Показав мне в первый день знакомства свои рубцы под тёмными очками, Альбина, по всей вероятности, испытывала меня. Затем было испытание ромашкой и телефоном, которые я успешно прошла, но это было ещё не всё. Через три дня было испытание париком.

 В течение всех этих трёх дней я ни на минуту не переставала думать об этом странном происшествии, которое привело к ещё более странному знакомству. Среди моих знакомых ещё никогда не было людей, подобных Альбине; более того, она была, скорее всего, уникальна в своём роде. Мои представления об образе жизни слепых инвалидов оказались ошибочными: оказалось, они вовсе не обязательно должны были безвыходно сидеть дома, а могли и разъезжать в роскошных джипах с водителями-«шкафами», и иногда в их власти было обеспечить доступ в кабинет врача бесплатного учреждения без страхового полиса силой шуршащих бумажек, вложенных в паспорт. И я даже не подозревала, что иногда бывает достаточно только звука голоса, чтобы почувствовать: это твой человек. Но вот странность: это оказалась женщина, да ещё и слепая.

 Так о чём я? Ах, да, испытание париком. Звучит странно, но, тем не менее, слово «парик» здесь имеет своё прямое и единственное значение – накладка из волос. В семь часов вечера раздалась мелодия телефонного звонка, а на экране высветилось «Альбина». Не скажу, что я не поверила своим глазам, но по моей коже пробежал лёгкий холодок волнения, когда я прочитала это имя. «Встретимся», – облетел последний лепесток ромашки, и я сказала:

 – Да.

 Низкий, прохладный и щекочущий, как ледяная минералка, голос сказал:

 – Настенька... Привет. Это я... Если помнишь.

 Странно предположить, что я могла забыть её джип, её Рюрика и её ромашку, предсказавшую нам новую встречу. И было бы ещё более странно, если бы я, услышав её голос, моментально выдала в ответ что-нибудь остроумное и приятное. А выдала я следующее:

 – Спасибо за персики... Очень вкусные.

 – А конфеты? – тут же поинтересовалась она с явно слышимой в голосе улыбкой.

 – И конфеты тоже, – сказала я.

 Она сказала:

 – Ну, вот мы и снова разговариваем. Знаешь, а я очень боялась тебе звонить.

 – Почему это? – удивилась я. Она не производила на меня впечатление робкого человека.

 – Сказать откровенно? Я боялась, что ты пошлёшь меня подальше, – ответила Альбина.

 – Отчего же? – засмеялась я. – После такого вкусного подарка просто невозможно послать кого-либо.

 Она, по-видимому, тоже улыбнулась.

 – Я рада это слышать. Ты сейчас не слишком занята?

 – Да ничем особенным я не занята, – ответила я.

 Через час мы встретились в центральном парке. Она сидела на одной из ближайших к входу скамеек под освещёнными вечерним солнцем высокими старыми елями. Рюрика поблизости не было, Альбина была одна и держала на коленях букет сирени. На ней был белый костюм мужского покроя и светло-бежевые мокасины, а каштановое каре её волос золотилось в солнечном свете. Чёлка и тёмные очки скрывали две трети её лица, и в линии её шеи и подбородка было что-то трогательно беззащитное, отчего хотелось подойти и обнять её. Однако обнять её я не решилась, а просто взяла за руку и сказала:

 – Это я.

 – Я знаю, – улыбнулась она, приподнимая лицо.

 Она встала, не выпуская моей руки, и несколько секунд мы стояли так, чувствуя тепло ладоней друг друга, и это пожатие было интимнее поцелуя и даже близости. Она вручила мне букет сирени, а я сказала:

 – Отлично выглядите. Белое вам идёт.

 – А тебе идёт быть молодой и прекрасной, – ответила она.

 Сколько ей могло быть лет? Судя по голосу, не больше тридцати – может быть, тридцать с небольшим хвостиком. Кожа на её шее выглядела бы идеально, если бы не пара небольших шрамиков. Пожалуй, поцеловать её в щёку было бы не страшно, но я всё же пока не решалась это сделать. Держась за руки, мы пошли по еловой аллее. Даже в обуви на плоской подошве она была высокой: на глаз её рост был больше ста восьмидесяти. Даже нарочито мешковатый, мужского покроя костюм не мог скрыть её великолепной, атлетической фигуры, не лишённой и женского изящества. Я не придумала сказать ничего умнее, как только:

 – Наверно, шейпингом увлекаетесь?

