Измятый листок с шестью строчками подрагивал в руке Лесияры. Когда она закрывала глаза, заклинание загоралось на внутренней стороне век огненными буквами, пылало, стучало в висках грозным эхом – и захочешь, а не забудешь. Совершенно простое по сути, оно сулило возвращение солнца и небесной синевы, но взамен требовало отдать четыре жизни – по одной на каждую из сторон света. Вопрос был только в том, кому предстояло пожертвовать собой во имя мира, света и любви, став непоколебимой скалой на пути у вражеских посягательств.

Лесияра предполагала просто бросить жребий, для чего и велела всем Старшим Сёстрам собраться в Престольной палате. Себя она из числа тянущих этот жребий не исключала, и на её сердце лежал светлый холод готовности попрощаться с теми, кто ей был дороже всех на свете – с дочерьми и Жданой. Светолика показала себя полностью готовой к восшествию на престол: достижения дочери в управлении вверенным ей Заряславлем грели душу княгини, а успехи кипучей деятельности княжны вселяли в неё уверенность, что Белые горы останутся в надёжных руках. Пытливая, изобретательная, разносторонне образованная, жизнерадостная, полная сил и готовности работать, Светолика олицетворяла собой безупречный образ белогорской правительницы – лучшего Лесияра не могла и пожелать. Княжна Огнеслава была отнюдь не глупа, образование получила в соответствии со своим положением, но государственная стезя её не привлекала; оружейницей она стала славной, построила своё семейное счастье… За неё Лесияра не беспокоилась.

А вот судьба Лебедяны скребла душу княгини настойчивым коготком тревоги. Что, если Искрен не даст ей развода и будет пытаться вернуть её или препятствовать выстраданной, драгоценной и такой уязвимой любви, соединившей Лебедяну с Искрой? Эти соображения не давали Лесияре покоя, и она уже решила для себя: если ей выпадет доля отдать свою жизнь за свободу Белых гор, она возьмёт с Искрена клятву не причинять Лебедяне горя, а Светолике и Огнеславе поручит не давать сестру в обиду. Впрочем, меры эти ей самой не казались беспроигрышными и достаточными, но ничего другого она пока придумать не могла. Оставалось надеяться, что три необходимых года Лебедяне всё же удастся высидеть в Белых горах, вдали от мужа, а после она будет вольна делать что угодно – оставаться одинокой или вступать в новый брак. Выпросив разрешение у родительницы, Лебедяна поселилась с дочкой в домике Искры и ждала возлюбленную с войны.

Любима… При мысли о ней сердце Лесияры вздрагивало от нежной боли, а глаза подёргивались плывущей солёной пеленой. Если старшим дочерям можно было хоть как-то объяснить необходимость шага, к которому княгиня себя внутренне готовила, то как проститься со своим маленьким обожаемым сокровищем? Час назад Лесияра сидела над спящей после обеда дочкой, не сводя с неё влажного от слёз взгляда, а вышла из комнаты с разодранной в клочья, кровоточащей душой. «Что угодно, только не это!» – шептали губы, но долг сурово возражал: «Если потребуется, то – придётся…»

Ждана, вторая и последняя путеводная звезда в её небе. Двадцать лет они шли друг к другу, живя в горьком бреду разлуки, и лишь совсем недавно соединили свои жизни светлыми и долгожданными узами брака; неужели их счастью было суждено оборваться, едва начавшись? Но даже за это короткое блаженство Лесияра благодарила Лаладу и благословляла каждый драгоценный глоток воздуха, который она делила с любимой супругой. Все имущественные распоряжения она уже сделала, дабы обеспечить Ждане и её детям безбедное существование.

Услышав шаги, княгиня вскинула взгляд: к престолу приближались Твердяна с Вукмирой. Плечи жрицы покрывал белый шерстяной плащ, по которому струились чёрными шёлковыми змейками длинные пряди её волос, почти достигая колен; её сестра-оружейница, в нарядном кафтане с красным кушаком, шла прямо и торжественно, высоко держа подбородок, и её гладкая голова ловила отблески жаровен, освещавших Престольную Палату.

– Рада видеть вас обеих, – сказала Лесияра, поднимаясь им навстречу. – Но что привело вас? У меня сейчас будет совет Старших Сестёр.

– Мы знаем, государыня, – ответила Вукмира. – Ты хочешь выбрать четвёрку для закрытия Калинова моста с помощью жребия, но есть более верный способ.

– И какой же? – спросила Лесияра.

– Меч Предков, госпожа, – поклонилась Твердяна. – Он укажет на тех, кому придётся стать скалами над проходом в Навь.

– Почему вы так в этом уверены? – насторожилась княгиня, но по её сердцу пробежал холодок предчувствия правды.

– Потому что мы с сестрой в одном шаге от нашей судьбы, – молвила Вукмира. – Мы знаем и чувствуем: настал наш час. Прикажи положить клинок посреди палаты, и пусть все к нему прикасаются. Его ответы ты сразу увидишь.

Лесияра спустилась по ступенькам и поклонилась:

– Слова Верховной Девы для меня – долгожданное откровение. Ты знаешь многое из того, что мне недоступно, потому я благодарю тебя за совет. Постараюсь внять ему.

Сейчас она и сама ощущала лёгкую провидческую дрожь: и в самом деле, ведь великий клинок, рождавшийся в течение двенадцати веков, просто обязан был обладать особой мудростью. Кому, как не этому древнему сокровищу знать правду? Княгиня приказала поставить в середине Престольной палаты столик, покрытый белым шёлком, после чего благоговейно извлекла волшебное оружие из ножен и положила его на бархатную подушечку.

– Великий Меч Предков, прошу тебя, укажи на тех, кому суждено положить конец этой войне, – шепнула она.

Её пальцы зависли в вершке от зеркального клинка, не решаясь двинуться навстречу истине. Одно касание – и ей наконец откроется, суждено ли Любиме и Ждане лить слёзы, а Светолике – взойти на белогорский престол вместо своей родительницы…

– Государыня! Ты звала – я здесь! – раздался светлый, звучный голос старшей дочери. – Кажется, я одна из первых?

Светолика стремительными, широкими шагами направлялась к столику с мечом, а за нею едва поспевала Берёзка, облачённая в богатый праздничный наряд. Ни у кого бы язык не повернулся назвать её дурнушкой: огромные глаза дышали пронзительно-лесной, колдовской зеленью, сверкали драгоценными искорками несгибаемой воли и безграничной любви, а учащённое дыхание срывалось с взволнованно приоткрытых губ, алевших вишенками.

– Государыня матушка, раз уж ты велела явиться пред твои светлы очи, то я к тебе с ответным делом. Изложу его, пока Сёстры не собрались, – улыбчиво блестя голубым хрусталём глаз, сказала Светолика. – Тут выяснилось, что Берёзка – моя суженая. Все знаки указывают на это, да и сердце моё подсказывает, что я нашла наконец свою судьбу. Мы с Берёзкой любим друг друга и просим тебя, государыня, благословить нас на брак.

Лесияра не сообщила никому настоящей цели этого собрания, и старшая княжна ворвалась под торжественно-печальные своды Престольной палаты дыханием яркого, шумного весеннего дня, разбивающего зимний мрак. Княгиня смотрела на счастливых влюблённых с щемящей нежной грустью, затаив вздох.

– Постой, – нахмурилась она, – а как же та девушка, с которой ты была обручена?

– Горинка оказалась обманщицей, – сказала Светолика. – Ей до того хотелось стать супругой наследницы престола, что она разыграла обморок. Она сама во всём созналась, и я расторгла нашу помолвку и отпустила её домой.

– Вот оно что, – пробормотала Лесияра. И вздохнула, качая головой: – Всем ты меня радуешь, дитя моё, но вот твои сердечные дела меня, сказать по правде, хм… озадачивают.

– На сей раз это окончательно и точно, – засмеялась княжна.

На пальце Берёзки мерцало волшебное кольцо – очевидно, подарок Светолики, но её очи сверкали намного ярче самых дорогих самоцветов. Сняв своё вдовье облачение, она преобразилась, а от любви расцвела и похорошела.

– Всё это замечательно, Светолика, но подумала ли ты о потомстве? – молвила Лесияра. – Насколько я знаю, Берёзка у себя на родине побывала замужем. Будут ли ваши с нею дочери достаточно сильными?

– Вот в связи с этим у меня для тебя ещё одна новость, матушка, – смущённо улыбаясь, ответила княжна. – Наследница-кошка у меня уже есть. Так вышло, что она воспитывалась в семье моей советницы Солнцеславы, но война сделала её сиротой. Я взяла её к себе и перед богами и людьми признаю её своей дочерью. Её зовут Ратибора, и она ещё очень мала. Ей нужна родительская забота и любовь, и мы с Берёзкой готовы дать ей всё необходимое для счастья.

– Мда… Час от часу не легче! Похоже, сказав, что твои сердечные дела меня озадачивают, я ещё мягковато выразилась, – проговорила Лесияра. – Да, знатно набедокурила ты в своей бурной молодости, дитя моё, но я рада, что всё складывается хорошо.

– Я тоже рада, что ты не сердишься на свою непутёвую гуляку-дочь, – с поклоном улыбнулась Светолика. – Так что же, государыня матушка? Ты дашь нам с Берёзкой своё благословение?

У княгини вырвался вздох.

– Как тебе сказать, доченька… Я очень за вас счастлива, правда. Однако дело, в связи с которым я собираю совет Старших Сестёр, далеко не такое радостное. Давай чуть позже, хорошо? Всё будет зависеть от того, что сегодня скажет Меч Предков.

На лицо Светолики тучей набежала тревожная тень, летние искорки улыбки погасли в её посерьёзневших глазах, и она ответила, выпрямившись:

– Хорошо, государыня, как прикажешь.

Она обняла за плечи огорчённую Берёзку, взор которой, устремлённый на чудесный клинок, отразил его холодный стальной блеск. Казалось, новая невеста Светолики чуяла сердцем, зачем княгиня собирала совет…

А между тем начали подходить Сёстры. Кошки сразу обращали внимание на столик с мечом, и на их лицах отражалось любопытство и озадаченность. Все хорошо помнили день, когда княгиня объявила об опасности с востока, предсказанной вещим клинком, и сейчас в глазах у всех проступала обеспокоенность. Убедившись, что собрались все, Лесияра начала:

– Сёстры! Я чувствую вашу тревогу и понимаю её причину. Когда-то вы стали свидетельницами кровавого пророчества моего вещего меча, но сегодня повод для собрания иной. Перед вами – Меч Предков, который начала ковать ещё великая оружейница Смилина. Он поможет нам найти тех четверых, кому суждено закрыть Калинов мост, тем самым вернув миру свет солнца в чистом небе. Заклинание, необходимое для запечатывания прохода в Навь, переведено, и мы можем наконец лишить навиев их главного преимущества – сумрака, к коему привычны их глаза. Они смогут полноценно сражаться только по ночам, а днём они будут беспомощны! Согласитесь, вслепую не очень-то повоюешь. Каким образом действует заклинание? Для его произнесения нужны так называемые Сильные; их должно быть четверо, по числу сторон света. Произнеся слова, четвёрка превращается в скалы, которые прочно запрут дыру между Навью и Явью, и в ближайшие пять сотен лет через неё никто и ничто не просочится в наш мир.

Эхо последних слов грозно и горько отдалось под сводами палаты, Сёстры погрузились в суровое молчание. Были ли они готовы отдать свои жизни за свободу, мир и благополучие в родной земле? У Лесияры не возникало в том сомнений, но смятение своих старших дружинниц она чувствовала сердцем.

– Понимаю, что у вас сейчас творится в душах, – проговорила она тише и мягче. – Кому-то из нас придётся пожертвовать собой, чтобы выжили все остальные. У всего есть своя цена… Но поверьте: те, кто останутся жить на свободной и цветущей земле, не забудут подвига ушедших.

– Госпожа, – подала голос Мечислава. – Нет нужды уговаривать нас. Мы – воины, каждая из нас готова к смерти.

– Мы готовы, – поддержала Радимира.

Гул голосов, подтверждающих готовность отдать жизнь за Белые горы, окатил сердце Лесияры светлой, тёплой, горьковатой волной. Горячее желание обнять всех Сестёр наполнило её глаза солёной влагой.

– Хорошо! – дрогнувшим голосом объявила она. – Пусть каждая из присутствующих подойдёт к столу и коснётся Меча Предков. Он даст знак. Начнём с меня.

И снова пальцы княгини зависли над прекрасным клинком, а сердце трепетало под холодящим дыханием судьбы. Ладонь Лесияры легла на меч, но… ничего не произошло. Стучала кровь в висках, тишина скрипела смёрзшимся весенним снегом, а к ногам ластился сквозняк. Вукмира не пояснила, каков должен быть знак – как же понять, что он указал на члена четвёрки Сильных?

– Меч молчит в ответ на твоё касание, государыня, – послышался голос Верховной Девы. – Позволь нам с сестрой проверить себя.

Неслышной поступью Вукмира подплыла к столику, величественная и спокойная, как утренняя заря в горах. Её длинные изящные пальцы женственно-нежным, ласковым движением легли на клинок, и тот сразу вспыхнул серебристым светом от острия до рукояти.

– Это и есть ответ меча, – не двинув и бровью, сказала жрица. – Твердяна, твоя очередь.

Оружейница подошла к столику и приложила к клинку свою широкую рабочую руку. И снова тот отозвался светом, а Твердяна улыбнулась сестре.

– Когда мы с тобой были ещё детьми, ты сказала, что нам суждено умереть в один день. Я так понимаю, это оно и есть?

Вукмира кивнула, по-прежнему безмятежная и ясная, озарённая пророческим светом.

