Обласкав Цветанку с маленькой Светланкой звоном солнечных струн, полетела песня из мрачного леса через всё Воронецкое княжество. На пути своём подхватывала она на крылья золото цветочной пыльцы, пила свободное дыхание полевых трав и развеивала грусть отягощённых урожаем яблонь в садах. Песня быстра, как мысль, и уже совсем скоро её тень заскользила по склонам Белых гор, заставляя сердца девушек сладко сжиматься в предчувствии судьбоносных встреч, а чашечки цветов – вздрагивать и ронять скопившуюся за ночь росу.

На одном из этих цветущих склонов, щедро залитых лучами солнца, встретились двое влюблённых: мастерица золотых дел Искра и Лебедяна, княгиня Светлореченская. Горный ветер парусом надувал подпоясанную льняную рубашку женщины-кошки, солнце сияло на её гладком черепе и шелковистой тёмной косе, а на счастливом лице княгини зажигало тёплый свет улыбки.

«Я так тоскую по родной земле, – чувственно лаская кончиками пальцев щеку Искры, вздохнула Лебедяна. – Лучше и краше Белых гор нет на свете страны! Иссохло моё сердце вдали от них, иссякла жизненная сила. Вот бы вернуться домой… навсегда!»

«Это возможно, моя лада, – окидывая её пристально-ласковым взглядом тёмных глаз, ответила Искра. – Кольцо-то на что? Просто открой проход – и ты дома».

«Ах, счастье моё, страшно и горько мне на это решиться! – Светлая синь глаз княгини омрачилась тенью тревоги и смятения, во власти которого она пребывала несколько месяцев. – Это всё равно что резать по живому. Страшно рвать многолетние узы и рушить то, что воздвигалось так долго…»

Травы дышали горьковатым мёдом, вершины гор сияли недосягаемой белизной, а пальцы Искры плели венок – душистый, многоцветный, полный летней волшбы.

«Тот дворец уже шатается давно, готовый рухнуть и под своими обломками похоронить всех, кто в нём живёт, – проговорила женщина-кошка. – Пора переселиться в дом, двери которого с радостью распахнуты для тебя. Он поскромнее дворца, зато прочно стоит на земле и способен сберечь тепло сердец».

Лебедяна со сладкой тоской в сердце пыталась проникнуть под сень густых ресниц, прятавших сосредоточенный взгляд любимой, которая, казалось, была всецело поглощена венком. Уже не юный ветреный восторг, а зрелая, жаркая нежность вспыхивала в ней при виде этих длинных сильных ног, через ступни которых матушка-земля питала кошку силами. Прохладная пелена грусти нависала на ресницах, когда Лебедяна любовалась полными спелого сока губами, и душе не давала покоя мысль: «А не слишком ли я стара?» Может, уже отговорили, отпели её яблоневые вёсны, безвозвратно умчавшись вместе с молодыми годами за край неба? Не ушла ли пора любви? Не растеряла ли она жизненный пыл, пока пыталась осилить шагами свою стезю? Не выпили ли дети вместе с молоком из неё и солнечную страсть, способность радоваться и дурачиться, делать глупости, смеяться и дышать полной грудью?

А травы шептали, светло и улыбчиво напоминая о хрупкости и бренности изношенных, изживших себя уз, по ошибке наложенных на неё когда-то. Стоит лишь двинуть плечом – и ветхие цепи упадут, рассыплются ржавой пылью, освободив и очистив сосуд души и тела для желанного света, который после долгих блужданий во мгле всё же нашёл её.

«Колечко для Златы у меня уж готово, – сказала Искра. – Только дай знак, и я передам его тебе».

Их пальцы сплелись над венком, а губы сблизились, поймав в ловушку луч солнца. Взор утопал во взоре, сердце тянулось к сердцу, а снега горных вершин сомкнулись защитным куполом, ограждая любовь от недоброго ветра чужих взглядов. Поцелуй зародился розовой зарёй, но ледяная вспышка выдернула Лебедяну из горьковато-тёплого облака счастья и вернуло в явь, грохотавшую непогодой и пронизываемую молниями.

Ложе из подушек отрывисто озаряли холодные отблески молний, по окнам струились ручьи дождевой воды, на рукодельном столике умирал язычок пламени дотлевающей лампы. Казалось, весь мир сотрясался от ревущего ненастья, получая удары его яростных чёрных лап, а бледные ветвистые трещины молний раскалывали небо, будто больную голову. Встав с ложа, Лебедяна подошла к окну и приложила ладонь к слюдяной раме, словно бы желая приласкать разбушевавшегося зверя – грозу. Тот бешено ластился к её руке по ту сторону окна, словно прося почесать дождевые космы своей гривы. Душа княгини сжималась в комочек перед величием ненастной ночи.

Мрак над землёй был огромен, но кольцо делало любые расстояния ничтожными. Лебедяне ничего не стоило сейчас открыть проход и очутиться рядом с Искрой, тем более что муж отсутствовал дома уже вторую седмицу – проверял готовность войска у восточной границы. Чёрная, давящая тень угрозы висела над землёй, делая тусклым самый ясный и солнечный день; ни одна душа не знала, кто и когда должен был напасть, и оттого тревога становилась ещё страшнее. Она засела острой, безжалостной сосулькой под сердцем у Лебедяны, а Искрен с этими приготовлениями совсем перестал бывать дома. Мёртвые топи считались пустынной землёй, и возможность нападения оттуда казалась невероятной, но князь уверовал в предсказание вещего меча Лесияры. «Значит, не так уж эти топи безжизненны, как мы думаем», – повторял он. Из Белых гор поступало всё новое и новое зачарованное оружие: мечи, наконечники для стрел и копий, топоры, кинжалы, секиры, сулицы ; три сотни кошек-воительниц расположились станами по берегу речки Мороши, что протекала с севера на юг в ста вёрстах от Мёртвых топей: чувствительность белогорских жительниц к хмари не позволяла им ближе подступиться к этой земле. Трое дружинниц Лесияры постоянно пребывали при дворе князя для обмена быстрыми сообщениями между двумя главами государств.

Княжичи были далеко: этой весной Искрен отправил их по разным городам учиться управлять и набираться опыта в государственных делах, прикрепив к ним мудрых наставников. Со светлой печалью приняло материнское сердце разлуку с сыновьями: рано или поздно все дети вырастают, обретают свои крылья и вылетают из родительского гнезда, вот и её мальчики возмужали, обзавелись пушистыми юношескими усами и, как это неизбежно случается, устремились навстречу взрослой жизни, оставляя родную матушку дома, у осиротевшего очага. Ростислав забрал свой зверинец – спасённого Лесиярой медвежонка, хромого оленя, косулю, двух слепых лисиц, волчонка и множество певчих птиц; без питомцев он уезжать не желал, и отец разрешил ему взять животных с собой. Всех четвероногих друзей княжич подобрал в лесу ранеными, брошенными и хворыми детёнышами, выходил и приручил, ну а зверю, привыкшему к человеку сызмальства, в диком лесу уж не место.

Непогода за окном не тревожила крепкий и спокойный сон Златы: малышка посапывала на тёплой печке, и её уютный детский мирок был далёк от бурных потрясений, то и дело корёживших взрослый мир. В глазах склонившейся над дочкой Лебедяны отразилась нежная боль, тоска и горечь, а унизанная перстнями и драгоценными запястьями рука пухово-лёгкими касаниями ласкала пружинистые золотые кудряшки. Нет, не должен был маленький и хрупкий, как едва распустившийся цветок, мирок Златы пошатнуться, исказиться, дрогнуть и сжаться от страха под тяжёлой поступью беды. И они, взрослые, обязаны сделать всё, чтобы сохранить его безмятежным и неприкосновенным.

Один шаг в туманную зыбь пространства – и Лебедяна ступила на каменную площадку перед домиком, ютившимся на покрытом тёмным ельником склоне горы. В глубине туманной долины в лунном свете дремотно мерцала извилистая лента реки, и от необъятной шири этого горного приволья хотелось раскинуть руки крыльями и закричать во всю мочь лёгких… Обнесённый невысоким плетнём цветник дышал росистой свежестью, а окна манили тёплым золотистым светом. Сердце княгини Светлореченской согрелось, а на глазах выступили слёзы нежности: здесь её всегда ждали.

Она вошла без стука, просто толкнув дверь. Лёгкими шагами она преодолела лестницу и очутилась в горнице, где за столом сидела Искра и при свете масляной лампы штопала рубашку. Драгоценное ожерелье из бусинок-встреч, большая часть которых состоялась в снах, обвило горло Лебедяны и ласково стиснуло в предчувствии рыдания, но она сдержалась и с дрожащей на губах улыбкой сказала:

– Разве лучшей в Белых горах мастерице золотых дел пристало самой штопать одежду? Если захочешь, я сошью тебе дюжину новых рубашек, украсив их вышивкой, которая сбережёт тепло нашей любви.

Взволнованный взмах ресниц – и в таинственной тёмной глубине взора Искры зажглись приветливые огоньки.

– Это всё потому, что нет в моём доме хозяюшки, – ответила она. – Холостая я до сих пор, вот и некому сшить мне новую рубашку.

Присев на лавку подле возлюбленной, Лебедяна нежно завладела её рукой и, лаская шероховатые рабочие пальцы женщины-кошки, молвила:

– Эти искусные руки приспособлены для того, чтобы создавать дивные украшения, нанося огранку на самые твёрдые самоцветы, но тонкая ниточка в них рвётся, а ткань их не слушается.

– Так уж водится, что каждому – своё дело. Зато твои ручки созданы для вышивки, моя лада.

Лебедяна закрыла глаза, всем сердцем впитывая поцелуи, которыми Искра покрывала её пальцы. Всего несколько живых, осязаемых встреч было у них, несколько драгоценных мгновений близости, да и те повисли на душе княгини неизбывной тяжестью измены.

– Ты пришла насовсем, счастье моё? – Вопрошающие глаза женщины-кошки были полны радостной надежды. – А где Злата?

– Я не могу вот так, тайком, сбежать от мужа: это будет вероломством, – вздохнула Лебедяна. – Прежде я должна поговорить с князем и во всём ему честно открыться. Я верую в его великодушие… Быть может, он даст мне свободу, и мы с тобою и Златой сможем зажить семьёй.

– А ежели он не отпустит? – нахмурилась Искра.

– Всё равно уйду, – решительно вскинув голову, ответила княгиня. – Возьму Злату и вернусь в Белые горы, к тебе. Три года жизни порознь освобождают супругов от брачных уз. Но я верю, что он не станет меня держать. Искрен вспыльчив, но отходчив и добр сердцем. Дай-ка…

Она взяла из рук Искры рубашку и принялась сама штопать прореху. Её стежки ложились быстро, ловко и искусно – намного опрятнее и тоньше размашистого холостяцкого шитья женщины-кошки. Пора бушующих страстей миновала, решение вызревшим плодом сладко отягощало сердце Лебедяны, но холодок тревоги всё же змеился по жилам. Если муж упрётся, придётся рвать многолетние связи с болью и кровью… Но отступать было уже некуда: за спиной раскинулась смертоносная пропасть – без воздуха, без любви, без света. Княгиня стояла на развилке, предполагавшей выбор пути. Или – или.

– Ладно у тебя выходит, – ласково усмехнулась Искра, наблюдая за работой пальцев Лебедяны, проворно орудовавших иголкой. – У меня так не получается.

– Всякому – своё дело, – с весёлой лукавинкой в уголках глаз и губ ответила княгиня Светлореченская.

Искра поднялась, мягко выскользнула из горницы и совсем скоро вернулась со шкатулочкой в руках. Поставив мерцающий самоцветами сундучок на стол, она подвинула его к Лебедяне.

– Подарок тебе, – застенчиво опустив ресницы, сказала она.

Это чистое, почти детское, девственное смущение на лице сильной женщины-кошки, служительницы Огуни, выглядело очаровательно и забавно, и Лебедяна не смогла сдержать нежного смеха.

– Что там? – улыбчиво изогнув бровь, спросила она.

– Открой – и увидишь, – скованная внезапным волнением и неловкостью, хмыкнула Искра.

Пальцы Лебедяны оставили штопку и в предвкушении коснулись крышечки шкатулки, лаская каждый камушек в затейливом узоре, впитывая сердечный жар и полёт души мастерицы, вложенный в эту работу. Шкатулка открылась, будто алая пасть сказочного змея, покрытого сверкающей бронёй: на маковом шёлке всеми цветами радуги переливался и горел драгоценный свадебный венец. В хитрое плетение алмазных ветвей и листьев были заключены камни-червецы , огранённые в виде спелых яблок.

– Ты – дивная яблоня, каждый плод которой внушает любовь, – сказала Искра.

– Увы, уже не юная и цветущая, – вырвался у Лебедяны мечтательно-грустный вздох.

– В каждой поре – своя красота. – Губы женщины-кошки щекотным теплом дыхания согрели щёку княгини.

Поцелуй соединил их уста сладостью яблочных половинок. Пламя лампы потрескивало и трепетало, отбрасывая шальные тени; белогорская игла, воткнутая в рубашку, мерцала в полумраке серебристым огнём волшбы, которую вдохнули в неё шершавые пальцы мастерицы-оружейницы.

– Но это свадебный венец, а с нашей свадьбой ещё ничего не решено, – проговорила Лебедяна, любуясь великолепной работой Искры.

– Она будет, и в каждый завиток, в каждый камень этого венца вплетена её неизбежность. – Глаза Искры горели твёрдым, тёплым, уверенным огнём, вселявшим и в Лебедяну веру в это долгожданное счастье. – Я делала его с мыслями о нашей будущей жизни, и они не могут не сбыться. Ковать судьбу – вершина мастерства, которой можно достичь только по особому благоволению Огуни, и мне верится, что оно на меня ныне снизошло.

Ночное дыхание цветника ласково осушало слёзы тревоги на глазах Лебедяны, а её плечи сладко отягощало тепло любимой руки. Мгновение за мгновением таяло в горной предрассветной дымке, а облака пропитывались призрачным золотом грядущей зари.

– Ох, нелёгкое, неподходящее нынче время для таких решений, – проговорила княгиня Светлореченская со вздохом, прижимаясь к плечу возлюбленной. – Князь вооружает войско и ждёт нападения неизвестного врага, а тут ещё я… вздумала от него уйти. Всё сплелось в такой узел, что даже больно становится. Тяжкий груз ляжет на его плечи.

Тугой клубок кровеносных жил бился под сердцем, но неотвратимость решительного шага леденила виски и серебрила их изморозью лет. Необходимость перемен давно назрела, и дальнейшее промедление вгрызалось в душу острыми ядовитыми зубами одиночества – наказания за бездействие.

– Свет мой, уже ничего не повернуть вспять, – жарко прогудел голос Искры над её ухом, а губы коснулись виска. – Узелки судьбы завязались, и сеть плетётся. Делая венец для тебя, я заклинала Огунь свести нас вместе, и волшба уже творится. Не бойся ничего, родная! Что бы ни встало у нас на пути, сеть судьбы не порвётся ни от вражеского меча, ни от людских козней.

– Ты – моя судьба, – выдохнула Лебедяна, что было сил стискивая Искру.

Та ответила столь же жаркими объятиями, и рассвет стал свидетелем их очередного поцелуя.

– Дай мне кольцо, которое ты выковала для Златы, – попросила Лебедяна. – Как ни сладок каждый миг с тобою, а пора мне идти.

Крошечная шкатулочка легла ей на ладонь, и Искра тёплым пожатием сомкнула пальцы княгини вокруг неё.

– Держи, лада. Верю, что моих родных пташек не удержат никакие стены, никакие клетки. Я жду вас обеих.

– Мы придём, – пообещала Лебедяна, на прощание скользнув пальцами по щеке женщины-кошки. – Так суждено, и так будет.

С потаённым вздохом попрощалась она с позолоченными зарёй елями, улыбнулась птицам и приласкала головки цветов, после чего перенеслась в свои покои.

…И окунулась в плотную, душную волну переполоха: вся женская прислуга бегала и причитала. Застывшая на пороге девушка-горничная всплеснула руками.

– Ах, государыня! Где же ты пропадала?! Князь-батюшка на исходе ночи домой вернулся – а тебя нет как нет!

– Гуляла я, родные места навещала, – сухо ответила Лебедяна, чувствуя, как смыкается на её груди привычный панцирь несвободы. Нет, нельзя было допустить, чтоб застёжки щёлкнули и сомкнулись!

– Ох и гневен, ох и сердит государь! – испуганно выпучив глаза, сообщила девушка. – В Престольной палате восседать изволит. – И, понизив голос до дрожащего шёпота, добавила: – Осторожнее с ним, госпожа! Вельми пьян князь возвернулся и до сего часа хмель свой зельем горьким подогревает.

– Мне не привыкать, – процедила Лебедяна.

Постылые дворцовые стены своей холодной роскошью давили на душу, которая рвалась в простой горный домик с цветником, к дорогой и желанной Искре, но шаги княгини твёрдо и гулко отдавались под мерцающими сводами.

Стражники застывшими глыбами стояли у входа в Престольную палату и не воспрепятствовали княгине. Жаркая волна ужаса на мгновение обожгла ей сердце, когда отголосок тяжкого, злого хмеля докатился до неё от угрюмо и сутуло восседавшего на троне Искрена. Знаком отпустив отрока, подливавшего крепкое зелье ему в кубок, князь молвил:

– Вот так, значит, ты блюдёшь свой долг, княгиня? Жена должна мужа встречать, даже ежели он нежданно прибыл… а ты?! Где шляешься ты?

– Прости, государь, что не встретила тебя, – сдержанно поклонилась Лебедяна. – Тоска по родным землям меня взяла; в Белых горах я гуляла, силушкой напитывалась, кручину развеивала.

– Опостылел тебе, выходит, дом твой супружеский? – Искрен сверлил её тяжёлым, немигающим взором, в котором застыла предгрозовая тьма. – А может, и муж тебе стал немил?! М? Скажи правду, не запирайся!

Лебедяна пыталась отыскать достойные слова под этим натиском плохо обузданной мужней ярости. Ей вдруг бросилось в глаза, как сильно Искрен в последнее время осунулся и сдал; он едва спал, мало ел, зато пил больше обычного, пытаясь заглушить хмелем овладевший его сердцем страх перед неизвестной угрозой. Месяцы ожидания измотали его, превратив из цветущего зрелого мужчины в старика. Сытое тугое брюшко растаяло, и широкий кожаный пояс обтягивал теперь почти по-юношески поджарую талию, на шее набрякли дряблые складки кожи и сильнее выпирал щетинистый кадык, румянец сменился восковой желтизной; князь начал сутулиться, чего раньше за ним не наблюдалось, а походка стала старческой, семенящей. То ли суставы донимали Искрена, то ли иная внутренняя боль…

– Знаю я, что не ко времени всё это приключилось, – проговорила Лебедяна с усталым вздохом. – Но долее молчать я не могу, княже, ибо это и меня тяготит, и на тебя налагает незримый груз. Прими правду, какой бы горькой она ни была…

Печальным осенним ручьём полился её рассказ об ошибке, которую невозможно было выявить светом Лалады, поскольку в святилища мужчины не допускались; о встрече с Искрой и о страсти, вспыхнувшей между ними с опустошительной мощью погребального костра; о разбивающем сердце расставании и о нежданном подарке судьбы – Злате. Лебедяна не щадила себя, стараясь взять всю ответственность на свои плечи, когда поведала мужу тайну своего выздоровления: она сказала, что сама всё придумала, а Искра и Лесияра только исполнили её замысел. Искрен выпивал сверкающими, по-ястребиному пронзительными глазами её душу, свистя ноздрями и поджимая нервно дрожащие губы, но не перебивал.

– Прости, государь мой, что несвоевременно преподнесла тебе правду – теперь, когда тебя одолевают тревоги и заботы, – заключила Лебедяна. – Но нарыв созрел. Всё, о чём я прошу тебя – это отпустить меня и Злату с миром. Мы прожили с тобою долгую и хорошую жизнь, княже, вырастили прекрасных сыновей, но… это не моя стезя. Я безвременно увядаю на ней, я гибну вдали от Белых гор без живительной силы Лалады, которую может мне дать только моя возлюбленная. Я взываю к твоему благородству, господин мой Искрен: не держи меня около себя, я задыхаюсь здесь. Я отдала тебе всё, что могла, и сверх этого уже ничего не могу дать.

С этими словами Лебедяна приникла к коленям мужа, согбенная горечью и виной, но получила яростный толчок в грудь и упала на ковровую дорожку. Исполненный негодования Искрен поднялся с престола и двинулся на неё, намереваясь то ли забить ногами, то ли ударить кулаком – так показалось княгине, и она в ужасе поползла: встать на ноги у неё не выходило, она всё время наступала на собственный подол.

– Ошибка?! – взревел Искрен раненым кабаном, с молниями во взоре надвигаясь на княгиню. – Все эти годы – ошибка? И наши дети – тоже ошибка? И как ты хочешь, чтобы я объяснил это людям? Мол, ошиблись, с кем не бывает? А то, что ты покрыла меня, князя Светлореченского, позором измены – это как ты предлагаешь преподнести? Как, я тебя спрашиваю?!

Лебедяне наконец удалось встать на ноги и вернуть себе достойный вид.

– Всей правды людям можно и не говорить, – сказала она, ненавидя себя за изобретение лживых объяснений, но всё-таки вынужденная их изыскивать. – Можно объявить, что моё здоровье пошатнулось, и я не могу жить вдали от Белых гор: это отчасти действительно так. Коли тебя столь беспокоит, что подумают о тебе люди, выдумай что угодно, и они это примут. И ежели в тебе есть хоть капля великодушия и любви ко мне, ты не дашь мне иссохнуть прежде времени и умереть на твоих глазах.

– Лучше бы ты умерла… Клянусь громами и молниями Ветроструя, лучше бы тебе умереть, чем так поступать со мной! – надломленно вскричал Искрен, потрясая стиснутыми кулаками. – Мне было бы во сто крат легче оплакивать твою кончину, нежели изгнать тебя и похоронить заживо в своём сердце, предательница!

Резкая бледность превратила его лицо в мраморную маску мучения, а рука невольно прижалась к груди.

– Что с тобою, княже? – испугалась Лебедяна, пытаясь поддержать пошатнувшегося мужа.

– Не трожь меня, – прокряхтел тот, оседая на пол. – Не желаю видеть ни тебя, ни это… кошачье отродье! Я чувствовал… Сердце мне подсказывало, что она чужая, но разум не желал слушать, боясь позора…

Но как князь ни гнал её от себя, Лебедяна не могла покинуть его, сражённого внезапной болью. Ледяной язык страха лизнул ей рёбра: неужели давняя хворь вернулась? Та самая болезнь, смертельный огонь которой княгине Светлореченской удалось потушить ценой собственной молодости…

– Старая язва открылась, – простонал Искрен. – Я уже две седмицы почти не могу есть, вся пища исторгается наружу… А Мёртвые топи грозят бедой, от которой меч Лесияры разнесло на куски со страшной, гибельной силой! И в такие времена ты решила меня покинуть, Лебедяна? А как же клятва, что ты давала на свадьбе – «быть рядом до смертного одра»?

Тёплые солёные ручейки уже струились по щекам княгини, охваченной состраданием и раскаянием. Гладя дрожащими пальцами выбеленные сединой виски Искрена и вороша жёсткие волоски бороды, она шептала сквозь рыдания:

– Прости, мой государь, прости за всю боль, что я причинила тебе! Позволь мне помочь тебе, облегчить твою муку и отогнать недуг, так некстати вернувшийся…

Много лет назад она впервые увидела чёрную точку в желудке у князя; сейчас, пронизывая его взором насквозь, она с горечью наблюдала многократно разросшийся очаг, пустивший в теле Искрена отростки – чудовище с десятками щупалец, пожиравшее её мужа изнутри. Излечив его в прошлый раз, она отогнала страшное подозрение, но теперь оно возникло с новой силой. Похоже, у «язвы» князя было другое название…

Она позвала охрану, и Искрена перенесли в опочивальню. Скорбную тишину нарушало только перешёптывание домочадцев.

– Все вон, – властно приказала Лебедяна.

Оставшись с мужем наедине, она сокрушённо всматривалась в его мертвенное лицо с заострившимися чертами. Угасший взор Искрена из-под полуопущенных век язвил ей сердце немым укором.

– Тебе нужны силы и здравие, дабы победить нечисть, что угрожает нашей земле. – Склонившись над князем, Лебедяна ласково перебирала пряди его волос и гладила бледные впалые щёки. – Я сделаю всё, что смогу.

Искра ждала её в горном домике с цветником, но разве могла Лебедяна обрести своё счастье такой ценой? Закрыв глаза и устремившись душой к источнику неиссякаемого света, она бросила цветок своего сердца в голодное пламя недуга.

Когда её веки разомкнулись, на восковые щёки Искрена вернулся лёгкий румянец, а чёрный очаг болезни уменьшился в размерах. «Щупалец» тоже стало меньше, но полностью они не растаяли. Взгляд князя был прикован к лицу Лебедяны.

– Ты опять постарела, – молвил он печально.

Морщины и седина не имели значения: войску нужен был полководец, а народу – владыка. Лебедяна улыбнулась и сжала пальцы Искрена, коснувшиеся её щеки.

– Полегчало, – сказал он ожившим голосом, к которому вернулась прежняя полнозвучность. – Боль ушла… Ты сызнова спасаешь меня, княгиня. Спасаешь моё тело, но убиваешь моё сердце.

– Ты ещё не до конца исцелён, княже, – ответила Лебедяна глухим от кома в горле голосом. – Отдыхай пока, а я подумаю, что ещё можно сделать.

Она спрятала слёзы от всех, закрывшись в своих покоях. Ноги слабели от леденящего, отчаянного осознания: одной ей на сей раз не справиться, даже если она отдаст жизнь за жизнь. А под рёбрами нарастало злое жжение, но Лебедяна принимала его за горечь от отодвинутого на задворки собственного счастья. Шкатулочка с кольцом для Златы сиротливо стояла на столике для рукоделия, но надежда на его использование сгорала, как масло в лампе.

Княгиня пыталась отвлечься от боли вышивкой, но жжение за грудиной только возрастало. Из покоев словно исчез воздух, и Лебедяна, по-рыбьи разевая рот и шатаясь от стены к стене, устремилась в сад, но и там стало нечем дышать. Рухнув под яблонями, она видела сквозь жужжащую дымку, как над нею склоняются кошки-дружинницы. Тёплая ладонь влила ей в грудь и воздух, и остудила подрёберный жар, а до затуманенного хрустящей пеленой слуха гулко донёсся голос:

– Госпожа, прикажешь позвать твою родительницу тебе на помощь?

– Да, – только и смогла выдохнуть Лебедяна.

Белой бабочкой душа выпорхнула из надломленного, измученного тела и заплясала в лучах золотого света, пропитанного любовью. В мгновение ока она преодолела расстояние и очутилась над домиком Искры. О, с какой грустноватой радостью невидимые руки Лебедяны обнимали сильные плечи женщины-кошки, возившейся в цветнике! Увы, Искра чувствовала лишь прохладное дыхание ветерка и озадаченно хмурилась, гадая, отчего вдруг её окатило волной мурашек…

– Лебедяна, дитя моё! Ты слышишь меня? – раскатисто пропели горы, и эхо взвилось до небес, встало на дыбы сказочным конём. Затерявшись в его золотой гриве, Лебедяна ощутила, будто её засасывает с тошнотворной скоростью в бесконечный колодец с радужными стенами.

Это было похоже и на проход сквозь пространство при помощи кольца, и на падение с небес. Разбитая вдребезги, Лебедяна даже помыслить не могла о движении, но первый хриплый вдох сам надломил ей грудь.

– Жива, моя родная, – тёплым вешним ветром согрел её голос родительницы.

Золотые пятна солнечного света лежали на стенах, зажигая сотни искорок на узорной россыпи каменьев. Шкатулка с кольцом стояла нетронутая на столике, а тело Лебедяны утопало в постели, на краю которой сидела Лесияра, полная нежного беспокойства.

– Ты едва не сожгла своё сердце, доченька, – вздохнула она. Её ресницы отягощала задумчивая печаль. – Не жертвуй своим счастьем, прошу тебя.

– Я не могу оставить Искрена, пока он хвор. – Голос взрезал горло, как острое лезвие, и Лебедяна закашлялась.

Несколько глотков воды из Тиши, которую Лесияра принесла с собою в кувшинчике, с золотистым звоном влили в княгиню Светлореченскую тёплый сгусток силы.

– Ты уже видела его, государыня? – Лебедяна с облегчением смогла приподняться на локте, тут же утонувшем в пуховой глубине перины. – Он плох, как никогда.

– Да, дело скверное, – невесело вздохнула владычица Белых гор.

– Ты думаешь о том же, о чём и я? – Любой страх после внетелесного полёта в Белые горы теперь казался смешным, но горькое дыхание печали всё же коснулось обожжённого сердца Лебедяны. – Это не язва, ведь так?

– Это смертоносный недуг, который еладийские учёные называют «каркинос» или, по-нашему, рак, – молвила Лесияра. – В прошлый раз тебе удалось повернуть его вспять, но, как видно, это лишь до поры остановило хворь. Тревоги и заботы, которые терзали князя в последнее время, разбудили этого зверя, и он принялся за старое, разбросав в теле твоего мужа множество своих «деток». Ты пропустила его губительную силу через своё сердце, и оно не выдержало. Ежели б мои кошки чуть замешкались, тебя уже не было бы с нами, дитя моё.

Осознание, что она была на пороге гибели, почему-то не трогало Лебедяну своим ледяным дыханием. Что-то изменилось в ней, и мысли заструились в новом русле, прожжённом по её сердцу. Смерть оказалась совсем не страшной и походила на прекрасный сон, полный окрыляющей лёгкости, света и любви.

– Помоги Искрену, государыня, – шепнула Лебедяна, прильнув щекой к тёплой ладони родительницы. – На сей раз его недуг слишком силён для меня.

– Я попробую помочь, только если ты пообещаешь не приносить в жертву свою любовь, – с печальным светом нежности в мудрых глазах молвила Лесияра.

