Алана Инош

Пташка

 

 

Аннотация : Молодая художница, дочь Тилль, ищет способ, как преодолеть угрозу разлуки с Зирой, но в этом поиске находит нечто такое, что даёт удивительную способность — летать. Там, в небе, она встречает обладательницу дерзких синих глаз. Но внезапно, без объявления войны грянула новая угроза, с которой им предстоит бороться уже втроём, крылом к крылу, уничтожая врага и мстя ему за погубленный шедевр...

Примечание : это продолжение рассказа «Однажды осенью»

Однажды... нет, не осенью, а весной, когда от аромата цветения сладко кружилась голова и хотелось смеяться и петь, Зейна работала в своей мастерской. В открытое окно с порывами ветра залетали белые и розовые лепестки, а птичий щебет сопровождал её увлечённый труд приятным, жизнерадостным фоном.

Что за картину она писала? На полотне проступали две фигуры, которые стояли лицом друг к другу — глаза в глаза, сердце к сердцу. На одной был парадный мундир с орденами и блестящие сапоги, вторая — в длинном платье и с шарфом на плечах. Этот шарф укутывал её, защищая от холода, но глаза излучали грустное тепло, устремлённые на обладательницу боевых наград. Последняя, стройная и прямая, с великолепной выправкой, рыцарски-бережно поддерживала даму в платье, будто заслоняя её от незримой угрозы.

От картины, даже ещё не законченной, лучилась любовь... Нелёгкая, не увенчавшаяся счастьем и покоем совместной жизни, но всё равно бессмертная.

Зейна тоже любила чай. Она накрыла на стол и украсила его весенним букетом. Она ждала в гости Зиру. Стол получился красивый, хоть и без особой роскоши. Самым его главным украшением был, конечно, сам чай — янтарно-золотистый, душистый, в чистом и изящном обрамлении белых чашек с золотыми ободками.

— Здравствуй, родная. — Войдя, Зира поцеловала Зейну в щёку — нежно, прочувствованно, чуть задержавшись губами. Это доставляло ей особенную, трепетно-грустную радость.

«Не скупись на поцелуи», — помнила она. И выполняла этот завет Тилль.

— Очень, очень рада вас видеть, — тепло молвила Зейна, отвечая дорогой гостье объятиями.

Они воздали должное прекрасно заваренному чаю — той самой марки, которую любила Тилль. Зира спросила:

— Как дела? Работаешь сейчас над чем-то?

— Обычно я не показываю незаконченные работы, — улыбнулась Зейна. — Но мне хочется, чтобы вы это увидели.

Они стояли перед картиной. Суровый ледок в глазах Зиры опять таял и истекал влагой, но она справилась с чувствами. За последние десять лет — а именно столько прошло с того дня, когда они с Зейной стояли у картины «Любовь», сжимая друг друга в объятиях — в её волосах прибавилось седины, а вот длиннее они не стали. Зира носила по-военному короткую стрижку. Почти под корень сняв длинные, склонные к звериной лохматости волосы, она так к ним и не вернулась.

— Слишком... сладко, — дёрнулись её губы, приоткрыв чуть выступающие клыки.

В глазах Тилль проступило бы огорчение и огонь задетого самолюбия, а Зейна смотрела с задорной улыбкой и, кажется, даже не думала обижаться. Зира не выдержала и тоже улыбнулась. Её былая прямолинейная резкость, так часто ранившая Тилль, смягчилась то ли с годами, то ли от серебристого колдовства любимых глаз молодой художницы. Она проговорила:

— Прости, пташка. Не сердись на моё брюзжание. Ты, как всегда, умница... Но то, что ты изобразила — всё же больше сказка, чем быль. В глазах твоей мамы не было такого огня любви. Страх, иногда нежность, сострадание, привязанность — всё, что угодно, но не любовь...

— Упрямая вы, — вздохнула Зейна. — А я всё-таки считаю, что мама вас любила. Вы были дороги ей, очень дороги. Когда она говорила о вас, я чувствовала это. Она так боялась вас потерять, когда вы воевали... Много, много седины привнесли в её волосы дни войны!

— Тебе просто хочется выдать желаемое за действительное,  — вздохнула Зира. — Такой взгляд твоей мамы, какой ты нарисовала — для меня скорее мечта. Несбыточная — ни при её жизни, ни... сейчас.

— Ладно, оставайтесь при своём мнении, — с грустной лаской улыбнулась Зейна. — А я останусь при своём. И буду любить вас за двоих — и за маму, и за себя.

Челюсти Зиры двинулись желваками, стиснутые: она пыталась удержать чувства за маской суровой непроницаемости. А Зейну вдруг охватила зябкость, слабость, комната поплыла вокруг неё, покачиваясь и звеня. Это не укрылось от Зиры. Её глаза сверкнули и печально потемнели от догадки.

— Родная... Держись. Давай-ка присядем.

Подхватив зашатавшуюся Зейну, она перенесла её на диван.

— Пустяки, пустяки, сейчас пройдёт, — бормотала та, бледная, охваченная тягостным туманом дурноты.

Она ласково цеплялась за руки Зиры, слабо пытаясь удержать их рядом, но та с суровым и горьким блеском в глазах выпрямилась и отступила.

— Пташка моя...  Мне лучше и от тебя держаться подальше. Кажется, у тебя началось то же самое, что и у твоей мамы. Моя природа неискоренима. Я гублю всех, кого люблю.

— Нет, нет! — стараясь ободриться и победить дурноту и затормаживающий холод, простонала Зейна. — Нет, только не это! Это никак не может быть связано с вами, ведь до сих пор всё было хорошо!

— У тебя нет никаких иных болезней, ты здорова, — возразила Зира. И невесело подытожила: — Значит, это оно. Прости, детка. Нам лучше видеться как можно реже. Ты знаешь, как я люблю тебя... И не могу позволить, чтобы ты теряла силы, нужные тебе для работы, по моей вине.

— Никакой вашей вины тут нет... — Превозмогая слабость, Зейна всё-таки встала и протянула руки к Зире, чтобы обнять её.

Та отступила назад.

— Нет, милая... Не стоит. Тебе уже хватит на сегодня. Прости, я засиделась, мне пора на службу.

— Разве у вас сегодня не выходной? — Огорчённая до слёз, Зейна сделала ещё шаг, но её руки поймали лишь пустоту.

— Дела есть всегда, — проговорила Зира. — Я пойду, детка. А ты восстанавливай силы.

Отступая, она послала Зейне лишь воздушный поцелуй, горьковато-нежно и печально улыбнувшись.

— Люблю тебя, родная... Не надо, не провожай, дорогу к выходу сама знаю.

Самочувствие восстановилось к вечеру, но вдохновение к работе пропало, на сердце висела тяжесть. Зейна долго сидела перед картиной, но не могла сделать ни мазка. И всё-таки она упрямо верила, что изобразила верный взгляд мамы. Тот, какой сама видела.

В душе засело холодящее, мрачное чувство, что Зира была права. Зейна отличалась прекрасным здоровьем, к недомоганиям не была склонна, и эта внезапная слабость прогремела, как гром среди ясного неба — грозный знак.

Зейна так стиснула кисть в руке, что та сломалась. Зубы скрежетали.

— Нет, нельзя с этим мириться. И я не буду мириться. Я найду решение.

Она стояла перед картиной «Любовь». Это произведение было признано шедевром мирового искусства, и вокруг него построили павильон для предохранения от разрушения. Имя Тилль то и дело появлялось в самых солидных исследованиях, о ней писали статьи и монографии, за её работами охотились коллекционеры и готовы были отдать за них бешеные деньги. Вот так, после смерти, к Тилль пришла слава и всеобщее признание.

Свой творческий путь Зейна начала безвестным молодым художником, а сейчас на неё падали лучи славы Тилль. На неё были обращены взгляды, от неё ждали чего-то необычайного. Каждую её работу изучали с увеличительным стеклом, пытаясь установить меру её дара и таланта до последней крупицы. Да, приходилось ей порой нелегко. Но она искала свой собственный путь.

— Мама, подскажи, что мне делать, — шевелились её губы перед ликом осеннего чертога ласкового, сияющего покоя. — Я не могу жить в разлуке с Зирой. Ей не хватало твоей любви, и я должна давать ей любовь вдвойне.

Осенний храм светлого покоя мудро улыбался. Зейна чувствовала его тепло сердцем, душой. Она верила, что душа матери жила если не в самой этой картине, то где-то за ней, в мире, где вечно царит тёплое и золотое бабье лето, шуршат листья, заваривается душистый чай и горят свечи в тыквах.

— Мам... Помоги мне. — По щеке Зейны скатилась слеза, и она поймала её пальцами, смахнула. — Я должна с этим справиться, победить. Слишком много поставлено на карту. Зира... Её сердце так нуждается в любви! Она слишком долго жила в вечной её недостаче, изголодалась по ней. Я не могу допустить, чтобы нас с ней что-то разделило...

Придя домой, она посмотрела на незаконченную картину.

— Прости, я вернусь к тебе позже, — сказала она ей, как живому существу. — Мне нужно заняться кое-чем очень важным.

Она стояла перед новым, чистым холстом, пытаясь рассмотреть в нём очертания чего-то, что должно было помочь. Стать спасением. Кисть порхала в воздухе, но ещё пока ничего не писала, она лишь ловила в пространстве живые крупицы света.

Что же шепнул ей осенний чертог любви? В его золотом шелесте ей послышалось: «Пташка...» Так называла её Зира. А что есть у пташки? Правильно, крылья. Они и перенесут Зейну через ледяную пропасть грозящей им разлуки.

Скрываться и ускользать от встреч Зира умела. Служебных дел по горло, в кабинете не поймаешь, вечно где-то в поездках, на учениях, испытаниях. Зейна отчаялась её застать. В гости та больше не приходила, лишь для коллег-художников Зейна иногда накрывала стол и выставляла белые чашки с золотыми ободками.

Она написала картину «Крылья». Два раскинутых золотых крыла парили среди облаков, сильные и быстрые. А на следующее утро Зейна обнаружила их у себя за спиной — живые и настоящие. Они могли прятаться внутри её груди, если в них не было необходимости, а раскрывались легчайшим усилием мысли. Управлялись они тоже мыслью, слушаясь малейшего приказа. Скорость они могли развивать огромную — не хуже, чем у самолёта.

В небе шли тренировочные полёты. Где-то внизу была Зира — командовала. Испытывая крылья, Зейна поднялась в небо и порхала среди летающих машин, приводя пилотов в изумление. Она внесла в ход полётов разлад и беспорядок. С одной машиной она чуть не столкнулась, но зато ей удалось очень близко разглядеть глаза лётчика — очень красивые, небесно-синие. Они были готовы испепелить «пташку»: из-за её кульбитов самолёту пришлось сделать незапланированный манёвр, что чуть не привело к столкновению с другим.

— Ой, — вырвалось у Зейны.

Чувствуя себя виноватой, она приземлилась на поле, над которым кружили самолёты.

— Вы кто такая? — накинулись на неё. — Что вы здесь делаете? Вам сюда нельзя!

— Отставить, — послышалось вдруг.

К ней шла Зира, но не в красивом мундире, а в экипировке лётчика, неотличимая от своих подчинённых.

— Это ещё что за фокусы? — Она смотрела на Зейну вопросительно, изумлённо: у той за спиной всё ещё сияли золотые крылья. — Детка, как это понимать?

Зейна рассмеялась и протянула к ней руки:

— Я ведь пташка. А у пташек должны быть крылья. Ну, вот я и нарисовала их... И они... ожили. Кстати, мне хотелось бы извиниться перед одним лётчиком. Из-за меня он чуть не врезался в другую машину. Синеглазый такой.

