В июне Ольга выбралась с Лёхой и Димычем на рыбалку, как они и договаривались. Водку не стали брать, только пиво, причём для Ольги — безалкогольное. В августе она дописала второй том «Проклятого Лорда». Они с Алисой решили задержаться на даче и продлили съём ещё на месяц.
Ездить оттуда на работу было дальше, но там Ольге отлично спалось и писалось. Небольшой урожай смородины, малины и вишни они съели прямо с веток. Алиса колдовала над огурцами и помидорами в теплице: то рыхлила, то подкармливала, то пасынковала, то подвязывала. Несколько помидорин просто поражали воображение: они получились по восемьсот-девятьсот граммов, и одной такой хватало на большую миску салата.
Но как быть с сорока четырьмя килограммами яблок — урожаем, равным по весу Алисе? Хозяйка очень удивилась; по её словам, последние несколько лет больше пятнадцати кило с этого дерева собрать не удавалось. Она сказала, чтобы они забирали половину себе, поскольку ей и двадцать-то некуда девать.
Первые главы третьего тома «Проклятого Лорда» Алиса вычитывала и редактировала, снуя между компьютером и кухней, где варилось яблочное повидло. Она порциями загружала яблоки в пароварку, потом превращала их блендером в пюре и доваривала уже с сахаром и корицей. Закатали пятнадцать баночек; остальные яблоки были съедены свежими и в виде пирожков. Здоровенный, как лапоть, румяный и горячий пирожок с молоком — что могло быть вкуснее?
Второй том «Проклятого Лорда» закончился гибелью первенца и наследника лорда Гая, Люстана. Сам Гай получил тяжёлое ранение в этом бою и долго лежал при смерти; ему, слабому и больному, не решались сообщить горестную весть — лгали ему, говоря, что Люстан сейчас далеко, воюет. Ухаживал за лордом его личный лекарь — ещё один человек, которому была известна тайна Гая и который под страхом смертной казни хранил её.
Лежал он, одр свой проклиная, и смерти грань его манила. И песня старая, чуднáя, и на щеках его — белила.
Белила смерти, гримом такого не добиться. Лекарь — темноглазый, хитрый, что-то в нём было жалостливое. «Милорд, выпейте глоток». В покоях — покой. Тишина. Не потревожить милорда: еле жив. Ждать. Инголинда ждала, как и все; если он умрёт — будет катастрофа. Война без него — как? Он полководец, только он знал, как; мог вдохнуть храбрость, ярость, силу; воины мчались вперёд, слыша его рёв. И побеждали.
Покои тихи. Звон тревоги, звон в её ушах. Она ждала: к милорду нельзя. Он в жару, в бреду звал сына: «Люстан! Люстан, дитя моё!» Что-то в глазах лекаря, женственных, с длинными ресницами. Близок к милорду, знал тело его, как своё. Бородка аккуратно подстрижена. «Милорд сегодня плох».
Он плох, а ей — ждать, не спать. Сон с явью перепутались. «Ваше величество, вам бы отдохнуть...» Какой отдых, если он!.. Рана глубока. Снова звал Люстана, а того уже нет в живых. Кто-то срубил его голову и унёс как трофей. Тело опознали по доспехам и по кольцу на пальце. Безумная надежда, что не он, но по всем признакам — увы, да.
Милорд заснул. Не вечным сном, нет; обычным, приносящим отдых и исцеление. Её измученные глаза тоже закрылись. Инголинда велела поставить свою кровать рядом с его опочивальней, прямо у двери, чтоб слышать и знать всё. Мимо неё и мышь не проскочила бы. Если он затихнет навек — тоже услышать. О, она услышит эту страшную тишину, в которой душа расстаётся с телом, опознает сердцем! «Ваше величество, вам бы в свои покои». Это Рорхам, старший советник, богач и щёголь. Он-то в своих покоях спал, ему-то что. С рябым лицом и кулачищами размером с репу. А ей ни сна, ни покоя толком здесь: проходной двор. Мимо неё все крались на цыпочках, когда дремала.
Вдруг стало тихо. Её сморило. «Спи, голубка, отдыхай». Почудилось?.. Будто теплом окутало, и она заснула. И не слышала, что милорд... Нет, не умер, а пришёл в себя и ему лучше.
