Главное противостояние XXI века: с кем быть России?

(2013)

Ha следующий, 2014 год приходятся два значимых юбилея — 100-летие начала Первой мировой войны в 25-летие фактического завершения войны, традиционно называемой «холодной». Первое событие стало «началом конца» эпохи европейского доминирования в глобальной экономике и политике; второе поставило точку в истории биполярного мира. Итоги как Первой мировой, так и «холодной» войн не были приняты проигравшими — и в одном из случаев мир был вскоре ввергнут еще в один конфликт, ставший самым жестоким в истории человечества. Сегодня, через четверть века после окончания «холодной войны», все чаще звучат слова о конце обусловленного ее итогами «однополярного момента» — что, помимо прочего, означает создание предпосылок нового глобального противостояния.

Недовольство многих крупных держав — и в первую очередь проигравшей «холодную войну» России — американским доминированием объяснимо. Как в свое время писал Г. Киссинджер, «сам статус доминирующей державы по сути автоматически порождает стремление иных государств обрести большие права при принятии своих решений и относительно принизить позиции сильнейшего» (Киссинджер, Генри. Нужна ли Америке внешняя политика? Москва: Ладомир, 2002, с. 325–326). Поэтому «возвращение истории» можно было предвидеть не во второй половине 2000-х (см.: Kagan, Robert. The Return of History and the End of Dreams, NewYork: Alfred A. Knopf, 2008), a уже в середине 1990-x. Совершенно очевидно, что мир вступил в эпоху поиска нового баланса — и что эта эпоха будет скорее всего эпохой нестабильности (как в том случае, если нынешний гегемон даст событиям развиваться по их внутренней логике, так и в том, если противоречия между сверхдержавами перерастут в открытый конфликт). Именно поэтому идея возрождения многополярности всегда казалась мне опасной (см.: Иноземцев Владислав. «Мечты о многополюсном мире» // Независимая газета, 18 сентября 2008 г., с. 10), а путь к ее утверждению — тернистым и малопредсказуемым.

Россия, чье влияние в мире сократилось в 1990-е годы сильнее любой иной страны, имеет хорошие поводы быть самым активным противником американской гегемонии. Однако поводы — это не всегда причины. Мне сложно назвать те шаги американских властей за последние 20 лет, которые принесли бы нашей стране существенный вред. B 1990-е годы американская экономическая политика обеспечила США подъем, который фактически вытянул мир из кризиса 1997/98 годов. B начале 2000-х вторжение в Ирак, как бы оно ни уязвило наш политический класс, привело к дестабилизации на Ближнем Востоке и запустило рост цен на нефть, которому Россия обязана своему «вставанию с колен». Нынешняя реакция США на кризис 2008/09 годов поддерживает на плаву всю мировую экономику, сырьевым придатком которой Россия стала по своей собственной, а не чьей-то иной, воле.

Более того; даже наличие причин быть недовольными ролью Америки в мире не дает основания оказываться пионером антиамериканизма, если для такой позиции нет материальных оснований. A их, увы и ах, нет. Да, доля США в мировой экономике снизилась за последние 50 лет с 37,7 до 25,4 %. Но доля СССР/России упала еще сильнее — с 6,9 до 2,2 %. Можно сколь угодно долго рассуждать о американском упадке, но что-то подсказывает мне, что Ч. Краутхаммер был прав, когда в 1991 году написал, что «если бы Римская империя рушилась теми же темпами, какими сдает свои позиции Америка, вы бы, скорее всего, читали эту колонку по-латыни» (Krauthammer, Charles. «Bless Our Pax Americana» //Washington Post, Ί 991, March 22, p. A25). Россия не имеет сегодня союзников, которые готовы за ней пойти (по случаю купленные Белоруссия и Украина — не в счет); идеологии, которая казалась бы кому-то не то чтобы приемлемой, но даже понятной; технологий и интеллекта, которые могли бы сделать ее полюсом глобального экономического роста. При этом она расположена в окружении двух других гигантов, между которыми никакие новые «центры силы» возникнуть не могут.

Но и это не самое важное. Более принципиальным мне кажется иной момент. Сегодня впервые в истории формируются контуры противостояния между европейскими и неевропейскими державами. Начиная с 1701 года, когда была развязана Война за испанское наследство, которую многие историки не без основания называют первой мировой войной (см.: Davies, Norman. Europe: A History, NewYork: HarperCollins, 1998, р. 625), и вплоть до конца советско-американского противостояния, сторонами радикальных конфликтов становились либо только западноевропейские страны, либо западноевропейские страны и Россия (как в наполеоновских войнах и в войну 1914–1918 годов), либо они и Соединенные Штаты (как в 1914–1918 и 1940–1945 годах), либо Советский Союз и США — но противостояние этих двух выходящих за пределы европейского континента держав войной так и не обернулось. B XXI столетии главным оппонентом Америки становится Китай — и это способно изменить характер и ход нового глобального конфликта.

Я оставлю более серьезным специалистам по конфликтологии и истории вопрос о том, насколько сам по себе этот факт может сказаться на событиях ближайшего времени — мне хотелось бы сосредоточиться на более прозаической проблеме. Ha протяжении последних 500 лет Россия не состояла в союзах, в которых она не играла бы доминирующей роли. Начиная с Семилетней войны, она была главным движителем любых коалиций в Европе. Именно она положила конец притязанием Фридриха II, сыграла решающую роль в победе над Наполеоном, до октября 1917 года несла основное бремя в войне против кайзеровской Германии. B годы Второй мировой войны Советский Союз может быть и был экономически слабее Соединенных Штатов, но он несомненно внес самый весомый вклад в победу антигитлеровской коалиции, да и подвергся атаке со стороны Германии до того, как Америка вступила в войну. B случае развертывания противостояния между США и Китаем Россия, если займет одну из сторон, в любом случае окажется не на ведущей роли — и это будет для страны совершенно новым состоянием: ведь мы всегда привыкли спрашивать себя: «Кто с нами?», но никогда не пытались выяснить: «С кем мы?».

B такой ситуации стоит со всей серьезностью задаться вопросом: если противоречия между Соединенными Штатами и Китаем углубятся (а все чаще высказываются мнения не только о том, что они неизбежно углубятся, но и о том, что Китай сегодня в отношении США повторяет движения Германии в отношении Англии в 1909–1913 годах — см.: Luttwak, Edward. The Rise of China vs. the Logic of Strategy, Cambridge (Ma.), London: The Belknap Press of Harvard University Press, 2012), какую позицию стоит занять Москве? Следует ли и далее убеждать себя в выгодности участия на вторых ролях в ШОС и развивать конфронтацию с Америкой, или пересмотреть свои позиции?

Сегодня Китай является второй в мире военной державой после США по всем позициям, кроме стратегических ядерных сил. Его военные расходы в 2012 году составили $166,1 млрд. и выросли с 2000 года в 7,5 раз (по данным SIPRI: http://portal.sipri.org/publications/pages/expenditures/country-search, сайт посещен 22 декабря 2013 года); американские составили $680,4 млрд. и выросли за тот же период в 2,3 раза (рассчитано по: Economic Report of the President 2013, Washington (DC): United States Government Printing Office, 2013, table B-80, p. 419). Если процесс будет продолжаться теми же темпами, расходы двух стран сравняются через 12 лет. Имея Россию в союзниках, Китай будет обладать самой мощной военной машиной в мире еще раньше. Судя по его последним демаршам, Китай не остановится в притязаниях на то, чтобы в ближайшем будущем стать главной военной державой в Азии. Уже сейчас KHP имеет военные соглашения с Пакистаном, Мьянмой, Бангладеш, Шри Ланкой, Мадагаскаром и даже с Сейшелами, Мальдивами и Маврикием, а его воинские контингенты присутствуют в регионе от Мьянмы до Судана, что вызывает растущую обеспокоенность Индии и Японии (см.: Emmott, Bill. Rivals. How the Power Struggle between China, India and Japan Will Shape Our Next Decade, NewYork, London: Harcourt Brace, 2008, pp. 59–61). Несомненно, что Соединенные Штаты предпримут все от них зависящее для того, чтобы не допустить превращения Китая в соперничающую с Америкой морскую державу на Тихом океане и будут наращивать военно-политическое сотрудничество с Японией, Южной Кореей, Филиппинами, Индией и другими своими потенциальными союзниками в тихоокеанском регионе.

Ha мой взгляд, наступает подходящее время для того, чтобы без лишних эмоций оценить плюсы и минусы от того или иного позиционирования России в Азии. Важнейшими предпосылками для такого осмысления я назвал бы два обстоятельства.

C одной стороны, нужно скрупулезно, и не впадая в следование разного рода идеологиям, проинвентаризировать представления о «закате» Соединенных Штатов, которые мы так любим повторять и тиражировать. Как совершенно справедливо отмечает в свой новой книги Й. Йоффе, сейчас мир переживает уже пятый приступ шизофренического обострения пересудов об американском упадке: первый фиксировался после запуска CCCP первого спутника, второй — в годы вьетнамской войны, третий — в конце 1980-х на фоне стремительного подъема Японии, четвертый — в начале 2000-х из-за невозможности Америки утвердить свое имперское величие в новых войнах за рубежом (см.: Joffe, Josef.The Myth of America's Decline, New York, London: W.W.Norton & Co., 2014, pp. 3-32). Сейчас принято говорить о бесконечных долгах США, о кризисе их экономике и росте Китая. Но стоит вспомнить, что с тех пор как делались предыдущие пророчества, CCCP рухнул; меньшинства были успешно интегрированы в американское общество; Япония давно перестала претендовать на первый номер в мировой экономической иерархии — да и экономический рост у американских «неудачников» в IV квартале 2013 года составил 4,1 %, а у «успешной» России — менее 1 %. Ha протяжении более двухсот лет Америка демонстрирует чудеса приспособления к постоянно изменяющимся условиям — и, судя по тому, как умело она использует преимущества глобализации, ее ресурс не исчерпан. Политический союз против нее с Китаем сегодня напоминал бы экономический альянс CCCP с Японией в середине 1980-х годов — и тот и другой не помогли бы союзникам добиться доминирования в той или иной сфере. Я не говорю о том, что экономический рост KHP может замедлиться по мере появления в стране широкого среднего класса или вообще обратиться вспять в случае начала крупного кризиса перегруженных долгами государственных предприятий — пока речь идет только о том, что Америка далеко не исчерпала своих возможностей ни в одной из существенно важных сфер.

C другой стороны, нужно понять потенциальные выгоды сотрудничества с каждым из соперников. Соединенные Штаты, как и их союзники в Европе, а также Япония — постиндустриальные экономики, заинтересованные в том числе и в аутсорсинге своего промышленного производства. По мере роста напряженности в отношениях с Китаем у них может возникнуть потребность в релокации производства. Россия с ее гигантскими ресурсами и явной потребностью, во-первых, в современной индустриализации, и, во-вторых, в развитии сибирского и дальневосточного регионов — лучший кандидат на подобную роль. Напротив, Китай уже сегодня — главная в промышленном отношении экономика мира, и создавать себе конкурента в лице России ей ни к чему. Именно поэтому китайцы стремятся приобретать в России только сырье, сокращать импорт из нашей страны готовой продукции и не инвестировать в производственные мощности на территории Российской Федерации. Можно и дальше умиляться росту нашего товарооборота с KHP (с 2000 по 2013 год он увеличился с $6,2 до $91,3 млрд.), но не стоит забывать при этом, что положительное сальдо в торговле России с KHP в $4,3 млрд. за эти годы сменилось отрицательным в $16,3 млрд. Ориентируясь на Китай, мы обрекаем себя на роль сырьевого придатка уже не Европы, а Азии — и к тому же получаем союз с державой, которая и дальше будет утверждать свои интересы в критически важном для России центрально-азиатском регионе. Даже если я был сторонником прочного союза немедократической России с авторитарным Китаем и убежденным противником американской гегемонии, я не понимаю, какие экономические выгоды наша страна может извлечь из политического альянса с КНР. Практика показывает, что наращивание объемов товарооборота и перенос производств на более дешевый китайский рынок прекрасно удается и странам, совершенно не склонным идти с Пекином даже на углубленный политический диалог.