Сквозь обезболивающее облако внетелесных истин пробилась в душу Лебедяны щемящая тоска, и слёзы согрели ей глаза солёной дымкой.

– Сейчас не время, – сдавленно пробормотала она. – Я должна быть рядом с мужем. Мне не следовало заговаривать об этом в столь нелёгкий час…

– Посмотрим, что можно сделать, – загадочно и обтекаемо проронила Лесияра, оставив Лебедяну терзаться тревогой. – Отдыхай, родная, а я навещу Искрена.

***

Твёрдая поступь белогорской владычицы отдавалась под сводами княжеского дворца, а чёрный плащ мёл краем зеркально гладкий каменный пол. Известие о тяжёлом состоянии Лебедяны застигло Лесияру во время краткого отдыха между делами, и она не успела переодеться во что-либо более нарядное и подходящее для похода в гости – как прогуливалась по саду в простом шерстяном плаще, так и помчалась спасать дочь. Несколько мгновений сердце Лебедяны не билось, но княгине-кошке удалось запустить его светом Лалады и жаром своей родительской любви. Самое страшное осталось позади, омертвевший участок сердечной мышцы после лечения должен был восстановиться через пару дней, но колени Лесияры ещё ощущали отголоски мертвящей дурноты и страха за жизнь Лебедяны…

Князь Светлореченский возлежал на пышном ложе под бархатным навесом, обложенный подушками. Тяжёлая ткань глубокого вишнёвого цвета подчёркивала его бледноватый нездоровый вид, но на умирающего Искрен был уже не похож: целительное прикосновение Лебедяны изрядно уменьшило чёрную пасть недуга, съедавшего нутро князя. Завидев тёщу, Искрен с оскорблённым видом отвернулся.

– Даже не поздороваешься? – усмехнулась Лесияра.

– Ты всё знала, государыня… Знала и покрывала это, – процедил Искрен. – Ведала ты, что моя жена чинит мне измену, и попустительствовала этому! Не ждал от тебя такого удара в спину.

– Не бросайся громкими словами, любезный зять, – сухо ответила княгиня. – Никто не бил тебя в спину, я лишь спасала свою дочь от гибели неминучей. Только сила Лалады и любовь избранницы могла вернуть её на тропу жизни… Но всё ж прошу прощения за то, что скрытно провела Искру в твой дом под видом лекаря: иначе мы тогда поступить не могли. Лебедяна, ежели ты забыл, оказалась на грани смерти оттого, что отдала силы на твоё исцеление. Вот и сейчас она была на волосок от погибели, помогая тебе снова. И она готова отказаться от своей любви и остаться с тобой.

– Мне ни к чему её жертвы, – буркнул князь, глядя в сторону и щурясь от яркого солнечного света, струившегося в высокие окна. – Поверь, Лесияра, ей совсем не надобно платить своей жизнью за мою. Я готов принять свою судьбу такой, какова она есть.

– В тебе говорит уязвлённая гордость и обида, – молвила княгиня. – Отодвинь завесу тьмы со своего сердца, и ты увидишь в себе любящего мужчину, готового отпустить свою женщину, чтобы спасти ей жизнь. Подумай об этом, а я пока сделаю всё возможное, чтобы сохранить народу князя, а войску – предводителя. Ты нам нужен живым и здоровым, дорогой зятюшка.

Лесияра устремила мысленный взор в надбровья, где сиял источник вечной любви, и представила себя водонапорным рукавом, сквозь который бьёт мощный поток целительного тепла. Ослепительная струя смыла чёрные бляшки в груди Искрена, как комочки обычной грязи, засевшей в его желудке, лёгких, печени и почках.

После лечения ей требовалось перевести дух и подкрепиться, и по её знаку дружинницы поднесли ей кусок хлеба с солёной сёмгой и кубок горького пива. С наслаждением жуя нежное, розовое мясцо и прополаскивая горло забористым напитком, Лесияра наблюдала преображение Искрена, который на глазах из смертельно больного старика превращался в полного сил и моложавого мужчину зрелых лет. Ушёл ли недуг навсегда или мог ещё вернуться спустя какое-то время – этого она не могла предвидеть. По крайней мере, «просвечивающий» взгляд не отмечал сейчас никаких признаков хвори – нутро князя очистилось и туго налилось жизненным соком, как у двадцатилетнего молодца, хотя Искрену было уже три раза по двадцать.

– А ну-ка, – молвил он, садясь и спуская ноги с постели. – Эй! Подайте мне одеться, что ли!

Тотчас прибежали слуги с государевой одёжей и помогли ему облачиться. Тот прошёлся по опочивальне, дыша полной грудью так, что его ноздри трепетали и раздувались.

– Молодцом глядишь, княже, – усмехнулась Лесияра. – Так-то лучше… А то ишь – запомирал! Рановато тебе на тот свет отправляться.

– Да вишь, язва старая открылась, – сказал князь, встав у окна и созерцая солнечный денёк с наслаждением человека, только что прочувствовавшего драгоценность жизни. – Житьё походное доконало: ни поесть, ни поспать толком… Вот и скрутило.

Не ведал Светлореченский владыка, что едва не был побеждён недугом намного более грозным, нежели язва, а Лесияра рассудила, что и ни к чему ему об этом знать, коли хворь прошла. А князь отвесил ей низкий поклон:

– Что ж, любезная моя государыня Лесияра, премного благодарен тебе, что на ноги меня поставила. Раз уж такое дело, то не буду держать камня за пазухой… Не должно быть промеж нас противоречий перед ликом беды, что грозит нашим землям. Нам ещё сражаться вместе, прикрывая друг друга на бранном поле.

– Дело говоришь. – Поднявшись, Лесияра пожала протянутую руку. – А насчёт жены твоей и Златы скажу тебе так: в Белых горах им безопаснее будет, нежели здесь, потому не держи их – таков мой тебе совет.

Рот Искрена затвердел, брови посуровели и нависли над помрачневшими глазами.

– Мысль здравая. Отпустить – отпущу, но о разводе пусть и не мечтает. Не дам.

– Ох, упрямство в тебе говорит, княже, – покачала головой Лесияра. – Сердце остудишь – может, и иная дума придёт.

– А я спокоен, как чистый пруд в ясный день, – ответил Искрен холодно. – И таково моё решение. Забирай свою дочь и внучку к себе, пущай живут в Белых горах, покуда беда не минует.

– Не миновать она может и через три года, – заметила княгиня. – Но тогда уж не муж ты ей будешь – сам знаешь, закон таков.

– Поглядим, – молвил Искрен.

***

Лёгкая дрёма слетела с Лебедяны от ласкового прикосновения губ ко лбу. Грезилось ей, что склонилась над нею Искра, но то была родительница.

– Что-то сердечко твоё трепыхнулось, – озаботилась Лесияра. – А ему сейчас покой надобен.

В груди у Лебедяны кольнуло от затаённого вздоха. Какой уж тут мог быть покой!…

– Что Искрен? – спросила она. – Ты исцелила его?

– Сделала всё, что в моих силах, – ответила родительница. – Князь почувствовал себя бодрым и снова отправился к войску. Тебе он просил передать, что отпускает тебя со Златой в Белые горы – отсидеться на время возможной войны, но развода не даёт.

Лебедяна откинулась на подушки. Под рёбрами снова саднило, но уже не смертельно, а Лесияра склонилась над нею, нежно заглянула в глаза и поцеловала в губы.

– Ну-ну, не тужи, милая. Авось, остынет его обида – и одумается он. Ты отдыхай, доченька, набирайся сил, а я с тобою побуду. Как окрепнешь – возьмём Злату и домой отправимся.

Вместо предполагаемой пары дней слабость одолевала Лебедяну ещё целую седмицу, но сложа руки она не сидела: готовила новые рубашки для Искры. Скроила и сшила она полную свадебную дюжину, но вышивкой украсить успела пока только три.

– Ну что, родная, идём домой? – с улыбкой спросила родительница, заглядывая ей в лицо.

– Да, государыня, надо идти, – со вздохом кивнула Лебедяна. – Довольно уж мне в постели валяться.

Одевая дочку, она рассказывала ей о чудесных Белых горах – о том, как там красиво и хорошо, какие леса и водопады, как весело там будет гулять и собирать целые охапки цветов, ловить рыбу и купаться в холодных бурливых речках. Малышка была не против отправиться в гости к женщинам-кошкам, а о батюшке совсем не спрашивала – должно быть, привыкла к его постоянному отсутствию. Не баловал Искрен вниманием маленькую княжну, а потому она его почти не знала и зачастую дичилась, когда он изредка снисходил до неё. К бабушке Лесияре Злата быстро прониклась горячей привязанностью, и Лебедяна надеялась, что и с Искрой они так же скоро подружатся. А там и правду рассказать будет можно.

С хмурого неба накрапывал дождик, ветер трепал полы плаща Лесияры, из-под которого выглядывала золотая головка девочки. Крошечное колечко село ей на пальчик как влитое; устроено оно было хитро – по мере роста обладательницы его можно было раздвигать, подкручивая потайной винтик. Шаг – и все трое очутились в саду при княжеском дворце в Белом городе – на мостике через лебединый пруд. Лесияра спустила Злату с рук, а Лебедяна зашептала, показывая в сторону важных, чванно-неторопливых птиц, жеманно приглаживавших перья и на людей не обращавших никакого внимания:

– Смотри, смотри! Лебеди какие!

Злата, вцепившись ручками в нижнюю перекладину перил мостика – до верхней дотянуться ей не позволял малый рост, – во все глаза уставилась на великолепных птиц, а Лесияра молвила дочери:

– Раз Искрен развода тебе не дал, ты всё ещё мужняя жена, а значит, не могу я пока позволить тебе поселиться с Искрой и жить с нею семьёй. Уж не обессудь, милая. Но не тужи: встречам вашим я препятствовать не стану. Излишней опекой тебе тоже докучать не буду, ты у меня уже большая девочка.

– Благодарю тебя, государыня. Всё тобою решено по справедливости, – кивнула Лебедяна со сдержанной грустью.

Приветливо-солнечной улыбкой встретила их новая супруга Лесияры, Ждана. Окружённая детьми, принаряженная, свежая и цветущая, она раскрыла Лебедяне объятия, а Злату поцеловала в щёчку.

– Добро пожаловать домой, Лебедяна, – сказала она. – Матушкой твоей зваться не смею, но надеюсь, что ты меня полюбишь, как сестру.

Давняя обида растаяла в сердце княгини Светлореченской под вешним теплом лучей, струившихся из этих глубоких тёмных глаз с золотисто-янтарными искорками. После всего пережитого не смела Лебедяна осуждать свою родительницу за эту позднюю любовь, осенним яблоком сорвавшуюся ей в руки, поскольку и сама теперь знала, каково это – полюбить вопреки брачным узам, долгу и здравому смыслу.

Любима сперва нахмурилась ревниво, но потом овладела собою и поприветствовала Лебедяну, как положено:

– Добро пожаловать, сестрица. Ты как – в гости к нам или насовсем?

– Мы надолго, – улыбнулась Лебедяна. – А насовсем или нет – это уж как судьбе будет угодно. Вот, познакомься: это твоя племянница Злата… Я её в честь нашей незабвенной матушки назвала. Злата, а это твоя тётушка Любима.

Обе девочки мерили друг друга пристально-изучающими взглядами, пока Злата не застеснялась и не спряталась за материнским подолом. Оттуда она одним глазом наблюдала за тётей, удивляясь, видно, почему сия родственница лишь чуть-чуть старше её.

– А ты быстро у меня растёшь, – засмеялась Лесияра, подхватывая младшую дочку на руки. – Смотри-ка – уже тёткой стала!

За нежный поцелуй и полный обожания взор родительницы юная княжна была, пожалуй, готова смириться с очередным неожиданным пополнением их семейства, собранного под одной крышей. К Ждане она, видимо, пока не спешила питать дочерние чувства, но сестра есть сестра, и Лебедяне девочка благосклонно позволила поцеловать себя в щёчку.

– Любима у нас весьма ревнивая юная особа, а также жуткая собственница в отношении своей родительницы, – с усмешкой сказала Лесияра. – Но она трудится над собою, чтоб стать приветливее и мудрее. Правда же, дитя моё?

Девочка с забавной суровостью выпятила нижнюю губу и насупилась, вызвав у всех лишь улыбку.

– Любовь нашей родительницы я у тебя не отниму, не беспокойся, – шутливо молвила Лебедяна. И пробормотала вполголоса: – Мне б со своей любовью разобраться…

После обеда Лебедяна уложила Злату на дневной сон, но дочка долго не могла угомониться: видно, новое место и знакомство с новыми родичами взбудоражило ей нервы. Разместили её в комнате, смежной с опочивальней Любимы, и юная тётушка пришла посмотреть на укладывание Златы.

– Засыпай давай, – сказала она малышке строгим и наставительным тоном. – Такая мелюзга, как ты, должна после дневной трапезы спать. Вон, Яр уже дрыхнет!

– Да и тебе, сестрица, не мешало бы во сне обед переварить, – улыбнулась Лебедяна.

– Я уже большая, – заявила девочка.

Природа всё-таки взяла своё, и пушистые ресницы сытой и усталой от впечатлений Златы через полчаса наконец сами сомкнулись.

– Уснула, – прошептала Любима. И, лукаво прищурив один глаз, спросила: – А теперь, сестрица, скажи правду: ты что, со своим мужем поругалась?

Лебедяна про себя подивилась женской проницательности юной княжны, а вслух ответила:

– Да нет, просто самочувствие моё уже не то, что прежде. Вдали от Белых гор тяжко мне живётся, вот и отпустил меня супруг в родительский дом – силушкой от родной земли подпитаться.

– Эти сказки ты рассказывай кому-нибудь другому, – хмыкнула Любима, устремив лисий взгляд на старшую сестру, по возрасту годившуюся ей в матери. – А мне можешь сказать всё как есть: мы ж, как-никак, родные с тобою. Ежели боишься, что я проболтаюсь – напрасно. Я не из сплетниц. А мужчин я и сама не очень-то долюбливаю. Взять хотя бы Радятко с Малом… Такие дурни да остолопы – сил моих нет! А хочешь – тайну взамен на тайну? Скажи мне свою, а я тебе свою поведаю. Тогда, коли я проболтаюсь, можешь и ты мою тайну выдать.

– И что же у тебя за тайна? – улыбаясь всё шире, полюбопытствовала Лебедяна. Она не могла налюбоваться на эту прелестную плутовку, смышлёную не по годам – уже настоящую женщину в теле маленькой девочки.

– Нет, ты мне сперва свою скажи, – настаивала Любима.

– Ну ладно, – вздохнула Лебедяна. – Ты угадала: я ушла от своего супруга, потому что… люблю женщину-кошку. Только ты об этом – тс-с! – И княгиня Светлореченская предостерегающе приложила к губам палец.

– Так я и знала! – торжествующе сверкая глазами, громко прошептала младшая княжна. И незамедлительно засыпала старшую сестру вопросами: – А кто она? Как её зовут? А она красивая?

– Звать её Искрой, она очень пригожа собою, а трудится мастерицей золотых и серебряных дел – украшения делает, – сказала Лебедяна. – Ну, так что же? У тебя-то какая тайна?

– У меня-то? М-м, – промычала девочка задумчиво, и невольно закрадывалось подозрение, что «тайну» свою она изобретала прямо сейчас, на ходу. – А я люблю мою телохранительницу Ясну. Когда я вырасту, я стану её женой, вот! Я пока государыне не говорю, потому что ей это не понравится, и она станет ругаться. А этот болван Радятко вообразил, что мне по сердцу он, а не Ясна!

– Вот когда ты войдёшь в возраст, тебе будут приходить знаки о твоей будущей половинке, – привлекая юную сестрицу к себе и усаживая её на свои колени, сказала Лебедяна. – Сначала сны… потом прочие озарения и подсказки. Только с ними надо внимательной быть, очень внимательной! Ежели неверно их истолкуешь – большая беда в твоей жизни приключится. Хлебнёшь горя, со своей истинной дорожки не туда свернув.

– А ты… свернула? – вскинув брови напряжённо-сочувственным домиком, прошептала Любима.

– Случилось мне заблудиться, – вздохнула та. – И лишь совсем недавно я свою любовь встретила, да только уже замужем была… не за тем человеком. Думала – он и есть моя судьба, ан нет. И имена у них схожи: Искра и Искрен.

– Ты со своей Искрой будешь счастлива, я могу тебе это наколдовать! – с живым участием обняв Лебедяну за шею, пообещала девочка. – Мысли, если их сильно-сильно думать, сбываются. Я буду каждый день и каждую ночь думать об этом. И никому не скажу, коли ты не хочешь, чтобы кто-то знал.

– Благодарю тебя, моя хорошая.

Они посидели ещё немного – просто молча дышали, уткнувшись лоб в лоб, пока не пришла родительница.

– О чём это вы тут шепчетесь, мои родные? – спросила Лесияра вполголоса, обнимая обеих дочерей.

– Да так… о своём, о девичьем, – с усмешкой ответила Лебедяна.

– А я заглянула узнать, удобно ли Злате. – Княгиня склонилась над спящей малышкой, осторожно пробежала пальцами по пружинистым кудряшкам. – А то на новом месте деткам, знаете ли, порой не по себе бывает. Да и не только деткам – взрослым иногда тоже.

– Злату долго сон-угомон не брал, – сообщила Любима.

– Правда? – Лесияра двинула бровью и устремила на младшую дочку взор, полный игриво-нежных искорок. – Но теперь она, как я вижу, дрыхнет напропалую. Да и ещё кое-кому тут после обеда всхрапнуть не помешало бы.

С этими словами Лесияра подхватила Любиму в непреодолимо сильные объятия и унесла её, вырывающуюся и по-котёночьи пищащую. В дверях княгиня улыбнулась Лебедяне через плечо.

Насыщенный и непростой день рыжим масленым блином прокатился по небосклону и растаял в сиреневато-розовом умиротворённом закате, пропитанном влажной цветочной чистотой. В саду Лебедяна встретилась с родительницей, отдыхавшей после длинного совещания со Старшими Сёстрами. Та стояла на мостике, кутаясь в мерцающий золотой и бисерной вышивкой плащ для торжественных приёмов, и кидала хлебные крошки лебедям. При виде дочери её губы тронула чуть усталая, но ласковая, как вечернее солнце, улыбка.

– Ну как, удалось Злату уложить? – спросила она.

Бревенчатый мостик поскрипывал под шагами, плакучие ивы вздыхали зелёными гривами в дуновениях сонного ветерка. Подойдя к родительнице, Лебедяна встала рядом и облокотилась на перила, чтобы посмотреть на изящных белоснежных птиц.

– Уснула. А вот Любима не хочет засыпать, пока ты не придёшь и не расскажешь ей сказку, государыня. Я думала, что сама справлюсь, ан нет: тебя ждёт.

– Сказка на ночь – это мой святой долг. – Лесияра откинула с плеч кудри с проседью, провожая смеющимся взглядом отплывающих лебедей. – Что ж, коли так, надо идти.

– Я… хотела тебя спросить, государыня, – вспыхивая тёплым румянцем смущения, обратилась Лебедяна к родительнице. – Могу ли я навестить Искру?

– Тебе необязательно спрашивать у меня дозволения на каждый свой шаг: чай, не девица уж, – целуя её, улыбнулась владычица Белых гор. И, озорно подмигнув, спросила: – К рассвету-то хоть возвратишься?

Маковый жар залил щёки княгини Светлореченской, а Лесияра издала мягкий мурлычущий смешок и приобняла дочь за плечи.

– Ступай, родная моя, ступай. Люби, пока любится.

На лёгких крыльях сердца помчалась Лебедяна в горы, и кольцо, как всегда, служило ей надёжным средством, помогающим преодолевать расстояния в мгновение ока. Входная дверь домика была не заперта, но Искра, видимо, ещё работала в мастерской. Лебедяна зажгла свет, разложила на столе вкусные гостинцы, глянула на себя в медное зеркальце, прихорашиваясь, и подивилась оживлённому блеску собственных глаз, полных тихого счастья. Рубец на сердце покалывал, будто заноза, но прохладное колдовство горных сумерек обвивало ей плечи и щекотало лопатки, смывая все горести и растворяя их в своей бодрящей свежести.

Дверь скрипнула, и Лебедяна затряслась, как сжатая пружина. Внизу раздался любимый голос:

– Счастье моё, это ты здесь ждёшь меня?

Шаги на лестнице – и через мгновение нетерпеливые, изголодавшиеся по ласке ладони Лебедяны гладили щёки Искры, нежно мяли ей уши, скользили по слегка колючему от небольшой щетины затылку, прощупывая каждый родной бугорок, каждую впадинку на черепе.

– К чему спрашиваешь? Разве ты не чуешь меня? – выдохнула она в тёплой близости от губ женщины-кошки.

– Чую за сто вёрст, – последовал приглушённо-ласковый ответ, и крепкие руки обвили княгиню, будто ожившая лоза, гибкая и сильная. – Просто хотелось услышать твой голосок, ладушка.

Блины с икрой, жареная перепёлка, пирог с осетриной и кувшин двадцатилетнего мёда – всё осталось нетронутым на столе, а три вышитых рубашки были забыты на лавке: перина, набитая душистыми травами, хрустела под весом вжатых в неё тел. Раздвинув колени, Лебедяна впустила в себя сильный горячий язык Искры, и от нежных внутренних толчков на её лицо ложилась улыбка-крик, улыбка-солнце, улыбка-полёт. Раскинув руки по широкой лежанке и отпустив на волю спутанные косы, она сбросила с себя все имена и титулы, а потом одним полногрудным вздохом сломала панцирь, державший её в своей холодной тюрьме столько лет.

Она ещё долго слушала звенящий покой гор и тёплое сопение Искры на своём плече. Привыкшие к пуховым перинам изнеженные бока почёсывались от торчавших наружу тончайших соломинок, но горьковато-медовый, вольный и чистый дух трав Лебедяна не променяла бы на затхлый запах птичьего пера. Лучше с любимой на душистом сене, чем с постылым на пышном ложе, набитом гусиным и лебяжьим пухом.

Светлую, дышащую тишину горного домика нарушил тревожно-звонкий, требовательный детский голосок:

– Матушка! Ты тут?

Наверно, Злата проснулась, не нашла мать, испугалась и отчаянно пожелала оказаться рядом с ней… А кольцо возьми да и сработай. Лебедяна всполошённо растолкала задремавшую Искру:

– Лада, проснись! Златка явилась!

Женщина-кошка выскользнула из постели, будто и не засыпала вовсе. Проворно натянув штаны и рубашку, она устремилась навстречу девочке, в голосе которой уже дрожал слезливый надрыв.

– Иду, моя родненькая! Иду, кровинка. Матушка тут, всё хорошо!

Пока Искра успокаивала ребёнка и поднималась с ним на руках по лестнице, у Лебедяны было несколько мгновений, чтобы накинуть сорочку и убрать косы под повойник. Огниво мёртво искрило и валилось из дрожащих рук княгини, но не зря же женщина-кошка владела силой Огуни! Один щелчок пальцами – и фитилёк лампы задышал робким, колышущимся пламенем, отблеск которого отразился в глазах Златы – круглых блестящих пуговках. Малышка доверчиво обнимала родительницу-кошку за шею и вертела головкой, озираясь с изумлением и страхом, а Искра успокоительно мурчала ей на ушко.

– Золотко моё, ты чего прибежала? – Лебедяна раскрыла навстречу дочке объятия, и та тут же зябко прильнула к её груди. – Матушка здесь, никуда не делась. Только в гости ушла.

– А у нас тут вкусненькое есть, – подмигнула Искра и игриво цокнула языком.

Гостинцы пригодились: скушав блин и кусочек пирога, Злата окончательно успокоилась и без зазрения совести уснула, устроившись на постели между двух родительниц.

– Ты пока её дочкой не зови, – шепнула Лебедяна, с теплом в сердце любуясь лучиками-морщинками, что сияли в уголках глаз Искры. Та тихонько ворошила весёлые кудряшки спящей девочки. – Она ещё всей правды не знает.

– По батюшке, наверно, скучать будет. – Искра насупилась, и меж её бровей пролегла тень грусти.

– Она батюшку почти и не видела. По ком скучать? – Лебедяна нежно разгладила складочку на лбу женщины-кошки и тихонько чмокнула в неё. – Нет меж ними связи прочной, как меж родительницей Лесиярой и сестрицей Любимой. Видно, сердцем Искрен не чуял в ней свою кровь, вот и не жаловал младшенькую.

– Ну ничего, зато теперь есть кому её и любить, и жаловать, – усмехнулась Искра, зарываясь губами в волосы дочки. – Значит, отпустил тебя князь?

– Отпустить отпустил, только развода не дал, – вздохнула Лебедяна. – Упёрся, обида в нём играет. А ведь я, Искорка моя, чуть не осталась с ним!

– Это почему? – нахмурилась женщина-кошка, вскинув на княгиню Светлореченскую твёрдый и колкий, как не огранённый самоцвет, взор.

– Занемог он смертельно. Хвала Лаладе, родительница Лесияра недуг изгнала, и теперь, быть может, ждут Искрена ещё долгие годы здравия.

– Вон оно как…

Пальцы Лебедяны быстро скользили по голове Искры и заигрывающе почёсывали под подбородком, пока та не сощурилась в довольной улыбке и не замурлыкала.

– Ты не думай худого, лада. – Лебедяна потёрлась носом о нос возлюбленной. – От тебя я уж никуда не денусь… Отдала я сыновьям и мужу всё, что могла; сынки выросли, в своих городах заправляют, а муж, слава Лаладе, опять здоров и в седле. Пора мне и своё счастье ловить. С истинной тропинки я уж не сверну, не бойся.

***

Осень принесла не только слякоть и дожди, но и раскинула над Гудком плотный, непробиваемый для солнца полог живых туч, которые извивались и клубились на небе жуткими, дышащими складками. Никто доселе не видел ничего подобного, и горожане толпами высыпали на улицы посмотреть на мрачное диво, пропитанное леденящим ядом беды. Земля погрузилась в полумрак, сильно похолодало, а полдень не отличался от вечерних сумерек, и души людей наполнялись растерянностью, граничащей с ужасом.

– Что-то батюшка Ветроструй нахмурился, – говорили старики. – Ишь, тучи какие диковинные пригнал!

Складчатая пелена на небе нависла гнетуще и страшно, и ни одного мгновения необычные тучи не находились в покое: корчились, скручиваясь в завитки, шли волнами, пучились огромными шишкообразными выростами, постоянно перетекая из одной формы в другую. День, второй, третий жители Гудка ёжились, поглядывая на странное жутковатое небо, а солнце всё не проглядывало. Ни один живительный лучик не прорезал светлым лезвием этот угрюмый покров, а вскоре в сговор с небом вступила и земля, загудев под ногами жителей мерным гулом. «Бух, бух, бух», – охала она, и люди испуганно сбивались в кучки, поверив, что настал конец всему. Крики, беготня, давка – в бурлящем Гудке начался переполох.

И только дозорные на городском частоколе, венчавшем земляной вал, первыми узнали причину всполошившего всех гула и земной дрожи: к городу подступила чужеземная рать. Рослые, могучие воины были облачены в тёмные доспехи, а головы их покрывали шлемы в виде чудовищных звериных морд. В едином ритме передние ряды ударяли копьями о щиты, а задние били в землю тяжёлыми, окованными сталью сапогами – то ли приветствовали город таким странным способом, то ли стремились нагнать на людей страху. Как раз во втором они и преуспели: ужас чёрным призраком реял над улицами и проник в каждый дом.

Островид, исхудавший и высохший, подкошенный гибелью Бажена, сидел в своей приёмной палате, вцепившись костлявыми пальцами в резные подлокотники кресла, и слушал, как под окнами глашатай гнусаво-козлиным голосом зачитывал взволнованной дружине его приказ:

– Я, посадник княжеский Островид сын Жирославов, именем поставившего меня владыки Вранокрыла повелеваю: рать иноземную в город впустить, препон воинам не чинить, отпора не давать, во всём им содействовать и власть их безоговорочно принять…

Голос глашатая утонул в негодующем ропоте.

– Как так – власть принять?! – возмутились дружинники. – Стало быть, велят нам город сдать чужакам без боя? Владыка Островид умом тронулся, видать! Что ещё за хозяева на нашу землю явились? С какого перепугу мы к ним в рабы должны податься?

Из гудящего роя голосов выделился один – зычный, начальственный, грозно-вопрошающий:

– Владыка Островид, покажись перед нами! Подтверди своими устами то, что проблеял этот козёл! Ведь ежу ясно: не с миром к нам сия рать пришла – с войной!

Островид узнал голос Владорха – начальника его дружины. Сам посадник был не полководцем, а лишь хозяйственником и управленцем, в военных делах полагаясь на своего воеводу. И вот, в его рокочущем, как буря, голосе глава Гудка слышал яростные дрожащие нотки – предвестники неповиновения.

Стоило ему только щёлкнуть пальцами, как писарь, косой мужичок с бородавкой на щеке, в своём узком чёрном кафтане похожий на таракана, расторопно подал ему с заваленного бумагами стола нужный свиток. Одна сухая старческая рука стиснула грамоту, а вторая толкнула дверь, и в лицо посаднику дохнул тревожный ветер, едва не сорвав с него роскошную шапку с пушистым меховым околышем. Дружина сгрудилась около высокого крыльца, а светлобородый и синеглазый Владорх, подбоченившись с богатырской статью, поставил ногу на первую ступеньку.

«Стук-скрип, стук-скрип», – спускался Островид под сенью украшенного резьбой навеса, и шуба – дар с княжеского плеча – мела длинными парчовыми полами деревянные ступеньки, которые жалобно крякали под тяжестью опускавшихся на них добротных, расшитых бисером серых сапогов. Не дойдя до воеводы трёх шагов, городской управитель сверху вниз протянул ему свиток.

– Это приказ князя Вранокрыла. Читай сам.