— Госпожа генерал-полковник, разрешите доложить? — раздался вдруг звонкий, сильный, чистый голос.

Перед Зирой (а за компанию и перед Зейной) навытяжку стоял стройный синеглазый пилот.

— Докладывайте, — усмехнулась уголком губ Зира.

— Порядок учебных полётов был нарушен и возникла опасная ситуация. По вине вот этой вот особы, — лётчик стрельнул испепеляющим взглядом в Зейну, — мне с трудом удалось предотвратить столкновение.

Зира, как ни странно, была настроена благодушно. В её глазах мерцала усмешка.

— Не кипятитесь, лейтенант. Удалось же предотвратить столкновение? Удалось. Ну, вот и ладненько. Это говорит о вашем высоком мастерстве. Вы успешно справились с нестандартной ситуацией. А в реальном бою всё не всегда идёт по правилам. Кстати, познакомьтесь: Зейна, моя воспитанница, художница. Зейна, это Тина, — представила она возмущённого лётчика.

Девушка-пилот сняла шлем, открыв чуть примятые им слегка волнистые волосы  тёплого орехового оттенка. Они были подстрижены, но не так коротко, как у Зиры. Брови и ресницы — темнее волос, а глаза — как чистое, высокое небо, смелые и прямые, сейчас немного смущённые. Похвала от Зиры, мудро вставленная к месту, смягчила её, и её возмущение пошло на спад, взгляд оттаял. Зейна первая протянула руку с искренней улыбкой:

— Очень приятно познакомиться! Простите меня, пожалуйста. Я виновата. Я хотела испытать крылья и повидаться с госпожой генерал-полковником — убить двух зайцев, так сказать.

— И при этом чуть не убили двух пилотов, — всё ещё несколько сердито проговорила Тина.

— Я признаю свою вину и прошу прощения. — Рука Зейны оставалась протянутой, она обезоруживающе улыбалась.

Лётчица сдалась и пожала ей руку. Её ладонь была крепкой, рукопожатие уверенным. От синевы её глаз в груди Зейны щемяще и светло, ласково ёкало.

— Слушай, детка, а всё-таки — что за крылышки-то? Объясни поподробнее, — спросила Зира.

— Приходите сегодня вечером на чашку чая, расскажу, — уклончиво ответила Зейна. — За моё самочувствие не бойтесь, всё теперь будет хорошо.

— Ты уверена? — нахмурилась Зира.

Зейна кивнула, согревая её ласковым взглядом.

— Ну хорошо, — согласилась та. — Покажи-ка ещё раз их в действии.

Зейна с удовольствием это сделала. Крылья носили её легко, быстро, и прорастали сквозь лопатки как будто из самого сердца. Они выглядели не совсем материальными, но сила в них скрывалась самая настоящая. Зира с Тиной остались на земле, задрав головы. Пролетев над ними, Зейна издала ликующий клич.

— Недурно, — озадаченно проговорила Зира, когда Зейна приземлилась и спрятала крылья в своём сердце. Они сжались в сгусток золотого света и исчезли в её груди.

А Тина смотрела так пристально, что Зейна ощутила жар на щеках.

Вечером Зира пришла. Чай уже был заварен, стол украшали цветы, свежее печенье с корицей наполняло дом уютным ароматом. Зейна сразу же, с порога, обняла Зиру.

— Не волнуйтесь, мне не станет плохо, — сказала она, почувствовав напряжение: Зира хотела её отстранить. — Эти крылья подарила мне мама. Теперь вам не нужно прятаться от меня, крылья дают мне такую силу, что всякое недомогание исключено.

Они провели вместе целый вечер, и никаких изменений своего самочувствия к худшему Зейна не отметила. Всё было прекрасно, как в прежние времена. Зира всё ещё была насторожена, а потому попыталась уклониться от поцелуя, но Зейна коснулась её губ своими и обняла со всей нежностью и любовью, которые сияли в её душе.

Крылья давали ей новое, мощное, волшебное вдохновение. Ночные полёты привносили в её творчество нотки таинственности и глубины, мудрости звёздного неба, утренние — светлой, как заря, радости, а днём она взлетала к солнцу и раскрывала ему объятия. Ей казалось, что в эти мгновения её наполняет животворящая сила и любовь, которую она изливала на свои полотна.

Она уже не боялась пристальных взглядов критиков, сравнения со своей матерью. Крылья давали ей уверенность и внутреннюю твёрдость духа, несгибаемость. Она нащупала верный путь.

Слыша в воздухе рокот двигателей, она с улыбкой выходила на крыльцо. Она никогда не упускала возможности полетать вместе с крылатыми машинами, но уже более искусно, не внося в их учебные полёты беспорядка. Её приветствовали покачиванием крыльев, а она выписывала в воздухе сердце, оставляя за крыльями золотой сияющий след. (По желанию она могла его и не оставлять, летая в небе совершенно неприметно). Самолёты стройными рядами пролетали сквозь него, и оно рассеивалось. А иногда она подлетала к машине Тины, и они вместе выписывали в воздухе фигуры, двигаясь одновременно, чувствуя друг друга и угадывая малейшее намерение. Когда они просто летели рядом, их глаза встречались. Зейна улыбалась всем сердцем и душой, и Тина отвечала ей такой же лучистой улыбкой из кабины. Небо не требовало слов, в нём и так всё было понятно. За них всё говорили крылья. Им было легко держать слаженность, синхронность движений, они становились единым целым. Для её полётов Зейне выдали шлем с очками и плотный лётный комбинезон: встречный ветер на таких скоростях был нешуточный.

Общалась она с лётчиками и на земле — в клубе. Каждый из них считал своим долгом быть в неё влюблённым, но всё это было, конечно, не всерьёз — дружеская игра, флирт, доставлявший всем невинное удовольствие. Танцевала она со многими, смеялась их шуткам, перебрасывалась остротами, но лишь единственная пара глаз заставляла её сердце биться — глаза эти смотрели на неё пристально, неотступно, серьёзно и нежно. Принадлежали они Тине. И когда та приглашала Зейну на танец, всё вокруг как будто замирало. Весь мир исчезал, оставались только они — не отрывающие глаз друг от друга, зачарованные, окрылённые.

Первая большая выставка Зейны имела успех. Она проходила под общим названием «Голос неба» и включала в себя работы, на которые молодую художницу вдохновили полёты. Небесная тема прослеживалась в них неизменно, но в разных вариациях, с разным настроением, разным букетом чувств.

А «гвоздём» выставки был большой портрет Тилль. С него сняли покрывало в самом конце, и от Зейны не укрылось, как на суровом лице Зиры отразилось что-то вроде облегчения и благодарности: видимо, она думала, что Зейна решила выставить ту самую картину, на которой Зира и Тилль стояли в объятиях друг друга. Но упавшее покрывало открыло лишь одну Тилль, и Зира глазами благодарила Зейну за то, что та пощадила её чувства, не выставила сокровенное напоказ.

А ту картину Зейна в тот же вечер подарила Зире уже дома — с глазу на глаз. Они снова пили любимый чай Тилль, Зейна читала вслух стихи из томика, который мать часто держала на своём столике и перечитывала. Получился этакий вечер памяти Тилль.

— Я горжусь тобой, — сказала Зира, глядя на Зейну с задумчивой грустью в глазах. — Ты умница. Никогда не устану повторять, каким гением была твоя мама. Она создала такое чудо, как ты, и это непостижимо.

Она по-прежнему жила одна. Вся её жизнь проходила на службе, ни с кем она так и не связала свою судьбу, храня верность Тилль. Зейна пару раз заикалась о том, что была бы не против, если бы у неё кто-нибудь появился, но Зира выбрала одинокое вдовство, хоть узами брака они с Тилль и не были связаны.

— Я однолюб, детка, — сказала она. — Никто не сможет затмить в моём сердце твою маму. Но у меня есть ты — моя радость, моя гордость и счастье. Мне этого довольно.

Потрескивал огонь в камине, в сумерках таял тёплый аромат выпечки с корицей. Это был прекрасный вечер.

— А у тебя кто-нибудь есть? — В глубине глаз Зиры мерцали ласковые искорки, которые что-то знали, догадывались, и скрывать от них что-либо было бесполезно.

Зейна открыла рот, но осеклась. На её устах застыло имя, но она отчего-то смущалась его назвать.

— У меня слишком много работы, на личную жизнь времени уже нет,  — пробормотала она.

— Ну-ну, — насмешливо-ласково прищурилась Зира.

Это было так многозначительно и веско, что Зейна, придавленная этой добродушной прозорливостью, не решилась отпираться. Но и всё как есть сказать пока тоже не могла, её уста будто кто-то пальцем прижал.

Камин догорал, чай кончился, немного печенья ещё лежало в вазочке. Ласковый вечер перетекал в ночь, вздыхая кроной старого клёна, под которым Тилль когда-то выращивала тыквы.

— Не хотите ещё чаю? — предложила Зейна. — Ещё осталось печенье, а вдобавок у меня есть тыквенно-апельсиновый джем. По маминому рецепту.

— Ну, если по маминому, то давай, — глазами улыбнулась Зира.

Джем, жизнерадостно-яркий, поблёскивал в розетках, а Зейна разливала свежий чай, когда вдали вдруг что-то глухо и мощно бухнуло — даже земля дрогнула и зазвенела посуда. По поверхности чая пробежали колебания. Чувствуя холодок по коже, Зейна вскинула взгляд на Зиру.

— Что это? Какие-то учения?

Та поднялась с места, по-военному собранная. Её рука тяжело и серьёзно опустилась на плечо художницы.

— Боюсь, что нет, детка. Это война.

Джем и нетронутый чай так и остались на столике. Грохот становился всё явственнее, а вскоре с неба слышался гул моторов.

— В убежище, немедленно! — резко, с командным металлом в голосе, приказала Зира.

— Но я... мои крылья... Я могу... — забормотала Зейна, похолодев, а у самой в голове вертелось: Тина, эскадрилья. Ребята. Их сейчас поднимут в воздух, и будет бой. Кого-то собьют. Если уже не...

— Это приказ! — рявкнула Зира с лютым льдом в глазах.

Зейна съёжилась, у неё всё разом отнялось — и воля, и язык.

В убежище никто ничего точно не знал, но все делились соображениями насчёт происходящего. Многие попали сюда прямо из домашней обстановки: кто в тапочках и с газетой, кто в пижаме. У одной дамы было полотенце на голове и питательная маска на лице.

— Это что же творится, люди добрые? Без объявления войны...

— Да ладно вам, всё к этому шло. Газет, что ли, не читаете? Уже несколько стран пали, мы были просто на очереди.

Зейне оставалось только метаться из угла в угол в неизвестности. Её душа болела за две дорогих ей жизни — Зиры и Тины... Одно ей было ясно: отсиживаться преступно, когда у неё есть крылья. И они могут приносить пользу.

Бомбардировка закончилась, люди вышли к руинам. На улицах царила неразбериха. Зейна кинулась домой: дом цел, а вот на месте соседнего остались одни опалённые обломки. Картинная галерея, в которой ещё неделю должны были выставляться её картины, полыхала. Одна стена здания обрушилась, из окон рвалось пламя. Помертвевшая, окаменевшая, без слёз и голоса, стояла Зейна и смотрела, как гибнет в огне всё, что она написала благодаря «небесному» вдохновению.

«Любовь»! Мамина последняя картина! Про себя твердя: «Нет, нет, только не это», — Зейна кинулась туда. Прямёхонько в павильон, выстроенный вокруг стены с картиной, попала бомба... «Любовь» погибла. Зейна опустилась на какую-то глыбу — кусок стены — и молча сидела с мёртвым, пустым лицом, остекленевшим взглядом, застывшим сердцем. Проклятый враг не картины уничтожил — он душу её выжег.

