело, рыдало… Выпусти она этот разрушительный, горький вихрь наружу, от дворца не осталось бы камня на камне.
«Злата, – проговорила она глухо. – Всё, что я хочу отдать, предназначено лишь тебе. Пойми ты это! Я не кривлю душой, я говорю так, как есть. Поверь мне! Хотя… – Княгиня поднялась и прошлась по ковровой дорожке, стараясь унять боль. – Не знаю, вправе ли я просить тебя верить мне. И я сама виновата в этом».
«Не кори себя, – светло и всепрощающе прозвенел голос Златоцветы. – За любовь не просят прощения».
«Да не любовь это была! – раненым зверем взревела Лесияра, с трудом сдерживая в груди взбунтовавшееся дыхание. – Пятьдесят лет я была тебе верна… Видела тебя одну, боготворила лишь тебя! Неужели это ничего не значит? Неужели не понятно, где любовь, а где…»
Княгиня не договорила, увидев, как жена содрогнулась и закрыла глаза от её рыка, прокатившегося по роскошным княжеским покоям, подобно порыву грозового ветра. Подскочив к ней и отбросив ногой скамеечку, она опустилась на колени и снова стиснула руки Златоцветы – просто не могла иначе.
«Яблонька, я оступилась, – хрипло и устало проговорила она. – Если ты считаешь, что за это я должна нести наказание всю оставшуюся жизнь – так тому и быть. Твоё слово – закон для меня. Но умоляю, не отказывайся озарять светом своих глаз мой путь и дальше… Не покидай меня раньше времени».
Улыбка Златоцветы была полна грустной мудрости и любви – смягчающей, как тёплое молоко, почти материнской.
«Не страшись, моя государыня… Ты не заблудишься во тьме без меня. Звезда, которая осветит твой путь, уже горит».
Не почва ушла из-под ног Лесияры – само её дыхание будто иссякло, угас её путеводный свет. Казалось, что жизнь понемногу вытекала из неё с каждой новой морщинкой на прекрасном лице жены, и даже каждодневные заботы не спасали от неизбывной боли, заслонившей солнечный свет вороньими крыльями с размахом во всё небо. Княгиня хотела бы разгладить эти морщины, но против воли и без ответного желания Златоцветы не могла влить в неё ни капли молодильной силы. Безмолвные, белоснежные горные вершины всегда помогали ей справиться с кручиной: под сенью их ледяного величия любая беда казалась мелкой, и Лесияра несла им своё душевное сокрушение на излечение. От сопровождения охраны княгиня во время своих горных прогулок отказывалась, ища уединения. В кошачьем облике она карабкалась по опасным тропам, по угрожающе узким, скользким выступам над смертельно глубокими ущельями, но ледяные иглы здорового страха, жалившие её тело, помогали почувствовать себя живой. Гораздо хуже было бы, если бы этот упреждающий страх, проистекавший из тяги к самосохранению, пропал… Это означало бы, что Лесияра перестала сколько-нибудь дорожить своей жизнью.
Из неё точно вынули душу. Тело напрягалось и работало, бугры мускулов ходили ходуном под густым мехом, зоркие глаза следили за полётом птицы в сером зимнем небе, из ноздрей вырывался белый туман, окружая усатую морду, но в груди билось сердце, совсем изнемогшее и онемевшее от боли. Княгиня пыталась себя оживить, встряхнуть, выбирая самые трудные, нехоженые пути, но белое молчание снегов лишь зеркалом отражало слепящую пустоту внутри у Лесияры, которую она жаждала заполнить хоть чем-то. Хотя бы обжигающим дыханием опасности.
Когда по сверкающему белому покрывалу пробежала извилистая трещина и огромный снежный пласт начал скользить вниз, прямо на Лесияру, она могла бы моментально спастись, переместившись сквозь пространство в безопасное место. Эта благоразумная мысль сверкнула в голове княгини самой первой, но тут же на неё кубарем свалилась другая, дикая и сумасбродная: а можно ли, не используя какие-либо дополнительные способности, противостоять природной мощи? Исключительно силами этого тела – вот этих лап, хребта, шеи? Бросить вызов смертоносному снежному оползню, оседлать его и укротить? Если получится – значит, она непобедима. Если нет… Что ж, Светолика уже достаточно зрелая, чтобы принять бразды правления. Зачем сердцу биться в груди без дела, не согретому любимой женщиной?
С грохотом и гулом клубящиеся вихри понеслись вниз, и княгиню подхватило, закрутило, понесло… Она ослепла и оглохла от залепившего ей глаза и уши снега, но по рыхлому холодному потоку устремилась к поверхности, двигаясь в нём, как в воде. Ей доводилось плавать по бурным горным рекам и бороться с водопадами, и чем-то это напоминало её теперешнюю битву. Вода могла наносить такие же сильные удары, как и снег, только последний нёс с собой ещё и камни, почву, обломки деревьев – всё, что попадалось ему на пути вниз по склону. Вынырнув на краткий миг над поверхностью потока, Лесияра вдруг увидела прозрачного, точно сделанного из льда, великана… Его волосы и борода состояли из клочьев метели, а глаза сверкали невыносимым голубоватым сиянием. Огромными ручищами великан подбрасывал снег, швырял комья размером с дом, и из-под его вьюжных усов грохотал смех. Он забавлялся, точно ребёнок, который играет и плещется на мелководье, поднимая тучи брызг…
Может, это был снежный дух, а может, великан просто мерещился Лесияре. Её едва не расшибло в лепёшку каменной глыбой: от столкновения в передней левой лапе хрустнуло, но боли княгиня-кошка почему-то почти не почувствовала… Да и хруст она услышала каким-то внутренним слухом, уловив волну звука, прошедшую по телу. Снаружи бесновалось снежное бурление.
Злата… Почти невесомое тело, одни косточки. Яблоневые лепестки на сиденье, покрытом старой шкурой. Расплавленное солнце на воде, шёпот разноцветья, очертания шеи под фатой… Имя, пряно-сладкое и терпкое, как цветочная пыльца. Венок вместо короны…
Светлый сад, дева с кубком. Желанная – долгожданная – Ждана. Свет сквозь вишнёвые кусты, крошечное солнышко в ладонях, тёмный янтарь глаз, гордые склоны бровей. Грудь – озеро, отражающее свет двух звёзд в небе. Одна из них – Злата, вторая – Ждана. А под тёмной гладью воды – сердце, уставшее биться без тепла любимой руки…
Три уцелевшие лапы намертво вцепились когтями в ствол вырванного с корнями дерева, которое, как малую щепку, нёс беспощадный поток снега. Грудь сдавило со всех сторон, и белое удушье наступило на горло песне: «Славься, Лалада…» Всё было похоронено под жужжащей толщей безвоздушья…
А потом пришла свобода, окрылив и взметнув княгиню вверх. Больше никакого давящего, душащего снега – только небо, вершины гор и спящие под белыми шубами ели. Лесияра стала мыслью, первое движение которой было: а ведь уже конец зимы. Скоро вернётся и войдёт в силу Лалада, укрывшаяся на время холодов на своём невидимом острове в устье северной реки Онгань… Там, куда уходят все её дочери и просто любящие и чтящие её создания, прожив свою земную жизнь. Чертог света, любви и покоя, куда не проникают никакие тревоги и беды, дивный, вечно цветущий и одновременно плодоносящий сад, озарённый светом прекрасного лица его создательницы… Лесияре так захотелось туда, что не жаль стало всех земных связей. Ведь и те, кого она сейчас покидает, рано или поздно придут туда, чтобы встретиться с ней. А время в золотой беззаботности Сада Лалады летит незаметно… Стоит ли сожалеть и страшиться?
И вместе с тем где-то глубоко под слоями лёгкого и светлого, летящего умиротворения и любви звенела тоненькая струнка: время не пришло. Всплыло тёплое, сладкое, округлое, как женская грудь, слово – лада. Любимая… Его певучее, мягкое, ласкающее ядро – «ла»… Ла-ла-да… З-ЛА-та…
«Злата! Лада моя!»
Этот оклик пронёсся над горами белокрылой птицей, и где-то далеко сердце лады дрогнуло, почувствовав беду. Лесияра видела взрытую, перемешанную снежную кашу у подножья горы, торчавшее из неё корнями кверху дерево… Колыхание пространства – и на снег шагнула обладательница нежного «ла» в имени. «Туда, где сейчас государыня», – так она загадала место назначения своего перемещения: раздробленный эхом-пересмешником отголосок этой мысли княгиня не то услышала, не то угадала при появлении супруги. Та едва не упала ничком, провалившись почти по пояс, но выбралась на каменную глыбу, торчавшую из белого месива. Без шубы, в одном домашнем кафтанчике поверх долгополой рубашки, она ёжилась и дрожала от ледяного ветра, трепавшего края её белой головной накидки, охваченной драгоценным очельем с подвесками… «Лада, я здесь!» – хотела крикнуть ей Лесияра, но голоса не было. Вместо этого удалось повеять на Златоцвету потоком нежности… Взгляд жены упал на дерево. Она всё почувствовала, всё поняла и зажала руками крик. Умница. Если бы она дала ему вырваться, кто знает – может, это вызвало бы новый обвал. Из широко раскрытых, полных ужаса глаз Златоцветы катились крупные слёзы, а Лесияру заботило, что она стояла на стылом камне без обуви: расшитые жемчугом башмачки остались в глубоком снегу… Бедняжка выскочила в чём была – бросив рукоделие, из тепло натопленных покоев прямо в зимние горы, где под снежной толщей лежало бездыханное тело княгини.