«Почему ты шепчешь, Регус?» — «Её величество изволит почивать за дверью, милорд. Только что заснула». — «Хорошо, пусть отдыхает. Никому её не тревожить».
Поднявшись с одра болезни с помощью лекаря Регуса, он смотрел, как королева спит. У всех на глазах, под его дверью, не заботясь о том, что волосы растреплются, что платье изомнётся. Он велел отнести её вместе с кроватью в её гостевые покои — осторожно, дабы не потревожить её сон. Она уснула так крепко, что не почувствовала, как слуги несли её.
Чем он заслужил любовь столь прекрасной женщины? Почему он, почему не красавец Стольфгун? Когда Гаю было шестнадцать, одна девица сказала, что он — миленький, как девушка. Волосы до плеч. У других парней уж бороды росли, а у него — нет. Он велел позвать слугу с бритвой, и вскоре его ладонь ощупывала лысый череп. Теперь уже не назовут «миленьким», а боевые шрамы довершат дело. Трансформация: вот миловидное юношеское или, скорее, андрогинное лицо, в котором уже тогда проступали волевые черты (упрямый подбородок, сурово сжатый рот); вот длинные локоны падают с головы, устилая пол у небольших ног в сапогах (Гай носил современный тридцать восьмой размер); отметина за отметиной ложатся на лицо, годы прокладывают морщинки, а войны — шрамы. И вот он — его окончательный нынешний облик, уже далеко не милый. Но ведь что-то же она нашла в нём? Она — королева, чья ножка ещё более миниатюрна и рост достаточно мал, чтобы он чувствовал себя большим.
Наконец, когда Гай немного окреп, настало время рассказать ему правду, но никто из его приближённых не решался это сделать. Все боялись его гнева, боялись быть казнёнными за ложь, потому что Гай в любом состоянии предпочёл бы знать правду.
Думали-думали и наконец придумали: а пусть грозному лорду о гибели Люстана поведает его любимая женщина и мать его второго сына! Но любимая ли — вот в чём вопрос. Ведь сердце Гая, кажется, окончательно превратилось в кусок льда.
«Презренные трусы», — заклеймила Инголинда приближённых Гая, но согласилась на эту опасную и тяжёлую миссию. Она рискнула ещё и взять на себя ответственность за это молчание — как будто бы это она приказала всем ограждать страдающего от раны Гая от страшной правды.
«Это я, я велела им молчать, — повторяла она, стоя на коленях перед ложем в опочивальне Гая. — Это моя вина, милорд. Они только исполняли мой приказ. Вы были слабы...»
Гай, приподнявшись на локте, тяжко дышал. Его искажённое болью и гневом лицо внушило бы ужас любому, но веки Инголинды были смиренно опущены, она не смотрела на лорда.
«Я не слаб! Я никогда не бываю слаб. Это оскорбление!» — Его голос ещё не обрёл полную силу, но звучал грозно.
«Милорд, вы могли не перенести», — начала Инголинда.
«Молчать!» — оборвал он её грубо.
Её глаза гордо сверкнули.
«Милорд, простите, но я не ваша подданная, чтоб так со мною разговаривать», — промолвила она негромко, но твёрдо.
«Тогда встаньте с колен, ваше величество, — ответил он тихо; даже положение на локте ему давалось непросто. — Не пристало вам их преклонять передо мной».
Гай упал на подушки и закрыл глаза.
Прошло ещё некоторое время, к Гаю возвращались силы. Послали за слугой-цирюльником: милорд желал привести себя в порядок и придать блеск своему черепу. Но также Гай приказал, чтоб к нему явились его советники и присутствовали при этом. Что-то зловещее было в его повелении... Ингу хотя и не звали, но она пришла сама.
И вот заточенное до смертельной остроты лезвие соскребало с головы Гая всё отросшее за время болезни. Слуга трудился, советники молчали, стоя тут же, в опочивальне. Сделав несколько движений, слуга обтирал бритву о полотенце на плече Гая. Уже открылся его лоб почти до темени, когда он вдруг обратился к Рорхаму, своему старшему советнику:
«Скажи, Рорхам, кто твой повелитель?»
«Вы, милорд», — ответил тот.