Вряд ли можно сомневаться в том, что по мере нарастания противоречий между США и Китаем Россия получит уникальную возможность улучшить свои позиции на Тихом океане именно через выстраивание отношений с Соединенными Штатами и их союзниками. Сегодня тихоокеанский регион характеризуется относительным балансом между его восточным и западным берегами. Если суммировать ВВП по ППС всех стран, омываемых Тихим океаном, то на Азию придется 48,6 %, на обе Америки и Австралию с Новой Зеландией — 46,1 %, а на Россию (которая все же является скорее европейской, чем азиатской, страной) — 5,3 % (подробнее см.: Kuznetsova, Ekaterina and Inozemtsev, Vladislav. «Russia's Pacific Destiny» //The American Interest, 2013, November — December, vol. IX, no. 2, pp. 67–73). Перевес Азии неочевиден — a уж доминирование Китая (если учесть экономическую и технологическую мощь Японии и Кореи) — тем более. B условиях такого баланса роль России для стран европейской культурной традиции особенно велика — что, вероятнее всего, может обусловить и цену, которую они готовы будут заплатить за обретение такого стратегического союзника. По сути дела, в новом геополитическом противостоянии XXI века должен будет дан ответ на вопрос: с кем Россия — с Азией против Америки и Европы, или с Америкой против Азии. И этот вопрос представляется мне самым существенным для нашей страны в этом столетии.

Проблема ориентации России в отношениях с Китаем или Соединенными Штатами особенно важна потому, что она сегодня отражает «старый как мир» геополитический спор между сторонниками «континентального» и «океанического» подходов.

Ориентация на Китай означает на деле ориентацию не на восток, а скорее на юг (так как на восток от России лежит как раз Тихий океан и находящиеся за ним Канада, Соединенные Штаты и Мексика [а чуть ближе — Япония]). Такая ориентация будет предполагать, что в сознании нашей политической элиты возобладают идеи «евразийства», и мы посвятим десятилетия поиску у российской государственности азиатских корней, потратив десятки, если не сотни миллиардов долларов на финансовую поддержку несостоявшихся государств южной части постсоветского пространства. Ориентация на юг укрепит нашу вассальную зависимость от Китая, так как Россия в лучшем случае окажется поставщиком сырья для китайских предприятий, а если очень повезет — еще и транзитером их продукции на европейские рынки, но не более. Покажите мне хотя бы одно высокотехнологичное предприятие, построенное в России с участием китайского капитала, и я, быть может, изменю свою позицию. Особо стоит отметить, что ориентация на юг уводит Россию от ее естественного преимущества — выхода к двум основным океанам, Атлантическому и Тихому. По сути, сегодня подобными возможностями обладают только США — и в мире, где 52 % глобального валового продукта производится на расстоянии не более 100 миль от морского побережья, считать Богом забытые Киргизию и Таджикистан серьезными активами по крайней мере странно. Союз с Китаем, таким образом, предполагает «самозакапывание» России в евразийском «хартленде» вместо максимально расширения «окон» в мир — как на Западе, так и на Востоке.

Напротив, ориентация на Соединенные Штаты, и, в более широком смысле, на Запад открывает перед Россией совершенно новые перспективы. B случае создания прочного союза между Россией, США и Японией возникает своего рода северотихоокеанский альянс, по мощи и возможностям сопоставимый с североатлантическим. Россия обеспечивает инвесторов для развития своих восточных территорий, совместно с союзниками контролирует столь дорогой нашим политикам Северный транзитный коридор, наращивает взаимодействие с Североамериканской зоной свободной торговли. Более того — возникает перспектива дальнейшего союза с европейскими партнерами Соединенных Штатов, и в этом случае появляется уже не зона благоденствия от Нормандии до Владивостока, а своего рода «Северный альянс», который будет обладать подавляющим преимуществом над «мировым югом» по всем параметрам — от стратегических ядерных сил до технологий, финансовых резервов и запасов сырья. По сути, Россия в данном случае получает возможность на равных войти — и даже быть приглашенной, а не навязавшейся — в клуб самых развитых стран мира, стран, обладающих общей с ней культурной традицией. Европа в такой ситуации воссоединится с обеими своими «окраинами»: российской и американской. Новый блок будет обладать несомненным иммунитетом к любым посягательствам извне.

Конечно, сегодня крайне сложно предсказать, чем обернутся раскладываемые ныне политические пасьянсы через двадцать или тридцать лет — но, если уж мы начали с воспоминаний о богатом на конфликты XX веке, стоит провести еще одну аналогию.

C начала 1920-х годов в Европе складывалась ситуация, во многом схожая стой, которую мы наблюдаем сегодня уже в мировом масштабе. Две великих державы — Германия и Советская Россия — вышли из войны с наибольшими потерями и в значительной мере изолированными от остального мира. C момента их первого договора в Рапалло они стали друг для друга «естественными союзниками». Сколько было сказано добрых слов в адрес друг друга и сколько желчи вылито на гнусных британских и американских империалистов! B Москве коммунистические лидеры прямо заявляли о том, что фашизм, как и коммунизм — это идеология, а «идеология не может быть ни побеждена, ни запрещена». B Берлине нацисты согласовывали с русскими свои планы раздела Польши, а потом обе армии братались на новых границах. И все это в той или иной мере делалось потому, что Британская империя оставалась главной политической силой тогдашнего мира, а Соединенные Штаты — экономической сверхдержавой. Чем все закончилось, хорошо известно. Когда иллюзии от успехов «мирного возвышения» окончательно застили Гитлеру глаза, началась война, в которой Советский Союз оказался союзником двух капиталистических стран, в отношении которых совсем незадолго до того испытывал непримиримую классовую ненависть. Мораль проста: можно принимать «европейские ценности» или нет; можно быть сторонником либеральной демократии или относиться к ней со скепсисом; можно восхищаться «духовностью» или обличать забывший о нравственности мир — но существуют геополитические реальности. Реальности, которые никто не отменял, и которые российские политики многими своими действиями существенно актуализировали в последние годы. И ими не нужно пренебрегать. O них нужно говорить прямо и открыто, без иллюзий и идеологических прикрас. Возможно, такой беспристрастный анализ может привести и к иным выводам — но было бы хорошо услышать аргументы в пользу альтернативной позиции.

Печатается по тексту статьи: Иноземцев Владислав. «Главное противостояние XXI века: с кем быть России?» // Общая тетрадь, 2013, № 3–4 (63), с. 48–55.

 

Одержимые «сверхдержавностью»

(2014)

Отчуждение по отношению к России в мире усиливается. Мы все активнее «проваливаемся» в международную изоляцию. Приходится констатировать, что этот курс выбран руководством страны осознанно и по-прежнему считается им «оптимальным». Однако, на мой взгляд, он может иметь катастрофические последствия не для тех, кто принимает такие решения, а для российской экономики.

Политическая элита страны воспринимает Российскую Федерацию как воспрявшую сверхдержаву, а антироссийские настроения списывает на то, что «статус доминирующей державы, по сути, автоматически порождает стремление других государств обрести большие права при принятии своих решений и относительно принизить позиции сильнейшего» (Генри Киссинджер). Но даже если дело и именно в этом, а не в реакции на нарушения норм международного права, нужно иметь в виду, что сверхдержавой современная нам Россия не является.

He может быть сверхдержавой страна, обеспечивающая 2,8 % глобального ВВП, обладающая всего лишь 2,0 % населения мира, не способная заселить и освоить более 60 % своей территории, обеспечивающая свой экспорт более чем на 75 % нефтью, газом, рудой и углем и, что самое существенное, — не производящая ни у себя дома, ни пусть и за рубежом, но силами своих компаний никаких высокотехнологичных товаров (кроме оружия). Да, Россия занимает 5-е место в мире по объему валютных резервов и 2-е — по экспорту вооружений, но это не дает ей дополнительных возможностей. Резервы можно заморозить, как это было сделано в случае с Ираном, а оружие используется лишь изредка; «Бук», слава богу, не применяется столь же массово, как мобильный телефон, портативный компьютер или томограф — а ничего из перечисленного Россия производить так и не научилась.

Сегодня Россия критически зависит от внешнего мира, и такая зависимость несовместима со «сверхдержавностью».

C одной стороны, бюджет на 51 % наполняется доходами, связанными с добычей и экспортом энергоносителей. Отказ стран EC от половины покупаемого ими газа может сделать «Газпром» убыточным и лишить бюджет 10 % его поступлений. Эмбарго на поставку современного нефте— и газодобывающего оборудования (на импортные образцы приходится до 70 % всех его новых закупок) сорвет планы поставок газа в Китай, положит конец мечтам о шельфе и вызовет спад в объемах добычи, которые и так не могут подняться выше позднесоветских показателей. При этом Россия не может надеяться на внутренний спрос: промышленность, какой бы она ни была прежде, разрушена — в 1982 году страна потребляла 84 % добываемой нефти, сегодня — чуть более 30 %. Мощные санкции против ресурсного сектора — это смертельный приговор российской экономике: они могут ввести ее в ступор за два-три года; Китай не успеет «прийти на помощь».

C другой стороны, сегодня импорт товаров из-за рубежа превышает 15 % номинального ВВП России, тогда как во времена CCCP едва достигал 2,0 % и во многом обеспечивался странами-сателлитами. Прекращение поставок (и запрет делать это другим странам) может заблокировать развитие нашей оборонки (которая использует до 30 % импортных комплектующих), космической и авиационной отрасли (до 65–70 %), фармацевтики (почти 80 %). Я не говорю о том, что Россия полностью зависит от внешнего мира в обеспечении офисной и бытовой электроникой и комплектующими к ней, крайне сильно — в поставках медицинской техники, весьма заметно — в сфере товаров народного потребления и продовольствия, строительной техники и материалов, пищевой промышленности. Как бы страна ни пыталась изменить свое политическое отношение к Западу в последние полтора десятка лет, ее экономика с 1992 года никогда не строилась по мобилизационной модели.

Однако зависимость «материальная», выраженная в экспорте и импорте (которую власти наивно обещают преодолеть «импортозамещением») — не самое главное. Куда важнее зависимость финансовая — и отнюдь не только от западных платежных систем и от гнусных американцев, которые могут заблокировать наши резервы.

Россия на протяжении последних 15 лет развивалась как страна, ориентированная на потребление. Доля инвестиций в ВВП снизилась с советских 34–38 % до 17–20 % — и такое «проедание запасов» стало еще более значимым фактором экономического роста, чем высокие цены на нефть. Для того чтобы поддерживать инвестиции, компании занимали за рубежом — и на 1 июля 2014 года совокупный долг составляет более $650,2 млрд при величине резервов ЦБ в $478,3 млрд, а Резервного фонда и ФНБ — всего в $175,2 млрд. Необходимость выплаты этих средств приведет к сокращению инвестиционного спроса и росту оттока капитала — который, в свою очередь, вынудит портфельных инвесторов распродавать активы. Наше благополучие, и этого так и не поняли в руководстве страны, основывалось и основывается на интегрированности в глобальный мир, которого они так боятся и который так ненавидят. Конфликт с этим миром чреват серьезными последствиями для России.

Наконец, у Запада сегодня есть еще одно — и самое мощное — оружие: это сами россияне. B Советском Союзе на протяжении нескольких поколений вследствие жестоких репрессий были сформированы оборонительное сознание и готовность жить в закрытой стране. Сейчас этих факторов устойчивости нет. За границей побывали более 25 млн россиян; около 5 млн человек имеют виды на жительство или долгосрочные визы. Закрыть страну невозможно — но именно это по логике развивающихся событий должно будет стать ответом власти на массовый отток капитала, а следом за ним и людей. «Сверхдержава» лишь тешит себя иллюзией лояльности граждан — таковая основывалась на благосостоянии и растущих доходах, но новый «общественный договор» пока предполагает обмен лояльности и патриотизма на «ощущение величия» страны, а не на успешность отдельного человека. Власть столь радикально «атомизировала» и «индивидуализировала» общество, чтобы не дать людям сплачиваться и объединяться, что теперь ей не создать реальной общности — только ее фантом. Если страна начнет закрываться в условиях экономического спада и политически неадекватных решений — снаружи ли, изнутри ли, — ее разнесет, как поставленную на огонь консервную банку. Ведь даже «настоящий патриот любит свою страну не только в силу собственной к ней принадлежности, но и за ее достоинства» (Динеш Д'Соуза).

Ha самом деле Россия до сих пор держится на плаву только благодаря тому, что лидеры Запада еще не готовы пойти ва-банк и добиться радикального изменения российской внешней политики. Хотя с каждым новым днем желание не допустить развязывания новой «холодной войны» все меньше сдерживает объединение Запада против нас. A наша власть, в свою очередь, делает крайне мало для того, чтобы предотвратить или хотя бы минимизировать последствия надвигающейся на Россию бури. И в отличие от Советского Союза, который в действительности был самодостаточной сверхдержавой, — нынешняя Россия реально противостоять Западу долго не способна.

Несмотря на то что российское руководство принято считать политическими реалистами, их заинтересованность в долгосрочном выживании российского государства, на мой взгляд, все больше сводится к обеспечению своего личного политического выживания. По злой иронии те, кто обещал спасти страну от проклятых либералов, якобы желавших ее развалить, подвергают ее сейчас куда большему риску, чем все сторонники радикальных рыночных реформ, вместе взятые.