 – Да, не могу без физических нагрузок, – ответила она. – Не меньше трёх раз в неделю, иначе начинаю сходить с ума.

 – Это как? – спросила я.

 – Ору на всех, могу что-нибудь сломать, – ответила она просто.

 – Значит, в спортзале вы разряжаетесь, – заключила я.

 Она кивнула, а мне стало не по себе. «Уж лучше молотить в спортзале грушу, чем колотить людей», – подумала я. И спросила:

 – А человека вы ударить могли бы?

 Альбина усмехнулась.

 – Если это отморозок, который того заслуживает – да, пожалуй, ударила бы. – И, словно почувствовав моё напряжение, добавила: – Не бойся. На девушку я не подняла бы руку. На тебя – никогда. Не напрягайся так... На самом деле я не люблю драться, хотя отпор дать могу. Удивлена? Не веришь?

 – Ну, почему не верю? – смутилась я. – Если вы говорите, что можете – значит, можете.

 – Не веришь, – кивнула она. – По голосу слышу. Ну, попробуй на меня замахнуться, как будто хочешь ударить.

 – Зачем?  Я и так вам верю, – напряглась я.

 – Не бойся, – улыбнулась Альбина. – Я не сделаю тебе больно, просто покажу приём.

 – Вы не будете бросать меня через бедро? – спросила я с нервозным смешком.

 – Нет, что ты, – заверила она.

 Я понарошку замахнулась на неё, а она с молниеносной быстротой и фантастической для слепого человека ловкостью перехватила мою руку, и в мгновение ока я оказалась скрученной в весьма болезненном захвате. Моя рука была завёрнута мне за спину, а подбородок упирался в локтевой сгиб руки Альбины.

 – Ой, ой, пустите! – взмолилась я. – Хватит, я вам верю!

 Она тут же разжала хватку.

 – Прости, милая... Я не хотела сделать тебе больно. Извини, немного увлеклась.

 Разминая выкрученные суставы, я проговорила обиженно:

 – Надо было предупреждать, что вы мастер рукопашного боя...

 – Прости, малыш. – Руки Альбины обвились тёплым кольцом вокруг моей талии, голос мягко провибрировал в щекотной близости от моего уха. – Не надо меня бояться.

 – А я вас и не боюсь, – сказала я, высвобождаясь из её объятий.

 Она не отпускала меня.

 – Может, уже перейдёшь на «ты»?

 – Может, я сама решу, когда мне переходить и переходить ли вообще? – отпарировала я. 

 – Хорошо, как скажешь, – улыбнулась Альбина и отпустила меня.

 Что мы делали дальше? Мы погуляли по аллеям, разговаривая преимущественно на общие темы. Я сказала пару слов о себе, она – о себе. Когда-то она была такой красавицей, что её фотография на обложке осчастливила бы любой журнал. И она блистала на обложках разных журналов во всех концах света, она была одной из немногих, кто в своей жизни немалого достиг сам, и она стала одной из преуспевших к двадцати шести годам. К двадцати семи она заставила свои деньги работать на себя, а в двадцать восемь она ослепла. Сегодня всё, что осталось от её красоты – это фигура, всё ещё стройная и прекрасная. Сейчас ей было тридцать четыре, и она была владелицей сети цветочных салонов и салонов подарков «Альбина». Её верная помощница в делах, её глаза, уши и правая рука – её старшая сестра Диана.

 – Не хочешь мороженого? – предложила она.

 Мы зашли в летнее кафе, и Альбина заказала две порции мороженого и кофе, после чего продолжила рассказ о себе. Она успела побывать замужем; после случившегося с ней несчастья она не стала дожидаться, когда муж её бросит, и ушла сама.

 – Впрочем, мы бы и так разбежались, – усмехнулась она. – После того как я отбила у него любовницу, он смотрел на меня волком, и для разрыва хватило бы и меньшего повода.

