Родители и княгиня Лесияра дали своё благословение, и теперь брачный сговор оставалось закрепить при многих свидетелях, дабы все знали: Млада и Дарёна – обручённая пара, и дальше у них – только свадьба. Однако помолвку откладывали в ожидании, когда Млада оправится после тяжёлого отравления хмарью, полученного ею во время разведки в Воронецких землях, а Дарёна встанет на ноги после ранения. Три седмицы девушка провела в доме Твердяны, принимая отвар яснень-травы и делая с ним примочки к ране, а также посещая купель на Нярине; сама же оружейница вместе со старшей дочерью Гораной и супругой Зорицы, княжной Огнеславой, дневала и ночевала в кузне, выполняя какой-то большой и срочный заказ. Часто они даже не приходили домой спать, и матушка Крылинка ворчала:

– Вот же напасть какая… Так ведь и до смерти уработаться можно!

Зорица с дочкой Радой и Рагна относили им обеды и, возвращаясь домой, рассказывали об очередях из женщин и детей, также передававших еду остальным работницам. Кузня гудела денно и нощно, подземный перезвон доносился даже до дома, но что там ковалось, никто не мог сказать: заказ был окутан строжайшей тайной. Иногда Твердяна всё же изредка возвращалась домой – главным образом, чтобы навестить и подлечить Дарёну.

– Ну что вы там всё-таки делаете-то целыми днями? – ластясь к плечу супруги, попыталась однажды разузнать Крылинка.

– Инструмент горный, – сухо ответила оружейница, усталая до синих кругов под глазами. – Новые копи открыли на юге, вот и понадобилось срочно.

– А тайну-то такую зачем из этого делать? – удивилась Крылинка.

– Откуда мне знать? – коротко отрезала глава семьи. – Я в дела государственные не лезу, моё дело маленькое – заказ принять и исполнить. Всё, мать, хватит расспросов, дай умыться.

Что-то зловеще-печальное слышалось в её молчании, и матушка Крылинка умолкла, охваченная тревогой. Её чуткое сердце за годы совместной жизни изучило наизусть все выражения глаз и лица супруги; по движению бровей или по складу губ Крылинка могла с точностью угадать, в каком Твердяна была настроении, и какие события это настроение предвещало. Однако подобной сосредоточенной угрюмости она не видела никогда прежде, и это её пугало. Твердяна между тем умыла лицо и руки, наскоро съела сытный обед, после чего пошла к Дарёне в комнату.

Дарёна уже не пролёживала дни напролёт в постели – понемногу вставала и рукодельничала у окна, пользуясь подарком Зорицы – набором белогорских игл. Время она коротала за шитьём рубашек для своей наречённой избранницы: по обычаю, к свадьбе девушке полагалось изготовить и собственноручно вышить для будущей супруги двенадцать рубашек и столько же портков, такое же число наволочек и рушников. Женщина-кошка же, в свою очередь, обязывалась обеспечить невесту шубой и шапкой, дюжиной узорчатых платков, несколькими дюжинами разноцветных ленточек, а самое главное, вдобавок в чудесному кольцу – набором украшений: запястий, ожерелий, серёжек и очелий. Как и сама женщина-кошка, зачарованные украшения были призваны стоять на страже здоровья, счастья и долголетия её супруги.

– Ах ты, моя родненькая, – поблёскивая головой, сокрушалась Твердяна, в то время как её большие, жёсткие и шершавые, рабочие руки скользили по оголённой спине смущённой девушки. – Угораздило же тебя под стрелу подставиться… А стрела-то – моей работы. Скверно вышло… Спинка-то маленькая, узенькая, как у цыплёночка – как только дух из тебя та стрела не вышибла?

Ширина одной её раскрытой пятерни ласково охватывала почти всю спину Дарёны от края до края. Дарёна помнила тот страшный и гулкий толчок, когда стрела впилась: будто целое копьё ей под лопатку прилетело. Обычно рана не болела, но под руками Твердяны Дарёна ощущала, будто там копошится клубок горячих червей.

– Рана уж затянулась, а остатки волшбы оружейной внутри так и засели, – пробормотала Твердяна с досадой. – Она, ежели её не извлечь, разрушает тело изнутри даже после заживания раны. Вот так уж хитро и смертоносно она устроена – будь она неладна! На уничтожение врага рассчитана, но всякое случается…

Случилось так, что стрела поразила не врага. Дарёна застыла, охваченная холодным окаменением ужаса… В глазах тоскливо потемнело при взгляде на неоконченную вышивку: неужели смерть разлучит их с Младой уже совсем скоро?…

– Нет, нет, моё дитятко, не бойся, – успокоительно заверила оружейница. – Уж я-то свою волшбу знаю – сама, вот этими руками делала. Смогу и обезвредить потихоньку, не будь я Твердяна Черносмола. И до свадьбы доживёшь, и много лет в супружестве проживёшь – слово тебе даю.

Дарёне представлялось, что под ладонями оружейницы «черви» высовывались над поверхностью спины, и Твердяна, ухватив одного «червяка» за кончик, потянула его наружу. Он шёл туго, сопротивлялся, и мучительные молнии боли стреляли по всему туловищу девушки. Раньше Дарёна вскрикивала, чем тревожила домашних и не раз заставляла матушку Крылинку прибегать в испуге в комнату; сейчас она изо всех сил сцепила зубы, но не смогла сдержать стон.

– Потерпи, доченька, – ласково приговаривала Твердяна. – Потерпи… Надо извлечь всё без остатка.

– Бо-ольно, – с невольно покатившимися по щекам слезами простонала Дарёна.

– Знаю, моя хорошая, знаю, – сочувственно вздохнула Твердяна. – Уж такая она, зараза, злая. Не столько сама стрела боль причиняет, сколько волшба.

Из-за невыносимой болезненности извлечения остатков волшбы у них никогда не получалось вытащить более одного «червя» за один раз. Эта боль оставляла Дарёну обессиленной, и она весь остаток дня была уже ни на что не годна. Вот и сейчас она, одевшись, хотела сесть за прерванную приходом хозяйки дома вышивку, но руки сами опускались…

– В постельку, милая, – прогудел голос Твердяны, а её большая сильная рука взяла девушку под локоть, помогая встать. – Какое там рукоделие! Иглой тебе сегодня уж нельзя работать, отдохни.

Дарёна знала: за белогорскую вышивку нельзя садиться больной или в дурном настроении – тогда носитель вышитой вещи будет плохо себя в ней чувствовать. Рубашка осталась лежать на рукодельном столике у окна, а руки Твердяны укрывали девушку одеялом.

– Вот так, моя родная, отдыхай, не сопротивляйся сну… Ничего, до свадьбы времени много, успеешь всё сделать, никуда не денется от тебя работа.

Дарёна уткнулась в подушку, устраиваясь поудобнее и стараясь не наваливаться на раненую лопатку. Боль, разбуженная Твердяной, понемногу засыпала снова, но с нею утекали и силы, склеивая ей веки смертельной усталостью. На одного «червя» в ране стало меньше… Никем не тревожимая, Дарёна поплыла на волнах зимней дрёмы.

На неё смотрели из тумана жёлтые глаза Марушиного пса, в которых развёртывалась череда её скитальческих дней. Горечь пыльных дорог, колышущиеся травы и цветы, купание нагишом под луной и щекотка пальцев васильковоглазой подруги… Почему им не позволили перемолвиться хотя бы парой слов? Смутная досада на всех – на Лесияру и Радимиру с её пограничной дружиной и даже на мать – глухо роптала под сердцем. Дарёна с обречённостью и болью приняла объяснение, что Цветанка стала Марушиным псом, и теперь ей ходу в Белые горы нет, но сердце не находило покоя и металось. Всему виной была одна царапинка от когтя – так сказала Радимира. Чьего когтя, она не уточнила, но Дарёна и так догадывалась: это та зеленоглазая девица с пепельными волосами, которой Цветанка увлеклась в Марушиной Косе. Что-то волчье было в её улыбке, открывавшей небольшие острые клыки…

Из потока дремоты пополам с печальными думами Дарёну вынуло острое и ягодно-сладкое чувство: Млада близко. Её синеглазая избранница получила месячный отпуск в награду за выполнение опасного задания и отдыхала у себя в лесном домике-заставе, но виделись они с Дарёной часто. Дрёма слетела голубым покрывалом сумерек, и девушка, встав, выглянула в окно. Через заснувший под покровом первого снега сад мягко скользила огромная чёрная кошка, оставляя на белом зимнем ковре широкие следы лап, и сердце Дарёны тут же согрелось пушистой, мурчащей нежностью. Она распахнула окно, и в него вместе с потоком пахнущего морозом воздуха проникла Млада, принеся снежинки на чёрном мехе и свет любви в чистых, как безупречные синие яхонты, глазах.