Чай и джем так и стояли, окружённые пылью и кусочками штукатурки с потолка. «Двое» — парный портрет Зиры и Тилль — целёхонький. Зира так и не забрала подарок, не успела. Не до того было. Служебный долг унёс её из их последнего мирного вечера со стихами и огнём камина, с воспоминаниями о Тилль — в страшную неизвестность, в пасть чёрного чудовища войны.

Кулаки Зейны сжались, костяшки побелели. Выжженная душа требовала воздаяния врагу за всё погубленное. Она решила: крылья вдохновения станут крыльями войны.

Но — как водится, легче сказать, чем сделать. Зейна попыталась найти занятую командованием воздушными войсками Зиру, но кругом царил хаос и паника, на дорогах — заторы. Люди бежали из города. А когда Зейна добралась до лётной базы, тоже пострадавшей под бомбами, её встретило новое препятствие. Её здесь знали и любили, и она любила ребят; она надеялась, что её поймут, пойдут навстречу, но — увы... Её попытались завернуть назад уже на контрольно-пропускном пункте:

— Нельзя! Гражданским лицам сюда нельзя!

То ли дежурный её не узнал с перепугу, то ли он был новенький, но Зейна не стала тратить время на препирательства — просто воспользовалась крыльями. Только так, напролом, ей и удалось добраться до командира.

— Простите, дорогая Зейна, но без разрешения госпожи генерал-полковника Зиры я вас зачислить не могу, — сказал начальник базы, кряжистый мужчина с добродушным гладко выбритым лицом и серебром седины в коротких тёмных волосах. — Я вас зачислю, а мне потом глаз на... кхм, фюзеляж натянут. Да и в качестве кого вы предлагаете вас принять?

— Я могу быть разведчиком, — сказала Зейна. — Вы сами видели мои возможности и скорость. Моё преимущество — бесшумность и гораздо большая маневренность, чем у самолёта. В меня очень трудно попасть с земли, я маленькая и неприметная.

— Это очень заманчивое предложение, но рисковать вами — просто безумие, — сказал начальник. — Отправить на задание беззащитную женщину, пусть и крылатую... ну, допустим, в защитной броне... Ну, ладно, допустим, даже с оружием... Нет, нет, милочка, пока у нас есть кому сражаться, подвергать вашу жизнь опасности я считаю недопустимым! Да и госпожа генерал-полковник, безусловно, эту идею не одобрит. Ни в коем случае. Я понимаю ваш патриотический порыв и ценю, но... извините, нет. Не могу.

И он скрещенными руками показал: разговор окончен.

Поняв, что тут ей нечего ловить, Зейна отправилась в другой город, на другую лётную базу, где её никто не знал. Там тоже пришлось пробиваться штурмом, собрав в кулак всю дерзость и напор, но её усилия увенчались успехом. Она показала, на что способна, и это произвело впечатление. Да и на кого бы такие крылья не произвели впечатления — такое-то чудо невиданное? В итоге её зачислили в разведывательный отряд, снабдили пуленепробиваемым жилетом, шлемом, оружием и камерой для съёмки с воздуха. Она прошла «курс молодого бойца», научившись обращению с оружием и приёмам рукопашного боя, прослушала теорию — что и как ей предстояло делать.

Ей не требовалось топливо, как машине. Крылья несли её легко и молниеносно сами, она могла преодолевать большие расстояния без усталости и необходимости дозаправки. В воздушных боях от неё тоже была польза: юркая и вёрткая, она могла прямо в воздухе застрелить вражеского пилота через стекло кабины. Крылья обладали ещё одной удивительной способностью: они воздвигали вокруг неё незримый защитный экран, от которого отскакивали пули. Вражеские лётчики пытались её подстрелить, сбить, но не получалось. Зейна могла безнаказанно опуститься на крыло вражеского самолёта, быстро закрепить на нём взрывчатку и взмыть в заоблачную высь. Подобраться так, чтоб пилот не заметил — тоже нужно постараться. Держаться вне его поля зрения — сверху, снизу, сзади. Правда, её мог засечь его товарищ и передать ему по связи, к примеру:

«Вижу над тобой какую-то непонятную хрень».

Но сам пилот вертлявую и ловкую, маленькую «хрень» засечь и стряхнуть не мог. Товарищ пытался сбить Зейну, но стрельба была бесполезна. Она успевала сделать дело и ракетой взвиться выше облаков.

«Бабах!» — слышалось внизу, и Зейна торжествующе и холодно улыбалась. Каждым своим вылетом, успешной операцией она мстила за погибшую мамину «Любовь». А крылья носили и защищали её — мамин подарок. Это она, мама, хранила её в воздухе и давала ей силу.

За первые несколько месяцев войны на её груди появились три медали. А потом высшее командование заинтересовалось ею с несколько иной целью. Среди высоких военачальников, собравшихся в кабинете, Зейна с радостным замиранием сердца увидела Зиру. Она чуть не кинулась к ней, забыв о субординации, но стальной взгляд остановил её, как щит.

— Мы давно следим за вашими успехами, — сказал невысокий, лысеющий генерал. — Они весьма впечатляют. Вы пока — единственный и уникальный боец с таким... кхм... с такой сверх-способностью. И нас интересует, не могли бы вы обеспечить подобными крыльями для начала, скажем, отряд из десяти-двенадцати бойцов? И обучить их ими пользоваться?

Они знали, откуда взялись крылья, как они были созданы — от Зиры, не иначе.

— Я... Я могу попробовать, господин генерал, — пробормотала Зейна. Нутро её то полыхало огнём, то леденело под пристальным взором Зиры. — Но не могу точно сказать, увенчается ли это успехом.

— Мы предоставим вам всё, что потребуется.

— Мне будут нужны только большие холсты, краски и кисти.

— Вы всё получите. Курировать вашу работу будет госпожа генерал-полковник Зира.

Уже за дверями кабинета Зира поймала ошарашенную, озадаченную Зейну за руку выше локтя.

— Воюешь, значит, летунья?

— Так точно, госпожа генерал-полковник, — улыбнулась Зейна. — Сознавайтесь, это была ваша идея — с крылатым отрядом? Хотите отправить меня к холстам и кистям, лишь бы я не сражалась?

— Ты меня раскусила,  — мрачно усмехнулась Зира, блеснув стальными искорками в глазах. — Отпираться не стану: я хочу тебя уберечь. Сколько бы медалей ни висело у тебя на груди, сколько сбитых врагов ни было на твоём счету, ты всё равно — моя детка, моя девочка. Ты — всё для меня. Если ты погибнешь, мне тоже незачем жить.

В груди Зейны горячо и сладко ёкнуло, в горле вскипела едкая соль, и в следующий миг она уже, облапив Зиру крепкими объятиями, вздрагивала и роняла тёплые капли из-под зажмуренных век. Со дня гибели «Любви» её глаза оставались сухими, беспощадными глазами воина-мстителя, и сейчас она впервые за всё это время ощутила эту солёную влажную лёгкость и слабость...

— Они уничтожили мамину «Любовь»... В неё попала бомба. Этого я им никогда, никогда не прощу, — сквозь зубы всхлипывала Зейна, крепко обнимаемая руками Зиры. — Потому что нельзя — слышите вы?! — нельзя убивать любовь!.. Нет страшнее злодеяния на свете, чем это!

— Да, моя девочка, да. Подпишусь под каждым твоим словом. — Зира, стискивая её, прижалась сухими, твёрдыми губами к её виску. — Но, создав отряд подобных себе бойцов, ты сделаешь очень хорошее дело. Не побоюсь этого слова — великое. Это будет прорыв! И это послужит той же цели — победе над врагом. Нет большой разницы, где ты будешь воевать — в небе среди вражеских машин или за холстом, вооружившись кистью. И то, и другое — одинаково важно.

— Хорошо, я... я попробую, — вытерев слёзы, сказала Зейна. И задала давно волновавший её вопрос: — А вы не знаете, как там Тина? Она жива?

Уголки губ Зиры даже не дрогнули, но улыбка согрела взгляд.

— Последние известия о ней доходили до меня месяц или чуть более назад. Не знаю, как сейчас, но тогда она была вполне жива-здорова и била врага.

Зейна принялась за дело. Ей устроили что-то вроде мастерской при штабе, где она сутками напролёт работала. На сон она оставляла себе пять часов, принимала пищу один раз в день, в обед, а остальное время писала крылья... «Мама, — молилась она, танцуя кистью по холсту. — Помоги нам... Помоги победить врага и спасти нашу родину. Оживи эти крылья своей светлой силой!»

Первые пробные три пары крыльев успешно «сели» на подобранных начальством бойцов. Нутро Зейны тряслось: а если не сработает? Если крылья мама подарила только ей, а с другими ничего не получится? Но получилось. Получилось! Зейна осела на корточки, скользя спиной по стене, и спрятала лицо в ладонях. Она дышала солёной тёплой влагой внутри них.

— Умница, детка. — Руки присевшей перед нею Зиры легли на её плечи ласковой тяжестью, в голосе слышалась светлая улыбка. — Я ни мгновения не сомневалась, что всё получится.

Зейна уронила руки и подняла к ней мокрое, улыбающееся лицо.

— А я боялась... Боялась, что не сработает. Я каждый раз прошу маму о помощи. И она помогает.

Зира на миг закрыла глаза. Её суровое лицо озарялось изнутри каким-то недосягаемым, высоким, как небо, светом. А когда она их открыла, в её взгляде, устремлённом на Зейну, было столько любви, что сердце той подскочило, окрылённое взаимной нежностью. Она повисла на шее Зиры, обнимающая и обнимаемая.

На одну пару крыльев у неё уходил один рабочий день. Не считая сна, обеденного перерыва и кратких передышек на прочие мелкие надобности, она трудилась до восемнадцати часов в сутки и к вечеру падала от усталости. У начальства возникла мысль пригласить ей помощников, но Зира сказала, что обычные художники не справятся. Зейна была единственная в своём роде, только её кисти удавалось вдохнуть в крылья силу. Поэтому приходилось продолжать эксплуатировать её дар в таком беспощадном, изматывающем режиме.

Когда были готовы семь пар крыльев (для начала ей надлежало «изготовить» двенадцать), в мастерскую кто-то вошёл без стука. Зейна была погружена в работу и не обращала внимания на стоявшего за спиной человека. Она лишь рассеянно промычала, не оборачиваясь:

— М-м? Что вам? Слушаю вас...

Молчание. Тишина за спиной была какая-то удивительная, особенная, Зейна вдруг ощутила мягкие, бодрящие и электризующие мурашки. Она обернулась и увидела знакомые синие глаза...

— Тина!

Кисти, палитра — всё вывалилось из рук Зейны. Мягкие волнистые волосы тёплого орехового оттенка сильно укоротились — торчали смешным ёжиком, а через всё лицо наискосок, пересекая бровь и щёку, тянулся шрам. На груди — медали, на две больше, чем у Зейны. От вида шрама сердце Зейны покрылось горестным инеем. Он портил прекрасное, ясное, смелое лицо, но в то же время и придавал Тине отчаянный облик лихого вояки, жёсткого и сурового. Незнакомого с ней человека, может, это и отпугнуло, и насторожило бы, но только не Зейну. Нет, ничто не могло испортить Тину, для Зейны она всегда оставалась самая-самая...

— Какими... судьбами? — только и смогла она пролепетать.

— Отпуск дали, — улыбнулась Тина, помогая ей подобрать с пола всё уроненное. — На десять дней. И разрешили тебя навестить.

Госпожа генерал-полковник Зира постаралась, без сомнения. Конечно, она, кто же ещё? Иначе не улыбались бы так её глаза, когда Зейна спрашивала её о Тине.