Пока Россию спасает одно — неспособность Запада до конца поверить в то, что страна, всегда считавшаяся европейской, действует наперекор сложившемуся миропорядку; в то, что вызов ему бросает не держава, выдвигающаяся на первую позицию в мировой табели о рангах, а тот, кто только вышел из рамок второго десятка. Сегодня в мировых столицах доминирует мантра: нельзя допустить новой «холодной войны». Но она будет господствовать лишь до тех пор, пока, с одной стороны, Россия совсем не выйдет за рамки общепринятого, и, с другой стороны, политики в Вашингтоне, Лондоне и Берлине вспомнят, что «холодную воину» они когда-то выиграли — причем против реальной сверхдержавы и ее мощного союзного блока, — так почему бы не выиграть и еще одну, тем более что соперник слаб, но самонадеян?

Россия образца 2014 года — это не новый «оплот стабильности», а уязвимая сверхдержава, которой более всего необходимо сохранение того status quo, которое сложилось в мире в начале XXI века, обеспечив нашей стране идеальные условия для ее нынешнего процветания. Сломать этот порядок трудно, но выпасть из него очень легко. K чему мы сегодня и стремимся — так и не удосужившись понять, зачем нам это нужно и какими издержками это может обернуться в ближайшем будущем.

Печатается по тексту статьи: Иноземцев Владислав. «Одержимые сверхдержавностью» // Московский комсомолец, 23 июля 2014 г., c.3.

 

Потерявшиеся в пространстве

События последнего времени — поворот России к Китаю, договор о Евразийском экономическом союзе, обострение отношений с западными партнерами — свидетельствуют, что Россия вступила в новую «большую игру» в Евразии. Всем этим российское руководство выявляет некую преемственность в отношении к Российской империи и Советскому Союзу и видит своей задачей «реконкисту» в Евразии. Страна намерена проявлять себя в качестве самостоятельного глобального геополитического и геоэкономического центра.

Основанием для подобного поворота выступает устойчивое мнение, что «вектор континентальной, а затем глобальной экспансии, осуществляемый от лица Heartland'a, является «пространственным смыслом» русской истории». И поэтому, как представляется многим, возникает необходимость дотировать союзников в разных частях света, прежде всего на Востоке и в Латинской Америке, крепить связи с русскоязычными гражданами постсоветских стран вплоть до поддержки шатких самопровозглашаемых госформирований.

Однако, на мой взгляд, важнее остановиться не столько на идеях (их можно трактовать по-разному), сколько на фактах, и подумать, принимая их в расчет, насколько полезным может стать российский курс на Восток и Юг.

Концепция Heartland'a появилась на рубеже XIX и XX веков в работах британца X. Макиндера, полагавшего, в частности, что эпоха доминирования морских держав подходит к концу с созданием сетей трансконтинентальных железных дорог. Однако с течением времени эта идея не получила практического подтверждения. «Железки» не стали главными артериями мировой экономики. Например, по Транссибу и БАМу намечается к 2018 году перевозить 75 млн. тонн грузов, тогда как через Панамский канал за прошлый год прошел 321 млн. тонн, а через Суэц — 913 млн.

Примечательно, что страны, замкнутые в континентальных пространствах, были и остаются самыми бедными в своих частях мира. Среди них, например, Боливия, Лаос и Афганистан, Мали и Нигер. Если еще внимательнее посмотреть на Африку — самый бедный континент, то можно увидеть, что она представляет собой «иное издание» Heartland'a. Африка оказалась практически вне глобальной торговли, разделена массой таможенных барьеров и потому все более отстает, несмотря на огромные природные богатства.

Экономика XXI века выглядит как более «морская», чем любая из экономик прошлого. B начале XX века индустрия США концентрировалась в штатах, отдаленных от побережий — в Миссисипи и Иллинойсе. Сегодня всем известна печальная судьба Детройта, и это не единственный из глубинных американских городов, пришедших в упадок. В то же время развернутая к Тихому океану Калифорния стала самым населенным и самым богатым штатом США. A быстрорастущие экономики Китая и Бразилии? Модели их развития отличаются, но есть очевидное сходство — рост промышленности прибрежных стран.

Почему так происходит? Я вижу две причины. C одной стороны, это перемены в глобальной политике. Прежние века были временем масштабных войн, когда для победы необходим был физический контроль над землями побежденных, — и потому масштабы территории «имели значение». Однако с появлением ядерного и обычного высокоточного оружия такая тактика ушла в прошлое. Территория — уже не главное средство защиты, а вот контроль над ней требует не меньших усилий, чем прежде. C другой стороны, вся экономическая логика вплоть до конца XIX века строилась в основном на протекционизме. Сегодня же успешность страны определяется не столько ее независимостью от других, сколько незаменимостью для мира. И вот тут возможности для экспорта, доступность дешевых путей транспортировки, открытость к потенциальным торговым партнерам выступают крайне важными.

Современная Россия — во многом уникальная страна. B том числе и потому, что начинает «собирание земель» с территорий, которыми сама же не слишком интересовалась даже в более благополучные периоды. Например, завоевание Средней Азии пришлось на период 1865–1894 годов, став самым поздним приобретением Российской империи. Русские на двести лет раньше достигли Тихого океана и Аляски, чем Самарканда и Бишкека. Удержание региона требовало огромных средств. При этом на протяжении советской истории отношение к южным республикам CCCP было у центра скорее покровительственным, а их уход в 1991 году вызвал не столь уж большое сожаление, если сравнить, скажем, с «потерей» Украины.

Вообще дезинтеграция CCCP началась в Прибалтике, где в 1990 году появились три независимых государства, которые были, помимо всего прочего, абсолютными чемпионами Союза по протяженности береговой линии в пересчете на душу населения. Здесь нет столь уж прямой связи, немалую роль играют и другие факторы, но причерноморские Молдавия, Грузия и Украина также упорно стремились и стремятся отдалиться от России, ослабив ее влияние на себя.

Кто же создает Евразийский экономический союз? Россия вместе с самым большим по площади государством мира, не имеющим выхода к океану (Казахстан), и самой крупной по территории страной Восточной и Центральной Европы, также без выхода к морям (Белоруссия). Кто заявляет о намерении быстро присоединиться к ЕАЭС? Единственная на Кавказе страна без выхода к морю — Армения и центрально-азиатское высокогорное государство — Киргизия. Нет сомнения, что «постучится» и Таджикистан. Все успешные страны мира разворачиваются к океанам, а Россия все больше сближается с государствами, которые с точки зрения новейших трендов весьма проблемны. При этом один из главных идеологов российской государственности отвечает и за развитие железных дорог. He повод ли все это для серьезных размышлений?

Конечно, наших «безводных» соседей можно понять. Помимо всего прочего Россия дает им возможность эффективного выхода на внешние рынки. Скажем, Казахстан до сих пор отправляет 84 % своей нефти в Европу и на мировой рынок через Россию, и только 16 % — по недавно построенному трубопроводу в Китай. Сложнее понять Россию — ведь проект евразийской интеграции представляет собой масштабное предприятие, которое займет не один десяток лет и на которое будут потрачены десятки и десятки миллиардов долларов. A главное — для чего России «осваивать» просторы евразийского Heartland'a, если с чисто геополитической точки зрения не действует ни один аргумент, которым сто лет назад теоретики пытались доказать его ценность?

Возражая современным «евразийцам», уверен, что, конечно, неправильно выступать против интеграции как таковой. Но, похоже, для России за «интеграцией» скрывается смена геополитического вектора — с условно «западного» на безусловно «южный», с открытого на автаркический, с морского на континентальный. Насколько это целесообразно? Как соблюсти пропорции?

Россия обладает самой протяженной в мире береговой линией (З7,8 тыс. км), но находится лишь на 13-м месте по тоннажу торгового флота и на 16-м — по грузообороту портов. Размещение производительных сил у нас привязано к проложенной на рубеже XIX и XX веков сети железных дорог. Это не только не дает нужных импульсов для развития прибрежных районов и ведет к запустению небольших городов в случаях экономического спада, но и воспроизводит устаревшие подходы в умах правящей элиты.

Лишь в России возможно такое: четыре самых удачно расположенных с точки зрения морской доступности региона (Калининградская и Мурманская области, Краснодарский и Приморский края) являются дотационными. Средний уровень производства на душу населения в трех самых успешных приморских провинциях Китая в 1,47—1,78 раза выше, чем в среднем по стране.

Напряженность, мягко говоря, в наших отношениях со странами Балтии, с Молдовой, Грузией и Украиной отражает, на мой взгляд, не только проблемы в соперничестве «авторитаризма» с «демократией», «азиатчины» с «европейскостью», сколько поражение идей развития «континентальных» экономик в эру доминирования «морских».

Существует ли альтернатива «евразийскости» как в теории, так и на практике? Ha мой взгляд, да, разумеется.

России следует переосмыслить свою историческую роль, очистив от вульгарных мифов. Россия начиналась как европейская страна, противостоявшая вызовам из Азии. История России — это история европейской державы, которая серьезно отставала от своих западных соседей именно из-за воздействия восточных народов и традиций. Продвигаясь в Поволжье и Сибирь, в Крым и Валахию, на Кавказ и в Среднюю Азию, Россия выступала как европейская, христианская страна, противостоявшая азиатскому и мусульманскому началам. Даже в регионах, проникновение в которые не приводило к религиозному противостоянию (как на Дальнем Востоке), русские воспринимались прежде всего как европейцы. Поэтому миссия России в мире скорее сводится к тому, чтобы быть европейцами в Азии, чем к тому, чтобы позиционировать себя как полуевропейцев/полуазиатов.

Да, Россия как великое государство, раскинувшееся от океана до океана, должна смотреть и на Запад, и на Восток. Россия, безусловно, должна быть и атлантической, и тихоокеанской державой, но совершенно не очевидно, что ей следует становиться центрально-азиатской. «Поворот на Восток» не угрожает европейской исторической идентичности России: четко понимаемый Восток открывает нам выход на просторы океана, на другом берегу которого США, Канада и Мексика, а непосредственным соседом оказывается не Китай, а Япония. Подлинным Востоком России является… Запад, и на самом деле никакой «альтернативы» между первым и вторым, по-моему, попросту нет.

«Евразийская» идея порочна прежде всего потому, что создает иллюзию полезности «контроля» над большими сухопутными территориями. Сторонники этой идеи внушают политической элите мысль: доминируя в континентальной Евразии, Россия извлечет большие преимущества из своего транзитного положения. Это заблуждение, оно может стоить нам очень дорого.

Выгоды от транзитного статуса снижаются по мере экономического и технического прогресса. B среднем транспортные расходы не превышают 5 процентов розничной цены товара, даже если он приходит к потребителю с другого конца Земли. Самый прибыльный транзитный коридор — Суэцкий канал — дает Египту около $5 млрд. в год (0,25 % ВВП России), обслуживая более 2/3 грузопотока между Европой и Азией. Эта сумма — ничто по российским меркам. Тем более Россия с ее транссибирским маршрутом — не конкурент дешевеющим морским перевозкам. Что же касается авиационных маршрутов, то транзитные пункты дозаправки самолетов на нашей территории были ликвидированы в конце 1970-x, когда новейшие лайнеры уже могли без посадок достигать азиатских столиц, вылетая из Западной Европы.

Ha мой взгляд, идеальное геополитическое позиционирование России — двухполюсная модель. Один полюс — западные рубежи, к которым доставляется сырье с Урала и Западной Сибири, а также промышленные центры вокруг Москвы, Санкт-Петербурга и Поволжья, где концентрируется высокотехнологичное производство, использующее местную рабочую силу.

Другим полюсом может стать Дальний Восток, куда должно доставляться сырье с месторождений Восточной Сибири и арктических регионов, чтобы перерабатываться в продукцию среднего уровня передела с участием иностранного капитала и (на первых порах) иностранной рабочей силы.

Центр страны (южные районы Западной Сибири, земли вдоль казахской границы, Алтай и сопредельные области) могли бы, как в США, выступать зонами сельхозпроизводства и промышленности, не ориентированной на внешние рынки.

При этом императивом следовало бы сделать категорический отказ от масштабных финансовых и политических инвестиций как в континентальные государства Центральной Азии и Закавказья, так и в территории Крайнего Севера, освоение которых разумнее проводить вахтовым методом, не допуская строительства городов, железных дорог и других сверхдорогих объектов инфраструктуры.

России нужно избежать «войн» с расстояниями и холодом: двух конфликтов, в которых она не только почти наверняка потерпит поражение, но и которых можно избежать без ощутимых потерь.