Владорх взял бумагу, пробежал её глазами. По мере чтения его светло-пшеничные густые брови всё больше хмурились, а в зрачках нарастал ледяной блеск. Дочитав до конца, воевода вскинул подбородок и хлестнул вокруг себя взором, полным стального негодования. С сухим жалобным шелестом свиток в его руках расползся, будто ветошь, и Владорх вызывающе поднял трепетавшие на пронзительном ветру половинки.

– Как ты смеешь?! – побагровел Островид, задохнувшись от ярости.

– Ты нас за телят неразумных держишь, посадник? – прогремел Владорх. – Скотину бессловесную в жертву приноси, а мы – воины и люди вольные, а потому пришельцев своими хозяевами признавать отказываемся. Всем давно известно, что вместо князя-владыки на престоле сидит какой-то самозванец, а Вранокрыла псы из Нави незнамо куда девали. Целый год терпеливо ждали мы его обещанного возвращения, да видать, в живых его уж нет! Не мог он в здравом уме такой указ подписать – наверняка тот пёс-ставленник подпись подделал, а печатью беззаконно воспользовался. Ребята, вы как думаете?

– Подделал, как пить дать! – поддержали дружинники. – Надоело нам, Островид, в безвластии таком жить! Или князя живого подавай, или катись отсюдова, шкура продажная!

– Братцы! – Воевода обвёл сверкающим взглядом воинов. – Разве верите вы, что Вранокрыл отдал бы свою землю и свой народ инородцам на поругание?

– Не верим, не мог он! – уверенно раздалось в рядах.

– Слыхал? – Пощёчина взгляда воеводы обожгла посадника, как перцовая настойка. – Мы не верим в предательство князем своего народа, а значит, остаётся только одно… – Рука Владорха легла на рукоять меча, и Островид отшатнулся, скованный ледяными обручами ужаса. – Предатель – ты, пёсий поддакальщик! Ты в сговоре с самозванцем!

Эхо этих слов хлестнуло посадника по сердцу кнутом, и он невольно попятился, спотыкаясь и цепляясь за перила.

– Это что… мятеж? – хрипло каркнуло его пересохшее горло.

– Называй как хочешь, – ответил Владорх. – А мы не сдадим город!

Светлый клинок, с холодным лязгом извлечённый из ножен, дерзко взметнулся к небу, словно грозясь вспороть брюхо беспокойных туч, после чего, помедлив, склонился и указал на Островида.

– Взять его! Вяжи изменника! – крикнул воевода, остервенело оскалив крепкие зубы.

Наступая на полы собственных пышных одежд, посадник принялся карабкаться по лестнице. Единственной силой, всегда стоявшей за него горой и обеспечивавшей его властью, была дружина, и вот – её у него не стало. Оскалившаяся частоколом сосулек пасть зимы поглотила его сына, а мятежный ветер из-под мученически корчащегося неба унёс всё остальное.

***

Прялка Берёзки жужжала всегда – зимой и летом, при ясном свете солнца и при тускловатом отблеске лучины; не оборвалась зачарованная нить и в дни страха, накрывшего Гудок пологом живых, ртутно-текучих и тяжёлых туч. Милева не находила себе места, охала, бросая жалобно-тревожный взгляд в окна:

– Да что ж это такое творится?! Неужто последние дни на земле настали? Да где же мужики-то наши, куда запропастились?

Стоян с Первушей утром ушли на рынок торговать товаром, и она боялась, как бы с ними не случилось чего худого, а пальцы Берёзки всё так же невозмутимо тянули чудесную нить. Под высоко повязанным передником ещё даже не намечалось округление живота, но биение новой жизни наполняло молодую кудесницу теплом.

– Придут, матушка, куда они денутся? – мягко успокоила она свекровь.

Боско с напряжённо-прямой спиной сидел за столом и перебирал пшено для каши. Мальчика этого принесло к ним в конце лета; упав без сил на пороге дома, он выглядел совершенным оборвышем, а вместо связных слов с его языка срывались лишь невнятные звуки вперемешку с нервной икотой. Беда, отнявшая у паренька речь, реяла за его плечами тёмным стягом, Берёзка чуяла её холодное дыхание и силу, способную лишить разума кого угодно. Она и без слов чувствовала: Боско пришёл именно к ней. Он откуда-то знал её, но не сразу смог объяснить. Семейство ложкаря не выставило пришельца вон, а приютило и обогрело, Берёзка же отпоила его целебными отварами. Если в первый день он смог с великим трудом, судорожно тряся головой, выдавить из себя лишь своё имя, то спустя месяц его опечатанные потрясением уста произнесли первые слова.

«Калинов мост… Матушка Малина, сестрица Голуба… закрыть… закрыть его хотели, – пробормотал он. – Заклинание… Не удалось, погибель их ждала… Мост их сожрал… Закрыть его надобно! Война… Не допустить её!»

Мало что можно было понять из этого бессвязного лепета, но постепенно отвар и тёплая волшба Берёзки сделали своё дело.

«В случае неудачи тётка Вратена велела мне отыскать бабку Чернаву, что живёт в Гудке, – смог более или менее внятно пояснить мальчик. – Нужно собрать новую четвёрку сильных, чтобы закрыть проход в Навь. Война грядёт оттуда».

«Бабули нет больше, – вздохнула Берёзка. – Я приняла её силу в наследство. Теперь я вместо неё ведовством в Гудке промышляю».

Как набрать новую четвёрку сильных? Берёзка не знала никого, кто обладал бы колдовским искусством – просто не успела ещё познакомиться с сёстрами по ремеслу, тихо и уединённо живя замужней жизнью в Гудке и не выбираясь за его пределы. Страждущие сами приходили к ней, нередко из дальних мест, и она просто старалась помочь им всем, чем могла. Травы она знала неплохо, но лучше всего у неё получалось прясть чудесную пряжу, вкладывая в неё посредством тонких и ловких пальцев тепло своего сердца и добрую волю к помощи. Солнечное чудо само вселялось в нить, поднимая веретено над полом; в чём человек нуждался, то пряжа и делала.

Последние дни лета падали спелыми яблоками, а Берёзке снились яркие, насмешливо-прохладные и твёрдые, как голубой хрусталь, глаза; сердце же устремлялось на восток, в сторону Белых гор. Пытаясь распутать клубок своей тоски и понять, куда та её манит, она ласково улыбалась своему молодому супругу Первуше, простому, доброму и работящему парню; где уж ему было понять её думы… А Боско ещё пуще растревожил Берёзкино сердце, принеся весть о Цветанке-Зайце. От него услышала она, что синеглазая воровка, ставшая Марушиным псом, живёт теперь с черноволосой женщиной-оборотнем в лесной глуши, воспитывая малышку Светлану. Впрочем, Берёзка лишь грустно вздохнула над своей детской любовью; когда-то такой сурово-прекрасный, такой нужный Заяц стал теперь бесконечно далёким. Он шёл своей одинокой звериной дорогой и вёл свою борьбу, в которой Берёзка уже ничем ему помочь не могла.

Сердце звало её на восток, туда, где Дарёна нашла своё кошачье счастье, но набухшее под сердцем семечко выпустило росток. Берёзка не спешила сообщать Первуше, что он станет отцом: что-то мягко смыкало ей уста, будто невидимый палец. Маленькая тайна поселилась в ней и вела себя тихо, не обнаруживая своего присутствия перед окружающими и не особенно беспокоя её саму. А когда земная утроба под Гудком задрожала от мерного «бух, бух, бух», холодное напряжение стиснуло Берёзке живот и рёбра острым желанием любой ценой спасти крошечное, но дорогое и светлое сокровище, росшее у неё внутри.

Пол ощутимо вздрагивал под их ногами, будто под землёй билось, рвалось на свободу огромное чудовище с каменными кулаками, и Милева заметалась в ужасе, рыдая:

– Да где же они?! Первушенька, Стоянушка! Родненькие мои, только вернитесь домой…

Ещё утром жизнь в городе текла своим чередом, невзирая на причудливо-пугающие тучи, а теперь улицы бурлили взволнованной толпой побросавших все свои дела людей. Драгаш, по крови – братец, а по жизненным обстоятельствам – сын, в испуге прильнул к Берёзке:

– Матушка, что это так грохочет?

Что она могла ему ответить? Безымянная беда стучалась в каждый дом, и не было от неё спасения ни на земле, ни в небе, ни в лесу, ни в воде. Вдруг дверь распахнулась, и ввалились Первуша со Стояном, а следом за ними – ясноглазый гость с молодецкими усами и в богато расшитом кафтане. Вместе с ним в память Берёзки ворвалась ночь, пропитанная дымом яснень-травы и запахом погребальных костров, а к горлу подступил горький, как зола, ком.

– Соколко я, – напомнил своё имя сей пригожий удалец. И, отвечая на ещё не озвученный, но дрожащий у всех на устах вопрос, снял шапку и молвил: – Горе пришло на нашу родину: понабежала рать чужеземная, иномирная, и стоит на подступах к Гудку. От собратьев-купцов слыхал я, что из Нави то воинство прибыло, а прочие города по-разному держатся: кто-то сдаётся без боя, кто-то пытается дать отпор… Да только без толку: не устоять никакому войску против вражьего оружия, превращает оно человека в глыбу льда с одного удара. Бают люди, что якобы сам князь Вранокрыл допустил супостата в свои владения, а градоправители получили приказы за его подписью и печатью, кои предписывают нам не противиться сим воинам, а размещать их у себя и содействовать им во всём. Да только что-то сомнения меня одолевают: не поддельные ли они, приказы-то? Вот такие дела, друзья мои.

Свекровь тихо всхлипывала на плече тестя, а тот похлопывал её по лопатке:

– Ну, ну, мать… Живые мы, покуда на своих ногах стоим. – А у самого в растерянных глазах зияла страшная, тревожная пустота.

– Драгаш, Боско, – шепнула Берёзка, – сбегайте-ка в подпол за квасом для гостя.

Мальчики живо исполнили поручение, и Соколко жадно приник к ковшику, роняя янтарные капли с усов. Крякнув и утерев рот, он поблагодарил ребят и устало присел на лавку. Тяжкая дума бороздила ему лоб, а блестящие, живые глаза сверлили то стену, то пол, то скитались взором по потолку…

– Островид, посадник ваш, повелел дружине без боя город сдать, – проговорил Соколко, нервным движением потирая себе ладонями колени. – Да только не пальцем эти ребята деланы, чтобы перед врагом дрожать и пятиться, пусть тот и числом превосходит, и с оружием непобедимым пришёл. Вышла из повиновения дружина, а самого Островида повязали и в темницу бросили. А я по старой памяти к бабке Чернаве завернул, да вспомнил, что нет её уж в живых. Сказали мне, что вместо неё теперь – ты, Берёзонька.

– Я, – кивнула Берёзка, стискивая свои вмиг похолодевшие руки. – И помогу, чем смогу.

Решимость охватывала её с неотвратимостью надвигающейся зимы, подёргивая нутро леденящей сединой инея. Милева умоляюще замотала головой: «Не ввязывайся!» – но Берёзка поднялась с лавки.

– Есть у меня пряжа зачарованная, – сказала она. – Ежели обнести ею город, то, быть может, враг через неё переступить не сумеет. Пряжи много, не на один раз хватит.

Соколко светло улыбнулся, складки на его лбу расправились.

– Это хорошо, Берёзонька, – сказал он. – А ещё народ следует созвать – может, у кого запасы яснень-травы остались… Запалить надобно костры с нею, от хмари воздух городской почистить. Довелось мне с Марушиными псами рядом побыть, и повадки ихние я маленько разузнал; так вот, хмарь они умеют использовать вместо лестниц и мостов – отталкиваются от неё, будто от тверди земной. Войско это, ежели захочет, через любую крепостную стену перемахнёт, и никто ему воспрепятствовать не сможет. А коли мы травушкой подымим, авось и не сумеют они к нам подступиться.

– Для общего сбора в вечевой колокол ударь, гость, – подал голос Стоян. – На восточной башне он висит. Может, народ хоть малость одумается да успокоится.

– А первый костёр очистительный можно прямо на той башне под колоколом и разложить, – оживился Соколко, сжимая жаждущие действия руки в кулаки. – Берёзка, у тебя-то травка чудесная есть?

– Найдётся, а как же, – отозвалась юная колдунья, направляясь в кладовку, где у неё был припасён большой мешок с сушёной яснень-травой.

– Ну, а мы с Первушей берём на себя нить, – сказал Стоян. – Пряжи у Берёзки – полные закрома.

Ветер сразу враждебно толкнул Берёзку в грудь, едва она вышла на улицу охваченного страхом города. Кутаясь в наспех наброшенный летник, она проводила взглядом отряды дружинников; гулко чеканя шаг, они с каменной решимостью на лицах прогремели мимо Берёзки по деревянной мостовой.

– Скорее, милая, – поторапливал её Соколко.

Подъём по винтовой лестнице на самый верх башни дался ей неожиданно тяжко. В животе что-то набухло ноющей болью, но Берёзка одолевала ступеньку за ступенькой, сцепив зубы. Боско с Драгашем тащили следом вязанки хвороста и дров, Соколко тоже был нагружен топливом для костра, как вьючная лошадь, а Берёзка прижимала к себе драгоценную траву.

– Давай, давай, родная, совсем чуть-чуть осталось, – подбадривал её торговый гость.

Колокол навис над ними огромной глубокой чашей. Берёзка зябко съёжилась, окидывая сквозь тревожный прищур родной город, подёрнутый дымкой безумного ужаса. Ветер норовил выжать из её глаз слёзы, текучие тучи корчились в леденящих душу судорогах, а где-то в сумрачной дали раскинулась несметная тёмная сила, вздыбившая щетину копий. Страшное «бух, бух, бух» то затихало, то принималось греметь опять. Дрожь земли докатывалась даже сюда и отдавалась у Берёзки внутри тягучим, студенисто-холодным сотрясением…

– Запугивают, – процедил Соколко, сбрасывая на каменный пол вязанку дров и мешок земли вперемешку с сырой травой и тряпками. – Ну ничего, мы тоже не лыком шиты. Гудок так просто не сдастся.

Дымовую кучу они сложили не под колоколом, а поближе к стене, чтоб не мешала звонить. Берёзка клала яснень-траву щедро, смешивая её с землёй и ботвой, а мальчики подбрасывали дрова слоями.

– Ветерок хороший, это нам как раз и надо. – Соколко взялся за верёвку, примеряясь для удара в колокол. – Поджигай!

Куча занялась весёлыми язычками пламени, а вскоре повалил густой, горький грязно-желтоватый дым – и весь прямо на Соколко. Тот, чихая и кашляя, раскачал огромный язык колокола, и по округе разнёсся протяжный, надрывно-призывный гул. «Бом-м, бом-м», – гудело нутро Берёзки, болезненно сжимаясь от каждого удара, и череп тоже полнился литой болью и гуканьем. Ветроструя на помощь звать не требовалось: дымовая пелена сама понеслась на сизых крыльях над улицами, а набатный зов обгонял её, заставляя народ настораживаться и поворачивать головы в сторону башни. «Все сюда, все сюда!» – звал колокол, и люди понемногу начали подтягиваться к площади перед башней. Всем сейчас нужен был этот звук, чистый, властный и холодно-волевой; порвав удавку страха, он упорядочил слепую, бесцельную беготню. Берёзке сверху было хорошо видно, как по улицам-сосудам текла тёмная кровь – толпа.

– Люди собираются! – надрывая горло, крикнула она Соколко.

Тот услышал и знаком велел Боско подойти и заменить его. Мальчик продолжил звонить, а Соколко оглядел с высоты площадь, заполнявшуюся горожанами. Взмах руки – и Боско, поняв, отпустил верёвку. Последнее «бом» прокатилось заключительным словом.

– Все вниз! – приказал Соколко.

Спуск был стремителен. Берёзка отстала, оступилась и едва не упала, но её будто поддержала невидимая рука… Сердце ухнуло в горячую тьму ужаса, отголоски которого рассеялись по телу злыми колючками.

Сотни взглядов устремились на них, когда они ступили на землю. Пропахший дымом, с раскрасневшимися до слёз глазами, Соколко вскочил на бочку и зычно крикнул:

– Народ Гудка, слушай моё слово! Уймите свой страх, люди, настала пора защищать свои дома и землю. У стен стоит враг, а посадник Островид предал вас, приказав дружине сдать город, но те его не послушали. Трус и предатель низложен и брошен в темницу, а храбрая дружина будет грудью стоять за всех нас. Но и мы с вами не должны сидеть сложа руки! Враг силён, и оружие его смертоносно, но спасение есть, и это – яснень-трава! Помните мор, что захлестнул Гудок и чуть не опустошил его? Стоило окурить город дымом от сожжённой чудо-травы, и смертельная хворь отступила. Есть ли у вас запасы? Я не верю, что после того случая никто не набрал себе этой целебной травы, которая и теперь сможет защитить нас!

– Есть, добрый человек! – раздалось несколько голосов. – Есть травушка…

– Хорошо! – просиял Соколко. Его могучий голос не хуже колокольного звона разносился над головами горожан: – Все – слышите меня? – все, у кого есть яснень-трава, не жалейте своих запасов, раскладывайте дымовые кучи прямо на улицах! Пусть враг захлебнётся в дыму! Пусть Гудок очистится от хмари, подспорья навиев! Все меня поняли?

– Поняли, чего ж тут непонятного? – откликнулись из толпы.

Толкаясь локтями и пыхтя, к Соколко пробились Стоян с Первушей. Сын прижимал к себе мешок, набитый мотками пряжи, а отец, возвысив голос, крикнул:

– Кто с нами – охранную нить вкруг города разматывать? Невестка моя, кудесница Берёзка, эту пряжу пряла, и врагу через нить чудесную не перешагнуть!

Их сразу обступила куча желающих, и Стояна единогласно выбрали начальником отряда. Тягучий ледяной шёлк ветра лентами лизал глаза Берёзки, и сквозь стынущие на ресницах слёзы она улыбнулась Первуше, а тот подмигнул ей в ответ: ничего, мол, не горюй – прорвёмся.

***

Навье войско не спешило начинать приступ. Смоляной живой тучей растянулось оно под городскими стенами и гнало волну ужаса, бряцая оружием и топая ногами. Поднявшийся на тын Владорх онемел: куда ни кинь взор, везде громыхали полчища навиев, колыхаясь угрюмым, удушающим и гнетущим морем. Пчелиный рой? Воронья стая? Сравнения разбивались о тусклые наконечники вражеских копий. Кряжистые, здоровенные тела воинов были прикрыты воронёной бронёй, и чёрные стяги реяли над их плотными рядами, будто раздвоенные змеиные языки.

– Нам не выстоять, воевода, – услышал Владорх севший от потрясения голос сотника Грача. – Вон их сколько… А нас – всего три сотни!

От пересечённого шрамом лица Грача отхлынула кровь, мясистые губы подёрнулись мертвенной серостью, а прядь чернявых волос прилипла к взмокшему лбу. Двое других сотников, также стоявших рядом на дощатых полатях , хранили сосредоточенное молчание, остро блестя глазами из-под шлемов.

– Ты мне эти трусливые речи брось, – сурово отрезал Владорх. – Воин ты или дитя? Ежели суждено костьми лечь – ляжем, такова наша воинская доля!

А из рядов навьего войска мощно пророкотал, отражаясь хлёстким эхом от клубящихся туч, голос:

– Ващь кинясь обещайть содействие! Город намерен размещайть нас?

Отзвук родных слов, жестоко исковерканных надменным чужеземным выговором, змеёй вползал на тын и жалил воинов в сердца. Ответным выстрелом прозвучал голос Владорха:

– Ни о каком приказе князя слыхом не слыхивали! А ваш ставленник, что Зимградский престол занял, – не указ нам. Никакого содействия вам тут не будет! Вороги вы, а с ворогом только один разговор – бой смертный!

Оглушительным горным обвалом прогремела эта краткая и суровая речь, а когда последний её звук обрушился на звериные шлемы навиев, по их рядам пробежала быстрая волна.

– Подлый душонка – ващь кинясь! – рявкнули в ответ Владорху. – Не дьержат свой обещьйаний – ньизост, достойный смертной кара! Мы сравнят эта городьищка с земльа!

«Рорхам дьюрам!» – каменным ядром прокатился приказ на чужом языке, и навье войско пришло в движение. Не успел Владорх отдать своим воинам повеление вскинуть копья на изготовку, как навии, будто огромный рой пчёл, начали взмывать в воздух. Они словно взбегали по невидимым лестницам и сыпались на головы воинам Владорха, и от разящих направо и налево ударов раненые дружинники в мгновение ока обращались в ледяные статуи. Оледенение запечатлевало предсмертные позы бойцов: одного оно заставало с занесённым мечом, другого – с разинутым в мучительном крике ртом, третьего – с выпученными глазами… Седая волна мертвящей стыни, рождаясь в ране, мгновенно поглощала всё тело, и ледяные фигуры, падая, разлетались вдребезги.

Дрогнули сердцами мужи Владорха при виде столь смертоносного колдовского оружия, да всё равно не обратились в бегство. Однако их мечи ломались, будто слюдяные, от соударения с мечами навиев, а копья разлетались в щепы; хоть и не ранен был воевода, но окоченел в горестном потрясении, глядя, как гибнут его люди. Полчаса такого безнадёжного боя – и от доблестной дружины не осталось бы и мокрого места, но тут вдруг потянуло терпким, тревожно-горьким дымом… Ноздри Владорха нервно раздулись: пожар, что ли, в городе? Светлое изумление накрыло его сердце: дым, от которого он сам только чихнул, производил на навиев ошеломительное действие. Воины, успевшие перемахнуть через тын, хрипели, корчились и падали на колени, изрыгая хлопья белой пены. Их, судорожно катающихся по земле, обалдевшие от радости дружинники обезглавливали, а ещё не успевшие хлебнуть дыма навии застывали в нерешительности на грани отступления. А между тем над тыном по невидимым лестницам поднимались вражеские лучники, собираясь облить город дождём стрел. Скрипнули и пропели тетивы, и воздух сухо зашелестел молниеносной смертью…

– Не зевай, воевода!

Владорха заслонила тень, и лишь глухой звук вонзившейся в дерево стрелы возвестил ему о том, что гибель прошла стороной. Широкоплечий молодец с лихо закрученными усами и жарко сверкающим взором закрыл воеводу крепкой деревянной крышкой от бадьи, служившей ему вместо щита. Две пары глаз одновременно уставились на морозно мерцающий наконечник, веявший ледяным дыханием: стрела прошила подручный «щит» насквозь и застряла в нём.

– Кому я обязан своей жизнью? – глухо выдохнул Владорх. – Проси любую награду, друг.

– Соколко меня звать, – ответил усатый удалец. – А награда… Ежели выйдем оба живыми из боя, дозволь мне Островида в темнице навестить. Пару слов к нему имею.

– Будь по-твоему, – без колебаний согласился воевода. – А что за дым такой?

– Яснень-трава, – последовал краткий, но ёмкий ответ.

Налетел ветер, неся с собой такую густую дымовую завесу, что даже люди Владорха начали кашлять, а навии падали как подкошенные и корчились с пеной у рта, будто сражённые смертельным бешенством. Они пытались воздвигать свои невидимые лестницы, дабы перенестись через частокол за пределы города, но оказывались пленниками очищенного от хмари пространства. Не из чего им было делать себе незримые опоры, дым отнимал у них силы, и воодушевлённая таким оборотом дела дружина с протяжным воплем и рыком перешла из обороны в наступление.

– Вперё-ё-ёд, братцы! – взревел Владорх, сам обрушиваясь на врагов с гибельной удалью.

Навии отступали, но продолжали осыпать город тучами стрел, и защитникам Гудка приходилось то и дело вскидывать над собою щиты. Спасения от страшного оружия не было никакого: самая крошечная царапинка тут же распространяла вокруг себя белёсую область оледенения, которая стремительно увеличивалась, охватывая всё тело. Один из дружинников, которого стрела легонько зацепила по костяшкам пальцев, с мученическим рёвом отрубил себе начавшую замерзать кисть. Кровь хлынула струями из рассечённого запястья, но эта жертва спасла мертвенно посеревшего лицом бойца от обращения в лёд. Рухнув на колени, он попытался зажать рану, как вдруг к нему подбежал щупленький отрок – лохматый, чумазый, с веснушками на бледном лице. Своим поясом он туго перетянул обрубок руки ратника и забормотал:

– Скачет конь карь, копытом бьёт хмарь, и ты, кровь, не кань… Пойдём, пойдём, дяденька, я тебя перевяжу!

Раненый со стоном опёрся о плечо мальчика и, оскалив от боли зубы, кое-как поднялся. Щит его остался на земле, да поднимать уж стало некогда; стрелы густым дождём свистели вокруг них, но ни одна не задевала: конопатый паренёк был будто заговорённый.

– Боско, а ну, в укрытие! – прогремел из-за дымовой занавеси голос Соколко.

– Иду, иду, дяденька, – отозвался отрок.

***

– Внученька…

Берёзка обернулась на голос: на мостовой полулежала старушка. Жилистые пальцы с распухшими суставами вцепились в клюку, которою старая женщина пыталась помочь себе подняться, другая же рука протягивала Берёзке крошечный засаленный узелок.

– Возьми, внученька, – прошамкала старушка. – Тут яснень-трава – всё, что у меня осталось… Лечилась я ею, вот и израсходовала. Маленько тут совсем, да всё равно пригодится супротив врага!

Берёзка приняла узелок из трясущейся руки и помогла старушке подняться.

– Благодарю, бабуся… Сгодится твоя травка, в дело пойдёт. А ты домой иди, нечего тебе на улице делать!

К старушке уже бежали ребятишки; та беззвучно заплакала, протягивая к ним руки – видимо, внуков узнала. Передав пожилую женщину на их попечение, Берёзка направилась к одной из куч, чтобы подбросить щепотку яснень-травы… Свист чёрной тени с неба – и в утробу ей вонзилась ледяная стрела боли, от которой подкосились колени, а взор застелила искрящаяся коричневая пелена с кровавыми прожилками. А когда она рассеялась, парила Берёзка в воздухе над дымящимся городом, будто охваченным десятками пожаров. Высвободившиеся незримые крылья понесли её над улицами, по которым бежали горожане, вооружённые рогатинами, кольями да ослопами ; вот Соколко с дубиной наперевес возглавлял отряд мужиков, вот перепуганные девочки пытались помочь обессилевшему старику… Всё это мельком видела Берёзка сверху, мчась к Первуше, который под градом стрел пытался разматывать с внутренней стороны тына волшебную пряжу. В десяти шагах от него кипел бой: дружина шла в наступление на воинов в тёмных доспехах, а те, спотыкаясь и падая, блевали розоватой от крови обильной пеной. «Ага, не нравится дымок-то!» – сверкнула в крылатой душе Берёзки радость.

– Осторожно, не порви нить-то! – кричал Первуше Стоян.

Нить прижимали к земле кирпичами, досками, корзинами – всем, что попадалось под руку. Вражеские воины, сумевшие добежать до этой границы, шарахались от нити прочь и перешагнуть рубеж не смели – а тут и дым подоспевал, накрывая их светлой силой яснень-травы, и приходил навиям конец: упавших добивали дружинники, срубая им головы с плеч.

Горестным звоном запели небо и земля: это Первуша упал на пропитанную кровью деревянную мостовую, сражённый стрелой. Древко торчало у него из-под лопатки, и от раны быстро распространялась гибельная изморозь… Если б могла Берёзка, то закричала бы, но не было у неё голоса: весь он ушёл в крылья, что носили её над сражающимся за свою свободу Гудком. Где-то под нею выл Стоян, рухнувший на колени подле сына, а отряд продолжал тянуть нить, неся потери, но не прерывая своего дела. Дымили костры, кричали бабы, воины рубились насмерть; Соколко сражался плечом к плечу с воеводой, и одного взгляда на этих двоих было достаточно, чтобы понять: Гудок не будет сдан. Владорх поведёт дружину, а Соколко – народ, заражая людей своим мужеством и являя собой пример бесстрашия.

Надломились от скорби крылья Берёзки, и рухнула она в своё скорчившееся на земле тело. Подол пропитался кровью, низ живота был туго налит болью, а под сердцем рождался бабий крик: опустело чрево, не стало в нём больше тёплого комочка жизни – одна метель вдовьей безысходности завывала в груди. Белые вихри поднимались медвежьими лапами, хлеща пространство и вливая в Берёзку неведомую ей доселе разрушительную силу. Незаметно для себя она очутилась на ногах, которые несли её в гущу боя, навстречу смерти. За Первушу, за нерождённое дитя, за все осиротевшие в этот день семьи секла Берёзка навиев длинными и тягучими, гибкими, как лозы, молниями, свет которых наполнял вражеские глаза остекленелой белизной слепоты.

– Смерть! Смерть врагу! – с сокрушительностью бури рычало её горло, а из груди вырвался луч света.

Ударив в подвижные облака, он отразился от них огненным столбом, который шарахнул в самую середину навьего войска. Дрогнули ночные псы, и над головами людей светлой жар-птицей порхнуло ликование:

– Отступают…

Дым ластился к сапогам воеводы, а ветер трепал его плащ. Вспышка света поразила чувствительные глаза навиев, и многие из них, потеряв способность видеть, растерянно бегали по полю. Копошащаяся тьма отхлынула от городских стен, но надолго ли? И всё же усталая радость наполняла всех. Владорх, сорвав шлем, яростно швырнул его себе под ноги и торжествующе рявкнул:

– Что, струсили, пёсьи морды?! То-то же!

Его взгляд встретился с ясным взором Соколко, и воевода, соскочив с полатей, посреди всеобщего ликования обнялся с усатым храбрецом.