Глаза Гая полыхнули ледяным огнём — тем самым, которого все так боялись.
«Если твой повелитель — я, почему ты исполнял не мой приказ, а приказ королевы Инголинды?» — прогремел он.
Выхватив бритву у слуги, он полоснул ею Рорхама... но не по горлу, а только по щекам, оставив два пореза. Вздох ужаса прокатился среди присутствующих. Заструилась кровь, заливая богатые одежды Рорхама. Инголинда стала бледнее мрамора, но даже не подумала падать в обморок, даже не пошатнулась — стояла, как изваяние. Гай хлестнул её ледяной плетью взгляда — она не дрогнула, не моргнула, рот остался недвижим.
«Это тебе урок, Рорхам, — сказал Гай. — Ты подчиняешься мне, и ничьих чужих приказов исполнять не должен!»
«Да, мой лорд!» — забормотал тот, рухнув на колени и дрожа. Он был потрясён не нанесёнными ему порезами, а тем, что жив.
«Ступай вон!»
Рорхам уполз на четвереньках, пачкая кровью пол. Гай обтёр окровавленное лезвие о полотенце и хотел протянуть слуге, чтоб тот продолжил бритьё, но слуга лежал без чувств на полу. Гай хмыкнул и велел унести впечатлительного паренька, после чего обвёл насмешливым взглядом остальных:
«Кто-нибудь закончит начатое?»
Никто не осмелился, все были парализованы ужасом. Только Инголинда сделала шаг к Гаю и протянула руку к бритве:
«Позвольте, я это сделаю, милорд».
Пальцы Гая стиснули тонкое, хрупкое запястье королевы, подержали и отпустили.
«Я лишь хотел убедиться, что у вас не дрожат руки, ваше величество, — усмехнулся Гай. — И вы меня не порежете».
Инголинда заняла место слуги и продолжила выполнять его работу, будто всю жизнь служила цирюльником. Её руки, мягкие и спокойные, не дрожали. Кто-то из советников шепнул другому:
«Это не женщина, это кремень». — И посмотрел на собственные пальцы, которые ходили ходуном.
Единственная женщина под стать Гаю, достойная, а главное — способная стать его супругой. Если бы не заледеневшее сердце лорда...
Инголинда орудовала бритвой мягко, нежно, ловко и проворно; осторожно отогнула ухо Гая, чтобы выбрить за ним. Гай порой закрывал глаза, будто испытывая удовольствие. Закончив, Инголинда обтёрла полотенцем голову лорда. Гай велел подать успокаивающую мазь после бритья.
«Ваше величество... ещё одна небольшая услуга».
Инголинда втёрла мазь в его голову своими мягкими пальчиками.
«Благодарю вас, госпожа, — сказал Гай, поднявшись с кресла. — У меня даже возникла мысль выгнать того мальчишку и взять на место цирюльника вас, но, боюсь, такую роскошь я не смогу себе позволить». — С этими словами он поцеловал руку Инголинды.
Королева вышла из опочивальни и твёрдым, спокойным шагом направилась в свои гостевые покои. Там, уже в одиночестве, она без чувств упала на ковёр из волчьих шкур.
Через несколько минут она пришла в себя, приподнялась на локте, чувствуя себя всё ещё слабой. Затуманенным взором она заметила перед собой сапоги... Его сапоги.
«Ваше величество! — проговорил Гай, поднимая её на руки. — Позвольте вам помочь».
За то грубое «молчать!» он держал её бережно, почти ласково. Она, обнимая его за шею, стонала:
«Милорд, умоляю вас... Не утруждайте себя... Ваша рана! Рана откроется...»
Она думала не о себе — беспокоилась о нём. Не любить эту женщину могло только самое чёрствое и ледяное сердце. Но Гай сказал:
«Вы считали меня слишком слабым, чтобы вынести известие о гибели моего сына. Теперь вы считаете меня слишком слабым, чтобы поднять вас. Вы ошибаетесь, ваше величество. В обоих случаях».
И, тем не менее, ни тени грубости не было в его движениях, когда он опускал её на постель и поправлял под её головой подушки. Он велел позвать слуг, чтоб те подали королеве укрепляющих и бодрящих средств, и сам проследил за исполнением своего поручения. Королева проговорила:
«Вы напугали меня, милорд».