Поняв, что одной ей не справиться, Златоцвета снова нырнула в проход. Через некоторое время на место обвала прибыли гридинки – с плетёными снегоступами на ногах и лопатами наперевес. Примостившись на уже знакомой глыбе и не переставая беззвучно плакать, Златоцвета куталась в шубу и наблюдала за тем, как дружинницы копали в указанном ею месте – вокруг дерева. «Лада, яблонька, светлая моя», – только и могла думать Лесияра, глядя на неё. Ей хотелось осушить её слёзы, но удалось лишь создать вокруг неё невидимую стену – от ветра, чтобы милой было не так холодно…
Вот Златоцвета встрепенулась, вытянула шею, всматриваясь: из-под снега доставали тело. Уже не кошачье – человеческое, нагое (перед тем как перекинуться, княгиня сбросила одежду). Странно было видеть себя со стороны… Черты лица не разглядеть: облеплены снегом. Три дружинницы скинули с себя плотные зимние плащи: две расстелили их на расчищенном месте, а третья обернула тело. Златоцвета соскочила с глыбы и, проваливаясь в снег, бросилась к нему, рухнула рядом в своей тяжёлой шубе. Тонкие, побелевшие от мороза пальцы стряхивали снег с век и ресниц, с бровей и из ушей, а дрожащие и, наверное, солёные от слёз губы обхватили сомкнутый бледный рот княгини…
Лесияре захотелось в сей же миг ожить, чтобы почувствовать поцелуй. Едва она об этом подумала, как на неё нахлынуло тошнотворное жужжание, свет померк, а в левую руку клыкастым зверем вгрызлась боль. От блаженной лёгкости не осталось и следа: княгиню охватил давящий мороз. От холода тело словно задубело и почти ничего не ощущало. Первый вздох дался с таким трудом, что от боли в рёбрах Лесияра застонала. Сломаны, не иначе.
«Ах!» – раздался судорожный, сдавленный вскрик.
Ну вот… Стоило ожить, как поцелуй прервался: Златоцвета вся тряслась от счастливых рыданий, орошая лицо княгини тёплыми слезами. Скинув с плеч шубу, она укрыла ею Лесияру, а сама, дрожа от холода, принялась покрывать поцелуями её щёки, лоб, нос, глаза. Ни губы, ни язык пока не повиновались княгине, и она только взглядом могла умолять ещё хотя бы о капле солёной животворящей нежности. «Не откажи мне хоть сейчас, лада…»
И Златоцвета не отказала. Просунув ладонь под затылок Лесияры, она приподняла её голову и на глазах у дружинниц приникла к её губам, которые постепенно оживали, пока княгиня не смогла их наконец раскрыть, чтоб впустить поцелуй глубже. Её вдруг озарило: а если получится хотя бы так влить в Златоцвету омолаживающую силу Лалады? Сейчас душа жены была распахнута настежь, и ничто не препятствовало попытке. Привычное подрагивание глазных яблок, ощущение света под бровями и душевная окрылённость – и вот оно, присутствие неиссякаемого источника, бескрайнего и светлого, как солнечное небо…
«Государыня… Не надо. Береги силы».
Сорвалось. Златоцвета почувствовала, что поцелуй не простой, и тотчас отняла губы, подобравшись и посерьёзнев. Её по-прежнему била дрожь. Среди дружинниц присутствовала и Ясна; скинув свой плащ, она укутала им плечи Златоцветы. Лицо её при этом осталось непроницаемым, как снежное покрывало, а глаза под надвинутой на лоб шапкой отражали лишь серый свет холодного неба, но Лесияра вдруг увидела в её движениях нечто особенное. Это нельзя было ни с чем перепутать. Понимание обожгло её: так вот откуда взялось тогда во взгляде Ясны то неодобрение на грани враждебности…
Впрочем, сейчас это не имело значения. Главное – Лесияра одолела ледяного великана и оседлала снежный поток, не применив особых способностей и отделавшись, похоже, всего лишь переломом руки и рёбер. Во многом её выручило дерево. А Златоцвета всё-таки поцеловала – значит, любит и прощает. Яблонька, лада, родная девочка…
Первым приказом княгини, когда речь наконец оказалась ей подвластна, стало:
«Злата… Шубу надень…»
«Ш-ш, государыня, не разговаривай, – зашикала на неё жена. – Мне не холодно вовсе».
«А ну… не перечь мне», – с трудом двигая губами и попытавшись грозно нахмуриться, прокряхтела Лесияра.
«Лежи уж, – последовал сердитый ответ. – Успеешь ещё науказываться».
Прохворала княгиня недолго, уже через седмицу приступив к обычным делам. Узнав о случившемся, примчались все три дочери. Светолика прибыла с Пояса Нярины, где она как раз занималась обстрелом горных склонов из усовершенствованного ею самой мощного копьемёта: накопившийся за зиму снег следовало сбивать, чтобы обезопасить горные тропы и предотвратить случаи, подобные тому, какой приключился с княгиней. Копья для этой машины делались оружейниками с использованием волшбы, придававшей им огромную дальность полёта и сокрушительную силу удара. Склонов с опасным скоплением снега насчитывалось великое множество, и работы у наследницы было невпроворот.
Огнеслава, в последние десять лет совсем не вылезавшая из кузниц, предстала перед родительницей с косой на темени и решением полностью посвятить себя оружейно-кузнечному делу. Возмужавшая, сильная и статная, она была на голову выше своей старшей сестры. Но, как оказалось, в кузнях княжна не только постигала оружейное искусство: в течение последнего года она проходила обучение у мастера Твердяны и влюбилась в её младшую дочь Зорицу. Девушка ответила взаимностью, а её обморок подтвердил правильность выбора, и теперь Огнеслава просила у княгини благословения на брачный союз. Однако в Белых горах существовал старый обычай: если в семье выросли две дочери Лалады, то браком сочеталась сперва старшая из них. (Дева могла вступить в брак как раньше, так и позже сестёр-кошек, для неё этот порядок не имел значения).
Однако старшую из сестёр-кошек, Светолику, пока больше заботили не сердечные дела, а полезные изобретения. Изучая труды заграничных учёных, она черпала там замыслы, видоизменяла их, усовершенствовала и зачастую создавала нечто своё. Её пытливый ум занимали совершенно разные области. То она сбивала снег со склонов огромными копьемётами и строила над горными посёлками снегоудерживающие стены и снегорезы, то разрабатывала месторождения горючей и тяжело пахнущей тёмной жидкости, утверждая, что за таким топливом – будущее… Также она придумала летающую машину для тушения лесных пожаров водой, открыла некий «угольный дух» и сконструировала фонарь, работающий на нём. Ещё её интересовали свойства изогнутых стёкол; ими можно было разводить огонь, рассматривать в увеличенном виде мелкие вещи, а также, поместив особым образом составленный набор стёкол в трубу, как на ладони наблюдать через них очень удалённую местность. Для точного отсчёта времени использовались пока лишь солнечные и песочные часы, а княжна установила у себя в усадьбе механические башенные, с боем, каких не было ещё нигде – не только в Белых горах, но и в соседних княжествах. Вдобавок к ним она сделала ещё и маленькие, в виде куриного яйца, которые можно было носить с собой и узнавать по ним время не только в солнечный день, но и в пасмурный, а также ночью. Ну и, наконец, бумага в Белые горы и сопредельные княжества привозилась в основном из далёкой страны Хины, а первые попытки изготовления собственной пока давали бумагу весьма плохого качества – невзрачную и непрочную, и княжна вела опыты по усовершенствованию как самого её производства, так и состава. С головой погружённая во все эти дела, Светолика пока была не слишком озабочена поиском избранницы.
«Вечно ты что-то придумываешь, изобретаешь, – попеняла ей при встрече Огнеслава. – Пора бы уже и о своей семье подумать. По обычаю сначала ты должна свадьбу сыграть, а потом уж я. А у тебя даже невесты до сих пор нет на примете. А мне с моей суженой что же, полжизни ждать своей очереди из-за тебя?»
«Моя будущая супруга ещё на свет не народилась, – с загадочной полуулыбкой ответила Светолика. – Ты спроси у государыни – может, и разрешит сделать исключение для тебя».
Её глаза поблёскивали холодными голубыми искорками под красивыми, густыми, тёмно-золотыми бровями, а их взгляд всё время был немного прищуренным, словно устремлённым вдаль.
Лебедяна, а ныне княгиня Светлореченская, могла порадовать Лесияру только одним достижением – внуками. Правда, двоих старших мальчиков взять с собой в Белые горы она не смогла, так как у них пока не было волшебных колец, зато третье дитя принесла внутри, появившись в родительском доме с большим животом под золотисто переливающимися складками одежды.
От дочерей не могла укрыться перемена, произошедшая во внешности матери. Постаревшая Златоцвета на их встревоженные расспросы только грустно улыбалась, а Лесияра не решалась рассказать правду. Поймут ли они, окажутся ли такими же всепрощающими, как жена?
***
«Я просто нажилась уж на свете, – сказала Златоцвета. – Провела я рядом с государыней долгую прекрасную жизнь, да только всему, даже самому хорошему, приходит конец. Зовёт меня к себе Лалада, приглашает поселиться в своём чудесном саду… И это желанное приглашение для меня. Не печальтесь, мои родные. Таков порядок вещей».
Однако каждый знал, что она могла провести в браке с княгиней гораздо больше лет, и было ясно, что слишком рано она засобиралась в сад Лалады. Старшие княжны потрясённо молчали, а Лебедяна, уронив голову на грудь Златоцветы, заплакала: хоть и прекрасна посмертная участь всякого, кого возьмёт под крыло Лалада, да с разлукой трудно смириться. Тишину нарушали только всхлипы дочери, и Лесияра, закрыв глаза, замерла под тяжестью произнесённых супругой слов… Вина придавила грудь каменной плитой. Как жить дальше? Куда брести, зачем теперь дышать? Тропу жизни затянул холодный туман, да и сил идти вперёд не осталось.
И только Златоцвета оставалась светлой и спокойной, сияя тёплой, солнечной мудростью в глазах. Даже морщинки на её лице казались Лесияре прекрасными – добрыми и лучистыми. Ничто не могло погасить её внутреннего света.
«Не надо слёз. Все мы происходим от Лалады и к ней же возвращаемся, это вечный круговорот, и горевать тут не о чем. Ведь не плачем же мы, когда сменяются времена года, когда опадают и преют листья, а взамен их на ветках вырастают новые, – сказала она. И добавила, переводя разговор в жизнерадостное русло и заставляя золотой узор на царственном багрянце стен Красной палаты озариться торжественным блеском: – Государыня, а может, ну его, этот обычай?… Дозволь Огнеславе ожениться. Пока я здесь, хотелось бы погулять на её свадьбе».