 Сказав это, Альбина несколько секунд молчала – выдерживала паузу, чтобы дать мне переварить то, что она сказала. Её слова насчёт любовницы мужа упали мне в живот холодным комком, как кусок мороженого, и я запила их глотком кофе. Альбина продолжила:

 – Я думала, что женщины преданнее мужчин, но ошиблась. Как только стало ясно, что зрение восстановлению не подлежит, она сбежала от меня... «Алечка, прости, мы больше не можем быть вместе, я возвращаюсь к Эдику», – вот что она мне сказала. И всё. С тех пор я одна.  Моя приятельница Маргарита, правда, пыталась меня познакомить... Это ни к чему не привело.

 Я решилась спросить:

 – А пластическую операцию сделать нельзя?

 – Уже было три, – ответила Альбина. – Врачи сказали, что полностью внешность восстановить невозможно.

 Это была не авария: какой-то псих плеснул ей в лицо какой-то едкой дрянью, которая попала преимущественно в глаза.

 – Его хотя бы посадили? – спросила я, шокированная.

 – Признали невменяемым, – ответила Альбина. – Поместили в психушку. Эдика я бросила первая, чтобы было не так унизительно. А она... О ней я больше не хочу вспоминать. Что-то мы засиделись, ты не находишь?

 Я согласилась, что неплохо было бы пройтись. Я вышла из кафе, забыв о том, что Альбина всё-таки незрячая, и мне следовало бы ей помочь, но она сама нашла дорогу к выходу.

 – Не убегай далеко, Настенька, – услышала я у себя за спиной её голос. – Мне бы не хотелось тебя потерять.

 Я подождала её. Она нащупала мою руку и сжала. Теперь, после всего рассказанного ею, это приобретало новый смысл, который вызывал у меня холодок в низу живота. Альбина сжимала мои пальцы ласково и со смыслом, но это, как ни странно, не вызывало у меня отталкивающего чувства. Я даже испытывала к ней своего рода уважение за то, что она, вопреки своему увечью, которое другого, более слабого человека могло бы заставить опустить руки, продолжала жить и даже работать. Она не сидела ни на чьей шее и была материально независима, ездила с водителем на шикарном джипе и расставалась с тысячерублёвыми купюрами с такой же лёгкостью, с какой я расстаюсь с десятками. Рядом с ней я чувствовала себя жалкой неудачницей – притом, что я-то зрячая! Пару минут мы шли по аллее, не говоря ни слова: я подавленно молчала, а Альбина вслушивалась в моё молчание. Наконец она сказала:

 – Ты что-то примолкла, Настенька. Как будто отгородилась стеной... Ты рядом и одновременно далеко от меня. Я напугала тебя или шокировала? Скажи хоть что-нибудь.

 Я проговорила:    

 – Да мне и сказать-то особенно нечего... Моя жизнь была далеко не такой яркой, как ваша. Со мной не случалось ничего интересного, всё как у всех. Серенько и скучно. Я – одна из миллионов, я никто.

 Альбина даже остановилась.

 – Что ты, Настенька! Не говори так. Господи, как же ты ошибаешься! Глупенькая моя...

 И она вдруг обняла меня прямо посреди аллеи. Мимо шли люди, и мне казалось, что на нас все смотрят. Признаться, в этот момент мне было весьма неуютно. Ветер взвихрил метель из белых лепестков, а в небе прокатился гром, последний аккорд которого отдался у меня в груди странным двойным ударом.

 – Больше никогда так не говори, – сказала Альбина. – И даже думать не смей. Потому что это неправда.

 У меня в горле стоял горько-солёный ком.

 – Что вы во мне нашли?

 – Не могу описать словами, – шевельнулись её губы совсем близко от моего лба. – От тебя, от твоих рук исходит какое-то тепло... волшебное. Из-за него я и побежала за тобой, как собачка на поводке. Меня ещё ни к кому так не влекло. Прошу тебя, не говори о себе плохих слов, они режут мне сердце... и плакать хочется. Только я не могу плакать.