Он, в почтительной позе стоя у её ложа, ответил:
«Рорхам получил свой урок, а вы — свой, ваше величество. Не дарите своё благородство тем, кто его недостоин. Это слишком драгоценное сокровище, чтобы им так щедро разбрасываться».
«Вы ведь пощадите Рорхама и остальных, милорд?» — беспокоилась королева.
«Уже пощадил», — хмыкнул Гай.
«Вы сделали это для меня?»
На это Гай уже не ответил, покинув покои Инголинды.
Он не звал её больше своей голубкой, своей Ингой.
Война за место под потускневшим солнцем продолжалась — уже без Люстана. Гай лишился старшего сына и наследника, но у него оставался младший, рождённый Инголиндой.
*
Ольга долго не решалась поднять цену подписки на «Проклятого Лорда», до самого конца она оставалась одной и той же. Цены росли на всё: на продукты, на услуги ЖКХ, на бензин, на стройматериалы в магазине, которым Ольга руководила, но подписка по-прежнему стоила семьдесят рублей (двадцать один рубль — комиссия). Перед читателями было почему-то неловко, хотя они сами говорили, что автор очень дёшево отдаёт своё творчество. За семьдесят рублей читатель получал доступ ко всем главам, следующим за ознакомительными. Он платил один раз.
Уже давно завершённый первый том остался в платном доступе и стоил всё те же семьдесят рублей, но текст появился в пиратских библиотеках: видно, кто-то из читателей слил. Ольга махнула рукой. А однажды получила такой комментарий:
«Дорогой автор! Честно сознаюсь, прочитал первую книгу бесплатно на другом сайте. Мне понравилось. Я перевёл 100 р на ваш электронный кошелёк, *9923 — это мой перевод. Второй том я уже купил здесь, сейчас читаю, очень интересно! Подпишусь на третий, когда начнётся выкладка. Удачи и вдохновения».
После долгих раздумий Ольга решила всё же поднять цену, начиная с третьего тома. Аж на целых... пять рублей.
Нет, она не гребла деньги лопатой. Если раскинуть выручку от платной подписки на весь год и подсчитать среднее за месяц, получалась лишь неплохая прибавка к зарплате, но не бешеные миллионы. С другой стороны, эта средняя прибавка равнялась целой зарплате некоторых людей. Маленькой, нищенской зарплате. Наверняка среди читателей Ольги были такие люди, и перед ними ей было совестно высоко задирать цену. Странное чувство: переведённое в денежный эквивалент, творчество превращалось в ремесло. Да, это труд, но к нему Ольга относилась иначе, чем к своей основной работе. Это было что-то вроде хобби. Да, затратное по усилиям и времени, но всё-таки хобби. Всё, что продавалось в магазине, являлось товаром. Материальным. Интеллектуальный труд — тоже работа, но в сознании Ольги всё ещё стоял барьер: то, что когда-то началось именно как увлечение, увлечением и оставалось. Монетизировать его, наверно, можно, но... не перешагнёт ли она опасную грань, за которой плоды творчества тоже превратятся в товар? Сложно это всё, неоднозначно. Прекрасно понимая суть товарно-денежных отношений, к своему увлечению «писаниной» Ольга их всерьёз применить не решалась. Тогда уходил из него творческий свободный дух, а приходил оттенок торгашества. Опошлялось всё как-то.
— Оль, ну хоть до ста рублей поднять можно, — говорила Алиса. — Ты имеешь полное право. Я видела, есть авторы, которые уже по двести пятьдесят просят. Я почитала парочку из интереса. Нечему там столько стоить — по сравнению с твоими текстами. Там у них и ошибок полно, и сюжеты штампованные, как с конвейера, и герои картонные. И при всём этом они не стесняются просить за свою писанину в три раза больше тебя.
— Интересно, и кто-то покупает? — усмехнулась Ольга.
— Судя по всему, да, — вздохнула Алиса. — Даже обидно за тебя становится. Я думала над тем, почему так происходит. Скорее всего, просто потому что нетребовательных, непритязательных читателей, которым такое чтиво заходит, тупо больше.
Вопрос о цене подписки на третий том оставался открытым. Пока Ольга писала бесплатные главы.
