Три дня, проведённые мной у Альбины, – настоящее отдохновение для меня: Якушев ни разу не потревожил меня, что даже удивительно. Но вместе с тем это настораживает меня: что-то он задумал? Почему затаился? Что он мне готовит? Без сомнений, это неспроста, но я не стала делиться своей тревогой с Альбиной, потому что она ясно дала мне понять, что не верит в это, а выглядеть в её глазах сумасшедшей мне не хотелось бы.
А вот Диана Несторовна неожиданно встаёт на мою сторону.
– Скажу откровенно: мне тоже не нравится этот Якушев, – заявляет она. – Уж слишком он сладкий да гладкий! Скользкий тип, и больше ничего. Уж не знаю, снюхался ли он с нечистой силой, только недоброе в нём действительно что-то есть, в этом я с Настенькой согласна.
Мы завтракаем втроём: Альбина, я и Диана Несторовна. Сделав это признание, Диана Несторовна встаёт из-за стола, открывает окно и закуривает. Альбина, отодвинув тарелку, откидывается на спинку стула и молчит, а я принимаюсь за мытьё посуды: у Мадины сегодня выходной.
– Тебе не стыдно, Аля? – продолжает Диана Несторовна, выпуская дым длинными струями. – Девочка жалуется, что этот тип не даёт ей проходу, преследует и терроризирует её, а ты поднимаешь её на смех! Заявляешь ей, что она психически неуравновешенная! Если тебе этот Якушев сумел запудрить мозги, то я, в отличие от тебя, ему ни на грош не верю.
– Я знаю Андрея Фёдоровича только с хорошей стороны, – говорит Альбина. – Ничего плохого я о нём сказать не могу.
– Но согласись, не станет же Настенька всё это просто так выдумывать? – возражает Диана Несторовна. – Никакая она не больная, этот паук просто присосался к ней и хочет питаться её светлой силой! Наш с тобой долг, Аля, – защитить её от него!
– Я не нуждаюсь в защите, – подаю я голос от кухонной мойки. – Ваше вмешательство не только ничего не даст, но и может быть опасно для вас же самих. Умоляю вас, держитесь подальше и от Якушева, и от меня. Я не хочу, чтобы вы пострадали.
Альбина вздыхает:
– Ну вот, опять...
Я со стуком бросаю тарелку в пенную воду на дне мойки.
– Всё, мне пора домой. Это затишье сводит меня с ума. Ему пора проявиться снова.
Альбина поворачивает голову в мою сторону.
– Я никуда тебя не отпущу, Настя.
– А я не стану спрашивать у тебя разрешения, – отвечаю я весьма резко. – Я свободный человек, и никто не имеет права ограничивать мою свободу. Мне нужно домой. Диана Несторовна, вы не могли бы меня подбросить?
– Разумеется, родная, – отвечает та, потушив окурок. – Если Якушев опять будет тебе досаждать, сразу звони мне. Я с ним разберусь.
Альбина молчит. Ей придётся звонить Мадине и отменять её выходной.
Домой я захожу не сразу: сначала я наведываюсь к родителям Ники. Я не могу отделаться от чувства вины перед ними, хотя они меня ни в чём не винят.
Мне открывает Надежда Фёдоровна.
– Здравствуй, Настя, заходи.
Раньше я часто бывала у Ники дома, и здесь мне всё знакомо. Знакома эта тесная кухонька, этот маленький стол, старый линолеум, газовая плита. Надежда Фёдоровна в знакомом мне шёлковом халате хлопочет у плиты: ставит чайник, убирает сковородки. Рассказывает новости:
– Бабушка в больнице с инфарктом... У Виктора опять почки, кучу денег надо на лекарства. Опять его с работы уволили... Кручусь, верчусь, из сил выбиваюсь... – Вздыхает, садится, устало улыбается. – Да нет, я не жалуюсь на судьбу. Угораздило вот только Нику... Тут на днях Ольга... – Поясняю: Ольга – сестра Ники. – Ольга с мужем и его родителями в гостях были. Так мне им в глаза посмотреть стыдно. Они хоть и не говорят ничего, а всё равно...
Мы молчим, слушаем шум чайника на плите. Тикают часы. На правой стороне оконной ниши пляшут солнечные зайчики: весна.