Облачные складки на небе разгладились и замерли, хотя покрывало туч и не стало тоньше и светлее; холодные капли тяжело зашлёпали Берёзку по щекам, смешиваясь со слезами. Опустошённая, выжженная болью, осела она на мокрые, розовые от крови доски мостовой и ловила колючими сухими губами беспросветный осенний ливень. Струйки змеились по трясущимся пальцам, воздетым к небу в горестном вопрошении: «Почему?!» Вместо сердца дымилось пепелище, на кладбищенской пустоши которого поднимал венчик и разворачивал огненные лепестки дар – тот самый, что должен раскрываться через боль, а с неживых, восковых губ Берёзки сухим листом сорвалась песня про соловушку:

Сломанным деревом скрипел голос молодой ведуньи, певшей своему нерождённому ребёнку эту песню – и колыбельную, и тризненную. Дитя покинуло её, оставив лишь кровавое пятно на подоле, а муж Первуша лежал где-то под дождём подтаявшей глыбой льда, становясь всё меньше с каждой новой каплей с небес. Не извлечь стрелу, не перевязать рану, не отпоить травами, не отмолить у богов – ничего уж нельзя было для него сделать. «Велик дар – велика и плата за него», – тёплым утешительным эхом аукнулся в ушах Берёзки призрак голоса давно ушедшей бабули.

– А вот и наша спасительница! – весенним громом грянул радостный голос, и её подхватили сильные мужские руки. – Да ты никак ранена, голубка?

Соколко куда-то нёс её стремительными шагами – Берёзка лишь сжимала бледные веки с мокрыми ресницами, когда на них с похоронной тяжестью падали капли. Прилюдным обнажением показался ей подъём на деревянный помост к воеводе, который жаждал увидеть ту, чья сила обратила врага в бегство – впрочем, как и все опалённые огнём боя люди, собравшиеся вокруг. Ей хотелось спрятаться в нору, уйти семенем под землю, а по весне улыбнуться солнцу ромашковыми всходами, но её тормошили, прославляли, благодарили. Вместо замораживающего боль покоя – сотни шальных, горьковато-просветлённых глаз и мокрых лиц, среди которых туманный взор Берёзки выхватил одно – лицо отца, потерявшего своего сына. Вымокшие волосы прилипли ко лбу Стояна, кончик носа и брови набрякли каплями, а застывший, высветленный скорбью взгляд устремился на неё. Не высказать, не вышептать было ему эту страшную весть, и Берёзка проронила:

– Я всё знаю, батюшка.

Её ноги коснулись досок помоста, служившего время от времени для наказания плетьми провинившихся жителей. Под одну руку её поддерживал Соколко, а под другую – воевода.

– Супруг твой пал смертью храбрых, дитя моё, – молвил Владорх, и его низкий, прохладно-суровый голос бархатно смягчила сдержанная печаль. – А сама ты явила спасительное чудо, от коего мы все опомниться не можем. Великая кудесница ты! Даже не знал, что у нас в городе такая есть. Но вижу кровь на тебе… Ты ранена?

– Я цела, господин. – Слова сухо царапали стеснённое горло, но Берёзка подчинила себе и надломленный голос, и одеревеневшие губы. – Дитя я потеряла. Исторглось оно из моей утробы прежде положенного срока.

Владорх опустил светло-русую голову, не найдя средства лучше, чем сочувственное молчание.

– Соболезную твоему горю, – проговорил он наконец. – Ступай-ка ты домой. Отлежаться тебе надобно, отдохнуть. Сама понимаешь, помощь твоя нам может ещё потребоваться: кто знает, как скоро враги очухаются? Может статься, что они снова на нас полезут или дороги перекроют, чтоб город от снабжения отрезать. Мало ли… – Шершавые пальцы приподняли лицо Берёзки за подбородок, а в ясных и суровых, как синий вешний лёд, глазах воеводы замерцала тёплая искорка беспокойства. – Не вздумай только помирать, поняла? Мы без тебя пропадём.

Обмётанные суховатой травяной горечью губы Берёзки сложились в неожиданную для неё самой улыбку – бледную, как больной лучик осеннего солнца.

– Не помру, господин.

Морщинки ответной улыбки прорезались в уголках глаз Владорха, глубоко посаженных под мокрыми пшеничными кустиками густых бровей.

– Ну, так-то лучше, – сказал он. – Ступай, подлечись. Я за тобой опосля колымагу вышлю. Пользу великую ты нынче нам принесла и можешь ещё сделать немало.

«Славный, смелый, удалой», – думалось Берёзке по дороге домой сквозь пелену усталости и боли. Затронул воевода своим мужественным голосом и взглядом соколиным живительные женские струнки в ней, но не игралось ей нынче на гуслях души, не пелось: погибли все её песни в сегодняшнем бою за город, утекли в землю вместе с растаявшим телом Первуши.

***

Ночью дождь перешёл в снег. Забравшись на стол, со звериной тоской глядел Островид в крошечное зарешеченное оконце под потолком своей темницы. Пустым, недвижимым, полубезумным взором сверлил он холодную тьму, в которой что-то вершилось, но уже без его участия. Сводящая с ума тишина была его бессменным стражем: не доносился сюда ни грохот сражения, ни предсмертные крики, ни боевые кличи. Лишь сырые стены в пятнах мха и плесени согласились стать его немыми, терпеливыми слушателями, и он говорил, говорил, говорил с ними, пока голос не рассохся, как старая доска.

Каменная кладка выслушала рассказ о временах, когда он был наделён властью бросать сюда кого угодно. Судьба криво усмехнулась – и он оказался по другую сторону решётки.

У него было всё: власть, деньги, семья. Скатывание с вершины началось с заезжего гостя, чья неотразимая мужская стать пленила сердце его молодой жены. Он-то, старый дурак, возрадовался рождению ребёнка! Правда была острее ножа и горше брыда болотного. Он сам сделал всё, чтобы жизнь изменницы стала невыносимой, и сам же поставил камень на её могиле – её и маленького ублюдка, выловленных вместе из реки. Гулкое, как мёрзлый камень, сердце не сомневалось в справедливости воздаяния, но слишком зубастыми стали ночи, а луны – слишком страшными, как разбухшие лица утопленников. А потом волчица-зима сожрала его сына и похитила беременную невестку, его самого превратив в старика с жестоким взглядом и крючковатыми загребущими пальцами. Он везде ревностно искал измену, везде вынюхивал предательство, и вот – то, чего он ждал денно и нощно, свершилось.

Но судьба приготовила ему поистине изощрённую издёвку, открыв дверь темницы и впустив к нему того самого залётного гостя, обладателя молодецких усов, лихой изгиб которых кружил женские головки.

– Ну, здравствуй, Островид Жирославич.

Мерзавец был всё так же хорош: не тронутые сединой кудри упруго вились, пристально-выпуклые, горящие жизнелюбием очи насмешливо сверкали. Грудь Островида не вынесла напора ярости и сипло сдулась, как порванные мехи, а ноги ощутили всю тяжесть лет, прожитых невоздержанно и расточительно. Они тоже предали его, похолодев от стариковской слабости. Ничего не мог бывший посадник противопоставить своему молодому сопернику, и бессилие вкрадчивым языком-лезвием лизнуло его по сердцу, оставив кровоточащий порез. Ушла былая сила из сухого, немощного тела, и некому стало отдать приказ схватить негодяя и бросить в тюрьму: Островид сам стал узником.

Гость со стуком припечатал ладонью к столу женский костяной гребень, украшенный резьбой и жемчугом. Странно смотрелась эта изящная вещица в сыром сумраке узилища, озарённом тусклым отблеском еле чадящей лампы – будто драгоценная пуговица на нищенском рубище.

– Ты всю жизнь топтал чужую могилу, Островид. Вот это, – гость кивнул на гребень, – я взял на настоящей гробнице Любушки. Она спрятана в чистой лесной тиши, окружённая елями, где ты её никогда не найдёшь и не осквернишь. А дочка жива… Синеглазая такая, вся в неё.

Гул этого голоса издевательски корёжил тишину зарешеченного каменного склепа, вонзаясь в мозг Островида сотнями светлых зеркальных осколков. Он мог дробить камни, этот голос. Молодой, сильный… Не то что Островидово старческое сипение.

– Я жалею только об одном – о том, что не увёз тогда Любушку, оставил её с тобой, душегубцем. Сегодня на общем сходе было решено повесить тебя на стене твоих же хором. Это позорная смерть, Островид, и ты её сполна заслужил. Но каждый человек – сам себе судья, и собственный суд может быть суровее суда людского. Оставляю тебя наедине с твоей совестью. Время до рассвета у тебя есть.

Дверь с громыханием закрылась. Гость исчез, как видение горячечного бреда, но гребень остался на столе и блестел ярким пятнышком, будто тихий, светлый укор чьего-то кроткого взгляда. Островид с рыком смахнул его на пол и запустил пальцы себе в бороду.

Его взгляд зацепился за странный выступ в очертаниях гребня на сумрачном полу. Безобидная женская побрякушка таила в себе лезвие, которое при падении выскочило из потайного углубления. Клинок, с виду совсем игрушечный, оказался острым как бритва: на подушечке большого пальца бывшего градоначальника проступила тёмная, точно вишнёвый сок, капля. Сперва безумная радость озарила душу узника дикой молнией: поднять шум, а когда придёт охрана, всадить этот ножичек кому-нибудь в глаз… А дальше? Свобода?

«Пустота», – ответили заплесневелые стены, разливая во рту Островида затхлый вкус сырых кирпичей. И ненастная ночь была того же мнения.

Костляво-морщинистые пальцы с острыми по-птичьи ногтями, пересчитавшие немало монет на своём веку, занимались теперь счётом других блестящих круглышей – пуговиц на расшитом бисером зарукавье, под которым натужно бугрились тёмные извилистые вены запястья.

На каменный пол закапала кровь.

***

Пальцы Берёзки сучили и свивали в нить сгусток света, который вырвался у неё из груди, стоило ей лишь вспомнить кровь на своём подоле и оледеневшее тело Первуши. Пристроив сияющее облачко вместо кудели, Берёзка творила пряжу, какой ей ещё никогда не доводилось прясть.

– Ох, сыночек Первушенька… Ни голбца от тебя не осталось, ни могилочки… Ни косточки, ни завиточка волос кучерявого! – стоя у окна, горестно вздыхала свекровь. Её глаза не просыхали ни на миг, и под ними уже набрякли красные мешки.

Берёзка не плакала. Вместо погребального вытья она трудилась над новой волшбой, рождённой из разлома её собственной души, а готовые светящиеся моточки опускала в кувшины с маслом. Чёрный кот, похожий на бабушкиного Уголька, урчал и тёрся о ноги тёплым боком, но молодой чародейке в новеньком вдовьем платке некогда было приласкать пушистого мурлыку: её пальцы занимались созданием оружия. Холодные лапки озноба бегали по её коже, а низ живота тревожно поднывал, но неважное самочувствие не стало поводом для безделья.

– Охти! – приглушённо вскрикнула Милева, что-то или кого-то увидав в окно.

– Что там, матушка? – не отрываясь от работы, спросила Берёзка.

– Сам воевода приехал! – был испуганный ответ.

Владорх обещал прислать колымагу, но вместо этого прибыл сам. Следом за ним в дом вошли, топоча сапогами и бряцая оружием, несколько дружинников, а последним появился Соколко, который уже успел помыться и переодеться в новый кафтан.

– Соболезную, матушка, – первым делом поклонился воевода матери Первуши, после чего отвесил поклон и Берёзке. – Процветания тебе желаю, мастерица-кудесница. Как твоё здоровье?

– Лучше, господин, – ответила Берёзка, вставая с места. – Вот, маслице для тебя и твоих воинов готовлю. Одна его капля на зажжённый светоч – и яркая молонья обеспечена. Конечно, поменьше той, что у меня в первый раз вышла, но глаза супостата на какое-то время она ослепит, и вам будет легче с ним справиться. Тучи тёмные, для солнца непроницаемые – не простые, волшба сильная за ними чувствуется. Это, думаю я, вражеских рук дело: видать, сумрак навиям больше люб, нежели день ясный.

Воевода заглянул в кувшины, и отблеск вечерней зари, лившийся из их горлышек, заплясал на его лице.

– А попробовать можно? – спросил начальник дружины. – Чтоб поглядеть, как оно будет.

– Пробуй, господин, только осторожно. – Берёзка окунула лучину в масло и протянула её Владорху, после чего предупредила всех, кто стоял поблизости: – Глаза прикрывайте.

Воевода, заслонившись широкой ладонью, опасливо поднёс промасленный кончик лучины к огню лампы. Пых! Даже сквозь сомкнутые веки свет резко и колюче ударил по глазам. Проморгавшись, Владорх одобрительно протянул:

– Да… Знатная молонья. Вот только как бы нас самих она не ослепила! Ну да ладно, что-нибудь придумаем.

Он задумчиво любовался Берёзкой с затаёнными в уголках глаз ласковыми лучиками улыбки, хотя губы его оставались суровыми. Смущённая его взором, та поспешила добавить:

– И вот ещё что, господин мой Владорх. Назрела надобность призвать на помощь Белые горы. Издавна наши земли спиной друг к другу стояли, но на пороге общей беды самое время повернуться лицом. Четверо моих сестёр по ремеслу хотели закрыть проход в Навь, дабы не дать разразиться кровопролитию, но не удалось им это, погибли они. Я приняла их завет – довести дело до конца. Сёстры-ведуньи пытались не допустить навиев к нам, но, поскольку те уже здесь, надобно хотя бы тёмную пелену с неба убрать. Я вижу, что корни сей великой тьмы тянутся за пределы нашего мира – в Навь, и ежели проход закроется, пуповина, питающая тьму, пересечётся. И снова станет светло.

– Правильно! – пылко поддержал Соколко. – Зенки у навиев к яркому свету уж больно непривычные, и сражаться им станет несподручно. Вот тут-то мы и зададим им жару!

– Всё это так, но Белые горы-то тут при чём? – нахмурился воевода. – Ежели кто-либо из нас – они иль мы – границу перейдёт, это будет означать объявление войны. Так в древнем договоре прописано.

– Договор тот давно нарушен, господин, – сказала Берёзка. – Известно мне, что граница пересекалась, но войну никто не объявил. Дарёна, девица из нашего Воронецкого княжества, попала в Белые горы и даже обручилась там с женщиной-кошкой.

– Не слыхал про такое. Но даже ежели ты предоставишь неопровержимые доказательства сего, отпустить тебя в Белые горы я не могу, – покачал головой Владорх. – Ты нужна нам здесь.

– Так масло-то на что?! – позабыв о почтительности, вскричала Берёзка: в нутро ей вгрызались беспокойные буравчики отчаяния. – И пряжу оградительную я вам оставляю. Хоть и не вечна её сила, но хватит надолго! У вас есть всё, чтобы сдерживать врага продолжительное время, а я постараюсь как можно скорее привести помощь. Я чувствую… нет, я знаю, дочери Лалады не откажутся нам помочь, ибо грозит им та же беда – нашествие ночных псов! А уж их-то чудесное белогорское оружие сможет противостоять оружию навиев. Найдётся там и новая четвёрка сильных, чтобы закрыть проклятый Калинов мост…

– Прости, не могу.

Владорх выпрямился, сверкнув посуровевшими глазами, и властным знаком велел дружинникам следовать за ним на улицу. В дверях он приостановился и сухо бросил через плечо:

– За масло благодарю тебя. Нынче вечером пришлю людей за ним.

Соколко, поймав умоляющий взгляд Берёзки, попытался остановить уходящего воеводу, но тот только отмахнулся. Во дворе он вскочил в седло, а девушка кусала губы, стоя на пороге. Робкая рука легла ей на локоть:

– Доченька, не надо, не ввязывайся во всё это… А то ещё погибнешь, как Первуша…

Мягко отстранив расплакавшуюся у неё на плече свекровь, Берёзка решительно бросилась следом за отъезжающим Владорхом:

– Господин! Ежели не отпустишь, я всё равно уйду, и ты не сможешь меня остановить!

Воевода круто развернул своего белого коня, пронзая Берёзку острыми молниями взора из-под сурово надвинутого шлема. Не успев ойкнуть, она очутилась в седле, обнимаемая крепкой рукой, а Владорх, сделав дружинникам знак ожидать, пустил коня по улице плавным шагом. Когда уже никто не мог их слышать, воевода заговорил совсем иным голосом, откровенно и мягко, прижимая Берёзку к себе крепко, но осторожно и ласково.

– Умница моя славная, прекрасная моя окудница! Знаю я, что мне тебя не удержать… Сам видел, на что ты способна. Уж ежели ты навиев заставила отступить, я тебе точно не указ. – Владорх усмехнулся, и теплота его голоса приятной грустью окутала сердце Берёзки. – Вот только… боюсь я. Да! Я, мужчина и воин, признаюсь в своём страхе… Но даже не за Гудок и не за наши жизни, а за тебя. Как я тебя отпущу? Кругом навии, которые берут город за городом, деревню за деревней и рыщут по дорогам, будто разбойники! Даже отправив с тобой для защиты целую сотню, я не смогу быть спокоен. Хоть и знаю, что сильна ты, да всё равно душа моя покоя не найдёт.

Его дыхание долетало до губ Берёзки, а глаза были до мурашек по коже близко – суровые и твёрдые, но совсем не такие холодные, как могло показаться издали.

– Отчего ты так волнуешься за меня, господин? – Лёгкой усмешкой и прохладой во взгляде Берёзка пыталась воздвигнуть перед собою щит, который укрыл бы её от этой обезоруживающей откровенности и непрошеной ласки.

– Сам не знаю, – хмыкнул Владорх. – Не верил я, что такое бывает, да вот увидел тебя – и будто с ума сошёл в тот же миг. Ты же колдунья – тебе лучше знать, какими чарами ты меня приворожила. Нет, милая, не хмурься, скорбь твою по мужу я уважаю, – заверил он, увидев сдвинувшиеся брови Берёзки. И поморщился с досадой: – Некстати это всё, не ко времени. Ладно, не бери в голову… Забудь. Я ничего не говорил, ты ничего не слышала.

– Нет нужды бояться за меня так, будто я – обычный человек, – улыбнулась Берёзка, отпустив своё холодное напряжение и позволив незримому крылу грустноватой бабулиной мудрости простереться над собой защитным пологом. – Я смогу постоять за себя в пути: ты сам всё видел, надо ли объяснять? Воздух над Гудком чист от хмари и останется таким ещё долго; пряжи у вас достаточно, а теперь есть и масло для вспышек. Укроти свою тревогу, господин, она преувеличена.

Конь Владорха отчего-то взволновался и взыграл, но властная рука седока натянула поводья и справилась с порывом животного. Тряска отозвалась в низу живота Берёзки колющей болью, и у неё вырвался стон.

– Тихо, тихо, Витязь! – Воевода потрепал скакуна по шее. – Осторожно ступай, береги Берёзку… Не растрясло тебя, милая?

– Ничего, терпимо… Это Витязь хочет тебе сказать: «Отпусти Берёзку в Белые горы», – усмехнулась девушка.

Брови Владорха удивлённо поползли кверху, потом нахмурились.

– Ты и со зверями разговаривать умеешь? Или шутишь?

– Не до шуток мне, господин. – Пальцы Берёзки ворошили льняную гриву красавца-коня, и тот отвечал ласковым пофыркиванием.

– Вот и мне тоже. – Воевода развернул Витязя, и тот зашагал в сторону дома.

Обратный путь прошёл в молчании, только копыта гулко цокали, да сбруя позвякивала. Воевода в тяжёлом раздумье морщил лоб: видно, непривычно ему было подчиняться слову женщины в военных вопросах. Однако, ссадив Берёзку во дворе с седла, он молвил:

– До завтрашнего утра подожди. Подумаю, как тебе помочь.

А Соколко на прощанье добавил:

– Ежели что, я сам с тобой отправлюсь, голубка.

Весь остаток вечера Берёзка пряла свою боль-волшбу и кормила сияющей нитью жадно раскрытые горлышки кувшинов. Тихо и сумрачно стало в доме, и в мастерской никто не работал, словно злой язык военной угрозы слизнул всю радость, все звуки, весь свет; из-за гнетущей темнеди, царившей днём и ночью, запасы масла и лучины для освещения таяли со стремительностью вешнего снега. Младшие сестрицы Первуши, Влунка и Доброхва, по-мышиному затаились за вязанием, украдкой утирая слезинки. Распустив по домам работников, Стоян сидел в горнице над миской с остывшей кашей, а его супруга скорбной тенью скользила по дому.

– Не ездила б ты никуда, дитятко, – в который раз вздохнула она, присаживаясь подле Берёзки и устремляя на неё налитый мольбой и слезами взгляд; голос её дрожал горько, с ломкой, как сухой стебель, усталостью. – Опасно… Вороги кругом, как волки, рыщут. Первуши не стало – только не хватало нам с отцом и тебя потерять!

– Не потеряете вы меня, матушка, – с кроткой улыбкой ободряла её Берёзка. – У врага – сила, а у меня – волшба да хитрость. Доберусь я до Белых гор невредимой, вот увидишь. Поверь, необходимость в том есть великая. – И, приподнимая со своего сердца краешек тайны, добавила: – Да и душа моя рвётся туда.

Слепая бесноватая ночь швыряла в окна снег вперемешку с дождём, в порыве сокрушительной ярости рвала с яблонь в саду осенний убор и сбивала с веток позднеспелые плоды. В дрёме привиделся Берёзке рассвет – ясный, умытый и румяный, и вздрогнула она всей душой, пробуждаясь… Увы, всё тот же густо-дымный сумрак стоял над городом, и не было ему конца и края, будто кто-то навеки заковал небо в стальной панцирь.

А у крыльца стояла золочёная колымага, запряжённая четвёркой гнедых. Дюжина вооружённых всадников, привлекая испуганное внимание соседей, ожидала на улице, а с козел Берёзке улыбался удалой возница – Соколко.

– Собирайся, родная, поедем с ветерком! Ничего лишнего не бери: всё, что понадобится в дороге, в сундуках и узлах сложено – воевода о том позаботился. Оденься только потеплее: путь неблизкий, а погода не летняя.

Всполошилась Милева, выскочил на крыльцо бледный и мятый со сна Стоян, а Берёзке оставалось только сундучок с травами в колымагу перенести. Взяла она с собой и готовый отвар от кровотечения, а также туесок мёда, мешочек орехов, веретёнце, спицы вязальные и любимую прялку, да немного чёсаной шерсти для работы.

– Ох, куда ж ты, родненькая, подалась-то?! – запричитала свекровь. – Как же мы без тебя?…

Кололи слёзы Милевы сердце Берёзки, ложились горьким грузом на плечи, только не могла она сидеть дома: строгим, светлым воином маячил впереди долг, принятый ею на себя, да далёкий зов прохладных, как горный ручей, глаз не давал покоя. Омытая горем, словно талой водой, душа зябла на ветру, но обрела крепкие крылья бабулиного дара.

– Ну, ну, матушка, не горюй, – быстро шептала Берёзка, гладя мать Первуши по вздрагивающим плечам и мокрым щекам, покрытым сеточкой ранних морщин. – Пряжи вам немножко оставила – обнесите дом, ежели что.

– Не уезжай, мне боязно без тебя! – хныкал Драгаш, цепляясь за её подол.

– За солнышком красным я поехала, чтоб вернуть его в небо над родной землёй, – поцеловав братца и причесав ему на прощанье своим гребешком волосы, сказала Берёзка. – Враги, вишь, украли его да где-то спрятали; надобно его разыскать, чтоб светило оно всем людям на радость. А ты смотри – веди тут себя хорошо, бабулю с дедулей слушайся и береги их!

Заколов брошкой под подбородком чёрный платок, она подхватила корзинку с пирожками, которую убитая горем свекровь всё ж таки сунула ей, вскарабкалась на высокую подножку колымаги и устроилась на обитом атласной тканью сиденье.

– Боско! – позвала она.

Память мальчика хранила драгоценные, но опасные слова заклинания для закрытия Калинова моста. Почему они не сработали у сестёр-ведуний и их дочерей? Почему обернулись против них самих? В Белых горах Берёзка надеялась найти ответы. А паренёк с заячьей прыткостью вскочил в повозку и уже с сиденья помахал Драгашу:

– Не реви, малой. Привезём мы солнышко назад!

***

«Ребятушки, вот, принесла вам покушать… Да не деритесь, всем достанется!»

Расстроенная и озадаченная Берёзка выкладывала съестное из корзины на стол, около которого толпились голодные ребята. Исчезновение Зайца и Дарёны странным образом совпало с убийством воровского главаря Ярилко: того зарезали прямо возле корчмы, полной посетителей, но никто, как водится, ничего не видел и не слышал. Сыщики допросили с пристрастием всех тамошних завсегдатаев; дознание велось жёстко – кто-то из забулдыг даже не вернулся из кровавых застенков, однако ничего в этом деле не прояснилось. Потом какой-то пьянчуга под нестерпимыми пытками сознался, что зарезал Ярилко, имея перед ним огромный долг, которого не мог отдать. Горожане живо обсуждали всё это, и Берёзка, бродя по рынку, наслушалась достаточно, но внезапное бегство главного кормильца беспризорников, Зайца, лежало на этой путаной картине странным и жгучим пятном. Не мог он… Вернее сказать, не могла она без причин покинуть Гудок, бросив ребят на произвол судьбы. Впрочем, пострелята сами были не промах: где-то подворовывали, где-то попрошайничали, а несколько самых старших пошли честной стезёй, устроившись на работу, но не забывали о своих младших товарищах.

Сперва родители мужа бурчали:

«Вот ещё, затеяла эту ораву кормить! Хлеба на них не напасёшься, на обжор этих босоногих!»

Однако Первуша вступился за ватагу оборванцев:

«Батюшка, матушка, ну не по-человечески это – позволять сиротам с голоду помирать. Мы не обеднеем, ежели Берёзка им пирожок-другой подкидывать станет! Там толковые ребята есть, можно их подмастерьями взять – всё не даром будут хлеб есть».

Стоян почесал в затылке и согласился. Троих мальчишек приняли на работу – подать-принести, стружки да щепки убрать, товар в телегу погрузить; спали они прямо в мастерской, в подсобке. Другие ребята или не изъявили желания трудиться у ложкаря, или были слишком малы для этого. Те, кому полюбилась жизнь вольная, воровская, вскоре откололись и примкнули к шайке покойного Ярилко, которой теперь заправлял хранитель котла Жига. Девочек Берёзка взяла под своё крыло, обучая шитью да рукоделию; трое из них впоследствии устроились в богатые дома – обшивать-обвязывать хозяев да по хозяйству хлопотать.

Но что делать с малышами? К работе они были ещё не годны, а кушать просили, и Берёзка не могла им отказать в помощи. Для них-то она и принесла эту тяжёлую, полную ещё тёплой снеди корзину. Те, пища и толкаясь, всем гуртом полезли расхватывать еду, а Берёзка, глядя на их тонкие немытые ручонки, чумазые лица и всклокоченные головы, только вздыхала.

Дверь скрипнула, и девушка, вздрогнув, обернулась. Без стука в дом вошли четверо мужчин в добротных сапогах и цветных рубашках, а старший – чернявый, с серьгой в ухе – огладил свою сивую бороду и с ухмылкой спросил:

«Ты Зайца знавала, девица-красавица? А то запропал куда-то, будто сквозь землю провалился».

То был Жига, казначей и нынешний главарь воровской шайки. Его плутовато-недобрый, холодный прищур выдавал в нём человека, способного к жестокости, но осторожного, опытного и рассудительного. Тьма его зрачков сверлила всё вокруг хитрыми, всепроникающими буравчиками, обхождение у него было лисье, а хватка – волчья; голова соединялась с сутуловатыми, могутными плечами короткой бычьей шеей.

«Я, дяденька, про Зайца давно ничего не слыхивала, – сдержанно отвечала Берёзка, за учтивой приветливостью голоса пряча своё напряжение. – Не девица я теперь, а мужняя жена, за сына Стояна-ложкаря выдана. Своим домом живу, разошлись наши с Зайцем пути-дороженьки».

«Хм, а коли с ним не знаешься более, что ж ты тогда в его доме забыла?» – плутовато-проницательно сощурившись, спросил Жига.

«Прослышала я, что ребятки одни остались, вот и пришла их проведать да подкормить, дяденька».

Говоря это, не так уж Берёзка и лгала, и спокойная прямота её слов, похоже, убедила Жигу.

«Что ж… На нет и суда нет, – крякнул он, выпив поднесённую ему чарку браги. – Была у нас мысля, что это Заяц Ярилко порешил, да теперь уж всё равно: мёртвого ведь не подымешь. А ты, значит, детишкам помогаешь?»

Берёзка кивнула, ощущая лопатками неприятный холод: взор вора мазал по ней с неприкрытым похотливым намёком. Крутя ус и оценивающе оглядывая её, Жига прошёлся вокруг Берёзки.

«Славно, славно… Ладная ты бабёнка – умыкнул бы тебя у мужа и сам женился! Хотя, ежели подумать, то к чему эти хлопоты? Мы и так с тобой сладить можем».

Смрад его дыхания защекотал щёку Берёзки, и тошнотворный ком негодования и гадливости взбух у неё под сердцем. Впрочем, не показывая виду, девушка усмехнулась:

«Что ты во мне нашёл, дяденька? И худа я, и бледна, и лицом не пригожа. Да и супружескую верность я блюду, честь оберегаю».

«Муж – не стенка, подвинется, – хмыкнул Жига, подцепив её подбородок толстым, как колбаска, пальцем с жёлтым, поражённым грибком ногтем. – Муж твой да свёкор посудой торгуют, да? Ну, так ежели упрямиться станешь – платить их заставим, разорим, по миру пустим, а надо будет – и дом подпалим. Свекровь твоя милостыню просить будет, слезьми горькими умоется да и помрёт с голоду где-нибудь под забором. Ну так что, милая? Что скажешь?»

Он вёл эти речи, не стесняясь детей, которые испуганными пташками жались по лавкам, а пришедшие вместе с Жигой воры переглядывались с глумливыми смешками. Сердце Берёзки застыло холодным камнем, губы сжались, а в руку просилась сковородка – проучить наглого бородача. Впрочем, вместо того чтобы проредить у него во рту чернеющие зубы, девушка напустила на себя игриво-покорный вид.

«Ой, дяденька, что ж ты меня так стращаешь? – с медовой обходительностью пропела она. – Неласков ты, груб, а мы, бабы, угоду любим. Лучше бы вот присел, бражечки ещё испил, а я б тебе прореху зашила».