– Ах ты, моя киса, – сразу запустив пальцы в густую шерсть, проворковала Дарёна.

Огромная «киса» разлеглась на постели, изящно потягиваясь и непрерывно мурлыча. Дарёна устроилась рядом, отогревая подушечки её ступавших по снегу лап, целуя в нос и почёсывая за пушистыми ушами. С каждым днём нежность росла и крепла, окутывая сердце плотным уютным коконом, и Дарёна сама недоумевала, как она ещё недавно могла сомневаться в своих чувствах к чёрной кошке. Радость озаряла душу, когда шею ей щекотали длинные усы, а когда на колени ей ложилась тяжёлая широкая лапа, внизу живота что-то ласково и горячо напрягалось.

Кошка перевернулась на спину, и Дарёна не удержалась, чтобы не почесать ей живот. Глаза Млады превратились в яхонтовые щёлочки, а поток мурчания лился неиссякаемо.

– Нравится? Нравится, да? – засмеялась Дарёна.

На глаза ей попался клубок красной пряжи – самый большой в корзинке для рукоделия и румяный, как наливное яблоко. Схватив его, девушка игриво покрутила им над кошкой, и длинная лапа со спрятанными когтями потянулась вверх, тронув клубок. Глядя, как чёрный зверь перебрасывал его с передней пары лап на заднюю, вращая им в разные стороны, Дарёна смеялась и таяла от умиления: ну ни дать ни взять – обычная кошка, только огромных размеров. Однако игра игрой, а всё-таки где-то в уголках сапфировых глаз светилась ласковая снисходительность мудрой дочери Лалады, изображающей кошачьи ужимки, чтобы позабавить свою любимую девушку. Обняв кошку, Дарёна прильнула щекой к щекочуще-тёплому меху и зажмурилась со счастливой улыбкой.

– Я люблю тебя, – мурлыкнула она.

«И я тебя люблю, счастье моё», – прозвучало у неё в голове с бесконечной нежностью.

Улегшись сверху на тёплый пушистый живот Млады, Дарёна принялась за излюбленную игру – «где у кисы мурчалка?» Наверняка обычная кошка от такого количества тисканья и объятий уже не выдержала бы и принялась орать и вырываться, но только не Млада. Она позволяла Дарёне всё: поцелуи в нос и уши, пересчитывание когтей и усов, щекотание подушечек лап – правда, при последнем она извивалась, сучила лапами и в конце концов сбросила девушку с себя. Упав на постель, Дарёна уткнулась в кошачий мех, чтобы заглушить рвущийся из груди хохот.

– Мрряв, – гортанно раздалось в ответ. А голос в голове девушки добавил: – «Ну всё, хватит, щекотно же!»

Потом они просто лежали в обнимку. Дарёне было трудновато дышать под весом чёрной лапищи, но в и этом она находила свою прелесть. Под защитой этой лапы она могла ничего и никого не бояться.

«Ну, как твои дела сегодня? – спросила Млада. – Рана не беспокоит?»

– Твердяна меня лечит, – ответила Дарёна, вороша пальцами её мех. – Сегодня ещё одного червяка вытащили.

«Червяка?» – удивилась Млада.

– Ну, я так себе представляю эти… остатки оружейной волшбы, – объяснила Дарёна. – Они мне кажутся такими горячими червяками внутри раны, и Твердяна их по одному выуживает оттуда. – И призналась со вздохом: – Это больно…

«Да, с оружейной волшбой шутки плохи», – вздохнула Млада.

– Если хоть один червяк останется, я не жилец. – Дарёна уткнулась в кошку, чтобы скрыть слёзы.

«Муррр… муррр… ладушка моя. – Млада пощекотала девушку усами. – Даже не думай об этом и не бойся ничего. Моя родительница своё дело знает… Она эту волшбу сплела, она и расплетёт, будь уверена».

– А если нет? – Дарёна подняла лицо, заглянув в синие глаза кошки. – Эта зараза… убьёт меня изнутри…

«Нет, – твёрдо ответила Млада. – Твердяна – великий мастер. Нет ничего такого, что бы ей не было подвластно».

– А бывали случаи, чтобы мастер не мог до конца обезвредить свою волшбу? – не унималась девушка.

«Я не припомню такого, – сказала Млада. – Так, всё, довольно об этом думать и расстраиваться. Всё будет хорошо! Всё до свадьбы заживёт».

– Не знаю, доживу ли я до свадьбы, – вздохнула Дарёна, кладя голову ей на плечо.

«Обязательно доживёшь… И ещё долго будешь жить после неё – благодаря силе Лалады».

– Млада, я люблю тебя… Очень, очень, очень…

Теперь Дарёна произносила эти слова уверенно: в сердце у неё жил неугасимый огонёк, она ждала встречи с Младой, как праздника, и скучала, даже когда они не виделись всего день. В ней горела постоянная потребность обнимать большую и тёплую чёрную кошку, слушать её долгое любовное мурчание зимним вечером, засыпать в пушистом кольце её свернувшегося калачиком тела, как на роскошном мягком ложе.

«Была бы ты со мной ещё и в людском облике так же ласкова, – с тенью сожаления посетовала Млада, потираясь ухом о ладонь девушки. – А то, когда я кошка, так тебя просто не унять, а когда перекидываюсь обратно, тебя словно подменяют… Я не пойму, Дарёнка: ты что, боишься меня, что ли?»

Младу-кошку Дарёна полюбила до стона, до писка, до нежного надрыва сердца, а вот перед Младой-человеком действительно ещё чуть-чуть робела. Но робость эта была с оттенком восхищения, хотя произнесение тех же слов любви давалось ей сложнее, когда между её пальцами струились чёрные кудри Млады, а не кошачий мех.

– Нет, не боюсь, что ты, – порывисто заверила она, беря в свои ладони морду и поглаживая большими пальцами шелковистую шерсть на щеках Млады.

«Тогда что с тобой, мррр? – с искорками яхонтового смеха в глазах спросила та. – Что же после свадьбы будет, а, Дарёнка? Ты на супружеском ложе мне тоже в кошку перекидываться велишь?»

– Не знаю, – смущённо засмеялась Дарёна, чувствуя прилив жара к щекам. – Когда ты кошка, мне почему-то проще… А когда человек, ты такая… такая…

«Какая?» – смешливо мурлыкнула Млада.

Дарёна замялась, не зная, как описать свои чувства. Если с Цветанкой они были на равных, могли друг над другом подшучивать, поддразнивать одна другую, позволять себе вольности и быть простыми и раскованными в обхождении, то равной чернокудрой женщине-кошке Дарёна себя не чувствовала. И дело было не только в разнице в возрасте, просто Млада зачаровывала Дарёну смесью кошачьей мягкости и обтекаемости, звериной силы, древней белогорской мудрости, спокойствия и теплоты. И – да, лесной сказкой. Детский трепет перед ускользающим чудом, прятавшимся среди ветвей, всегда был жив в сердце Дарёны, а когда она закрывала глаза, шелестящая берёзовая тайна окутывала её вновь, принося с собой волнующее ощущение чьего-то присутствия – оберегающего, всезнающего, любящего.

– Я не знаю, – вздохнула Дарёна. – Нет таких слов, чтобы об этом рассказать… Просто почувствуй сама.

Кошка, ласково жмурясь, потёрлась мордой о её грудь, а потом приложила ухо к сердцу.