– Скрыть это не скроешь, – продолжает Надежда Фёдоровна, зачем-то двигая туда-сюда сахарницу. – Перед людьми неловко... Как пятно какое-то.
– Не всё ли равно, что думают люди? – говорю я. На самом деле я мало чем могу её утешить, но ведь нужно что-то говорить, раз уж пришла! – Пусть думают, что хотят. С каждым может случиться... Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Пятно? Нет, это не пятно, а беда.
– Для нас – беда, – вздыхает Надежда Фёдоровна. – А для других людей – пятно.
– Она сама отвечает за свои поступки, – говорю я. – Она взрослый человек, а вы ни в чём не виноваты.
Мать Ники горько улыбается. Эта улыбка старит её, сразу добавляет ей морщинок; в ней – усталость, боль и какое-то почти святое смирение.
– Может, и виновата... Недоглядела, недовоспитала. Что-то упустила. Люди ведь об этом в первую очередь думают.
– У вас хорошая семья, – говорю я. – Вам не в чем себя упрекнуть.
Надежда Фёдоровна качает головой: видимо, она с этим не согласна. Я молчу, слушаю чайник. Он закипает, и Надежда Фёдоровна заваривает чай. Достаёт и ставит на стол всё, чем они богаты, – с улыбкой святого смирения, от которого у меня щиплет глаза и сжимается горло. В воздухе висит несказанное: может, в этом есть и моя вина. Пляшут солнечные зайчики на стене, по улице идёт весна, и ей, нарядной и светлой, нет заботы о том, что у кого-то сейчас горе: солнце ведь светит для всех одинаково.
Я сижу в комнате за столом Ники. Её кровать аккуратно застелена, на покрывале – ни морщинки. Ещё нескоро она снова её займёт, думается мне, и слёзы опять набегают. Сейчас у неё всё казённое: и постель, и пища, и крыша над головой. Надежда Фёдоровна раскидывает карты, вздыхает.
– Да, вот оно: казённый дом и дальняя дорога. А это что? Дама червей... Какая-то женщина на сердце.
Я вздрагиваю: женщина на сердце – ведь это я. Бегут машины по улице, сияет солнце, шумят деревья. Всё как всегда, жизнь продолжается, день сменяется ночью, за зимой приходит весна. И так будет всегда.
Домой я иду пешком, внутренне сжимаясь от ожидания: не выпрыгнет ли из-за угла Якушев? В небе плывут лёгкие облачка, мимо снуют машины, куда-то идут люди, а его нет. Мне с трудом верится. Я даже не знала, как прекрасно я жила, пока он не появился в моей жизни.
Открываю своими ключами дверь, вхожу. Дома никого нет. Тапочки отца стоят у двери, тикают часы, в холодильнике пельмени и колбаса. Сажусь на диван, обвожу взглядом комнату. Когда он снова появится? Не может быть, чтобы он от меня отстал.
Однако сиротливый вид полупустого холодильника наводит на меня тоску, и я иду в магазин. Притащив полный пакет продуктов, я принимаюсь готовить, поглядывая на часы: в шесть должен вернуться отец. Без десяти шесть я выключаю плиту: борщ с фрикадельками, котлеты с гарниром из жареных кабачков с луком и блинчики с творогом готовы.
Шесть часов, десять минут седьмого – время ползёт медленно. Отец задерживается, и я начинаю нервничать: у меня нехорошее предчувствие. В полседьмого я выхожу на балкон. Странное, скверное предчувствие становится всё явственнее, я тревожно всматриваюсь вдаль. Может, опять загулял? Если так, то ещё слава Богу, а если...
Якушев?
Нет, нет, только не это. Если он навредит отцу, я точно убью его – насажу на копьё и сделаю из него шашлык!
Сердце в груди висит тяжёлым камнем, по спине бегают тревожные мурашки, кишки превратились в глыбу льда: я жду самого страшного. В полвосьмого в замке поворачивается ключ, и я вздрагиваю: наконец-то! Слава Богу, хотя бы живой... Да, по тому, как он открывает ключом дверь, я сразу определяю, что он выпивший, но это неважно: главное, он жив и здоров, Якушев с ним ничего не сделал...
Но слишком рано я обрадовалась: отец возвращается не один.
– Вот, прошу вас, проходите, – слышу я его пьяненький голос. – Наше скромное жилище... Добро, так сказать, пожаловать...