Кому, как не Лесияре было знать всё о круговороте? Тёплые лучи света Лалады пронизывали всё вокруг, передавая незримый привет от воссоединившихся с нею, но нельзя было уже ни по-настоящему ощутить прикосновения их рук, ни увидеть их улыбку, и от этого в груди невольно разливалась печаль… Из горького чертога которой княгиню вернул ласковый голос Златоцветы:
«Так что же ты скажешь, государыня? Погуляем на свадьбе?»
Глядя в родные глаза, Лесияра не могла ответить отказом. Задавив надрывный крик сердца, она заставила себя улыбнуться. Места переломов ныли все одновременно тоскливой, тупой болью, которая отдавалась даже в зубах.
«Хорошо, пусть приводит свою невесту. Посмотрим, что за пташка».
Что за удивительное место – Белые горы! Гордым, холодным сиянием своих снежных шапок они венчали радость и боль, сплетали воедино тоску и счастье, и Лесияре перед лицом их молчаливой красоты хотелось смеяться, в то время как по щекам катились солёные капли. Преклонив колени на скалистой площадке, княгиня ощущала безмолвную поддержку подёрнутых голубой дымкой вершин, а сосны с елями зелёным войском присягали ей на верность. Умывшись снегом, она закрыла глаза и подставила лицо леденящей ласке ветра.
Восседая на престоле, она с горьковатой нежностью смотрела на влюблённую пару, на коленях просившую благословения, – Огнеславу и её избранницу Зорицу. Поцеловав милую и светлую девушку в лоб, княгиня приложилась губами к изящной и гладкой голове дочери. До звания мастера той оставалось ещё десять лет, и в течение этого времени ей предписывалось жить в доме Твердяны. Став мастером, она могла переселиться с семьёй в собственный.
Одной волшебной летней ночью Лесияра гуляла со Златоцветой в саду. В напоенном цветочным благоуханием воздухе пахло грустной свежестью, шелест листвы прохладно ласкал слух, и что-то прощальное чудилось в каждом дуновении ветра, в птичьих руладах, в запахе трав и призрачном отблеске на западном краю спокойного, чистого небосвода. Златоцвета зябко куталась в надетый внакидку опашень: её всё время знобило. Дохнув на её мраморно-холодные пальцы, Лесияра стала прижимать их поочерёдно к губам, шепча:
«Лада… Лада моя, не покидай меня. Моё сердце без тебя погибнет…»
Сумрак бережно, как любящий друг, скрадывал признаки осени на лице Златоцветы, и оно казалось юным и прекрасным, воскрешая в памяти Лесияры их первые счастливые шаги по совместному пути. С нежной улыбкой супруга проговорила:
«А я спокойна за твоё сердце. Смотри!»
На серебристо мерцающей поверхности маленького пруда, окружённого плакучими ивами, отражались две звезды. Подняв глаза к небу, княгиня увидела их: одна горела выше, вторая – ниже. Поникшие ивовые космы колыхались, вздыхая и шепча: «Ничего не поделаешь, ничего не попишешь…»
«Моё время пришло, государыня, – ласково прошелестел голос Златоцветы. – Над этим не властна ни моя воля, ни твоя. Я не страшусь этого… Не страшись и ты».
Дни плыли, дули ветра, горы молчали, одна из этих звёзд склонялась всё ниже, а свет её становился всё холоднее и тусклее. Глоток за глотком пила княгиня горькое зелье отчаяния: Златоцвета уходила всё дальше по дороге к саду Лалады, и Лесияра была не в силах это изменить. Лишь тень былой ласки проступала в улыбке супруги, и никакая нежность, никакие уговоры не могли пробудить в ней желание вернуться в объятия княгини, устремив свои побуждения в сторону земной жизни. Отчаявшись как-либо на неё повлиять, Лесияра решилась прибегнуть к хитрости и велела однажды вечером подать в покои жены хмельной мёд на ягодах и мяте. Они дружески беседовали, и Златоцвета, глоточками смакуя сладкое питьё, не подозревала, что в её пузатой золотой чарке – сонное зелье. Постепенно её одолела усталость, глаза закрылись, и она сникла на плечо Лесияры… А та только этого и ждала: осторожно подхватив обмякшую, безвольную и бесчувственную супругу, она перенесла её на ложе.
Её не отталкивали признаки старения на теле Златоцветы: княгиня вливала в неё такой мощный поток омолаживающей силы, что кожа разглаживалась и наливалась упругостью прямо под её руками. Немного упорства и жадных, бурных ласк – и вскоре в объятиях Лесияры лежала юная красавица. В размётанных по подушкам косах не было ни одной серебряной нити, розовые соски торчали вверх дерзко и маняще, и княгиня, обхватив грудь Златоцветы рукой, с наслаждением забрала в рот один из них. Пора было переходить к основной части замысла, тем более, что всё нутро Лесияры горело и дрожало натянутой тетивой, а в нижней челюсти, под подбородком, набухал, бился и невыносимо распирал тугой сгусток…
От одного взгляда на пушистый треугольник и розовый бутон под ним она застонала от желания. Изголодавшимся ртом она приникла к мягким горячим «лепесткам» и едва успела проникнуть, как мощная жгучая струя ударила внутрь, а тело Лесияры сотрясла ослепительная волна блаженства. Яркая вспышка – и оно перестало существовать, разлетевшись на тысячи пушинок…
Опустошённая, она долго лежала во власти сладкой истомы, нюхая вымытые в отваре ромашки волосы Златоцветы и облегчённо разминая пальцами у себя под челюстью. Тугая припухлость исчезла: содержимое было во чреве жены. И если всё получилось, то теперь повод жить дальше у Златоцветы появится неоспоримый.
Наутро супруга, поняв, что произошло, заплакала. Отталкивая руки Лесияры и отворачивая залитое слезами лицо, она не желала утешиться.
«Зачем ты… Что ты наделала! – рыдала она. – Это ничего не изменит… То, чему суждено сбыться, нельзя предотвратить…»
Но княгиня верила, что всё изменится. Златоцвета долго не разговаривала с ней и не выходила из своих покоев, но Лесияра не унывала: «Подуется и перестанет», – думала она. Княгиня чувствовала: всё получилось. Как и в первые три раза, она испытывала тревожно-тянущее чувство в низу живота, словно там завёлся живой комочек. Тоска ушла, окрылённая Лесияра не обращала внимания на слёзы и уныние супруги: она была уверена, что та смирится и рано или поздно воспрянет духом.
И вот, Лесияре доложили, что супруга зовёт её. Тотчас оставив все дела, княгиня радостно устремилась в покои Златоцветы. Та сидела в кресле, с подушкой под поясницей, а её рука с тонкими белыми пальцами, бессчётно перецелованными Лесиярой, покоилась на животе.
«Ты звала меня, лада? – проговорила княгиня, присаживаясь на скамеечку у её ног. – Я здесь. Как ты, яблонька моя?»
Златоцвета молчала с печалью в глазах. Прошло два месяца, но признаки увядания пока не возвращались: так крепко княгиня зарядила её силой Лалады. Так и не дождавшись каких-либо слов, правительница женщин-кошек спросила, ласково кивнув на живот жены:
«Ну, что? Есть там кто-то?»
Та чуть заметно кивнула, но без тени радости. Лесияру это не смутило, и она, отняв руку Златоцветы от живота, запечатлела на нём нежнейший поцелуй.
«Ах ты, сердце моё родное! – счастливо засмеялась она. И, щекоча губами пальцы Златоцветы, зашептала: – Прости… Прости, яблонька, что сделала это всё без спросу… Я не могла иначе. Мне не жить без тебя».
Ответом был чуть слышный вздох, грустный, как шорох осеннего ветра.
«Теперь-то ты останешься со мною, – промолвила Лесияра, заглядывая в родные глаза. И вновь не удержалась от смеха: – А куда ж ты денешься?…»
Её ожидания оправдывались: печаль Златоцветы постепенно отступала, лишь затаившись блёстками в уголках глаз, а улыбка, подобно весеннему солнцу, вернулась на её уста. Похоже, материнство совершило с ней чудо, и она вступила на тропинку, ведущую обратно в жизнь. Лесияра не могла нарадоваться, видя, как она понемногу возвращалась, а вместе с ней – и счастье, озаряя всё вокруг жаркими лучами. Веселее зазвучали птичьи голоса, сосны ликующе тянулись в небо, и даже в белоснежном молчании горных вершин слышалась надежда. А когда княгиня, гуляя с женой по саду, приложила руку к уже заметно округлившемуся животу, оттуда почувствовался толчок…
Было решено, что выкармливать дочь будет Златоцвета. Разговоры о саде Лалады она оставила и, казалось, настраивалась на воспитание ребёнка, вернувшего смысл в её жизнь. Как и в предыдущие три раза, Лесияра находилась рядом с женой во время родов, обезболивая схватки и не сводя глаз с её покрытого испариной лица. В окно лился свет весеннего дня, пахло цветущим садом, а княгиня, держа руку на животе Златоцветы, прогоняла чёрно-красное чудовище боли. Повитуха, чернобровая и дородная, чем-то похожая на супругу мастера Твердяны, Крылинку, властно отдавала распоряжения слугам – то принести, это унести, время от времени обращаясь к роженице:
«Ну, давай, матушка, ещё! Тужься, толкай!»
Златоцвета тужилась, но её лицо заливала мраморная бледность, черты заострились, взгляд затуманился, отрешённо созерцая невидимые дали. Она теряла много крови, и Лесияра старалась делать всё, чтобы ей помочь. Вливая в неё целительную силу и свет, она с именем Лалады на устах исправляла всё, что могло внутри идти не так…
«О, так-то лучше, – сказала повитуха. – На лад пошло дело!»