«Какую ещё прореху?» – удивился Жига, оглядывая свою одёжу.

«Да вот тут, на спине, – показывала Берёзка. – Шов малость разошёлся, я мигом дырку залатаю, а ты покуда бражечки глотни, горло промочи».

«Бражечку – это мы завсегда», – согласился Жига, садясь к столу.

Кувшин быстро опустел – кислое, пахнущее квасиной пойло разошлось по кружкам. Берёзка достала моточек свитых ею собственноручно ниток, наладила иглу и принялась штопать несуществующую дыру, приговаривая чуть слышно:

«Шью я, стежки стегаю, разум-память тебе зашиваю…»

Прихватывая ткань, в каждый укол иглой она вкладывала повеление забыть дорогу и к дому Зайца, и к своей семье. Чёрные брови Жиги встопорщились, насупившись.

«Ты чего там бормочешь?» – насторожился было он.

«Сейчас, говорю, уже дошиваю!» – Усыпляя бдительность вора, Берёзка улыбнулась, а сама продолжала ловко сновать иглой туда-сюда и накладывать заговор. Колдовская нить ложилась мелкими стежочками, свиваясь в хитроумные письмена ворожбы.

Воры лениво хлебали из кружек брагу, громко швыркая и причмокивая губами. Один из них покосился на Берёзку, и в его глазах вдруг всплеснулся студенисто-холодный страх. Он дёрнул Жигу за рукав и зашептал:

«Ты глянь, глянь… У неё ж очи огнём зелёным горят! Она, похоже, тоже ведьма! Не давай ей шить на себе!»

Жига живо обернулся, но по стеклянной пустоте его взора Берёзка поняла, что дело сделано. Завязав узелок, она перекусила нитку.

«Чего ты брешешь, какой огонь? – ворчливо гавкнул Жига. – Какого рожна вы меня сюда притащили? Расселись, пойло лакаете, будто дел у вас нет!»

Он суетливо вытолкал недоумевающих воров на улицу и вышел сам, ни разу не обернувшись, будто и думать забыл о Берёзке. Только кружки с недопитой брагой на столе остались… Выплеснув остатки питья через порог, девушка шепнула:

«Лейся, влага, проливайся – след-тропинка, потеряйся! Путь-дорожка, не виляй – прах дорожный, остывай!»

Осев на лавку, она надолго застыла со сцепленными в нервный замок пальцами. Кто вложил эти слова ей в уста? В сумраке печной лежанки ей померещились до тоски знакомые очертания бабулиного носа и беззубого ухмыляющегося рта… Сердце печально трепыхнулось. Ребятишки робко подтягивались к столу, отщипывали от остатков угощения кусочки и вопросительно поглядывали на Берёзку: что-то теперь будет?

«Всё хорошо, мелюзга. – Решительно стряхнув холодные мурашки наваждения, Берёзка встала. – Эти дяденьки сюда больше не вернутся».

Жига тем временем шёл по улице и ругал воров на чём свет стоит: зачем, мол, притащили его на эту нищенскую окраину? Здесь и взять-то нечего: одни бедняки живут.

«Дак мы ж хотели про Зайца вызнать!» – напомнили ему воры, дивясь резкой перемене в его поведении.

Жига вяло повёл плечами. В его пустых глазах отражалось только небо, но не было ни капли осознанности, словно кто-то покопался в его мозгах и повернул там какую-то ручку.

«А! – махнул он рукой и поморщился, вдруг передумав разыскивать юного воришку. – И нечего про него вызнавать. Смотал удочки – и ладно, нам больше барахлишка достанется. Ну его к лешему».

«А как же Ярилко? – не унимались собратья по ремеслу. – Это ж Заяц ему второй рот на шее нарисовал – как пить дать! Иначе чего ж ему было корзину плести , да ещё вместе со своею шмарой?»

«Он, не он – какая теперь разница, – проворчал Жига. – Может, он вообще из города портки рванул ? Что ж нам теперь – суму по дорогам катать ? Будто делать больше нечего…»

Что греха таить: в глубине души рад он был занять место атамана. Уж больно распоясался и оборзел в последнее время Ярилко: всю добычу шайки себе грёб, на попавших в беду собратьев-воров плевал… Может, и к лучшему, что подох он, а Заяц (если это в самом деле он убил главаря) избавил Жигу от необходимости самому марать руки в крови.

«Нет, Жига, ты – как знаешь, а мы его найдём, – упрямо заявили товарищи. – Ярилко не должен без золота во рту остаться !»

«Ищите, коли охота, – холодно хмыкнул новый атаман. – Только без меня».

Подгоняемый старыми опасениями, он зашагал дальше, набычивая голову и зыркая вокруг колюче-угрюмыми, сердитыми глазами. Ошибочно полагая, что Заяц – ученик бабки Чернавы, Жига остерегался его, но встреча с настоящей колдуньей не оставила в его памяти и следа.

Воры бросились было назад к покинутому Зайцем домику, где только что угощались бражкой из рук Берёзки, но вот странность: сколько они ни плутали по трущобам, а этой старой, полуразвалившейся хибары так отыскать и не смогли, точно некая колдовская сила стёрла это жалкое жилище с лица земли.

«Уж не колдунья ли нас запутала? – злились они. – Вот дрянь зеленоглазая!»

Впрочем, Берёзка ещё не считала себя настоящей ведуньей. Дуновение с уст бабули, коснувшись её лба, осело под сердцем незримым грузом, который девушка ощущала в себе всегда. Его смутное присутствие накладывало отпечаток на каждый её день, лисьей тенью кралось за ней, подглядывало из тёмного угла… Всё, что Берёзка умела – это прясть и вышивать, вкладывая в узор всё тепло своего сердца, а потому отдавалась домашней работе всецело. Семья мужа приняла её хорошо: между свекровью и невесткой не возникло никаких бабьих дрязг, напротив – Милева взяла Берёзку под своё материнское крыло, а Стоян стал ей за отца. В каждодневных хлопотах Берёзка успокаивала сердечную тоску, вычёркивая Зайца из своей жизни. Истинная суть синеглазой воровки, притворявшейся парнем, делала страсть Берёзки неправильной, неестественной, пугающей. В ней порой фыркало колючим ёжиком возмущение, но сердце восставало против разума, и поединок этот не закончился и после свадьбы с Первушей. Сердце всё прощало и всё оправдывало: даже если Цветанка-Заяц и убила Ярилко – значит, было за что. Ребята рассказывали, что главарь воровской шайки толкнул бабулю, и та, упав, разбила себе голову, а потом сгорела в каком-то колдовском огне…

Вышивая рубашки для Первуши и Стояна, с каждым стежком Берёзка избывала свою тоску по дерзким синим глазам. Она пыталась полюбить молодого мужа, но в груди тлело к нему лишь грустное тепло дружбы, а не женская страсть к мужчине, и на задворках её души ночным татем маячили угрызения совести. Вот так, без вины виноватая, всю свою нерастраченную нежность она вкладывала в узоры по рукавам, вороту и подолу мужней рубашки – чтоб хворь его обходила стороной, а работа спорилась и кипела в руках…

И работа кипела. Приданое Берёзки – клад, найденный в лесной пещере – пошло в дело: Стоян выстроил новый большой дом, расширил мастерскую. С утра до вечера там вытачивались ложки, миски, чарки, блюда, ковши, братины; Стоян был искусным резчиком по дереву, и утварь украшали затейливые узоры, которые его сын расписывал красками. Всей душой Берёзка желала мастерам процветания, и её пальцы сами пряли волшбу, а игла воплощала замысел в жизнь. Надев вышитые Берёзкой рубашки, Стоян с Первушей шли на работу, и там светлое, чуть грустное чудо, зародившееся в сердце юной рукодельницы, находило выход: тёплой, красивой, душевной получалась посуда, и покупали её охотно.

Однажды к ним пожаловал сам посадник Островид. Стоян оробел сперва, решив, что у городских властей есть к нему какие-то нарекания, но глава Гудка рассеял его опасения:

«Прослышал я, что твоя посуда – особая. Болтают люди, будто еда в ней кажется вкуснее, чем она есть на самом деле! Покупать пока не стал – решил сам изведать, правда ли это, да и самому мастеру заодно в глаза глянуть. Глаза у тебя хорошие, честные. А ну-ка!»

Посадник решил провести опыт: брякнул на стол принесённую с собой золочёную чашку, а рядом с ней велел поставить деревянную миску, сделанную Стояном. По его приказу слуги притащили из повозки горшок каши с мясом, укутанный для сохранения тепла одеялом. Ох и знатная была каша – густая, обильно сдобренная маслом и распространяющая вокруг себя сытный дух! Юный расторопный отрок на глазах у седобородого, напыщенного владыки шлёпнул её черпаком из горшка сперва в богатую, сверкающую каменьями посудину, а затем – в простую, выточенную умелыми руками Стояна. При опыте присутствовало всё семейство мастера: Милева с младшими дочерьми, Первуша, Драгаш и Берёзка. Стоян, забрав в руку рыжеватую с проседью бороду, держался со спокойным достоинством, но в глубине его глаз мерцала искорка волнения: как-то покажет себя его посуда? Неужто правду говорит молва, и сделанная им утварь действительно такая чудесная?

Достав золотую ложку, Островид зачерпнул каши из своей дорогой чашки, задумчиво прожевал мясные волоконца, сглотнул. Когда он собрался отведать из Стояновой посуды для сравнения, мастер протянул ему деревянную расписную ложку:

«Возьми эту, владыка. Ежели из моей миски ешь, так и ложкой моей же».

«Справедливо», – согласился посадник.

Он зачерпнул деревянной ложкой кашу, взял в рот, жевнул пару раз… Его лицо просияло довольством, брови изумлённо взлетели вверх, и он, схватив миску, принялся за обе щеки уписывать вкусное варево – только за ушами трещало. Отец и сын переглянулись радостно, но робко: уж не шутка ли всё это? Однако Островид велел подать ещё и жареного гуся, и опыт повторился с тем же успехом: попробовав кусочек из своей посуды весьма сдержанно, из миски Стояна он слопал всё с восторгом, дочиста обсосал косточки и облизал жирные пальцы.

«Ну, мастер, уважил! – сыто отрыгнув, промолвил посадник. – Никогда так вкусно не ел прежде… Вроде и каша, и гусь одни и те же, ан нет! Вкус-то – другой. В кои-то веки слухи не врут! Уж не знаю, как ты эту расчудесную посуду делаешь, но я хочу закупить её у тебя для своего дома».

Островид пожелал приобрести триста мисок, шесть сотен ложек, двести ковшей, сотню братин, три с половиной сотни чарок – и для себя, и для своих дружинников и гостей. Он скупил всё, что было у Стояна в наличии, а остальной товар велел привезти, как только тот будет готов, но не позднее, чем через десять дней.

«Не сумлевайся, господин, всё сделаем в срок!» – заверил его обалдевший от счастья ложкарь. Ещё бы: не каждый день на него сваливался такой огромный заказ, и прибыль суливший немалую.

Как только высокопоставленный покупатель отъехал, Стоян ухарски взмахнул рукой:

«И-эх! А ну, мать, лучший мёд ставь на стол! Это надо отметить!»

«А не рано ли отмечать взялся? – сдвинула брови Милева. – Ты заказ-то сперва выполни…»

«Выполню, куда ж я денусь! – засмеялся ложкарь. – Будь я проклят, ежели упущу такую выгоду! Но это – завтра. А сейчас… – Он подмигнул дочерям: – Ну, девки, что встали? Тащите мёд – видите, у матушки вашей ноги к полу приросли на радостях! Первушка! Нынче – гуляем, а на работу – утром!»

Однако обмывание сделки затянулось на целых три дня, а остальные семь Стоян с раннего утра до ночи пропадал за работой вместе с Первушей и подмастерьями. Сделать за седмицу столько посуды – задачка не из лёгких, настоящий вызов! Однако они справились, и точно в срок заказчику был отгружен весь недостающий товар.

Дела пошли в гору. Слава о чудо-посуде (говорили, что помимо улучшения вкуса еды и питья та ещё и приносила удачу) покинула пределы Гудка, и Стоян стал сбывать свои изделия купцам, а те развозили их по другим городам. Сперва мастеровые ума не могли приложить, что или кого им следовало благодарить за такое счастье; они полагали, что обязаны им исключительно своему искусству, но мудрая Милева, кивнув в сторону занятой прядением Берёзки, молвила мужу однажды вечером:

«Возгордились вы, ребятушки, а между тем никогда ведь не были кудесниками… Вы – простые работяги, хоть и с золотыми руками. Вот кто у нас чудодейка! Целыми днями прядёт, шьёт, вышивает в своём уголке, как паучок, рубашки вам узорами нитяными украшает, а вы – ни сном, ни духом. Она ведь у нас преемница бабки Чернавы – забыли? Вот откуда чудеса-то берутся!»

Стоян с Первушей так и сели, а Берёзка, скромно пряча взор в тени ресниц, молча делала своё дело – тянула зачарованную нить, суча её тонкими ловкими пальцами.

Если прежде семья ложкаря жила сытно, но скромно, то теперь могла позволить себе и некоторые излишества. Стоян с сыном стали баловать своих жён подарками; Первуша, набросив на плечи Берёзки иноземную узорчатую шаль из лёгкого, лоснящегося шёлка и намотав ей на шею длинную нить жемчуга, сказал снисходительно-ласково:

«На, принарядись, а то невзрачненькая ты у меня… Прядёшь и прядёшь. И правда – паучишка».

Нежно чмокнув жену в висок, он покачал перед её носом яхонтовыми серёжками и опустил их ей на ладонь. Та улыбнулась, затаив вздох… Внешность свою Берёзка оценивала более чем трезво, не считая себя красавицей, но какой женщине не приятны любезные слова? Впрочем, поразмыслив, обижаться на Первушу она не стала: прямой и простой, как палка, он никогда не держал в сердце злого умысла и сознательного желания уязвить. Ежели что и брякал, так правду-матку – как на духу. Шаль мягко, вкрадчиво льнула к щеке, и ласка чужестранной ткани казалась Берёзке диковинной и непривычной. Девушка пристроила её на голову вместо накидки, заколов жемчужной булавкой. Заиграла, заструилась шаль полупрозрачными складками, очаровывая взор ярким рисунком, а легка она была, точно туман. Оставшись в светёлке одна, Берёзка покрутилась в обновках перед медным зеркалом, и уголок её рта прорезала усмешка. Ну ни дать ни взять – купчиха-щеголиха!

Сам Стоян дома одевался просто, но если выходил куда-то, то выглядел щёголем – его можно было принять за вельможу. Знакомые торговые гости, завидев его на улице, кланялись и величали по батюшке:

«Здрав будь, Стоян Благутич…»

Да что там купцы – сам посадник, проезжая мимо, здоровался с ним.

А Берёзка не мечтала о славе и всеобщем уважении, просто делала то, что умела – ткала, пряла, вышивала и собирала травы. Прознав, что она – преемница Чернавы, люди стали обращаться к ней за помощью, и поначалу юная кудесница была этим весьма озадачена и поставлена в немалое затруднение. Бабуля научила её немного разбираться в травах, а всё прочее приходилось делать по наитию. Иногда Берёзка, уединившись, шептала: «Бабусь, помоги мне, подскажи, как поступить!» И ответ всегда приходил – просто выныривал ярким поплавком на тёмную, мутную поверхность неведения.

Дар её пробившим снежную корку первоцветом поднимал голову. Это было начало, первая робкая заря её силы, и Берёзка пробиралась в тумане наугад, постигая себя саму. Познала она и плотскую близость, но «телесная любовь» её не впечатлила – быть может, оттого что Первуша сам в этих делах оказался не слишком опытен. В тёплом сумраке супружеской спальни он дразнил Берёзку паучишкой, играл с её волосами, неуклюже возился, лизался, как телёнок, и удовлетворялся прежде, чем молодая жена успевала что-то почувствовать. Работал он много, а в отношении супружеского долга нравом обладал вялым. «Недотыка», – пренебрежительно обозвала бы его иная требовательная охотница до плотских утех, но Берёзка почитала за благо, что «это» у них случалось редко, а терпеть приходилось недолго. Эта сторона жизни мало её волновала и виделась скорее малоприятным приложением к супружеству, нежели неотъемлемой потребностью. Между тем прошёл год, промчался второй, промелькнул третий, а она всё никак не могла понести дитя; свекровь, мечтавшая о внуках, печально вздыхала:

«Давно уж вы с Первушей живёте, а ты всё пустая ходишь…»

«Ничего, матушка, нам Драгаш вместо сына», – с беспечной улыбкой отвечала Берёзка.

«Драгаш Драгашем, а и своих деток пора уж бы вам заиметь, – качала головой Милева. – Жизнь-то коротка… А может, это – плата за твой дар ведовской».

Берёзка не думала об этом: её больше заботило, как помочь очередному просителю, пришедшему со своей бедой. Пошлёт ей судьба дитя – хорошо, а нет – ну что ж, быть может, не в материнстве её предназначение, а в служении людям.

Так она жила, понемногу становясь средоточием света и благополучия в семье. Вдохновенные чары вышивки на рубашках выливались в узоры на посуде, а когда Берёзка выходила на рынок за покупками, её узнавали и кланялись ей. Если бабушку Чернаву люди уважали и побаивались, то её юная преемница им трепета не внушала – её просто любили. Впрочем, Берёзка смущалась этой любви, уверенная, что не заслуживает такого почитания. Разве она великая чародейка? Нет. Всего лишь начинающая ведунья, мало что умеющая и ещё находящаяся на пути постижения собственных способностей…

Синеглазая воровка всё реже посещала её думы. От надламывающей, безнадёжной, пьющей душу страсти осталась лишь лёгкая дымка грусти, реявшая над ежедневными заботами, как вдруг судьба решила испытать её сердце на прочность. Прошлое, уже почти ушедшее за пелену вчерашнего дня, нагрянуло в гости, поскрипывая по снегу новенькими сапогами; однако в когда-то столь любимых глазах Берёзка увидела колкий ледок, а впереди воровки катилась волна жутковатой нечеловеческой силы. Внешне Цветанка почти не изменилась, но внутри у неё Берёзка чуяла нечто тёмное, когтистое и зубастое.

Они сидели друг напротив друга в светлице, и только спасительная нить ограждала Берёзку от неведомой тьмы в Цветанке. Нет, синеглазка не была враждебна и зла, напротив – выглядела смущённой и виноватой, но причин их с Дарёной исчезновения объяснять не стала. Когда из-под её верхней губы при усмешке выступили удлинённые клыки, на сердце Берёзки холодной каменной плитой опустилась жуткая догадка… Сейчас воровка держала своего внутреннего зверя в узде, но что будет с наступлением темноты?

Родители мужа, конечно, усадили гостью за стол. Берёзка с тоской видела: от той Цветанки, которую она обожала запретной страстью, почти ничего не осталось. Старая оболочка несла в себе новое содержание, и последние мучительные ниточки любви, связывавшие её с воровкой, грустно растаяли, рассыпались золотой пылью. Встреча со старыми друзьями прервалась, как только за окном начала сгущаться вечерняя синева: Цветанка выскочила из дома, оставив всех за столом в недоумении, а жёлтые искры в глубине её зрачков больно царапнули душу Берёзки и заставили её сжаться от холодной скорби. Тёмный, одинокий и страшный путь ждал Цветанку, и на этом пути Берёзка уже не могла её никак поддержать.

***

Ноющая боль то отступала, прогоняемая глотком отвара, то снова начинала подтачивать Берёзку, вспыхивая в низу живота злым колючим цветком, когда колымага подскакивала на колдобинах.

– Боско, отвернись, – проскрежетала девушка сквозь страдальчески сжатые зубы.

Тряпица опять вся пропиталась – хоть выжимай… Берёзка просунула под повязку чистый клочок льняной ткани, а использованный быстро выкинула в окошко дверцы. Это были не месячные: те давно бы уж кончились, да и срок для них ещё не подошёл. Ещё не хватало ей в дороге изойти кровью! Откинувшись на спинку сиденья, она молила целебные травки помочь ей. Увы, зачарованная нить, которую она обвязала вокруг пояса, отчего-то не действовала. Видно, правду сказала бабуля: ведунья может помочь кому угодно, кроме себя самой.

Озабоченная мордашка Боско уже была повёрнута к ней.

– Чего ты? – спросил мальчик.

– Хворь одолевает, – простонала Берёзка.

– Так ты ж ворожея – исцели себя!

Берёзка устало молчала. За окном тянулся бесконечный слякотный сумрак, отнимавший силы дышать, жить и двигаться дальше.

Когда Соколко уставал, они делали привал прямо на обочине дороги. Впрочем, долго стоять было опасно: в любой миг их могли найти навии, которые действительно шастали всюду целыми отрядами и вели себя, как хозяева.

– Тебе самой знахарь нужен, – покачал Соколко головой, пощупав горящий лихорадкой лоб Берёзки.

– В деревнях останавливаться опасно, – простонала та. – Многие уже заняты навиями…

– Да вижу – чай, не слепой, – вздохнул Соколко.

Постоялые дворы тоже кишели иномирными воинами: ни подкрепиться путникам, ни лошадей сменить. Наконец они всё же решили попытать удачи: четвёрка гнедых начала хрипеть и выказывать признаки переутомления.

– Загоним лошадей – и всё, приехали, – мрачно заметил Соколко. – Нет, как ни крути, а надо либо этим отдых дать, либо свежих запрячь.

Огонёк, пробивавшийся сквозь пелену дождливого мрака, сулил надежду или погибель. Путешественники приблизились к постоялому двору с опаской и сперва выслали неприметного Боско на разведку, и мальчик-зайчик принёс добрую весть:

– Всё тихо!

Хозяин двора, перепуганный и всклокоченный конопатый мужичок в потёртой меховой телогрейке, увидев вооружённых всадников сопровождения, сперва опешил: видно, худые новости дошли до него, и он со дня на день ждал врага.

– Не бойся, свои, – успокоил его Соколко. – Мы простые путники.

– Видать, всё ж не очень-то простые, коли с охраной ездите, – хмыкнул хозяин, близоруко щурясь в сторону дружинников Владорха.

– Что поделать, время настало такое – неспокойное, – устало вздохнул Соколко. – По одиночке нынче опасно ездить.

Мокрый сумрак вечных туч, нависая над головой, отнимал у изголодавшихся по свету глаз желание смотреть куда-либо, но выкарабкиваться из колымаги было всё же нужно. Плюх! Нога Берёзки попала в лужу жидкой грязи, смешанной с конским навозом, колени подломились. Она искупалась бы с головы до ног в этой жиже, по густоте напоминавшей тесто для блинов, но твёрдая рука дружинника поддержала её очень вовремя.

Бревенчатые стены, снаружи пропитанные сыростью и мраком, внутри оказались вполне сухими и уютными. Свет наполненных жиром плошек золотисто плясал на клочках мха, которым были плотно утыканы щели, а дразнящий запах разогретой похлёбки с чесноком сразу возвращал к жизни и брал желудок в плен. Берёзке, однако, кусок не лез в горло: она мечтала хотя бы о какой-нибудь мало-мальской постели. В теле властвовала убийственная слабость, глаза горели мучительным слезливым жаром, виски разламывались от боли, а затылок налился чугунной тяжестью. Она уснула бы и на соломенном тюфяке, брошенном на пол – было бы одеяло потеплее…

– Баньку, хозяин, баньку растопи, – в нетерпении потирал руки Соколко, до костей продрогший на козлах колымаги.

– Будет, будет вам банька, гости дорогие, – с готовностью отозвался управитель постоялого двора.

На радостях, что не враги к нему пожаловали, он старался услужить постояльцам всем, чем только мог. Берёзка тоже не отказалась бы от бани, но сил хватило только на умывание подогретой водой. Озноб усиливался к ночи, окутывая её покрывалом зябких мурашек, лоб сухо горел, а пальцы окоченели. Сунув ледяные руки под мышки, девушка сжалась под одеялом в комочек. Спасибо жене хозяина – помогла сделать свежий отвар, и боль как будто начала стихать, сворачивая свои чёрные щупальца до поры до времени. От еды Берёзка отказалась, и в пустом желудке тоскливо ёжилась дурнота.

– Ну, хоть молочка выкушай, – уговаривала женщина.

Берёзка сонно приподняла голову с подушки. Хозяйка со светильником в одной руке и с кружкой молока в другой приветливо и сочувственно улыбалась толстыми губами, утопавшими в мясистых щеках. Тень от её фигуры плясала и горбилась на стене вставшим на дыбы медведем…

– А откуда молоко-то? Коровника у вас вроде не видела я, – пробормотала девушка.

– А из ближней деревни подвозят, – охотно пояснила хозяйка. – Дотуда две версты всего.

Согласившись, что нужно хоть чем-то поддержать свои силы, Берёзка обмакнула губы в молоко и принялась глотать. Сгустки сливок на его поверхности жирно щекотали, проскальзывали в рот, оставляя сметанный привкус. Глотки давались трудно, мешал ком в горле.

– Вот так, вот и умница, – приговаривала хозяйка, поддерживая кружку в слабых руках Берёзки.

Желудок не взбунтовался – и то хорошо. Вкусное, жирное молоко наполнило его так, будто Берёзка съела целый обед. Ещё бы тряпицу поменять – и можно спать…

Ненадолго прикрыв глаза, она очутилась в солнечном саду. Вокруг шелестели лоснящиеся вишнёвые кроны, и звонкий полдень жалил кожу игольчато-лучистым теплом. Кто-то ждал её здесь, ждал очень давно, ещё до её рождения, а она ни сном, ни духом не ведала – жила себе, замуж вышла, пряла, вышивала и собирала травы… Ласковый оклик всколыхнул летнее марево, и сердце проснулось от спячки, стряхнув с себя ложные оболочки, которые наросли на нём за годы ожидания. Обнажённое, чистое, свободное, оно стремительно заколотилось в груди, просясь наружу, и Берёзка заметалась среди вишнёвых деревьев в поисках источника окликнувшего её голоса… Шершавые стволы, блестящая тёмно-зелёная листва – и шуршащие осенним листопадом страницы книги, на которых запечатлелись все её шаги и повороты, все помыслы и стремления. Вот нахальная синь глаз Цветанки пролетела мимо, оставив на сердце шрам; вот оледенелое тело Первуши, пожертвовавшего собою на защите Гудка, растаяло и впиталось в землю, чтобы весной прорасти свежей травкой… Это была её боль, прожитая и прописанная на небесных скрижалях, и вместе с тем – лишь шаги к чему-то важному, самому главному. И только добрая тень бабули стояла рядом живая, улыбающаяся и вечная – не сморгнёшь, как наваждение, не перевернёшь, будто страницу. А голос звал нежно и ласково, обещая дни счастья и нерушимой радости, и Берёзка, взбудораженная его родниковой свежестью, бегала по саду, окликая: «Где ты? Кто ты?»

Явь разбила сладкое видение ударом чёрной кувалды – ночной тьмы.

– Охти! – всплеснула руками хозяйка, выглянув в окно. – Воины… Чужие!

Ещё мгновение назад Берёзка лежала в постели, объятая слабостью, а теперь стряхнула остатки светлого сна и облачилась в мысленные доспехи. Никто не помог ей встать – она поднялась сама, будто и не хворала только что.

Высокие и чёрные, воинственные тени веяли иномирным холодом, и хозяин выглядел рядом с ними подростком. Он что-то лепетал, пытаясь, видимо, задержать чужаков во дворе и дать время дружинникам приготовиться к схватке… Этот взлохмаченный суетливый мужичок всё верно рассудил и делал то, что было в его силах, но мог ли он противостоять морозно мерцающему во тьме оружию? Могли ли простые мечи воинов Владорха остаться целыми под ударами мертвящих клинков, обращающих всё живое в лёд?

Хозяин успел юркнуть куда-то в темноту, будто кот, но трое дружинников всё-таки застыли ледяными глыбами, прежде чем Берёзка выпустила из своей груди слепящий свет.

– Глаза! – крикнула она воинам из Гудка, и те, сообразив, тут же зажмурились.

Раздирающая зрачки белизна на мгновение поглотила пространство, а когда вернулся прежний мрак, ослеплённые навии натыкались друг на друга, ударяясь шлемами и не отличая своих от чужих.

– Бей их! – колоколом гукнул голос Соколко, и дружинники, не теряя времени, обрушились на навиев. Полетели головы с плеч, а осенняя грязь побурела от крови.

Воинов из Нави было слишком много – тридцать или сорок, и все они, видимо, намеревались сделать этот постоялый двор своим пристанищем.

– Нить! – перекрывая голосом лязг оружия, крикнула Берёзка.

Удалой купец с полуслова уловил её мысль, поймал брошенный моток и вместе с дружинниками окружил воинов нитяным кольцом, в котором тем предстояло застрять на несколько дней. Натыкаясь на преграду, вставшую со всех сторон прозрачной стеной, воины-оборотни сослепу едва не перебили друг друга, но путникам некогда было наблюдать это зверское и нелепое зрелище. Радость от победы омрачалась тревогой: несколько раз навии были захвачены вспышками света врасплох, но как долго этот успех будет продолжаться?

– Уходим! – зычно крикнул Соколко. – Хозяин, прощевай! Благодарствуем на гостеприимстве!

Поднявшая Берёзку беспощадная волна боевой ярости схлынула так же внезапно, как накатила, и дружинникам пришлось усаживать её в колымагу, поддерживая под руки. Опустошающая слабость со звоном воцарилась в голове и теле, распластав Берёзку на сиденье, и если бы не подушки, та увядшей лозой соскользнула бы на пол повозки. Она уже не чувствовала движения, её поглотила гулкая бездна забытья.

Казалось, на эту вспышку ушли все её силы. Явь пробилась сквозь её слипающиеся веки серым лезвием нескончаемого сумрака, когда они были уже далеко от места стычки с навиями. Отодвинув заледеневшими пальцами занавеску на дверце, Берёзка выглянула: стремительными, суровыми тенями за ними следовали девять уцелевших дружинников. Память о троих, талой водой ушедших в пресыщенную горем землю, сомкнула губы девушки печатью скорби. Знали ли храбрые всадники, отправляясь в путь, что вернутся из этой поездки не все? Наверно, эта мысль реяла над их головами чёрной прапорицей, ибо всякий воин вступает в игру со смертью, но не всякий выходит победителем. Провожая мелькавшие за окном очертания деревьев, Берёзка витала на грани беспамятства: её веки трепетали, то опускаясь, то распахиваясь, а глазные яблоки беспокойно дрожали.