Ещё не видя, с кем он пришёл, я нутром чую Якушева, и не ошибаюсь. Волна аромата дорогой туалетной воды, элегантный костюм и галстук, огромный букет цветов в шуршащей обёртке – всё это могло бы произвести очаровывающее впечатление, но только не на меня. Я знаю, кто он на самом деле, и он знает, что я знаю.
– Настя! – говорит отец, и по его речи я определяю принятую им дозу: не менее полбутылки. – Настя, вот это... Я даже не знаю, как сказать! – Посмеивается, и Якушев вторит ему сладчайшей улыбкой. – Вот этот человек, Андрей... забыл, как вас по отчеству?
– Фёдорович, – подсказывает Якушев. – Но можно и без отчества.
– Да! – охотно соглашается отец. – Давайте без отчеств, так проще... Настя, ты меня, конечно, извини... Я выпил, признаю. Но как тут было не выпить, когда у меня просят твоей руки! Чин чином, как в старину!
Я не верю своим ушам, а Якушев протягивает мне шуршащий букет. Цветущий, элегантный, аккуратно подстриженный, пахнущий дорогим парфюмом, он целует мне руку и говорит:
– Да, Анастасия Петровна, вы не ослышались. Я люблю вас и прошу стать моей женой.
– Вот такие пироги! – смеётся отец.
В руках у него пакет, а в пакете – безобразие! – две бутылки дорогой водки, бутылка коньяка и вино, а также всяческие деликатесы, фрукты и конфеты.
– Вот, возьми, тут... – Отец протягивает мне пакет. – Это от Андрея. Я уж отказывался, но он настоял.
Мои вмиг ослабевшие руки не могут удержать пакет, и Якушев его подхватывает.
– Осторожно!
Он хозяйничает сам, как у себя дома: выставляет на стол содержимое пакета, раскладывает по тарелкам, нарезает, наливает. Я хочу крикнуть отцу, чтобы он ничего не ел и не пил, но у меня отнимается язык, и я в каком-то ступоре смотрю на них. Кошмар, катастрофа. Нам конец. Троянский конь. Змий-искуситель.
– … вот так мы и познакомились, – болтает между тем Якушев. – Признаюсь откровенно: Анастасия сразу поразила меня. Я не могу спать, не могу есть, не могу работать – всё думаю и думаю о ней!
Отравленное зелье льётся в рот отца, а я ничего не могу сделать. Всё как в кошмарном сне. Ватные ноги подкашиваются, и как по заказу подо мной оказывается табуретка.
– Правильно, Анастасия Петровна, присаживайтесь, – обхаживает меня Якушев, наливает вино и пододвигает конфеты.
Я не беру бокал, и он сам вкладывает его мне в руку.
– Предлагаю тост! – восклицает он. – За вашу прекрасную дочь, Пётр Иванович.
– Да, за Настю! – подхватывает уже порядком охмелевший отец.
Он пьёт стопку водки, и Якушев тоже пьёт, одним глазом наблюдая за мной. Бокал замирает в моей руке. Я не могу остановить этот кошмар, он свершается.
– Пейте, Настенька, это прекрасное вино, – мягко, вкрадчиво подталкивает мою руку Якушев, приближая бокал к моим губам.
Он почти силой заставляет меня пить! Это неспроста... Нет, я не буду глотать его бесовское зелье! Преодолевая чудовищное сопротивление – моё лицо как будто сдавлено гипсовой маской, – я заставляю мои губы двигаться.
Грешна я, но имею упование на помощь Бога моего и не боюсь тебя, лукавый! Именем Господа Иисуса Христа изыди, враг рода человеческого, из этого дома!
Приветливая и слащавая личина Якушева становится сизой, как грозовая туча, и на миг становится видно его настоящее лицо – демонская харя, мерзостная образина, каких поискать. Моя поднятая для крестного знамения рука наливается свинцовой тяжестью, а его горящие адским огнём глаза пригвождают меня к месту. Большой, настоящий крест начертить я не могу, но маленький – над бокалом вина – у меня получается: во имя Отца и Сына и Святого Духа. Перекрещенное вино вмиг вскипает в бокале, зеленеет и проливается на стол, и Якушев испуганно отскакивает от него, как от серной кислоты. Однако он тут же овладевает собой, растягивает рот в улыбку и бормочет:
– Это ничего, это пустяки...