Веки Лесияры дрожали: она сосредотачивалась на сгустке света под бровями, черпая силу из неиссякаемого источника. По её телу пробегали волны дрожи и мурашек, а из ладоней лился такой мощный поток тепла, что от любой боли не осталось бы даже крупицы. Когда сквозь золотистую, листопадно-шуршащую пелену до слуха княгини донёсся детский крик, сердце упало в ласковую зыбь облегчения и счастья. Маленькое существо, красное и мокрое, то кричало, как обычный ребёнок, то начинало пищать и мяукать, как котёнок, и перед глазами Лесияры поплыла завеса солёной влаги, а из груди солнечным зайчиком вырвался смех. На измученном лице её жены, осунувшемся, с залёгшей под глазами синевой, первоцветом распустилась слабая улыбка, а руки приподнялись и протянулись к мяукающему комочку:
«Дай… дайте мне…»
Повитуха с умилённо-одобрительным квохтаньем бережно вручила ей обёрнутого пелёнкой младенца, но руки его матери были так слабы, что Лесияре пришлось поддерживать дитя. Туманящимся взглядом, подёрнутым переливчатой поволокой слёз, Златоцвета окинула пищащее существо у своей груди и проговорила, шевеля бескровными, сухими губами:
«Любима… имя ей».
Имя спустилось на головку ребёнка невидимым венцом нежности и покоя: малышка затихла, глядя на мать блестящими глазёнками в припухлых складочках век. Но, похоже, речь отняла у Златоцветы остатки сил. Руки обмякли и упали, глаза закатились, голова безжизненно откинулась на подушки – Лесияра едва успела подхватить ребёнка.
Яркий весенний день не потускнел – солнце лилось в окно всё так же щедро, но Златоцвете уже не суждено было им любоваться. Повитуха, поднеся пальцы к её носу и не почувствовав из ноздрей щекотной струи воздуха, выдохнула рыдающе:
«Милостивое сердце Лалады… Горе-то какое…»
Вместо бледно-зелёной стены с голубым узором Лесияра увидела окружённую сиянием каменную лестницу, с обеих сторон которой пышно цвели вишнёвые кусты. Лестница исчезала в розово-золотистом облачном чертоге, и на первой её ступеньке стояла Златоцвета – в длиннополой белой рубашке без пояса, босая и с венком из полевых цветов на голове, улыбаясь княгине с прощальной грустной нежностью. Повернувшись лицом к сиянию, она начала подниматься по лестнице, а Лесияра, скованная обездвиженностью, могла лишь с замершим криком «не уходи!» на онемевших губах смотреть ей вслед. Душа рвалась следом – остановить, вернуть, обнять и никогда не отпускать, но тёплая, ласковая и в то же время непреклонная воля кого-то невидимого не позволяла ей сдвинуться с места.
Стена снова стала стеной, малышка надрывалась от крика в окаменевших руках Лесияры, а в солнечных лучах княгине мерещился призрак прощальной улыбки и сияние глаз, закрывшихся навеки. «Ничего не поделаешь, ничего не попишешь», – вздыхал под окнами сад. «ПОЧЕМУ?!» – бился раненым зверем вопрос, побуждая Лесияру вскочить и сорваться в бешеный, безостановочный бег, круша всё на своём пути. Рвать, метать, рычать и выть в небо: «Почему? Почему? Почему?» Но светлая воля незримого существа наложила на её тело оковы из солнечного сияния; на тёплую, но несокрушимую стену этой воли, похоже, и натолкнулась княгиня… Она делала всё, чтобы Златоцвета осталась жить, но ничего не помогло – ни целительная и омолаживающая сила, ни уловка с ребёнком.
Маленькая Любима кричала, прося есть. Грудь Лесияры была пуста – ни капли не удалось бы из неё выцедить, чтобы накормить девочку, зато ещё тёплая грудь Златоцветы едва ли не разрывалась, переполненная молоком. Стоило на неё нажать – и брызнула тонкая белая струйка. Кровавые подстилки убрали и унесли прочь, Златоцвету приподняли и усадили, обложив подушками, и заливающаяся слезами повитуха приложила ребёнка к соску безжизненного тела, ещё хранящего остатки материнского тепла.
«Надобно кормилицу найти, государыня, – сквозь всхлипы гнусаво проговорила она. – Если прикажешь, я сыщу».
Может быть, княгиня кивнула, а может быть, сделала какой-то иной утвердительный знак – она сама не помнила и не понимала. Ей хотелось просто бежать, бежать бесконечно, не разбирая дороги.
Почему солнце не меркло? Почему небо сияло чистой, недосягаемой лазурью, а горы оставались прекрасными и молчаливыми? Почему мир не рушился? Весна даже не заметила случившегося и по-прежнему расстилала по лугам пёстрые ковры разноцветья, одевала сады в свадебную фату, а на соснах развешивала янтарно-жёлтые соцветия-свечки. Сверкали реки и ручьи, пили небесную синь озёра, а горные снега соседствовали с молодой травкой и цветами. Широкие лапы княгини-кошки приминали эту травку, а взгляд с укором окидывал весеннюю красоту родного края. Почему бы ей хоть на день не приглушить своё сияние – из уважения к горю правительницы дочерей Лалады?
А потом, измученно прикорнув в прохладной еловой тени на берегу озера, Лесияра поняла наконец… Тёплым солнечным лучом в её сумрачную душу проник замысел природы: всей этой ослепительной весенней радостью та хотела сказать, что скорбеть не нужно. Она передавала Лесияре ласковый привет от Златоцветы, её утешительное послание, пронизанное светом Лалады. Извечный круговорот, порядок вещей… Белые вершины отражались в воде, розовая пена цветов жимолости, покачиваясь на ветру, щемяще-сладко пахла, а княгине, чтобы заплакать, нужно было перекинуться обратно в человека.
На плоской, почти прямоугольной вершине Туманного утёса, нависавшего над Свияшью, извилистой рекой со скалистыми берегами, был по всем правилам сложен погребальный костёр. Дрова лежали по кругу, солнцеобразно, а венчал эту кучу высотой в полтора человеческих роста толстый слой можжевеловых веток. На этом душистом ложе, окружённая охапками полевых цветов, покоилась Златоцвета в белых одеждах и белом головном платке, охваченном простым очельем из деревянных бусин. Солнце ещё не взошло, и гладь реки холодно синела, а крутые берега казались покрытыми обрывками тёмно-зелёного бархата; голубовато-белые клочья тумана стелились чуть ниже вершины утёса и обступали его со всех сторон, такие же клочки прилипли кое-где к соседним морщинистым скалам.
Ветер нещадно трепал волосы Лесияры и полы её плаща. Невидящими глазами она смотрела на голубые груды облаков, а её мысленный взгляд застилала картина лестницы в недосягаемый, светлый и прекрасный чертог, по которой поднималась Златоцвета. Настанет день, и княгиня поднимется по ней тоже… Пока же по правую руку от неё стояла Светолика, а также Огнеслава с Зорицей, ждавшие своего первого ребёнка, по левую – Лебедяна. Сорок девять Старших Сестёр встали полукругом позади и с боков. Подле трёхногой жаровни с невысоким потрескивающим пламенем ожидала приказа одна из гридинок, держа наготове светочи, обмотанные просмоленной пенькой. Любима осталась дома с кормилицей, в спешном порядке найденной повитухой. Ясна, непроницаемо-бледная, с сурово сомкнутыми губами и поднятым подбородком, сжимала в руке древко княжеского стяга, огромным крылом реявшего на ветру.
Все ждали первых лучей зари. Холодная предрассветная синь дышала печалью и свежестью, Зорица прятала озябшие пальцы в рукава, Лебедяна вытирала слёзы.
И вот, облака зажглись ярко-розовым румянцем, а скалы вспыхнули янтарным светом. Дружинница со светочами ожидала знака от княгини, но Лесияра словно ослепла и оглохла. Впрочем, заминка воспринялась как уместная и допустимая, на протяжении которой все слушали торжественную рассветную тишину, и только спустя некоторое время Светолика дотронулась до плеча своей родительницы.
«Пора, государыня», – шепнула она.
Лесияра, углублённая в мысленное созерцание светлого образа восходящей по небесной лестнице супруги, вернулась в явь. Ей надлежало подняться на одну из четырёх приставных деревянных лестниц, взглянуть Златоцвете в лицо в последний раз и поджечь её ложе. Дочери должны были сделать то же самое одновременно с нею.
Она кивнула дружиннице, и та протянула ей зажжённый светоч. Лесияра приняла его, и дочери последовали её примеру.
Златоцвета была похожа на невесту. На молочно-белых щеках лежала тень от ресниц, а румяные утренние лучи обнимали её с головы до ног. Светолика с Огнеславой держались хорошо, а Лебедяна рыдала. В светлой жемчужной кике с бисерной бахромой на лбу, закутанная по самую грудь в алый узорчатый плат, она одной рукой держалась за лестницу, в другой сжимала светоч, а потому не могла утереть слёз, которые беспрепятственно струились по щекам и падали на можжевеловые ветки. Лесияра хотела бы унять её горе и передать ей чувство светлой печали, лёгкой белокрылой скорби, властвовавшее в её собственной груди, но решила просто дать дочери поплакать. Любые слёзы высыхают рано или поздно.
Склонившись, Лесияра коснулась губами прохладного лба, вдохнула горьковатый запах цветов. Бросив последний взгляд на родное лицо, разглаженное неземным спокойствием, она поднесла пламя к можжевеловым веткам и подержала, чтобы дать им как следует заняться. По её примеру Светолика с Огнеславой подожгли ложе с другого края. Лебедяна, не переставая рыдать, сделала это самой последней. Спустившись, они подожгли дрова и снизу.
Обняв Лебедяну, Лесияра позволила ей выплакаться. Шепча ей ласковые слова, которые она говорила, когда дочь была маленькой, княгиня смотрела на огромное ревущее пламя, сжиравшее всё, что было ей так дорого: волосы Златоцветы, её лицо, руки, платье… Пушистые ресницы и тёплую зелёную бездну глаз. От нестерпимого жара шевелились волосы и стягивало кожу на лице, а вскоре начал распространяться тяжёлый запах… Беременной Зорице стало дурно, и Огнеслава, отведя её подальше, поддерживала, пока ту тошнило.
Теперь на блестящей поверхности ночного пруда покачивалась только одна звезда. Лесияра предпочитала думать, что это – маленькая Любима, оставшаяся её единственным утешением.