 Поверите ли, но моё сердце вдруг согрелось. Всё это было очень странно, но приятно и волнительно. Мне хотелось сказать, что меня тоже так не влекло ещё ни к одному человеку, но вместо этого я сказала:

 – Может, отпустите меня? На нас все смотрят.

 – Плевать, – ответила Альбина. – Я не хочу тебя отпускать. Если я тебя отпущу, мне будет плохо без тебя.

 Мы бродили по парку, не обращая внимания на гром, и мне было непонятно, почему все люди как будто испарились. А когда хлынул дождь, я это поняла, но было уже поздно. Прежде чем мы нашли укрытие, мы успели основательно вымокнуть, но Альбина была этим нисколько не раздосадована, она даже смеялась.

 – Давненько я так не промокала!

 Мы заскочили в пустую беседку. Лило как из ведра, громыхало и сверкало, деревья тревожно раскачивались и вскидывали ветки, как в каком-то странном танце, летели оторванные листья и маленькие веточки – гроза была в самом разгаре. Пахло свежестью и сыростью, мокрой травой и землёй. Взглянув на Альбину, я увидела, что её мокрая чёлка неестественно съехала набок, пробор тоже находился не там, где должен был находиться, и вообще у всей причёски был неестественный и нелепый вид. Нет, она была не просто растрёпана грозовым ветром, она странно сместилась куда-то вбок вместе с чёлкой и пробором. 

 – Что у вас с волосами? – удивилась я.

 – Это парик, – призналась Альбина. – И скажу тебе: нет ничего противнее, чем мокрый парик! Уж лучше совсем без него.

 Мокрые волосы сползли с головы Альбины, которая оказалась совершенно гладкой, как шар для боулинга. Это повергло меня в лёгкий шок. Проведя по ней ладонью, Альбина усмехнулась:

 – Да, я ещё и лысая. Врачи не могут назвать точной причины, почему у меня выпали волосы. Я начала их стремительно терять после того случая. Ничего не помогает – ни витамины, ни мази, ни иглоукалывание с пиявками. Когда я была ещё не совсем лысая, одна моя знакомая посоветовала мне несколько раз подряд побрить голову: это якобы может стимулировать рост волос.

 – Ну, и как? – спросила я.

 – Результат ты сама видишь, – ответила Альбина. – С каждым разом волос отрастало всё меньше, а потом их вообще не осталось. Я потратила кучу денег на разные средства, но ничего не помогло.

 Держа на коленях мокрый, похожий на дохлую кошку парик, Альбина сидела на скамейке, нервно трогая гладкий затылок.

 – Ну вот... Теперь ты видишь меня такую, как я есть на самом деле, Настенька. Я чудовище... А ты красавица.

 Я подошла и положила ладонь ей на макушку.

 – Я совсем не красавица. И ты тоже не чудовище. – Погладив её по голове, я добавила: – А мне так даже нравится. Тебе нечего стесняться, у тебя очень красивая форма черепа. Без волос тебе тоже идёт.

 Альбина поднялась на ноги, одновременно заключая в объятия мою талию. Её лицо было очень близко, и у меня в животе тепло ёкнуло ожидание: сейчас она меня поцелует, подумала я. Но Альбина, видимо, решила, что на сегодня с меня хватит, и только прижалась щекой к моему виску.

 – Такого мне ещё никто не говорил. Что ж, может быть, ты и права... Но в одном ты ошибаешься, малыш. Ты красавица. Ты самая прекрасная девушка, которую я только встречала в своей жизни.

 Наверно, я стояла бы так с Альбиной целую вечность, щека к щеке, в кольце её рук, посреди бушующей грозы, но у неё зазвонил телефон.

 – Всё нормально, Рюрик. Нет, почти не промокли. Мы в беседке, пережидаем грозу. Придём, как только кончится.

 Когда гроза кончилась, мы пошли по мокрой аллее, держась за руки. Альбина несла вымокший парик в руке, и я поглядывала на её круглую гладкую голову. Меня тянуло снова дотронуться до неё, и я погладила её по затылку. Она чуть повернула лицо в мою сторону, улыбаясь.

 – Мне нравится, когда ты гладишь мне голову. Из твоей руки как будто струится добрая энергия. Мне очень хорошо... Погладь ещё.