В декабре её сон укоротился до трёх часов. При этом она не чувствовала себя усталой, ей хватало такого количества отдыха. У Ольги будто крылья выросли, она успевала переделать кучу дел, уделить внимание Алисе, да ещё и полторы своих стандартных нормы текста сделать. Алиса уже не паниковала, но держалась настороженно.
— Оль, похоже, началось.
— Не спеши волноваться, пока всё под контролем, — сказала Ольга.
А сама торопилась пользоваться этим подъёмом, чтобы написать как можно больше текста. Кто мог знать, сколько это продлится? Неделю, две? Если бы Ольга имела возможность выбирать, она бы предпочла короткие, но интенсивные по симптомам эпизоды, чем вялые и стёртые, но затяжные. Особенно это касалось депрессий. Уж лучше отмучиться диванным кабачком несколько дней, чем чувствовать себя ни рыбой ни мясом целый месяц. Карлик-аналитик внутри неё отмечал: «То, что происходит — не совсем нормально. Но ты укладываешься в приемлемые рамки».
Главное — не перескочить эти рамки. Ольга добавила себе одну тренировку в неделю. Количество сна не падало ниже трёх часов. Алиса серьёзно паниковала при полутора часах, но Ольга пока не приблизилась к этому опасному рубежу.
— Оль, если ты не чувствуешь усталость, это не значит, что твой организм не устаёт. Он устаёт, изнашивается в таком режиме, — говорила Алиса. — Просто ты этого не замечаешь.
— Родная, мы всё равно все умрём, — засмеялась Ольга. — Просто кто-то — чуть раньше, кто-то — чуть позже.
В глазах Алисы заблестела влага.
— Оля...
— Тш-ш... — Ольга чмокнула её в носик, прижала к себе. — Маленький, не расстраивайся. Полностью снять это всё равно невозможно. Ну, вот такой у меня организм упрямый и противный: какое-то количество лекарства принимает, а сверх того количества — ему уже пофиг. Хоть об стену бейся — хрен там. Ну... Видимо, он сам берёт, сколько ему надо. И лишнее ему не впихнёшь.
На третьей неделе длительность сна увеличилась до четырёх часов. Настроение было даже не особо приподнятое, ближе к обычному, работоспособность и энергичность — немного выше средней, без проблем с концентрацией внимания. На пятой неделе она спала уже по пять часов, а показатели настроения и работоспособности стали обычными. Ольга убрала четвёртую тренировку, и длительность сна сразу откатилась к четырём часам. Пришлось вернуть, и постепенно сон удлинился до шести с половиной — семи часов.
Это было похоже на тот вариант, которого Ольге не очень хотелось — уменьшение выраженности симптомов с увеличением продолжительности эпизода. Означало ли это, что следовало ожидать такой же недо-депрессии — вялотекущей, когда вроде и не кабачок, и на работу кое-как ходить можно, и даже худо-бедно справляться, но общее состояние — паршивое? Серая, тягомотная маета. В таком состоянии о творчестве абсолютно точно придётся забыть.
Значит, следовало сейчас написать побольше, но не выкладывать всё, а придержать немного текста в запасе, чтобы было что дать читателям в период застоя. Обычно Ольга делала три-четыре главы за месяц; на случай длительного молчания можно было снизить норму выдачи «проды» до двух глав.
В основной массе читатели отнеслись к снижению авторской производительности («продо-выдачи») с пониманием, но пара-тройка голосов всё-таки раздалась:
«Аффтор, ты что-то реже проду стал выкладывать. Раньше стабильно по главе в неделю было, а теперь от силы две в месяц».
«Ребят, аффтырь загружен на основной работе, — ответила Ольга. — Если бы писанина приносила мне стабильно высокий доход, то я, понятное дело, уволился бы нафиг и посвятил бы себя литературному труду. Но я не уверен, что смогу прокормиться только им».
«Автор, дык подними цену! Ну что такое эти 70 рэ за вычетом комиссии? Это ж чистая благотворительность. Мы, твои преданные читатели, готовы больше платить, потому что твоя писанина того стоит. Это не халтура, а качественная работа».