«Я чувствую, горлинка…»

После лечения Дарёну не беспокоили до утра, и она незаметно уснула под боком у кошки, оставшейся на ночь.

Любопытная Рада, приоткрыв дверь в комнату, увидела в постели двоих, освещённых полоской лунного света: сладко спящую Дарёну и прижавшуюся к ней сзади обнажённую Младу. Луна бесстыже выхватывала из сумрака изящные очертания тела женщины-кошки, полного великолепной, горделивой, уверенной и упругой силы; их позы и изгибы фигур сложились наподобие двух вложенных друг в друга букв «зело» (S) – большего и меньшего размера. Рада зажала ладошкой рот, но короткий смешок-хрюк всё же успел у неё вырваться. Млада открыла глаза и подняла голову. Увидев Раду, она приложила палец к губам, как бы говоря: «Тс-с!» – а Дарёна даже не проснулась. Вытаращив глаза, Рада прикрыла дверь и на цыпочках удалилась.

…Наконец секретный заказ был выполнен – в обещанный мастером Твердяной срок. По припорошенной снегом каменной лестнице в морозном блеске лунного света из ворот кузни выносили заколоченные деревянные ящики и грузили на охраняемые княжескими дружинницами повозки. Сильная половина семейства – Твердяна, Горана с дочерьми-ученицами Светозарой и Шумилкой, а также княжна Огнеслава – вернулась в дом в зимней предрассветной тьме, дыша морозным туманом, прокопчённые, блестящие от пота и измотанные до синих теней под глазами.

– Ну наконец-то! – всплеснула руками матушка Крылинка.

Зорица молча прильнула к груди Огнеславы. Супруги обменялись устало-нежным поцелуем, а маленькая Рада весело прыгала рядом. Огнеслава с ласковым блеском в глазах подхватила её на руки и расцеловала.

– Соскучилась, котёнок? Знаю, знаю… И я – по тебе.

– Пойдём снежную бабу лепить! – обняв родительницу за шею, воскликнула девочка-кошка. – Снега во дворе дюже много!

– Непременно пойдём, только отдохнуть надо сначала, – пообещала Огнеслава. – Устали мы, работали не покладая рук.

– Бабушка Крылинка, есть что покушать? – едва переступив порог дома, спросила Шумилка.

– Да есть, готово, всё уж десять раз остыло! – ответила та. И осведомилась у супруги: – На стол, что ль, подавать?

Твердяна, поглаживая отросший вокруг чёрной косы ёжик, решительно сказала:

– Сперва мы в баньку, мать. – И добавила строго: – Негоже за стол неумойками садиться.

Это замечание, видимо, предназначалось для торопливой Шумилки. Та, как бы извиняясь, пояснила:

– Уж больно есть хочется.

– Не малое дитё, потерпишь, – хмыкнула Твердяна. – За еду надо чинно, порядком да ладом садиться, а не набивать брюхо как попало и когда попало.

Да уж, порядок в этом доме соблюдался неукоснительно, а слово главы семейства было законом – Дарёна в этом сразу убедилась. После бани головы у всех оружейниц, за время напряжённой работы заросшие длинной щетиной, снова заблестели. Насытившись, усталые работницы завалились на боковую и проспали поистине богатырским сном целые сутки.

Миновал день, миновала ночь, а за ними ещё день с ночью – Рагна пришла от соседей бледная, с округлившимися глазами.

– Ты чего такая всполошённая? – спросила матушка Крылинка, чистившая рыбу для пирога.

– Ох, матушка, я тут такое услыхала! – возбуждённо зачастила та. – Люди бают, что все эти три седмицы супруги-то наши – слышь! – оружие ковали!

– Эка невидаль! – спокойно молвила Крылинка, выпуская из рыбьего брюха блестящие склизкие потроха и отводя их в сторону широким ножом. – В кузне оружие часто куют, что ж в том такого?

– Да, но не столько же! – Рагна показала руками, сколько оружия было изготовлено – целая гора. – И к чему срочность такая, что аж без роздыху, без сна и еды наши супруги в кузне горбатились? И тайна вся эта зачем? Вот и поговаривают добрые люди, что… к войне это всё.

Слово «война» Рагна выделила голосом – боязливым, дрожащим шёпотом, а в её взгляде плескался ужас – отблеск копий, клинков мечей и сверкающих на солнце щитов. Матушка Крылинка на мгновение задумалась, помрачнела, и нож в её руке замер. Повисла тишина, а потом Крылинка, продолжив чистку рыбы, всё так же спокойно сказала:

– А ты меньше слушай болтовню досужую. Твердяна сказала – для горного дела старались, приспособы разные делали.

А вечером, когда все сидели за ужином, в гости пришла староста Кузнечного, Снежка, прозванная Большеногой за огромные ступни. Кошкой она была белой с чёрными и рыжими пятнами, а в человеческом обличье – в зрелых летах, с прямыми соломенно-русыми волосами до середины шеи, ровно подстриженными в кружок, и тёмными бровями. Носила она овчинную безрукавку с широким кожаным поясом и светло-серые сапоги.

– Хлеб-соль вам, – сказала она с поклоном.

Твердяна встала из-за стола, поприветствовав гостью, а Крылинка тут же принялась её сердечно потчевать. Снежка сперва отказывалась, но потом, чтоб не обижать хозяев, отведала всего, что ей было предложено, и выпила чарку хмельного мёда.

– Так уж у нас заведено, – сказала Твердяна. – Сначала накормить-напоить гостя, а потом о деле пытать-расспрашивать.

– Это мне ведомо, – усмехнулась староста, утирая губы. – Благодарствую на угощении, голодным из вашего хлебосольного дома никто не уходил – уж что есть, то есть. Я, вообще-то, с вопросом к тебе, мастер Твердяна… Люди смущаются, волнуются, ко мне за разъяснениями пришли, а я даже и не знаю, что им ответить: сама в недоумении. Правда ли, что этот заказ большой в кузне твоей был… э-э… по оружейной части? Может, мы воевать с кем-то собираемся?

Твердяна нахмурилась так, что все за столом притихли, а Дарёна бросила на Младу взгляд, словно ища опровержения этого страшного слова – «воевать». Глаза Млады обдали её яхонтовым холодом, но рука под столом сжала её пальцы тепло и ласково.

– А люди с чего это взяли? – спросила Твердяна грозно.

– Д-да с-слушок… – Снежка даже заикаться начала, оробев под вопрошающим взором хозяйки дома. – То ли кто-то из подмастерьев ваших сболтнул, то ли…

Осекшись, староста умолкла. Твердяна, коротко пробарабанив по столу пальцами, потёрла подбородок.

– Из подмастерьев, значит, говоришь? Ладно, я разберусь, кто у нас завёлся такой языкастый.

– Т-так правду люди говорят али нет? – осмелилась Снежка проявить настойчивость.

– Болтовня это, – сурово глянула на неё из-под насупленных бровей оружейница. – Так и скажи людям.

– Ясненько, – пробормотала Снежка, поднимаясь и берясь за шапку. – Ну, благодарю ещё раз за хлеб-соль и за разъяснения…

Остаток ужина прошёл в страшном, звенящем молчании, только вздыхала Крылинка, отчего бусы на её необъятной груди колыхались. Наконец леденящую тишину решилась нарушить Зорица.

– Нам-то ты можешь правду сказать, – прозвенел её нежно-серебристый голос. – Государыня неспроста приходила тогда и о чём-то с тобой беседовала, ведь верно?

Как щит отражает удар меча, так и она не моргнув глазом выдержала пронзительно-мрачный взгляд родительницы. Никому Твердяна спуску не давала, ни перед кем не смущалась и не отступала, но тут промолвила, стараясь смягчать суровость голоса:

– Зоренька, не бери в голову. Хватит об этом, мои родные. Всё.

Её припечатанная к столу ладонь означала конец разговора на эту тему.