 Мы остановились, и я несколько раз погладила её по голове, а потом мы снова обнялись посреди пустой аллеи. Вздохнув, Альбина проговорила:

 – Я не хочу с тобой расставаться. Скажи, я могу хоть на что-то надеяться?

 Я пожала плечами:

 – Надеяться не запрещено.

 Альбина остановила меня.

 – Нет, серьёзно. Наскочив на мою машину, ты ворвалась в мою жизнь, в мои мысли, в мою душу и натворила там столько изменений, что по-прежнему жить я уже не смогу. Я не хочу тебя напугать, не хочу оттолкнуть, но ты видишь, какая я...

 – Ты не хуже других, – сказала я. – А может, и получше некоторых. Знаешь, я тобой восхищаюсь. После того, что с тобой случилось, ты не опустила рук, не стала унывать и жалеть себя, ты стала жить дальше и преуспела. Ты просто молодец. А личная жизнь... Она обязательно наладится. Найдётся человек, который полюбит тебя именно такой, какая ты есть, ты обязательно встретишь свою половинку. Неважно, мужчина это будет или девушка, главное, чтобы было настоящее душевное тепло и взаимопонимание. И верность, и умение прощать и принимать человека таким, какой он есть, без попыток его переделать. Ты достойна этого...

 – Настенька... – перебила она, кладя руки мне на плечи. – Не надо, не говори всего этого. Скажи мне только одно: ты не будешь против встретиться как-нибудь снова?

 – Я не против, – сказала я. – Давай встретимся.

 14 октября.

 Возле подъезда останавливается знакомый джип. Широкоплечий и коротко стриженый: Рюрик. Задняя дверца: стройная нога в высоком сапоге, блестящая кожа, блестящий металл. Рука в тугой перчатке, чёрная шляпа, блестящий щиток тёмных очков.

 Слыша писк домофона, стаскиваю рубашку, натягиваю джинсы. Нажимаю кнопку:

 – Да.

 Холодный мужской голос:

 – Открывай, это Альбина Несторовна.

 – Входите.

 По лестнице – шаги двоих. Я натягиваю футболку и, не дожидаясь звонка, открываю дверь. По перилам скользит её рука в тугой перчатке, подбородок приподнят, рука Рюрика страхует под локоть. Она в облегающих чёрных брюках и высоких изящных сапогах, в кожаном плаще, из-под шляпы видны волосы светло-каштанового парика.

 – Всё, Альбина Несторовна, площадка. Дверь.

 На ходу стягивая перчатки, она перешагивает через порог, отрываясь от страхующей заботливой руки Рюрика. Замирает, протянув вперёд руку:

 – Настенька…

 Я прижимаюсь к ней, обнимаю, уткнувшись в пахнущий духами шарфик. Сердце нежно содрогается, истекая сладкой болью.

 – Аленька, прости меня, пожалуйста. Я очень тебя люблю…

 Её чуткие пальцы зарываются в мои вымытые волосы, губы тепло щекочут висок:

 – Господи, малыш, как ты меня напугала! Рюрик, посмотри, что у неё там!

 Нимало не церемонясь, верный Рюрик обходит квартиру, заглядывает в ванную и сообщает:

 – Тут полная ванна воды и нож рядом. На зеркале записка: «Папа, прости меня. Я очень тебя люблю, но больше так не могу». На кухне пустая упаковка из-под таблеток.

 – Что за таблетки? – Её голос сдавлен и глуховат от тревоги, но рука крепко обнимает меня.

 – Нурофен, – читает Рюрик на упаковке.

 – Настенька, что это?

 Я глажу её плечи, щёки, льну к ней всем телом.

 – Это пустяки… Обезболивающее.

 – Ты что, проглотила всю упаковку?

 – Аля, не волнуйся, ими нельзя отравиться… Их в упаковке было всего двенадцать. Меня стошнило… И они вышли. Ничего страшного, только немножко спать хочется.

 – А ванна, нож, записка? Что всё это значит? Ты что… Ты что собиралась сделать?! – Она встряхивает меня за плечи, потом прижимает к себе и гладит по голове. – Господи, дурочка моя… Ох, дурочка. Ну, зачем, зачем? А обо мне ты подумала?