***
Огонь пылал в разинутых пастях каменных кошек, на дне кубка оставалось несколько глотков морса. Понимая правительницу без слов и наизусть зная порядок, слуги взяли у стен две длинные лавки, покрытые накидками из красного бархата, и поставили по обе стороны от престола, под тупым углом друг к другу. Через некоторое время на них должны были разместиться Сёстры – сорок девять старших дружинниц, многие из которых были наместницами княгини в городах. Двенадцать постоянно присутствовали в столице, каждая отвечала за свой вид государственных дел или отрасль хозяйства белогорских земель. Эта дюжина составляла старший княжеский совет, все Сёстры – общий. Пятеро Сестёр, обладавших самыми сильными войсками, составляли военный совет; в него входила Радимира с её пограничной дружиной и «слушающими».
Княгиня только что протрубила сбор на общий совет: военная угроза – дело серьёзное, касающееся каждого. Но прежде чем появилась первая из Сестёр, по полу Престольной палаты застучали шажки маленьких резвых ног: подпрыгивая, как горная козочка, к Лесияре бежала Любима, позвякивая и блестя в свете жаровен золотым монистом. В свои шесть лет она уже была женщиной с макушки до пяток, любила красивую одежду и украшения, коих у неё набрался целый сундук. Всё это было подарками Лесияры, которая не находила в себе сил в чём-то отказать дочке-последышку, своему светлому лучику и утешению. Запястья, серёжки, мониста, ожерелья, очелья, кольца заказывались княгиней точно по мерке, не болтались и не сваливались с тонких рук и шейки маленькой щеголихи. Чтобы девочке хватало их надолго, многие украшения имели хитрые застёжки с запасом – на вырост. Пожалуй, даже супруге Лесияра не делала столько подарков, сколько свету своих очей.
Не успела княгиня сказать слово, а этот свет уже вскарабкался к ней на колени и обнял за шею. И бесполезно было хмуриться и спрашивать: «Кто тебя пустил сюда?…» – ибо для этой маленькой богини не существовало запретных мест. Она и без волшебного кольца оказалась невероятно пронырливым созданием.
– Здравствуй, счастье моё, – тая от нежности в тёплом кольце невесомых объятий, мурлыкнула Лесияра. – Опять от нянек улизнула, егоза?
Любима утвердительно затрясла головой, так что все её украшения отозвались дружным звоном. Одного взгляда в её личико было достаточно, чтобы понять, почему княгиня обожала её до замирания сердца, до оторопи, до оцепенения и исступления: из тёплой глубины серо-зелёных глаз девочки на неё смотрела Златоцвета. Это поразительное сходство завораживало Лесияру в сладкой тоске, нежной боли и мучительном упоении. Прижимая к губам крошечные пальчики, она испытывала и счастье, и страдание в один и тот же миг. Любима была в её сердце полновластной хозяйкой, княгиня баловала и пестовала её, как драгоценный цветок, спешила к ней после завершения дневных дел за глотком горько-сладкой отрады. Понимая, что может испортить девочку такой чрезмерной любовью, она всё же не могла иначе. Любима уже сейчас была маленькой собственницей, заявляя свои права на родительницу при каждой возможности; она тяжело переносила разлуку, ревнуя Лесияру ко всем и вся: к государственным делам, к дружинницам, к гостям. Больше всего она, конечно, терпеть не могла противные и скучные дела – именно они чаще всего забирали у неё княгиню – и обожала отвлекать её по любому поводу, а когда та всё же выбирала дела, дулась и на какое-то время лишала её своей благосклонности. Правда, дуться дольше одного дня Любима не умела: соскучившись по родительнице, она вновь бежала тормошить и беспокоить её, и всё начиналось сызнова. Лесияра не могла на неё сердиться: в глазах дочки плескалось тёплое озеро любви, в котором все её печали, огорчения и усталость растворялись без следа.
– Мне сейчас сон привиделся, – сообщила Любима, тараща глаза. – Очень страшные воины встают из-подо льда… Такие гадкие! Лица у них точно мыши обгрызли. Все зубы наружу торчат… И кони у них тоже страшные – чудища какие-то полудохлые. Боязно мне…
Девочка прильнула к груди княгини, а та, поглаживая её хрупкие детские плечи и пушистую косу, призадумалась. Страшные воины из-подо льда… Зубы наружу… Мыши… Кони-чудовища. Что же это? Лесияра перебирала в памяти всю нечисть и нежить, всех чудищ, настоящих и сказочных, но не могла припомнить таких, каких только что описала дочь. Может быть, ребёнок просто чувствовал тревогу самой княгини и вот такими снами расплачивался за это? Впрочем, что бы этот сон ни означал, вкупе с кровоточащим мечом это был плохой знак.
– Ничего не бойся, моя красавица, – сказала княгиня. – Я никому не позволю тебя тронуть.
Первыми пришли двенадцать Сестёр из старшего княжеского совета. Спустив дочь с колен, Лесияра приветствовала их вставанием с престола. Важные, в высоких шапках и богатых одеждах с прорезными рукавами до пола, они по очереди кланялись и становились по правую руку от княгини, ожидая разрешения сесть. Любиме не хотелось уходить, и она льнула к коленям родительницы, исподлобья косясь на Сестёр.
– Лучше беги, милая, – шепнула Лесияра, пощекотав ей под подбородком. – Сейчас тут будут скучные разговоры. Никаких страшных воинов не бойся. Сегодня я приду и расскажу тебе сказку перед сном. Давай, ступай… А то няньки там, поди, тебя обыскались опять. – И добавила с усмешкой: – Любишь же ты заставить их побегать и поволноваться!
Уж что-что, а обвести нянек вокруг пальца Любима была всегда не прочь. Вздохнув и получив в сложенные бутончиком губы поцелуй, она вприпрыжку выбежала.
В ожидании остальных Сестёр княгиня перемолвилась со старшим советом несколькими словами о текущих делах; ничего существенно нового с прошлого совещания они сообщить не могли, всё шло своим чередом. Постепенно, с небольшими промежутками, подходили другие дружинницы. Среди самых ранних была Радимира, и по её взгляду Лесияра поняла, что ей есть о чём доложить.
Когда все наконец собрались, княгиня объявила:
– У меня дурные новости, Сёстры. Сегодня я, как всегда, узнавала по своему вещему клинку, нет ли откуда опасности, и он начал кровоточить. Это означает, что кровопролитие должно действительно случиться спустя какое-то время. Как скоро оно произойдёт – увы, этого меч не позволяет определить, а вот с какой стороны идёт угроза, он может показать. Но то, что он показал, привело меня в замешательство и смутило. Ступайте за мною в Оружейную палату и сами всё увидите.
Лесияра поднялась с престола, а за ней все Сёстры встали со своих мест. В хмуром, тревожном и озадаченном молчании они проследовали за княгиней в полную холодного серого света Оружейную палату. Шаги по каменному полу гулко отдавались под сводами. Лесияра подвела дружинниц к статуе – хранителю меча и указала на кровавые следы. В полной тишине кто-то чуть слышно ахнул.
– Итак, любезные Сёстры, по тому, как расположены эти пятна, можно понять, с какой стороны нам грозит беда, – продолжила княгиня, как только все смогли хорошо рассмотреть кровь. – Где их больше всего – оттуда и придёт враг. Но в этом-то вся странность и заключается. Что у нас в той стороне?
Все устремили взгляды к востоку. Мечислава, одна из главных военных советниц Лесияры, воскликнула:
– Государыня! Что за небывальщина? Враг не может быть на востоке: там властвует твой побратим и зять Искрен. С ним у нас нет вражды, напротив – наши земли связаны крепкой дружбой и родством. Жёны многих из нас – оттуда. Я не могу поверить своим глазам!
Мечислава была в Белых горах одной из редких обладательниц карих глаз и права говорить с княгиней без обиняков. Там, где другие ломали себе голову и язык вежливостями и плутали в околичностях вроде «не вели казнить – вели слово молвить», она, прямая, как клинок, шла кратчайшим путём, и Лесияра не возражала против этой военной резкости.
– Вот и я о том же, Мечислава, – проговорила она задумчиво. – Но позволь мне показать то, что я видела сама, дабы вы все воочию убедились…
Лесияра вновь положила руки на ножны, закрыла глаза и мысленно обратилась к мечу с просьбой повторить предзнаменование. Вынув клинок, она опустила его, направив острие себе под ноги. Все смотрели затаив дыхание, как заворожённые… Кап… Кап… Кап… Три алых капли скатились с сияющего зеркальным блеском оружия. Княгиня устремила острие на запад. Кап… Кап… Юг – вообще ничего, а стоило ей повернуться к востоку, кровавая капель начала учащаться, пока не превратилась в непрерывную струю. Она текла, берясь из ниоткуда, и на многих это зрелище произвело тягостное впечатление.
– Довольно, – сказала княгиня мечу. Взмах – и на полу заалела кучная полоса брызг.
Повисло молчание. В тишине лязгнул вкладываемый в ножны меч. Повернувшись к Сёстрам, Лесияра сказала:
– Вот так… Вы сами всё увидели. И я, честно говоря, затрудняюсь дать этому какое-то внятное толкование. Мне не хочется верить, что мой зять собирается пойти на меня войной… Ну, пройдёмте обратно в Престольную палату, там и будем думать все вместе.
Опустившись на вишнёвый бархат сиденья, княгиня хлопнула в ладоши, и Сёстрам подали по кружке крепкого полынного пива. Его горечь вполне соответствовала случаю…
– Ну, у кого какие мысли? – спросила Лесияра. – Говорите без стеснения.
Слово взяла вторая по значимости военная советница Орлуша – невысокая, поджарая и светловолосая, с длинным косым шрамом через всё лицо. На первый взгляд она не казалась особенно сильной, но большие, жилистые и крепкие руки явно были привычны к оружию и искусно с ним управлялись.