Млада присутствовала при извлечении нового «червяка», и Дарёна чувствовала её поддержку, хотя та и не могла уменьшить боль. Прикрывая грудь руками и волосами, девушка с холодком в сердце ждала, когда пальцы Твердяны выманят на поверхность и поймают горячего червя, и только в любящих глазах Млады могла почерпнуть спокойствие. И тут её угораздило спросить:

– А это правда?

Поглаживавшие её голую спину ладони Твердяны замерли, а Млада, нахмурившись, покачала головой. Всем своим видом и взглядом она пыталась отсоветовать Дарёне расспрашивать дальше.

– Что – правда?

Млада снова чуть приметно качнула головой, как бы говоря: «Не надо». Но отступать было уже поздно, слово – не воробей, и Дарёна закончила вопрос:

– То, что вы ковали оружие и скоро будет война?

Как раз в этот миг «червь» высунулся, и Твердяна его поймала и дёрнула наружу. Дарёне показалось, что всё её тело пошло трещинами, кожа лопнула, и в расщелинах проступила красная, блестящая плоть… Её крик, наверное, заставил вздрогнуть всех в доме. Она очутилась в чёрно-красной пещере, стены которой ощетинились длинными, как клинки, шипами… Чудовищный рот перемалывал её, шипы протыкали насквозь, и всё, что осталось от её истрёпанного в жалкую алую тряпицу тела, Твердяна с Младой одели в рубашку и уложили в постель.

– Прости, голубка… Резковато вышло, – послышался рядом приглушённый, хрипловато-тёплый голос оружейницы. – Не надо было мне под руку говорить.

Чудовище боли отступало, красно-чёрная пасть сменилась уютным полумраком комнаты, а язычок пламени лампы стал путеводным светом к облегчению. Тяжёлая шершавая ладонь Твердяны легла Дарёне на лоб, погладила по волосам.

– Да, доченька, мы ковали оружие: государыня заказала. О войне точно не могу пока сказать. Может, будет, а может, и нет. А может, будет, но ещё не скоро, и вы с Младой успеете свадьбу сыграть и детишек нарожать. Живи, девица, не кручинясь, свету белому да солнышку красному радуйся. Вот пока и весь мой тебе сказ.

Через несколько дней в Кузнечном прошёл общий сход. Дарёна на нём не присутствовала, но Рагна словоохотливо рассказала обо всём, что там обсуждалось: в основном, хозяйственные вопросы, спор двух соседок из-за коровы, надобность постройки новой мельницы взамен старой, предстоящий День поминовения и многое другое. Они с матушкой Крылинкой и Зорицей чистили лук, и Рагна, заливаясь слезами, поведала:

– А ещё Милка Куница, ну, подмастерье-то из кузни, повинилась перед людьми. Дескать, окончание работы праздновала, вот и хлебнула лишнего, да спьяну и наболтала невесть чего про оружие-то, и по её вине слух недобрый пошёл… Мол, в голове у неё помутилось, ну и наплела она небылиц.

– Ну, вот и разъяснилось всё, – промолвила матушка Крылинка, которую чудесным образом не брал даже лук: её глаза были точно выточенными из камня – малахита с примесью бирюзы.

Дарёне вспомнилось намерение Твердяны «разобраться, кто такой языкастый», и она невольно поёжилась. А спокойствие матушки Крылинки напоминало ей молчание белогорских вершин – такое же мудрое, недосягаемое, но чуть-чуть пугающее.

Близился День поминовения, проходивший два раза в год – зимой и в середине лета. Дарёна как-то спросила у Млады:

– А женщины-кошки вообще умирают?

Она не видела в окрестностях Кузнечного никаких кладбищ – быть может, потому что в Белых горах существовал обычай не хоронить в землю, а сжигать тела на погребальных кострах. Но так хоронили жён дочерей Лалады. А что же сами женщины-кошки?

«Конечно, дочери Лалады не живут вечно. Но они не умирают в обычном смысле», – ответила чёрная кошка, грея Дарёну пушистым боком.

– Это как? – насторожилась Дарёна.

«Приближение конца мы ясно чувствуем. Когда настаёт время, идём в Тихую Рощу и ищем там себе дерево… Нужно прижаться к стволу спиной. Тело сольётся с деревом, а душа погрузится в запредельный покой. Погружённая в покой душа находится выше земной суеты, забот и бед, она не страдает, не боится, не испытывает земных человеческих страстей, и всё, что она чувствует – это умиротворение и блаженство от единения с Лаладой».

Дарёна заворожённо слушала. За окном медленно падали крупные хлопья снега, сад замер под белой периной сна, а плечи девушки пушистым воротником окутывал чёрный кошачий хвост.

«Душа освобождается от влияний мира, – колдовски струился в голову Дарёны тёплый мурчащий поток голоса Млады. – Её уже не заботят дела живых – наши войны, болезни, поиски, метания, печали и радости. Разум освобождается от тёмной пелены заблуждений и пребывает в свете знания. Обычно Тихую Рощу не принято беспокоить посещениями слишком часто, и уж тем более нельзя оплакивать слившихся с деревьями близких: это может потревожить их покой, потому как души их всё-таки живы и открыты, просто находятся на заслуженном отдыхе. Это не касается только ушедших очень давно, более пяти веков назад: их души уже в таком глубоком покое, что пробудить их не смогут никакие действия извне. Обычно к этому времени и тела их уже почти неразличимы под корой принявшего их дерева. А к тысячелетнему сроку тела поглощаются деревом полностью, а души растворяются в свете Лалады, становясь основой для новых рождающихся душ. После тысячи лет дерево считается пустым и готово принимать новых дочерей Лалады, отходящих на покой. Рождаются в Роще, конечно, и новые, молодые деревья, и женщины-кошки могут упокоиться в них, а не только в освободившихся после предыдущих обитательниц».

– Они что, могут стоять веками, не сгнивая и не падая? – полюбопытствовала Дарёна. – Это какие-то особые деревья?

Млада свернулась калачиком, позволяя Дарёне устроиться внутри.

«Да, это особая, заокеанская сосна – больше нигде в Белых горах и в соседних княжествах такие деревья не растут. Лалада посадила их, добыв семена на другом краю света. Рощу питает подземная священная река Тишь, которая берёт истоки в Светлом Трёхгорье. Это место, по преданию, стало первым, куда ступила нога Лалады, когда она выбрала Белые горы, чтобы поселить там нас, свой народ. Под Рощей Тишь ближе всего подходит к поверхности и разветвляется на множество притоков, позволяя деревьям жить и процветать столько же, сколько живёт сама Лалада. Священная река огромна, она протекает под всей землёй Белых гор и местами выходит на поверхность в виде ключей. Вода в них обладает чудесными свойствами, и на многих таких родниках устроены святилища Лалады, без которых мы не обходимся зимой, когда наша богиня скрывается до весны. Воды Тиши – горячие, и земля Тихой Рощи – тёплая, снега там нет и трава растёт круглый год. Лалада выбрала место таким образом, чтобы создать деревьям те условия, в которых они росли у себя на родине, в далёких краях».

Дарёна с лёгким холодком внутри представляла себе погружённую в тишину и спокойствие рощу, полную удивительных деревьев – а вернее, полудеревьев, полулюдей. Это чудо потрясало своим древним величием… «Впрочем, раз женщины-кошки – существа особенные, то и смерть у них тоже должна быть не такой, как у людей», – думалось девушке.

«Но есть среди покоящихся там наших предков те, кто наделён был при жизни особой, выдающейся силой, – продолжала Млада свой рассказ. – Они и спустя пять, и спустя десять веков – как живые, и деревья их не растворяют в себе. Это те, на ком всегда держалась наша Белогорская земля – княгини, великие мастерицы оружейного дела, хранительницы мудрости. У нас там – все наши предки до самой родоначальницы, первой оружейницы Смилины, получившей дар от самой богини Огуни. Смилина уж более тысячи лет там покоится в неизменном виде: сила её была столь велика, что до сих пор не ушла в воду Тиши через корни её дерева».

– А супруги дочерей Лалады? – пришло в голову Дарёне. – Что с их душами? Куда они попадают после смерти? Что там, за погребальным костром?