 – Аля, прости меня, – всхлипываю я. – Я тебя очень люблю… Я больше не буду.

 – Всё, Рюрик, выйди, – говорит она. – Жди в машине.

 – Сколько вас ждать?

 – Не знаю. Сколько надо, столько и жди.

 Рюрик уходит, прикрыв за собой дверь, а Альбина прижимает меня к себе и всё гладит, гладит по волосам. Мы молчим. Я плачу, но это хорошие слёзы: они от любви.

 – Ты что удумала, глупышка? Настя, зачем?!

 Её голос дрожит: наверно, она сейчас тоже заплакала бы, если бы могла. Я щекочу губами её подбородок, и она обхватывает мой рот своим. Одной рукой обнимая меня, другой она снимает шляпу, я беру её и не глядя кладу на тумбочку, и её освободившаяся рука обнимает меня. Щекотная нежность наполняет меня до самой диафрагмы, я снимаю с Альбины тёмные очки, стаскиваю парик и провожу ладонью по её гладкой голове. Она вдруг смущается, прерывает поцелуй и на ощупь забирает у меня свои очки, снова надевает парик, на ощупь поправляя его.

* * *

 Три недели нашего знакомства пролетели, как три дня. Мы созванивались, гуляли в парке, разговаривали, часто держались за руки. Альбина не могла без этого: ей нужно было постоянно держать мою руку, это заменяло ей визуальный контакт, а я испытывала от этого странное волнение – как будто ладонь Альбины соприкасалась не с моей ладонью, а ласкала меня в более интимных местах. 

 Мы шли по сумрачной еловой аллее, каблуки Альбины постукивали по бетонным плиткам, у меня в руках был подаренный ею букет роз. Сквозь тёмные еловые лапы пробивались вечерние лучи солнца: тихий июньский вечер. Именно в этот тёплый, янтарный вечер меня одолевала мысль: что такое между нами происходит? Кто мы друг другу? Что значат эти встречи? Они не похожи на обычные встречи подруг с трёпом на обычные дамские темы – мужики, дети, тряпки. Если мы подруги, то зачем Альбина дарит цветы? И опять же, если между нами обычная женская дружба, то почему у меня всякий раз ёкает сердце и бегут по спине мурашки, когда я вижу на экране своего мобильного её имя? Почему меня охватывает ураган сладкого волнения, когда наши ладони втискиваются друг в друга с силой соития?..

 Водоворот моих мыслей прервал голос Альбины:

 – Может, скажешь, о чём твои тяжкие раздумья?

 Пожатие её руки стало крепче. Она была, как всегда, элегантно и со вкусом одета, а я сегодня что-то поленилась – напялила джинсы и белый топик. Носки её чёрных туфель поблёскивали из-под широких чёрных брюк, из-под рукава белой куртки выглядывала серебристая полоска браслета, на тёмном щитке очков играли блики – то, что оставалось от солнечных лучей, после того как они продирались сквозь плотный еловый заслон. 

 – Мне очень хорошо с тобой, Аля, – сказала я. – Просто удивительно.

 Она замедлила шаг.

 – Ты думаешь не об этом.

 – Ты что, умеешь читать мысли? – усмехнулась я.

 Она остановилась, повернувшись ко мне лицом, и взяла меня за руки.

 – А что, если умею?

 – Тогда зачем спрашиваешь?

 Мы стояли лицом друг к другу, мои руки – в её руках. Я потянулась к ней и потёрлась носом о её подбородок, прижалась к её щеке.

 – Ну, и что это значит? – спросила она.

 Вместо ответа я тихонько поцеловала её в щёку. Пожатие её рук разжалось, но лишь для того, чтобы обвить кольцом объятий мою талию. Её губы потянулись ко мне – так трогательно и доверчиво, что я не могла не приложиться к ним своими. Пару секунд мы стояли так, и губы Альбины щекотно и мягко шевелились под моими, а я думала, что подруги вроде бы не должны так целоваться. Губы Альбины вдруг крепко обхватили мои, и мой рот наполнила горячая и щекотная влажная нежность. Чёрный гладкий парик сполз с её головы, я положила ладонь ей на затылок. Она была во мне, а я – в ней, и это было восхитительное чувство.