– Что ж, да свершится судьба, – молвила оружейница.

Она отошла от столика с таким видом, будто и сама давно ждала этого. Ни печали, ни страха, ни сожаления не отразилось в её прохладных, угрюмоватых глазах – лишь эта тихая и ясная решимость, что лежала и на высоком белом челе Вукмиры.

Пронзительная, щемящая грусть высокогорным ветром коснулась сердца княгини. Неужели заклинание заберёт самых лучших, самых дорогих? Не облегчение она испытала, когда Меч Предков не отозвался на её касание, а тягучую тоску: Лесияре было легче умереть самой, чем проводить на погибель тех, кто был достоин жизни, как никто другой.

– Не печалься, государыня, – с кроткой светлой улыбкой сказала Вукмира, словно прочитав её мысли. – Просто прими это.

– Мне тяжело с этим примириться, – проговорила Лесияра. – Слишком больно терять тех, кто дорог сердцу.

– И всё же продолжим, – сказала Верховная Дева, обводя мягким, приглашающим взором остальных кошек. – Двоих меч уже определил, остались ещё двое. Крепитесь, Сёстры. Прошу, подходите… Мы должны это сделать во имя мира.

Одна за другой кошки приближались к столику и прикасались к мечу, но тот хранил молчание. Лесияра с напряжённым, закогтившим её душу вниманием следила за их лицами. Она не осуждала тех, кто отходил прочь с явным облегчением: у неё не хватало духу ставить им в упрёк счастье вернуться живыми к своей семье.

И вот, все Сёстры, как ей казалось, уже прошли испытание Мечом Предков; ни на одну из них клинок не отозвался светом, ни одну не выбрал в четвёрку Сильных… Вдруг из-за их спин шагнула Правда, опоясанная вещим мечом, подаренным ей княгиней на достопамятном обеде. Её суровое, исчерченное шрамами лицо несло на себе печать – нет, не обречённости, а такой же сдержанной, умиротворённой решимости, с какой встретили знак судьбы Твердяна с Вукмирой. Не доходя до столика нескольких шагов, она обнажила клинок, сияющий таким же серебристым светом, что и Меч Предков.

– Сегодня он начал вот этак светиться, – сказала она. – Причём светом указывал на твой дворец, государыня… А тут посланница от тебя принесла вызов на совет. Ну, думаю, неспроста это всё. Так оно и вышло… Что ж, – обратилась она к Твердяне и её сестре, – принимайте меня третьей.

– Меча Предков-то хоть коснись, – усмехнулась оружейница.

– А чего тут касаться? И так всё ясно, – пожала плечами недавно восстановленная в своих правах Старшая Сестра. – Но – так уж и быть, удостоверьтесь.

Проходя мимо столика, она скользнула пальцами по клинку, и тот сразу вспыхнул знакомым светом, означавшим только одно: Правде быть в четвёрке. Истерзанное, отягощённое ожиданием потерь сердце Лесияры застонало, а из-за спин дружинниц выскочила заплаканная жена Правды и вцепилась в неё.

– Я как чувствовала… как знала, – всхлипывала она, уткнувшись в грудь супруги. – И это возвращение на службу, и дом… Пропади оно всё пропадом!

– Руна, ты что тут делаешь? – нахмурилась Правда, отстраняя её за плечи и заглядывая в покрасневшие от слёз глаза. – Тебя кто звал? А ну домой, сейчас же! Потом поговорим.

Рыдания женщины прощальным криком перелётных птиц неслись под высокий золочёный потолок палаты, а Правда растерянно гладила жену по щекам, вытирала ей глаза и вполголоса успокаивала.

– Прости, госпожа, – обратилась она наконец к княгине. – Я сейчас вернусь, только супругу домой водворю. Она, похоже, за мной следом увязалась.

Легко подхватив хрупкую и маленькую Руну на руки, женщина-кошка скрылась с нею в проходе, а в Престольной палате повисла печальная тишина.

– Я не знаю, что сказать, Сёстры, – вздохнула Лесияра, повергнутая этим зрелищем в промозглую тоску.

– Ничего и не говори, госпожа, – молвила Вукмира просто и грустно, с далёким покоем Тихой Рощи во взоре. – Слова бессильны и бесполезны сейчас. Однако нам осталось выявить последнюю участницу четвёрки… Кажется, все присутствующие коснулись Меча Предков?

– Нет, не все, – раздался голос Светолики.

Твёрдым, гулким шагом она приблизилась к столику, суровая и прямая, с непоколебимым блеском горных вершин во взоре. Какая-то сила дыханием зимнего звёздного неба обдала ноги Лесияры, ядовитым змеем скользнула вверх по хребту и ужалила в сердце: Меч Предков засветился под рукой княжны. Пол палаты вдруг закачался, уши княгини заложило многоголосым колокольным звоном, душу и тело охватила мертвящая слабость; если бы не сильные руки Сестёр, правительница Белых гор рухнула бы, но её подхватили и усадили на престол. Светолика опустилась на колени у ног родительницы и прильнула губами к её руке.

– Государыня матушка, крепись… Крепись, прошу тебя. Ежели меч выбрал меня, значит, такова моя судьба – умереть за наш Белогорский край. Я буду счастлива исполнить свой долг.

Что за проклятое чудовище – это заклинание? Зачем ему нужна сила именно тех, кого больнее всего терять? Должно быть, этой межмирной дыре, Калинову мосту, было сладко питаться страданиями близких, разлучаемых смертью. Он разверзнулся ненасытным ртом, чтобы проглотить их, не подавившись. Выпутываясь из цепких лап внезапно накатившей слабости, Лесияра склонилась над дочерью и зарылась губами и носом в её золотую макушку.

– Нет, дитя моё… Я этого не вынесу, – прошептала она. – Только не ты.

– Нет, Светолика! – надрывно прозвенел голос Берёзки.

Стремительно подбежав и опустившись на колени рядом с княжной, девушка завладела другой рукой княгини, роняя на неё тёплые слезинки.

– Государыня, дозволь мне пойти вместо Светолики, – сказала она.

Она боролась со слезами, душившими её, старалась держаться твёрдо и храбро, и её голос прозвучал низко, хрипло и сдавленно, искажённый бурей чувств. Глаза Светолики, схваченные непреклонным голубым льдом жертвенной отваги, оттаяли при взгляде на девушку, и княжна с грустной нежностью молвила, лаская пальцами щёку возлюбленной:

– Ты – одна из сильнейших кудесниц, милая, и именно поэтому ты должна остаться. Погибнуть, пожертвовав собой ради спасения мира, непросто, но во сто крат труднее жить, оберегая этот мир, восстанавливая его и исцеляя светом своей души. Это под силу лишь великим. Думаю, ты – из тех, кому эта задача как раз по плечу.

– Лада, я не могу потерять тебя, едва найдя, – нервно дрожа ноздрями и из последних сил обуздывая рыдания, проговорила Берёзка.

– Ты не потеряешь меня, – мягко и мудро улыбнулась Светолика. – Я останусь в моих делах. Всё, что я создала, отныне принадлежит тебе. Я буду жить в каждом черешневом дереве, в каждом розовом кусте, что я посадила. Я останусь безраздельно твоей.

Эти слова растрогали бы и каменное сердце, но сердца у Сестёр были живыми и чуткими к боли. Даже у воинственной и неустрашимой Мечиславы подрагивали губы, а в глазах у седовласой многоопытной Ружаны стояли слёзы.

– Идите ко мне, дети мои, – проговорила Лесияра, раскрывая объятия Светолике и Берёзке.

Расцеловав дочь и её невесту, княгиня поднялась на ноги. Светолика заботливо подстраховывала родительницу на случай слабости, поддерживая под руку.

– Я не могу допустить, чтобы вы, едва найдя друг друга, тут же расстались навсегда, – сказала Лесияра. – Вы, молодые, должны жить, любить и быть счастливыми, а мой век уже вошёл в пору заката. Дети не должны уходить прежде родителей. Нет, Светолика! – перебила Лесияра, заметив, что княжна открыла рот, чтобы возразить. – Не спорь со мной, я так решила. Надеюсь, моё слово имеет для тебя достаточный вес, чтобы ему не перечить. Ты уже вполне готова принять бразды правления, и я не сомневаюсь, что ты будешь княжить в Белых горах достойно. Все твои дела в Заряславле свидетельствуют о том, что ты созрела как правительница. А на брак с Берёзкой я даю тебе моё родительское благословение. Да умножит Лалада ваши счастливые семейные годы и сохранит вашу любовь нетленной.

– Государыня, дозволь молвить слово, – сказала Вукмира.

– Слушаю тебя, – обратила взгляд на Верховную Деву Лесияра.

Жрица в длинной белой рубашке и белом плаще изящной лебёдушкой проплыла по Престольной палате, остановилась перед княгиней и мягко, вкрадчиво промолвила:

– Мы все понимаем твоё желание сохранить жизнь дочери… На твоём месте так поступила бы каждая родительница, но сейчас, увы, это не лучшее решение. Меч неспроста указал именно на нас четверых – меня, Твердяну, Правду и княжну Светолику: он отражает волю судьбы. Уж такой жизненный узор у нас сплёлся, и если пытаться на полпути оборвать или заменить нити, вся сеть может непоправимо запутаться. Ты можешь пойти вместо княжны, но судьба всё равно не примет твою жертву, поверь мне.

– Пусть только попробует не принять, – процедила Лесияра сквозь стиснутые зубы. – Я ценю твои советы, Вукмира, но сейчас позволь мне поступить по-своему. Светолика! – Княгиня снова властным взмахом руки перебила дочь, пытавшуюся что-то сказать. – Это мой приказ, и он не обсуждается! Итак, вся четвёрка в сборе? Правда, ты уже вернулась?

– Здесь я, госпожа, – отозвалась та, выходя вперёд из-за спин Сестёр.

– Хорошо, тогда условимся о дне и часе, – сказала княгиня. – Я внутренне готовилась к такому повороту событий, поэтому уже успела привести в порядок свои дела. Твердяна, Вукмира, вам нужно какое-то время?

– Мы с сестрой давно готовы, – кивнула оружейница. – Хоть сейчас можем пойти.

– Правда, сколько дней тебе нужно, чтобы приготовиться? – обратилась Лесияра к знаменитой обладательнице победоносного топора.

– Трёх дней хватит, считая сегодняшний, – подумав, ответила та. – Чем скорее мы запечатаем этот треклятый мост, тем лучше.

– Хорошо, – кивнула Лесияра. – Что у нас сегодня? Понедельник? Тогда встречаемся на исходе среды, за час до полуночи, у Восточного Ключа. Омоемся в водах Тиши, поклонимся прародительницам – и вперёд. Этот шустрый малец, Боско, показал мне во сне Калинов мост; с виду он выглядит, как круглое озерцо с полуостровком-косой, окружённое лесом. Можете и вы, пока Правда собирается, обратиться к пареньку, он и вам покажет это место. А найти его можно у Светолики с Берёзкой. Так, что ещё? Слова заклинания… Вот они.

По приказу княгини остальным участницам четвёрки раздали листки с шестью заветными строчками.

– Слова простые, запомнить нетрудно, – сказала Лесияра напоследок. – Затвердите их накрепко, чтоб на месте уже никаких загвоздок не возникло.

***

Боль, обрушившись на Ждану ледяным водопадом, превратила её в недвижимое изваяние. Лесияра сидела на скамеечке у её ног, сжимая и поглаживая её помертвевшие пальцы, и Ждана мучительно тонула в нежной, прощальной грусти глаз супруги. Губы были не в силах пошевелиться: слова стали огромными холодными глыбами – не поднять, не вынести, не высказать.

– Ладушка моя, не рви мне сердце, – печально прошелестели слова княгини. – Скажи хоть слово, милая.

Чтобы заговорить, Ждане нужно было разорвать пасть чёрному, взъерошенному зверю, дравшему когтями её душу на кровавые полоски. Раня ладони о его клыки, она всё-таки сделала это.

– А Любима? Как ты скажешь ей? Она ведь жить без тебя не может… – Голос проскрипел, как ржавая дверная петля в ветхой лачуге.

– Не представляю себе, – покачала головой княгиня. – Я просто не могу, лада. Я не в силах сказать ей. Если она заплачет, я сама разрыдаюсь и не смогу никуда уйти. Я на грани, любовь моя. Одна её слезинка – и я развалюсь на части.

– Хорошо, я сама ей всё объясню. Тебе и так нелегко, чтобы рвать себе душу ещё и прощаниями. – Лёгкие дышали, горло говорило, но сердце висело в груди замершей, обугленной птичьей тушкой.

Лесияра закрыла глаза, прильнув щекой к ладони Жданы.

– Какое же счастье, что ты понимаешь!… Самая мудрая, самая сильная, самая прекрасная женщина на свете – это ты. Даже не знаю, за какие заслуги судьба даровала мне тебя.

Это тёплое, живое прикосновение, это щекотное, как касание пёрышка, дыхание – неужели в последний раз?… Больше не коснуться губами ресниц, не ощутить влажный шёлк поцелуя, не впустить в душу родной голос, млея от него, как от близости? Не зарыться лицом в посеребрённые невзгодами пряди волос, не шепнуть: «Лада моя…»? С губ Жданы был готов сорваться тихий умирающий стон, но она приказала себе: не плакать, не отягощать супругу своим горем. Сделать её последние часы прекрасными, соткать из своей души крылья и подарить ей. Сварить из своей жизни сладкое зелье, положив туда свою любовь и дыхание, подлить малиновую нежность встреч, хмельной летний мёд поцелуев и осеннюю грусть разлук, а потом поднести ей в прекрасном кубке.

– Я хочу, чтобы в последний миг перед моими глазами были не твои слёзы, а улыбка. – Губы Лесияры шевелились в тёплой близости от губ Жданы, в одном мгновении от слияния.

