Офицер и медсестра. Греческие корни и помощь от отца. Война в Греции и первая девушка Аиды. Неуязвимый солдат. Первое пробуждение жажды.

 Прости меня, Алёнка. Во всём виновата, конечно, я... И сумрак тоже.

 Не все могут справиться с грузом прошлых жизней. Они просто не готовы к такому знанию: оно влечёт их назад, а настоящее блекнет. Ты не справилась... А меня не было рядом.

 Зачем Эрика положила тебя в этот дурацкий гроб? Она слишком торопилась тебя похоронить, и теперь ты лежишь в нём, как спящая красавица, а этот повёрнутый на романтике князь Огнев обкладывает тебя свежими цветами. Впрочем, при всём этом следует сказать ему спасибо: если бы не он, тебя бы уже закопали.

 Какая ты красивая... Черты немного осунулись, глаза чуть глубже впали, брови и ресницы ярче выделяются на бледном лице, и ты всё так же прекрасна. Может быть, ты меня слышишь сейчас... Ты говорила, что совсем ничего обо мне не знаешь... Ну что ж, я могу рассказать.

 Своей средиземноморской внешностью я обязана матери. Детство моё прошло в семье русского эмигранта, офицера белой армии с греческими корнями Германа Христофоровича Вангелиди, а год моего рождения – тысяча девятьсот шестнадцатый. Да, по мне и не скажешь, что мне уже больше девяноста лет... Я бы выглядела на свой истинный возраст, если бы Герман Христофорович был моим настоящим отцом. Но он женился на моей матери – красавице-гречанке Деспине Доризо, когда мне было уже пять лет.

 Они встретились в двадцатом году в Пирее, в госпитале для беженцев из послереволюционной России, где в то время работала моя мать. Это была банальная история любви раненого офицера и медсестры. Когда в двадцать пятом госпиталь расформировали, отчим вместе с нами отправился в Афины на поиски своих греческих родственников. Он нашёл там семью своего двоюродного дяди, и они приютили нас. Отчим устроился преподавателем математики, а также русского и французского языка в Афинскую прогимназию, куда меня отдали учиться. С преподавательским составом дела обстояли сложно, и там были рады любому сотруднику, даже не имеющему педагогического образования. Отчим был достаточно глубоко образованным и интеллигентным человеком, чтобы справляться с работой.

 В гимназии давалось и профессиональное образование, и я обучалась швейному делу. Четыре класса я закончила с отличием. С детства я говорила на двух языках, так как моё окружение было наполовину греческим, наполовину русским. О своём происхождении я ничего не знала: мать предпочитала молчать о том, кто мой настоящий отец, и я долгое время думала, что он умер. Я росла очень здоровой – ни разу не переболела ни одной детской хворью, а синяки и ранки рассасывались в считанные часы, что всех несказанно поражало. По окончании гимназии у меня было два пути – либо искать работу швеёй, что мне, честно говоря, не улыбалось, или продолжить обучение. Меня привлекала химия и фармакология, но для поступления в аптекарское училище мне не хватало ни базовых знаний, ни денег. Финансовое положение гимназии было трудным, и отчиму платили мало, мать на сестринской работе тоже не слишком много получала, и нам едва-едва хватало денег, чтобы худо-бедно не зависеть от родных отчима.

 Видя моё желание учиться, мать решилась написать моему настоящему отцу, который, как я узнала, не умер, а вполне себе здравствовал где-то далеко, да ещё и был богачом. На ответ мать не надеялась, но он неожиданно пришёл: отец просил выслать мою фотографию. Меня приодели и отвели в лучшее и самое дорогое ателье, где сделали мой художественный фотопортрет высшего для того времени качества, с ручным раскрашиванием: ради такого случая мать не пожалела денег. Помню, у них с отчимом даже вышла ссора из-за этого.

 «Какие там цены! Это же уму непостижимо! На стоимость этой несчастной фотокарточки ты могла бы покупать продукты для обеда целую неделю! – возмущался Герман Христофорович. – Это ателье по карману только богачам!»