 – Не надо, не говори ничего, – прошептала она, прижимая меня к себе ещё крепче. И зачем-то добавила: – Моя девочка...

 Да, слова сейчас были излишни, они могли даже испортить, нарушить это трепетное единение в янтарной тишине тёплого летнего вечера. От посторонних глаз нас укрывал еловый полумрак, а над нами было только светлое высокое небо.

 Парик и очки снова скрыли настоящее лицо Альбины чёрным щитом: мы шли по светлой кленовой аллее. Ни я, ни она не произносили ни слова, шагая по освещённому косыми вечерними лучами асфальту. Наши длинные тени шагали рядом, держась за руки. Сегодня был День Поцелуя. 

 14 октября

 Я веду её в комнату и усаживаю на маленький диванчик. Примостившись рядом с ней и устроив голову у неё на плече, я закрываю глаза. В голове ещё шумит от нурофена, во всём теле слабость, в коленках дрожь. Чуть-чуть подташнивает, но уже не так сильно. Рука Альбины сжимает мои пальцы.

 – Настенька, зачем ты это?.. Ты такая молодая, красивая… Зачем тебе умирать? Как тебе могло прийти такое в голову?

 Я вздыхаю.

 – Сама не знаю… Депрессняк какой-то накатил. Так вдруг тошно стало, как ещё никогда не было. Отец запил… А ты сказала, что у нас ничего не получится… Вот меня и заклинило.

 Она прижимает руку к груди, будто у неё вот-вот разорвётся сердце, делает глубокий дрожащий вдох.

 – Значит, из-за меня… Это я виновата.

 Я глажу её по рукаву.

 – Аля, ты не виновата…

 – Как же не виновата, если… – Её голос прерывается, она хватает меня и прижимает к себе, как будто боится, что я исчезну. – Если бы я знала, что ты выберешь смерть, я бы… Нет, я ей тебя не отдам! – Её дыхание щекочет мне шею, губы касаются моего уха. – Ты моя. Слышишь? Моя!

 – Я твоя, Аля… – Я сама обнимаю её, а в груди у меня больно и сладко. 

 – Я чувствовала, что ты… что с тобой что-то не так! Я места себе не могла найти! – шепчет она мне в шею. –  Слава Богу, что я успела… Не смей, слышишь, больше не смей так делать! Нет, этой костлявой старухе я тебя не отдам, пусть и не мечтает! Ты моя. Ты будешь жить… И жить ты будешь только со мной!

 – Да, Аля. – Я прижимаюсь к ней всем телом и всем сердцем говорю «да». Я принадлежу ей, она моя госпожа и хозяйка.

 Она крепко целует меня в губы, в лоб и в глаза, откидывается на спинку диванчика. Я потихоньку встаю: хочу выпустить воду из ванны. Рука Альбины тревожно сжимает мою, не пускает.

 – Куда ты? Анастасия!

 Какой у неё строгий голос! Мне нравится эта строгость, потому что в ней звучит беспокойство и любовь. Я глажу её по плечу.

 – Не волнуйся, Аля. Я только воду из ванны выпущу, она там уже ни к чему.

 Я выдёргиваю пробку, вода шумит, уходя в трубу. Перечитываю записку, морщусь: что за чушь! Рву её в клочки и бросаю в мусорное ведро. Нож кладу на место, где ему и положено быть, и угроза прячется в ящик. Выбрасываю и пустую упаковку от таблеток. Я собираюсь вернуться к Альбине, но внезапный приступ дурноты и головокружения принуждает меня опуститься на табуретку. В глазах темно, в ушах трещит хор будильников. Часть таблеток успела всосаться, но большую их часть я всё-таки вытащила из себя обратно. Некоторое время мне будет не по себе, но я не умру.

 – Настя! – слышу я сквозь хор будильников строгий, но любящий и полный беспокойства голос.

 Я вздрагиваю и выныриваю из коварного Ничто. Голос Альбины спасает меня от забытья, и я вскакиваю на ноги, забыв о слабости. Со всех сторон смыкается искрящаяся пелена, пол уплывает из-под ног, и я проваливаюсь в тошнотворное и гулкое Ничто.