Косы распустились и упали на плечи, рубашка соскользнула на пол, постель вмялась под весом двух сплетённых тел. Мрак опочивальни дрожал и разевал чёрную пасть, пытаясь проглотить отважный огонёк единственной лампы; маленький рыжий воин бился с огромным, всеобъемлющим врагом, неуловимым, как туман, и глубоким, как бездна ночного неба. С каждым чувственным взлётом Ждану накрывал поток тёплой золотой силы, лившейся из рук, глаз и губ Лесияры, а душа и тело пели тетивой от сладких и горячих внутренних толчков. Она раскидывалась цветущим лугом под поцелуями солнца, извивалась и струилась горным ручьём, падала седым водопадом в объятия земли, смеялась и шелестела светлой берёзовой рощей в порывах ветра и – отдавала, дарила, растворялась.

Нагая Лесияра устало дремала в сугробах подушек и перин, а из зеркала на Ждану смотрела юная, свежая девушка с бархатными тёмными глазами, ровесница её дочери. Так выглядеть могли лишь долго не стареющие белогорские девы. Прощальный подарок княгини, сгусток силы Лалады, горел под сердцем маленьким тёплым солнышком и разливал в крови тихое умиротворение и свет. Сколько одиноких лет влила в неё Лесияра? К чему ей теперь эта молодость и красота? Кому всё это дарить, кого радовать?

– М-м… – Вздох, стон. Княгиня пошевелилась в постели, приподнялась на локте. – Кажется, сморило меня… Который час, лада?

Ждана взглянула на изысканную и странную игрушку в форме куриного яйца на подставочке, украшенного драгоценными каменьями. Это причудливое произведение мастериц, собранных под началом изобретательницы Светолики, показывало десять часов вечера.

– Десять, – проронила Ждана, и холодная, горькая пустота разлилась там, где прежде царила забывчиво-счастливая безмятежность.

Последний час неумолимо таял – не остановить, не повернуть вспять, не обмануть. Лесияра с тёплым восхищением во взоре любовалась Жданой, будто видела её впервые, и уголки её губ приподняла влюблённая улыбка.

– Как ты прекрасна, лада… Только не отворачивайся, не плачь! Я хочу запомнить тебя вот такой.

Ждана сидела у настольного медного зеркала обнажённая, с полураспущенными косами, прикрывавшими ей живот и колени шёлковыми волнами. По телу бегали зябкие мурашки, и она наконец набросила рубашку и обулась. Княгиня тоже оделась и принялась убирать Ждане волосы, делая это с задумчивой, любовной неспешностью. Она наслаждалась, пропуская пряди между пальцами и время от времени тихонько целуя их. Ждана ловила эту последнюю ласку с острой близостью слёз, а в следующий миг вздрогнула: из зеркала на неё смотрел Радятко, но глаза были не его – пристально-ненавидящие, дышащие тьмой и холодом.

– Обернись, Лесияра, – сказал он.

Княгиня повернулась на этот недетский голос, в котором слышался звон ледяных клинков; едва приметный глазу взмах руки – что-то с сухим стрекотом мелькнуло в воздухе – и княгиня повалилась на руки обомлевшей Жданы с кинжалом в груди, вошедшим почти по самую рукоять. Алое пятно быстро расползалось вокруг него на рубашке, увеличиваясь в размерах.

Обморочно-звёздчатая пелена сомкнулась, пожирая пространство, и в оставшемся круглом оконце Ждана видела лишь трепещущие веки супруги и её страдальчески приоткрытые губы, с которых срывался хрип. Свет заслонило собой лицо Радятко, на котором холодной маской проступало насмешливо-мстительное, безжалостное выражение.

– Ну что, Ждана, уже позабыла обо мне? Не ждала, не чаяла, что мы ещё встретимся? А вот и встретились… Ловко я усыпил вашу бдительность, а? – Мальчик хохотнул, и Ждане померещились волчьи клыки в его рту. – Вы думали, что очистили парнишку, а потом и вовсе думать забыли о нём, но паучьи яйца созрели. Когда он сделает своё дело, мои маленькие помощники сожрут его изнутри. Ты знаешь, мне плевать на эту войну. Всё, чего я хотел, я уже почти сделал, осталось последнее и самое сладкое.

Выдернув кинжал из груди Лесияры, он занёс его над Жданой, но пространство рассёк пронзительный крик Любимы, стоявшей в дверях опочивальни. Радятко пружинисто обернулся:

– Заткнись, кошачье отродье!…

Бросок не состоялся: Ждана стиснула его руку с кинжалом, повалила мальчика на пол и придавила своим телом. Это была лишь временная и случайная победа. В следующий миг Ждану отбросило к стене жестоким толчком нечеловеческой силы, и от удара спиной у неё потемнело в глазах и сбилось дыхание.

На крик примчались дружинницы и попытались скрутить Радятко, но в него словно вселился ловкий, сильный и опасный зверь. С рыком он подскочил, ударил одну из кошек в грудь ногой и выхватил у неё из ножен меч. Его движениями будто управлял опытный и умелый воин: с неузнаваемым, перекошенным злобой лицом мальчик яростно отбивался сразу от нескольких вооружённых дружинниц – видно, до последнего надеялся выкрутиться, улучить миг и завершить начатое.

– Нет! – истошно завопила Ждана, с пола протягивая к кошкам руку. – Не убивайте его, молю вас! В нём сейчас сидит Вук, это он им управляет!

Лесияра хрипло дышала, запрокинув голову и закатив глаза под верхние веки. Любима бросилась к ней, но её схватила на руки Ясна и вынесла прочь из опочивальни. Ждану тоже подхватили и выволокли из комнаты, а она билась в сильных объятиях кошек и кричала на разрыв связок, до искр перед глазами:

– Не убивайте его-о-о! Он не хотел! Это не он, это Вук, мой бывший муж!

Бьющегося, кусающегося и испускающего звериный рык Радятко вскоре вытащили – обезоруженного и скованного зачарованными кандалами. В них сил у него поубавилось, и дружинницы куда-то унесли его. Слушая его удаляющийся рёв, обезумевшая Ждана рвалась то следом за ним, то в опочивальню, где лежала раненая Лесияра. Железная хватка кошек оставляла красные пятна на её руках; дружинницы держали Ждану крепко, но почтительно, однако её попытки вырваться всё же вынуждали их делать ей больно.

– Тихо, тихо, госпожа, – говорили ей.

– Пустите меня! – билась она, и крик рвал её душу и тело пополам. Каждая из половин стремилась в свою сторону: одна – к сыну, вторая – к супруге.

– Госпожа, не гневайся, это ради тебя же самой. Поранишься, ушибёшься, наделаешь глупостей – а нам отвечать, – стояли на своём гридинки. – Успокоишься – отпустим.

– Где вы были раньше?! – раненой волчицей выла Ждана, скаля зубы. – Почему не уследили за моим сыном?

– Виноваты, госпожа. Он, видно, кольцом воспользовался и прошмыгнул. Ведь тихий, смирный, славный был! Никто ж на него и подумать не мог…

Никто не думал, не гадал, не чуял беды. После первого случая одержимости Вуком Радятко полностью оправился и стал самим собой, и негласное наблюдение с него со временем сняли; Ждана успокоилась, веря в очистительную силу отвара яснень-травы, и ничто в поведении мальчика больше не настораживало ни её, ни Лесияру, а Радятко и не давал поводов для беспокойства – так, обычные детские шалости с младшими братьями и егозой Любимой. Маленькая княжна подружилась с ребятами, и они бегали, играли и озорничали вместе напропалую, а Ждана радовалась, глядя на них. Как могло её материнское чутьё так обмануться?

– Яснень-трава! – осенило её. – Ему нужен отвар, паучки сожрут его! Молю вас, дайте ему отвара!

– Увы, госпожа, – ответили ей. – Кончилась травка.

– Так хотя бы воды из Тиши дайте! – цеплялась за соломинку Ждана. – Ну сделайте же хоть что-нибудь, прошу вас! Иначе он умрёт! Сделайте… Помогите…

Она извивалась в руках кошек, её голос неузнаваемо охрип от крика, жилы на шее и лбу взбухли. Череп распирало изнутри, грудь разрывалась от убийственного потока воздуха, лившегося в раздувающиеся, как кузнечные мехи, лёгкие. Его было слишком много, он отравлял её, душил, выдавливал глаза и разрывал сердце.

Неукротимая буря сузилась до тонкой струйки – ровно такой, какую могло осилить её надорванное горло. Тихие вдохи и выдохи вздымали её измученную грудь, ничьи грубые руки больше не стискивали ей запястья, а над нею прозвучал детский голосок:

– Матушка государыня жива, я чую сердцем.

Ждана лежала на постели в одной из гостевых опочивален, а рядом, обхватив руками колени, сжалась сиротливым комочком Любима. О, если бы всё это было сном! Если бы сейчас Лесияра вошла с уютно-вечерним, ласковым светом нежности в глазах и сказала: «Здравствуй, лада! Ох и денёк выдался – устала, как собака. Ну что, прогуляемся в саду перед сном?»

Холодные крылья отчаяния подхватили её и понесли к опочивальне, где осталась лежать раненая княгиня, но скрещенные секиры дружинниц перерубили пространственный проход острым лезвием оружейной волшбы.

– Туда сейчас нельзя, госпожа, – учтиво, но твёрдо отказали ей. – Государыне нужен покой.

Сколько Ждана ни умоляла, сколько ни требовала – секиры преграждали ей путь к супруге. Ни приказы, ни слёзы, ни уговоры не действовали. Ждана прислонилась спиной к стене и сползла на пол, измятая, сломанная и высохшая, как ветхий прошлогодний лист. Мысль о сыне ужалила её, и она устремилась к нему, где бы он сейчас ни находился… Проход вынес её в подземную темницу, где в рыжем отблеске светочей ей снова отрезало путь скрещенное белогорское оружие. Опять ей ответили непреклонным «нельзя» на мольбу пустить её к Радятко.

– Ему нужна вода из Тиши! – тихо плакала от бессилия Ждана, заламывая руки. – Паучки убьют его!

– Он опасен, госпожа, – ответили стражницы. – Он пытался убить государыню и тебя, как мы можем пускать тебя к нему? И речи быть не может, прости.

– Это не он! В нём был Вук! – уже ни на что не надеясь, объясняла Ждана.

– Почему ты веришь, что этот зверь уже покинул его? – не поддавалась на уговоры охрана. – Нет, госпожа, не гневайся – не можем мы тебя пропустить.

– Ну, меня не пускаете – так хоть вы сами ему воды дайте! – рыдала Ждана.

– Думаешь, не пробовали? Пытались в него влить, а он зубы стиснул и не пьёт, – огорошили её дружинницы неутешительным ответом. – Не ломать же ему челюсти…

Так ничего и не добившись, она неприкаянно бродила по дворцу, шатаясь от стены к стене на подгибающихся ногах. Вдруг кто-то невысокий дёрнул её за рукав, Ждана глянула вниз и увидела младшую княжну.

– Отойдём-ка в укромный уголок, – заговорщически шепнула Любима. Слёзы девочки уже высохли, а на её хитрой мордашке был написан какой-то замысел.

Ждана поразилась, с какой быстротой девочка овладела собой, воспрянула духом и даже успела что-то придумать. Указывая ей на лавочку под окном, княжна закрыла дверь.

– Ты хочешь дать своему сыну воду из Тиши, да? – зашептала Любима, когда они уселись. – Это не сам Радятко ранил матушку, его заставили, я знаю. Я слышала, что ты кричала.

– Да, ты всё верно поняла. Мой бывший муж, Вук, руководил им через паучков, которых подсадил в него, – сказала Ждана. – Но эти маленькие твари убивают Радятко, жрут изнутри. Может, вода из Тиши поможет? А меня даже не пускают к нему!

– Не горюй, – подмигнула княжна. – Есть один способ заставить стражниц отступить. Я стащу волшебные гусли, заиграю, и стражницы у нас ох как попляшут! Только тебе надо будет тоже на чём-нибудь играть, а то сама в пляс пустишься. Давай-ка, не вешай нос, беги за водой, а я покуда гусли добуду. Один раз я их уже стащила, стащу и во второй.

Ждана видела эту диковинку – гусли-самоплясы, а дочь когда-то со смехом рассказывала ей о шаловливой выходке маленькой княжны, заставившей плясать до упаду всех обитательниц дворца, включая и саму княгиню. Очутившись в Белых горах, Дарёна сперва столкнулась с настороженно-враждебным отношением кошек, не доверявших пришельцам с запада; суровая начальница дворцовой стражи отняла у неё домру, а Любима, обладая острой тягой к справедливости, не могла спустить этого Яромире с рук. Вот и сейчас, видимо, это стремление защищать обиженных не оставило младшую дочку Лесияры равнодушной к беде Жданы и её сына. Стоило настоящему горю постучаться в дверь, как долгие месяцы неприязни и ревности были перечёркнуты.

Ждана бросилась в пещеру Прилетинского родника, где беспрепятственно набрала кувшин целительной воды. Сперва напившись сама, она ощутила светлую, тёплую силу, заструившуюся по жилам живительным летним пламенем; вода была горячей, но голову она Ждане, как ни странно, остудила, смягчив надрыв души. Вернувшись во дворец, Ждана растворила в кувшине ложку тихорощенского мёда для пущей целебности.

Любима уже ждала её с гуслями и дудочкой.

– На, будешь дудеть, а то и твои ноги в пляс пойдут! Я постараюсь отвести стражниц подальше, а ты тем временем делай своё дело.

– Ты храбрая и мужественная, как целый взвод воинов, – улыбнулась Ждана, погладив девочку по голове.