 «Ничего, недельку подовольствуемся только завтраком и ужином, – весело и неунывающе ответила мать. – Зато Аида сможет получить образование, которое позволит ей найти солидную работу. Фармацевт – это тебе не швеёй вкалывать!»

 Фотография получилась по тем временам просто шикарная: я вышла на ней, как мне показалось, нереальной красавицей – гораздо красивее, чем в жизни. Щёки и губы, розовый куст у меня за плечом и платье были искусно подкрашены, а позу мне фотограф придал аристократически-изящную. Отчим не верил в успех этой затеи, но я думаю, его сердце снедала и ревность к прошлому жены, и досада на себя за то, что он сам не мог обеспечить мне достойного будущего. Я сама, признаться, тогда мало задумывалась о своих чувствах к далёкому отцу: он был скорее призраком, чем реальным человеком. Что можно чувствовать к тому, кого никогда не видел? Гораздо важнее для меня в тот момент был результат, ради которого мы пошли на такие траты.

 А результатом оказалась солидная сумма, которой хватило не только мне на занятия с репетитором и оплату четырёх лет обучения, но и на улучшение условий жизни всей семьи. Эта помощь пришлась очень кстати, потому что отчим потерял работу в связи с сокращением штата, и нам стало бы совсем туго, если бы не эти деньги. Отчим презирал эту «подачку», но в течение полугода вынужден был жить на неё, пока с грехом пополам не устроился на новую работу – на почту.

 С этого времени я начала ощущать, будто за мной наблюдает кто-то невидимый. Идя на учёбу и возвращаясь с неё, я то и дело озиралась, но никого не видела. За клумбами со сладко пахнущими левкоями никто не прятался, и под раскидистыми пальмами я не видела никого подозрительного, но странное чувство оставалось. Я начала беспокоиться, не паранойя ли у меня, но скрывала это от всех. Перед рассветом сквозь сон мне мерещилось, будто кто-то сидит у моей постели, и я просыпалась, оцепеневшая от ужаса.

 Из-за всех этих странностей мой характер стал очень замкнутым и чудаковатым, друзей я практически не приобрела. К ухаживаниям молодых людей я была равнодушна, более того, испытывала тайную страсть к девушкам... Но боялась признаться в этом даже самой себе. Типично женские ценности – наряды, магазины, муж, дом, дети – мало интересовали меня тоже, да и выбранная мной профессия фармацевта в те времена была в целом неженской.

 Политическая ситуация в стране была нестабильной: к власти приходили то республиканцы, то монархисты. В тридцать шестом году, когда установился режим генерала Метаксаса, умер отчим, а его троюродный брат Георгиос разорился и покончил с собой, мать болела, и моя работа в аптеке приносила практически единственный доход для семьи. Кроме меня относительно хорошо зарабатывал только Ираклис, сын дяди Георгиоса, каменщик. Его жена сидела дома с маленькими детьми, а мать, тётя Элени, после разорения и смерти мужа нашла подработку расклейщицей объявлений и продавщицей газет. Жили мы более чем скромно, но гордо – ни у кого в долг не брали.

 Когда началась Вторая мировая война, Греция была оккупирована фашистами. Погиб Ираклис, его жена и дети пропали без вести, умерла мама... Что стала делать я? Да, Алёнка, ты правильно догадываешься: тогда я в первый раз рассталась с длинными волосами, вступила в Национально-освободительную армию и отправилась партизанить. Моя деятельная натура просто не могла позволить мне отсиживаться в подвале. При моей необыкновенной силе и неуязвимости я стала ценным бойцом. В ноябре сорок второго я участвовала во взрыве моста у города Ламия, что на шесть недель парализовало снабжение гитлеровских войск в Северной Африке.