– За землями Светлореченского княжества, протянувшись с севера на юг длинной полосой, лежат только Мёртвые топи, – сказала она, поднявшись с места. – Там пусто. Они никого не пропускают: ни зверя, ни птицу, ни, тем более, воина. За ними – суровые горы, ещё выше наших. Если допустить, что кто-то может прийти из-за них, то топи им придётся огибать либо с севера, либо с юга. На севере – ледяная пустыня, в которой сейчас уже свирепствует стужа. Войску там пройти тяжело, почти невозможно… Хотя – кто его знает, насколько эти народы выносливы. С юга пройти нельзя, не вторгаясь в чужие земли и не вступая в сражения с чужими войсками. К слову, хинайцы говорят, что живут там народы дикие, простые и не воинственные – охотники и рыболовы, знающие только лук, дубину да рогатину. Они ни с кем не воюют, не торгуют, живут уединённо. Лишь между собой иногда грызутся, а чтоб на соседей войной пойти – такого не бывает у них. Жилища строят из звериных шкур, а иные – даже из глыб снега и льда. Не знаю, брешут узкоглазые или правду говорят, но войска у этих племён нет. Ну, какие они захватчики, если некоторые народы без каких-либо правителей живут и даже железа не знают? Поэтому, государыня, вряд ли враг может прийти из-за топей. Нет там у нас врагов.
– Так что же тогда получается? – проговорила задумчиво княгиня.
– Если меч указывает на восток, то остаются либо Мёртвые топи, либо Светлореченское княжество, – ответила Орлуша. – Но в топях нет никого, это мёртвая земля, насквозь пропитанная Марушиной хмарью. Значит – князь Искрен.
Княгиня откинулась на спинку престола, потирая подбородок и хмурясь, и погрузилась в тяжёлое раздумье. Никто не осмеливался его прервать – все молча ждали. Наконец Лесияра промолвила:
– Нет ничего под солнцем, чего уже не случалось раньше. Видело оно, как брат идёт на брата, как друг предаёт друга, как дети забывают родителей, как родители отрекаются от детей. Я уж скорее поверила бы в то, что Марушин пёс вступит на путь Лалады, нежели в то, что Искрен станет моим врагом, но не стану утверждать, что такого никогда не может случиться. Нет ничего невозможного в этом мире. Ты говоришь, Орлуша, что в топях пусто… А ты была там сама? Нет… Вот то-то же. Даже если никто не видел там никаких тварей, живых либо мёртвых, это не значит, что их там нет. Мы не знаем этого, потому что уже много веков не приближались к этим местам даже на сто вёрст – из-за тяжёлого действия хмари. Не знаем мы также и того, как сейчас обстоят дела в землях за топями. Живут ли там по-прежнему дикие народы, не знающие железа и государственного устройства, или же их уже захватили какие-то более развитые племена, способные вести захватническую войну? Всё, что ты сообщила, Орлуша, мы знаем с чужих слов, да и сведения эти могли уже устареть. Поэтому не так всё просто.
Княгиня умолкла. Голос подала Радимира:
– Дозволь сказать, государыня?
Лесияра, давно уже чуявшая, что сероглазой Сестре есть о чём поведать, вскинула на неё острый испытующий взгляд.
– Говори.
Голос Радимиры раздавался прохладно и негромко, но был ясно слышен всем. Отсвет жаровен мерцал в её спокойных светлых глазах и блестел на чешуйках брони.
– Если бы не этот знак, поданный твоим вещим мечом, я бы сказала, что угроза гораздо более явно и ощутимо сосредоточена не на востоке, а на западе. Хмарь поднялась и стала как никогда густой и плотной, подступив к нашему рубежу очень близко. Мои сторожа слышат недоброе. Думаю, в Воронецком княжестве что-то затевается. Или…
– Или всё это – части одного целого, вот только непонятно, как это между собою связано, – договорила княгиня. – Но ты не всё мне сказала, Радимира. У тебя есть ещё что-то.
– Есть, моя государыня, – просто ответила начальница пограничной дружины, не выказав и тени удивления такой проницательностью. – Но позволь мне доложить это тебе с глазу на глаз. В связи с тем, что сейчас прозвучало, это может оказаться важным.
– Что за тайны? – нахмурила брови Лесияра. – Отчего не сейчас?
– Это и касается западных дел, и одновременно является вопросом личного свойства, – обтекаемо пояснила Радимира. – Разреши изложить это после совещания, госпожа.
– Умеешь ты напустить туману, – усмехнулась правительница дочерей Лалады. – Ладно, как тебе будет угодно. После так после… А пока давайте решим, что предпринять. Ещё ничего не ясно, но всё равно сидеть сложа руки было бы неразумно.
– Осмелюсь предложить: если ничего не ясно, нужно разведать, что и как, – вставила Ружана, третья военная советница – чернобровая и статная, но уже обильно посеребрённая сединой, с двумя недлинными косами, спускавшимися на грудь. – Можно заслать лазутчиков и на восток, и на запад.
– С одной стороны, это здравая мысль, – отметила Лесияра. – А с другой… На восток – ещё можно, но вот на запад… Находиться там непросто: хмарь давит и глаза застит. Не каждый сможет долго это выдерживать. Да и в мирном договоре с Воронецким княжеством значится: границу не пересекать. Пересечение равнозначно объявлению войны. Ты считаешь, что можно пойти на это? Что, если наших лазутчиков заметят? Тогда мы сами будем виноваты, если в Воронецком княжестве воспримут это как нападение.
– Гм, – вмешалась Радимира. – Государыня, возможно, на запад лазутчиков и не будет необходимости засылать. То, что я хочу тебе сообщить, как раз этого касается.
– Может, ты всё-таки чуть приоткроешь завесу тайны? Чтобы нам сейчас принять какое-то решение, – заметила Лесияра.
Подумав, Радимира ответила:
– Речь идёт о человеке с запада. По роду занятий ему пришлось поскитаться по княжеству, и, наверняка, многое повидать. Возможно, он сможет сообщить что-то о тамошней обстановке.
Лесияра живо подалась вперёд, одновременно подобравшись и невольно придя в состояние боевой готовности. Давно она не разговаривала ни с кем из западных земель… Однако она отчётливо помнила то ощущение холодка и тоскливой обречённости, которая чёрной тенью стояла за плечами у всех жителей Воронецкого княжества, и которой они сами не замечали. Они не видели хмари, и солнечный день для них выглядел обычным, тогда как любой из дочерей Лалады солнце в Марушиных землях казалось не ярче луны. В этих сумрачных, точно затянутых едким чёрным дымом краях было тяжело даже дышать, не то что видеть.
– Так зачем же откладывать его допрос? – сказала княгиня решительно. – Мы должны что-то решить сейчас, а не потом… В общем, если этот человек здесь, пусть его приведут. Если нет – пусть доставят сюда, мы подождём. У каждого из присутствующих и так слишком много забот, чтобы собираться повторно для обсуждения одного и того же… Делать нам больше нечего, по-твоему? Никаких «потом». Доставить сюда немедля. – И Лесияра завершила свою речь властным, пресекающим любые возражения жестом.
– Как прикажешь, государыня, – поклонилась Радимира с надлежащей учтивостью. – Ждать долго не придётся, этот человек здесь. Но у него… а точнее, у неё есть к тебе личное дело, ради которого она, собственно, сюда и прибыла.
Радимира щёлкнула пальцами, и к ней тут же подбежала дворцовая служительница, вынырнув из прилегающего к палате помещения для слуг. Поймав с уст сероглазой Сестры распоряжение, она кивнула, поклонилась и расторопно выбежала. Все, включая княгиню, настороженно ждали. Человек из пропитанных властью Маруши западных земель нёс на себе её печать, очаг тления в душе, червоточину обречённости и крупицу тьмы. Такому человеку в Белых горах было не место. Сёстры готовились отгораживаться от обрывков хмари, которые, без сомнения, окружали эту женщину. У всех застыло неприязненно-брезгливое, холодное и напряжённо-замкнутое выражение на лицах, точно в Престольную палату сейчас собиралась вползти какая-то грязная нежить.
И каково было всеобщее удивление, когда на ковровую дорожку к престолу вступила невысокая, нарядно одетая и вполне миловидная девушка с такой густой и непослушной гривой тёмно-русых с медным отливом волос, что они едва удерживались заплетёнными в косу невероятной толщины, перекинутую вперёд, на плечо. В целом приятные черты её лица были бы всё же заурядными, если бы не броское, притягательное украшение – огромные, глубокие карие глаза с пушистыми ресницами, в которых при виде стольких недружелюбных женщин-кошек дрожала искорка страха. Не дойдя до середины палаты, она замерла с таким загнанным, обречённым и перепуганным видом, что Радимира не удержалась и направилась к ней. Поравнявшись с девушкой и взяв её под локоть, она мягко направила её вперёд.
– Не робей… Шагай, – вполголоса подбодрила она молодую незнакомку. – И поклонись совету Сестёр отдельно, а княгине – отдельно.
Взгляд девушки растерянно забегал, но она взяла себя в руки, приосанилась и стала держаться прямо и с достоинством. Приблизившись к Сёстрам, она отвесила им низкий поклон на обе стороны, после чего, повернувшись к Лесияре, поклонилась и ей. Вопреки ожиданиям, вокруг незнакомки с запада не болталось никаких чёрных полупрозрачных ошмётков хмари: при её появлении по помещению лишь пролетела невидимая, паутинно-лёгкая волна прохлады. А может, это был просто сквозняк? Тем не менее, все невольно поёжились, а Лесияра окаменела, словно повиснув в головокружительной пустоте…
Она безошибочно узнала бы эти глаза из тысяч похожих. Когда-то они снились ей, окружённые россыпью ягод голубики, унесли её покой, ворвались в душу и натворили в ней бед. Как глаза Любимы до оторопи напоминали ей о Златоцвете, точно так же и эти бездонно-карие очи пробудили в ней мучительно горькие и вместе с тем окутанные прозрачной фатой из солнечного света воспоминания. Кольцо на мокрой серой ладони водяницы, осётр, пламенная пляска отчаяния и встречи в снах. Княгине удалось надолго вытеснить всё это из мыслей, похоронив под толстым слоем хлопотливых, загруженных дней, полных страстей и страданий вокруг супруги и забот о маленькой дочери; Лесияра думала, что та блажь полностью изгладилась из её сердца и памяти, и вот – снова эти глаза… Но у кого? У девчонки с запада! Как такое могло быть?
Несколько мгновений княгиня не находила слов: они попросту разлетелись, как шустрые воробьи, под взглядом этих глаз… Но все смотрели и ждали, поэтому пришлось отбросить наваждение усилием воли и задать первый вопрос:
– Как твоё имя? Назови себя, своих родителей и местность, откуда вы все родом.