Княжна не отвергла ласку – уже достижение.

– Пошли, – кивнула она.

Это было ещё то зрелище: по сумрачным каменным переходам темницы шествовала Любима с весело поющими гуслями, а за нею следовала Ждана, играя на дудочке. Дудочница, если честно, из неё вышла не слишком умелая – сопелка то придушенно хрипела и нелепо верещала, то завывала, как кошка, которой прищемили хвост, но и этого хватало, чтобы ноги оставались в её собственной власти, защищённые от плясовых чар. Под это странное музыкальное сопровождение они с княжной приблизились к двери, за которой находился Радятко.

– Это ещё что?! Вы что творите? Госпожа Ждана, госпожа Любима, прекратите сей же час! – вознегодовали стражницы. – Узник опасен, как вы не понимаете?!

Но собственные тела больше им не повиновались: ноги пошли притопывать и выкидывать коленца, а руки выпустили оружие и принялись прихлопывать.

– А ну-ка, все за мной! – вскричала княжна и мигнула Ждане: мол, действуй.

Стражницы, приплясывая, последовали за гуслями. Ждана дула в дудочку, пока волшебный звон струн не стих вдали, а потом открыла проход сквозь запертую дверь. Радятко, конечно, кольца лишили, и он лежал на соломе, закованный по рукам и ногам в усмиряющие кандалы. Нутро Жданы обдало холодом при виде его искажённого не то яростью, не то страданием лица. Сквозь оскаленные зубы рвался стон, а глаза судорожно закатились под верхние веки.

– Радятушка… Сынок, – вырвалось у неё.

Поставив кувшин на пол, она опустилась на колени около сына. Тот от прикосновения рук Жданы дёрнулся и вдруг посмотрел прямо ей в лицо. Неподвижная, иномирная чернота его зрачков сверлила ей душу ледяным острием.

– Ты ему ничем не поможешь, никакие отвары его не спасут, – проскрежетал он чужим, пронзительно-стальным, низким голосом.

– Вук, отпусти его! – обращаясь к бывшему мужу, крикнула Ждана. – Как ты можешь с ним так?! Он же твой сын! Твоя плоть и кровь! Неужели в тебе не осталось совсем ничего человеческого?!

– Он – сын Добродана, – рявкнул Вук из горла Радятко. – Добродана больше нет!

У Жданы не хватало духу трясти его за плечи и причинять боль, ведь тело принадлежало сыну. Глаза его опять закатились, и не было никакой возможности влить ему хоть глоток воды сквозь стиснутые зубы. Что же делать? Отчаяние накрыло душу тёмным пологом, а горький гнев испепелял сердце.

– Отпусти, отпусти, отпусти его немедленно, нелюдь проклятый, – рычала и стонала она, прижимаясь своим лбом ко лбу сына и словно пытаясь проникнуть в его разум.

Чьи-то невидимые руки вдруг стиснулись на её горле, и душный колпак черноты упал сверху. «Свет Лалады… Свет Лалады», – только и могла повторять про себя Ждана, обледеневшая от ужаса, подвешенная в бесконечной пустоте. Она звала на помощь в этом противостоянии всех: Твердяну и Горану, матушку Крылинку, Тихую Рощу, дев Лалады; она взывала к недрам Белогорской земли, к её светлому и вольному духу, к Огуни и Ветрострую, к соснам и елям, к рекам и озёрам, к седому блеску горных вершин. «Встаньте за моей спиной, – молила она, – дайте мне сил… Дайте сил…»

Солнечный свет хлынул из её груди, и удушающая хватка на её горле разжалась, тьма упала. Радятко с хрипом широко распахнул глаза, и Ждана узнала их – они принадлежали её сыну.

– Ма… матушка, – позвал он.

– Сейчас, родной мой, сейчас, – не вытирая слёз, засуетилась Ждана. – Вот, выпей эту водичку!

Она поднесла горлышко кувшина к губам Радятко, но он, не успев сделать и глотка, закашлялся, и у него горлом хлынула чёрная жижа.

– Вот так, давай, исторгай из себя эту гадость! – радовалась Ждана, поддерживая его голову и гладя влажные от натуги прядки волос.

Неужели она сама, без помощи подземной воды, одной силой материнской любви изгнала тварей из сына? «Благодарю вас, – про себя бормотала Ждана, закрывая глаза и устремляя свои мысли в высокогорную даль. – Благодарю вас, Белые горы, и тебя, Лалада, и вас, Огунь и Ветроструй… Деревья и вода, снег и земля – всех, всех вас благодарю!»

Очистившись, Радятко обессиленно уронил голову на солому и тут же впал в глубокий сон. Сразу подняться Ждана не смогла – некоторое время лежала рядом с ним, опустошённая, измотанная борьбой, и только её пальцы шевелились, вороша волосы сына.

А вся стража тем временем плясала под дудку, а точнее, под гусли Любимы. Пуще всех отжигала начальница Яромира, потерявшая оружие и даже сапоги. По-жабьи выпучив глаза, она охлопывала себя по ляжкам, коленям, груди, бёдрам, вскидывала ноги и крутила задом, загнанно пыхтя и фыркая, как лошадь.

– Ну что? Готово? – спросила княжна, увидев Ждану.

Та, чувствуя, что сама пускается в пляс, заверещала дудочкой и отчаянно закивала. Любима перевернула гусли, музыка стихла, и все пляшущие, подпрыгнув последний раз, рухнули на пол без сил.

– Отдай кольцо Радятко и ключи от кандалов, – потребовала Ждана, склоняясь над Яромирой. – Я изгнала из него Вука и очистила его, он больше не опасен.

Запыхавшаяся женщина-кошка, медленно поднявшись на четвереньки, покачала головой.

– Любима, играй, – приказала Ждана.

Снова зазвучали самоплясы, и «бездыханные тела», которыми был усеян пол, со стонами поднялись в новую пляску. Задыхаясь, Яромира бросила Ждане и ключ, и кольцо, и та кивнула Любиме, чтобы княжна некоторое время подержала стражу в заложницах у гуслей.

Ключом отпирались только ножные кандалы, а запястья остались на руках у мальчика: снимать их мог лишь тот, кто надел, причём без ключа, просто размыкая волшбу пальцами. И откуда только взялись силы? Ждана перенесла освобождённого Радятко на руках в комнату и уложила в постель. Укрывая его одеялом, она приговаривала:

– Ну, вот и всё. Всё хорошо, сынок, больше никто тебя в темницу не бросит, я не позволю.

Она дала знак Любиме перестать играть и крепко поцеловала её, признательная сообразительной девочке за помощь. Вскоре, однако, дружинницы собрались в комнате вокруг Жданы с Радятко, и их взгляды не предвещали ничего хорошего.

– Простите меня, не сердитесь, – обратилась к ним Ждана устало и умоляюще. – Я только спасала жизнь сына. Эти твари, которыми начинил его Вук, сожрали бы его! Но теперь он чист от них, уверяю вас, и больше не представляет угрозы.

– В прошлый раз мы тоже так думали, – покачала головой начальница стражи. – И сама видишь, что вышло. Давай-ка не будем наступать на те же грабли, госпожа, а? Кольцо его пусть побудет у меня, да и кандалы бы лучше не снимать. А то, не ровен час, проснётся и опять буянить примется.

– Не примется, поверь мне! – умоляла Ждана.

– Мы не можем быть полностью уверены, – вздохнула Яромира. – Я понимаю твои переживания, госпожа, но отпускать его пока рано. Пусть лежит в постели, но в кандалах и под охраной. А что с ним дальше делать, решит государыня, когда поправится.

Ждана уговорила кошек оставить на Радятко только запястья, а ноги не сковывать. Зачарованные наручники выглядели совсем не грозно, даже красиво – светлые, мягко сияющие обручи, не соединённые между собой никакими цепями; всё дело было в сдерживающей волшбе, не позволявшей совершать опасных и резких движений. По-прежнему глубоко спящего мальчика расположили на роскошной постели в гостевой опочивальне, отдельно от братьев и Любимы; у двери вновь встали стражницы, а Ждана с горечью думала: получилась та же темница, только удобная. Но полной свободы для Радятко она требовать не могла, и приходилось, скрепя сердце, идти на уступки. Впрочем, самое главное было сделано, и жизни сына больше ничто не угрожало: Ждана чувствовала сердцем, что сила Белых гор не подвела её.

«Решит, когда поправится». Эти слова будили в душе эхо надежды, но Ждану не пускали к Лесияре, и она не могла своими глазами увидеть, в каком состоянии находилась супруга. Ожидание ползло сквозь душу холодной змеёй, дрожь нервов отзывалась в каждом пальце, а под сердцем тлел уголёк гнева и ожесточения: похоже, у прощения был свой предел. Если с Вранокрылом её больше не связывали цепи обид и ненависти, то зверства Вука взывали к воздаянию.

Когда из опочивальни вышла Мечислава, Ждана кинулась к ней:

– Почему тебе можно быть с Лесиярой, а мне – нет? Что с ней? Она жива? Хотя бы это мне скажи!

Руки суровой воительницы тяжело опустились на плечи Жданы.

– Государыня жива, но её жизнь висит на волоске, – ответила женщина-кошка. – Волшба задела сердце. Той оружейницы, что ковала кинжал, уже нет, она покоится в Тихой Роще, поэтому мы сами делаем всё, что в наших силах. Ты сейчас ничем не можешь помочь государыне, Ждана, а вот шуму от тебя много. Прошу тебя, просто посиди тихо и подожди.

Слова Мечиславы обрушились на Ждану снежным обвалом. Придавленная ими, она закуталась в меховой опашень и побрела в сад, к тёмным теням деревьев и ледяной корке на земле. В душе распускался чёрный цветок с холодными лепестками, которому она пока не знала названия.

Стоя на мостике через замёрзший пруд, Ждана закрыла глаза. Из-за пелены лет вынырнула вдруг её первая белогорская осень, чарующе-величественная, светлая, горьковатая. Золотисто-багряная тишина горных склонов, радуга над водопадом… Семь седых струй, загадочное молчание западной границы. Может, это судьбоносное для неё место знало ответы? Ждана шагнула в проход.

Струи водопада не шумели: они застыли огромными сосульками и причудливым льдистым кружевом. Место было наполнено удивительным бирюзово-зеленоватым светом и морозным мерцанием, и Ждана, зачарованная, приблизилась к краю обрыва. Таинственное свечение шло из ледяных глубин, и в этом тихом зимнем царстве хотелось и самой замёрзнуть, слившись с дышащим покоем занавесом сосулек. Звонкий холод лился в грудь, обнимал безысходностью и шептал: «Оставь надежду. Усни – и обретёшь мир». Поставив ногу на скользкий край, Ждана чуть нагнулась, чтобы вслушаться в мерцающий шёпот инея и узнать, как ей следовало поступить. Чёрный цветок, распускаясь, внезапно толкнул её изнутри, и сознание пронзила мучительно острая молния: «Падаю». Но красивая смерть в чарующе прекрасном месте не собиралась открывать ей свои объятия: крепкая рука обхватила Ждану и отдёрнула от края.

– Красота бывает опасной, – услышала она дохнувший зябкостью, как студёная ночная река, голос.

В этом голосе пела гордая сила пронизывающего горного ветра, вздыхало и ворочалось суровое северное море и гуляло эхо снежного простора. Сперва Ждане показалось, что перед ней – женщина-кошка в чёрном плаще и доспехах; в копне растрёпанных чёрных волос серебрились седые пряди, а морозно-белую, словно светящуюся изнутри кожу на правой щеке пронизывала сеточка сиреневых жилок. Эта неживая бледность выглядела бы пугающей, если бы не глаза, в которых Ждана тут же утонула. Они казались огромными на скуластом, измождённом лице, суровом и ласковом одновременно; пристально-сияющие и светлые, цвета грязного весеннего льда, они пожирали Ждану с тревожащей, непостижимой и непонятно откуда взявшейся нежностью. Косой шрам через всё лицо казался знакомым, доспехи – тоже, но это лицо и взгляд никак не вязались с воспоминаниями о той, кому принадлежали сии приметы. Ждану поразила дикая мысль, будто та, о ком она сейчас вспомнила, содрала лицо с кого-то другого и неким чудесным образом сумела приживить его на себя… Иного объяснения этому ошеломляющему несоответствию придумать не получалось.

– Ты, наверно, и думать обо мне забыла, княгиня, – сказала знакомая незнакомка, и уголки её жёсткого, тонкогубого рта приподнялись в такой неуместной на них задумчиво-мечтательной улыбке. – А я дышала нашей встречей, и только мысль о тебе поддерживала во мне жизнь. Я мечтала подарить тебе охапку подснежников, но, увы, мне не дожить до их цветения, так что уж не обессудь – я без подарка.

Подснежниковая хрупкость, облачённая в тяжёлую латную перчатку – таким было сочетание того, что Ждана помнила, и того, что она видела перед собой сейчас.

– Ты озябла, княгиня, – заметила женщина в чёрном плаще. – Морозец хороший… Неподалёку я видела лесной домик, там можно растопить печь и погреться. Шагай за мной.

Ждана замешкалась, хмурясь: опять несоответствие – ближайшее зимовье было в дне пешего пути. «Неподалёку» это могло называться только для дочерей Лалады, способных молниеносно «прокалывать» пространство… Что женщина-воин и сделала, на глазах у обмершей от изумления Жданы шагнув в колышущуюся волнами дыру в воздухе.

Нет, это был сон или предсмертный бред. Наверно, она всё-таки поскользнулась на краю и рухнула с обрыва, а может, её заколол кинжалом Вук, вселившийся в тело Радятко. Ну конечно! Светящийся лёд, застывшая пляска струй, бирюзовый зимний чертог, пропитанный морозной сказкой – всё это не могло быть наяву!