Мир XXI века — совершенно новый мир. Действуют законы, не похожие на те, которым политики следовали в XIX и XX столетиях. Это мир, в котором военная сила уже не позволяет эффективно контролировать страны и народы (что доказано во Вьетнаме и Афганистане, Сомали и Ираке, а сейчас на Украине).

Это мир, в котором природные ресурсы куда проще купить (практически по любой цене), чем захватить территории, где они добываются. Это мир, в котором транзит по суше оказывается намного менее эффективным, чем перемещение товаров по морю или воздуху.

B общем, это мир, в котором большие пространства прекращают быть ценностью и становятся (в случае неразумного к ним отношения) обузой. И если Россия не сумеет этого понять, ее судьба — потеряться не только во времени — «между прошлым, которое ее не отпускает, и будущим, которое она не может заставить себя принять», но и в пространстве — между востоком и западом, севером и югом.

Печатается по тексту статьи: Иноземцев Владислав. «Не потеряться во времени» //Литературная газета, 17 сентября 2014 г., с. 9.

 

Простым решениям здесь не место

29 мая в Астане состоялось подписание Договора о создании Евразийского экономического союза. Это событие случилось за неделю до встречи В. Путина с лидерами ведущих стран Запада во Франции. Поэтому не приходится сомневаться, что для руководителя России оно призвано подчеркнуть успешность его проекта постсоветской интеграции и самодостаточность «новой Евразии» перед лицом внешних вызовов.

Евразийский экономический союз, который будет создан после ратификации договора, окажется союзом двух крупных сырьевых держав и одной небольшой промышленно развитой республики. Россия и Казахстан будут доминировать в новом объединении: их суммарный ВВП составит 97,4 % союзного показателя. При этом если Казахстан сегодня развивает относительно паритетное сотрудничество и с Россией, и с Китаем (на первую приходится 18,5 % товарооборота и 6,4 % накопленных инвестиций, на второй — соответственно 16,3 % и 27,2 %), не забывая при этом и про Европу, то Беларусь остается прочно привязанной к России (даже главная статья экспорта в EC — нефтепродукты — вырабатываются из российского сырья). При этом Беларусь, интегрируясь с Россией, оказывается, по сути, вовлеченной в BTO — однако обретая лишь вытекающие из членства обязательства, но не преимущества. Таким образом, интеграция на нынешних условиях (когда Россия не берет на себя гарантий финансовой стабильности в новом Союзе, отказывается от немедленной унификации правил торговли энергоносителями и ограничивает доступ на свой рынок ряда товаров и услуг) выглядит не только серьезным шансом, но и опасным вызовом. Ha мой взгляд, Президент А. Лукашенко имел все основания заявить по итогам встречи в Минске 29 апреля, что «говорить о Евразийском экономическом союзе надо лет через десять», когда Россия обещает снять все эти вопросы.

Однако России Союз нужен сейчас. Поэтому, подписав 29 мая договор о его создании, белорусское руководство оказало немалую услугу своим московским коллегам. Хотя и Российская Федерация со своей стороны успела дать согласие на раздел нефтяных пошлин, а Президент Беларуси заявил о готовящемся перечислении российской стороной 2 млрд долларов кредита. Кроме того, была обнародована информация о наращивании экспорта российской нефти в Беларуси с 23 до 24 млн тонн.

Сегодня, когда впереди процесс ратификации договора, а затем — начало жизни по новым правилам (которые не сильно отличаются от «старых» правил Единого экономического пространства) Беларусь может не только использовать данный исторический момент для игры на российских политических интересах. Куда более важно для республики помнить о собственных интересах в экономической сфере.

Ha мой взгляд, Беларусь, сохранив национальную тяжелую промышленность в собственности государства и в этом пойдя по китайскому пути, не реализовала вторую часть китайской стратегии — не создала серьезного и передового частного сектора, конкурирующего с государственным. Я убежден, что интеграция с Россией и Казахстаном будет позитивной для Беларуси только в том случае, если она дополнится активным экономическим сотрудничеством с Европой и привлечением масштабных европейских инвестиций в промышленность. Почему в Беларуси не созданы с нуля автосборочные предприятия? Почему главные в Европе центры сборки мобильных телефонов — Венгрия и даже Румыния, а не Беларусь? B условиях, когда сама Россия говорит о необходимости партнерства не только с Западом, но и с Востоком, Беларуси самое время начать выстраивать курс на сотрудничество не только с Востоком, но и с Западом.

Первым шагом на этом пути я бы назвал решение застарелых финансовых проблем. Создание единой валюты в рамках Евразийского союза отложено до 2025 года. Отлично! Тогда почему бы не повернуться к EC и не начать переговоры с Брюсселем о помощи в введении currency board? Ничего политического — только бизнес. Получить (пусть и «в обмен» на неподдержку России на Украине) кредит stand-by в €15–20 млрд и привязать белорусский рубль к евро. Эта хрестоматийная мера позволяет быстро убить инфляцию, снизить губящие экономический рост процентные ставки и стимулировать инвестиции. Следующим шагом могло бы стать подписание с EC своего рода инвестиционной хартии о гарантиях иностранных инвестиций в Белоруссию и снижению налогов на вновь открывающиеся предприятия. Пока под контролем Минска остаются крупнейшие бюджетообразующие компании — нефтеперерабатывающие мощности, «Беларуськалий» и т. д. — стоило бы задуматься о том, чтобы они несли основное бремя наполнения бюджета, в то время как новые инвесторы чувствовали себя практически как в оффшоре. Стране нужно опередить Россию в обновлении промышленности, стать первой вполне европейской экономикой за пределами EC — и из постсоветских государств такой шанс есть сегодня только у Беларуси.

Сегодня Минск стоит перед сложным решением. Окончательно «интегрировавшись» в «расширенную Россию», Беларусь реально рискует стать лишь ее частью. Никакая «интеграция интеграций» — сколь бы привлекательной ни выглядела эта концепция — между ЕвразЭС и ЕС, ОДКБ и HATO невозможна даже в отдаленной перспективе. Поэтому более реалистичной выглядит стратегия «экономического балансирования» между Россией и Европой. Однако урок Украины состоит в том, что «политическое балансирование» такого рода крайне опасно — и его не нужно продолжать. He стоит говорить с Брюсселем об ассоциации, а с Москвой — о Евразийском союзе. Но необходимо выстраивать с Европой инвестиционные и финансовые отношения, которые смогли бы поддержать Беларусь в случае, если на Востоке события пойдут не так, как планируется. Эти отношения, как показывает сейчас ограниченность европейских санкций против России, в современном мире значат больше, чем политические симпатии. И именно их отсутствие делает Беларусь уязвимой.

Печатается по тексту статьи: Иноземцев Владислав. «Простым решениям здесь не место» // Звязда [Минск], 31 мая 2014 г., приложение «Союз Евразия», с. 7.

 

Спасет ли Россию поворот на Восток?

 

Конфронтация с Западом заставила российских лидеров обратить все надежды на Восток. Торговля с Китаем и другими азиатскими странами многим кажется достойной заменой Европе и панацеей от любых санкций.

Но прежде чем ввязываться в многолетний дорогостоящий марафон по завоеванию азиатских рынков, нужно заглянуть хотя бы на два шага вперед, просчитать — имеют ли смысл все эти усилия и что они принесут.

Конечно, диверсификация российского экспорта на фоне конфликта с Западом превращается в настоятельную необходимость. Само по себе это неплохо: наши экспортные поставки выглядят не только моноотраслевыми (63 % приходится на нефть, газ и нефтепродукты), но и мононаправленными (67,5 % нефти и 92,6 % газа идут на рынки ЕС, Восточной Европы и Турции). Диверсификация пойдет нам на пользу.

Вопрос в том, насколько сложно и дорого России будет переориентироваться на новые рынки и в какой мере поставки на них окажутся менее (или более) выгодными, чем в Европу.

 

K кому разворачиваться

Начнем с простого. B 2012 году европейский рынок (ЕС, страны Восточной Европы и Турция) потребил 684,2 млн т нефти и 576,2 млрд куб. м газа; на долю поставок из России пришлось, соответственно, 256,5 млн т и 186,1 млрд куб. м (37,4 и 32,3 % от совокупного потребления). Япония, Южная Корея и Китай потребили 810,7 млн т нефти и З00,5 млрд куб. м газа; поставки из России на эти рынки были практически незаметны (7,2 и 4,8 % от совокупного потребления).

Основными поставщиками нефти на азиатские рынки выступают страны Персидского Залива (30 % китайского и 80 % японского потребления), газа — Австралия, Малайзия, Индонезия и Туркменистан. Иными словами, задача России состоит в вытеснении с азиатского рынка крупнейших мировых поставщиков нефти и главных региональных поставщиков газа, что как минимум непросто.

Главным остается вопрос о том, собираемся ли мы поворачиваться к Тихому океану или к Китаю. B первом случае мы способны конкурировать с арабскими странами и государствами южной части тихоокеанского бассейна за японский и корейский рынки. Цены на этих рынках высоки, а уровни потребления таковы, что мы можем занять значимое место даже при относительно небольших объемах поставок (уже сейчас лишь за счет месторождений Сахалина Россия имеет на японском рынке газа долю в 10,2 %, а на южнокорейском — в 6,1 %).

Развернуться к Китаю, нам будет намного сложнее: чтобы стать «маркетмейкером», требуется поставлять до 120–140 млн т нефти в год и как минимум 50–60 млрд куб. м газа — при этом по газу конкурировать придется с тем же Туркменистаном, сегодня поставляющим в KHP до 25 млрд куб. м и намеревающимся увеличить объем вдвое к 2020 году.

 

Европу полностью не заменить

Ha мой взгляд, оптимальной могла бы быть стратегия наращивания экспорта нефти и газа с месторождений Сахалина в Японию и Южную Корею, а также максимально быстрое развитие ресурсного потенциала Дальнего Востока и Восточной Сибири — опять-таки для поставок на тихоокеанские рынки.

При этом цены на газ в Японии, Южной Корее, Тайване и Сингапуре позволяют обеспечивать и поставку газа в виде СПГ с основных российских месторождений — для этого следует как можно быстрее строить заводы по сжижению газа на Ямале и в Новороссийске/Туапсе. Эти пути транзита могли бы «повернуть» предназначенный для европейских потребителей газ на азиатские рынки.

Стоит ли говорить, что подобная программа займет не менее пяти-семи лет. Хотя технически она вполне реализуема, но в лучшем случае итогом может стать наращивание поставок на Восток до уровня в 35–40 % от российского экспорта по нефти и 25–30 % по газу, так что независимыми от Европы нам не стать даже при оптимистическом сценарии.

Однако и эта цель может оказаться недосягаемой по причине неочевидной экономической целесообразности разворота.

 

Цена разворота на Восток

Собственно разворот может иметь место только в том случае, если Россия перебросит часть нефти и газа, ныне поставляемых в Европу, на азиатские рынки.

Но, во-первых, такая переброска будет очень затратной: для постройки трубопроводов, по которым можно поставлять в восточном направлении из Западной Сибири до 150 млн т нефти и 100–120 млрд куб. м газа в год потребуется не менее $60 млрд., да и транспортировка сырья на расстояние в 5000–6000 км тоже представляется недешевым делом.

И, во-вторых, мы снова сталкиваемся с «проблемой Китая»: значительная часть его импорта нефти идет из стран, с которыми KHP удается договариваться о значительной (до $30/баррель) скидке в обмен на разного рода экономическое содействие. Китай охотно покупает газ в Туркменистане, для которого эти поставки остаются единственной опцией. B среднем туркменский газ обходится Китаю в $260 за 1 тыс. куб. м при средней цене поставок российского газа в Европу в $387 за 1 тыс. куб. м в 2013 году.

Учитывая расходы на доставку, можно говорить о потере российскими газовиками 40 % выручки при переориентации на Китай. При этом как в случае с поставками нефти, так и в случае с газом мы столкнемся с конкурентным рынком, на котором и Саудовская Аравия с Нигерией, и Туркменистан готовы идти на существенное снижение цен ради недопущения новых игроков.

 

Китаю не нужен конкурент

Кроме того, нельзя недооценивать геополитические последствия новой «большой игры». Европа сегодня — это континент, специализирующийся в первую очередь на сверхсовременной наукоемкой промышленности, производстве предметов статусного потребления и качественных услуг. Ни в одной из этих сфер Россия не станет Европе конкурентом — думаю, никогда. Поэтому европейцы без ревности и недовольства восприняли бы переход России от сырьевой модели экономики к более индустриализированной, если бы наша власть этим заинтересовалась (это, в частности, подтверждает и инициирование европейцами программы «Партнерство во имя модернизации»).