 – Деточка моя! 

 Моего лица касаются ладони Альбины, и их прикосновение такое нежное, осторожное и испуганное, что мне хочется встать и успокоить её, но сразу встать не получается. Альбина надо мной на коленях, а я лежу на полу, в проходе, ведущем в кухню. Наверно, это был обморок, другого объяснения нет.

 – Настенька, тебе плохо? Может, надо «скорую» вызвать? Малыш, не пугай меня! Настя!

 Она приподнимает меня, прижимая к себе: она вообще очень сильная, а тревога за меня придаёт ей ещё больше сил.

 – Настя! – кричит она, встряхивая меня.

 Преодолев слабость, я обнимаю её за шею.

 – Всё хорошо, Аля, не волнуйся. Я просто резко встала… У меня, наверно, давление упало. От нурофена такое может быть.

 – Это же отравление, Настя! А если тебе станет хуже?

 – Не волнуйся, всё пройдёт. Я почти все таблетки из желудка выполоскала… Что-то успело всосаться, но это не смертельно, поверь. Сейчас мне надо просто пить побольше жидкости, лучше зелёного чая, он мочегонный. Сейчас попробую встать…

 – Не надо, милая. Держись за меня.

 Она берёт меня на руки и встаёт. Я в шоке цепляюсь за её плечи, а она держит меня железно, хотя она вовсе не Шварценеггер.

 – Аля, ты что? – испуганно бормочу я. – Ты же надорвёшься! Не надо поднимать такие тяжести!

 – Любимая девушка – не тяжесть, – отвечает она.

 Она несёт меня обратно в комнату, а я подсказываю ей дорогу.  Мне неловко и стыдно оттого, что не я ей помогаю идти, а она, слепая, несёт меня. Возле диванчика я всё-таки уговариваю её опустить меня, и она ставит меня на пол, но из объятий не выпускает: её губы тянутся ко мне. Они попадают мне в щёку, нащупывают мой рот и влажно обхватывают. Горячая щекотная нежность заполняет меня.

 На дисплее мелькают цифры: сорок, шестьдесят, девяносто, сто двадцать, сто пятьдесят. Воздух начинает выходить из манжеты, сначала тихо, а потом прибор начинает пищать в такт пульсу. Цифры мелькают в обратном порядке. Молчаливая пауза длится долго: признак низкого давления. Результат – 90/55. 

 – Сколько там? – озабоченно спрашивает Альбина.

 – Низковато. Девяносто на пятьдесят пять. – Я снимаю манжету и кладу прибор на место.

 – Так, зайка, ложись, – командует Альбина.

 Я повинуюсь. Альбина держит меня за руку, поглаживая и пожимая пальцы. Тепло её ладони на моей щеке заставляет моё сердце сжаться. Она склоняется надо мной и нежно целует. Волосы её парика щекочут мне лицо, я отражаюсь в щитке её очков.

 – Аля, сними ты этот дурацкий парик, – предлагаю я. – Чего тебе меня стесняться?

 Я сама стаскиваю с неё парик, она смущённо поглаживает голову.

 – Почему дурацкий? Это хороший парик, натуральные волосы.

 – Так тебе лучше, – говорю я.

 – С лысой головой? – усмехается она.

 – Да, – убеждённо говорю я. – Мне так больше нравится.

 В подтверждение этого я сажусь и глажу её по голове.

 – Ладно, малыш, отдай. – Рука Альбины тянется за париком.

 – Не отдам. – Я целую её в висок.

 – Настя, отдай, – нервничает она.

 Я со вздохом возвращаю ей парик, и она берёт его, но не надевает, а держит на колене. Я потихоньку снимаю с неё и очки, под которыми вместо глаз – рубцы. Шрамы у неё и на щеках, и на лбу, нет их только на губах и подбородке. Ожог был такой глубокий, что до конца их убрать не удалось даже после трёх пластических операций. Я осторожно касаюсь их кончиками пальцев, тихонько поглаживаю. Альбина мягко отстраняет мою руку, но я касаюсь шрамов губами.