— Ого, сколько наград, — проговорила Зейна, а у самой колени подрагивали от радости, а в груди всё переворачивалось. Так щекотно-сладко вдруг стало, когда их руки соприкасались, подбирая рассыпавшиеся кисти...  — Ну ничего, мне вот за это, — Зейна кивнула на пару крыльев на холсте, которая была у неё сейчас в работе, — обещали орден дать.

Глаза Тины сияли солнечными смешинками, ласковыми, влюблённо-нежными.

— А у нас о тебе легенды ходят. Дескать, ты машину в воздухе на одну ладонь кладёшь, другой прихлопываешь... И мокрого места не остаётся. Ну, в таком примерно духе.

— Да врут всё, конечно, — хмыкнула Зейна. — Я сначала им крылья и хвосты обрываю. Это же самый смак! Ну, а потом уж можно и прихлопнуть.

Тина усмехнулась:

— Чтоб долго не мучился?

— Ага.

— Что ж, тоже правильно. М-да... Слухи о тебе и правда сильно преуменьшены! — Глаза Тины искрились отблесками смеха, хотя губы улыбались сдержанно.

— Мне твоя предыдущая причёска больше нравилась, — призналась Зейна.

Тина провела рукой по стриженой голове.

— На войне не до красоты, главное — удобство. Это я уже обросла немного. Было-то вообще... то есть, ничего не было, ноль. А ты... красивая очень. — Взгляд Тины стал смущённо-тёплым, губы дрогнули в улыбке. — Только выглядишь усталой.

Зейна не стала говорить, что работа над заказом на крылья измотала её. Непосвящённому человеку со стороны трудно было понять. Казалось бы — сиди, рисуй. Но под конец дня Зейна падала почти замертво, будто не кистью водила, а лопатой или кайлом махала. Легче было поучаствовать в нескольких воздушных боях подряд.

— Да, есть немножко, — сдержанно улыбнулась она. — А у тебя как дела?

— Воюем, — ответила Тина, и сдавалось Зейне, что за этим скромным и кратким ответом тоже стояло очень многое, как и у неё.

Не хотелось отрываться друг от друга, а хотелось говорить, говорить бесконечно. Зейна почти с отчаянием посмотрела на холст. Нельзя прерываться ни на минуту, чтобы не выбиться из графика: одна пара крыльев за один день.

— Тин, ты не против, если я буду работать? Разговору это не помешает.

— Да, разумеется! Делай, как тебе удобно. А может, я лучше попозже зайду, чтоб не отвлекать тебя?

— Нет-нет, что ты... Когда ты зайдёшь, я буду уже дрыхнуть без задних ног. У меня подъём в пять утра, пять минут на умывание, до полудня работа, с полудня до часу перерыв на обед, а потом до двенадцати ночи снова работа. Вот такой вот график.

Тина нахмурилась.

— Ничего себе... С ума сойти! Так вот почему ты такая усталая... Слушай, а тебе обязательно вот так?.. Ну, то есть, может, отдыхать можно было бы побольше?

Зейна вздохнула.

— Тин, не могу. Результата этой работы очень ждут. Это очень нужно и важно.

— Но ты же выматываешься!

— Что поделать, Тинок... — Зейна улыбнулась устало и ласково. — Такая у меня тут война. Я ведь не работаю даже, я воюю здесь. Ты с ребятами — там, в небе, а я — здесь, за холстом. Скажи, ты щадишь себя в бою? Нет. Бьёшься насмерть: или ты врага свалишь, или он тебя. Вот и я не имею права расслабляться. И скажу честно, здесь воевать оказалось потяжелее, чем в небе.

Она снова принялась за работу, хотя отчаянно хотелось просто сидеть, бездельничать, пить чай и разговаривать с Тиной. Им было о чём рассказать друг другу, у каждой за плечами накопился опыт — и боевой, и просто жизненный. В последний раз они беззаботно танцевали за несколько дней до войны... Казалось, что с того вечера в клубе для лётчиков прошла целая жизнь. Вечность.

Тина успела поучаствовать в множестве воздушных схваток, три раза её подбивали, но каждый раз она успевала катапультироваться с парашютом. Были и ранения: два лёгких, с которыми она продолжала воевать, сделав лишь перевязку, и одно серьёзное, после которого она месяц провалялась в госпитале. Именно там пришлось так кардинально и не совсем по своей воле изменить причёску. Выписалась она недавно — а тут и отпуск ей дали.

Зейна снова слегка поёжилась, и даже не плечами, а сердцем.

— Вот это, — она провела рукой по лицу наискосок, имея в виду шрам, — тоже... в этот раз?

— Ага, это самое свежее боевое украшение. — Встав, Тина подошла к взгромоздившейся на высокий табурет перед холстом Зейне, мягко взяла сзади за плечи. — Что, очень страшно выглядит? Волосы-то отрастут, а это уже не спрячешь.

Зейна, застыв на миг с нежной болью в сердце, обернулась через плечо, улыбнулась:

— Нет, что ты, Тиночек. Будь у тебя даже всё лицо в шрамах, это меня не испугало бы. Потому что твои глаза — по-прежнему твои, и голос твой, и вообще вся ты...

Руки Тины погладили её плечи.

— Спасибо, Зейна. Чудесная ты. И не только потому что с крыльями.

Усилием воли Зейне приходилось возвращаться к работе, хотя сосредоточиться было и трудно. Хотелось всё внимание отдавать Тине. Но сейчас — война, все личные «хочу» задвигались на задний план. У неё был долг перед маминой «Любовью». Каждый готовый крылатый боец, каждая такая боевая «пташка» — акт воздаяния за погубленное чудо, за растерзанный шедевр света и нежности. Зейна порой даже сомневалась, впрямь ли он рукотворный, или же краски на стену бросила непосредственно мамина душа, её светлая сила... Нет, не месть. Месть — более низкое слово, простое, плоское и пошлое. Неуместное. Отмщение, воздаяние, священная война — уже точнее. Не было врагам прощения за их злодеяние ни на земле, ни на небесах.

Иногда Тина надолго умолкала и просто наблюдала за работой кисти.

— Даже не верится, что на моих глазах творится чудо, — проговорила она.

Зейна на миг обернулась и улыбнулась ей. Её сердце оттаивало при виде дорогих глаз, высвобождалось из заскорузлой корки, наросшей на нём.

Обед ей всегда приносили в мастерскую. Вот и сейчас вкатили столик, а там — первое, второе, третье, да ещё удвоенными порциями... И фрукты, и чай, и печенье с конфетами, и даже «мамин» тыквенно-апельсиновый джем к поджаренному хлебу с маслом.

— Ого, — восхитилась Тина. — Неплохо тут кормят!

— До завтрашнего обеда больше ничего не будет, я ем один раз, поэтому и много, — засмеялась Зейна. — Но всё это в меня не влезет, а больше отвлекаться на еду я не собираюсь, так что присоединяйся, помогай уничтожить эту гору еды. Не пропадать же такому добру!

Тина просияла улыбкой:

— Это мы с удовольствием!

Обедали они, сидя рядом на обтянутой кожей жёсткой кушетке на металлических ножках, чей худосочный остов напоминал старую, отощавшую и облезлую лошадь. Зейна съела первое блюдо, Тина — второе, третье они разделили на двоих, поделили и сладости. Тина вонзала крепкие зубы в хрустящий хлеб с маслом, прихлёбывая чай; Зейна надкусывала конфеты, а оставшиеся половинки клала ей в рот.

— С детства так люблю — хлеб с маслом вприкуску с конфетами, — сказала Тина. — М-м, объеденье! Зейна, ты фрукты кушай... — Она кивком показала на изящную стеклянную миску, в которой красовались яблоки с грушами и крупный чищеный фундук. — Тебе это полезно. Ты тут вкалываешь похлеще, чем мы там воюем. А ещё обязательно попроси шоколад, раз уж тут тебя кормят так шикарно и ни в чём не отказывают. Думаю, дадут. Очень рекомендую: и силы восстанавливает, и голова лучше работает. Нам по плитке через день выдают. Вкусный такой, с изюмом и орехами.

Было что-то уютное, чарующее в этой совместной трапезе, где всё — пополам. Увы, час, отведённый на обед, истекал.

— Тинок, я ещё повоюю, — сказала Зейна, возвращаясь к холсту и забираясь на табурет с подставкой для ног.

— Давай, боец ты наш невидимого фронта, — улыбнулась Тина. — Не буду тебе мешать. Я просто посмотрю тихонько.

Зейна углубилась в работу и очнулась только часа через два. В мастерской была тишина. Тина, устроившись на кушетке и положив под обросшую ёжиком голову свёрнутую кожаную лётную куртку, сладко спала. Зейна усмехнулась: сморило бедненькую после такого-то знатного обеда! Полюбовавшись ею с тихой и счастливой нежностью в сердце, художница вернулась к работе.

Спала Зейна в каморке при мастерской. Там помещалась только кровать, да ещё чуть-чуть пространства оставалось для ног, чтобы вставать и ложиться, а также застилать постель. Обычно она заканчивала работу впритык к полуночи, а сегодня управилась к половине двенадцатого — и это притом, что у неё гостила Тина, и Зейна отвлекалась на разговоры. Чудеса какие-то. Целых полчаса — такая роскошь! Пятнадцать минут — на помывку в тазике, благо, в горячей воде её тоже не ограничивали; ещё пятнадцать можно уделить Тине.

— Тебе помочь? — с улыбкой спросила Тина, когда Зейна начала раздеваться за ширмой, где у неё стоял тазик с водой, ведро, кувшин и прочие туалетные принадлежности. — Ну, спинку потереть, например...

Зейна вдруг залилась жарким румянцем, осознав, что стоит совсем голая и их с Тиной разделяет только ширма — и то до тех пор, пока смелые, ласковые синие глаза за неё не заглянут. А в том, что они заглянут, Зейна не сомневалась. Может, лучше сразу капитулировать? В смысле, не сопротивляться неизбежному. Сдаться хотелось до сладкой дрожи, до какого-то шаловливого восторга, и вместе с тем Зейна всё-таки чувствовала, что, как обычно, вымоталась и вложила кучу сил в пару крыльев. Восьмую. Осталось ещё четыре... А там — кто знает, может, и ещё придётся делать.

— Давай, я всё-таки помогу тебе. — И Тина зашла за ширму, протягивая к Зейне руки. — Родная моя, хорошая, не бойся! Я просто тебя... люблю очень. И скучала безумно, просто зверски. Иди ко мне...

Как Зейна ни планировала капитуляцию, но штурм Тиной ширмы застал её сердце врасплох. Оно заколотилось, затрепыхалось, и она поскользнулась, шагнув мокрыми босыми ногами из тазика навстречу протянутым к ней рукам Тины. Те её мгновенно поймали, сжали крепко — уже не вырваться. А губы шептали, щекоча лёгким, тёплым дыханием:

— Ох, пташка, осторожно! Вот и попалась ты, крылатая моя, золотая... — Смешок, и тут же — искренне, серьёзно и нежно: — Плохого не подумай только, милая. Я же люблю тебя! Давно. Как же соскучилась по тебе, ясная моя...

Да, попалась пташка в сильные, ласковые объятия, от проникновенно-нежных слов таяла, лужицей растекалась. И зябко ей было голышом, и щекотно: руки Тины уже шалили, трогали, сжимали пониже поясницы, а в синих глазах — шаловливая простота, почти детское восхищение и вместе с тем — вполне взрослое желание. Зейна верила этому «люблю», как верила их полётам, когда они делили небо на двоих, и когда Тина с великим мастерством ни разу не задела живую, не прикрытую стальной обшивкой «пташку», каждое движение её ловила, мысли читала, и самолёт был продолжением её тела. А полёт был продолжением танца в клубе. Там, на земле, Тина гибко, проницательно, уверенно вела, и Зейне было с ней легко и сладко. В небе — те же ощущения. Какова Тина была в танце, такова и за штурвалом, и Зейна даже забывала, где они — в воздухе или на танцплощадке. От этого единения тёплые слёзы струились по щекам...