Но мне уже легче, силы возвращаются, а за плечом у меня снова стоит кто-то светлый и сильный. Я повторяю уже вслух:
– Именем Господа Иисуса Христа изыди, враг рода человеческого, из этого дома!
Перекошенное лицо Якушева зеленеет, зубы скалятся, и он рычит:
– Думаешь, я не найду другого способа? Ты горько пожалеешь!
Громко тикают часы, журчит вода в туалете, а пролитое на стол вино засохло и похоже на запёкшуюся кровь. Отец ошалело смотрит то на меня, то на уставленный яствами стол, обводит взглядом кухню и недоуменно спрашивает:
– А где... Куда он делся?
– Ушёл, папа, – отвечаю я. – Ты знаешь, кто это был?
Отец смотрит на меня непонимающе. Я говорю:
– Нечистая сила! Вот, смотри.
Я кладу широкий крест на стол. Бутылки лопаются, и из них течёт зелёная дымящаяся мерзость, еда на тарелках превращается в шевелящиеся клубки каких-то ползучих гадов, конфеты становятся отвратительными слизняками, из букета цветов ползут чёрные скорпионы. Глядя на всё это, отец начинает кашлять и давиться.
– Изыди! – кричу я, осеняя всю эту пакость ещё одним крестом.
Слизняки и шевелящиеся гадины взрываются, и всё, что от них остаётся, – это щепотки чёрного, как сажа, пепла. Отец всё ещё давится, и я, схватив его за плечи, приказываю:
– Крестись! Крестись и повторяй за мной! «Огради меня, Господи, силою Честного и Животворящего Твоего Креста и сохрани меня от всякого зла».
Он не может выговорить ни слова – давится, но крест на себя положить у него всё-таки получается. И как только ему это удаётся, его тут же начинает рвать: он едва успевает склониться над раковиной. Из него извергается что-то чёрное и омерзительно зловонное.
– Да, да, выбрось это из себя! – кричу я. И читаю над ним молитву Кресту, которая помогла мне отогнать Якушева: – Да воскреснет Бог и расточатся врази его...
Чёрная гадость извергается из отца ещё минуту, и я подгоняю её словами молитвы. Отец ещё давится и кашляет, но из его рта уже не течёт ничего, кроме слюны: по-видимому, из него вышло всё. Я включаю воду.
– Умойся, – говорю я отцу.
Бледный, с трясущимися губами, он медленно опускается на табуретку, тяжело дыша. Несколько раз икнув, он бормочет:
– Что это?.. Что со мной?..
– Ты привёл к нам домой лукавого, – отвечаю я. – Да, его, собственной персоной.
– Вот этот вот?.. Андрей?..
Я киваю.
– Он, он. Это не человек, а бес в человеческом обличье. Ты ещё легко отделался – мы сразу выгнали из тебя эту гадость, а если бы было промедление, я не знаю, чем бы всё закончилось...
Отец издает что-то среднее между судорожным вздохом и иканием.
– Но он же... Он же просил... твоей руки...
– Он хочет добраться до меня. Это предлог. Возможно, он снова будет пытаться. – Я беру его лицо в свои ладони и упираюсь лбом в его бледный лоб, шепчу: – Папа, я прошу тебя, будь очень осторожен, особенно насчёт выпивки. Ни в коем случае ничего не пей – ни водки, ни пива, даже если тебя будут угощать какие-нибудь твои знакомые. А с незнакомыми людьми вообще не разговаривай, что бы они тебе ни втирали. Но самое главное – выучи молитву, которой можно его отогнать. Я напишу тебе её, и ты должен её затвердить, как дважды два. Ты всё понял?
Он кивает, закрывает глаза.
– Да...
Выглядит он неважно: весь бледный, под глазами тени, губы серые. Я никогда его таким не видела, и мне становится гораздо страшнее, даже чем когда вокруг меня летали мои вещи. Одно дело бояться за себя, но за близких – совсем другое.
– Папа, пойдём, приляг... Всё уже прошло.
Я укладываю его на диван и ещё долго с ним сижу, шёпотом повторяя все молитвы, которые мне только известны. Под них он и засыпает, а я всё не отхожу от него, тихонько гладя его седые волосы.