Пространство снова колыхнулось волнами, и из пустоты шагнула её давняя знакомая. С негромким смешком пощёлкав перед лицом Жданы пальцами, она сказала:

– Ну, ты чего встала? Княгиня, отомри!

– Этого не может быть, – слетели наконец с языка Жданы первые слова, скомканные и испуганно-взъерошенные, как кот, навернувшийся во сне с лавки. – Кто ты?

Женщина в чёрном плаще стянула кожаную перчатку и показала правую руку, подёрнутую такими же сиреневыми жилками, какие проступали на щеке.

– Я та, кому ты оставила подарок на память – кончик иголки, – сказала она. – Он движется к сердцу, и как только они встретятся, мне конец.

Каменно-холодная рука коснулась щеки Жданы тыльной стороной, и имя женщины-оборотня отозвалось в памяти стальным лязгом клинка – Северга. Ждана отшатнулась, невольно закрывшись рукавом с белогорской вышивкой, но навья смотрела на неё с грустновато-беззлобной усмешкой.

– Боюсь, княгиня, тебе от меня не спастись. Ни иголки, ни вышивки на меня больше не действуют, ваши пограничные отряды меня тоже не чуют как чужака. Этот твой подарочек что-то сделал со мной, как видишь. Это и в самом деле огромный, бесценный подарок… С одним лишь «но»: дав мне так много, он и отнимет у меня всё – вместе с моей жизнью. Ну, что мы стоим-то? Пойдём, погреемся, что ли.

Ждана шагнула в проход следом за навьей, всё ещё не веря, что на такое перемещение способен кто-то кроме женщин-кошек, жриц Лалады и обладательниц волшебных колец. Подснежники тронули её сердце прохладными лепестками, будто Северга действительно подарила их, а в этих новых, неузнаваемых глазах смерть и нежность соседствовали, как зима и весна. Маруша и Лалада слились воедино в этом странном существе, жутковатом и притягательном одновременно.

Избушка уединённо стояла среди сонных сосен, пустая и давно выстудившаяся, но дрова имелись в избытке. Ждана зажгла масляную лампу на столе, а Северга затопила печь. Подбрасывая в топку поленья, она не захватывала их пальцами правой руки, а только подталкивала тыльной стороной.

– Рука в кулак не сжимается, – пояснила она, заметив взгляд Жданы. – Не очень удобно, но ничего – и с этим, как оказалось, жить можно.

Огонь трещал и уютно гудел, тени водили хороводы на стенах. Северга, подвинув лавку поближе к печке, кивнула Ждане:

– Садись.

Печка дышала жаром, медово-рыжий отблеск пламени освещал здоровую половину лица Северги, и Ждана снова оторопела от обволакивающего, почти белогорского тепла в её посветлевших глазах. С каждым произнесённым словом, с каждым движением она всё больше узнавала навью, и ломящий кости осенний холод их первой встречи дышал Ждане в спину. Впрочем, нет: это просто домик ещё не протопился, и холодный воздух обнимал сзади, а печь грела спереди.

– Я не верю в случайности, – проговорила Ждана. – Ты искала меня?

Северга подобрала с пола соломинку и вертела её в пальцах левой руки.

– Я бродила, скиталась без цели и смысла, – ответила она, глядя на огонь. – Наши захватили Воронецкое княжество, но мне уже нет дела до войны. Отвоевала я своё. Перед смертью мне очень хотелось увидеть тебя и Рамут.

– А Рамут – это кто? – полюбопытствовала Ждана.

– Моя дочь. – Губы Северги снова тронула неуклюжая улыбка. – Её имя означает «выстраданная».

– Наверно, неспроста ей дано такое имя? – Ждана боязливо и осторожно изучала сплетение жилок на руке навьи.

– Да, доставила мне хлопот эта мелкая козявка. – Веки женщины-воина прищурились с ласковой усмешкой. – Я не собиралась становиться матерью, но так получилось… Её отец пытался меня таким способом подлечить после того, как мне все кости переломало. А костоправка отказалась что-либо делать – мол, лечение ребёнку навредит. Пришлось девять месяцев скакать на костылях… Искорёжило меня, природным способом родить не выходило, и тётка Бенеда вырезала у меня мою дочурку из брюха, а потом кости заново переломала и на место поставила.

Ждана помнила этот шрам, похожий на кривую улыбку, и тугое, мускулисто-стальное тело Северги, покрытое множеством рубцов – следов от заживших ран. После той совместной бани они расстались по разные стороны обрыва: Ждана стояла наверху, а Северга висела внизу, на древесном корне. Оказалось, ей помогли выбраться…

Потом было отвоёвывание своего тела у смерти – костлявой девы, сидевшей у постели навьи, пока та подтягивалась на одной руке, чтобы поднять себя с болезненного одра. Имя Голубы срывалось с губ Северги нежным, пушистым комочком, а пальцы, ласкавшие девушку на берегу ручья в ельнике, подрагивали, словно опять ощущали под своими подушечками девственную мягкость её груди.

– Я не изменилась, не стала лучше или хуже. Я, как всегда, ни в чём не раскаиваюсь и ни о чём не сожалею. Я просто люблю тебя, княгиня – вот и всё, что со мной случилось. Эта любовь убивает меня, но она стоит того, чтобы от неё умереть. Лалада, Маруша – это всё имена, это лишь звуки. Любовь – настоящий бог.

На усталом лице Северги лежала мертвенная тень, а блуждающий по потолку взгляд словно уже видел иные чертоги – далёкие, за гранью земного бытия и суетных помыслов. Ноги Жданы затекли, спина ныла, но она держала голову навьи на своих коленях и тонула во внутреннем свечении, которое излучала кожа Северги. Это была белизна первого снега в лунную ночь, чистая и холодная.

– Больше всего на свете мне хотелось бы умереть на твоих руках. Вот так, как сейчас… Лучшего и пожелать нельзя, но мне ещё нужно повидаться с Рамут, поглядеть на внучек. И ежели от них будет хоть одна жалоба на этого прохвоста Вука – не сносить ему головы.

Это имя отравленной плетью хлестнуло Ждану, и чёрные лепестки вновь всколыхнулись в ней, шелковисто распускаясь.

– Тому, что он сделал, нет прощения, – дыша звёздной темнотой этого цветка и негромко, но ожесточённо отчеканивая каждое слово, проронила она. – Чтобы отомстить мне и моей супруге, он не пожалел родного сына. Жизнь Лесияры повисла на волоске… Она лежит сейчас раненая, с оружейной волшбой в сердце. А Радятко Вук хотел бросить на съедение этим паукообразным тварям, через которых он им управлял. Я бы простила ему покушение на меня саму, я умею прощать, поверь. Но ЭТО – не хочу.

Северга подняла голову и медленно села на лежанке. В её глазах снова проступил жестокий ледяной блеск клинка, с которым Ждана увидела её при первой встрече.

– Он пытался убить тебя? – переспросила она, посуровев.

– Да, меня и Лесияру – через Радятко, – кивнула Ждана, ощущая сердцем поцелуй каждого чёрного лепестка. – На меня он только замахнулся, но тут закричала Любима, дочка Лесияры… Он бы и её убил, но я сдержала руку Радятко. Мне удалось очистить сына от этих тварей, но… Я не хочу прощать того, кто сделал с ним такое, это выше моих способностей к прощению. Мне даже имя его трудно произносить: оно жжёт мне сердце.

Северга поднялась на ноги и прошлась по избушке. Её плащ покачивался крыльями летучей мыши, а тяжёлые, окованные стальными щитками сапоги гулко топали по половицам.

– Мне знакомо это чувство. Ты сама вряд ли сможешь дотянуться до Вука, но до него могу добраться я, – проговорила она, поворачиваясь к Ждане.

Она стояла, расставив ноги и опираясь на меч в ножнах – высокая и ещё полная грозной силы, несмотря на сиреневые жилки и серебристо-лунную бледность. Холодная сталь её взгляда выдавала в ней прежнюю Севергу, но теперь Ждана знала её глаза другими и видела сердцем те подснежники, которые навья вслепую ласкала пальцами в солнечный день. Страх и ненависть ушли, уступив место задумчивой печали.

– Я не могу просить тебя об этом, – покачала Ждана головой. – Я не хочу, чтобы пролилась твоя кровь.

– Ты знаешь какие-то бескровные способы? – двинула бровью Северга.

Чёрный цветок дышал, открывая и смыкая лепестки, и жаждал воплотиться. Вынув носовой платок из рукава, Ждана разложила его на столе, а из кармашка на изнанке опашня выудила моточек тёмно-зелёных ниток и иголку. Бархатная походная сумочка с полным набором для рукоделия осталась дома: сегодня Ждане было просто не до неё, но сейчас ей пригодилась привычка рассовывать всюду отдельные моточки ниток и иголки на всякий случай.

– Погоди немного, – сказала она Северге. – Я приготовлю кое-что, чтобы ты передала это Вуку при встрече.

Она привычно покормила иголку своей кровью и вдела нить. Цветок шевелился перед её мысленным взором, роняя лепестки на платок; Ждана быстро работала иголкой, меняла нить, снова вышивала… Северга грелась, подбрасывая поленья в огонь.

– Тебе не зябко? – спросила она. – А то, может, поближе к печке сядешь?

Ждана молча качнула головой, не отвлекаясь от работы. На цветке в её мыслях становилось всё меньше лепестков, а вот у его брата-близнеца на платке – всё больше. Когда нить была закреплена на ткани, а кончик откушен, по вышивке пробежал красноватый отсвет, и она подёрнулась глубокой, дышащей и зияющей чернотой.

– Вот, отдашь ему… – Ждана протянула платок Северге. – И скажешь: «Умрёшь от родной крови».

Северга задумчиво рассматривала вышитый цветок.

– Чёрная кувшинка? Это ведь не белогорская вышивка, княгиня, это проклятие-заговор на отсроченную смерть… У нас в Нави таким пользовались в старину. Откуда ты про него знаешь?

Сердце само опадало алыми лепестками, холодея и замирая от изнеможения, а игла выскользнула из озябших пальцев вышивальщицы и провалилась в щель между досками столешницы.

– Я не знаю, откуда, – пробормотала Ждана, придвигаясь к огню и устало ёжась от простудного озноба. – Этот цветок просто распустился во мне. Я соприкасалась с Вуком, когда пыталась вытеснить его из Радятко; может, и с Навью соприкоснулась каким-то образом. Ведуньи ведь как-то выудили через тебя заклинание для закрытия Калинова моста…

– Может быть, может быть, – промычала Северга, разглаживая пальцами платок. – Хм… А ведомо ли тебе, княгиня, что проклятие затрагивает и самого проклинающего?

– Я понимаю это, – холодея, кивнула Ждана. – Будь что будет.

Руки Северги легли ей на плечи, поплотнее укутали опашнем.

– Хорошо… Я попытаюсь сделать так, чтобы оно тебе не навредило.

Эти слова прозвучали тепло и ласково, согрев Ждану лучше, чем огонь в топке.

***

– Я не знаю, Мечислава, честно, – вздохнула седовласая Ружана. – Конечно, надо надеяться на лучшее, но и к худшему тоже стоит готовиться… Многие наши сёстры-кошки на этой войне погибли от оружия навиев, не имея возможности упокоиться в Тихой Роще. Не представляю себе, что стало с их душами.

– Но государыня ещё жива! – стараясь приглушать голос, возражала Мечислава. – Как ты себе это представляешь? Нести её в Тихую Рощу, привязывать к дереву и ждать?

– Ты сама знаешь, что мёртвых дочерей Лалады деревья не принимают – только живых, – сказала Ружана. – Ежели срок государыни подошёл, дерево примет её, а ежели время ей уходить не настало, то она не сольётся с деревом и будет себе жить дальше. Ничего страшного.

– Ничего страшного?! – громким шёпотом возмутилась младшая из двух беседующих Сестёр. – А ежели б тебя вот так насильно привязали к дереву и стали ждать, сольёшься ты с ним или нет?… Каково б тебе было?

– Мне ж за душу государыни больно, – оправдывалась Ружана. – Что с нею станет, ежели она не упокоится как положено?

– Рано ты госпожу хоронишь, – покачала головой Мечислава.

Разговор происходил в одной из небольших укромных комнат дворца, но от всевидящего ока и всеслышащего уха княжны Любимы Сёстры не смогли спрятаться. Зажав рот рукой, девочка сползла по стенке на корточки. Слёзы катились из немигающих глаз, тепло щекоча пальцы, в горле набух солёный ком… А потом словно горячая пружина подбросила её, и она помчалась к двери опочивальни, в которой лежала родительница.

– Пожалуйста, прошу вас, пустите меня к государыне, – зашептала Любима, обращаясь к дружинницам и молитвенно складывая руки. – Я тихонько… я буду очень тихонько себя вести, клянусь! Я просто посмотрю на неё и тут же уйду.

– Ночь на дворе, княжна, – ответила одна из стражниц, со строгой лаской глядя на девочку с высоты своего роста. – Государыня отдыхает, да и тебе пора в постельку.

– Ну пожалуйста, – завсхлипывала Любима, не вытирая тёплых ручейков со щёк. – Ружана хочет отправить государыню в Тихую Рощу… Чтобы её там приняло дерево, пока она ещё живая! Ежели её туда отправят… а я не увижусь с ней… Пожалуйста, тётеньки, пустите меня к моей матушке!

Испивая чашу мольбы до дна, княжна опустилась на колени, коснулась ладошками и лбом холодного каменного пола и подняла залитое слезами лицо к дружинницам. Обе кошки смутились:

– Ох, госпожа Любима, встань немедля! Негоже так, чтоб ты, княжна, кланялась нам, слугам твоим. Встань, ради пресветлого сердца Лалады!