— Ты что, милая? — встревоженно вскинула Тина брови. — Ну что ты, не надо... Если не хочешь, я уйду. Не трону тебя.

— Нет! — Громкий шёпот-выдох, а руки Зейны цепко обвились, пальцы ворошили ёжик на затылке Тины, губы сами льнули, ловили нежность, пили её, как тёплое молоко с мёдом. «Ещё как тронь! — звали они, жадно отвечая на поцелуи. — Теперь уж — точно тронь...»

Мурашки... Мокрые ступни озябли, а руки Тины, изучив уже все местечки, явно тяготели к самому мягкому, то и дело стискивая его. Тихонько засмеявшись, Зейна шепнула:

— Тин... Я уже замёрзла тут.

Та тоже выдохнула ей в губы смешок.

— Прости, родная. Пойдём скорее... Вон там у тебя кровать, да? Сейчас, пташка... Сейчас согреем крылышки твои.

С Тины тоже упала одежда. Омовение закончилось, едва начавшись: Зейна была унесена на руках в каморку-спальню при непрерывных поцелуях. На сон ей осталось не пять часов, а уже три с половиной: полтора из них на узкой скрипучей кровати творилась любовь. Она выписывалась энергичными мазками, широкими и щедрыми, простыми, как чёрный военный хлеб. За ширмой стоял тазик, в окно барабанил дождь, кругом была война.

— А ты меня любишь? — спросила Тина, уткнувшись носом в длинные, спасшиеся от стрижки волосы Зейны.

— М-м, — простонала та. — А сама как думаешь, глупыш? Спи давай. Три с половиной часа до подъёма.

— Я тебя люблю, пташка моя крылатая.

— Ну ладно, и я тебя.

— Вот, то-то же. Всё, не мешаю. Отдыхай, воин мой родной. Я завтра обязательно скажу, чтоб тебе шоколад давали. Потому что без шоколада — это не дело.

В сон Зейна провалилась стремительно и сладко, как в растопленный шоколад. Мгновение — и внутренний нервный будильник толчком разомкнул ей веки. Рядом посапывала Тина, они были укрыты одним одеялом и ютились на одной подушке. От мокрой зябкости несостоявшегося купания не осталось и следа, согрелись они ещё как. Ни одного не обогретого местечка не осталось на теле Зейны. Картинками-вспышками вспомнились ласки, от их сладких отголосков снова пробуждалось горячее, властно-жадное жало между бёдер. Тинка там побывала. И ещё много где.

А в мастерской раздался стук.

— Кхм! Кхм! — откашлялся кто-то.

Зейна узнала голос Зиры. Та уже вошла и увидела достаточно: их с Тиной одежда так и осталась там, на ширме и на полу.

— Госпожа генерал-полковник, одну минуточку! — крикнула Зейна сквозь закрытую дверь каморки. — Мы... ой (мысленно она сказала кое-что покрепче «ой»), то есть, я не одета. Разрешите? Буквально одну минуточку!

— Да уж вижу, — хмыкнула Зира. — Хорошо, я зайду через минуту.

Проснувшаяся Тина зевала и потягивалась. Зейна затормошила её:

— Быстро! Начальство уже тут, одеваемся! Шестьдесят секунд пошли!

Оделись они молниеносно, уложившись даже меньше, чем в шестьдесят секунд. Голова гудела от недосыпа, в теле была противная слабость. А на рабочем столике рядом с красками стоял высокий стакан с молоком и лежала круглая маленькая булочка на блюдце. С корицей, как Зейна любила. Откуда это тут взялось? Сконфуженная до малинового цвета ушей Зейна издала нежный стон: Зира принесла, кто же ещё. Завтрак. Та считала, что питаться раз в день — перебор, каким бы архиважным и сверхсрочным ни было задание. Видимо, хотела тихонько оставить и уйти, пока Зейна спит, а тут такое. Да уж, «кхм».

Зира вернулась в мастерскую. Тина вытянулась по стойке «смирно»:

— Здравия желаю, госпожа генерал-полковник!

— Вольно, — усмехнулась та. И добавила с многозначительным движением брови: — Ну, судя по всему, утро сегодня «ой» какое доброе. (Зейна, уловив добродушный подкол, невольно залилась краской). Детка, перекуси перед работой. Питаться надо регулярно!

— Спасибо вам большое, — смущённо сказала Зейна и чмокнула её в щёку.

Зира ответила ей тем же. Как только дверь за ней закрылась, Тина с Зейной одновременно прыснули.

— А она права: утро и правда замечательное, — сияя нежностью в глазах, сказала Тина.

Да, в эту ночь спать им довелось совсем мало, но к ощущению дрожи усталых нервов у Зейны добавлялось нечто более сильное, живительное — счастье. Оно, как каркас, держало её, не давало расплыться и сникнуть. Случившееся было прекрасно и правильно. Оно зрело уже давно, и вот — расцвело, озаряя её сердце окрыляющим светом.

Они не могли расстаться ни на минуту, оторваться друг от друга было невыносимо. Родные синие глаза, улыбка, смех, тепло объятий — всё это казалось волшебной сказкой, и Зейне порой хотелось себя ущипнуть, чтобы убедиться, что это реальность. Её нервы были напряжены этим счастьем, но рука с кистью не дрожала. В неё вливалась новая, более мощная, вдохновенная сила.

К следующему обеду Зейна получила плитку шоколада: Тина выполнила своё обещание, и Зира нашла её предложение дельным. Оно незамедлительно было претворено в жизнь. Кисть снова летала по холсту, а за щекой у Зейны таял сладкий ломтик. Она смаковала удовольствие, растягивала его, отщипывала по кусочкам, а Тина говорила:

— Вот-вот, самое то для поддержки сил!

А сладость шоколадных поцелуев не могла сравниться ни с чем.

Зейна закончила оставшиеся четыре пары крыльев точно в срок. Собственно, сроки и не оговаривались жёстко: в таком особенном, необычном деле не могло быть чётких рамок и норм выработки. Это не фабрика, на которой существовал план производства. Но Зейна сама спешила, выкладывалась, отдавала себя этой работе до изнеможения. Никто не приказывал ей закончить к определённому дню, она просто старалась выполнить задание как можно скорее, и её единственным начальником и контролёром стала её собственная совесть. Это был её священный долг, с которым и речи не могло идти о расхлябанности и расслабленности, «прохладной» работе спустя рукава. Шла война, гремели бои, гибли защитники родины. Крылатые воины были нужны для победы. Ей никто не говорил: «К такому-то числу сделай столько-то пар крыльев». Такого не произносилось, ей сказали лишь: «Мы рассчитываем на вас» — и всё. Но всем было понятно, что это означало: «Разбейся в лепёшку, а сделай». И она разбивалась.

Пользоваться крыльями было очень просто, поэтому инструктаж вышел коротким. Бойцы крылатой эскадрильи вступили в дело, а Зейна получила новое задание: изготовить ещё двенадцать пар. Она это предполагала, догадывалась, что так и случится, а потому не возмущалась и не возражала, просто после небольшого отдыха снова села за холст.

Их короткое счастье подошло к концу: отпуск кончился, и Тина снова отправлялась воевать, а Зейна оставалась здесь, на своей войне у холста. Но её сердце рвалось следом за любимыми синими глазами в небо, чтобы уберечь, спасти...

— Твоя любовь будет меня хранить, — сказала Тина, целуя её.

О, как Зейне хотелось верить в спасительную силу своей любви! Если бы она могла, она бы невидимым щитом окружила Тину и её крылатую машину, но она уже не успевала нарисовать для неё крылья. Крыльев ждала новая, уже утверждённая высшим командованием будущая эскадрилья, а Зейна не могла себе позволить проволочки, задержки и отставания от уже заданного ею самой темпа работы. Груз ответственности лежал на плечах. Она нарисовала для Тины лишь маленький талисман — золотое сердечко.

— Через него ты услышишь меня всегда. Он будет оберегать тебя в небе.

Уже десять пар крыльев для второй эскадрильи были готовы, когда Зейну вдруг окружил звенящий многоголосый гул. Её обступили живые говорящие облака, и ей стало тесно и трудно дышать в их плотном кольце...

Она пришла в себя на полу в мастерской. Кто-то брызгал ей в лицо водой:

— Детка! Родная моя... Я так и знала, что этим кончится.

Руки Зиры перенесли её на кушетку. Человек в белом халате с озабоченным видом изрёк:

— Истощение сил на фоне слишком интенсивной работы.

Доктор выглядел слегка испуганным, как будто за неугодное заключение его могли стереть в порошок. Но, скрепя сердце, он сказал правду: его испепеляли ледяные молнии глаз Зиры.

— Лучший отдых — смена деятельности, — пробормотала Зейна, охваченная обморочным холодком. — Буду признательна господам генералам, если они разрешат мне в качестве такой смены вернуться в небо.

Но вторая эскадрилья «пташек» была ещё не полностью снабжена крыльями — оставались ещё две пары. Их Зейне всё равно нужно было закончить, после чего начальство пообещало рассмотреть вопрос о её возвращении к боевым действиям. Зира, хмуря мрачные брови, проговорила:

— Скажу тебе откровенно, моя девочка: я бы предпочла, чтобы ты работала здесь — конечно, не в столь изматывающем графике. Но, увы, не от одной меня зависит решение по твоему вопросу. Я выскажу своё мнение, но решать будет Генеральный штаб. Так уж вышло, что это стало делом государственной важности.

Беседа эта была неофициальная, субординация осталась за стенами мастерской, и Зейна с дочерней нежностью прильнула к плечу Зиры.

— Я знаю, что вы хотите уберечь меня. Я тоже очень, очень вас люблю! Душа мамы в чертоге осени не даст мне соврать: дороже вас — и ещё Тинки, — добавила она с розовым румянцем на скулах, — у меня нет никого. Но... Я не могу так больше. Мне нужно небо. Я хочу сражаться.

Она позволила себе отдохнуть шесть часов после этого обморока, а потом снова взяла в руки кисти. «Мама... Дай мне сил, — молилась она. — Помоги нам всем. Помоги Тинке. Мы должны победить. Но пусть Тинка и Зира останутся живы! Храни их, прошу тебя, мамочка...» Блестящие дорожки слёз ползли по щекам, но рука с кистью, поднявшись, решительно и твёрдо, ласково положила первый мазок одиннадцатой пары крыльев.

И вот — двенадцать бойцов стояли перед ней, готовые к вылету. Они ждали инструкций. В её глазах всё плыло от слёз, тёплая солоноватая дымка окутывала и её сердце.

— Ребята, никакого особого секрета нет, — сказала она с чуть усталой улыбкой. — Просто открывайте своё сердце небу и летите. Летите, пташки. Пусть свет осени вас хранит.

Она подняла руку в подобии благословения, и с её пальцев упали искорки золотого света — сродни тому, что сиял в осеннем чертоге, который разрушить не могли никакие бомбы. Он был вечно жив — в её сердце. Его силой были написаны крылья этих десяти парней и двух девушек, готовых отправиться в бой.

Отряд, состоявший пока из двух эскадрилий, уже окрестили «пташками».

Вопрос о «смене деятельности» решился для Зейны положительно. Её поставили командовать звеном — тройкой. В эскадрилью входили четыре таких тройки.