«Пытливый у тебя ум, – улыбчиво мурлыкнул мыслеголос Млады. – Для наших жён существует Чертог Упокоения, в котором их души готовятся к слиянию со светом Лалады. Это как бы тоже Тихая Роща, но невидимая глазу живых. Там души успокаиваются, очищаются и отдыхают от земной суеты. Вот ты, к примеру, не пойдёшь ведь на праздник взъерошенная, в будничной одежде, усталая и грустная, верно? Ты принарядишься, причешешься, приведёшь себя в хорошее настроение… Одним словом, приготовишься. Так и душа готовится к этому светлому переходу».

– А почему так? – не унималась Дарёна. – Почему дочери Лалады упокаиваются в Тихой Роще, а их супруги – отдельно, в этом самом Чертоге?

«Почемучка ты моя… – Млада замешкалась с ответом. – Так уж устроено на свете. Мы отличаемся от наших жён при жизни – наверно, и души наши отличаются. Потому, наверно, Лалада и завела такой порядок. Но это наши домыслы, а правду мы узнаем уже ТАМ, за гранью…»

И вот, настал этот тихий день – в самом прямом смысле. Проснувшись, Дарёна поразилась особой, звеняще-торжественной тишине, которая царила в доме. Умывшись из кувшина водой пополам с ромашковым отваром и им же прополоскав рот, приведя в порядок волосы и одевшись, девушка зажгла лучинку и в сонной утренней тьме села за рукоделие: её ждала незаконченная рубашка. «Покормив» белогорскую иглу кровью из своего пальца, Дарёна закрыла глаза и обратилась к внутреннему источнику света где-то под бровями…

В тишине работалось легко и вдохновенно. Почти догоревшая лучинка затрещала, готовая погаснуть, и Дарёна зажгла от неё новую. Стежки, как слова песни, струились из-под пальцев, и на ткани расцветал узор из жар-птиц, целующихся с петушками среди затейливых цветочных завитков. Рисунок этот, как объясняла Зорица, оберегал любовь.

Каково же это – стоять, слившись с деревом и пребывая душой в неземных, прекрасных и сияющих далях? Должно быть, тел своих упокоившиеся в Роще совсем не чувствуют, пребывая в чертоге безмятежности чистым и незамутнённым, как озёрная гладь на рассвете, сознанием. Счастливые же они, наверно! Отмучились, отработали, отдышали своё… Летом редкие птичьи голоса перекликаются среди ветвей, зимой настаёт снежное молчание. А корни деревьев потихоньку пьют Лаладину силу из подземной реки Тишь.

Чувствуя, что отвлекается мыслями от работы, Дарёна нахмурилась и попыталась вернуть себе сосредоточенность на вышивке. Раз стежок, два стежок, три стежок – вот и клювик жар-птицы дотянулся до петушиного, слившись с ним в поцелуе. Губы девушки тронула улыбка, а скулы порозовели при воспоминании о поцелуе, подаренном ей Младой накануне. Это было не просто тёплое и щекотное слияние губ, а соединение чего-то большего – душ, сердец, умов. Они были простёганы единой золотой нитью, вплетены в одну канву. Вновь кошачья нежность мурлыкнула внутри, и Дарёна, улыбаясь, принялась стремительно и радостно класть новые и новые стежки.

Наконец какие-то звуки в доме заставили её насторожиться. Наверно, матушка Крылинка растапливала печь, собираясь готовить завтрак. Завтракали обычно разогретыми остатками вчерашнего ужина, но иногда супруга Твердяны баловала домашних свеженькими блинами и ватрушками. Ох и жирны, золотисты и узорчато-ноздреваты были её блинчики! Со сметаной – м-м, песня, а если завернуть в блин кусочек жареной или солёной рыбки… Язык проглотить можно.

Ну нет, этак работать нельзя. Дарёна отложила вышивку: мысли крутились явно не там, где надо – то порхали невидимой птахой над Тихой Рощей, то проголодавшимся котёнком крались на кухню. Решив, что она могла бы быть полезной в кухонных хлопотах, Дарёна направилась туда.

Неслыханное чудо: Крылинка, Рагна и Зорица, обычно болтавшие и даже порой спорившие между собой за приготовлением еды, сегодня обходились без слов. Каждая молча занималась своим делом: Крылинка пекла свои знаменитые, завораживающе вкусные и узорчатые блинчики, а Зорица заворачивала в них предварительно очищенные от костей куски жареной рыбы и горкой укладывала получившиеся конвертики на блюдо. На кухне было две печи, устроенные, видимо, для более быстрого и удобного приготовления еды на большую семью, и супруга Гораны, Рагна, обжаривала куски вчерашней баранины, куриное мясо и свиную печёнку, собираясь, по всей видимости, делать кулебяку. В печи между тем варились пшено и яйца – также для начинки этого сложного пирога. Больше никого на кухне не было: девушек-работниц по случаю праздника отпустили домой.

Никто из женщин Дарёну не поприветствовал. Удивлённая, она открыла было рот сама, но тут Крылинка, шлёпнув на плоскую тарелку пышущий жаром блин с хрусткими краешками, сдвинула тёмные, точно наведённые углем брови и шикнула на неё. Рагна с таинственным видом приложила к губам палец, после чего кивнула в сторону дубовой кадушки, а потом показала на воткнутый в столешницу нож: вероятно, Дарёне поручалось нарезать солёные грибы. Девушка озадаченно принялась за дело, про себя гадая, почему все хранят такое строгое молчание. Крепкие, отборнейшие грибы норовили выскользнуть и ускакать на другой край стола.

– Вот ведь… – досадливо прошептала Дарёна, когда один такой вёрткий гриб ловко, как живой, по-лягушечьи сбежал от неё.

Все женщины дружно шикнули. Дарёна испуганно сжала губы и рассекла пойманный гриб вдоль, а на кухню тем временем ввалилась синеглазая кошка – мокрая, с торчащей во все стороны шерстью, но зато не с пустыми лапами, а точнее, пастью. В зубах она сжимала ручку корзины, из которой торчали стерляжьи хвосты. Ещё живые рыбины немо открывали рты и переливчато поблёскивали серебристыми боками с полосами из жучек [27]. Крылинка, заглянув в корзину, одобрительно кивнула, и кошка, встряхнувшись, устроилась поближе к печке, чтобы скорее обсушиться.

«Нырять за стерлядью пришлось, – услышала девушка в своей голове голос Млады. – Приманку что-то плоховато берёт – совсем снулая, видать… Некогда было ждать, когда клюнет».

Не смея разомкнуть губ, Дарёна вопросительно взглянула на Младу.

«Так сегодня же День поминовения, тишину соблюдать положено, – объяснила та, подставляя сохнущий бок печному теплу. – Говорить можно только по крайней необходимости, да и то шёпотом. Обычай таков, горлинка».

Так вот в чём было дело… А Дарёна-то недоумевала, что вдруг случилось с обитательницами дома, и даже где-то краем сердца чуть не обиделась! Оказалось, что живые хранили в этот день молчание, которое условно изображало безмолвный покой ушедших в Тихую Рощу. Кроме того, по поверью, тишина в День поминовения помогала прислушаться к себе и разобраться в своих думах и чувствах; впрочем, так ли это было или нет, Дарёна пока ещё не поняла, но ей стало слегка не по себе от этой игры в молчанку. Однако разнообразной праздничной снеди в этот день готовилось столько, что говорить было бы всё равно неудобно из-за неиссякаемых потоков слюны…

Рагна тем временем умело вытянула из стерляжьих хребтов белые спинные струны – визигу, очистила и отправила в кипящую воду вместе с пучком сушёной осетровой визиги, замоченной с вечера. Пока спинные струны варилась, Рагна начала сооружать кулебяку. Разложив на большом кованом противне раскатанное тесто, она выложила начинку четырьмя длинными полосками: баранину, курицу, печёнку и рубленые яйца с грибами. Всё это сверху она посыпала прозрачными тонкими колечками лука, потом покрыла блинами и разложила второй слой начинки – пшённую кашу и стерляжье мясо, а чуть позднее добавила мелко порезанную отварную визигу. Потом они вместе с Зорицей перенесли на пирог будущую верхнюю корочку, осторожно держа тягучее тесто на ладонях; по защипу была уложена косичка из теста, а сверху затейницы украсили кулебяку фигурками зверей, птиц и цветов. В серединную прорезь в верхней корочке Рагна всунула кусочек льда, чтоб начинка осталась сочной, и перед отправкой в печь обмазала всю эту красоту сырым яйцом.