Это прозвучало сухо, холодно, сурово и деловито, как того и требовал допрос… Но сердце Лесияры, задыхаясь, кричало: «Имя! Имя её матери! Сейчас она назовёт!»
– Звать меня Дарёной, – ответила девушка. – Родом я из Воронецкого княжества, из села Звениярского, что под Зимградом… Отец мой – Добродан Калинич, старший княжеский ловчий, мать – Ждана Ярмоловна. Батюшка в Воронецком княжестве родился, а матушка – в Светлореченском.
Сердце отозвалось глубоким стоном: это имя – Ждана – вошло в него острым кинжалом. Но как это возможно?… Вся сосредоточенная на Златоцвете и на попытках восстановить с нею былую близость и любовь, Лесияра в то время даже не стала особо интересоваться дальнейшей судьбой девушки. Кажется, свадьба расстроилась, и Ждана вернулась домой – вот всё, что княгиня о ней слышала. Что приключилось потом? Как Ждану могло занести в Воронецкое княжество?
Но совет Сестёр сейчас занимало другое: все ждали сведений об обстановке в западных землях.
– Прости, государыня, по-другому я хотела представить тебе эту девушку, – проговорила Радимира со вздохом. – Но – воля твоя. Дарёне пришлось стать бродячей певицей и исходить княжество вдоль и поперёк. Думаю, она много видела и примечала в своих скитаниях.
«Что случилось? Как твоя мать попала на запад? Где она сейчас? Как она – жива, здорова ли?» – град этих вопросов хотелось Лесияре обрушить на Дарёну. Последний сон, в котором они со Жданой расстались, дохнул на княгиню печальным холодом; карие глаза тогда были полны слёз, а сейчас смотрели на Лесияру настороженно, с проступающим сквозь блестящую пелену испуга несмелым восхищением. Они не узнавали княгиню, родные и чужие одновременно.
Воронецкое княжество… Нужно было спрашивать о нём, будь оно трижды неладно. Лесияра начала задавать осторожные вопросы – наводящие, намекающие, разъясняющие. Девушка оказалась сообразительной и быстро поняла, к чему всё это. Из её ответов следовало, что особых приготовлений к войне в княжестве не наблюдалось, но были ли её сведения достаточно полными и точными, чтобы на них полагаться и ими ограничиться? Дело было не в недоверии к словам девушки: ложь Лесияра тотчас же почувствовала бы; просто Дарёна, не будучи соглядатаем по роду занятий и не имея особой цели что-то разузнать, наблюдать за происходящим вокруг могла и вполглаза. Лазутчик намеренно и целенаправленно ищет то, что ему приказано выяснить, а бродячая певица подмечает только то, что ей самой кажется занимательным или необычным.
Лесияра приходила к выводу, что одного допроса Дарёны для того, чтобы понять, что происходит на западе, было явно недостаточно.
– Государыня, позволь задать ей вопрос? – обратилась к княгине Мечислава.
Лесияра кивнула. Мечислава, сверкая бронёй и устрашая девушку пристальным и испытующим взглядом, подошла к ней, приподняла её лицо за подбородок и заглянула ей в глаза.
– Скажи, ты видела Марушиных псов? Отвечай правду, или тебе не поздоровится!
Но Дарёну, похоже, было не так-то легко запугать. Один раз взяв себя в руки и освоившись, она уже не сбивалась с этой тропы. Прищурившись, она усмехнулась:
– И что мне будет? Досточтимая госпожа замучает меня в пыточной, замурует в стену живьём или засечёт насмерть плетьми? Поверь, я не настолько цепляюсь за свою жизнь, чтобы бояться смерти, а боли и мучений я вытерпела довольно. Ими меня не застращаешь. Мне незачем лгать. Псов я встречала два раза в своей жизни. Первый, когда… – На миг девушка осеклась, сглотнула и продолжила уже глухо и хрипло: – Когда моего батюшку на княжеской охоте ранил оборотень, и он через три дня сам превратился в такого же. Он скрылся в лесу. Больше я его не видела и не знаю, жив он или мёртв. А второй раз – когда лежала на опушке леса, вся израненная, и меня подобрала Млада. В обличье кошки она сцепилась с псом и, видно, прогнала его. И всё. Пусть госпожа не думает, что эти псы у нас разгуливают среди бела дня по дорогам. Наверно, они прячутся где-то. А где – о том я не знаю.
– Не знаешь или не скажешь? – прошипела Мечислава с угрожающим и холодным блеском в глазах.
Дарёна не успела ответить: Лесияра вмешалась.
– Постойте-ка. Млада? Это которая? – спросила она.
– Одна из моих сторожей, дочь мастера Твердяны, – тут же подсказала Радимира.
– Вот оно что, – нахмурилась княгиня. – Так значит, твои дружинницы разгуливают туда-сюда через границу, а я об этом не знаю?
– Виновата, государыня, – проговорила Радимира. – Но я сама до недавнего времени об этом не знала. И не дружинницы, а только Млада. Она искала там свою похищенную невесту…
– Так, погоди! – оборвала её Лесияра, с каждым услышанным словом поражаясь всё больше. – Какая похищенная невеста? Когда похищена, кем? Почему я только сейчас об этом слышу? Ну и дела!
Радимира, обычно непроницаемая и неуязвимая, сейчас выглядела смущённой.
– Прости, государыня… Это старое дело – ровесник Дарёны. О том случае я тебе не стала докладывать, потому что обошлось без урона и последствий для нас. Злоумышленники с запада, перешедшие наш рубеж, только утащили девицу и скрылись в своих землях. Млада отбыла пять лет в рудниках на самой тяжёлой работе за то, что во время этого происшествия не несла службу, как это от неё требовалось, а лежала у себя, напившись пьяной. О том, что она вопреки запрету отправилась на поиски бывшей невесты в западные земли, я узнала далеко не сразу. А вернее, лишь когда она привела Дарёну две седмицы тому назад. Девушка была ранена, истекала кровью. Млада спасла ей жизнь.
– Бывшей невесты… – пробормотала Лесияра. – Ты говоришь о Ждане?
Радимира, подумав мгновение, кивнула.
– Да, так её звали.
Княгиня откинулась на спинку престола. В висках стучало: Ждана, Ждана… Бедняжка, как же ей жилось все эти годы в землях под господством Маруши? Как дышалось? А Дарёна вдруг промолвила с тихим, ласковым светом в глазах:
– Матушка много хорошего рассказывала мне о Белых горах…
«Значит, она не забыла!» – глупо обрадовавшись, ёкнуло сердце. У матери и дочери даже голоса были похожи. Если закрыть глаза, то как будто Ждана говорила… Лесияра едва сдержалась, чтобы не вскочить и не затрясти девушку за плечи, требуя: «Где она? Что с ней сейчас? Рассказывай же без утайки!» Нет, здесь слишком много лишних ушей и глаз. И без того она едва не выдала себя с головой.
– Довольно, дитя моё, – перебила княгиня, пресекая дальнейшее разворачивание сокровенного на глазах у посторонних. – Похоже, ты поведала всё, что знала. Твои сведения очень полезны для нас, благодарю тебя от своего имени и от имени Сестёр. Будь моей гостьей. Радимира, пусть её проводят в Красную палату: после совещания мне надо будет перемолвится с нею ещё парой слов насчёт её личного вопроса. Подать туда кушаний и питья в достатке.
Распоряжения исполнялись с привычной быстротой и точностью. Прислужница проводила девушку из Престольной палаты, а княгиня на миг закрыла глаза, стараясь овладеть чувствами, разбушевавшимися так не ко времени – как гроза среди ясного дня. Неважно, где и с кем Ждана сейчас. Пусть далеко, пусть замужем. Главное – чтобы была жива и здорова.
– Мда, занятно выходит, – проговорила Мечислава. – Получается, границу пересекать можно безнаказанно… Если эту Младу никто не засёк, то, может, и другим это провернуть удастся? Я бы всё-таки не полагалась на россказни этой девчонки. Нужны лазутчики, как ни крути.
– Вот эту Младу и послать, – добавила Ружана. – Раз она такая пронырливая…
– Одну, что ль? – хмыкнула Мечислава.
– Найдём, кого ещё отправить, – уверенно заявила Ружана. – Самых опытных и выносливых. Хмарь – штука тяжёлая. Государыня! Каково будет твоё решение?
– Соглашусь с мнением большинства, – ответила княгиня. – Это непростое решение, Сёстры. Чреватое сами понимаете, чем… Опасная затея, которая в случае неудачи может повлечь за собой беду. Поэтому тех, кто за то, чтобы послать в Воронецкое княжество лазутчиков, прошу встать. Кто против и кто затрудняется дать ответ – может остаться сидеть. Помните: с одной стороны, это поможет нам узнать, чего ждать в ближайшее время от западных земель, а с другой – мы нарушаем условия мира и тем самым можем навлечь на себя именно то, чего стараемся избежать. Подумайте, Сёстры, подумайте… Не спешите. Я подожду.
Сперва настала тишина, только с треском плясал огонь в каменных кошачьих пастях, потом негромко загудело обсуждение. Лесияра ждала, а её мысленный взгляд тем временем пронзал сумрачное пространство земель Воронецкого княжества, светлокрылой птицей сквозь чёрную дымовую завесу летел к Ждане, где бы она сейчас ни находилась… И вместе с тем княгиня не могла не поражаться самой себе: то, что она считала кратковременным увлечением, оказывается, пустило глубокие корни. Это имя – Ждана – дремало и таилось до своей поры, загнанное в глубокую нору, а потом, выбрав, как назло, самый малоподходящий миг, прыгнуло на беззащитное сердце, как зверь на добычу. Причём очень голодный зверь. Да, Лесияра хотела стереть это имя из памяти и даже пыталась винить его обладательницу во всем, что случилось со Златоцветой, но… Разве Ждана была в этом виновата?
И вот, одна за другой Сёстры начали подниматься со своих мест. Мнения их разделились так: двадцать пять считали, что риск оправдан и следовало отправить на запад разведку, а двадцать две – что нарушение условий мира может повлечь за собой войну, а значит, пересекать рубеж ни в коем случае нельзя. Двое воздержались, и Радимира оказалась в их числе.