Любима отвесила ещё три земных поклона, невзирая на просьбы дружинниц, и даже не думала подниматься. Не вытерпев, они отошли от двери, чтобы поднять княжну с колен, а Любиме только того и надо было. Прошмыгнув у них между ног, она юркнула в опочивальню.

– Куды! – ворвались они следом, да было поздно.

Любима забралась на постель и начала быстро гладить и покрывать поцелуями лицо родительницы Лесияры, щекоча губами сомкнутые ресницы и роняя слезинки на её бледные щёки и лоб. Княгиня лежала с перевязанной грудью, укрытая одеялом по пояс; при мысли о том, что её, ещё тёплую, живую, дышащую, понесут в Тихую Рощу, чтобы она там стала сосной, Любиму охватывало колючее, как зимний ветер, одинокое горе.

– Государыня матушка, ты меня слышишь? – тихо заплакала она над княгиней. – Это я, Любима… Молю тебя, открой глаза! Не уходи в Тихую Рощу, как же я без тебя?! Я плохо себя вела, огорчала тебя, но я больше не буду! Я хочу, чтобы ты радовалась, чтобы ты улыбалась и смеялась… Ежели это сделает тебя счастливой, я подружусь со Жданой! Мы уже подружились, когда вызволяли Радятко из темницы. Он не хотел тебя ранить, это всё Вук! Это он его заставил! Ждана прогнала его, теперь всё будет хорошо, я обещаю, матушка! Только живи, прошу тебя!

Она уткнулась носом в волосы родительницы и отчаянно всхлипывала, вздрагивая всем телом. Вдруг на голову ей опустилась большая тёплая рука.

– Давши слово – держись, радость моя, – защекотал ей ушко родной голос, слабоватый и как будто немного сонный, но вполне живой. В нём даже слышалась улыбка.

Взгляд родительницы из-под устало нависающих век был ласков. Счастье накрыло Любиму тёплым цветастым ковром, и она свернулась клубочком под боком у государыни. Конечно же, занудные дружинницы подошли, чтобы увести княжну и снова разлучить её с матушкой, но та приподняла руку с одеяла и двинула пальцами:

– Не надо, пусть… Оставьте её со мной. Что с мальчиком?

– Жив и, кажись, здоров, госпожа! – доложила одна из кошек. – Дрыхнет так крепко, что не добудишься. Под стражей он сейчас.

– А моя жена? – Сухие, бледные губы Лесияры еле двигались, с трудом размыкаясь.

– Госпожа Ждана цела и невредима, государыня. Выйти она изволила. Кричала она сильно и плакала, волновалась – должно быть, в саду воздухом теперь дышит, успокаивается.

– Я опоздала к Восточному Ключу, – простонала княгиня, скосив глаза на часы. – Правда с Твердяной и Вукмирой не приходили?

– Никак нет, государыня. Приходила только одна дева Лалады, про тебя спрашивала.

– М-м… – Лесияра закрыла глаза, и между её бровей пролегла усталая складка. – Что там за окном?

– Темно, государыня, – доложили дружинницы. – Ночь.

– Да понятно, что не день, – скривилась княгиня. – Я небо имею в виду. Тучи есть?

– Трудно сказать, госпожа. Черным-черно всё. Чернотень угольная.

Сперва повисло молчание, в котором Любима слышала стук собственного сердца, а потом Лесияра проговорила:

– Надеюсь, они не ушли без меня. Отправляйтесь к Восточному Ключу и, если они ещё там, задержите их. А Светолику доставить ко мне… Пусть даже думать не смеет.

***

Роскошная, огромная трапезная в зимградском дворце, рассчитанная на три-четыре сотни гостей, была слабо освещена всего тремя лампами на столе: в городе началась нехватка масла. Впрочем, навиям и такого весьма условного освещения было более чем довольно. Блюдо с холодной дичью да кувшин хмельного мёда – вот и всё угощение, которым Вук встретил Севергу, однако к столу вышла Дамрад в белом плаще, высоких сапогах и серебристой кольчуге, и по её хлопку в ладоши тут же принесли рыбу, птицу, солонину и заморское вино.

– Вук – скупердяй, – с усмешкой сказала владычица, протягивая Северге руку для поцелуя. – Или, быть может, он не хочет объедать голодающий народ?

Ноги Северги плохо гнулись, а за грудиной давило и жгло, но она опустилась на колено и приложилась губами к холодной руке Дамрад. Встать после этого тоже оказалось непросто – трапезная с жужжанием поплыла вокруг неё, и пришлось ухватиться за край стола.

– Что-то ты скверно выглядишь, сестра, – царапнув навью змеиными чешуйками едкого взгляда, заметила повелительница. – Ты больна?

Сомкнутые губы Северги поймали правду-воробья прежде, чем та успела выпорхнуть: затяжная болезнь на самом деле подошла к концу, и целительницей выступила Ждана. Но к чему Дамрад и Вуку было знать, что голова Северги лежала у неё на коленях, а под потолком плыла залитая солнцем подснежниковая поляна? Разве поймут они, что такое сидеть у огня и ловить каждый вздох той, чьи пальцы способны даровать и жизнь, и смерть? Они не знали, что существует на свете такая радость – держать руки на любимых плечах и вдыхать запах кожи и волос, разгорячённых у печного пламени. Дамрад не видела настоящего солнца, её глазам было не под силу впитать его животворную мощь, а Вук… Вук посмел поднять руку на повелительницу всех подснежников на земле и должен был за это поплатиться.

Несколько тягучих тёмных капель запятнали скатерть. Проведя пальцами под носом, Северга усмехнулась. Что такое кровь? Это жизнь, которая струилась по усталым жилам и уже рвалась наружу, прочь из тела.

– Вук… У меня пальцы одеревенели, плохо слушаются, – прохрипела она, намекая на свою искалеченную руку. – В моём рукаве есть платок, достань его и вытри мне лицо, будь так любезен, зятюшка.

– Изволь, дорогая тёща. – С усмешкой Вук нагнулся вперёд, забрался когтистыми пальцами в рукав Северги и выудил оттуда комочек ткани, на котором дышал вышитый цветок с чёрными, как звёздное небо, лепестками.

Блюдо с мясом грохнулось на пол: шарахнувшись в сторону, Вук смахнул его локтем. Платок дрожал в его руке, а из складок льняной ткани поднималась головка чёрной кувшинки, покачиваясь и приветственно кивая.

– Есть мера прощаемых деяний, и ты её превысил, мой любезный родич, – сказала Северга, обнажая клыки в улыбке. – Суждено тебе умереть от родной крови, да будет по слову моему. Всю отдачу, какая может аукнуться пославшему тебе сие проклятие, я беру на себя.

Лепестки осыпались на скатерть, превращаясь в пепел. На лице Вука вздулись жилы, а глаза, бешено сверкая, вылезли из орбит. Платок упал на стол, но цветок остался в руке оборотня и блестящей маслянисто-чёрной плёнкой окутал его пальцы. Дамрад вскочила со своего места.

– Сестра, что это значит? – резко щёлкнул кнут её властно-требовательного голоса.

Торжественно-спокойное молчание улыбающихся губ навьи было ей ответом. Вук с рёвом тряс рукой, пытаясь вытереть её о край скатерти, но чёрная плёнка впиталась в кожу, покрыв кисть сеточкой сиреневых жилок. Пальцы костляво скрючились, суставы набухли, когти почернели.

– Будь ты проклята, Северга! – взвыл он, здоровой рукой выхватывая меч из ножен.

– А вот и отдача, – улыбнулась навья. – Принимаю и обезвреживаю.

«Прошу тебя, только не вступай с ним в поединок! Просто отдай ему платок и спасайся! – Руки Жданы легли на плечи навьи, робко и умоляюще поглаживая холодные пластинки доспехов. – Пообещай мне, что ты так и сделаешь!»

«Я постараюсь, княгиня».

Дыхание тающего весеннего снега окутало их вихрем белых лепестков. Северга склонилась к губам Жданы и бережно, просительно-ласково прильнула к ним своими. Ждана не оттолкнула навью, не отпрянула; её глаза сперва широко распахнулись, будто в спину ей вонзилась стрела, а потом ресницы задрожали и сомкнулись, губы податливо раскрылись.

«Я люблю тебя, Ждана. Будь счастлива».

Пальцы Жданы вцепились в поражённую иглой руку Северги, а в глазах расплескалось янтарное море мольбы.

«Обещай, что выживешь», – шевельнулись её губы.

«Ты уже подарила мне бессмертие». – С улыбкой навья отступила, и их руки разъединились.

Шаг в проход – и радужные переливы искривлённого пространства окутали Севергу. Позади осталась скрипящая дверца избушки, покачивающаяся на петлях, треск огня в печке и зябко закутавшаяся в опашень Ждана с тенью тревоги в печальных глазах.

Лёгкая улыбка приподняла уголки губ Северги, глаза спокойно закрылись. Клинок свистнул в воздухе, но за один миг до того, как он коснулся её шеи, осколок иглы достиг сердца навьи, и оно, отбив последний удар, встало.

Перед ней лежала каменная лестница с неисчислимым множеством ступеней, выбитых прямо в склоне горы. Золотисто-розовый небосклон улыбался и обнимал снежные вершины, к которым поднимались фигуры в белых одеждах; доспехов больше не было, тело Северги стало лёгким и молодым, и она пружинисто одолевала одну ступеньку за другой вместе с попутчиками.

На одной из широких лестничных площадок ей встретилась Махруд. Ветер всё так же трепал длинную чёрную прядь волос, струившуюся из-под наголовья плаща, а глаза мягко сияли улыбкой.

«Ты спрашивала, что это за штука – любовь, – сказала она, не двигая губами, и её голос звучал в голове Северги песней горного ветра. – Любовь – это дорога, которую не каждый осилит».

Северга вдыхала запах снега с вершин и подставляла лицо лучам неяркой, уютной, ласково зовущей зари.

«Когда-то я отстала от войска, не сумев с переломанными костями одолеть горы, – серебряным облаком вспорхнул в небо её голос-мысль. – Мне пришлось задержаться на долгие девять месяцев. Но я не жалею, что задержалась… Надеюсь, со второй попытки я одолею эту высоту».

«Эта высота ждёт тебя, – улыбнулась Махруд, отступая в сторону. – Осталось всего несколько шагов».

Севергу вдруг подхватил ветер, и она понеслась сперва над горными вершинами, а потом над зелёным морем лесов. Тонкая струнка зова вела её к обособленно стоящей посреди полянки сосне, под которой осталось её сердце.

***

Кровь брызнула на скатерть и растеклась блестящей тёмной лужей по полу. Вук тяжело дышал, глядя то на обезглавленное тело своей тёщи, то на изуродованную руку, пальцы которой пока ещё повиновались, но ныли и горели, покрывшись сиреневыми жилками. Дамрад, вытерев капли крови с бледного лица, вышла из-за стола и направилась прочь из трапезной.

– Госпожа! – бросился следом за ней Вук. – Как обезвредить это проклятие? Что-то можно сделать?

Владычица задержалась на мгновение в дверях, глядя как бы сквозь Вука холодно-отсутствующим взором. «Словно я уже покойник», – проплыло в голове оборотня.

– Это проклятие чёрной кувшинки, – сказала Дамрад. – Тебе конец, Вук. Но умрёшь ты не сейчас, а позже – от руки своего кровного родственника. Я ничем не могу помочь. И, пожалуйста… – Владычица поморщилась, покосившись в сторону тела в чёрном плаще и отделённой от него головы. – Приберись тут.

Стуча каблуками высоких сапогов, она удалилась, а Вук всё пытался справиться с дыханием. В трапезной стало слишком мало воздуха, или, быть может, воротник душил его… Шатаясь, Вук подошёл к телу и остановился над ним, здоровой рукой поднял голову за волосы и посмотрел в бледное лицо. Северга и мёртвая насмехалась над ним… Эта победная усмешка на её губах поднимала в нём чёрный вихрь ярости, оттого что он не мог её стереть.

Звериный рык прокатился под сводами потолка. Блюда полетели со стола, мёд и вино из разбитых кувшинов смешались с кровью на полу. Прибежали испуганные слуги, и Вук велел, указав на труп:

– Раздеть догола – и в подвал!

Он впал в неистовство среди переложенных льдом свиных и говяжьих туш: вооружившись тесаком, он сам с упоением потрошил подвешенное на крюке тело. Хриплый рык вместе с седым паром вырывался из его оскаленной пасти, кровь брызгала в лицо, и он самозабвенно колол и резал, отводя душу. Ярость пела в нервах, подкатывала к горлу горячей тошнотой, расстилалась перед глазами алой пеленой.

Окровавленной рукой он достал из лохани с внутренностями сердце. Оно превратилось в странный чёрный камень, похожий на кусок угля. Постучав им о стену, Вук хмыкнул. Твёрдый… Бросив его в мешок к голове, он вышел из подвала.

– Скормить собакам, – распорядился он насчёт тела и потрохов.

Он долго сидел на престоле, не смывая крови и сжимая в руке горловину мешка. Отголоски ярости ещё гуляли по телу жарким биением, но постепенно ей на смену приходил тёмный и непоколебимый, как ночное небо, холод.