Гревшаяся у печки чёрная кошка облизывалась и блестела синими яхонтами глаз, с вожделением поглядывая на оставшуюся стерлядь. Ласково мурча, она потёрлась головой о бедро Рагны, и у той невольно вырвалось:

– Что, рыбку выпрашиваешь? Ишь, оголодала… Пока ловила, не наелась, что ли?

Тут же спохватившись, она зажала себе рот и переглянулась с Зорицей вытаращенными глазами. Обе женщины одновременно прыснули в кулачки, но под суровым взглядом матушки Крылинки стёрли с лиц всякие следы легкомысленности и опять напустили на себя сосредоточенно-серьёзный вид. Оставшихся рыбин решено было запечь целиком, причём двух отложили на уху, которую следовало варить перед самым употреблением.

Кутью варили в таком глубоком молчании, что каждый звук – стук ложки о горшок, шорох сыплющейся пшеницы или хруст дробимых в ступке орехов – отдавался в голове Дарёны гулким эхом и пробегал мурашками до кончиков пальцев. Растирая чёрный мелкозернистый мак с мёдом и тёплым молоком, девушка с нежностью поглядывала на задремавшую кошку: рука так и тянулась почесать за пушистым ухом, но жалко было тревожить сон огромного чёрного зверя. Пшеница попыхивала в горшке, а замоченная в горячей воде сушёная земляника чаровала воспоминаниями о солнечных зайчиках под лесным шатром.

– Да едрить тебя через плетень! – послышался громкий сердитый шёпот матушки Крылинки.

Брань в День поминовения? Оказывается, и такое можно было услышать, если кто-то запнулся о вольготно разложенный едва ли не через всю кухню кошачий хвост. Крылинка, достав из печи горшок с разваренной пшеницей, едва не упала, и ругательство невольно сорвалось с её уст, жаркое и жёсткое, как кочерга, нацеленная кое-кому в зад. Рагна с Зорицей тихонько засмеялись, Дарёна тоже фыркнула в ладошку, а матушка Крылинка проворчала вполголоса:

– Чего зубоскалите? Да, в день Поминовения нельзя говорить, но ежели по делу, то можно. – И под сдавленные смешки женщин добавила: – Млада, а ну, брысь с кухни! А если б я из-за тебя горшок расколошматила? Плакала б наша кутейка… Разлеглась тут, вот и перешагивай через тебя всякий раз… Рыбу принесла – и ступай себе, а то мешаешься тут только под ногами.

Она легонько шлёпнула рушником по кошачьему заду – звук вышел мягкий и глухой; кошка гортанно мявкнула, перекинулась и выпрямилась во весь человеческий рост уже в облике синеглазой и чернокудрой дочери Лалады. Её великолепная нагота заставила женщин потупиться, а Дарёну – вспыхнуть пятнышками жаркого румянца. «Что, и на брачном ложе в кошку мне перекидываться велишь?» – ласково дохнуло девушке на щёки эхо игривых слов.

– А может, я с моей невестой рядом побыть хочу? – усмехнулась Млада, и горячая тяжесть её ладоней опустилась Дарёне на плечи.

Рука девушки, растиравшая ложкой мак с мёдом, замерла: её шею обжигающе защекотало дыхание Млады.

– Успеете ещё намиловаться, – проворчала Крылинка. И, спохватившись, что обычай напропалую нарушается, цыкнула: – А ну, тихо все! Ш-ш!

Млада только ухмыльнулась, по-кошачьи встряхнувшись и потянувшись… Дарёна и ахнуть не успела, как её губы оказались в мягкой власти поцелуя. Ложка упала в миску с маком, а сердце – в медовую вязкость счастья.

– Ну всё, всё, – зашептала матушка Крылинка, выпроваживая Младу с кухни. – Будет, будет ужо голяком-то разгуливать… Чай, не в лесу живёшь. – А когда главная нарушительница покоя удалилась, супруга главы семейства строго взглянула на разулыбавшихся женщин: – А вы чего лыбитесь блаженно, как кошки, сметаны объевшись? Чего вы там не видели? Тьфу ты, с вами какие угодно обычаи нарушишь…

Отсмеявшись и взяв себя в руки, все вернулись к кухонным делам, и только растревоженная грудь Дарёны ещё долго вздымалась скованно под рубашкой. Выздоравливающее от раны тело оживало, просило ласки, а разбуженная Младой чувственность сладко мурчала где-то в животе.

Все составные части кутьи были соединены, и поминальную кашу попробовали все по очереди. Варёная пшеница, мак, мёд и молоко, земляника, дроблёные орехи – вроде бы, ничего особенного, а вкус, который тепло и грустновато растаял во рту Дарёны, казался удивительным. В её родных краях тоже поминали предков кутьёй, но воронецкая поминальная каша не получалась и вполовину такой вкусной, как белогорская: в ней не было ягод и молока, только мак, мёд и орехи, а здешнюю пшеницу, казалось, солнце гораздо щедрее позолотило любовью и светом, чем ту, что росла к западу от Белых гор. Дарёна сразу почувствовала разницу, отведав хлеб, выпекаемый матушкой Крылинкой – ласковый, добрый, насыщающий уже одним своим запахом…

Все присели ненадолго у стола вокруг горшка с кутьёй, задумчивые и чуть грустные. В тёплой кухонной тишине витало чьё-то незримое присутствие… «Наверно, они вспоминают своих – тех, кто ушёл, – думалось Дарёне. – А кого вспоминать мне? У меня нет никого в Тихой Роще…» И она обратилась мыслями к своим предкам, которых приняла Воронецкая земля. Она не видела их лиц, никогда не слышала голосов, но чувствовала, как они невидимыми призраками стояли у неё за плечами.

– Кутья – пища для наших тел и для душ наших ушедших на покой предков и родичей, – прошептала Крылинка, поднося ко рту на ложке немного этой сладкой каши. – Когда мы едим кутью, с любовью думая о них, мы наполняем сытостью их души.

– Всё правильно ты говоришь, мать, – раздался приглушённый голос Твердяны.

Глава семейства, в праздничном синем кафтане с золотой вышивкой и высоким стоячим воротником, вошла на кухню в мягких чёрных сапогах, чулками обтягивавших её стройные, как у Млады, ноги. Ласково взяв супругу за покатые сдобные плечи, Твердяна склонилась и поцеловала её в щёку, а Крылинка протянула ей ложку кутьи, которую только что собиралась попробовать сама. Твердяна осторожно отведала самую чуточку горячей каши и накрыла поцелуем губы супруги. Дарёну до приятной щекотки в животе удивила крепость, сердечность и теплота этого поцелуя: ей почему-то казалось, что целоваться-миловаться – удел молодых, а после стольких лет супружеской жизни страсть утихает, уступая место дружбе. Остались в далёком прошлом времена, когда юная Крылинка ходила в невестах, и её сердце вздрагивало при виде мастера Твердяны, угрюмобровой, но щемяще-синеокой холостячки… Много времени утекло, но свежести в этом сердце осталось достаточно, чтобы Крылинка смогла по-девичьи смутиться от поцелуя.

– Что это на тебя вдруг накатило? – шепнула она, маково зардевшись и вмиг помолодев.

– А ничего, просто люблю тебя, мать, вот и всё, – ответила Твердяна, выпрямляясь, но не снимая рук с плеч супруги. – Ну что… Подавайте кутью, родные мои. Потом прогуляемся, навестим Тихую Рощу, наберём воды из Тиши, а тогда уж и пообедать как следует можно.