У мглы не было конца и края, гнетущее полотно туч тянулось беспросветно. День мало чем отличался от ночи – разве что сумрак чуть редел, позволяя разглядеть предметы. Нелегко было противостоять этой тьме, сохраняя свет в душе и не сходя с ума; Берёзка ощущала себя гаснущим светильником, в котором почти не осталось спасительного масла. Лихорадка пожирала её силы, кровь покидала её тело медленно, но неотвратимо, приближая смертельную грань. Её руки уже не могли разорвать ткань, и Берёзка, отбросив стыдливость, позволила Боско делать для неё из запасённых в дорогу чистых тряпочек прокладки. Они стали уже почти как брат с сестрой, между которыми нет никаких тайн. Кровотечение между тем даже не думало стихать: все тряпочки были пропитаны одинаково обильно. Когда их запас закончился, пришлось рвать сменную рубашку.

– Что, всё ещё кровит? – спрашивал мальчик, хотя и сам видел: жизнь вытекала из Берёзки по каплям.

Во время одного из кратких привалов Соколко заглянул в колымагу и ужаснулся мертвенному виду Берёзки.

– Э, девонька, этак мы тебя живой до Белых гор не довезём! Что с тобой такое творится-то?

– Выкидыш даёт о себе знать, – разлепив сухие губы, прошептала та. – Кровь не унимается…

– Беда нам с тобой, милая, – покачал купец головой. – Ежели ты сама себя исцелить не можешь, надобно искать тебе другую знахарку.

Как ни опасно было приближаться к поселениям, они всё же остановились в берёзовой рощице неподалёку от одной деревушки, которая казалась вполне мирной: видно, до неё ещё не докатилась волна навьего нашествия. Боско, перекинувшись в зайчика, отправился на разведку; ни Берёзка, ни Соколко ещё ни разу не пожалели, что взяли мальчика с собой: от него была большая польза в пути.

– Славный малец, – сказал купец, проводив скачущий ушастый комочек взглядом. – Как соглядатаю ему цены нет.

Вскоре Боско вернулся. Обежав всю деревню, он не обнаружил никаких признаков угрозы, а попутно даже успел выяснить, где живёт местная знахарка. Соколко, подхватив Берёзку на руки, велел:

– Веди нас прямо к ней!

Жилище ведуньи стояло на отшибе. Маленький огород грустно встретил гостей пустыми грядками с остатками ботвы, а единственная кривая яблоня обнимала ветвями крышу дома, словно оберегая его. Дверь отворилась на стук весьма скоро, будто путников здесь давно ждали.

– Заносите её, – прозвучал молодой, властно-прохладный голос, показавшийся Берёзке чистой весенней капелью среди непроглядной слякотной мглы.

Огонь тепло плясал в печи, веники трав издавали горьковатый лекарственный дух, а у стола хозяйничала высокая, статная женщина, окутанная густым плащом русых волос, которым отблеск пламени придавал осеннюю рыжинку. Бросив на больную один лишь взгляд, она всё поняла без слов.

– Протечку, через которую силы твои уходят, перекроем, а вот малокровие у тебя опасное. Такое в один день не лечится, восстанавливаться долго придётся.

Ведовским чутьём хозяйка дома узнала в Берёзке сестру по ремеслу. Склонившись над нею и окутав её тёплыми чарами карих глаз с золотыми искорками в глубине, знахарка с уважением в голосе молвила:

– А ты посильнее меня будешь, голубка моя ясная. Откуда ты взялась, такая смелая?

– Из Гудка я, – пробормотала Берёзка. – Бабушки Чернавы преемница.

Пальцы ведуньи ворожили над травами, собирая по щепоткам состав для целебного отвара, а с губ беззвучно слетали слова заговора на остановку крови.

– У нашей сестры одна беда: себе помочь не можем, – молвила она, кинув задумчивый взор в сторону сидевшего на лавке Соколко. – А потому друг к дружке бежим, коли припрёт.

Чарующе-медвяный, летний вкус трав пролился Берёзке в горло, и светлая сила заструилась по телу золотыми завитками, прогоняя предсмертный звон в ушах и будто замещая собою потерянную кровь. Тонкие, хищноватые ноздри знахарки подвижно ловили каждый вздох, каждую мысль Берёзки.

Деревенскую ведунью звали Яглинкой, и жила она, судя по всему, одна; глаза её временами слегка косили, а временами возвращались на положенное природой место, и это придавало её взору жутковатую загадочность: казалось, будто эти пронзительные, живущие своей жизнью очи каждое мгновение изучали иные пространства, незримые для простых людей. Изъян этот, впрочем, не портил красоты её облика – тёплой, как домашний очаг, и вместе с тем гордой, как сосна на крутом утёсе. Подвески из деревянных бусин и пёрышек обрамляли лицо Яглинки, свисая вдоль висков с очелья.

– Что так смотришь на меня, добрый молодец? – усмехнулась она, поймав на себе зачарованный взгляд Соколко. – Гляди – обворожу, присушу, сердце у тебя, пригожего такого, украду!

– Не украдёшь, чаровница, – хмыкнул купец. – Сердце моё уж навек отдано.

– Та, по ком оно плачет, уснула вечным сном, – грустно проронила Яглинка. – Понимаю кручину твою, друг мой сердешный, да только негоже век свой бобылём коротать. Глянула б она на тебя сейчас – опечалилась бы.

Слушая их разговор вполуха, Берёзка млела от тепла, разлившегося по телу властной истомой. Сознание её покачивалось на краю бездны, готовое вот-вот сорваться осенним листком в пучину сна, но Берёзка из последних сил цеплялась за действительность, чтобы ещё любоваться Яглинкой, собиравшей немудрящее угощение для путников. Хлеб да каша – вот и вся трапеза, но своевременность этой пищи намного перевешивала её простоту.

– А что остальные не заходят? Стесняются, что ль? – усмехнулась Яглинка. – Зовите и их – всем еды хватит.

Дружинники вошли, бряцая оружием – девять усталых мужчин, проделавших долгий путь в седле. На тёплом шестке у хозяйки стояло тесто для блинов; было ли то простым совпадением или добрым спасительным колдовством – этого не ведал никто, да и вникать особо не хотел. Голод брал своё, и ни один из путников не заикнулся, что это – запрещённая властями пища: все уплетали горячие блины с маслом за милую душу.

– С неба солнышко скрылось – так мы новое на сковородке испечём, – приговаривала Яглинка, приветливо потчуя гостей.

– Тихо тут, – молвил один из воинов.

– Пока ещё тихо, – отозвался другой, жуя блин.

Близость Белых гор чувствовалась в воздухе торжественной и звонко-снежной, предзимней тишиной. Берёзка, лёжа на лавке под окошком, чуяла эту ободряющую свежесть сердцем, в котором ещё сиял солнечный сон о вишнёвом саде. Там, в Белых горах, жил голос, звавший её – награда и венец её поисков.

Банный жар сейчас повредил бы Берёзке, а потому Яглинка просто нагрела воды и помогла девушке забраться в просторную деревянную бадью, стоявшую за занавеской около печки. Растирая гостью мочалкой, ведунья мурлыкала себе под нос песенку.

– Пусть смоет водичка все твои печали и хворобы…

Закутанная в одеяло и очищенная телом и духом, Берёзка уснула на тёплой, душноватой печной лежанке, впервые за всё время поездки не чуя призрака опасности, вечно реявшего у неё за плечом.

Утром она села в колымагу совсем другим человеком. От слабости ещё темнело в глазах и звенело в ушах, но гибельное кровотечение остановилось – после целого дня пути тряпочка осталась чистой. Зная, что последствия кровопотери ещё долго будут сказываться, Берёзка всё равно чувствовала облегчение.

Когда показались горные вершины, она не поверила своим глазам: их озаряло солнце! Ослепительно-снежные, гордые и спокойные, они сияли вдали олицетворением мира и мудрости. Непроницаемый полог туч обрывался невдалеке от границы, но край его очень медленно полз в сторону владений княгини Лесияры, своей тенью пожирая кочку за кочкой, травинку за травинкой. Вступая в светлые земли, Берёзка словно оставила позади холодную тяжесть, висевшую на плечах; остальные путники тоже заметно приободрились, щурясь на ярком свету. И это была всего лишь малая толика тех ощущений, которые испытывали глаза навиев, попадавших в Явь.

И вот, колымага медленно плелась по горной дороге, а Берёзка, высунувшись из окошка дверцы, лицом и ладонями ловила белогорскую осень – совсем не слякотную и хмурую, а яркую, светлую, нарядную. Склоны раскинулись вокруг во всём великолепии красок: тут были и тревожно-алые пятна, и тёплое приглушённое золото, и броская малиновая роскошь… Островки хвойной зелени разбавляли этот пёстрый пожар, а снега вершин венчали его строгой, целомудренно-недосягаемой белизной. После безысходного сумрака туч душа Берёзки будто вырвалась на волю из темницы, и улыбка сама собой расцветала на лице навстречу лучам доброго и спокойного, как остывающий каравай, солнца. Как давно она не подставляла ему щёк!

А внизу разверзлась холодящая глубина пропасти. Чуть качнись колымага – и падение неизбежно… Ширины дороги едва хватало для одной повозки, а двум здесь было бы уже не разъехаться. Всадники разделились: четверо ехали впереди, пятеро – замыкали. Соколко-возница шумно вздохнул полной грудью:

– Эх, хорошо-то как! Светло! Не ценили мы ясного солнышка, пока оно не скрылось за этими проклятыми тучами…

Приближался рокот струй, низвергавшихся с большой высоты, а вскоре показался и сам водопад – величественное буйство струй, разбивавшихся далеко внизу о камни и вспененным белым потоком бурливших по узкому порожистому руслу. Берёзка, равнинная жительница, никогда не бывавшая в горах, с зачарованно открытым ртом залюбовалась этой красотой; с каждым мигом пребывания на Белогорской земле её всё больше наполнял светлый восторг, и даже беды и насущные тревоги отступили перед ликом этой ясной тишины. Это была та земля, в твердь которой она мечтала упираться ногами, это была родина того голоса, что нежно звал её во сне… Воздух здесь казался щемяще-сладким, а осенняя горчинка придавала ему ещё большее очарование. Эту пронзительную свежесть Берёзка пила жадными глотками, хмелея до слёз, которые подступали к горлу от дрожащего, ликующе-безумного комка чувств.

– Какой дивный край, – вырвались у неё те же слова, какие в своё время произнесла и Дарёна, восхищённая отнимающим дар речи величием Белых гор. – Хотела бы я родиться и умереть здесь!

Но обитательницы этого края не спешили встречать гостей хлебом-солью. Дорогу путникам преградила высокая фигура в светлой, сверкающей на солнце кольчуге и травянистого цвета плаще с наголовьем. Вместо приветственной песни слух Берёзки резанул скрип натягиваемой тетивы: грозная воительница целилась в них из лука.

– Стой! – кнутом щёлкнул строгий приказ.

С кошачьей бесшумностью совершая невероятные прыжки по выступам склона, к путешественникам со всех сторон устремился целый отряд в таких же плащах, отрезав им также и путь назад. Но даже дюжины натянутых луков не испугалась Берёзка: переполненная хмельным восторгом, она открыла дверцу и вышла из колымаги навстречу бдительным защитницам рубежей. Она не испытывала перед ними страха, хотя любая из них могла спустить тетиву.

– Только не двигайся резко, – прошипел Соколко, испугавшись за неё.

В груди Берёзки щекотно бурлило тёплое умиление и окрыляющая радость. Никогда прежде она не видела столь прекрасных существ, полных хищного изящества и мягкой силы. Что за ноги – стройные, готовые к упругому прыжку! Что за глаза – орлиные, проницательные! Такие невозможно обмануть… Наносники шлемов придавали лицам воительниц грозный вид, но без чрезмерной, бессмысленной свирепости и жестокости. По наитию Берёзка обратилась к самой властной и суровой из женщин-кошек, угадывая в ней начальницу:

– Госпожа… Мы пришли не с войной, а с миром. Да будет благословенна прекрасная земля Белых гор!

Воительница метнула короткий острый взор из-под надбровья шлема в сторону конных дружинников.

– С миром, говоришь? А что тогда здесь делают вооружённые люди? – спросила она, снова пристально и строго воззрившись на девушку. Её голос пророкотал ледяным горным родником.

– Они охраняют меня, – объяснила Берёзка. – Мы проделали опасный путь через захваченные навиями земли Воронецкого княжества, и трое из моих защитников погибли от вражеского оружия. Клянусь, воины не будут нападать!

Дружинники в подтверждение её слов подняли руки, чтобы показать, что в них нет оружия.

– Госпожа… – Губы Берёзки сами растянулись в дрожащую улыбку – наверно, не слишком уместную сейчас, но переживания невозможно было удержать внутри. – Белые горы – самый прекрасный край на свете! Я счастлива, что наконец-то добралась сюда. Наши земли поглотила тьма, а здесь так светло! И вы все такие… – Чувствуя, что сейчас самым глупым образом расплачется, Берёзка умолкла в поисках нужного слова, но все слова разлетелись стаей вспугнутых птиц.

Видимо, что-то в лице Берёзки или в её голосе смягчило кошку-воительницу, и она опустила лук. По её знаку все остальные также опустили оружие, а Берёзка украдкой смахнула с ресниц слезинку. О, она была готова обнять и расцеловать всех кошек! Стена первой враждебности дала трещину.

– Велизара, начальница южного пограничного отряда, – представилась воительница. – Назови себя и цель пересечения белогорской границы.

– Берёзка, целительница и ведунья из города Гудка, – овладев собой, выдохнула девушка. – На козлах – Соколко, богатый гость, а охраняют меня люди воеводы Владорха. Мы пришли просить женщин-кошек о помощи нашему городу, который сопротивляется навиям. Защитников мало, а навиев – полчища! Без помощи Гудок не продержится долго… Меня послали просить у вас поддержки. Могу я увидеть государыню Лесияру?

– Воронецкое княжество просит Белые горы о помощи? – озадаченно хмыкнула Велизара. – Это что-то новенькое!

– Не всё княжество, госпожа, а только Гудок, – уточнила Берёзка, стараясь унять взволнованную дрожь голоса и пальцев. – Нам удалось отразить первый натиск навиев, но силы неравны. Прошу вас, проводите меня к вашей повелительнице как можно скорее, или погибнет очень много невинных людей! – Измерив мысленным взором длинную, тёмную дорогу, проделанную из Гудка, Берёзка пробормотала: – Если уже не погибли…

– На войне люди умирают, как правило, – мрачно процедила начальница отряда. – Ладно… Пусть твоя охрана сдаст оружие, а я доложу о вас кому следует.

Вскинув тяжеловатый, властный подбородок, она устремила взгляд на дружинников, но те замешкались, ожидая приказа. Берёзка обратилась к ним:

– Пожалуйста, давайте сделаем так, как нас просят. Сдайте оружие этим женщинам-кошкам.

Всадники спешились и принялись расстёгивать ремни ножен. Зазвякали пряжки, ударяясь о броню кольчуг. Все мечи, кинжалы, кистени, топоры, луки и колчаны со стрелами перекочевали к пограничницам, Соколко тоже честно сдал свой нож-засапожник, неприметно притаившийся за голенищем. Кошки обыскали всех мужчин на предмет сокрытого оружия, а также обследовали колымагу, перетряхнув там все вещи.

– Прости, придётся и тебя досмотреть, – мягко промолвила Велизара, кладя руки на плечи Берёзки.

Прикосновение её ладоней, заскользивших по телу, было быстрым и сдержанным – коротко и во имя служебного долга, а не удовольствия ради. Впрочем, ощупывая через юбку ноги Берёзки, кошка как будто смутилась – а может, девушке лишь померещились розовые пятнышки на её щеках, проступившие в щелях между лицевыми щитками шлема.

– Ожидайте здесь, – сказала Велизара и на глазах у изумлённых путников растворилась в воздухе – только пространство пошло волнами, как поверхность воды от брошенного камня.

– Таков наш способ передвижения, – пояснила одна из кошек с усмешкой. – Называется «одна нога здесь, другая там» в самом прямом смысле.

В других обстоятельствах ожидание показалось бы томительным, но сейчас Берёзка просто наслаждалась мгновениями, летевшими над светлыми и мудрыми снегами горных вершин. Дружинники держались около своих лошадей, Боско забрался на козлы к Соколко, а юная ведунья воспользовалась возможностью размять затёкшее от сидения в колымаге тело и подышать медово-хмельным воздухом этих благословенных мест. Бодрящая, блистательно-ясная осень здесь была великолепна. А самое главное – голос из её сна казался как никогда близок… Может быть, он даже принадлежал одной из этих кошек. Всматриваясь в их лица, частично скрытые шлемами, Берёзка натыкалась на прямые, сдержанно суровые взгляды воительниц и в смущении отводила глаза. Кто же? Кто из них? А может, и не было здесь обладательницы заветного голоса, который держал её сердце на плаву всё это время и издалека помогал выжить.

Велизара шагнула из пустоты, своим появлением заставив вздрогнуть непривычную к этому Берёзку.

– Начальство даёт добро на ваше продвижение вглубь Белых гор, – объявила она. – Мчаться к вам навстречу им не по чину, так что придётся вам самим добираться к ним. Смысла ждать колец для быстрого перемещения нет: они будут готовы только через две седмицы, а усадьба госпожи – в пяти днях отсюда. Мы сопроводим вас. Уж не обессудьте – ваше оружие останется пока у нас.

Пять дней! У жителей Гудка каждый час был на счету. Берёзка жалела, что не могла пронзать пространство так же, как это делали кошки, и ей приходилось трястись в колымаге. Впрочем, чудесные виды за окошком скрашивали дорогу, и они с Боско не могли налюбоваться склонами, покрытыми разноцветной пеной осеннего леса, торжественно-светлыми сосновыми борами, таинственными ельниками… Небо влюблённо глядело в синие очи земли – озёра, солнце нестерпимо сияло на чешуе водной ряби. Всякий раз, когда повозка проезжала по каменным мостам, перекинутым через головокружительные пропасти, у девушки леденела спина: одно неверное движение – и они вместе со всем скарбом и лошадьми полетят, кувыркаясь в воздухе, вниз… У страха, как известно, глаза велики.

Съестные припасы закончились ещё по ту сторону границы, и кошки взяли на себя труд кормить гостей и их лошадей в дороге. Когда Велизара поднесла Берёзке пышный, ноздревато-упругий, обсыпанный льняным семенем хлебец с кружкой молока, их руки соприкоснулись, но лицо начальницы отряда осталось непроницаемым. Заметив, что Берёзка отломила половину своего хлебца и отдала не наевшемуся Боско, она проговорила:

– Если вам мало, так и скажите, не стесняйтесь. Я могу принести ещё.

– Благодарствуем, – сдержанно ответила девушка. – Нам и этого довольно.

– А я бы не отказался, – брякнул Боско.

Берёзка грозно нахмурилась и шикнула на него, но было поздно. Велизара блеснула молочно-белыми клыками в улыбке, утратив всю свою суровость; увы, из-за шлема нельзя было толком рассмотреть её лицо, но серовато-голубые глаза с тёмными пушистыми ресницами сразу прояснились и посветлели. Она ненадолго исчезла, а вернулась с внушительным куском пирога. Берёзка сглотнула слюну при виде рыбьего мяса, призывно и соблазнительно розовевшего на срезах, но напустила на себя равнодушный вид, не желая показаться прожорливой.

– На, – усмехнулась Велизара, протягивая кусок мальчику. – Ешь, но учти: дополнительный раз по большой нужде мы из-за тебя останавливаться не станем!

Берёзка сморщила нос, но у Боско отбить голод не могли никакие «невкусные» разговоры. Он хотел было вцепиться зубами в пирог, но усовестился и надломил его, желая в свою очередь поделиться с Берёзкой. Та, грустно переваривая свою половинку хлебца с молоком, покачала головой:

– Кушай сам, я сыта.

Получив разрешение, мальчик с лёгким сердцем слопал всё в одиночку. Сыто откинувшись на спинку сиденья и поглаживая себя по животу, он сказал:

– А что? Я б тут пожил. Кормят славно. – Воздух, заглоченный им при жадном поедании пирога, вырвался на свободу громкой отрыжкой: – Бэ… Ой.

Берёзка наградила его лёгким дружеским подзатыльником.

Через три дня они остановились у лесного дома. Подпираемый сваями, он уединённо устроился среди сосен на склоне холма, и подниматься к входной двери приходилось по гранитным ступенькам-плитам. Рядом с домом журчал ручей, перекатываясь по каменистому руслу; такое его расположение было весьма удобным для хозяйки, которая как раз набирала воду. Завидев гостей, она оставила вёдра на земле и выпрямила свой упругий и гибкий стан, схваченный на талии широким кушаком. Подобрав подол чёрной, вышитой клетчатым узором юбки с передником, женщина направилась к колымаге. Шагала она прямо и уверенно, осанкой своей уподобляясь сосновым стволам, а подбородок держала высоко и гордо, щеголяя лебяжьи-изящной шеей. На щеках около уголков полного, чувственно сложенного рта играли предвестники улыбки – ямочки; глаза цвета золы смотрели дерзко и зорко, смело изучая прибывших незнакомцев, но в их прищуре чудилось горьковато-спокойное всеведение: казалось, уже ничто на свете не могло удивить их обладательницу. Волосы женщины прятались под шапочкой с белым платком, но на виске дерзко выбивался непослушный тёмно-русый локон.

– Привет тебе, Велизара! – звонко окликнула она начальницу отряда, упершись одной рукой себе в бок. – Что за гостей ты к нам привела? Ух, сколько народу-то! Всех, поди, ещё и кормить надо?

– Моя супруга Рынега, – представила хозяйку Велизара потеплевшим голосом. – Насчёт угощения не беспокойся: мы тут проездом, долго рассиживаться нам некогда, к начальству путь держим. А вот баньку приготовь, потому как гостям нашим западным полное очищение нужно. Отвар яснень-травы есть?

При слове «западные» улыбчивые ямочки Рынеги скрылись, а глаза посерьёзнели. Всадников она оглядела настороженно, а завидев вылезавшую из колымаги Берёзку, вновь посветлела взором.

– Найдётся отвар, – ответила она. – Крепкий да сильный, на воде из Тиши; думаю, всем по кружечке хватит. А баньку сей же час изладим.

Вопросов она не задавала. Скоро банная труба закурилась дымом, а приветливая хозяйка оделила всех гостей квасом. Рассевшись прямо на траве у ручья и передавая друг другу ковш, дружинники утоляли жажду, а Рынега подошла к Берёзке.

– А тебе и чиститься не надо: у тебя хмари нет ни снаружи, ни внутри, – сказала она, с приветливыми лучиками улыбки в уголках глаз разглядывая девушку. – Будто ты и не с запада вовсе… Вот только бледненькая ты что-то. Хвораешь?

Ясные, живые и светлые, как солнечный полдень, глаза Рынеги очаровали Берёзку. Она душой чуяла: хозяйке лесного дома можно было поведать обо всём без утайки, поговорить по душам – по-женски, по-сестрински.

– Я ребёночка потеряла, кровь долго не унималась, – призналась девушка. – Думала – не доеду до Белых гор.

С печалью и мягким сочувствием женщина дотронулась до плеча Берёзки.

– Не горюй… Какие твои годы? Ещё родишь. А сейчас тебе мясо кушать надо. И печёнку – прямо сырую можно. И яблоки. Ну, отдохни пока тут, а я пойду ещё дровишек подкину.

Усевшись на поваленный ствол в сторонке от всех, Берёзка молча слушала золотистый звон ветра, ворошившего солнечные вершины сосен. Даже одиночество было здесь необременительным: мудрые деревья умели слушать с почти людским состраданием.

Когда баня натопилась, Рынега позвала отдыхавших у ручья воинов:

– Айда мыться да париться, гости дорогие! Раз уж вы в Белых горах, надо вам пыль западную с себя смыть… Там в предбанничке я вам отвар очистительный поставила – чтоб каждый из вас по полной кружке выпил! Пить – не хитрить! Кто не выпьет, по тому видно будет. Меня не обманешь!

Пригожа была хозяйка, тепла и живительна, как костерок, и усталые мужчины повиновались её весёлому натиску охотно, с усмешками. Освободившись от кольчуг, дружинники отправились в баню, а вместе с ними и Соколко с Боско.

– А венички я вам тоже с яснень-травою приготовила, – напутствовала Рынега, стоя у банной двери. – Её тут целая полянка поблизости растёт, оттого травушки этой у меня всегда вдоволь.

Погрузив пальцы в хрустальные струи, Берёзка ёжилась, но наслаждалась. Холод ручья отзывался ломотой в суставах, но стоило вынуть руки из воды, как их охватывал жар не хуже банного. Всю боль, всю усталость и печаль забирала земля, оставляя Берёзке взамен тихое ощущение грустноватого счастья, а воздух, напитанный сосновой смолистой горечью, струился в грудь целебным зельем.

– Как здесь чудесно, – прошептала она с улыбкой, отдыхая взглядом в лесной дали, где за частоколом стволов пряталась пропахшая грибным и ягодным духом сказка. – Забрать бы батюшку Стояна, матушку Милеву, сестриц и Драгаша да и поселиться тут навсегда…

Рынега тем временем потчевала квасом кошек, ждавших своей очереди в баню. Велизара отлучилась куда-то, а вернулась с мокрыми волосами и связкой сёмги. Тяжёлые аршинные рыбины холодно блестели чешуёй и бились, пока женщина-кошка их не приколола кинжалом. Хрясь! Клинок вошёл рыбе в хребет, и она перестала трепыхаться. Берёзка чуть вздрогнула и отвернулась. Кошки ели улов сырьём, только очистив от чешуи и потрохов да слегка присолив.

– Сами кушаете, а гостей голодными дальше повезёте? – шутливо нахмурилась Рынега. – А говорила – проездом, засиживаться некогда!

– Тут на всех хватит, лада, – миролюбиво ответила начальница отряда кошек. – Ладно, раз уж такое дело, то запеки и для них рыбки, что ли.

С этими словами она отобрала две увесистые рыбины и вручила жене. Та пошатнулась под тяжестью.

– Куды! Мне и одной не поднять! Неси уж сама…

А сосны ворожили светлыми заклинаниями, молча творя белогорское волшебство, которое так и просилось на прялку. Вплести бы его в нить – что за пряжа вышла бы!

Тем временем мужчины начали выходить из бани, разморённые, с порозовевшими щеками. В одних рубашках и портках, без своего вооружения, дружинники выглядели совсем обычными, не воинственными, а в их глазах мерцал какой-то новый свет. Они оглядывались вокруг себя с первородным удивлением, будто открывали мир заново.

– Это яснень-трава так действует, – одобрительно кивая, пояснила Рынега. – С глаз будто пелена падает.

Настал черёд кошек париться. Супруга их начальницы подтолкнула Берёзку:

– Иди тоже! Не станешь же ты немытой в дорогу пускаться?

Жар смущения вспыхнул на щеках девушки – лицо будто костром опалило. При мысли оказаться в одной парилке с дочерьми Лалады коленки ослабели от студенистой дрожи, а по всему нутру будто хвойный веник прошёлся: и колко, и неловко, но живительно. С одной стороны, вроде верно – не с мужчинами же было идти, а с другой…

– Давай, давай, – со смешком подбадривала Рынега. – Не бойся, никто тебя там не съест.

– Как бы кровь опять не пошла, – пробормотала Берёзка.

Большая ладонь Велизары тёплой тяжестью опустилась ей на плечо.

– Не пойдёт, я её не пущу. Пошли, спинку тебе потру.

Вольная тень игривости проскользнула в её словах, или девушке это почудилось? Как бы то ни было, она долго мялась в тесноватом предбаннике, не решаясь снять нижнюю сорочку, чем вызвала у кошек усмешки.

– Не стесняйся, все свои.

Где-то в животе ёкало и билось нечто жаркое, нежное и вместе с тем острое, как заморские пряности. На въезде в Белые горы Берёзку охватило восхищение женщинами-кошками в воинском облачении, а сейчас к этому чувству добавился новый оттенок. Без доспехов и какой-либо одежды кошки были не менее прекрасны: их сильные, стройные тела казались тугими луками, натянутыми для выстрела, и упругая готовность к движению, к прыжку, к бегу шелковисто перекатывалась у них под кожей. Облепленная распаренными листочками с веника, лоснящаяся от пара и пота, Велизара выпрямилась перед Берёзкой, съёжившейся на полкé в робкий комочек. Теперь её лицо не пряталось под шлемом, но девушка боялась поднять глаза, пока пальцы женщины-кошки не взяли её за подбородок.

– Да отпусти ты себя уже наконец. Хватит дрожать, я тебя не укушу.

Из-под банной шапочки на шею ей спускались, прилипая к коже, завитки русых волос. Черты её лица оказались простыми и грубоватыми, крупной лепки – совсем не под стать красавице Рынеге, но большие сине-стальные глаза в обрамлении густых ресниц выделялись на нём своей яркой пронзительностью. Их прямой, испытующий взор не ласкал, а колко изучал, вгоняя в смущение. От прикосновения её жёстких ладоней напряжение ушло сперва из плеч Берёзки, будто на них лопнул железный обруч, потом освободилась грудь и спина. Девушка сидела, вцепившись в край полка, а Велизара щедро оделяла её хлёсткой целебностью веника с несколькими стебельками яснень-травы. Опьянев то ли от влажного жара парилки, то ли от царапающе-шерстяного тепла, лившегося из ладоней Велизары, Берёзка уселась верхом на лавку, а женщина-кошка устроилась позади неё, орудуя мочалкой. Шершавые, душистые волокна липового лыка проходились по её бёдрам, лопаткам, растирали ягодицы, надраивали плечи.