Когда вылупилась часть паучков, Вук попробовал установить связь с Радятко, примеривался, «обживался» в его теле, готовясь к решающему удару. Он ещё не полностью им владел, а потому не смог закрыть мальчишке рот, когда тот озвучил заклинание для закрытия Калинова моста, а потом трепался с престарелой кошкой о переводе слов и грамматике навьего языка; как эти сведения попали к нему в голову, Вук подозревал. Парнишка, не осознавая того, вступил в соприкосновение с самой Навью: видимо, паучки дали такое побочное действие…

Не оставалось ничего иного, как только доложить об утечке сведений владычице. Та отругала Вука за промах, но потом остыла. «Ничего! Пусть только попробуют сунуться к мосту, – сказала она. – Мы удвоим… нет, утроим… нет, увеличим вчетверо охрану прохода. Когда наша храбрая и самоотверженная четвёрка туда явится, мы окажем им тёплый приём!» Слова «тёплый приём» сопровождались тонкой, ядовито-змеиной усмешкой на жёстко и холодно сложенных губах.

Вук поднялся с престола и направился с мешком в руке во двор. Путь его лежал в Звениярское, где он в своём старом доме устроил Рамут с дочками. Жена не любила город и попросила разместить их поближе к природе; вышвырнуть нынешних жильцов Вуку не составляло труда, и супруга с девочками поселилась там, где когда-то жили Ждана и удалой княжеский ловчий Добродан. Дочери были ещё малы, но проклятие чёрной кувшинки не оставляло ему выбора: или выжить и остаться победителем, или ждать, когда девчонки вырастут в сильных зубастых волчиц и убьют его. Оставались ещё дети от Жданы, но до них Вук намеревался добраться позднее. Всему своё время.

***

На просторной полянке Рамут прислонилась спиной к толстому стволу коренастой сосны с обширной, разлапистой кроной и села прямо на снег, покрытый льдистой корочкой. Девочки-погодки, Драгона и Минушь, прильнули к ней, и она укутала их полами опашня.

– Вы мои умнички, – шептала она, целуя дочек. – Даже не плачете! Так и держитесь впредь… Ну, давайте-ка отдохнём немножко, слишком долго мы бежали.

Рядом лежал мешок с головой и сердцем матери. Твёрдое, как уголь, оно поблёскивало и было тёплым на ощупь.

Когда дочки задремали, Рамут укутала их опашнем, а сама перекинулась в волчицу и принялась рыть лапами снег у подножья сосны. Быстро разбросав его, она добралась до мёрзлой, гулкой земли, о которую скрежетали когти. Удалось выскрести лишь неглубокую ямку. Опустив в неё голову матери, чёрная голубоглазая волчица некоторое время смотрела в мёртвое лицо, а потом засыпала землёй вперемешку со слежавшимся снегом…

…Муж среди ночи распахнул дверь дома пинком и вошёл, пошатываясь, как пьяный. Однако хмельным от него не пахло, зато он был с головы до ног забрызган кровью, а его глаза дышали ледяной злобой, седой, как зимняя мгла.

– Что случилось? – напряжённо холодея, спросила Рамут.

Вук бросил к её ногам холщовый мешок, покрытый тёмными пятнами; в нём стукнуло об пол что-то тяжёлое и твёрдое, а пятна, пропитавшие ткань, пахли кровью. Рамут быстро развязала мешок, а когда открыла, на неё оттуда глянуло известково-белое, чуть приметно улыбающееся лицо её матери. Сомкнутые ресницы не то поседели, не то схватились инеем, а правую щёку покрывал сетчатый рисунок тёмных жилок.

Жаркий звериный крик вырвался из груди Рамут, колени подкосило дрожащей, как холодец, слабостью. Осев на пол, она отползла от страшного мешка, а Вук надвигался на неё, весь окровавленный, как мясник.

– Твоя матушка наложила на меня проклятие чёрной кувшинки, – прошипел он сквозь оскаленные клыки. – А это значит, что моя родная кровь восстанет против меня. Но я не собираюсь сидеть сложа руки и ждать смерти, я опережу судьбу упреждающим ударом! Где Драгона с Минушью? Спят? Это хорошо. Я постараюсь, чтобы они не проснулись. Не волнуйся, боли они не успеют почувствовать.

На ходу вынув из ножен меч, он поднимался по старым, скрипучим ступенькам наверх – туда, где спали дочки. Запах смерти, исходивший от мешка, пробирался Рамут в горло тошнотворным буравчиком, а белоснежный, морозный покой лица матери стоял перед глазами, накрывая сердце едкой болью. Нужно было победить эту студенистую слабость, пока девочки не погибли от руки их обезумевшего отца…

С каждой ступенькой силы возвращались, а внутри вырастал стержень-клинок, непреклонный и беспощадный. Дверь в опочивальню была распахнута, и Рамут ухватилась за ручку. Вук стоял над кроватью с обнажённым мечом, а проснувшиеся от крика матери девочки испуганно жались друг к другу под одеялом и смотрели на отца непонимающе и жалобно. Своих беззащитных, родных малышек он собирался безжалостно зарубить: в его чужих, угрюмых глазах зияла безумная пустота и холод.

Жарким толчком Рамут пробудила в сердце силу: один луч – в голову, четыре луча – в руки и ноги, как учила тётка Бенеда. Кисти рук дёрнулись и раскрылись, принимая вид готовых к удару звериных лап: пальцы с длинными ногтями хищно растопырились, на запястьях заиграли сухожилия.

– Ха! – исторгла Рамут из себя пятиконечную силу.

Один мощный выдох – и обе бедренные кости Вука с громким треском сломались. С воплем боли он рухнул на пол, а Рамут отбросила ногой его меч в дальний конец комнаты. Со скрежещущим стоном Вук попытался подползти к своему оружию, но Рамут рыкнула волчицей-матерью, спасающей своих детёнышей:

– Дёрнешься – я тебе хребет сломаю!

Он всё ещё не понимал, поэтому пришлось раздробить ему также обе руки и челюсть. Близость убийства защекотала её бездонной пропастью ужаса, и Рамут остановилась, загнанно дыша. Мать убивала на войне каждый день, но у дочери даже при мысли об отнятии чужой жизни выворачивался желудок, а тело охватывала мертвящая слабость. Рамут с ненавистью и яростной силой хрястнула клинок о колено и отбросила обломки. Наскоро похватав кое-что из детской одёжки, молодая навья выдернула дочек из постели и побежала с ними вниз. Испуганные девочки спрашивали:

– Матушка, что с батюшкой?

– Ваш батюшка тронулся умом, – ответила Рамут. – Одевайтесь-ка поскорее и бежим отсюда в лес.

Плотная, ледяная стена скорби остановила её: мешок… Она не могла уйти без него.

***

Рамут выросла в деревенской глуши, в доме костоправки – тётки Бенеды. Изучая искусство ломать и ставить на место кости, Рамут лазала по горам и купалась в ледяных реках, впитывая силу земли сердцем и душой. Любовь ко всему живому мешала ей убивать даже ради пропитания, а потому она никогда не охотилась и даже мясо домашней птицы и скотины ела редко.

«Твоя матушка – воин, – объясняла тётка Бенеда. – Она всё время в походах, потому и не может быть с тобой».

Изредка мать всё же заглядывала на побывку в Верхнюю Геницу. Лет до десяти Рамут дичилась Северги – высокой, угрюмой, не знающей иной одежды, кроме доспехов и чёрного плаща; мать не навязывала ей своё общество и внешне казалась холодной и равнодушной. Историю своего рождения Рамут знала: тётка Бенеда рассказала ей, приставучей почемучке, как мать девять месяцев жила калекой, вынашивая её, а потом произвела на свет через разрез на животе. Так Рамут поняла смысл своего имени – «выстраданная». И тем более её озадачивало, почему Северга такая отстранённая, мрачная и неласковая. Суровая тётка Бенеда и то гладила Рамут по головке иногда, а своим мужьям и сыновьям отвешивала нежные шлепки и тумаки; она называла их засранцами, заразами и скотинами, но произносилось это так любовно, что ругательства превращались в ласкательные слова.

Рамут уж и не помнила, как получилось, что они вместе пошли в горы. Она увидела Севергу ловкой, сильной, бесстрашной, и в сердце щекотно шевельнулась сладкая тоска и восхищение.

– Я в детстве тоже лазала и всюду совала свой нос, – сказала мать, когда они сидели у костра и грелись после купания в тихом и обжигающе холодном озере. – И ледники обследовала, и в пещеры спускалась… Что, замёрзла?

– Ага, – простучала зубами Рамут, кутаясь в пропахший походами, ветрами и дождями чёрный плащ матери.

Северга принялась растирать ей ступни и греть их своим дыханием; руки у неё были твёрдые, шершавые и горячие, от их прикосновения по заледеневшим ногам сразу заструился жар. Мать не стеснялась наготы и, видимо, гордилась своим красивым телом, покрытым литой бронёй мускулов. На животе у неё Рамут увидела тот самый шрам от разреза…

– Больше бегай, прыгай и лазай – и тоже будешь сильной, – усмехнулась Северга, заметив, что дочь её разглядывает. – Но и учиться надо, чтобы в голове тоже что-то было.

А Рамут осознала, что это первый их настоящий разговор. До сих пор девочка предпочитала слушать, как мать перебрасывается скупыми словами с тёткой Бенедой, а сама едва обменивалась с нею короткими приветствиями… Снежные вершины дышали свободой и лёгкой, зовущей в путь тоской, и впервые Рамут не хотелось, чтобы мать уходила в очередной свой поход. Она заранее скучала по ней.

К Вуку у неё не было особых чувств, кроме любопытства поначалу. Необходимость взять его в мужья она восприняла покорно: раз владычица Дамрад сказала «надо» – значит, надо. В городе, в этом сборище каменных построек, ей было одиноко и душно – без земли, без леса и гор; Рамут с удовольствием вернулась с двумя хорошенькими малышками к тётке Бенеде, а муж остался служить в столице.

Однажды мать, остановившись у тётки-костоправки на очередную побывку, сказала, что её отправляют на особое задание в Явь. Тогда она впервые увидела своих внучек, и в её глазах проступила необычная, такая несвойственная ей задумчивая нежность; Рамут услышала от неё слова, которые и сейчас, под сосной, звучали в её ушах:

– Прости, что я всё время далеко. Моё сердце всегда будет с тобой.

Дамрад пошла войной на Явь, и Вук позвал Рамут с собой на переселение. Северга всё ещё была где-то там, в том мире, и Рамут согласилась, надеясь с ней когда-нибудь встретиться. Не знала она тогда, что суждено ей увидеть мать лишь вот так – по частям… В Звениярском ей нравилось, оно напоминало ей родное село, вот только жители были очень пугливыми, и чтобы общаться с ними, требовалась целая прорва терпения и бездна доброжелательности. Паучок в ухе позволял ей понимать их речь, и она вскоре выучилась сносно изъясняться. Её чаровала тишина рощицы с деревьями, чьи белые с чёрными метками стволы даже в безлиственную предзимнюю пору выглядели светло и празднично; звались эти деревья берёзами.

Жестокая захватническая война угнетала ей сердце своей несправедливостью; страх и ненависть во взглядах местных жителей жгли навью, в их глазах она читала слово «враг». Ей хотелось чем-нибудь помочь обитателям Звениярского, и она взяла к себе хромого мальчика, у которого после переломов неправильно срослись кости. Его мать каждый день убивалась и голосила под окнами, прося отдать ей сына хотя бы мёртвого, и Рамут приходилось всё время объяснять, что она не собирается делать из паренька жаркое и кушать на обед.

– Пойдём, посмотришь на сына, – пригласила она женщину в дом.

Та испуганно упиралась, топталась на пороге, и Рамут не знала, то ли ей смеяться, то ли сердиться.

– Не съем я тебя, дурёха! – сказала она. – Идём.

Кое-как ей удалось убедить селянку войти. Мальчик лежал в постели с зажатыми в дощечках ногами: его заново сломанные и правильно поставленные кости срастались. Увидев плачущую мать, он сам заревел, и они принялись душераздирающе обниматься, будто прощаясь навек. Паренёк рассказал матери, что кормят его тут хорошо и вкусно, а женщина, косясь на Рамут, похоже, думала: «Откармливает… Сожрёт, наверно». Эта мысль была столь явно написана на её лице, что Рамут пришлось ещё очень долго клясться, что с её сыном всё будет хорошо.

Паренёк выздоровел и встал на ноги спустя два месяца. Когда он без малейшей хромоты подбежал к своей матери, та наконец посмотрела на навью по-новому – уже без животного ужаса, с любопытством и подобием признательности, омрачаемой изрядной долей опасливого недоверия.

***

Дочки спали, укутанные опашнем, а Рамут грела ладони об угольно-чёрное, твёрдое сердце. «Моё сердце всегда будет с тобой», – шептало лесное эхо, и слёзы катились по щекам, падая на невзрачный камень в руках Рамут. После третьей упавшей слезинки он вдруг треснул, и она горестно вздрогнула: неужели рассыплется? Но нет, камень не рассыпался, с него лишь сошла некрасивая чёрная скорлупа, корка сгоревшего прошлого, под которой оказалось прозрачное, как хрусталь, ядро. Оно излучало тёплое, переливчато-радужное сияние, уютно лёжа в ладони Рамут.

– Матушка! – шептала она, держа удивительный самоцвет у груди и трепетно ограждая его согревающий свет руками. – Ты сдержала своё слово. Теперь мы всегда будем вместе: я и твоё сердце.

Начал падать снег, присыпая распущенные по плечам волосы Рамут, но с камнем ей не требовалась никакая верхняя одежда: её словно окутывало облако, защищавшее от ветра и мороза, будто она сидела в жарко натопленной комнате, а не на поляне под сосной. Понаслаждавшись немного этим чудом, она положила камень под опашень к дочкам, чтобы неприветливое ложе стало тёплым, как домашняя постель.