— Возможно, вы снова понадобитесь у холста для создания новых крылатых бойцов, — предупредил генерал. — Так что это ваше назначение — скорее всего, временное.

Но об этом Зейна не думала. Небо снова открывало ей объятия — это главное. Она опять чувствовала себя в реальном деле.

И дел было много, они кипели и бурлили, хотя с земли это мало кто замечал. Зейна уничтожала врага: на счету её звена было больше всего сбитых крылатых машин противника. Однажды в пылу боя самолёт с нарисованным жёлтым листом качнул крыльями, и сердце Зейны при виде этого листа вспорхнуло, взвилось ласточкой: Тинка! Это она приветствовала её. Крик «Тинка-а-а-а!» растаял в холодном высоком небе, и Зейна выписала в воздухе фигуру — золотое сердце. В точности как когда-то до войны, машина Тины пролетела сквозь него, окончательно подтверждая, что за штурвалом была именно она. Враг, судя по всему, недоумевал, что это за загадочные манёвры, и Зейна расхохоталась в голос. Впрочем, кто-то из вражеских пилотов догадался, что в небе присутствует влюблённая парочка, и два самолёта противника, дурачась, тоже пролетели сквозь ещё не рассеявшееся сердце, после чего дали троекратную пулемётную очередь — просто так, в воздух. Это определённо был салют в честь влюблённых. Странное, неоднозначное чувство занозой засело в груди Зейны: как их после этой шутки убивать? Вроде бы враги, и вроде бы — тоже люди, которым ничто человеческое не чуждо.

Но это была лишь краткая минутка юмора в разгар боя, разрядка нервов, и разводить дальнейшие сантименты было некогда: вокруг с гудением пролетали крылатые машины, свистели очереди пуль.

Снова была осень, но уже не тёплая и золотая. Бабье лето кончилось, воздух стал пронзительно-холодным в предчувствии зимы, летела снежная крупа. Крылатые бойцы редко летали в одиночку, как минимум — тройками; этого же правила старалась придерживаться и Зейна. Ей тем более следовало быть осторожной: враг, мечтая заполучить такие же крылья, открыл охоту на художницу-летунью. Невидимый щит предохранял от пуль, но не спасал от сетей. Именно такой сетью, выбрасываемой с борта самолёта, её пытались поймать, взять живьём в плен. На что враг рассчитывал? Что пленённая Зейна станет рисовать крылья для бойцов противника? Как бы то ни было, ей уже несколько раз пришлось уворачиваться от коварных сеток, которыми её пытались изловить, как зверя. Или, скорее, как птицу.

Погнавшись за вражеской машиной, она оторвалась от своего звена, а коварный враг того и ждал. Несколько самолётов атаковали её ребят, отрезая её от них. Они пытались прорваться к ней, уже чуя, чем дело пахнет, но сквозь заслон противника не удавалось пробиться. Одного из парней нейтрализовали, накинув сетку. Изготовленная из чрезвычайно прочного материала, ножом она не резалась. Зейна хотела кинуться своему бойцу на помощь, но...

Тихое жужжание и свист — и её по рукам и ногам опутала прочная сеть.

«Внимание всем, кто слышит! Мы атакованы, у врага численный перевес. Зейна захвачена сетью. Наши координаты...»

.

Тина в это время была в воздухе — возвращалась с задания. Золотое сердечко под комбинезоном ёкнуло тревожно и сильно: с Зейной — беда!

Зира тоже получила сообщение крылатого бойца. Она уже давно сама не участвовала в боях, только командовала, но сейчас, на ходу сбросив генеральский китель, поверх формы натянула лётный костюм. Счёт шёл на минуты. Встав во главе эскадрильи машин, она поднялась в воздух в сопровождении отряда «пташек». Они вылетели к месту захвата Зейны. Время уходило, враг уже мог далеко оттащить художницу в сетке, как пойманную жар-птицу...

Вот и она, жар-птица родная — билась в сетке, пытаясь вырваться, но где уж там. А это кто спешил с другой стороны? Неуставное изображение на фюзеляже — осенний лист. Уж не синеглазая ли лётчица, Тинка?

Эскадрилья атаковала врага, а Зира устремилась за самолётом, который в сетке тащил пойманную Зейну. Стрелять опасно: можно попасть в девочку. Крылья у неё свернулись, защитный экран, видимо, тоже сейчас не действовал. (Работал он только при раскрытых крыльях). Длина троса сетки небольшая,  но натянут он был, как струна. И ничем его не возьмёшь, разве что только пулей...

«Госпожа генерал-полковник, — послышался в наушнике голос Тины. — Я могу перебить пулей трос сетки. Разрешите выполнять?»

«С ума сошла? — закричала Зира. — Ты в НЕЁ попадёшь! Трос короткий!»

«Не бойтесь, госпожа генерал-полковник. Я единственная, кто не промахнётся. Верьте мне. Разрешите выполнять?»

Солнце холодно и ослепительно сияло, озаряя белые башни облаков. С такой высоты непонятно было, осень на земле сейчас или, может, весна: темно, грязно, бесснежно.

«Чёрт с тобой! Выполняй!»

«Есть!»

Выстрел — и трос лопнул. Невредимая Зейна, окутанная уже начавшей раскрываться сеткой, отлетела от вражеской машины.

.

Зейна не сразу выпуталась — мешали потоки воздуха. Но она сумела перегруппироваться, когда под ней тускло блеснул длинный крылатый корпус защитно-оливкового цвета. Свои. Это свои! Даже очертания самолёта казались родными, милыми, хотелось его обнять. Вражеские машины были какие-то злые, жестокие, что-то холодно-беспощадное в них проступало... А может, это лишь казалось Зейне по понятным причинам: всё вражеское отталкивает. Как бы то ни было, сетка наконец раскрылась, соскользнула, и крылья плавно опустили Зейну на воздушное судно. Она даже знала, сердцем угадывала, чьё. Нет, не с жёлтым листком — Тинка сражалась выше. Её подхватила Зира.

Но у Тинки из левого двигателя повалил чёрный дым, машина как-то странно зашаталась в воздухе и, будто раненая птица, начала терять высоту.

— Тинка! Катапультируйся! — Зейна совсем не слышала своего голоса, его перекрывал, затыкая ей горло, поток ветра.

Но ничего не происходило, самолёт продолжал снижаться, теряя управление. Почему, почему Тинка не выпрыгивала с парашютом? Сердце бешено стучало, леденея, охваченное облачным холодом. Может, она ранена? Или... погибла? Мало врагу уничтоженной, разнесённой на мелкие осколки «Любви», так он ещё и Тинку у Зейны отнять захотел? Не бывать этому.

«Тинка...» — осенний клич беззвучно взмыл к солнцу, бесстрастно взиравшему на людскую возню. Луч тепла полетел сквозь пространство, и золотое сердечко-талисман под комбинезоном Тинки отозвалось, бухнуло. Она, действительно потерявшая сознание, с пробитым пулей плечом, очнулась от этого ласкового толчка и нажала на кнопку.

Она висела на стропах парашюта, когда её обняли руки уже свободной, расправившей крылья Зейны. Вражеская машина летела на них грозной тенью, но была сбита Зирой.

— Всё хорошо, Тиночек... Всё... Я с тобой, — шептала Зейна.

Пересохшие губы Тины улыбнулись.

— Пташка моя крылатая...

Совсем уже холодной была осень, суровой, неприветливой. Дул ледяной ветер, тучи сыпали снег, который таял на земле, превращаясь в слякоть. Но Зейне было тепло: она сидела на краю постели Тины в госпитале и смотрела в свои родные и любимые синие глаза — живые, цвета ясного неба. Позади было приземление, вопрос Зиры: «Что ты имела в виду, когда сказала, что ты единственная не промахнёшься?» — и ответ Тины: «Потому что я её люблю. Любовь не даст промахнуться». Позади — кровь на лётном костюме, бледные щёки, успокоительные поцелуи в висок: «Заживёт, пташка, всё заживёт». Теперь они сетовали — а точнее, Зейна сердилась, что не успела Тинка как следует обрасти, как в госпитале опять пришлось кардинально менять причёску: такие уж тут правила, чтоб им пусто было... Обработка во имя чистоты и здоровья. Опять долго нельзя будет запустить пальцы в мягкие волосы орехового оттенка.

Зира подошла и опустила руки на плечи художницы. Она поднесла к её лицу конверт.

— Что это? — вскинула на неё взгляд нахмурившаяся Зейна.

— Приказ о твоём возвращении к холсту и кистям. «Пташки» превосходно себя показали, Родине нужны новые бойцы с крыльями. — И, чмокнув её в макушку, Зира добавила: — Не дуйся, детка. Твоя война — в мастерской. Там ты нужнее.

Зейна, всё ещё хмурясь и поджимая губы, перевела взгляд на Тину. Круглая голубоватая голова той утопала в подушке, щёки немного ввалились, но глаза смотрели ласково и серьёзно.

— Я так же думаю, пташка моя. Мне так будет спокойнее. — И добавила, обращаясь к Зире: — Госпожа генерал-полковник, только пусть ей там рабочий день всё-таки более... человеческим сделают. С перерывами на завтрак, обед и ужин. И шоколад пусть выдают. Самый вкусный, с изюмом и орехами.

— Будет ей шоколад, — усмехнулась Зира. — И я лично буду отправлять её спать в десять вечера. Будь спокойна.

Зейна вернулась в прежнюю мастерскую с примыкавшей к ней спальней-каморкой. Теперь её день начинался в шесть утра с чашки чая с половинкой квадратной шоколадной плитки и кусочком поджаренного хлеба, с двенадцати до часу — обед, в шесть вечера — остатки шоколада, перед сном — стакан молока. Работу она заканчивала в десять, иногда в половине одиннадцатого. Засыпала мгновенно, едва коснувшись подушки. Едва она очутилась в знакомых стенах, сразу включился внутренний будильник, который сначала подымал её по привычке в пять утра, но потом она приспособилась просыпаться в шесть. Хотя рабочий день всё равно оставался достаточно длинным, она опасалась, что её производительность сильно упадёт. Но этого не случилось, она по-прежнему «выдавала на-гора» по паре крыльев в день.

— Вот что значит — грамотный распорядок труда и отдыха, — говорила Зира. — И вовсе не нужно ложиться костьми и падать от истощения.

Хоть костьми Зейна уже не ложилась, но к концу дня всё-таки уставала изрядно. Посасывая во рту ломтики шоколада с изюмом и орехами, она ощущала тёплое покалывание солоноватой нежности в уголках глаз: Тинка. Да, её любимый, самый вкусный. Лишь бы золотое сердечко-талисман хранило её в небе... Оно однажды спасло ей жизнь — Зейна надеялась, что сохранит её и до конца войны.

Четыре года длилась война и закончилась весной, в мае. Зейна приехала в столицу — посмотреть на парад Победы. День был солнечный, хотя и необычно прохладный для этого времени года: острая свежесть льнула к щекам и носу, пробиралась в рукава, но маленькие листочки уже начали проклёвываться из почек. Стройными рядами шли воины-победители, и взгляд Зейны застилали слёзы гордости. Она сама в шествии войск не участвовала, но на её груди блестели все её награды, в том числе и Высший Орден за вклад в создание отряда «пташек». Эту награду, единственную в своём роде, изготовили специально для неё, с именной надписью и золотыми раскинутыми крылышками.

В небе летели крылатые машины, держа образцовый непоколебимый строй. Где-то там, наверно, летела и Тинка... На последнее письмо лётчица так и не ответила, и под сердцем Зейны застрял холодящий, высасывающий силы клинок тревоги: жива ли её любимая, звонкая, синеглазая?.. Родная и, несмотря на шрам, самая красивая?.. Впрочем, перебои с доставкой почты не были редкостью. Зейне хотелось верить, что Тинка жива и всё-таки здесь, на параде, и она улыбалась, любуясь самолётами. Молодцы ребята-пилоты. И девчата тоже. Крыло к крылу, горделиво и с достоинством, с сознанием своей победы — они имели право так торжествующе лететь, полное право.