Кузня сегодня не гудела и не раскатывалась подземным звоном – тоже, согласно обычаю, хранила молчание. За кутью можно было сесть и в повседневной одежде, а вот к выходу в Тихую Рощу следовало принарядиться, тем самым подчёркивая, что День поминовения – совсем не печальный, а светлый праздник, и по ушедшим не тоскуют, а радуются за них их оставшиеся на земле родичи. Дарёна долго перебирала целую охапку нарядов – щедрый дар Лесияры; в любом из них она выглядела бы княжной, но княжеской пышности ей не очень хотелось. Ей дорога была та запятнанная кровью шубка, в которой она приняла стрелу, предназначенную Цветанке, но шубки этой больше не было, а взамен княгиня пожаловала девушке новую, ещё лучше и роскошнее – белую, облицованную серебряной парчой и расшитую жемчугом.

Долго наряжались и Крылинка с Рагной и Зорицей, а женщины-кошки ждали их, уже давно готовые – только шапки надеть. Из дома вышли парами – супруга с супругой в сопровождении детей; за Гораной и Рагной следовали Светозара с Шумилкой, Огнеслава же на одной руке несла дочку, а другую подставила для опоры Зорице. Последними шли Млада с Дарёной; девушка хранила молчание, но внутренне дрожала от благоговейного волнения. Один шаг сквозь пространство – и она воочию увидит чудесные деревья, хранившие покой дочерей Лалады век за веком…

Рассвело, и косые розовые лучи румянили снег. Красные с золотым узором сапожки Дарёны хрустко примяли его, а потом шагнули в водянисто колышущийся проход. Мгновение – и вся семья очутилась в спокойной долине, укрытой со всех сторон горами. Снежные вершины янтарно горели в голубой дымке, а перед обомлевшей Дарёной раскинулся торжественно-светлый бор, в котором росли необычного вида сосны – кряжистые, могучие, похожие на былинных богатырей-великанов в зелёных «штанах» из мха. Назвать их уродливыми не поворачивался язык, хотя устремлённой к небесам стройности не было среди их достоинств. Кривые ветви напоминали раскинутые в стороны руки с растопыренными пальцами, а обнажённые верхние корни обнимали землю, покрытую ковром сочной травы… Дарёна будто попала из зимы в вечную весну, даже шубку скинуть захотелось – так тут было тепло. И жар этот исходил от земли.

Лица… У деревьев были лица, проступавшие между лоскутками лопнувшей коры. Не из живой человеческой плоти, а словно вырезанные прямо в стволах, эти лица с приподнятыми подбородками как будто ловили солнечный свет или дождевую воду – смотря по погоде. Они «смотрели» в небо, хотя деревянные веки были сомкнуты. Какие-то из них, гладкие и светлые, проступали ясно и выпукло, а другие, потемневшие и покрытые трещинами, едва угадывались. Просматривались в стволах и очертания тел, одетых в шершавую сосновую кору – шеи и могучие плечи, а поднятые руки-ветви с длинной и пушистой хвоей серебрились и радужно мерцали от хрустальных росинок.

Здесь царил неземной покой, излучаемый этими лицами и наполнявший всю Рощу прозрачной, умиротворяющей тишиной, чистой, сладкой и сверкающей, как глоток родниковой воды. Роща безмятежно спала, пронизанная лучами утреннего солнца, на которых, как на струнах, чьи-то невидимые пальцы играли песнь света. Оробевшая Дарёна прильнула к Младе, и та обняла её за плечи одной рукой, а другой сжала её пальцы, подбадривая. В Роще они находились не одни: между чудесными деревьями в почтительном молчании ходили другие жительницы Белых гор. Найдя своих предков, они останавливались перед ними целыми семьями в несколько поколений и подолгу смотрели в деревянные лица, словно ждали какого-то мудрого слова с навеки сомкнутых губ.

Повинуясь руке Млады, Дарёна снова шагнула сквозь пространство, а по ту сторону шага их ожидала огромная, очень старая чудо-сосна. Часть её кроны уже засохла, лишившись хвои, а часть ещё зеленела, включая и «ветверуки». Стояла она обособленно на светлой полянке, поросшей – это среди зимы-то! – зреющей земляникой. Щедрой рукой солнца были разбросаны душистые ягоды в траве, и их запах, усиливаемый теплом земли, щемяще-сладко ласкал обоняние. Чудесное же место выбрала себе для упокоения эта женщина-кошка! Вглядываясь в лицо дерева, Дарёна узнавала в нём семейные черты Твердяны и её дочерей: нос, рот, очертания бровей… Казалось, будто не сосна вобрала в себя человеческое тело, а тело рождалось из ствола, упрямо рвалось наружу, да так и застыло на полпути, успев высвободить только лицо, шею, плечи, верхнюю часть груди, а руки, словно приглашая небо в свои объятия, раскинулись мощными узловатыми ветвями. Фигура женщины-кошки в сосне была намного выше человеческого роста, и разглядеть её лицо с земли можно было только на почтительном расстоянии от дерева – с края полянки, где вся семья Твердяны сейчас и стояла.

Густая, тёплая солнечная сила наполняла это место, где мудрость веков улыбалась без превосходства, даря потомкам лишь свою любовь и свет. Покой осязался кожей, наполняя воздух летне-земляничным благоуханием и беря всех входящих на полянку в круг своей ласковой защиты. Здесь само время открывало свою гулкую головокружительную бездну, на краю которой Дарёна ощущала себя такой маленькой и глупой, что слёзы наворачивались на глаза. Уходить отсюда не хотелось, а хотелось вечно вбирать в душу этот очищающий мудрый свет. Твердяна сняла шапку, и чёрная коса распрямилась и повисла вдоль её спины, а голова засияла в лучах солнца ореолом блеска. Сжимая шапку в руке, она отвесила дереву поясной поклон, и все последовали её примеру. Дарёна, кланяясь, сорвала несколько самых красных ягодок земляники и кинула в рот, но съела не сразу, а немного подержала на языке, ощущая их шершавость и сладость.

Они посетили ещё несколько деревьев – судя по чертам лиц, это были предки Твердяны. Украдкой озираясь, Дарёна видела и молодые, пустые деревья, и старые, присутствие обитательницы в которых угадывалось лишь по еле заметным выступам на стволе, смутно напоминавшим лицо. Видимо, это были самые древние упокоенные, тела которых уже почти поглотились деревом, а души пребывали в глубочайшем, беспробудном покое.

Навестив всех родичей Твердяны, они отправились «в гости» к предкам Крылинки: та родилась в горном селе, в семье мастера-кожевника, женщины-кошки по имени Медведица. Сама Медведица была ещё жива, всё так же выделывала и продавала кожу, а в Тихой Роще покоились её прародительницы, которым тоже следовало отдать дань почтения.

Дарёну же между тем не отпускала от себя земляничная полянка – манила вернуться, поесть ещё ягод да и прикорнуть на тёплой земле у подножья сосны, устроив голову на её могучем корне. Это было самое тихое и защищённое место, прямо-таки созданное для безмятежного сна, по-детски светлого и приносящего истинное отдохновение; повинуясь ласковым чарам, девушка выбрала миг, когда все задумчиво смотрели на дерево-предка, отступила немного назад и с помощью чудесного кольца тихонько перенеслась обратно к самой первой сосне.

Полянка встретила её земляничным духом, раскрывая ей тёплые объятия. Дарёна шагнула раз, другой, третий, не сводя взгляда с одеревеневшего лица, кое-где пересечённого трещинками… Наверно, эти глаза когда-то метали молнии, но сейчас они спали под сосновыми крышками век; брови одним своим изгибом приводили в трепет всякого, кто говорил с этой женщиной-кошкой, а теперь нависали над закрытыми глазами козырьками из мха. Губы эти, должно быть, умели и петь, и улыбаться, и целовали любимую женщину в далёком прошлом, а нынешним их уделом стало лесное молчание… Ладонь Дарёны легла на сосновую кору, оказавшуюся неожиданно тёплой, как человеческая кожа.

– Здравствуй, – шепнула девушка.