«Не говорите за всех, — ответила Ольга. — Доходы у всех разные. Кто-то готов раскошеливаться на чтиво, а кого-то взлёт цены отпугнёт, и можно потерять подписчиков. Так что... не так всё просто на самом деле. Скажу коротко: на данном этапе я пока не готов полностью переходить на литературный труд. Поэтому пишу потихоньку — столько, сколько физически могу».
Когда началась выкладка платных глав третьего тома, Ольга всё же подняла цену до восьмидесяти пяти рублей. Количество подписчиков не уменьшилось, напротив — росло хорошими темпами.
В марте началось то, чего Ольга опасалась — вялая депрессия. По своему опыту она уже знала, что от повышения дозы лекарств толку особого нет: странный, упёртый организм не реагировал. А вот физическая нагрузка вызывала у него неплохой отклик. Сцепив зубы, Ольга добавила пятую тренировку. Она тащила себя в зал по выходным, просто брала за шкирку и тащила, хотя порой хотелось выть на луну. И всё бросить к чертям. Вернуться с полдороги, зайти домой и плюхнуться на диван. И лежать долго-долго, думая о том, какой она никчёмный работник и бездарный автор. Да и человек дерьмовый, тряпка и слабак. Не место такому среди людей... Кто-то в депрессии ест, а у Ольги аппетит будто отрезало. Кто-то руки себе резал в стремлении себя «наказать», а она — морила голодом. Приходилось ещё и еду в себя пихать. Зато сон удлинился до девяти часов. В выходные могла и все десять продрыхнуть.
— Оль, не насилуй так себя, — тревожилась Алиса. — Так ведь можно и перегнуть палку.
— Либо оно меня сломает, либо я его в асфальт закатаю, одно из двух, — сквозь зубы процедила Ольга, утыкаясь лицом в подушку.
В какой-то миг стало совсем темно. Ехать на работу, делать что-то? Одна мысль об этом вызывала тошноту. Ехать в спортзал, делать осточертевшие движения? Ещё тошнотнее.
Всё, капец, финиш.
Но карлик-аналитик внутри подсказывал: если взять отгул и лечь на диван, вот тогда и будет капец.
— Оль, тебе нужен отдых, ты себя загонишь, — сказала Алиса. А потом уткнулась в Ольгу и завсхлипывала.
Алиса паниковала. Её страх дошёл до критической точки. Ольга как-то пропустила этот момент, замкнувшись в своей борьбе со слизнеобразным, бесформенно-серым, удушающим противником.
— Лисёныш, нет, — вздохнула она, обнимая её. — Я чувствую, что мне не ложиться на диван надо, а именно давить дальше. Пока я эту сволочь не дожму. Это звиздец как тяжело. Лучше б я неделю провалялась, как кабачок — и всё, отстрелялась, а не вот так... Но моя болячка, похоже, сменила тактику. Она захотела войны — она её получит.
Эта «битва титанов» продолжалась четыре недели. Или, вернее сказать, противостояние двух баранов, упёршихся друг в друга рогами: кто кого сдвинет. На пятой неделе враг не выдержал. Бесформенный серый слизень уполз.
Это был месяц, полностью потерянный для творчества, но Ольга выложила две главы из своих запасов. Оставалось ещё две, но неизвестно было, сколько времени потребует восстановление, как скоро придёт в себя «творческий мускул». Как бы то ни было, следовало пошевеливаться. Раскачиваться, приводить себя в чувство.
Она вернулась к четырём тренировкам в неделю: две — кардио, две — силовые. В плане «железа» она занималась уже с неплохими весами, на уровне мужчин. К концу шестой недели Ольга почувствовала себя готовой снова взяться за творчество.
Наверное, все авторы иногда пишут текст, а утром просыпаются и морщатся от стыда: в каком хмельном бреду я это написал? С какого бодуна?
Вычеркнуть, сократить, переписать. Никуда не годно. Хрень.
Сомнения в себе — признак гения? А железная уверенность — удел графоманствующей серости?
Творческий мускул поначалу подрагивал, съёживался, ныл крепатурой. Ольге активно не нравилось то, что выходило из-под клавиатуры. Грустно, кисло, пошло. Слабо. У. Смыслов выдохся? Или он просто болен и болячка понемногу разрушает мозг? Впрочем, на МРТ тяжёлых патологий не выявилось.