И вдруг два бойца отряда «пташек» вывели в небе очень большое сердце — золотым следом своих крыльев. Пока оно висело там, мерцая и переливаясь в лучах весеннего солнца, несколько самолётов, держа чёткий строй, нырнули сквозь него и разлетелись веером. Зажав ладонью крик, Зейна неотрывно следила за ними, а слёзы по щекам катились и катились градом... Потом она уже не могла себя сдерживать. Всё рванулось наружу — рыдание, смех, крик. Где она, где Тинка? В какой из этих прекрасных, сильных машин? Очертания их стали такими родными и любимыми, что хотелось их обнять, прильнув щекой к обшивке... Огромное сердце ещё висело, тая в воздухе, а её уже обхватили руки Зиры в белых парадных перчатках, успокоительно сжимая и поглаживая.

— Ну-ну, родная моя...

— Тинка... Она... там? — заикаясь и захлёбываясь, бормотала Зейна, у которой уже шею сводило от боли, но она не могла не вглядываться в спокойное и чистое, мирное небо.

— Ну, а кто же ещё мог послать тебе такой привет? — улыбнулась Зира. — Хотя, вообще-то, это не по сценарию парада. Видимо — их инициатива. Ну, ребятушки, ну, засранцы! Ну, выкинули, черти! Но красиво вышло, что уж там...

И она погрозила небу кулаком в белой перчатке, но её глаза не были сердитыми — весело искрились.

— Тинку... не накажут? — Скованная напряжением сладкой, исступлённой дрожи, Зейна провожала взглядом рассеивающееся сердце. — Пожалуйста, прошу вас, умоляю, пусть им всем за это ничего не будет!

— Посмотрим, — хмыкнула Зира. — Победителей не судят, конечно. — И добавила мягче, чмокнув её в висок: — Не переживай так, моя девочка. Что-нибудь придумаем.

— Это что за... самодеятельность?! Это что за... отсебятина?! — кричал невысокий пузатенький полковник. — Парад — на всю страну!!! Мероприятие такого масштаба!!! Всё должно пройти без задоринки, а вы?!.. Ишь, выдумали!

Перед ним по стойке «смирно» стояли все виновные исполнители эффектного, но незапланированного номера — пролёта сквозь «сердце». Среди них выделялась девушка-лётчик в чине капитана — своей стройной, подтянутой фигурой, дерзкими синими глазами и шрамом через всё лицо. Вся точёная, звонкая, как струнка, с аккуратной короткой стрижкой, она стояла образцово, подчёркнуто безупречно, но была в ней какая-то чуть приметная насмешливость, гордость и независимость.

— Небось, перед девчонками покрасоваться хотели?! А?! Сознавайтесь! — переводя сверкающий праведным гневом взгляд с одного лётчика на другого, не унимался полковник. — У кого там зазноба?! Что за символы такие, что за любовная лирика, сердечки-стрелочки? Это же ПАРАД ПОБЕДЫ!!! Нашей великой Победы!!! А вы — девчонкам послания шлёте! Позор! А ещё офицеры!

Ответом ему было молчание.

— Что, под трибунал захотели?! — возвёл полковник свой гнев до новых высот и драматического накала. — Это ж надо было такое устроить! Вы хоть понимаете, что на вас вся страна смотрела, ВСЯ СТРАНА?! Это же такая ответственность!!! А вы... как дети несмышлёные, честное слово! Это мальчишество! Детские проказы! Это непростительно, понимаете вы, непростительно! Скажите спасибо, если вас просто разжалуют! А по мне, так выгонять надо за такое из военно-воздушных сил!

Больше всех ему не нравилась эта девица со шрамом. Да, куча наград красовалась у неё на груди — без сомнения, заслуженных в боях, но дерзость в этих синих глазищах просто зашкаливала! Бесёнок стриженый. И, несмотря на заметный шрам, красивая какой-то особой, пронзительно-ясноглазой красотой, вызывающе-наглой, бесстрашной. Такие лица бывают или у кристально чистых и несгибаемых, или у самых отъявленных и прожжённых — как ни парадоксальна такая двойственность.

— А вы-то? Вам-то какой резон был участвовать во всём этом балагане? — обрушил полковник на неё громовые раскаты своего негодования. — Ну, я понимаю, эти мальчишки на девиц впечатление произвести наверняка хотели — что с них, с дураков, взять! Но вам-то какая выгода? Какой смысл?

Высоко держа красиво очерченный подбородок и непреклонно сжав губы, девушка молчала. Каково было бы удивление полковника, если бы он узнал, что «зазноба» — не у ребят, а как раз-таки у неё, но имя любимой женщины бережно и стойко хранилось в неприкосновенности за этими сжатыми губами, не произносимое вслух, но рыцарски-преданно и нежно оберегаемое в сердце. Для неё одной всё это и было сделано, чтобы она там, внизу, увидела и улыбнулась... Они не виделись полтора года, только редкие письма шли долгими, путаными военными дорогами от сердца к сердцу, иногда теряясь, иногда блуждая месяцами. У любимой были глаза генерал-полковника Зиры, с тем лишь отличием, что у старшей сверкала суровая сталь, а у младшей нежно звенело серебро. Любимой удалось сохранить прекрасные золотые волосы, в отличие от синеглазой лётчицы, чья голова была много раз нещадно стрижена. А самое главное — любимая была крылатой пташкой с волшебным смехом.

— Полковник, остыньте-ка, — раздалось вдруг.

К ним шагали двое — генерал-полковник Зира в великолепном мундире и белых перчатках, а на её руку опиралась сама создательница отряда «пташек» собственной персоной. Она была в гражданском платье, но на её груди блестели все награды. Чёрная шляпка-таблетка с вуалеткой венчала сплетённые корзинкой золотые косы, блестящие, как колоски пшеницы. День выдался прохладный, и она оделась в приталенное, облегающее её точёную фигурку тёмно-синее пальто с пышным подолом. В дни войны, как и синеглазая девушка-лётчик, она носила ботинки военного фасона, но теперь на её обтянутых чулками ножках красовались изящные туфельки-лодочки из чёрной замши, с бантиками сзади. Кружевные тонкие перчатки — больше для красоты, чем для тепла.

Их глаза встретились. Тина стояла неподвижно в строю, не могла ни подойти, ни обнять любимую, а губы Зейны сначала вздрогнули и приоткрылись, а потом сжались, лишь взгляд сиял горьковато-нежной радостью — выстраданной, выбеленной инеем ожидания и разлуки, а теперь тихо светившейся в глубине зрачков и в уголках губ, возле которых уже пролегли чуть заметные морщинки. Ни для кого эта война не прошла бесследно. Эта радость была величественна в своей сдержанности, исполнена королевского достоинства, но не высокомерна. Просто ей, как драгоценному камню, досталась самая лучшая оправа — в виде женщины с глазами, певучими, как арфы. Сейчас за спиной Зейны не было крыльев, но их свет озарял её изнутри. Глядя на неё, Тина невольно думала, что не ошиблась в выборе женщины — попала в яблочко, влюбилась в самую прекрасную.

— Не кипятитесь, старина, а то лопнете с натуги, — с усмешкой сказала Зира полковнику. — Всё на самом деле в порядке, но родилось в самый последний момент и на бумаге не было согласовано, была лишь устная договорённость. Переписать сценарий воздушной части парада не успели. Вы просто не в курсе. Ответственность на мне, так что расслабьтесь.

Полковник, до этой секунды раздутый и раскалённый, на глазах сдувался и остывал. В его глазах промелькнуло и облегчение, и неловкость.

— Н-да? Кхем... — поперхнулся он. — В таком случае, госпожа генерал-полковник, претензий к данным офицерам я не имею. Вышло весьма эффектное зрелище, следует признать.

— Да, это был подарок для нашей героини, создательницы отряда «пташек», — Зира обратила взгляд на Зейну, которая изящной рукой в кружевной перчатке опиралась на её руку. — И приветствие в её честь.

— А-а! — обрадованно вскричал окончательно успокоенный полковник, просияв. — Так это вы?!! Рад, весьма рад с вами познакомиться! Наслышан, наслышан о вас! Но вот лицезреть, так сказать, лично... удостоился чести только сейчас!

Он с жаром затряс руку Зейны, потом смутился, откашлялся и, изобразив военную галантность, поцеловал.

Зейна смотрела на Зиру с благодарным восхищением, теплом и любовью. Всё обернулось благополучно: разгневанный полковник, узнав, что за «самодеятельность» лётчиков вышестоящее начальство с него три шкуры сдирать не будет, стал кроток, как овечка, благодушен и обходителен. В офицерском клубе уже начиналась неофициальная часть праздника: сияли белыми скатертями накрытые столы, играла музыка.

У Зейны с самого утра во рту не было маковой росинки: в дороге она почти не ела, нутро было сжато нервным комком и ничего не принимало в себя. Поэтому она, выпив всего полтора бокала вина на голодный желудок, ощутила тёплый, искристый и ласковый хмель. От щелчка каблуками она чуть вздрогнула.

— Почему очаровательная дама не танцует? Разрешите вас пригласить.

На неё шутливо-нежно смотрели любимые синие глаза. Шрам? Пустяки, она его не замечала. Новых боевых отметин не прибавилось, волосы неплохо отросли — как раз можно запустить руку и ощутить их осенне-тёплую, ореховую мягкость. На висках и затылке — коротенькие, аккуратно и ровно выстриженные, но сверху — в самый раз. И глаза всё те же — смелые, ласковые. Она вложила свою руку в протянутую ладонь.

Медленный танец тянулся чувственно, как тающий шоколад. Помнила... Конечно, помнила она те квадратные плитки с изюмом и орехами... Она и теперь их любила. И сейчас не отказалась бы от ломтика. А тело Тины можно было сравнить со звонкой струной — гибкое, точёное, но сильное и тугое. Осанка — залюбуешься, ноги стройные и особенно красивые в парадных сапогах. Нутро сладко сжималось, но при всех не прильнёшь к её губам своим истосковавшимся ртом... Впрочем, для счастья сейчас хватало и соприкосновения в танце. Её рука — на плече Тины, рука Тины в белой перчатке — на её талии. К вечеру становилось ещё прохладнее, чем днём, но пространство между ними тепло пульсировало — светом устремлённых друг к другу глаз, сладким нетерпением истосковавшихся друг по другу сердец. Всему своё время, всё будет, всё обязательно будет — они сольются в поцелуях, в ласках, в единении. Теперь они никуда друг от друга не денутся: они живы, они всё выдержали.

— Ты счастлива, детка? — спросила Зира, когда Зейна сама подошла к ней и пригласила. Приглашение она приняла, и теперь они проживали вдвоём другой медленный танец.

— Очень, — искренне сказала Зейна. — А вы?

— Моё счастье — видеть, что счастлива ты, — с задумчивой грустью проговорила Зира.

— Моя главная цель в жизни — даже не творчество. Радовать вас — вот моя основная задача. — Зейна чуть склонила голову к её плечу и таяла в тёплом умиротворении лёгкого хмеля. — И если ваше счастье состоит в моём счастье, значит, я стану счастливой.

Их с Тиной окончательное воссоединение откладывалось на две недели, но какие это были пустяки по сравнению с последними полутора годами разлуки! Зира собиралась выйти в отставку. За четыре года войны она почти совсем поседела. Её просили пока не покидать службу: она имела огромный опыт по восстановлению страны из послевоенных руин. Она согласилась продлить свою карьеру, но — на короткий срок.