– Что ж, будь по-вашему, – сказала Лесияра. – Предоставляю всем военным советницам самим выбрать из числа своих дружин тех, кто наилучшим образом подходит для такого задания. Радимира, вопрос с Младой решён: она отправляется. Раз она уже бывала там, значит, ей будет проще. Одновременно с этим соглядатаи отправятся в Светлореченское княжество. Это дело куда менее опасное, но всё же надо отнестись и к нему со всем возможным тщанием. Посложнее будет с разведкой земель за Мёртвыми топями. Туда придётся пробираться через Хину, но, думаю, и в этом ничего невозможного нет. Ну и, само собою разумеется, следует привести все войска в готовность. Ничего пока не предпринимать, просто быть готовыми в любой миг вступить в бой.
Отдав все распоряжения, Лесияра объявила совещание оконченным. Ей не терпелось скорее задать волновавший её вопрос…
В Красной палате Дарёна оказалась не одна. Сидя у столика, на котором красовались блюда с нетронутыми кушаньями, она беспокойно отщипывала и жевала кусочки медового пряника, а вдоль стены с окнами расхаживала Млада. Ещё бы Лесияра её не узнала! Синие яхонты этих глаз, бесстрашные и твёрдые, невозможно было забыть; острому клинку их взгляда Лесияра противостояла не один раз в тот злополучный день – день первой встречи со Жданой… Представ перед княгиней, как вынутая из сундука одежда, он вспомнился ей во всех подробностях.
– Здравствуй, Млада, – промолвила Лесияра.
– И тебе здравия желаю, государыня, – ответила та, повернувшись к княгине лицом и замерев в почтительной позе.
Сделав вскочившей Дарёне знак сесть, Лесияра подвинула тяжёлое кресло с высокой резной спинкой к столику и опустилась в него. Кажется, она начинала понимать, какого свойства личное дело было у Дарёны, а точнее, у них обеих. Поглядывая на них сквозь добродушный прищур, она усмехнулась:
– Что ж вы, гостьи дорогие, к яствам не притронулись?… Не голодны, иль не любо моё гостеприимство?
– Любо, госпожа, – поклонилась Млада. – Всем любо. Хороши яства, да только кусок в горло не лез, уж прости.
– А что так? – двинула бровью Лесияра, беря кувшин с мёдом-вишняком и разливая сладкое светло-красное питьё. Из кувшина с плеском падали в кубки целые ягодки. – Медку вот хоть отведайте… Хороший, выдержанный, двадцать пять лет в бочке томился.
Отказаться ни Млада, ни Дарёна не дерзнули. С удовольствием осушив кубок до дна, Лесияра проговорила:
– Ну, слушаю вас. Излагайте, с чем пришли.
– Государыня, – начала Млада, прочистив горло для верности. – Я прошу дозволения взять Дарёну в жёны. Не удивляйся, почему я спрашиваю об этом тебя… Дарёна родилась в Воронецком княжестве, но в ней течёт и светлореченская кровь.
– Мне это ведомо, – перебила княгиня с улыбкой. – Она только что рассказала. Не вижу препятствий для вашего союза. Западное происхождение Дарёны – не великая беда, если хорошенько почистить её от остатков хмари… По большей части это, как я вижу, уже проделано, но кое-какой холодок ещё есть. Нужно провести обряд посвящения, чтобы Лалада приняла её под своё покровительство, и после этого – женитесь на здоровье.
– Благодарю, госпожа, – поклонилась Млада снова. – Всё будет сделано, как полагается…
– А невеста-то что говорит, м? – лукаво прищурилась княгиня. – А то ты про свадьбу толкуешь, а она – молчок, и в глазах – ни искорки. Или она ещё не решила? Дарён… Ну, чего молчишь?
Судорожно вздохнув, девушка выдавила улыбку. Ещё недавно в Престольной палате она держалась так смело и прямо, почти дерзко, а сейчас в уголках её глаз набрякли слёзы, будто что-то в ней надломилось. Млада нахмурилась.
– Дарёнка… – дрогнувшим голосом пробормотала она.
Девушка замотала головой и поспешно смахнула блестящие капельки пальцами.
– Это она от радости, – подбодрила Младу княгиня. – К слову, время ещё подумать у неё будет. На совете Сестёр было решено поручить тебе важное задание, Млада. Что и как – о том узнаешь у Радимиры, она тебя ждёт. Поэтому давай, поцелуй на прощание свою ненаглядную и отправляйся. Если успешно справишься, в накладе не останешься: плату получишь щедрую, и свадьбу вам отгрохаем – всем на зависть.
Дарёна встрепенулась, встревоженная словом «задание», а Млада, потемнев лицом, постаралась, впрочем, не показать никаких чувств относительно него.
– Слушаю, государыня, – отозвалась она сухо, выпрямившись. – Дай мне только время переправить Дарёну в дом моей родительницы.
– В этом нет нужды, – ответила Лесияра. – Твою невесту я буду рада принять и разместить здесь, у себя. Беспокоиться тебе не о чем, – добавила она с многозначительной усмешкой. – Дарёну я сберегу и позабочусь о ней, как о своей дочери. Даю тебе моё княжеское слово чести, что к твоему возвращению она будет в полном благополучии.
– Как прикажешь, госпожа, – с льдистым звоном в голосе сказала Млада. И прибавила тише и мягче, сменив сухой и деловой тон на ласковый: – Дарёнушка… Иди, обнимемся перед разлукой. Ничего не поделаешь – служба моя такая… Не печалься, постараюсь скоро к тебе вернуться.
Поднялась со своего места девушка как-то неуверенно и неуклюже, но прильнула к груди Млады порывисто и крепко. Сквозь зажмуренные веки просочились слезинки. Лесияре даже стало совестно за принятое решение об отправке Млады на запад. Больше всего ей хотелось бы, чтобы Дарёна радовалась, а не горевала.
– Не тужи, – сказала она девушке ободряюще. – Вернётся к тебе твоя избранница, никуда не денется… Не сидеть же ей вечно в сторожах границы, пора отличиться и в чём-то позначительнее.
Крепкий поцелуй – и Млада выпустила Дарёну из объятий, на прощание улыбнувшись одним взглядом. Умели её глаза быть не только яхонтовыми клинками, но и тёплыми незабудками – когда смотрели на девушку.
И вот, они остались среди ало-золотых стен вдвоём, и Лесияра смогла наконец спросить с трепетом в сердце:
– Дарёна, а жива ли, здорова ли твоя матушка?
Карие глаза снова озарились тёплым и ясным янтарным светом:
– Много она мне рассказывала о Белых горах… И о тебе, государыня. Знаешь, как она о тебе говорила? Что прекраснее тебя нет никого на свете.
«Ждана, Ждана!» – застонало сердце, и Лесияра едва сама не застонала – вслух. Значит, помнила, любила… Эти глаза, этот голос… Как будто не девушка, а сама Ждана сказала это: «Прекраснее тебя нет никого на свете».
– Не томи же, – взмолилась княгиня. – Как она? Всё ли с нею благополучно?
Дарёна погрустнела, и в груди Лесияры леденяще разлилось ужасное предчувствие.
– Я не знаю, государыня, – вздохнула девушка. – Я четыре года скиталась и давно не видела матушку… А когда побывала в родных краях снова, наш дом стоял заброшенный. И матушка, и мои братишки куда-то пропали. Быть может, их и на свете уж нет.
От облегчения у Лесияры даже зазвенело в ушах. Она ждала страшного слова – «умерла», но заброшенный дом ещё ничего не значил. Потери второй звёздочки в пруду княгиня не перенесла бы…
– Дарёна, а ты видела её могилу? У соседей спрашивала? – пробормотала она. – Если твоя матушка и братья пропали, это не значит, что их нет в живых.
– Я хотела спросить, но попалась на глаза людям князя Вранокрыла, – ответила Дарёна печально. – Меня же изгнали из родного дома и под страхом смерти запретили возвращаться… А они меня увидели и начали выпытывать, кто такая, мол, чьих буду. Насилу ноги унесла. Не до расспросов было.
– Изгнали? – нахмурилась Лесияра. – Кто тебя изгнал и за что?
– Князь и изгнал, – был ответ. – За то, что я его по спине ухватом вытянула.
При этих словах княгиня не удержалась – фыркнула.
– Вот это ловко! А ты девица не промах, как я погляжу… На совете смелые речи вела, князей по спине лупишь. А за что ты его?
Губы девушки ожесточённо подобрались, голос прозвучал глухо:
– После того как отец оборотнем стал и в лес ушёл, князь на матушку глаз положил. Пришёл к нам однажды и стал её домогаться… Я его и треснула. Чтоб меня не казнили, матушка… – Голос Дарёны пресёкся, она сглотнула и не сразу смогла продолжить. – Позволила ему, чего он хотел. Он слово сдержал, и вместо казни меня выгнали из родных мест.
Усмешка сбежала с лица Лесияры. Всё нутро горело, точно по кишкам растеклось расплавленное железо. Ненависть, от которой едва не лопается кожа на сжатых кулаках, а сердце превращается в кусок холодного камня – вот что она испытала. Но и саму себя она считала виноватой: не проследила, не уберегла. Теперь же оставалось только одно – убить Вранокрыла лично. Если бы она хоть раз видела властителя западных земель своими глазами, то сейчас просто взяла бы меч, перенеслась бы к нему через проход в пространстве и одним махом снесла бы этому похотливому топтуну его петушиную башку… Но всякие связи с Воронецким княжеством были давно прекращены, и нынешнего правителя Лесияра не знала в лицо, а значит, и не могла попасть к нему вот так, напрямую. Значит, придётся искать другую возможность. Как бы то ни было, Вранокрыл должен быть наказан.
– Он за это поплатится, – процедила княгиня вслух. И добавила уже мягче, обращаясь к вздрогнувшей Дарёне: – А ты не печалься. Они живы, просто ушли в другое место.
…Уложив дочку спать, она вышла в сад, под безмолвно мерцающий шатёр звёздного неба. В воздухе чувствовалась близость зимы – крепкая, пронзительная свежесть с запахом снега. Тёмное зеркало пруда отражало звезду – ту самую, которая не меркла из года в год, бросая с недосягаемой вышины в сердце княгини тонкий лучик надежды.