– Худющая, – с неожиданной лаской в голосе отметила Велизара, когда костяшки её пальцев стукнулись о выступающие ключицы Берёзки. – Ничего, отъешься на наших хлебах быстро.

Под сердцем тепло и сладко ёкнуло. Голос из вишнёвого сада щекотал душу, растворённый в банном паре вместе с чистыми запахами веника и мочалки; казалось, стоило протянуть руку – и вот оно, солнечное пространство, наполненное шелестом крон… Прошла ли она ту черту, за которой покинуть Белые горы уже невозможно? Вместе с родниковой водой они проникали в кровь и струились в жилах, давая начало любви длиною в жизнь. Но неужели это глаза Велизары манили её издали? Цвет как будто тот, но… Рынегу не сбросишь со счетов!

Берёзка вынырнула из грёз и отпрянула щекой от ладони Велизары: они сидели уже лицом друг к другу, соприкасаясь коленями. Не помня себя, девушка выскочила в предбанник и принялась напяливать рубашку. Та липла к мокрой коже, застревала, не хотела надеваться, а в спину катился мурлычущий смех кошек. Толчком распахнув дверь, Берёзка помчалась босиком по сырой, скользкой траве и с разбегу бросилась в леденящие струи ручья. Дыхание разом перехватило, а тело, объятое властным холодом, скрючилось до боли.

– Ну как, освежилась после парка-то? – спросил смеющийся голос.

Это Рынега вовсю потешалась над ней, вытирая руки передником. Пропахшая кухонным чадом, она помогла девушке выбраться на берег и отвела в дом. Каменный пол выстилали пестротканые дорожки, на стенах алели древесно-ягодным узором рушники, а в углу дышала теплом белёная печка с лежанкой. Туда-то, под защиту занавесок, Рынега и загнала Берёзку, заставив снять мокрую рубашку.

– Обсыхай давай.

Запах рыбы, густой и терпко-сытный, отозвался в животе настойчивым бурчанием: то здоровый жгучий голод властно напоминал о себе. Мужчины уже собрались за столом в степенном ожидании, а Боско откровенно облизывался и нетерпеливо ёрзал. Сёмга, запечённая со сметаной и душистыми травами, была выше всяких похвал – нежная, розовая, сочная. Целиком она в печку не влезла, а потому хозяйке пришлось нарезать её крупными пластами. Один такой кусочек, а точнее сказать, шмат размером с мужскую ступню Рынега подала Берёзке прямо на печку вместе с краюшкой хлеба.

Вкусив белогорского гостеприимства, гости с запада разомлели. Как же не хотелось вновь нацеплять тяжёлые доспехи, взбираться в сёдла и трястись дальше по горным и лесным дорогам! Но дело есть дело, и после краткого отдыха дружинники заняли свои места впереди и позади колымаги, а кошки снова превратились в бдительных провожатых. Велизара двигалась справа от хвоста вереницы путников, не упуская никого из поля зрения.

Когда на солнце набежали тучи, Берёзка сжалась от ужаса, дохнувшего ей в душу. Нет, это был не тот жуткий клубящийся полог, что завис над её родными землями, а вполне обычные осенние тучи, но нахмурившийся день охватил девушку удушающим кольцом тревоги. Зарядил дождь, и дорога раскисла, напоминая о безрадостной первой части пути – через Воронецкое княжество, и только весенняя синь глаз Велизары, временами приближавшейся к дверце колымаги, сладким и болезненным уколом возвращала к жизни. Берёзка всматривалась в эти глаза и гадала: «Она? Не она?» Неужели судьба снова играет в жестокие игры с её сердцем, обрекая на вечную безответность? Берёзка и без того довольно намучилась, любя Цветанку, и потребовались годы, чтобы пережить эту тоску.

– Ты чего? – удивилась Велизара, когда девушка страдальчески отвернулась от неё.

– Ничего, – процедила та. – А ты чего заглядываешь? В которой раз уже…

– Да я так, – пожала плечами кошка. – Узнать, не надобно ли тебе чего-нибудь.

К пятому дню погода, будто извиняясь за ненастный промежуток, сбросила дождливый серый плащ путникам под ноги и вновь открыла их взглядам все сокровища белогорской осени. Они подъезжали к белокаменному дворцу с пушистыми елями по обе стороны высокого крыльца. Поднимаясь по ступенькам, Берёзка ощущала в коленях пружинящую лёгкость, а в груди разливался то жар, то холод от волнения перед встречей, как она полагала, с повелительницей женщин-кошек. Она прокручивала в голове заготовленную речь, ступая по ковровым дорожкам блистательных покоев, пока не очутилась вместе со всеми остальными в комнате, стены которой были полностью закрыты книжными полками. За столом, заваленном свитками, сидела светловолосая женщина-кошка и кончиком гусиного пера водила по строчкам, что-то черкала и исправляла. Велизара поклонилась и доложила:

– Госпожа, вот посланники из Гудка, о которых я тебе говорила. Это ведунья Берёзка, она у них за главную.

– Да, Велизара, благодарю тебя, – чуть рассеянно отозвалась та, кого назвали госпожой.

Звук этого голоса мягко толкнул Берёзку в грудь вишнёвой волной, а вскинутые глаза укололи хрустальной синевой высокого летнего неба. Пшеничные волны волос обрамляли умный гладкий лоб, а такого же цвета густые брови с выразительным изгибом поползли вверх, когда их обладательница улыбнулась, увидев перед собой девушку.

– Разрази меня Ветроструй! – воскликнула она. – Зачем я только послушала советниц? «Обычай предписывает не владычице первой идти навстречу иноземным гостям, но гостям подходить к владычице…» Тьфу на такие обычаи! Велизара, отчего же ты не сказала, что сие посольство возглавляет столь милое создание? Я бы сама несла её всю дорогу на руках!

Мраморный пол под ногами Берёзки превратился в бурное море, и она из последних сил попыталась вернуть себе власть над голосом. Речь, которую она заготовила, разбилась вдребезги о голубой хрусталь, и Берёзка сумела пролепетать только:

– Государыня Лесияра… Мы пришли просить о помощи нашему городу…

Взмах пальцев, унизанных перстнями – и уста Берёзки онемели, а вокруг светловолосой госпожи сомкнулся золотой ореол солнечного полудня в вишнёвом саду. Тот самый голос, который звал её в пророческом видении, прозвучал гулко, будто из колодца:

– Дитя моё, я рада приветствовать тебя… Но позволь исправить твою ошибку: я не Лесияра, я её дочь Светолика, наследница белогорского престола. Южный пограничный отряд подчиняется непосредственно мне, поэтому вы оказались в моих владениях. Всё, что ты хотела сказать моей родительнице, государыне Лесияре, ты можешь изложить мне, а я не замедлю явиться к ней с подробным докладом, не упуская ни одного слова с твоих прелестных уст.

Берёзка захлебнулась в сиянии ожившего сна и утонула в мраморном море пола, не успев даже уцепиться за плот – ковровую дорожку.

***

Прекрасная смуглянка Горинка гуляла по одевшемуся в осенний наряд саду и срывала с веток душистые яблоки, а у Светолики назревало ощущение: что-то не так со всем этим. Невеста нравилась ей так же, как всегда нравились все обворожительные девушки, но не более. Княжна искала в своём сердце нечто особое, что должно происходить между назначенными друг другу судьбой половинками – какую-то колдовскую связь, золотую нить, светлую пуповину любви, но находила лишь осенний ветер и неотступную тревогу.

Некогда она жаловалась на отсутствие снов-знаков, но теперь каждую ночь ей виделись тонкие пальцы, тянущие наполненную светом нить, и много мотков пряжи вокруг, а над всем этим реяло горьким знаменем чёрное вдовье покрывало. Теряясь в догадках о том, как эти сны истолковать, Светолика не говорила невесте ни слова о своём тайном смущении, лишь улыбалась в ответ и целовала протянутые ей губки. Горинка уже чувствовала себя в заряславском поместье княжны как дома, переселившись к своей избраннице: по обычаю, наречённые жили перед свадьбой вместе, дабы лучше друг друга узнать. К каким же заключениям о своей избраннице пришла за это время Светолика? Горинка любила красивые наряды и украшения, впрочем, ничего необычного в этом женском пристрастии как будто не было; также ей нравились увеселения и пиры – ни одной рыбалки и охоты она не желала пропускать, обожая жареную на углях дичь и рыбу. Куда только делась застенчивость, которую смуглолицая красавица проявила при их первой встрече!

– Наконец-то я отдохну от строгих правил, в которых меня держали дома родительницы! Как я устала от этих «ежовых рукавиц»! То нельзя, другое нельзя, – откровенно признавалась она. – И как же хорошо и привольно мне живётся у тебя, лада!

Светолика не отказывала девушке ни в чём, но чем больше присматривалась к ней, тем сильнее омрачалось её чело. Дорвавшись до свободы и роскошной жизни, Горинка брала от неё всё, что могла: спала до полудня, требовала к столу изысканных яств и просила чуть ли не ежедневно устраивать какой-нибудь праздник. Светолика пыталась выкраивать время, чтобы порадовать невесту, но бросить все свои дела не могла – иногда приходилось и отказывать Горинке. Та подолгу дулась и выкидывала коленца: могла уйти среди ночи на озеро и спать там под деревом, а порой целый день плакала и отказывалась от еды – одним словом, делала всё, чтобы заставить Светолику почувствовать себя виноватой. Сперва княжна оправдывала избранницу: ну, устала девочка от строгой домашней жизни, ну, вскружилась слегка её головка от изобилия и воли… С кем не бывает? Однако от одной мысли о том, что Горинка не угомонится, и с таким вот «подарком» придётся жить лет этак с сотню, а то и поболее, Светолика содрогалась и, как всегда, старалась заглушить нелёгкие думы обилием работы. Она руководила возведением трёх новых крепостей на своём участке границы – для более плотного распределения войск у рубежа; по особому распоряжению княгини Лесияры строительство должно было завершиться в кратчайшие сроки, и спешка не прибавляла никому хорошего настроения. Светолика выматывалась сама и ставила работницам почти невыполнимые задачи, но те, скрипя зубами и осознавая чрезвычайную важность дела, всякий раз справлялись, хоть и падали без сил. Работали в три смены круглосуточно. Волшебное слово «надо» и пугающее слово «война» сплетались в мощный кнут, подгонявший всех; ударный труд приносил плоды, и вот – крепости были почти готовы, и в них уже заселялись кошки-защитницы. Из-за большой загруженности работой Светолика с начала осени перестала участвовать в каких-либо увеселениях, но, чтобы не давать невесте скучать, распорядилась устраивать развлечения для неё и назначила в своей дружине ответственных за это дело. Однако Горинка всё равно надувала очаровательные губки:

– Лада, мне так не нравится. Без тебя – совсем не то! И еда не естся, и мёд не пьётся, и веселья нет. Мне грустно без тебя! Ты всё время где-то пропадаешь, а про меня совсем забыла!

Светолика пыталась объяснять:

– Голубка моя, пойми: грядёт война, и важно успеть подготовиться, чтобы отразить нападение врага и не пустить его на нашу землю. Поэтому мне приходится много работать… Время такое настало, не до веселья сейчас. Прости, родная.

Горинка привередливо морщилась, и её глаза цвета ночного неба наполнялись слезами.

– Ну кому пришло в голову затевать войну как раз тогда, когда у нас с тобой свадьба? Нельзя ли попросить их погодить, пока мы не сочетаемся браком? А потом пусть воюют себе, сколько хотят.

Светолика не находила, что ответить на такие высказывания невесты. Весь мир крутился вокруг неё, и даже враги Белогорской земли обязаны были считаться с её желаниями. Видно, родительницы всё-таки что-то упустили в её воспитании.

– Боюсь, в детстве её и правда избаловали, – с сожалением признавалась Пауница, сидя за обеденным столом, щедро накрытым в честь Светолики. – Я старалась быть построже, но Деянира потакала её причудам. Не вышло у нас с женой единства в отношении воспитания младшенькой… Лишь в последние пару-тройку лет Деянира спохватилась и попыталась-таки взяться за дочурку, да было уже поздно: воспитывать надо, как известно, когда дитё поперёк лавки умещается, а не вдоль.

– Ой, да ладно тебе, – спорила Деянира. – В душе она хорошая девочка – мне ли, матери, этого не знать? А что до причуд… Так у кого их нет? К тому же, она ведь станет женой княжны Светолики, работать ей ни к чему, вот и пусть развлекается, пока молодая.

– Для матери дети всегда хорошие, – вздыхала женщина-кошка. – Вся в тебя она. У себя на родине ты выросла в богатой семье и тоже была с младых ногтей избалованная, а я с детства трудилась, и весь достаток, который я сейчас имею, я заработала сама.

– Речь сейчас не обо мне, – колко сверкала жгуче-тёмными глазами Деянира. И, обращаясь к княжне, чаровала её медово-терпкой улыбкой: – Госпожа, не бери в голову. Горинка станет тебе хорошей женой, уверяю тебя. Пусть до свадьбы перебесится, а в браке она возьмётся за ум, вот увидишь. Думаешь, она не осознаёт, чьей супругой ей предстоит стать?

Возвращаясь домой с этого обеда, Светолика думала о том, что, оказывается, совсем не знала Деяниру, а точнее, не вникала в её суть. Дни их любви, овеянные пальмовым зноем и окутанные душистым покрывалом евнапольских ночей, казались теперь далёкими и светлыми; влюблённость никогда не способствовала трезвости суждений, и Светолика воспринимала тогда Деяниру восторженно, сквозь радужную призму своей увлечённости ею. Пленительный край пальм, олив и жасмина творил с её чувствами своё огненное волшебство, но сейчас, спустя годы, Светолика взглянула на бывший предмет своей любви глазами разума, а не сердца. Лишь красота Деяниры не померкла, но в душе она оказалась совершенно обычной, даже приземлённой. Женщина как женщина, со своими обыденными помыслами, материнскими заботами, лисьей лукавинкой и гибким расчётливым умом. Где были те безрассудные порывы юной души, жаждавшей любви, та неземная окрылённость и сердечный пыл? Наверно, отбыли на крыльях перелётных птиц на жаркую, бесснежную родину Деяниры.

Видения, прямо-таки преследовавшие Светолику, никак не увязывались с Горинкой. В снах чудесные пальцы пряхи-чародейки свивали в нить свет звёзд и луны, вплетали солнечное золото и дыхание тёплого лесного ветра; наяву же княжна наблюдала совсем иную картину. За прялкой она невесту никогда не видела: та предпочитала праздное времяпрепровождение, и на её столике для рукоделия уже давно пылились пяльцы с незаконченной вышивкой. Вдовье покрывало также немало смущало Светолику: этот знак она вообще никак не могла истолковать, сколько ни ломала голову. А совсем недавно к этим образам добавился новый – белые паучки на мерцающей лунным серебром паутине, но вовсе не противные и страшные, а даже милые, с женскими головками.

– О чём задумалась, моя лада? – полюбопытствовала Горинка, поднося ко рту княжны жёлтое с алым бочком яблоко, источавшее тонкий дух мёда и осени.

– Да вот сны мне сниться начали, – решилась сознаться княжна, смачно надкусив сочный плод и принявшись с хрустом жевать. – Пальцы пряхи и много-много мотков пряжи. А ещё паучки с паутиной. И чёрное покрывало. К чему бы это?

– Не знаю, радость моя, – устремив на Светолику невинно-недоуменный взор, пожала плечами невеста и тоже откусила от яблока.

– Знаешь, мне никогда не снилось ничего, что прямо или косвенно указывало бы на тебя, – продолжила княжна, чувствуя, что дальше закрывать глаза на все эти нестыковки невозможно. – Ну, я имею в виду все эти знаки, которые бы подсказали, что ты – моя истинная избранница.

Горинка жевала яблоко, потупив пушистые ресницы, и неясно было, слушала ли она или витала в своих думах. Желая привлечь внимание невесты, Светолика повернула её лицо к себе за подбородок.

– Милая, согласись, ведь это очень странно! – сказала она, заглядывая в бездонно тёмные глаза девушки, в которых отражалось ночное еладийское небо. – У тебя был знак – обморок, а у меня – совсем ничего. Сны начались недавно, но я никак не могу связать их с тобой: прясть ты не любишь, чёрных покрывал не носишь… Я в замешательстве, моя голубка.

– Но чего ты хочешь от меня, лада? – Горинка перестала жевать и воззрилась на княжну, пожав плечами. – Я совсем не умею толковать сны. Разгадывай их как-нибудь сама или обратись к хранительницам мудрости.

– Что значит «разгадывай сама»? – Светолика тщетно пыталась разглядеть в глазах избранницы хоть какую-то искорку мысли, но не видела там ничего, кроме скуки. – Ведь это и тебя касается, Горинка! Наша с тобой помолвка случилась так быстро, что я ничего не успела понять, а теперь…

В зрачках девушки наконец вспыхнули колючие огоньки, губы задрожали, дыхание сбилось, и она, уставившись на княжну с вызывающим прищуром, процедила:

– А теперь, значит, ты сомневаешься? Ты хочешь бросить меня, расторгнуть нашу помолвку? Так и скажи!

Недоеденное яблоко разлетелось на кусочки, оставив на стене влажное пятнышко, а Горинка, сверкнув алмазами слезинок, выбежала из комнаты. Светолика не стала её догонять, опустилась в рабочее кресло с высокой спинкой и велела подать себе чарочку чего-нибудь крепкого. Молчаливые книги на полках, знавшие ответы на многие вопросы, сейчас ничего не могли ей подсказать.

Вместо служанки с подносом вошла Зденка. В её глазах княжна всегда находила и мысли, и сочувствие, и самоцветы грустной нежности. Не стал исключением и этот раз: подав княжне чарку горькой настойки, Зденка присела около её ног на скамеечку.

– Прости, сестрица, я невольно слышала твой разговор с Горинкой, – ласково заглядывая Светолике в лицо, молвила она. – Ежели ты сомневаешься, твоя ли она избранница на самом деле, это можно проверить.

– И как же? – осушив чарку и поморщившись, крякнула княжна.

– Следует пойти к жрицам в святилище и попросить их, чтобы они испытали вас светом Лалады, – ответила названная сестра. – У вас на помолвке сей обряд не проводился, его перенесли на саму свадьбу, а зря. Ежели свет снизойдёт на вас, это будет означать, что всё правильно, и вы предназначены друг другу, а ежели нет… Сама понимаешь. Коли такое произойдёт в день свадьбы, неловкости и разочарования не оберёшься.

Их с Горинкой помолвка была скромной: присутствовали только члены собравшихся породниться семейств. Княгиня Лесияра выглядела рассеянной и даже проронила вскользь, что время для торжеств не самое подходящее. Впрочем, она полагала, что раз уж судьбоносная встреча произошла, то и тянуть с бракосочетанием незачем: возможно, скоро всем будет вообще не до свадеб.

– Да уж, – пробормотала Светолика хмуро. – Почему-то все вокруг так уверены в правильности знаков… Вернее, одного знака – обморока Горинки.

– Ошибки очень редки, – улыбнулась Зденка. – Как правило, знаков бывает достаточно, и обморок – самый главный и верный из них.

– И всё же лишний раз проверять стоит, – вздохнула Светолика. И добавила, разбивая улыбкой маску печальной озабоченности на своём лице: – Благодарю тебя, сестрёнка. В который раз убеждаюсь, что друга вернее, чем ты, у меня нет на всём свете.

Окунувшись в дела, Светолика на какое-то время забыла о Горинке, и только к вечеру узнала, что та целый день где-то бродит. Княжне доложили, что она не пришла на обед, а когда её разыскали у озера под любимым деревом и позвали к столу, накричала на дружинниц и сказала, что не желает никого видеть. Там она сидела и сейчас, глядя на догоравший на горных вершинах закат. Заслышав звук шагов, девушка насторожилась и покосилась в сторону Светолики, но полностью не обернулась, пребывая в скорбном образе.

– Пошли домой, ночь скоро. Холодает. – Княжна остановилась у неё за спиной и тронула за плечо.

– Я не знаю, где мой дом, – дрожащим от горечи голосом ответила Горинка. – Родительская крыша мне опостылела, а ты… Ты стала совсем чужой. Не знаю, могу ли я считать твой дом своим.

«Мы и не были никогда близки», – едва не сорвалось у Светолики с языка, но она только вздохнула:

– Ты ведёшь себя, как ребёнок, Горинка. Ты и есть дитя – взбалмошное, живущее только своими желаниями.

– Хватит меня воспитывать, – огрызнулась девушка. – Я давно не дитя.

Светолика покачала головой, придавленная неподъёмной, как эти седые горы, тяжестью.

– Ежели у нас ещё до свадьбы всё так грустно, то что же будет после? – бросила она в зябко-свежее вечернее пространство, не особо надеясь на ответ. – И будет ли?

Горинка вскочила на ноги, растрёпанная, заплаканная, сверкающая очами – что ни говори, прекрасными.

– То есть, ты хочешь отменить свадьбу? Так давай, отменяй, довольно меня мучить!

Светолика успокоительно опустила руки ей на плечи, заправила за уши выбивающиеся атласные прядки волос.

– Всё, всё, тихо, рыбка. Я очень много работала сегодня, из сил выбилась. Давай просто пойдём домой, поужинаем и ляжем наконец спать.

– Поужинать и лечь спать – только это тебе и надо в последнее время, – с упрёком молвила Горинка.

– А ты хотела одного сплошного праздника? – У Светолики уже не осталось сил даже двинуть лицевыми мускулами в горькой усмешке. – Так не бывает, дитя моё. Жизнь – это не только веселье, пиры и охоты, но ещё и будни, дела, заботы, труды, огорчения и неудачи.

– Ты такая скучная, – скривилась Горинка.

– Да, я скучная и вечно вся в делах, – устало подытожила Светолика, беря девушку за руку. – И изменений в лучшую сторону не предвидится. Пошли уже.

Назначить проверку светом Лалады она пока не решалась – честно говоря, просто страшилась новых слёз и выходок Горинки. С каждым днём всё становилось только хуже, и Светолика совсем перестала бывать дома, где её ждали упрёки и выкрутасы невесты. Ей больше не доставляло удовольствия выполнение прихотей Горинки, а учащающиеся размолвки и нелады с нею утомляли. Когда Велизара доложила о нарушителях границы, просящих помощи у Белых гор, княжна ощутила странный укол светлого беспокойства, но это чувство оказалось погребённым под кучей дел, которыми она занималась, пока гости с запада продвигались к её усадьбе своим ходом. Она разгребала бумаги, когда в библиотеку вошли девять безоружных воинов, один усатый удалец, всклокоченный мальчик в телогрейке и невысокая, щупленькая незнакомка в вышитой шапочке-повойнике, покрытой чёрным платком. «Вдовье покрывало из сна», – ёкнуло сердце, но разум советовал не торопиться с выводами и тщательно во всём разобраться, ведь спешка в случае с Горинкой сослужила княжне плохую службу.

Гостья с запада не отличалась броской красотой, обладала остреньким бледным личиком с тонким носом и едва заметными блёклыми губами, возле которых пролегли горькие складочки – видимо, от пережитых печалей, но глаза с этого лица на княжну смотрели удивительные. Большие, выпуклые и пристальные, они сияли внутренней силой и, казалось, пронизывали собеседника, читая его душу. Цвет их определить было сложно: то ли серый, то ли голубой, а временами в них всплывали колдовские зелёные искорки, будто обломки незаконченной сказки, прерванной на середине тяжёлой и горестной былью. Умные и внимательные, светлые и печальные, они впитывали весь мир с его болью и войнами, несправедливостью и грязью, но возвращали в него только любовь. Сердце Светолики забухало гулкими ударами, а всё тело окутало прохладное облако мурашек: именно такие глаза она желала видеть рядом с собой, отражаться в них и тонуть, умирать и воскресать из пепла каждый день под их мудрым взором. Горькая красота этой мудрости стоила всех сокровищ мира, а быть может, и вовсе не имела цены, потому что за ней стояла необъятная душа, соприкоснувшись с которой, Светолика больше не желала пребывать в поиске, перебирая красавиц: она уже нашла всё и сразу – здесь, в этих глазах.

Пока сердце и разум пребывали в немом оцепенении, язык уже по привычке болтал что-то в своём обычном духе: дескать, знала б я, что в гости пожаловало такое дивное существо – несла бы его от самой границы на руках. Берёзка (так звали гостью), еле двигая помертвевшими губами, пролепетала:

– Государыня Лесияра… Мы пришли просить о помощи нашему городу…

Светолика объяснила гостье её ошибку и предложила изложить дело, с которым та прибыла к княгине, но девушка зашаталась, безжизненно закатив глаза.

– Боги, что с ней? – пробормотала княжна, подхватывая Берёзку на руки.

– Натерпелась она в дороге, госпожа, – подал голос молодец с лихими усами. – Во время натиска навиев на Гудок у неё выкидыш случился, кровь долго не утихала. Думали, не довезём её живой. К тому же, овдовела она: в тот же самый день супруг её от стрелы вражеской в ледяную глыбу обратился.

Светолика уже видела у Берёзки признаки острого малокровия, а сердце переполнилось восхищением и грустноватым уважением: столько горестей и тягот легло на эти хрупкие плечи, но они не сломались, не повисли безвольно, их обладательница рвалась в борьбу. Последнее обстоятельство особенно радовало: значит, не весь воронецкий народ безропотно и бездумно принимал навиев, и можно было рассчитывать на западного соседа как на союзника.

Опустив Берёзку в лучшей из гостевых опочивален на широкое и мягкое перинное ложе, Светолика осторожно её разула, с трепетной нежностью поражаясь размеру её ножек: ступня гостьи вся умещалась у княжны на ладони. Для удобства и облегчения дыхания Светолика расстегнула брошку у неё под подбородком и сняла вдовий платок, и пепельно-русые косы, выскользнув из-под повойника, разметались по постели. Веки Берёзки тем временем затрепетали: она пришла в себя и вцепилась в платок.

– Что ты делаешь, госпожа…

– Прости, – смутилась княжна. – Я думала, так будет удобнее. По-моему, этот платок душит тебя.

Пальцы Берёзки судорожно замерли, сминая ткань. Она стискивала концы платка, кутая им плечи, но на голову не спешила его возвращать. Её взгляд туманно скользил по роскошному убранству опочивальни, по золотой бахроме и мягким тяжёлым складкам занавесей.

– Прости мне мою слабость, госпожа, – наконец проговорила Берёзка, по-видимому, собравшись с мыслями и силами. – Сама не знаю, что на меня накатило. Нас ведь привело в Белые горы дело чрезвычайной важности, и чем скорее мы его обсудим, тем лучше.

– А ты уверена, что способна сейчас что-либо обсуждать? – с задумчивой полуулыбкой спросила Светолика. – Что-то глядя на тебя, мне думается иначе.

– Мне уже лучше, госпожа, – заверила Берёзка с дрожью волнения в голосе.

– Давай сделаем так: чтобы не терять времени, ты вкратце объяснишь суть вашего дела, а я передам это моей родительнице, и она примет решение, – предложила княжна, любуясь Берёзкой с тёплой дрожью в сердце.

– Если коротко, то нашему городу нужна военная помощь дочерей Лалады, – ответила девушка, теребя угол своего чёрного платка. – Мы отразили первый натиск навиев своими силами, но долго защитники города не продержатся, хоть я и оставила им свою пряжу и масло для вспышек.

Светолика присела на край постели, заинтересованно потирая подбородок.

– Хм… А что за пряжа и что за масло? – спросила она, при слове «пряжа» вздрогнув от отголосков снов.

– Если такой нитью обнести какое-либо место, навии через неё не смогут переступить некоторое время, – объяснила Берёзка. – Я отдала людям всю пряжу, которую изготавливала много месяцев. Хватит, чтобы обнести город несколько раз. А масло… Я вложила в него свет, и если его поджечь, оно вспыхнет так ярко, что навии ослепнут: их глаза привычны к сумраку, и они наслали на наше небо плотный полог туч, который не пропускает солнечные лучи. Потом, конечно, их зрение восстановится, но вспышка их отпугнёт и задержит. А ещё необходимо закрыть Калинов мост…

Она умолкла испуганно и озадаченно: Светолика, завладев её рукой, ласково изучала пальцы – без сомнений, те самые пальцы, которые видела в снах и которым было под силу вплести в пряжу свет луны, солнца и всех звёзд. Осталось проверить только последний образ-знак.

– Паук, – сказала Светолика. – Это слово для тебя что-нибудь значит?

– При чём тут это? – В глазах Берёзки тревожной зеленью проступило удивление, но княжна видела: судя по тому, как девушка вздрогнула, пробный камень попал в цель.

– Надо проверить одну догадку, – уклончиво ответила Светолика.

– Мой муж называл меня паучишкой, – пробормотала Берёзка. – Оттого что я много пряду.

– Вот и сбылись мои сны, – само собой вырвалось у Светолики, чьё сердце будто провалилось в сладкую, медово-вязкую глубину счастья.

Губы Берёзки задрожали, а глаза распахнулись, будто окна, ведущие в светлый летний день. Её пальцы похолодели в руке Светолики, и княжна дохнула на них, согревая.

– К-какие сны? – пролепетала гостья с запада.

– Думаю, и тебе кое-что должно было сниться, – улыбнулась Светолика. – А что до твоего дела… Полагаю, тут нужен чрезвычайный военный совет. Постараюсь убедить мою родительницу созвать его, и на нём ты всё изложишь подробно. Вопрос очень непростой.

***

Берёзка открыла глаза навстречу золотому осеннему дню, полному яблочно-медового света. Первая же мысль, которая кошачьи-мягко закралась в голову, согрела душу: встреча случилась. У голоса из вишнёвого сада появилось лицо, тёплые сильные руки и лучистая, чарующе-клыкастая, колдовски-притягательная улыбка. Из всех прекрасных женщин-кошек княжна Светолика была самой-самой… Берёзка не могла подобрать слово, которое выразило бы тот горячий, мучительный и сладкий комок чувств, что мячиком вертелся под рёбрами, заставляя сердце биться чаще, а язык – заплетаться.