 Тогда же у меня случился короткий «военно-полевой роман», но не с одним из бойцов, а с семнадцатилетней медсестричкой. В мужской одежде, стриженная под машинку и по поведению мало отличавшаяся от остальных бойцов, я походила на красивого паренька. Ангела была новенькой в нашем отряде и не знала моего небольшого «секрета». Называли меня все по прозвищу – Ёжик (из-за моей ультракороткой стрижки), а настоящим именем не пользовались. Со стороны Ангелы начались улыбочки, румянец, волнение – словом, весь девичий набор. Ощутив её интерес к себе, я не стала раскрываться: уж очень мне хотелось её поцеловать, но не по-дружески или по-сестрински, а по-настоящему, как любимую. Под сердцем у меня поселилось что-то нежное, щекотное, мои мысли всё время крутились вокруг Ангелы, а когда мы встречались взглядами... о! Нестерпимо хотелось её стиснуть и целовать много-много раз. Была она очень миленькой – с толстыми чёрными косами и огромными карими глазами, а ресницы – как опахала. Многим бойцам она нравилась, но вот поди ж ты – из всего отряда ей приглянулась именно я.

 Обстановка предоставляла очень мало возможностей для каких-то отношений, но осознание, что каждый день может стать последним, обостряло все желания. Как-то во время затишья я вызвалась проводить её до лесного ручья за водой. Когда мы шли среди солнечных зайчиков и зелени, казалось, что нет никакой войны. Ангела оступилась на камнях, я подхватила её... Сердце у неё стучало часто-часто, как у пташки, ресницы дрожали, а губки приоткрылись – не то испуганно, не то призывно.

 Опыт в поцелуях у меня тогда был, мягко скажем, невелик, а у неё – и вовсе никакого. Она думала, что целоваться нужно с сомкнутыми губами, и пришлось приоткрыть ей ротик, взяв за подбородок. Она пискнула и дёрнулась, но из моих объятий ни одной девчонке не вырваться. В общем, моё желание осуществилось. Позабытые вёдра валялись в стороне, а мы, лёжа на травке, готовы были проглотить друг друга.

 Но если целовалась Ангела с упоением, то остальное – ни-ни. Может, считая меня парнем, боялась забеременеть, а может, просто потому что в первый раз – всегда немного страшно. Но меня устраивало такое положение: мне пока не хотелось обнаруживать отсутствие у меня между ног предмета, которого она так боялась, а значит, и свой пол.

 – Ёжик, миленький, не надо, ладно? – прошептала она. – Я так сразу не могу.

 – И не надо торопиться, – сказала я. – Ты же порядочная девушка. Мне это нравится.

 Размякнув под поцелуями, она всё-таки позволила сделать ей приятно рукой: и хорошо, и безопасно. А мне было хорошо оттого, что хорошо ей...

 С этого дня мы использовали любую, даже самую маленькую возможность, чтобы побыть друг с другом. До «остального» дело часто и не доходило – ни времени, ни условий для этого не было, но нам хватало и поцелуев. Гораздо важнее и ценнее секса было чувство близости и душевного тепла, нежный взгляд, пожатие руки. Ценен был каждый миг жизни, потому что в любой момент она могла оборваться.

 Я считала Ангелу своей девушкой, и меня бесило, когда кто-то начинал заигрывать с ней. Когда один парень из пополнения попытался потискать её в тёмном уголке, я отшвырнула его на несколько метров и чуть не убила. Тогда так никто и не понял, отчего я разозлилась: всем и в голову прийти не могло, что во мне говорила совсем не женская солидарность.

 Ангела так и не узнала, что я не мужчина: она погибла через месяц. А я решила больше не привязываться ни к кому: тогда не будет боли от потери. Но судьба словно издевалась надо мной, как нарочно подсовывая мне на пути хорошеньких девушек – то медсестричек, то деревенских жительниц. Всех вводила в заблуждение моя одежда и голова, которую я постоянно болванила ручной машинкой: может, ты помнишь о странном свойстве моих волос расти с нечеловеческой скоростью. А моё лицо нравилось женщинам – везде, куда бы меня ни заносила война, я встречала заинтересованные взгляды прекрасного пола. Тогда я реально осознала, что нравлюсь девушкам, но моё сердце было надолго заморожено, а улыбка стёрта гибелью Ангелы.