Миг – и из глубины богатырски-необъятного ствола донёсся скрипучий стон. Отдёрнув руку, испуганная Дарёна отскочила и попятилась, а со всех сторон на неё надвигалось что-то колдовски шепчущее, невидимое. Незримой подушкой оно упёрлось ей в спину, не давая отступать дальше, а сосна смотрела на неё до жути знакомыми синими яхонтами глаз, слезившимися янтарными капельками смолы. Крик умер в горле Дарёны, так и не родившись, а солнце обрушило ей на макушку ослепительный кулак…

Сознание не потерялось, оно просто сжалось в теле в крошечный, охваченный то ли восторгом, то ли ужасом комочек. Превратившись в туго свёрнутый зародыш листка в спящей почке и заблудившись в пластах времён, сквозь зелёные ресницы лесного покоя Дарёна то ли видела, а то ли вспоминала, как сосновые руки-ветви подняли её с земли и бережно держали, пока на полянке не оказались Млада с Твердяной. На их лица лёг отсвет яхонтового взора, и Млада застыла столбом, а Твердяна шепнула ей:

– Не бойся… Возьми Дарёнку.

Когда сознание-листок вырвалось из почки, Дарёна обнаружила себя на коленях у Млады, сидевшей на огромной замшелой каменной глыбе, плоской, как стол. Тихая Роща зеленела в некотором отдалении, а по тропинке медленно и задумчиво шагали люди, уже закончившие, видимо, посещение предков. Они покидали Рощу так же, как приходили – семьями.

– М-м, – сорвался с непослушных губ Дарёны стон, а в голове проплыла мысль: а ведь в скрипе той сосны тоже слышалось это вполне человеческое «м-м». Дерево как будто пыталось заговорить, но губы его отказывались размыкаться – точно так же, как сейчас у Дарёны.

– Ш-ш, всё хорошо, горлинка, – ласково защекотал висок девушки приглушённый голос Млады. – Испугалась?

Чувства постепенно возвращались, беспомощность покидала тело, и Дарёна сумела пошевелиться и обнять Младу за шею.

– М-м, – снова простонала она, морщась, будто от головной боли, хотя голова её была ясна как никогда. – Не зна… не знаю. Сосна… Она правда открыла глаза, или мне это почудилось?

– Правда, – шепнула Млада. – Знаешь, кого ты разбудила? Саму Смилину, основательницу нашего рода. Она – одна из тех, чьи тела не растворяются в дереве тысячелетиями, а души никогда не уходят за грань беспробудности.

– Ох… – Дарёна содрогнулась и покаянно закрыла глаза ладонью. – Что же я, глупая, наделала…

– Ничего… Смилина, кажется, не разгневалась на нас. – Млада прижала девушку к себе крепче, укачивая её на своих коленях, как дитя. – Она держала тебя на своих руках-ветках, когда мы тебя нашли.

Так значит, не померещилось… Дарёна огляделась. Ни Твердяны, ни Крылинки, ни Рагны с Зорицей…

– А где все? – удивилась она.

– Ушли за водой из Тиши, – ответила Млада. – Тут, около Рощи, дюжина колодцев, но и народу куча… В День поминовения всегда много желающих набрать священной воды – очередь большая, видно.

Не успела она вымолвить это, как из колышущегося прохода шагнула Твердяна с Крылинкой, затем все остальные члены семейства, а из прохода по соседству появилась княгиня Лесияра с Жданой и детьми. Увидев мать и братишек, Дарёна встрепенулась всем сердцем и душой, поднялась с колен Млады и радостно устремилась к родным. Обрушив на её лицо быстрый град поцелуев и стиснув руки девушки в своих, мать шёпотом спросила:

– Дарёнка, ну, как ты? Твердяна сказала, лечение уже почти окончено…

– Хорошо, матушка, хорошо, – заверила Дарёна, сердечно пожимая её руки в ответ.

Она обняла братьев, а когда хотела поцеловать маленькую княжну Любиму, которую Лесияра держала на руках, девочка вдруг ни с того ни с сего скуксилась и отвернулась. Дарёна осталась в недоумении: ей казалось, что она подружилась с младшей дочкой княгини во время приключения с гуслями-самоплясами, а сейчас княжну будто подменили. Может, обиделась? Хотя, с другой стороны, из-за чего ей обижаться? Дарёна не могла припомнить ничего плохого, хоть убей. Княгиня с матерью переглянулись и вздохнули, и Дарёна поняла: кажется, всё обстояло не так просто.

– Милая, поздоровайся с Дарёной, – ласково, но строго сказала Лесияра дочке.

Девочка глянула на Дарёну серьёзно и чуть хмуро, а потом вдруг спросила:

– Почему тебя так долго не было? Ты забыла меня?

– Любима, я ж тебе говорила: Дарёна хворала, – терпеливо объяснила Лесияра.

– Как можно так долго хворать? – пробурчала маленькая княжна.

Подумав, она сменила гнев на милость и, к всеобщему облегчению, повисла на шее Дарёны, цепко обхватив пошатнувшуюся девушку руками и ногами. А из ещё одного прохода тем временем шагнула молодая светловолосая незнакомка с ясно-голубыми, как высокое летнее небо, и прохладно-острыми, как льдинки, умными глазами. Тёмно-пшеничные густые брови, волевая ямочка на подбородке, выразительный чувственный рот, высокий гладкий лоб, обрамлённый золотистыми прядями – несомненно, молодая женщина-кошка была хороша собой.

– Это что ещё за медведь на берёзке? – шутливо хмуря брови, сказала она. – И берёзка, кажется, вот-вот сломается – слишком тонкая… А ну-ка, иди ко мне, медвежонок.

С этими словами незнакомка выхватила у Дарёны Любиму, а девочка принялась отбрыкиваться:

– Светолика, пусти… Не хочу к тебе! Хочу к Дарёне…

– А, так это она и есть, – окинув девушку изучающим взором с искоркой любопытства, промолвила Светолика. И добавила, обращаясь уже к самой Дарёне: – Говорят, ты тут чего-то испугалась… Это ж Тихая Роща, что тут может быть страшного? Наши предки никогда не причинят нам зла, они любят нас. Поэтому не опасайся здесь ничего: это самое спокойное место в Белых горах.

Она оказалась старшей дочерью Лесияры и наследницей белогорского престола. От её дружелюбного ясноглазого напора Дарёна оробела и предпочла застенчиво укрыться под надёжной защитой Млады. «Вихрь прямо какой-то», – подумала она о Светолике.

А Любима между тем с детской непосредственностью спросила старшую сестру:

– Светолика, ты чего это на Дарёну пялишься? У неё избранница есть, и скоро они свадьбу сыграют!

Братья смешливо зафыркали, Дарёна смутилась, а Млада, оберегающим жестом обнимая её за плечи, не моргнула и глазом.

– Любима, – укоризненно нахмурилась княгиня.

А старшая княжна негромко рассмеялась и чмокнула младшую в щёчку.

– Вот за что люблю тебя, медвежонок, так это за правду-матку! – И добавила с загадочно-лазоревым блеском в глазах: – Поздравляю нашедшие друг друга счастливые сердца. Непременно хочу быть и на вашей помолвке, и на свадьбе!

– Ждём тебя с радостью, великая княжна Светолика, – церемонно поклонилась Млада.

Воду из подземной реки Тишь они уносили в трёх кожаных бурдюках и одном кувшине, и этого должно было хватить до следующего, летнего Дня поминовения: одна ложка на ведро – и обычная вода приобретала те же свойства.

После длинного, сытного обеда Млада в кошачьем обличье снова улеглась на постель в комнате Дарёны, а девушка за рукодельным столиком вышивала рубашку, с улыбкой слушая тёплое, утробное мурлыканье.

«А предков разбудить дано не всякому, – шерстяным клубочком вкатилась ей в голову мыслеречь кошки. – Есть три способа… И один из них – прикосновение по-настоящему любящей женщины. Ты знаешь, горлинка, я ведь боялась, что ты меня так и не полюбишь…»

Рубашка выскользнула из рук Дарёны. Плюхнувшись на постель рядом с Младой, та принялась гладить, чесать, целовать… И добилась своего: кошка перевернулась кверху лапами, подставляя ласкающим рукам чёрный пушистый живот.