Будущее вставало в горькой дымке. Куда податься? Где найти приют? Ни от кого зависеть Рамут не желала. Но детей нужно было кормить, а это значило, что придётся поступиться своими убеждениями и начать охотиться; не лазать же, в конце концов, по чужим курятникам… Усталость навалилась на неё властно и непреодолимо, мягко придавливая веки невидимыми пальцами. Прислонившись спиной к стволу сосны, Рамут обхватила себя руками, закрыла глаза и нахохлилась; главное – дочкам тепло с сердцем матери, а она сама не пропадёт. Ей не мешал ни падающий снежок, холодными пушинками повисавший на её волосах, ни неудобное сидячее положение, ни отсутствие хоть какой-нибудь постели.

Разбудил её тревожный подземный гул. Открыв глаза, Рамут не обнаружила дочек под опашнем – там переливался только самоцвет. Зажатая ледяными тисками испуга, она вскочила и заметалась, окликая:

– Драгона! Минушь! Где вы?

С перепугу навья не сразу заметила, что её ноги ступают по тёплой земле, лишённой снега и покрытой слоем прошлогодней хвои и мха. Из каменной щели неподалёку бил родник, которого ещё недавно здесь не было; журчащая вода уже успела промыть себе в снегу русло, огибавшее тёплый островок вокруг сосны, у которой Рамут с девочками расположилась на отдых. Краем глаза зацепившись за что-то странное на стволе дерева, Рамут подняла взгляд…

Её дочки преспокойно спали на ложе, образованном могучими нижними ветвями сосны, которые были изогнуты и направлены вниз, как руки. Кора на высоте в два человеческих роста лопнула и разошлась лоскутьями, открывая выпуклое, словно выточенное из золотистой сосновой древесины лицо… Это лицо Рамут узнала бы из многих тысяч; когда-то на нём был косой шрам – виднелся он и сейчас небольшой бороздкой. Покой сомкнутых век уже не тревожили ни войны, ни людские страсти.

Прильнув щекой к шершавой коре, источавшей горьковато-смолистый, чистый дух, Рамут гладила её с залитой слезами улыбкой. Подобрав сердце-самоцвет и прижав его к груди, она обняла сосну, в которой каким-то светлым чудом поселилась душа матери. Небо возвышалось над ними тёмно-синим куполом, мерцавшим несметными россыпями звёзд; край его розовел прохладной зарёй, задумчивой и несмелой.

***

Слюдяные светочи озаряли струи водопада, который серебристой занавеской скрывал вход в пещеру Восточного Ключа. Княжна Светолика, глянув на карманные часы, озабоченно покачала головой:

– Уж за полночь перевалило… Что-то случилось.

– Да, запаздывает государыня, – проговорила Твердяна.

– Может, сходить во дворец, узнать? – предложила Правда.

– Я пошлю туда кого-нибудь из наших дев, – решительно сказала Вукмира и направилась к Дом-дереву.

Берёзка, расхаживавшая по мягкой тихорощенской траве из стороны в сторону, присела на большой плоский камень: ноги устали и гудели от ожидания.

…Сестра Твердяны сказала Светолике: «Приходи и ты на всякий случай в условленное место», – и княжна, конечно же, отправилась к Восточному Ключу, а Берёзка не смогла усидеть дома и явилась следом. Тоскливый холод предчувствия понёс её на своих серых крыльях туда, где должна была собраться четвёрка Сильных. Зденка осталась дома: услышав, что Меч Предков выбрал Светолику для закрытия Калинова моста, она от переживаний так ослабела, что пришлось уложить её в постель.

– Сестрёнка, ты погоди горевать! Я, быть может, и вовсе не пойду на Калинов мост, – успокаивала её княжна. – Государыня твёрдо решила идти вместо меня, пришлось подчиниться.

– А зачем тогда ты сейчас уходишь? – еле слышно прошептала Зденка, укрытая одеялом до самого подбородка. – Ты ведь сама хочешь это сделать, я знаю.

– Родная моя, да я просто так… С родительницей увидеться, проводить её, – вздохнула Светолика. – А ты давай, не хворай, не огорчай меня!

Подлечив названную сестру светом Лалады, княжна поцеловала её в лоб, а к губам Берёзки прильнула крепко и продолжительно.

– Оставайтесь тут, мои родные девочки, а мне пора, – сказала она и растворилась в проходе, но неспокойная неопределённость, пролёгшая складочкой меж её бровей, царапнула Берёзку по сердцу.

– Ты думаешь, она правда пойдёт на Калинов мост? – Присев на край постели, Берёзка всматривалась в бледное и грустное, как осенний туман, лицо Зденки.

– А тебе сердце ничего не подсказывает? – проронила та. – Иди следом… Хоть ты побудь с ней.

– А ты тут одна останешься? – сомневалась Берёзка, разрываясь между Светоликой и Зденкой.

– А я – ничего. Не помру, чай. Ступай, – сказала названная сестра княжны.

У Восточного Ключа были в сборе все, кроме княгини Лесияры. Увидев Берёзку, Светолика встревоженно шагнула к ней:

– Ты чего пришла, лада? Со Зденкой худо?

– Нет, всё по-прежнему, – покачала головой Берёзка. – Просто с тобой рядом побыть захотелось.

– Хвостик ты мой приставучий, – вздохнула княжна. – Беда мне с вами обеими…

…Сейчас она присела у ног Берёзки и ласково накрыла её руки своими. Отсвет водно-масляных фонарей зажигал в её глазах игольчатые искорки, отливал золотом на волосах; особая, хвойно-медовая чистота здешнего воздуха лилась в грудь щемящей печалью. Правда с Твердяной, торжественно одетые, суровые и спокойные, как чудо-сосны Тихой Рощи, хранили молчание. Что сейчас творилось у них дома? Плакали ли родные, провожая их в вечность, или горе их было таким же сдержанно-величественным? Что до Вукмиры, то она казалась Берёзке и вовсе существом нездешним, словно снизошедшим из чертога Лалады на землю, дабы нести людям свет и мудрость богини.

Долгая задержка Лесияры реяла в воздухе зловещей тенью. Вернулась дева-посланница с докладом:

– Во дворце переполох: государыня ранена.

Эта новость грянула громом среди ясного неба.

– Ранена? – вскочила на ноги Светолика. – Как это случилось?

– Кто посмел?! – сверкнула угрюмыми глазами Правда, хватаясь за меч.

– Говорят, покушение, – ответила русоволосая служительница Лалады. – Злодей из Нави вселился в мальчика и его руками нанёс удар.

Потрясённое молчание повисло над журчащими струями родника.

– Всё будет хорошо, – сказала Вукмира со спокойным светом знания во взоре. – Жизненный узор нашей повелительницы ещё плетётся. Увы, я предупреждала её: судьба отвергнет её жертву…

– Так ты предвидела это? Ты знала, что государыня в опасности? – грозно пророкотала Правда.

– Не совсем так. Я вижу и предчувствую многое, но далеко не всё, – ответила Вукмира со сдержанной горечью. – Да и сами предчувствия ещё надо уметь истолковать: вода в реке времени – очень мутная.

– Я должна увидеть государыню, – встрепенулась Светолика.

Рука Верховной Девы мягко легла на её плечо.

– Твоя родительница поправится, верь мне, – прозвенел её голос утешительной хрустальной капелью. – Но ежели ты пойдёшь к ней, она попытается остановить тебя вопреки судьбе. Однако на мост должны идти те, кого избрал Меч Предков, ничего с этим не поделаешь…

– Пожалуй, ты права, матушка Вукмира, – нахмурилась княжна. – Она и раненая будет на Калинов мост рваться. Не придёт – так велит себя принести, уж я-то её знаю…

Берёзка словно приросла к камню, на котором сидела, и сама обратилась в горестно застывшее изваяние. Сияние Меча Предков дышало снежным ветром правды: не спрячешься, не отвертишься, не обманешь судьбу. Тёплые руки Светолики накрыли её мгновенно окоченевшие посреди тихорощенского тепла пальцы.

– Видно, мне придётся идти, милая, – тихо прожурчал её голос, отдавшись в опустошённой душе Берёзки эхом грядущей утраты. – Но сначала я хочу кое-что сделать… Матушка Вукмира, ты можешь прямо сейчас повенчать нас с Берёзкой светом Лалады?

– Нам надо спешить, княжна. Времени очень мало, но… – Прохладные и ясновидящие, пронзительные глаза Вукмиры согрелись улыбкой: – Я могу остановить его бег для двух сердец. Любовь – превыше всего.

Берёзку накрыл золотой купол чуда: застыли и смолкли струи родника, водопад словно замерз, а Правда с Твердяной обратились в статуи: одна – с закрытыми глазами, вторая – с приоткрытым ртом.

– Вот так дела! – восхищённо воскликнула Светолика. – Матушка Вукмира, ну ты и кудесница!

– Идёмте в пещеру, – улыбнулась та.

Берёзка очутилась на руках у княжны. Шаг сквозь водопад, раздвинутый руками Вукмиры – и они попали в наполненную золотым светом пещеру. Трое жриц, застывшие, как и Правда с Твердяной, склонились над каменной купелью с водой; Вукмира коснулась плеча каждой из них, и те ошеломлённо пришли в движение, выйдя из своего оцепенения.

– Сочетаются светлыми узами любви княжна Светолика и её избранница Берёзка, – сказала Верховная Дева. – Засвидетельствуйте, сёстры. Ежели кто спросит, подтвердите, что Берёзка – законная супруга княжны пред ликом Лалады.

Чудо продолжалось: оно спустилось сияющим облачком, и боль отступила под потоком тепла, будто кто-то невидимый погладил Берёзку по голове и улыбнулся ей. Слова обряда звенели яхонтовым эхом под сводами пещеры, а мостик поцелуя соединил две души.

– Ну, вот и всё. Теперь ты – моя жена. – Дыхание Светолики коснулось лба Берёзки, защекотало ей ресницы, осушая слёзы. – Пусть нам суждено лишь одно мгновение наслаждаться этим, но и этот долгожданный миг для меня – целая вечность. Вдумайся только! – И княжна произнесла раздельно, с радостным удивлением вслушиваясь в звук этих слов: – Ты. Моя. Жена.

– Твоя… – Ловя губами дыхание Светолики, Берёзка впитывала её объятия и наполняла своё сердце хрустально-голубым светом её глаз.

Вновь зажурчали струи водопада, и Вукмира развела их в стороны своими удивительными руками, которым повиновалось само время. Поставив Берёзку на зелёный ковёр травы, Светолика покрыла быстрыми поцелуями её лицо.

– Обними от меня Зденку, – шепнула она. – И Ратибору.

– Пора, – повеял холодом разлуки голос Вукмиры.

– Да, – вздохнула княжна.

Все четверо растаяли в проходе, а Берёзка, оставшись одна у струй Восточного Ключа, ещё видела с закрытыми глазами прощальную улыбку Светолики. Она протянула к призраку руки, но он ускользал, глядя на неё с нежностью.

…Кто-то хлопал её по щекам и обрызгивал. Ласковые руки дев Лалады тормошили её, приводя в чувство, а вода с тихорощенским мёдом влилась в горло летней силой солнца.

– Что? Где… Что со мной? – бормотала Берёзка, не понимая, как оказалась лежащей на траве.

Безумным лучом душу ослепила надежда: всё – сон. Не было этого острого, как меч, слова «пора», и сейчас Светолика подбежит к ней, подхватит на руки, и они очутятся дома. И будет ласка её губ и горячее проникновение…

– Ничего страшного с тобой, – тихонько усмехнулась одна из дев. – Просто дитя ты понесла, голубка.

Не докричаться вслед, не догнать, не обнять, не рассказать о счастье. Она уже не узнает, не засмеётся, не закружит на руках, но остался сад, и осталась девочка-кошка с родными до оторопи глазами, у которой скоро родится сестричка.

– Вы опоздали, – сказала Берёзка дружинницам, прибывшим от княгини Лесияры.

***

Застывшее войско навиев окружало свободное от льда озерцо с полуостровком: по мановению руки Вукмиры остановились в воздухе не только пущенные стрелы и брошенные копья, но даже рябь на воде.

– Так и хочется подойти и пощёлкать их по носам, – усмехнулась Светолика.

– Не стоит этого делать, – отозвалась сестра Твердяны без улыбки. – Этим ты вызовешь их к нам.

– То есть, они как бы «отомрут»? – спросила княжна.

– Именно, так что баловаться не советую: чревато. Ну, что ж… – Вукмира бросила ласковый взор на сестру, и губы Твердяны дрогнули в ответной улыбке. – Слова все помнят?

– Там и запоминать-то нечего, – отозвалась Правда.

Они стояли на белом полуостровке, окружённые тёмной водой, и смотрели друг на друга, взглядом спрашивая: «Готова?» Короткие утвердительные кивки – и их руки соединились.

– Берёзка носит твоего ребёнка, – сказала вдруг Вукмира, бросив на княжну задумчиво-тёплый взор.

Улыбка белой молнией вспыхнула на лице Светолики, отразившись в глазах Твердяны с Правдой; промчавшись по кругу, радость свернулась клубочком у них под ногами. Голоса зазвучали, произнося заклинание, а вместе с последним словом окрестности поглотила огромная вспышка. Когда слепящая белизна померкла, вода уступила место тверди: озерцо превратилось в каменную площадку, по краям которой навсегда застыли причудливой пеной навии – защитники Калинова моста; в середине же возвышались четыре высоких утёса, очертаниями напоминавшие Правду, Твердяну, Вукмиру и Светолику. Глыбы эти соединялись перемычками: огромные каменные фигуры держались за руки. Вещий меч, погребённый в каменной толще, навсегда остался со своей новой хозяйкой, вместе с нею встав на страже мира и благополучия Яви.

Полетели пушистые хлопья снега, кружась в воздухе и оседая белыми шапками на утёсах. Через час в тяжёлом облачном покрове появилось первое чистое оконце, в котором мерцали звёзды.