Напротив, Китай является крупнейшей в мире промышленной державой и крупнейшим индустриальным экспортером. Ему не нужен северный конкурент — и поэтому Пекин заинтересован в том, чтобы мы и дальше производили только сырье. Это, на мой взгляд, является важным фактором, который нужно учитывать при переориентации наших сырьевых потоков на Восток.

Получается, что переориентация на Восток в принципе возможна, но она может привести к сокращению российских экспортных доходов. Начиная ее, нужно ориентироваться на максимально разнообразный круг потребителей — и поэтому предпочитать экспорт морским транспортом трубопроводному.

Следует пытаться завоевать высокомаржинальные рынки Японии, Южной Кореи, Сингапура и Тайваня, сотрудничество с которыми может вылиться в серьезную кооперацию, способную дать толчок развитию отечественной промышленности. Ориентация же на Китай не выглядит оптимальной — цены для российского сырья на этом рынке будут ниже, чем в других странах региона; серьезной производственной кооперации мы не добьемся; привязка к Китаю очередной трубой даст России не большую мобильность, а новую кабалу.

И, конечно, стоит напомнить: если Россия собралась менять свой экспортный вектор, нужно больше делать и меньше говорить. Потому что если европейцы среагируют на наши разговоры, то Катар, Норвегия и США смогут вытеснить российский газ из Европы за шесть-восемь лет. И если, как это часто бывает, разговоры наши к тому времени так и не превратятся в дела, последствия будут печальными.

Печатается по тексту статьи: Иноземцев Владислав. «Спасет ли Россию разворот на Восток» // РБК-Daily, 24 апреля 2014 г., с. 3.

 

Почему нас так тянет в Азию?

Ha протяжении последних почти 15 лет российская внешняя политика была, если так можно сказать, ре-активной: дружба с партнерами вспыхивала неожиданно, но часто так же неожиданно и заканчивалась. После терактов 11 сентября 2001 года и звонка В. Путину Дж. Бушу начался «роман» с Соединенными Штатами, продлившийся до вторжения американцев в Ирак. Потом мы сдружились с европейцами и на основе «противостояния разрушению мирового порядка» возникла чуть ли не «ось» между Москвой, Берлином и Парижем. Но европейцы не потерпели грубую попытку Москвы сделать В. Януковича президентом Украины в 2004 году, и дорожки разошлись. Россия стала с видимым вождением поглядывать в сторону Китая и все больше сомневаться в том, нужен ли ей Запад. Убедив саму себя в том, что Запад находится в историческом упадке, Москва сочла, что и не стоит с ним особо считаться — и если можно взять то, что плохо лежит, надо брать. Так возникла авантюра с аннексией Крыма: одинокая, но мнящая себя великой страна решила действовать «по обстановке».

Последствия данного предприятия выглядят пока неясными. Похоже, что, как и раньше, Россия не владеет инициативой — что подтверждается как постановкой проблемы (шаги оцениваются сквозь призму того, будут ли ужесточаться западные санкции и сколь далеко они зайдут), так и позицией Москвы в отношении Восточной Украины, где «гуманитарных» оснований для вмешательства куда больше, чем в Крыму, а интервенции как не было, так и нет. Однако, как бы ни пошли события, некие стратегии действий во внешней политике, на мой взгляд, стоило бы начать выстраивать.

Сегодня альтернативных стратегий просматривается две — «китайская» и «европейская».

Первую мы условно назовем «стратегией Александра Невского». B свое время этот великий князь, причисленный Русской православной церковью клику святых, нанес поражение тевтонским рыцарям, ходившим на Русь с крестовым походом и стремившимся, помимо прочего, обратить ее в свою католическую веру. Князь Новгородской республики посчитал, что подобная «европейскость» нам ни к чему — и параллели с отношением нынешнего Кремля к новым европейским принципам тут очень уместны, — и решил придать своей политике немного «многовекторности». He будучи завоеванным монголами, и во многом понимая, что их поход на Киев и Венгрию в 1241–1242 годах оставляет северорусские земли в безопасности, князь стал ездить в Орду (с поправкой на расстояния и логистику того времени) чуть ли не чаще, чем «царь» Владимир в Пекин — в результате Русь сформировалась как вполне «антизападная» и более чем «традиционная» держава, много веков отторгавшая европейские практики. Причем настолько успешно, что и Новгород показался одному из самых великих ее повелителей слишком непокорным и был показательно «зачищен» в 1570 году.

Сегодня мы снова отворачиваемся от Европы и смотрим в Азию. Логика идентична — мы бежим от Запада не по причине его технологической немощи или финансовой несостоятельности, а прежде всего потому, что полагаем его недостаточно консервативным и традиционным. He разделяющим идей геополитики XIX века и не понимающим исконных ценностей пожизненной власти. Все остальные «претензии» путинской России к объединенной Европе всецело вторичны.

Что в таком случае может представлять собой «китайская» стратегия? Ее основой будет политический вассалитет Москвы по отношению к Пекину. Россия на протяжении ближайших десятилетий будет становиться все слабее по отношению к Китаю. Чтобы переломить этот тренд, России нужно расти на 12–15 % в год при условии, что темпы роста в Китае упадут до 3–3,5 %. При этом ни в военной сфере, ни в области инфраструктуры Россия даже не обеспечивает простого воспроизводства имеющегося потенциала, тогда как Китай стремительно идет вперед. B этой ситуации союз промышленного лидера и сырьевого вассала не выглядит чем-то необычным. За последние 10 лет поставки российского сырья в Китай выросли в 5,2 раза, а поставки промышленных товаров из Китая в Россию — почти в 26 раз: типично колониальные экономические отношения. Метрополия покупает у колонии сырье и дает ей кредиты на то, чтобы она могла построить трубопроводы, чтобы его поставлять. При этом Китай явно опережает Россию по совершенству демократических имитаций, и кремлевским политтехнологам еще стоит у него поучиться. Bo внешней политике Россия окажется своего рода «минным тралом», кому Китай позволит выдвигать самые бредовые инициативы, от которых будет тут же открещиваться в случае их явной нереализуемости или опасности.

Такая стратегия сегодня в наибольшей степени соответствует представлениям о стране и мире, которые существуют в Москве: об «энергетической сверхдержаве», «здоровом консерватизме» и духовности, «патриотической» элите, и в значительной мере наследственном правящем классе. C Китаем, как надеются российские лидеры, можно будет договориться о разделе сфер влияния в Центральной Азии, «поставить на место» Америку, обеспечить себе надежное будущее. Ha Западе же можно будет закупать всякие модные штучки: эка невидаль, даже Кремль — и тот построили итальянцы. Зато Русь останется самой собой, пусть и отсталой — что не так уж и важно, коль есть шанс на канонизацию.

Этот сценарий сегодня весьма вероятен прежде всего потому, что он выгоден всем сторонам (то есть всем тем, кто находится в стороне от России): Китай получит нужное ему сырье по нужной стоимости (не зря договор о поставках газа дополнен секретным протоколом о цене), Запад обретет российские мозги, которые потекут прочь из страны даже быстрее, чем нефть и газ, но только в иную сторону. Правящая же элита удовлетворится деньгами — большего она от жизни не ждет. Лет через 50–70 (с поправкой на скорость «исторического времени») Россия задумается о том, где оказалась.

Вторую мы условно назовем «стратегией Петра I». Да, царь вел политику довольно жесткую, говоря современным языком: отнял у Турции Азов, у Швеции — побережье Балтики, да и на территории современной Украины тоже неплохо «поураганил». Однако человек понимал, что сила России — в ее потенциально лидирующей роли в Европе, а в Европе ценятся не традиция, а умение создавать условия для перемен и оркестрировать их. Россия при Петре стала европейской страной, но не стала европейским обществом. Да, попов поставили на государево довольствие, а Священный Синод сделали практически одним из министерств; сбрили бороды и перестроили на европейский манер столичные города; реогранизовали армию и создали относительно современную промышленность; наконец, стали покровительствовать наукам и привезли в страну массу «немцев» — но сделали это, не освобождая народ и не подвергая сомнению устои власти.

Повторить такую стратегию в наше время означало бы поставить рациональное целеполагание выше идеологии, а интересы государства — выше текущих вожделений элиты. Санкции не критичны — да и не факт, что они будут ужесточены и что Запад готов будет окончательно испортить отношения с Россией. Крым, Южная Осетия и Приднестровье — не те территории, ради которых Европа будет демонстрировать свою принципиальность. Я уверен, что даже не возвращая Крым Украине, вполне можно договориться об урегулировании отношений со всеми заинтересованными сторонами: через систему скидок, преференций и экономических уступок восстановить нарушенное взаимопонимание. B конечном счете, можно сформулировать международную хартию гуманитарного вмешательства, подведя под нее спорные территории на российских границах и признав в то же время законность американских операций в Косово или поведение многих европейских держав в Африке. Такая стратегия, может быть, будет неприятна и непонятна некоторым кремлевским чиновникам, зато она позволит сохранить Россию в качестве европейской страны.

A это сейчас исключительно важно — даже не потому, что россиянам так дороги европейские ценности, а потому, что Россия пока не утратила статуса одной из крупнейших держав Европы. Китай, к которому мы так льнем в последнее время, «вписан» в азиатско-тихооканскую архитектуру — а на том «театре» у России очень слабые позиции. Мы обращены к востоку наиболее слабой частью нашей территории: ВРП зауральской России почти в 2,8 раза меньше ВВП Южной Кореи, не говоря уже о Японии, Китае или такой тихоокеанской державе, как США. B Европе же мы остаемся одним из лидеров и при этом располагаем ресурсами — природными, интеллектуальными и культурными — которые востребованы европейцами сильнее, чем кем бы то ни было еще. Европа сегодня не увлечена военными играми — что хорошо, так как мы на деле не имеем ресурсов для их эффективного разыгрывания. Крым наш, но Донбасс, если последует за ним, окажется на шее России настоящим мельничным жерновом. Европа же, «вымирающая» и «упадническая», с за последние 20 лет расширилась с 12 до 28 стран — и без всяких истерик и нарушений международного права. Изолироваться от Европы — это уйти из единственной части мирового пространства, где Россия еще имеет значение.

B этом случае стратегия может быть нацелена на «размен» устойчивого экономического развития страны и легализации ее элиты на умеренные политические самоограничения. Россия способна привлечь десятки миллиардов евро инвестиций, если станет хотя бы немного более предсказуемой — и в обмен дать Европе уверенность в ресурсной самодостаточности и цивилизационной миссии. Если в Москве считают себя апостолами истинных ценностей, почему никому не приходит в голову, что лучший инструмент их утверждения — это интеграция в Европу и принесение в нее «новой крови»? Это, скорее всего, пошло бы на пользу всем — по крайней мере, это будет взаимодействие исторически близких и экономически сопоставимых держав. И патриотизму «европейскость» ничем не вредит — разгромили же в свое время русские патриоты, говорившие в основном по-французски, наполеоновскую «Великую армию»…

B России сегодня нет политики — ни внутренней, ни внешней. Есть только проявляющаяся в действиях государства воля одного человека. Учитывая его жизненные установки, можно однозначно предположить, что выбран будет первый вариант. Ему важны мифические «российские ценности» — и китайцы не будут пытаться их менять при исправной уплате сырьевой «дани». Он умеет либо приказывать, либо исполнять, но не договариваться — и ему будет комфортнее стать клерком пекинского обкома, чем партнером «брюссельского». Он не хочет управлять сложными системами — и потому Россия обречена оставаться сырьевой страной и смотреть на Восток. Наконец, он со скепсисом относится к демократии и свободе, и это тоже добавляет шансов ориентации на Китай. Ориентации, истинные условия которой будут изложены не в подробных соглашениях, расписанных на сотнях страниц, а в коротких протоколах, засекреченных на многие годы…

Печатается по тексту статьи: Иноземцев Владислав. «Две стратегии для одного президента»//The New Times, 26 Мая 2014 г., с. 30–33.

 

Русский мир против Русскаго Mipa

 

Концепт Русского мира стал в последние годы одним из наиболее обсуждаемых отечественной политической элитой. Введенный в оборот еще графом Сергеем Уваровым в 1830-х годах, этот термин трактуется сегодня очень широко. Президент Владимир Путин говорил о том, что «русский человек или, сказать по-шире, человек русского мира прежде всего думает о том, что есть некое высшее моральное предназначение самого человека», отмечая также, что этих людей объединяет «не только наш общий культурный код, но и исключительно мощный генетический код».

Патриарх Кирилл относит к этому миру всех «принимающих русскую духовную и культурную традицию как основу своей национальной идентичности или, по крайней мере, как ее существенную часть. Многие политики, отмечая «рассеянность» русских и русскоязычных по всей планете, используют данный концепт в качестве обоснования особой роли России и на постсоветском пространстве, и в мире в целом. Однако стоит обратить внимание на то, что за пределами России «русское» сообщество далеко не однородно.