 А в сорок третьем мне впервые открылась моя полувампирская сущность. До сих пор она проявлялась только нечеловеческой силой и скоростью заживления ран, а жажды крови я не знала. В марте мы окружили итальянский гарнизон в городе Гревена, одновременно блокируя дороги, чтобы не подпустить подкрепление, и на второй день этого боя меня очень серьёзно ранило. Осколок гранаты распорол мне живот, и я, поддерживая вываливающиеся кишки рукой, пальцами другой царапала пыль и кирпичную крошку, пытаясь ползти. Вокруг стоял такой густой и сильный запах крови, какой я раньше никогда не ощущала... Но он не вызывал у меня отвращения, напротив – казался необыкновенно прекрасным и вкусным. Как бы тебе описать его, чтобы ты поняла, что я почувствовала? Вот какое у тебя любимое блюдо? Ну, скажем, пирожки с мясом... Так вот, представь, что ты дико, зверски голодна, а в воздухе витает их запах. Твой рот непроизвольно наполняется слюной, в животе урчит, и ты жаждешь впиться зубами в аппетитный, поджаристый, сочный, горячий пирожок! У меня просто челюсть свело от безумного желания выпить крови, а с зубами начало твориться нечто странное: в гнёздах клыков что-то пришло в движение, и они начали удлиняться.

 Сейчас я понимаю, что жажда проснулась во мне в опасный для жизни момент; собственных ресурсов для выживания мне не хватало, и включился механизм восстановления, для которого требовалась кровь. Но тогда мне казалось, что я просто сошла с ума... Впрочем, что-то мне подсказывало, что стоит довериться своим желаниям, причём немедленно. Недалеко от меня лежал израненный итальянец с оторванной рукой – кровь ещё била из раны, и я, добравшись до него, присосалась к разорванным кровоточащим сосудам. Парень застонал, пытаясь меня оттолкнуть, но у него не доставало сил справиться со мной, а вот мои силы с каждым глотком росли, и рана казалась пустяковой, не серьёзнее царапины.

 Напившись вволю, я отползла за развалины здания и села, прислонившись спиной к уцелевшей стене. Моток ниток с иглой у меня всегда бережно хранился в застёгнутом нагрудном кармане: мало ли – пришить пуговицу, заштопать прореху. Сейчас он пригодился мне, чтобы залатать дыру в животе: неудобно ведь драться с кишками наружу. Заправив их внутрь, я зашила себя, отдохнула с полчаса и – снова в бой. Конечно, всё пришлось делать без наркоза, но после крови боль я практически не чувствовала. Вот так вот, малыш... Уж прости за жутковатые подробности.

 Гарнизон сдался к вечеру, а уже на следующий день от моей раны остался лишь розовый шрам – только нитки удалить, и всё. Ни тебе заражения крови, ни столбняка, ни прочей инфекции.

 К осени того же года Греция была уже свободна от оккупантов, но из-за вечного противостояния республиканцев и монархистов началась очередная внутренняя распря. «Призрак коммунизма» прогоняли британцы и вездесущие США, известные любители совать нос в чужие дела. Так получилось, что за свою кровь, пролитую при освобождении страны от фашистов, я не получила не только ни одной награды, но и даже «спасиба». Ну, да и чёрт с ним, со «спасибом». Выяснилось, что я, оказывается, кровопийца... Это потрясло меня гораздо больше.

 После войны я вернулась домой и принялась за поиски мирной работы. От всей семьи моего отчима осталась только старая и больная тётя Элени. Война унесла всех молодых, выжили только старуха и я – непонятное существо, чудовище-кровопийца. Хоть жажду я больше не испытывала, но чудовищем себя считать не перестала. Для меня нашлась работа на фабрике по производству лекарств, и я начала перестраивать себя и приспосабливаться заново к мирной жизни.

 Лишь в сорок восьмом году мне запоздало вручили военную медаль «1941 – 1945» в виде шестиконечной звезды. Награда нашла бойца, но... Это уже как-то не особо радовало и как будто большого значения не имело. Впрочем, медаль всё ещё хранится у меня в чёрной бархатной коробочке вместе с фотографией Ангелы: после войны я разыскала её семью, и они подарили мне эту карточку, на которой она была запечатлена ещё весёлой и беззаботной школьницей – с парой толстых блестящих кос и тенью от ресниц на щеках...