Чёрный платок, сложенный на застеленной алым бархатом лавке, печальным ветром ворвался в мысли юной вдовы. Прошло так мало времени со дня гибели мужа, а она уже загорелась страстью… Хмурясь, Берёзка пристыдила себя, но от правды нельзя было отмахнуться, как от надоевшей мухи: Первуша был славным парнем, но выходила она за него без любви, молча страдая по Цветанке-Зайцу. Она покорно жевала пирожок под названием «стерпится-слюбится», и тот ложился в желудок, не затрагивая сердца. А оно, измученное и усталое, уже не ждало ничего нового, светлого и живительного – просто тихо тлело, вместо того чтобы сиять.

Нет, нельзя сажать в землю, которую Первуша напоил талой водой, семя нового солнца. «Вода должна высохнуть, а боль – отпеть свою песню», – шептал чёрный платок, заковывая душу в ледяные кандалы скорби. С тоской Берёзка устремила взор на блюдо с румяными яблоками, стоявшее на столике в луче света; и хотело бы солнышко откусить кусочек от наливного бока, да не могло, только блестело на гладкой кожице, точно воском натёртой. В одной сорочке, с распущенными косами, в которых засеребрились первые зимние ниточки горя, Берёзка подошла к столику и взяла красивый и соблазнительный плод. Все они были как на подбор крупные, тяжёлые, источавшие щемяще-светлый, сладкий дух. Хрум… Сок брызнул во все стороны, а белая рассыпчатая мякоть таяла во рту.

– Что, вкусные яблочки? – холодным сквозняком ворвался в комнату неприветливый девичий голос.

Вздрогнув от его хлёсткости и враждебности, Берёзка обернулась. В опочивальне она была уже не одна: на неё смотрела темноглазая смуглая красавица с невероятной толщины косой, в которой мерцали нити бисера. Недоумевая, откуда в глазах незнакомки столько горького яда, Берёзка неуверенно ответила:

– Яблоки хороши, благодарю. – И, откопав в памяти слова поизысканнее, спросила: – А кого я имею честь лицезреть?

Свежие и яркие, как ягодки малины, губы красавицы дрожали и кривились. Она выплюнула Берёзке в лицо:

– Ты имеешь честь лицезреть законную избранницу княжны Светолики, девчонка. – Стуча каблучками, девушка пересекла комнату небрежно-величавой походкой и остановилась напротив Берёзки. – Я – законная, заметь! А ты – самозванка, невесть откуда взявшаяся. Даже не мечтай о том, чтобы занять моё место!

– Прости, госпожа, но я не понимаю, – сдержанно ответила Берёзка, пытаясь отгородиться от потока злости невидимым щитом, но слова «законная избранница» неприятно вонзились ей в сердце неожиданным шипом.

Смуглянка, неприязненно кривя очаровательный рот и меча глазами колючие молнии, прошипела:

– Врёшь, всё ты понимаешь! Я слышала, как ты ворковала с моей избранницей про сны! Так вот, заруби себе на носу: я её наречённая, я, а не ты! Ежели ты не уберёшься отсюда немедля, я тебе глаза выцарапаю!

От слов законная невеста княжны незамедлительно перешла к действиям: остроту её коготков Берёзка тут же испытала на себе. С кошачьим воем девица бросилась на молодую ведунью, норовя впиться ей в лицо, но успела только оцарапать щёку. Кто-то сзади обхватил её, обездвиживая руки, а она билась и верещала:

– Пусти! Пусти, я её задушу… Дрянь, дрянь, дрянь!

Спасительницей Берёзки оказалась русоволосая молодая женщина в длинной вышитой рубашке и надетом поверх неё тёмно-красном кафтанчике с кушаком. Впрочем, одной ей было непросто удерживать взбесившуюся невесту Светолики, и она крикнула:

– Стража! На помощь!

В тот же миг в опочивальню ворвались кошки-охранницы и перехватили у неё бьющуюся девицу. Из их сильных рук та уже не могла вырваться, хоть и извивалась змеёй, визжа до срыва голоса. Её красивое личико налилось натужной краснотой, на щеках блестели мокрые ручейки. Её выволокли из комнаты, а Берёзка и незнакомка вслушивались в удаляющиеся истошные вопли драчливой красотки.

Незнакомка заговорила первой.

– Давай, я тебе царапину водичкой из Тиши обмою, – предложила она приветливо. – Заживёт уже к следующему утру.

Её красота была не столь вызывающе-ослепительна, как у бешеной смуглянки, но сияла мягким внутренним светом, одухотворённая и кроткая. Большие серо-зеленоватые глаза казались грустными, даже когда она улыбалась – наверно, из-за длинных ресниц, не загнутых вверх, как у всех, а поникших долу.

– Благодарю, – пробормотала Берёзка.

Женщина, пообещав скоро вернуться, выскользнула из опочивальни, а Берёзка, сражённая, осела на постель. Её сердце, ещё недавно весёлой пташкой прыгавшее в груди, будто вынула ледяная безжалостная рука, а с помертвевших уст был готов сорваться стон. Доколе судьба будет издеваться над ней, сперва маня сияющими надеждами, а потом отнимая этот свет и оставляя её в пустоте и мраке безысходности?

– Я – Зденка, названная сестра княжны Светолики, – представилась грустноглазая женщина, входя в комнату с драгоценной чашей, полной воды.

Смочив тряпицу, она осторожными движениями принялась промокать горящую полоску на щеке Берёзки – след от ногтя. Её светлая, как летнее небо, доброта смягчила душевную боль девушки, и та нашла в себе силы спросить:

– А что это такое – Тишь?

– Это священная река, которая сетью опутывает подземное пространство Белых гор, – охотно пояснила Зденка, отжимая тряпицу. – Её чудесная вода напитана силой Лалады и поистине живительна. Не беспокойся, от царапины и следа не останется.

А Берёзке живительными показались руки Зденки, которые ласково расчесали ей волосы гребешком, заплели в косы и уложили под повойник. Обволакивающая, как молоко, материнская нежность смывала тоску и горе, и на глазах растроганной Берёзки выступили слёзы.

– Я не помню своей матушки, но она должна быть похожей на тебя, – проговорила она.

Зденка лишь кротко улыбнулась в ответ, а потом спросила:

– Тебе нравится у нас?

– О да! – дала Берёзка ответ, который шёл из глубины её очарованной Белыми горами души. – Я полюбила этот край в тот миг, когда увидела его!

– Рада это слышать, – тепло молвила Зденка. – Пусть наша земля исцелит все твои печали.

Сердечные страдания пришлось на время отложить: в усадьбу Светолики прибыла княгиня Лесияра и её военные советницы. Кольца для перемещений были ещё не готовы, и правительница Белых гор, вняв убеждениям о срочности дела, приняла решение пойти западным гостям навстречу. Берёзка переоделась в привезённые с собой чистые и нарядные вещи, дабы предстать перед главными лицами государства в достойном виде: белую рубашку, вышитый серебром чёрный долгополый кафтан с кушаком из белого шёлка и чёрные замшевые сапожки, а платок повязала так, чтобы открыть мочки ушей, отягощённых яхонтовыми серёжками – подарком Первуши. Она ожидала, что её проведут в просторную, по-праздничному великолепную престольную палату, но княгиня с советницами ожидала её в небольших покоях с зелёной отделкой стен. Взглянув в светлое, спокойно-величавое лицо Лесияры, восседавшей в резном кресле с высокой спинкой, Берёзка ощутила сперва ледяные шажки мурашек на лопатках, а потом под сердцем разлилось тепло. Дрожь под коленками сменилась уверенностью: как бы ни повернулись переговоры, владычица Белых гор примет единственно справедливое решение. По правую руку от княгини сидела Светолика, а советницы расположились на лавках. На княжну Берёзка старалась не смотреть, чтобы ненароком не задрожал голос или, чего худого, слёзы на глазах не выступили.

– Здравствуй, Берёзка, – просто и доброжелательно поприветствовала Лесияра посланницу из Гудка. – Светолика уже вкратце передала мне суть дела, но мои советницы услышат это в первый раз, поэтому я прошу тебя как можно подробнее изложить всё, с чем ты прибыла в наши земли. Но позволь сперва представить тебе тех, кому ты будешь это рассказывать.

Она стала называть имена, а Старшие Сёстры приподнимались со своих мест: Орлуша – невысокая, но жилистая носительница длинного одиночного рубца на лице; Радимира – сероглазая, с широким, суровым и благородным лицом; Ружана – самая старшая, с двумя седыми косами; кареглазая Мечислава – рослая, грозная и воинственная, не расстававшаяся даже на совете со своим огромным мечом в богатых ножнах. Со стороны Светолики присутствовала Солнцеслава – угрюмая обладательница золотисто-карих глаз, шрамов от когтей на щеке и словно бы припорошенных инеем тёмных кудрей.

Берёзка, откланявшись всем кошкам, представила своих спутников – храбрых телохранителей, приставленных к ней Владорхом, а также Соколко и Боско. Мальчику для этой важной встречи раздобыли новые сапоги, портки и рубашку, а со своей засаленной старой телогрейкой он расставаться не пожелал: она ему уже стала как вторая кожа.

– Любо ли вам наше гостеприимство? – спросила Лесияра, проявляя себя заботливой хозяйкой. – Удобно ли вас разместили, всем ли вы довольны?

– Уж как любо, государыня! – ответили гости с поклоном.

– Ну, коли так, то хорошо. Берёзка, – обратилась Лесияра к девушке, – мы тебя внимательно слушаем.

Лёгкая дрожь снова защекотала Берёзку под коленями: на неё были устремлены шесть испытующих взоров и один – ласковый, ободряющий. Берёзка знала, кому он принадлежал, но не находила в себе сил с ним встретиться и предпочитала обращаться к Лесияре. Ни одним оборотом из той речи, которую она прорабатывала в уме за долгие дни пути, ей не довелось воспользоваться: слова лились сами, как им заблагорассудится. Берёзка начала издалека, поведав слушательницам о неудачной попытке ведуний с дочерьми закрыть Калинов мост, закончившейся для них гибелью; далее описала пелену жутких туч, которая, без сомнений, колдовским способом подпитывалась из Нави; потом с болью и содроганием в сердце рассказала о нашествии навиев на Воронецкое княжество и их попытке взять приступом Гудок.

– Расскажи-ка поподробнее про пряжу и вспышки, – заинтересовалась Лесияра.

Берёзка рассказала и даже вручила княгине один моток для ознакомления. Владычица Белых гор пристально рассмотрела его, покрутила пальцами кончик нити, потом передала советницам, чтоб те тоже могли взглянуть. Лесияру интересовало количество мотков, необходимое для окружения одного среднего города – такого, как Гудок, как долго зачарованная нить держит защиту, а также сколько мотков Берёзка может напрясть, к примеру, в день. После нехитрых расчётов становилось ясно, что на чудесную пряжу для защиты Белых гор особо рассчитывать не приходилось.

– А если попробовать научить наших рукодельниц прясть такую нить? – высказала мысль Радимира. – У нас много мастериц, способных творить своими пальчиками настоящую волшбу.

– Я попробую, госпожа, – робко ответила Берёзка. – Но не знаю, смогут ли они перенять это от меня. У каждого свой дар, и всякий кудесник волхвует по-своему…

Наконец она перешла к своей главной цели – просьбе о военной помощи Гудку. Лесияра пожелала знать, сколько ещё городов в Воронецком княжестве оказывает навиям сопротивление, и приблизительные сведения об этом дал ей Соколко.

– Стольный город Зимград был занят в первую очередь, – сообщил он. – Там сидит этот пёс Вук, их ставленник. Когда мы уезжали, примерно каждый второй город был охвачен пожаром сопротивления, но сейчас, наверно, борющихся уже не осталось: оружию навиев противостоять не может никто. Оно превращает всё живое и дышащее в лёд, и от нанесённых им ран нет спасения. Крепостные стены они могут перемахнуть без лестниц: вместо опоры им служит хмарь.

– Ты в целом подтверждаешь сведения, добытые нашими соглядатаями, – проговорила Лесияра. – На просьбу вашу ответить не так-то просто: ежели браться помогать, то не только Гудку, а всем, кто ещё держится. Для защиты городов можно было бы поставить камни, пропитанные охранной волшбой, но волшба эта непробиваема только для людей и обитающих в Яви Марушиных псов, а натиск воинов из Нави она долго не сдержит. Это равный нам по силе враг, а теперь, когда вы рассказали об их особом оружии… Боюсь, так просто нам навиев не одолеть.

– Нужно использовать их слабые места, – взяла слово Ружана. – Самое очевидное – это глаза, не выносящие яркого света. Вспышки показали себя успешным средством, так почему бы не продолжить его использовать?

– Вряд ли навии – глупцы, – мрачно возразила Мечислава. – Наверняка они уже сообразили, что их слабое место выявлено, и придумывают что-то для защиты своих глаз.

– А я вот всё думаю о Калиновом мосте, – сказала Лесияра, и все почтительно обратили взгляды на неё. – Берёзка права: необходимо перерубить пуповину, которая питает покров туч. Наш мир слишком ярок для навиев, и им станет трудно сражаться, а мы получим преимущество.

– Государыня, но ежели проход закроется, мы не сможем прогнать навиев восвояси, – заметила Радимира. – Их войско останется в Яви, и нам придётся истреблять его полностью. Ты уверена, что мы выдержим такую долгую и кровавую войну?

– Сразу после закрытия мы Калинов мост вновь открыть не сможем, увы, – задумчиво молвила княгиня. – В древних книгах я когда-то читала о другом, старом проходе, который был замурован много тысяч лет назад, когда Навь и Явь размежевались и пошли каждая своим путём. Должна существовать возможность открыть его по истечении какого-то времени после запечатывания. Через какое именно время, я уже не помню, мне нужно посоветоваться с хранительницами и уточнить это. Но в любом случае мы не сможем закрыть Калинов мост, пока не поймём, в чём ошибка погибших ведуний. Мальчик, – обратилась Лесияра к Боско, – ты помнишь слова заклинания, которым они его пытались закрыть?

– Они отпечатались у меня в памяти, будто вырезанные на каменной плите, – ответил тот.

Отражаясь зловещим эхом от покрытых зелёным растительным узором стен, зазвучал жутковатый навий язык:

– Увы, никто не знает, что это значит, – с сожалением молвила княгиня, когда холодящее эхо последнего звука стихло. – Навии всегда оберегали свой язык от изучения. В незапамятные времена всё же составлялись какие-то словари, но ни один из них до наших дней не дошёл, а последние списки с них сгорели при пожаре… Теперь нам остаётся только гадать, где закралась ошибка: либо ведуньи неверно расслышали заклинание, либо неточно записали, либо произнесли его не так. Попробую отдать эти слова Бояне – может, она сообразит, что с этим можно сделать.

Лесияра попросила бумагу и перо, Боско ещё раз произнёс заклинание, а княгиня его записала. Подозвав свою гридинку, она вручила ей листок:

– Отнеси в хранилище и передай Бояне. Это – заклинание на навьем языке.

Дружинница поклонилась и исчезла в проходе, а Лесияра снова обратилась к Боско:

– Ты сможешь показать, где находится Калинов мост, дружок?

– Я могу приснить его тебе во сне, госпожа, – уверенно ответил паренёк. – Проникнуть в твой сон и перенести тебя к Калинову мосту.

– Какой ты молодец, – улыбнулась княгиня. – Такой юный, а уже умеешь обращаться со снами!

– Так что же ты решила насчёт помощи Гудку, государыня? – осмелилась спросить Берёзка.

Лесияра некоторое время молчала, хмуря высокое, мудрое чело, а потом поднялась со своего места, и остальные кошки последовали её примеру.

– Дорогая, это непростое решение, мне нужно всё взвесить, – сказала она, останавливаясь перед девушкой. – Думаю, через пару дней я смогу дать тебе ответ.

– У защитников Гудка может не быть этой пары дней, государыня! – пылко воскликнула Берёзка.

Наверное, сгоряча она повысила голос неподобающим образом, но Лесияра не рассердилась.

– Хорошо, я попытаюсь всё решить к сегодняшнему вечеру, – мягко молвила она.

Подали обед, и кошки сели за один стол с людьми. Берёзка всё-таки имела неосторожность встретиться взглядом со Светоликой, и её сердце вновь утонуло в солнечном волшебстве летнего сада. Но зачем же княжна смотрела с такой нежностью, если уже была обручена?

Княгиня с советницами отбыла в столицу, а Светолика предложила гостям прогулку по поместью. Берёзка наяву увидела сад, из которого в её снах доносился ласковый зов, и уже по-настоящему бродила между вишнёвыми деревьями, ловя лицом прощальную ласку осеннего солнца, острыми лучиками пробивавшегося сквозь кроны. Здесь росла не только обычная вишня, но и птичья – сладкая. Конечно, ягоды давно отошли, но Светолика поднесла гостям чудесное лакомство – черешню в меду. Она велела подать в беседку чай из кипрея, который на свежем воздухе был особенно приятен.

***

Зайдя вечером в хранилище, Лесияра застала Бояну за странным занятием: подложив на пол подушечку, та стояла на голове, а её ноги забавно торчали кверху. Долгополая одежда хранительницы нелепым образом задралась и упала ей на лицо, открывая белые портки и чуни с оплетавшими голени ремешками. Предплечья служили ей дополнительной опорой.

На заваленном книгами и свитками столе Лесияра увидела следы усиленной умственной работы: множество изломанных берёст-черновиков, писало, бумагу для чистовиков, чернильницу с воткнутым в неё пером… В середине этого беспорядка лежал листок с заклинанием, записанным Лесиярой со слов Боско.

– Кхм, – кашлянула княгиня, пряча за пальцами улыбку.

Бояна вздрогнула, потеряла равновесие и завалилась на спину, глухо охнув и схватившись за поясницу. Лесияра кинулась помогать ей.

– Ой, прости, я не хотела тебя пугать, – покаянно проговорила она, поддерживая пожилую хранительницу под руку, пока та с кряхтением поднималась. – Не думала, что тебе по силам такие выверты! Ты у нас, оказывается, ещё ого-го! Это что, какой-то особый переводческий приём?

– Нет, это древнее учение народа бхарматов, – прокряхтела Бояна, смущённо оправляя одежду. – Стойка на голове обостряет умственные способности, зрение, слух и прочие чувства. Я всегда прибегаю к ней, когда захожу в тупик.

– А ты зашла в тупик? – нахмурилась Лесияра.

– Скажем так, я в затруднении, – ответила хранительница мудрости, переводя дух. – Из всех источников навьего языка у нас частично сохранился единственный список со словаря – сотня страниц из пятисот.

Бояна тонкими, нервными пальцами с пятнами чернил собирала раскиданные по столу отдельные листы древней книги, по краям повреждённые огнём. Лесияра с любопытством взяла один и всмотрелась в незнакомые буквы, не похожие ни на одну из известных ей азбук. Рядом со словом приводилось его произношение и перевод.

– Так кое-что всё-таки сохранилось! – воскликнула она, ловя за хвост птицу-надежду.

– Да, но это – древний язык, который использовался тысячелетия назад, – сказала мудрая женщина-кошка. – А заклинание, как я предполагаю, составлено на современном. Как ты сама понимаешь, государыня, языки претерпевают огромные изменения, и носитель древнего говора не поймёт современного человека, равно как и наоборот. В более или менее узнаваемом виде до наших времён доходят лишь некоторые слова, наиболее старые и обозначающие какие-то всеобщие и простые вещи и понятия, составляющие основу бытия. Такие, как, к примеру, «дерево», «дверь», «мать», «отец», «брат», «сестра», «хлеб» и тому подобные. Следует заметить, что зная лишь примерное произношение слов, а не написание, искать их в словаре весьма непросто… Мне удалось найти лишь некоторые соответствия: «хьярта й сэлу» – очевидно, «сердце и душа», «грёву» – могила, «хайм» – мир, «стайм» – камень. Также, судя по всему, «камда» – это глагол, означающий движение, ходьбу; «лока» – тоже глагол, который можно перевести как «закрывать», «гэфру» – «отдавать»; наконец, «фаллам» – «падать» или «падает». Сведений о строе языка нет, так что судить о том, в каком лице, времени или наклонении стоят эти глаголы, я не могу и передаю лишь общий смысл.

– И что же у нас тогда получается? – Лесияра перебирала черновики Бояны и вглядывалась в чёрные закорючки – буквы навьего алфавита.

– Перевод возможен лишь частичный, – вздохнула та.

– Но не можем же мы, придя к Калинову мосту, произнести: «Куда-то там прихожу, что-то… пам-парам… закрываю, отдаю сердце и душу, дальше – бла-бла – какая-то могила, тра-та-та, какой-то мир, а в конце падает камень. Ну, в общем, как-то так». Это какое-то уж очень корявое заклинание получается! – усмехнулась княгиня.

– Согласна, государыня, в таком виде перевод никуда не годится, – огорчённо развела руками седовласая женщина-кошка. – Это пока всё, что я смогла выжать из этих строчек, используя имеющийся источник языка, но я буду думать дальше – может, и получится что-то прояснить.

– Думай, Бояна, думай, – кивнула княгиня. И добавила с усмешкой: – И не забывай подстёгивать свой ум упражнениями из древнего учения – авось, лучше будет думаться.

– Всенепременнейше, моя госпожа, – поклонилась хранительница.

Старые книги дали точный ответ на вопрос, спустя какое время после закрытия прохода его можно вновь открыть: пятьсот лет. Прошло уже намного больше, а значит, распечатывание стало возможным. Вот только какое заклинание следовало для этого использовать? Да и находился старый проход в недоступных для кошек землях – за Мёртвыми топями…

В Престольной палате Лесияру ожидала Радимира. Приветственно кивнув ей и усевшись на трон, Лесияра сделала Сестре знак говорить.

– Соглядатаи докладывают: сопротивление продолжается только в восьми городах Воронецкого княжества, остальные пали, – сообщила та.

– А Гудок? – с кольнувшей сердце тревогой спросила княгиня.

– Гудок – в числе этой стойкой восьмёрки, – ответила Радимира с тронувшей уголки строгого рта улыбкой. – Полог туч приближается к границе Белых гор, осталось только сто вёрст чистого неба.

– Благодарю за вести, Сестра, – кивнула Лесияра. – Труби сбор, мы высылаем каждому из этих восьми городов по четыре сотни кошек. Установим защитные камни, хоть они и помогут лишь ненадолго: надо использовать все средства, какие только можно. Пусть срочно собирают по всем хозяйствам готовый отвар яснень-травы, а также заваривают новый, ибо хмари в западных землях с прибытием навиев стало в разы больше. И самой травы тоже следует взять, сухой и свежей, для дымных куч. Каждому городу – по пятьсот бочек воды из Тиши: пригодится и для лечения, и для обороны; с пропитанием у них там, скорее всего, туго, так что хлеб, крупа и рыба тоже не помешают. Также надобно выслать Берёзке пару дюжин кувшинов масла, чтобы она превратила его в топливо для вспышек. Пусть поспешит: выступаем через три дня.

– Значит, государыня, мы вступаем в войну? – вскинув подбородок и колюче сверкнув глазами, спросила начальница пограничной дружины.

– Она неизбежна, – молвила Лесияра. – Ожидание закончилось.

– Не кажется ли тебе, моя госпожа, что Воронецкое княжество обречено? Эти города падут так или иначе, а мы лишь немного отсрочим их падение, – заметила Радимира. – Кроме того, это лишит нас части войска – трёх тысяч двухсот кошек. Не лучше ли сосредоточить все силы на обороне собственных рубежей?

Владычица Белых гор торжественно опустила руку на плечо своей советницы.

– Радимира, наши рубежи начинаются там, в этих восьми храбрых городах.

***

Горинка рыдала в сложенные ладони, сидя на холодной траве под деревом; молчаливые горы ловили снежными шапками последние лучи заката, а Светолика расхаживала из стороны в сторону, заложив за спину руки. Этот безмятежный вечер был создан для тихой нежности и единения душ, но у княжны не осталось к невесте никаких чувств, кроме усталого раздражения.

– Позор, Горинка, просто позор, – проговорила она, качая головой. – Что ты устроила? Как ты могла напасть на Берёзку, угрожать ей убийством, а потом вопить на весь дом так, будто тебя режут? Знаешь, я сыта по горло твоими выходками. Быть может, я огорчу тебя, но настало время для правды: я уверена, что ты – не моя суженая. Все знаки говорят об этом.

Горинка подняла заплаканное лицо с покрасневшим носиком и трясущимися губами.

– Какие знаки? Сны? Это бред, лада! Ты просто придумала их, чтобы меня бросить!

– Если хочешь, мы можем пойти в святилище к жрицам, и они проведут обряд схождения света Лалады. – Голос княжны прозвучал сухо и безжалостно, но она не чувствовала никакого желания быть мягкой и снисходительной. – Лаладу, в отличие от людей, нельзя ввести в заблуждение: свет сойдёт только на тех, кто действительно предназначен друг другу. Пойдём, жрицы примут нас в любое время, хоть сейчас.

Она протянула девушке руку, но та испуганно вжалась спиной в толстый морщинистый ствол. Вид у неё был такой несчастный и загнанный, что сердце Светолики на краткий миг лизнул слюнявый язычок жалости.

– Тебе лучше признаться самой, – сказала она, сверля девушку пристальным взором.

Горинка отвернула лицо, плаксиво искривлённое, с бровями домиком и некрасиво растянутым ртом; несколько мгновений из её груди вырывались сбивчивые, рыдающие вздохи. Когда она заговорила, её речь прерывалась судорожными всхлипами.

– Когда я услышала… что пришедшая к нам в дом гостья – княжна Светолика, я сразу захотела стать её… супругой. Я хотела вырваться из дома… хотела жить привольно и богато. Я изобразила обморок…

– Зачем? Обман всё равно вскрылся бы – не на помолвке, так на свадьбе, – молвила Светолика с горечью.

– Я думала… как-нибудь получится… Ах-ха! А… а… – И Горинка исступлённо простёрлась ничком на траве.

Её тело так мощно сотрясалось и корчилось от рыданий, что Светолике стало жутко смотреть на это: Горинку будто кололи пиками и прижигали раскалёнными клеймами, и она дёргалась от боли, словно под пыткой.

– Ну, ну. – Княжна присела на корточки и протянула было руку, чтобы погладить девушку по волосам, но сдержала свой порыв, дабы не обнадёживать её неуместной лаской. – Горинка, ну, в самом деле… Полно убиваться, ты ещё встретишь свою суженую – ту самую, для которой ты и родилась. И заживёшь своей жизнью отдельно от родительниц… Пойми, кривдой счастья не добыть. Ты обманула меня, но я не держу на тебя зла и отпускаю домой. Все мои подарки можешь оставить себе, а твой скарб перенесут мои дружинницы. Прощай.

Поставив последнюю точку в истории со смуглянками, Светолика открыла проход в пространстве. Шаг – и она стремительной походкой летела по своему дворцу навстречу колдовским глазам и искусным пальцам юной чародейки. Светолика не могла отвести от неё восхищённого взгляда на военном совете: Берёзка держалась твёрдо и смело, и хоть её голосок порой звенел и дрожал, сияющую внутреннюю силу и достоинство этой девушки почувствовали все кошки. Её глаза то сверкали страстью, то меркли от горечи, то чаровали летней зеленью, то кололи серой сталью; каждое сказанное ею слово вонзалось в душу и жгло, как раскалённая заноза. Никто, глядя в эти очи и слушая эти речи, не мог остаться равнодушным. Со Зденкой они были похожи, как мать и дочь.

Сейчас эта отважная девушка сидела за прялкой, скромно и сосредоточенно опустив ресницы, а её пальцы тянули мерцающую нить из облачка света, пристроенного вместо кудели. Сняв моток с веретена, она опустила его в горлышко кувшина, и свет растворился в глубине сосуда. Княжна, остановившись на пороге, зачарованно наблюдала за рождением колдовства, а потом приблизилась и присела у ног Берёзки, с нежностью глядя на неё снизу вверх.

– Действительно, трудолюбивая, как паучок, – проговорила она, приникая к чудотворным пальцам губами.

– Что ты, госпожа! – испугалась Берёзка, пытаясь высвободить руку. – А ежели твоя невеста войдёт?

– У меня больше нет невесты. – Светолика склонилась и поочерёдно поцеловала оба колена пряхи-чародейки.

– Как это нет? Что случилось? – напряжённо выпрямилась та.

– Горинка оказалась обманщицей, – невесело усмехнулась княжна. – Она разыграла обморок, чтобы стать моей избранницей. Не знаю, на что она рассчитывала: правда всё равно всплыла бы. Ах, – спохватилась она, заметив недоуменный взгляд Берёзки, – ты же не знаешь наших обычаев! Обморок – это знак того, что девушка встретила свою судьбу. Но пытаться провести Лаладу – дело безнадёжное, ведь она благословляет своим светом только настоящие пары.

– Обморок! – потрясённо пробормотала Берёзка, и в её глазах сверкнула какая-то мысль.

Впрочем, Светолика точно знала, какая именно.

– Да, – улыбнулась она. – Или ты бы хотела списать всё на усталость и малокровие?

– Даже не знаю. – Берёзка опустила взор, но Светолика сердцем угадывала, какие молнии сейчас бушевали под этими ресницами. – А мне вот прясть надо – масло для вспышек делать… Государыня Лесияра решила отправить помощь всем сопротивляющимся городам! А ещё я узнала, что Гудок не сдался, держится.

– Ты рада? – Светолика пыталась заглянуть Берёзке в глаза, и ей это наконец удалось: девушка сама подняла взгляд, полный мягкого света.

– Конечно, госпожа.

– А я рада, что ты здесь, – щекоча ресницы девушки дыханием, шепнула княжна.

Вереница красавиц уходила в туман: для них уже не осталось места. Многие ничем, кроме красоты, и не обладали, а Берёзка казалась Светолике целым миром, полным волшебства, мудрости, тёплого света и горьковатой, выстраданной любви. Спокойное, счастливое знание легло княжне на сердце вишнёвым лепестком: только такая женщина и должна была идти с нею по жизни.