 

Русские миры: охранительный и передовой

He претендуя на то, чтобы полностью исчерпать нашу тему, отметим несколько очевидных обстоятельств. За пределами России сейчас живет до 35 млн человек, считающих себя русскими, и почти 60 млн тех, кто называет русскую культуру родной. Это сообщество разделено на три части сопоставимых масштабов.

Во-первых, это потомки тех, кто покинул родину во времена «великого исхода» первой четверти XX века, — больше всего их сегодня в США, Канаде, Франции, Бразилии.

Во-вторых, это те, кто по собственной воле уехал из России и постсоветских стран в Европу, Северную Америку (а в последнее время — и на Ближний Восток, и в Азию), движимый прежде всего экономическими соображениями и стремлением к самореализации.

В-третьих, это те, кто после краха CCCP остался на территории новых независимых государств, не пополнив число тех 4,5 млн человек, которые перебрались в современную Россию.

Эти три группы имеют разную идентичность и разные стереотипы поведения.

Большинство тех, кто принадлежит к первой группе, давно ассимилировались в своих новых странах пребывания и связаны с Россией лишь символическими культурными ценностями. Относящиеся к второй группе не видят в разрыве с Россией чего-то судьбоносного, имеют, как правило, двойственную идентичность, признают и принимают ценности глобального мира, хотя и остаются русскими по ряду стереотипов поведения. Русский мир I — это сообщество русских людей, в основном по своей воле очутившихся за границей и начавших встраиваться в соответствующие общества. Они русские по своей истории, отчасти языку, но при этом их идентичность скорее профессиональная и связана она больше с новой родиной, чем с Россией.

Представители третьей группы болезненно переживают разрыв с родиной, не стремятся (либо не могут) интегрироваться в новые общества и обладают зачастую более ярко выраженной русской идентичностью, чем большинство россиян, живущих в родной социальной среде. Русский мир Il — это сообщество тех, кто в большинстве своем оказался не способен уехать из стран, образовавшихся после распада СССР, и тех, кто стал «профессиональным русским» — не желающим встраиваться в жизнь новых стран.

Между первой и второй группами, с одной стороны, и третьей — с другой, пролегает, на мой взгляд, разлом между реальным Русским миром I, сформировавшимся за пределами России, и Русским миром II, на который «молятся» сегодня наши охранители.

Русский мир I возник в результате свободного выбора более чем 6,5 млн человек. Его представители составляют от 2 до 7 % населения крупнейших мегаполисов стран европейской культурной традиции — Вены, Праги, Берлина, Парижа, Нью-Йорка. Они занимают высокооплачиваемые рабочие места (в США средний заработок таких «русских» превышает национальный средний на 39 %); имеют высокий уровень образования (в тех же США работает более 6000 «русских» профессоров колледжей, в Европе — не менее 4000, в их числе нобелевские лауреаты Андрей Гейм и Константин Новоселов, известный статистик Владимир Вапник, лауреат Филдсовской премии Максим Концевич, биолог Евгений Кунин, физик Андрей Линде). Эти представители Русского мира становятся успешными предпринимателями (чего только стоят примеры Сергея Брина, физика и предпринимателя Валентина Гапонцева и десятков других), контролируя и управляя в Америке и Европе активами, стоимость которых превышает $1 трлн. По сути, Русский мир I создал вовне России экономику и интеллектуальное сообщество, вполне соизмеримые с самой Россией: технологическое и промышленное производство подконтрольных ему компаний существенно превышает несырьевой сектор российской экономики, а доля живущих за границей «представителей русской культуры» в индексах научных цитирований и числе нобелевских лауреатов выше, чем у граждан России.

B отличие от него Русский мир Il образовался в ходе исторического отступления России и выглядит арьергардом, а не передовым отрядом «русскости». B силу того что его представители вынуждены отстаивать свои культурные ценности в относительно враждебной среде, они ориентированы больше на охранительство, чем на развитие, на национальные, а не глобальные поведенческие установки. He в пример Русскому миру I, Русский мир II смотрит на российское государство как на воплощение его чаяний — и потому зачастую (и порой небезосновательно) воспринимается в своих странах как пятая колонна России, что еще более усложняет его положение. Укрепление такого мира не может не восприниматься в сопредельных государствах как угроза — и это самая большая на сегодняшний день проблема русских в постсоветских государствах, решение которой вряд ли может быть найдено в рамках проводимой Кремлем внешней политики. B условиях укрепления национальных государств подчеркивание первичности своей этнической, религиозной или культурной идентичности делает этих людей потенциальными изгоями.

 

Политика открытости миру

Сегодня политика Москвы однозначно ориентирована на поддержку Русского мира Il при явном невнимании к Русскому миру I. B результате Россия тратит значительные средства на абсолютно бессмысленные, а зачастую и вредные мероприятия. B Москве не могут понять, что издание русской газеты в Экс-ан-Провансе — не более чем средство заработать для нескольких местных жителей, не способных к иной производительной деятельности; что оплата групп активистов в Эстонии и Латвии — верное средство возбуждения враждебности местного населения к вполне лояльным русскоязычным жителям этих республик (замечу, что доля русских, белорусов и украинцев в населении этих нелюбимых в Кремле государств с 1989 года сократилась соответственно с 35,2 % до 27,5 % и с 41,9 % до 32,9 %, тогда как в дружественном Казахстане — с 44,4 % до 26,2 %, а в Киргизии — с 24,3 % до 6,9 %); что, наконец, подрыв экономики «фашистской» Украины будет куда более сильным, если Россия примет к себе большинство ее русскоязычных граждан, чем если оторвет от Украины хозяйственно бесперспективные «народные республики».

Ha мой взгляд, стране нужна иная политика — политика открытости к Русскому миру I при свертывании помощи Русскому миру II. России не стоит замахиваться на свои бывшие колонии, экономическая и геополитическая ценность которых более чем сомнительна. Ей нужно сконцентрироваться на двух направлениях «русской» политики.

C одной стороны, это должна быть политика ответственной репатриации. Страна сегодня настолько богата, что вполне может позволить себе не лукавую раздачу российских паспортов абхазам и молдаванам, а выдачу их всем тем, кто имеет русские корни, и обеспечение их всем необходимым при переезде на родину — тут в качестве образца можно взять стандарты Израиля и Германии 1990-х и 2000-х годов. Jus sanguinis должно быть введено в российское законодательство, если Россия считает себя защитницей прав русских. Вследствие массового переселения в Россию русских из бывшего CCCP страна получит намного больше выгод, чем от поддержания «управляемой нестабильности» на постсоветском пространстве или от привлечения масс необразованных мигрантов, чуждых нашей культуре.

C другой стороны, это должна быть политика сотрудничества с русскими и русскоязычными гражданами, покинувшими страну. Следует признать институт двойного гражданства, отказаться от любой дискриминации по этому признаку, задуматься о «призыве» на государственную службу в России тех, кто обладает навыками современного управления, полученными в более успешных и менее коррумпированных странах. He следует забывать, что подлинно масштабные иностранные инвестиции потекли в Китай лишь после того, как в страну пришли капиталы хуацяо — китайских эмигрантов, ставших успешными предпринимателями за рубежом. Партнерство двух Россий — «поднимающейся с колен» Российской Федерации и самостоятельного, уверенного в себе Русского мира I — это наиболее эффективное «партнерство ради модернизации», которое только можно себе сегодня представить.

Отечественная элита лжет своему народу, лукаво жонглируя фразой князя Александра Горчакова о том, что «Россия сосредотачивается». Сегодня она, напротив, теряет столь необходимый ей для прорыва в будущее фокус. «Сосредоточение» России требует не отторжения территорий от соседних стран и не выстраивания оппозиции всему остальному миру, а максимального использования для нужд самой страны потенциала всех русских и русскоязычных людей, рассеявшихся на протяжении последнего столетия по нашей планете. Именно поэтому сегодня нам нужно объединение России и Русского мира I — при резком снижении внимания к Русскому миру II, который может дать России гораздо меньше, чем стремится получить от нее.

Печатается по тексту статьи: Иноземцев Владислав. «Русский мир против Русского мира» // Ведомости, 29 июля 2014 г., с. 6–7.

 

Нам нужны не ценности, а нормы

B последнее время все чаще появляются публикации о том, что разделяет Россию и Европу, а если брать шире — Россию и Запад. Большинству комментаторов неприятно говорить о том, что нас разделяют технологичный и сырьевой характер экономик, заметное материальное неравенство, уровень правовой культуры и масштабы преступности, толерантность и агрессивность… Политикам упоминать об этом и вовсе противопоказано. Поэтому сверху задают, а внизу радостно принимают другой дискурс: разные у нас не нормы, а ценности.

Между тем убедительного в этом подходе немного. Вот и статья М. Восканян «Не сошлись характерами» («Литературная газета», 2013, № 48) из того же ряда.

B чем же фундаментальные изъяны подобного дискурса? Каков альтернативный подход?

Основной слабостью сторонников «ценностей» выступает полная неопределенность самого понятия.

Да, справедливость — великая ценность. Но если коэффициент Джини (коэффициент дифференциации по доходам) в EC составляет в среднем 27, а в России — более 60, то кого должно интересовать наше отношение к ценности справедливости? Ведь в стране ее нет на деле?

Можно осуждать «постхристианскую» Европу и умиляться людьми, набивающимися в новоотстроенные российские храмы, но почему тогда в безнравственной Франции на 60 миллионов жителей приходится 350 живущих не в семьях детей, а на 142 миллиона россиян — 260 тысяч?

И таких вопросов — масса. Если мы столь «ценностно ценные», то почему в стране столько проблем? И как быть, например, с воровством, коррупцией, семейственностью? Если для М. Восканян достаточно того, чтобы 80 процентов россиян назвали себя православными, чтобы объявить религию нашей ценностью, то почему мнение никак не меньшего числа россиян, реально сталкивающихся с коррупцией, не может стать основанием для ее «ценностной» реабилитации?

Понимая, какое отторжение это вызовет, я скажу, пусть даже излишне обостряя: «ценности» — не более чем фикция.

Взглянем на мусульманский мир. B отличие от христианского он более един. «Ценности» объединяют приверженцев ислама куда сильнее, чем христиан. Значительная часть территории этого мира объединена еще и языком, чего в Европе нет со времен упадка латыни. Но при этом стиль жизни и нормы поведения, например в Тунисе и Иране, очень различны. B Турции не рубят руки и не обезглавливают людей на площадях, в Индонезии не запрещают женщинам управлять автомобилем и занимать государственные должности. И это — показатель того, что при общих ценностях в обществах и государствах могут быть разные нормы. И соблюдаться нормы эти тоже могут по-разному. Именно различные нормы и делают общества по-настоящему разными, а не просто отличающимися друг от друга.

Искать различия в ценностях — значит, с одной стороны, уходить в схоластику: базовые ценности — ненасилие, равенство людей, право на неприкосновенность личной жизни и собственность, свободу слова и т. д. — не являются «западными» или «восточными», они универсальны. С другой стороны, это уводит разговор от реального предмета (соблюдения прав личности и обеспечения условий ее развития) к мнимому, к неким сакральным сущностям, само наличие которых нуждается, мягко говоря, в определенных доказательствах, убедительность которых для многих неочевидна.

Я убежден: россияне ничем не отличаются от европейцев в ценностной «системе координат». Потому что, например, толерантность к однополым союзам не является сугубо европейской ценностью. Кое-где она является нормой. A кое-где нет. Совсем недавно, 1 декабря, в Хорватии на референдуме 66 % граждан высказались против легализации таких браков. И что? Кто-то осудил эту страну, члена ЕС, за отступление от «ценностей»? Нет, разумеется. Потому что речь идет не более чем о юридической норме.

М. Восканян возмущена отказом Европы прописать в Конституционном договоре христианские ценности как основу европейской цивилизации. Но давайте вспомним, что хотя Бог упомянут в Основных законах большинства стран ЕС, при этом ни разу ни в одном судебном процессе с 1945 года к соответствующим статьям национальных Конституций никто не обращался как к аргументу. И это понятно. Какое отношение имеет подобное упоминание, например, к разрешению спора между иудеями и мусульманами, которые тоже живут в Европе и обязаны подчиняться европейским законам? A законы в нормальном обществе — это не декларации, а все же законы.

Собственно, я хочу донести до читателя простую мысль: в нормальном обществе вопросы религии, мировоззрения и ценностей должны быть частным делом граждан.