— Ещё год-два — и всё, — сказала она. — Надо давать дорогу молодым. Да и устала я уже.

А в сердце Зейны зародилась мысль, от которой стало светлее и легче дышать. Но — всему своё время.

А пока она приехала в свой покинутый дом. Будто какая-то незримая добрая сила хранила его: и сам он стоял, и клён во дворике рос и собирался одеться свежей листвой, а вот и пустая грядка, на которой мама всегда выращивала оранжевые тыквы. Смешивая их с апельсинами, она варила джем.

Бородатый мужчина в поношенном свитере с удивлением смотрел, как стройная дама в элегантном синем пальто и кружевных перчатках с помощью лома отрывает доски, которыми был заколочен вход.

— Вам помочь?

Дама обернулась и рассмеялась.

— Спасибо, сама справлюсь!

Конечно, она справилась. Её ноги были обуты в кокетливые туфельки, но руки умели обращаться с оружием и взрывчаткой. Что для них этот ломик? Пустяковое дело. «Кр-р-рак! Кр-р-рак!» — с жалобным скрипом отлетали доски. Дверь открылась.

Внутри всё было покрыто толстым слоем пыли, крошек извести и штукатурки. А вот и две чашки, в которых когда-то был чай, забытые на столике. Тыквенно-апельсиновый джем испортился и засох, от прежнего аромата не осталось и тени. Следы их с Зирой последнего чаепития перед войной...

Всю мебель нужно было чистить. Уезжая, Зейна накрыла тканью лишь картину «Двое»  — парный портрет Тилль с Зирой. Он тоже был цел и на своём месте. Мародёрство, похоже, дом не затронуло.

Делая уборку, Зейна нашла тыквенные семена десятилетней давности. Сухие, лёгкие. Кто знает, прорастут ли?.. Сейчас было как раз самое время: мама всегда сеяла в этих числах. В фартуке, с закатанными рукавами и в старых ботинках, обнаруженных в чулане, Зейна копала грядку.

Потом она бросила семена в землю и полила. Если получится осенью достать апельсины, можно будет сварить джем.

— Уфф! — Зейна, утерев лоб, опустилась в кресло.

Уборка была худо-бедно закончена. Нужно ещё кое-что подкрасить, заштукатурить трещины, но это позже. А пока...

В камине трещал огонь, шуршали страницы томика маминых любимых стихов, а на столике стояла тарелка с ломтиками хлеба, намазанного мармеладом — трофейным, добытым на вражеских складах провизии. Вчера ей привезли несколько ящиков с продуктами; курьер спросил только:

— Госпожа Зейна? Это ваше. Распишитесь в получении вот здесь.

Как некогда и Тилль, Зейна знала, от кого эта помощь. Она надкусила хрустящий поджаренный хлеб, придерживая пальцем страницу. Сладок ли был вражеский мармелад? Что ж, продукт как продукт. Вполне съедобный, даже вкусный. Ей вспомнился почему-то салют, устроенный вражескими пилотами в их с Тиной честь; один из них даже помахал рукой в кабине, пролетая мимо Зейны. Странная порой штука — война. Пошутили, подурачились, воздали должное любви, которая и на войне оставалась любовью и была понятна на любом языке — и продолжили драться. А теперь вот Зейна ела их мармелад.

Она перечитывала стихотворение, каждая строчка которого воскрешала в памяти милые сердцу воспоминания. Вот мама за холстом, в рабочем, перемазанном красками платье; вот Зира обнимает Зейну у стены с «Любовью», и они клянутся друг другу никогда не расставаться. Придя после той встречи домой, Зейна успокаивала своё счастливое волнение именно этими стихами.

Стук заставил её вскинуть глаза от страницы. Нет, это не ветка стучала в окно, это кто-то пришёл, и охваченное радостным холодком сердце Зейны даже угадывало, кто.

В сумерках, шелестящих весенним дождём, на пороге стояла улыбающаяся Тина — в кожаной лётной куртке, с капельками воды на плечах и с одним чемоданом.

— Базу восстанавливают, я перевелась служить сюда, — сказала она. — Здравствуй, пташка моя крылатая.

Предыдущая встреча на параде была только репетицией, настоящее воссоединение настало сейчас — с Зейной, повисшей на шее у Тины, звонкими поцелуями и кружением в объятиях. С повешенной на крючок вешалки курткой, осмотром дома и решением:

— Родная, я раздобуду краску, штукатурку и цемент. Эти трещины надо заделать. А ещё я видела — заборчик во дворе покосился. Тоже поправим. А ещё там, под клёном, грядка какая-то... Там у тебя что-то посажено?

— Ух, какая ты хозяйственная! Не успела приехать, а уже рьяно берёшься за домашние дела, — рассмеялась Зейна, прильнув к Тине и обвивая её шею руками. — Да, я там тыквенные семена посеяла. Старые, правда. Не знаю, взойдут ли.

— Я почему-то думаю, что взойдут. — И Тина прильнула к её губам жадным поцелуем. Мечта Зейны наконец исполнилась: целуясь, она зарывалась пальцами в её волосы.

Остановившись перед картиной, Тина спросила:

— А это же генерал-полковник Зира, да?

— Она самая.

— С кем это она?

— С моей мамой. Это грустная, но очень красивая история. — И Зейна, поддаваясь ненасытному желанию постоянно льнуть к Тине, опять обвила её руками и незамедлительно получила самый жаркий и ласковый поцелуй.

— Расскажешь?

— Обязательно. Чуть попозже.

Тыквенные семена взошли: однажды утром Зейна, выйдя из дома, увидела на грядке зелёные ростки — крепеньких, смешных малышей с покрытыми тонкой плёночкой листиками. К осени она сняла пять великолепных оранжевых тыкв с душистой мякотью, а апельсины ей прислала Зира. Вернувшаяся со службы Тина застала Зейну за варкой джема.

— Кашеваришь, милая?.. М-м, как пахнет... А что это будет?

— Такой джем варила мама. — И Зейна шутливо надела Тине на голову «шлем» из тыквенной корки.

Та, изображая возмущение, погналась за ней. Разумеется, настигла и осуществила возмездие — впилась поцелуем в губы, загнав Зейну на подоконник и пристроившись между её раздвинутыми коленями. Дурачась и обнимаясь, они в итоге чуть не уронили самое ценное — таз с джемом, и Зейна, отвесив Тине игриво-воспитательный шлепок по мягкому месту, рассмеялась:

— Так, всё, кыш отсюда! Ты мне тут всё сейчас перебьёшь, как слон в посудной лавке!

Вскоре на кухонном столе стояли стройным рядком баночки с солнечным, ярким джемом. Тине, конечно, не терпелось попробовать, и Зейна разрешила оставить одну баночку «на сейчас», а остальные убрала в прохладный погреб. Историю своей мамы и Зиры она, конечно, давно рассказала — сидя в обнимку с Тиной у камина и прихлёбывая чай.

А на следующий год, в тёплый денёк бабьего лета, сидя на лужайке за домом, они выглядели очень серьёзными и держались за руки, переплетя пальцы.

— Без этого никак, Тиночек. Только после этого я смогу осуществить то, что давно зреет в моём сердце. Именно в таком порядке. Сначала — дети, потом... это дело. Оно связано с мамой. — Зейна повертела кленовый лист и шутливо-ласково пощекотала им нос Тины. — Я сама так появилась на свет. Думаю, у меня получится.

— Ну, значит, пришла пора. Давай, — сказала Тина с мягким отсветом ясного неба в синих глазах.

Утром Зейна нарисовала на задней стене дома двух малышей — мальчика и девочку. А вечером мальчик уже тянул ручонки к модели крылатой машины, которую собрала Тина на досуге, отчего та едва не спикировала с полки.

— Эй, полегче, приятель! — погрозила ему Тина. — Я старалась, делала... А ты — бац! И всё. Ломать — не строить, знаешь ли!

К счастью, «бац» не случился, модель была поймана в полёте. Крушение было предотвращено. Девчушка, забравшись на колени к Зейне, трогала пальчиком её серёжку.

Волосы у ребят были как у Зейны, а глаза — Тины, небесно-синие. Сына назвали Юнеком, дочку — Агнией. Зира вышла в отставку, чтобы больше времени проводить с пополнившейся семьёй; хотя её короткие волосы стали совсем серебряными, будто инеем схваченными, но суровый мороз ушёл из её глаз.

Следующей весной Зейна посадила росток плюща у оштукатуренной кирпичной стены, одиноко стоявшей на окраине города. Закрыв глаза, она в мельчайших деталях воскрешала мамину «Любовь», погубленную вражеской бомбой. Она помнила её наизусть, до малейшего штриха и цветового перехода, но кисть почему-то не ложилась в руку, не хотела класть мазки. Рука и сама точно одеревенела. Озадаченная, Зейна стояла перед стеной, глядя на её подготовленную, покрытую грунтовкой поверхность. Краски тоже были готовы к работе, но как же заставить их перейти на будущую картину?

«Мама, — полетел её зов в невидимый осенний чертог любви. — Только ты знаешь тайну. Только тебе известно, КАК это было сделано. Помоги мне повторить это сейчас».

Шорох осенних листьев окружил её, хотя вокруг сиял весенний день. Они вертелись вокруг вихрем, щекоча и как будто целуя художницу, и весь мир скрылся за их роем. Дыхание перехватило, сердце рванулось из груди на золотых крыльях, но Зейна стояла, позволяя листьям делать с собой всё, что им было нужно. Огромный ворох листьев, целая туча, окружил собой краски, вымазываясь в них.

— Я поняла... Дальше я сама знаю, мам! — с золотым отсветом бабьего лета в глазах прошептала Зейна.

Туча листьев подчинилась мановению её рук и врезалась в стену... И исчезла, утонула в ней, а на поверхности осталась «Любовь», воспроизведённая с безукоризненной точностью.

— Я так и знала, что «Любовь» — нерукотворная. — Влажный от слёз смешок вырвался у Зейны, она улыбалась осеннему чертогу на воскрешённой без единого мазка кисти картине. — Я знала это! Ты гений, мам! Ты — гений.

А Зира с Юнеком и Агнией в это время собирали в корзинку провизию для пикника: поджаренный хлеб, мармелад, печенье с корицей, сыр, лимонад.

— Отнесём маме обед, — говорила Зира, вручая детям то одно, то другое, а они складывали всё в корзинку. — Она там уже давно работает — проголодалась, наверно.

Она теперь носила такую же, как у Тины, лётную куртку, а мундир её висел в шкафу. Когда она с ребятами добралась до места, где, по словам Зейны, та собиралась работать, её взгляду предстал мудрый и любящий чертог осеннего покоя, в тёплых лучах которого она когда-то пообещала Зейне никогда с ней не расставаться. Чертог спрашивал: «Ты сдержала обещание?» Ответ был очевиден.

Зейна сидела на траве у стены и улыбалась. Показав взглядом на результат своей работы, сказала:

— Любовь не умирает. Её нельзя убить, понимаете? Вот что сказала мне мама.

В небе слышался гул: кто-то «нарисовал» золотым светом огромное сердце, а крылатые машины строем пролетели сквозь него. Зейна улыбалась им — широко, счастливо, с уже высохшими на щеках слезинками, а потом помахала рукой, как будто пилоты могли её с такой высоты увидеть. Не могли, конечно... Кроме Тинки. Сердечко-талисман, с которым Тинка не расставалась, всё видело и чувствовало. Это ему Зейна сейчас послала ответ, и оно там, в небе, тепло ёкнуло.

— Ребята, смотрите, смотрите! — показала она детям в небе символ их с Тинкой любви. — Это Тина там. Она нам шлёт привет.

13-15 октября 2018 г