Государство обязано:

а) четко определять границы базовых свобод и прав, признаваемых нерушимыми;

б) выявлять волю народа и принимать законы, определенные этой волей и не попирающие упомянутые права и свободы;

в) соблюдать эти законы вне зависимости от того, кажутся они или не кажутся «справедливыми» тому или иному эксперту или, не дай бог, президенту.

B обществе, где соблюдаются эти условия, возникает уважение к праву — а как раз его, единственного, и не хватает России, чтобы быть Европой. Только его, и ничего другого.

«Ценностный» дискурс уводит нас в неправовые, оценочные понятия. Этот тип дискурса — важнейшее условие для произвола, господствующего в нашем обществе. Если взглянуть, например, на риторику властей при обсуждении проблемы прав человека, наиболее часто употребляемыми окажутся слова «правильный-неправильный», «хороший-плохой», «честный-нечестный», «доверительный», «нравственный». Я убежден, что акцентирование внимания на том, являются ли те или иные действия «честными или нечестными», «правильными или неправильными», позволяет искусно уходить от вопросов эффективности, результативности и соответствия этих действий принятым нормам права. Более того, я считаю, что именно это принижение права и выступает главной целью тех, кто стремится привить нашему обществу так называемый ценностный подход.

Все мы помним, какой противоречивой была реакция на российский Закон «0 внесении изменений в статью 5 Федерального закона «0 защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию» и отдельные законодательные акты Российской Федерации», который называют «гомофобным». Но почему-то мало кто отметил, что выступает предметом регулирования в нем. A выступает ни больше ни меньше как «пропаганда нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних» A что такое «нетрадиционные отношения»? Только отношения между людьми одного пола? A между мужчиной и женщиной любые отношения заведомо «традиционны»? Законодатель не помнит, что, например, в Древних Греции и Риме гомосексуальные отношения были вполне традиционными? C чего вдруг стали в нашей Думе вести счет традиции? Я не выступаю за перевод новаторских сексуальных практик из состояния довольно редких явлений в норму — но предлагаю любому интересующемуся почитать упомянутый закон и сравнить его с французским Законом № 404 от 17 мая 2013 года, разрешившим гомосексуальные браки. B последнем документе невозможно найти ни одной допускающей неоднозначную трактовку формулировки.

Подведу промежуточный итог. Если перевести все на банальный язык, получится приблизительно так. Европейцы живут согласно нормам. Если на перекрестке горит красный сигнал светофора, это значит: пока он горит, ехать или идти нельзя. Российская «интеллектуальная элита» сегодня пытается протащить ценностный подход. Он в данном случае звучит иначе: пока горит красный свет, ехать или идти нехорошо. Баланс подходов очевиден: 26 тыс. погибающих на дорогах в год в 500-миллионном EC и 29 тыс. — в 140-миллионной России (и то без учета умерших в больницах в течение месяца после инцидента, что увеличивает показатель почти на треть). И это — только один из ценников наших «ценностей», причем не самый высокий.

B «высоконравственной», «ценностно-ориентированной» России издавна бытует поговорка: «закон, что дышло». И это — главный продукт нашей зацикленности на «морали». «Морали», которая позволяла и позволяет власти отвлекать людей от массового нарушения ею самой наших российских законов, дает возможность постоянно ухудшать их качество, а в последнее время — провоцировать неприязнь к обществам, в которых законы принято соблюдать и чтить.

Критикуя европейцев за «двойные стандарты», привычно тыкает пальцем в Латвию, где многим жителям с российскими корнями не предоставлен статус гражданина. Да, это ущемление прав — но прав в первую очередь электоральных, а не социальных и экономических. He защищая латышских лидеров, я хотел бы обратить внимание, что сегодня в Латвии доля русских, украинцев и белорусов в населении составляет 32,9 %. A в дружественном нам Таджикистане — 1,1 %. A в российской Республике Ингушетия — 0,8 %. И это показывает, как сами русские относятся к обществам, где живут по законам, и как к тем, где существуют «по ценностям» (оно же — «по понятиям»).

Да, мы можем со скепсисом относиться к европейским ценностям (особенно если обрисовывать их так, как делается это нашей пропагандой), но европейских норм нам бы очень хотелось вкусить. Если кто-то в этом сомневается, ему стоит задуматься о том, почему наши братья-украинцы в количестве полумиллиона человек вышли на площади требовать ассоциации с Европой, а не вступления в ЕвразЭС с Казахстаном и Киргизией. Ha мой взгляд, потому, что нормальный человек хочет жить по закону, а не по понятиям.

A ценности никто ни у кого не отнимает просто потому, что ценности — одно из того немногого, что отнять у человека нельзя.

Печатается по тексту статьи: Иноземцев Владислав. «Не ценности, а нормы» // Литературная газета, 15 января 2014 г., с. 9.

 

Сюрпризы от BRICS — желаемые, но нереальные

 

За последнее десятилетие Китай, Индия, Россия и Бразилия стали рассматривать себя как государства, связанные общими хозяйственными интересами и преследующие схожие цели. Насколько возлагаемые на них надежды оправдаются, всем нам еще предстоит увидеть, но уже сегодня ясно, что эти державы (и недавно пополнившая их ряды ЮАР) активно «прицениваются» не только к экономическим, но и к политическим проблемам, которые могли бы стать их вкладом в глобальную повестку.

Этот процесс важен прежде всего потому, что страны БРИКС, с одной стороны, объективно воспринимаются как представители «незападного» мира (Россия и Китай были антагонистами Запада в годы холодной войны, Индия и Бразилия в разное время оказывались колониями европейских держав, ЮАР выступала символом борьбы местного населения с пришлыми господами), но, с другой стороны, исключительно сильно зависят от Запада и являются дополняющей его экономической системой (Китай поднялся на экспорте в развитые страны дешевой промышленной продукции, Индия растет на технологическом аутсорсинге, Россия и ЮАР выступают сырьевыми придатками Европы и США). Если эти государства действительно намереваются через 30–40 лет стать законодателями мировой экономической моды, они вынуждены будут в течение этого срока перехватить темы, которые доминируют сейчас в глобальной политике — причем перехватить их не в жестком противостоянии с ведущими державами, а скорее в творческом развитии уже существующих трендов.

B такой ситуации повестка дня «от БРИКС», которая безусловно заставила бы говорить об этом объединении как о заметном агенте на глобальной политической и интеллектуальной сцене, должна сочетать несколько обстоятельств. Во-первых, она должна несомненно касаться тематики, в которой данные страны особенно значимы: энергетика, экспорт природных ресурсов, индустриальное развитие и т. д. Во-вторых, все эти темы следовало бы позиционировать не в наступательной, а, скорее, в оборонительной манере, подчеркивая не только свои достижения, но и свой потенциал развития, не только права, но и ответственность. В-третьих, главные темы, вносимые в глобальный дискурс, следует не сводить к отношениям между Севером и Югом, как и не замыкать их в рамках «не-Запада», а изначально придавать им глобальный характер. В-четвертых, стоило бы заявить и такие темы, представления которых от стран БРИКС ведущие державы наверняка не ожидают. Иначе говоря, нужны определенная «встроенность» в уже ведущиеся дебаты; существенный акцент на особости — позитивной и не очень — инициаторов обсуждения; и, наконец, выведение «в топ» таких тем, в которых потенциальные оппоненты считают себя единовластными лидерами любой дискуссии.

 

Альтернатива глобальному потеплению

Экологическая проблематика — одна из наиболее активно навязываемых Западом тем глобальной повестки дня. He отрицая ее ценности и значимости, следует отметить, что один из главных элементов этой проблематики — так называемое глобальное потепление — все чаще начинает оспариваться экспертами, говорящими и о том, что данный процесс может быть одной из длинных волн естественного изменения климата, и о том, что потепления как такового и вообще не наблюдается. В любом случае страны БРИКС не могут не обращать внимания на эту тему, потому что среди них находятся как крупнейший в мире производитель энергоносителей (Россия), так и главный их потребитель (Китай). Поэтому экологическая тема должна стать одной из главных, с помощью которой БРИКС может перехватить дискуссию по вопросам устойчивого развития (а ее переформатирование неизбежно в ближайшие годы, ведь период реализации определенных OOH «Целей тысячелетия» завершается в 2015 году).

Тема выбросов в атмосферу продуктов сгорания органического топлива важна для стран БРИКС еще и потому, что ни Китай, ни Индия не в состоянии — по чисто количественным показателям — довести уровни использования энергии в расчете на душу населения до существующих сегодня в развитых странах. Поэтому именно БРИКС должен сделать своим коньком тему экономного использования ресурсов. Сегодня развивающиеся страны не участвуют в Киотском протоколе, обосновывая это потребностями своего экономического развития. Однако это развитие требует пусть и не сокращения выбросов ниже какого-то данного уровня, но активного повышения энергоэффективности экономики и создания новых энергетических технологий. Ha протяжении последних десятилетий лидерами в этом вопросе неизменно выступали европейские страны — но сейчас есть шанс и у других. Китаю энергоэффективность нужна для того, чтобы его сельское население не оказалось в зоне экологической катастрофы из-за проблем с загрязнением воздуха и воды; Индии она необходима для быстрой индустриализации и поддержания конкурентоспособности; России — для сохранения объемов экспорта сырья за счет сокращения внутреннего потребления; Бразилия в данном случае занимает уникальную позицию как страна, выступающая первопроходцем в производстве биотоплива.

Поэтому одной из важных инициатив БРИКС могло бы стать переформулирование всей повестки дня, касающейся вопросов глобального потепления и глобальных экологических проблем в целом. Огромные финансовые возможности этих стран, соединенные с европейскими технологическими прорывами, могли бы по сути сделать Соединенные Штаты через 15–20 лет единственным оставшимся оплотом энергетической неэффективности и во многом противопоставить их остальному миру как образец эгоистичной и недальновидной политики. Иначе говоря, в этой сфере страны БРИКС могли бы, с одной стороны, подчеркнуть свой развивающийся характер через невозможность копирования западных стандартов потребления и в то же время, с другой стороны, использовать популярность извечной проблемы для концентрации международных усилий на тех направлениях, которые наиболее важны именно им.

Можно пойти и дальше и расширить фокус с энергоэффективности до эффективности использования ресурсов в целом. Страны БРИКС своим примером — как Китая, так и Бразилии в позитивном смысле, а России, скорее, в негативном — показывают, что именно масштабная индустриализация, а не нишевое развитие выступает ключом к прорыву из бедности в стабильное общество «среднего класса». Поэтому связка между экологией и эффективностью, замена глобального потепления в повестке дня общемировой программой повышения эффективности использования ресурсов может стать той темой, которая сделает страны БРИКС если и не реальным, то по крайней мере интеллектуальным лидером в обсуждении тематики устойчивого развития.

 

Переосмысление финансовых дисбалансов

Не менее важной выглядит возможная инициатива стран БРИКС в вопросах осмысления финансовой ситуации, которая сложилась в мире в последние годы и которая вряд ли кардинально изменится в ближайшее десятилетие. Важнейшей чертой этой ситуации выглядят гигантские дисбалансы, образовавшиеся в экономических отношениях между развитыми странами и государствами БРИКС. Если еще в середине 1990-х годов Запад был глобальным кредитором, а периферия с трудом оправлялась кто от кризиса 1980-х годов, а кто от краха советского блока, то сегодня Америка и Европа выглядят сомнительными должниками, в то время как Китай (включая Гонконг), Россия, Индия, Бразилия и ЮАР обладают (по состоянию на конец ноября 2013 года) валютными резервами в $5,2 трлн. Однако самоуверенность, которую это обстоятельство дает странам БРИКС, может сыграть с ними злую шутку.

C одной стороны, не нужно забывать, что быстрый подъем того же Китая во многом обусловлен тем, что США и страны Западной Европы после кризиса в Азии в 1997 году не ввели никаких протекционистских мер против стран, резко снизивших курс своих валют, что поставило Запад в заведомо невыгодное положение. To же самое можно сказать и о ценах на нефть, которые могли бы быть остановлены в своем росте в середине 2000-x, но США и Европа не предприняли к этому никаких усилий, позволив подняться России и Саудовской Аравии. Bo многом феноменальный рост БРИКС в последнее десятилетие стал возможен благодаря «попустительству» Запада, а глобальные дисбалансы стали не столько следствием стремления развитых стран занимать деньги, сколько желанию развивающихся гарантировать себе резервы на случай нового кризиса.

C другой стороны, следует отдавать себе отчет, что развитые страны могут пойти на девальвацию собственных валют, ускорить инфляцию и тем или иным образом обесценить резервы БРИКС. Как и в 1971 году, они при этом ничем не рискуют — и поэтому новые богатые страны отнюдь не выглядят самодостаточными, а глобальные дисбалансы могут угрожать скорее им, чем Европе и США. Снижение курса доллара и евро может быть более чем благоприятным для их эмитентов, но чревато серьезными потрясениями на глобальной периферии.

B подобной ситуации странам БРИКС было бы разумным первыми поставить вопрос о преодолении глобальных финансовых дисбалансов — причем поставить его не в виде ультиматума Западу, а, скорее, как предложение постепенного и рационального урегулирования данной проблемы. Первым шагом на этом пути могло бы стать признание того, что дисбалансы порождены экономической политикой обеих сторон: с одной стороны, Запада, с другой — стран периферии; что в конце 1990-х и на протяжении 2000-х Запад существенно способствовал сохранением своего не снижавшегося спроса развитию государств БРИКС; и что, наконец, сегодня страны БРИКС осознают необходимость поддержать Запад в сложном для него положении. Это могло бы радикально изменить отношение как развитых стран, так и всего мира к БРИКС и в экономическом, и в политическом аспектах. Вторым шагом могло бы стать достижение договоренности о том, что долги западных стран (например, в сумме, в которой другие страны выступают их держателями на протяжении более чем пяти лет) могут быть использованы на покупку реальных активов на территории этих государств (возможно, даже с дисконтированием стоимости долга). B результате могли бы быть сняты существующие ограничения на инвестиции из стран БРИКС в Европу и США, долги ведущих держав резко сократились бы (как и резервы развивающихся), что обеспечило бы ускорение экономического роста во всем мире. Наконец, в-третьих, страны БРИКС, если бы им удалось добиться равноправных возможностей для инвестирования в ведущие экономики мира, стали бы естественными лидерами в глазах других периферийных стран, стремящихся добиться того же.

Иначе говоря, странам БРИКС и в политическом, и в экономическом отношении крайне важно предложить Западу уважительный и эффективный метод разрешения современного долгового кризиса. Нынешние финансовые дисбалансы не следует воспринимать как свидетельство победы БРИКС над США и ЕС; это, скорее, напоминает эпоху гонки вооружений и торжество идей «гарантированного взаимного уничтожения», которое осуществится вне зависимости от того, кто первым начнет отходить от ответственной финансовой политики. Инициатива БРИКС в данной сфере была бы крайне неожиданной в нынешней ситуации и вряд ли вызвала бы отторжение в мире. B случае ее реализации такой шаг заложил бы определяющий тренд в мировых финансах на ближайшие десятилетия.

 

Проблема коррупции и прозрачности

Хорошо известно, что одним из постоянных упреков, который развитые страны предъявляют государствам БРИКС, остается упрек в непрозрачности их экономик, засилье государственных компаний и активном сращивании интересов бизнеса и чиновников, что проявляется в масштабной коррупции. Согласно Индексу восприятия коррупции (Corruption Perception lndex, составляемому ежегодно Transparency International), Бразилия и ЮАР делят 72-ю строку в списке самых нетерпимых к коррупции стран, Китай занимает 80-е место, Индия — 94-e, а Россия — 127-e. B данной сфере БРИКС постоянно выглядит оправдывающимся, а Запад получает преимущества от позиционирования себя как общества, достигшего высочайшего уровня управляемости и ответственности.

Безусловно, проблема коррупции в развивающихся странах существует — и, более того, ее актуальность в глобальном масштабе во многом порождена теми размерами, какие процесс принял в странах периферии. Но сегодня, видимо, следует признать, что борьба с коррупцией в отдельно взятой стране в условиях всепроникающей глобализации невозможна. Она может быть относительно успешной в искоренении низовой коррупции, в которую вовлечены мелкие сошки — но когда речь заходит о разворовывании средств государственного бюджета, обеспечении контрактов крупнейшим международным компаниям, коррупции в окружении первых лиц государства и так далее, оказывается, что такие формы злоупотребления возможны только при тесном взаимодействии национальных и международных финансовых систем. Невозможность легализовать свои богатства за рубежом, гарантировав их от посягательств национальных правоохранительных органов или сменившейся власти, выступает самым мощным ограничителем коррупции, какой только можно представить себе в современном мире.

При этом масштаб взаимодействия коррумпированной элиты развивающихся стран с западными финансовыми институтами поражает воображение. По некоторым данным, среднегодовой объем финансовых трансфертов из стран «Юга» в банки «Севера» превышает $1 трлн в год, а коррупция сокращает ВВП развивающихся стран на сумму от 4 до 8 % ежегодно. Если бы западные финансовые институты не стремились получать выгоды от такого положения дел, если бы крупные международные компании не наживались на сделках, предполагающих коррупционные «откаты» за рубежом, если бы собственники недвижимости в самых престижных городах мира не были заинтересованы в поддержании высокого внешнего спроса на элитные объекты, коррупция государственного масштаба в развивающихся странах была бы невозможной.

B таких условиях страны БРИКС могли бы выдвинуть инициативу реального объединения усилий и периферийных государств, и развитых держав по борьбе с коррупцией. Подобная инициатива могла бы предполагать, с одной стороны, резкую активизацию борьбы с коррупцией внутри самих стран БРИКС с использованием всех механизмов гражданского участия и мониторинга, и, с другой стороны, отказ Запада от использования офшорных юрисдикций и практически полный запрет на переводы значительных сумм из развивающихся стран в банки США и Европы. Сегодня подобная инициатива выглядит реальной по целому ряду причин: с одной стороны, элиты стран БРИКС в значительной мере обеспечили себе контроль над экономикой своих государств на долгие годы и более заинтересованы в сохранении своих богатств и нормальном функционировании государственного аппарата, чем в постоянном рвачестве; с другой стороны, именно коррупция становится в последнее время одной из наиболее явных угроз для экономического роста в развивающихся странах — а он безусловно необходим для сохранения того «общественного договора» между элитами и народом, который сегодня действует в большинстве не вполне демократических государств.

B данном случае, как и в ранее отмеченных, страны БРИКС, действуй они быстро и решительно, могли бы перехватить инициативу Запада в решении одного из самых важных и злободневных вопросов нашего времени.

 

Общие соображения

Сегодня страны БРИКС находятся в преддверии определенного кризиса в развитии взаимных отношений. Объем их торговли друг с другом не превышает 6,5 % их общего товарооборота; ни одна страна блока не выступает ведущим торговым или инвестиционным партнером любой другой. Политически и социально эти страны различаются очень сильно; их отношение к западному миру также не может быть признано единым. Среди них есть как крупные экспортеры ресурсов, так и их импортеры, как индустриализировавшиеся, так и только стремящиеся к этому государства. B геополитическом отношении некоторые страны блока выступают прямыми соперниками друг друга.

B подобной ситуации для сохранения БРИКС как единого объединения и упрочения чувств внутренней солидарности и общей идентичности странам блока критически важно выступить в ближайшие годы с рядом инициатив, способных революционизировать глобальную политику. Все подобные инициативы, однако, должны объединяться рядом общих черт.

Во-первых, они должны выдвигаться в сферах, которые в последнее время стали объектом пристального внимания политиков западных стран (экология, права человека, коррупция, международная безопасность, устойчивое развитие в целом, включая экономические диспропорции и дисбалансы).

Во-вторых, они должны прямо или косвенно признавать, что развивающиеся страны либо несут равную с развитыми ответственность за происходящее, либо должны еще пройти определенный путь для соответствия тем или иным стандартам, либо же хотят участвовать наряду с развитыми в усовершенствовании мира.

В-третьих, их возможная реализация должна предполагать существенные выгоды либо для самих стран БРИКС, либо для государств, связанных с ними союзными обязательствами или экономическими интересами, либо же для стран, в развитии отношений с которыми государства БРИКС наиболее заинтересованы.

В-четвертых, и это, может быть, даже наиболее важный момент, все такие инициативы, формально выдвигаемые в русле «западной» повестки дня, должны содержать предложения или пункты, которые Западу будет крайне сложно или невозможно принять — в таком случае БРИКС выиграет при любом ходе развития событий.

Разумеется, предложенная парадигма не обязательно означает, что страны БРИКС в перспективе действительно образуют единый мощный блок — они, на наш взгляд, все же остаются слишком разными и преследующими разные интересы. Но по крайней мере такая политика сможет сблизить их на долгие годы и смягчить если не глобальные противоречия, то потенциальные напряженности внутри самого БРИКС. Даже это было бы огромным достижением — а о большем пока можно лишь мечтать.

Печатается по тексту статьи: Иноземцев Владислав. «Повестка на завтра» // BRICS Business Magazine (русская версия), 2014, N 1 (5), с. 52–57.

 

Игральная карта мира

11 сентября исполняется очередная, уже 13-я годовщина бесчеловечных терактов, которые унесли жизни 2977 невинных людей в Нью-Йорке, Вашингтоне и Шэнксвилле, штат Пенсильвания. Мир, казавшийся до того предсказуемым и комфортным, в одночасье стал опасным и враждебным.

Я хорошо помню тот день и ощущение вселенского ужаса в парижском аэропорту Шарля де Голля, где я должен был делать пересадку с рейса, только что прибывшего из Москвы, на самолет до Нью-Йорка. Сегодня другие пассажиры летят по другим маршрутам; многое забыто, некоторые меры приняты; безопасность может казаться восстановленной. Между тем мир, рожденный в огне взрывов 11 сентября 2001 года, существенно отличается от мира XX века.

B 1997 году, когда американское могущество находилось в своем зените, выдающийся теоретик глобальной политики Збигнев Бжезинский выпустил свою знаменитую книгу «Большая шахматная доска». B ней он с присущей ветерану тщательностью разобрал геополитическую картину мира, во многом повторив азы глобальной стратегии, формировавшейся в англосаксонском мире с конца XIX столетия. Сегодня, менее чем через двадцать лет после ее выхода в свет, можно увидеть, что автор ошибся — но, впрочем, ошиблись и многие его оппоненты, поставившие своей целью сорвать «план Бжезинского», состоявший в недопущении контроля над континентальными частями Евразии со стороны любой незападной державы.

B 2014 году можно констатировать, что мир перестал быть «шахматной доской», над которой склоняются мудрые стратеги. Он превратился в карточный игорный стол, вокруг которого собрались и честные игроки, и шулеры; и те, кто привык высчитывать выигрышные комбинации, и те, кому проще и удобнее подсмотреть карты противника. Мировая политика стала такой сложной игрой, в которой непредусмотренные следствия оказываются, как правило, гораздо серьезнее исходного действия и где пропорциональное наращивание ресурсов, мобилизуемых для той или иной задачи, вовсе не гарантирует достижения цели. По сути дела, новый мир оказывается «миром без сверхдержав», и к этому еще долго придется привыкать.

B этой карточной игре есть новые козыри и карты, играющие которыми все чаще вынуждены откровенно — и безнадежно — блефовать.

Первым козырем сегодня становится ренессанс религиозных и этнических мотивов. Ha протяжении нескольких столетий их вес в мировой политике неуклонно снижался: создание Вестфальской системы, распад Османской империи, неудачи панславизма и панарабизма — все эти обстоятельства указывали на доминирование современного понимания национального. Даже освободительная борьба 1960-хгодов создала государства, объединенные скорее искусственными границами, чем глубинным ощущением общности.

Сегодня примитивные силы снова выходят на первый план. Никакая мощь западного мира не может остановить ренессанс радикального ислама, с которым — чего уж таить — так или иначе переплетаются в последнее время все попытки «раскрепощения» мусульманского мира. «Исламское государство» в Ираке и Сирии, судя по всему, — только начало, и начало, с которым у современных стран нет методов борьбы: никто не вспоминает о тех временах, когда Британия управляла миром, посылая для войны в Эфиопии свою Индийскую армию. Сейчас евроцентричная цивилизация остается лицом к лицу с ожившим призраком религиозного фанатизма. Параллельно, замечу, идет стремительная подмена национально-государственной идентичности этнической — и классическим примером тут является «русский мир», «защита» которого дает многим ощущение психологического экстаза, но ведет к братоубийственным войнам, «не хуже» тех, в которых христиане разных конфессий истребляли друг друга в Европе «на излете» средних веков. Религия и этничность — важнейшие карты в новой «игре».

Вторым «козырем» выступает невиданная склонность к насилию и — что непривычно для старого мира — к самопожертвованию. Почти до конца XX века война велась рациональными методами — и то, что европейцам удавалось контролировать свои колониальные империи силами в разы меньшими, чем были задействованы США во Вьетнаме или CCCP в Афганистане, это доказывает. B последнее время смещение «разломов» с межгосударственных на религиозно-этнические породило особый тип глобальной мобилизации и особо жестокие формы войны.

Использование смертников не было характерно для арабского мира даже в 1970-егоды — а сегодня оно выступает в некоторых случаях чуть ли не главным средством борьбы. Терроризм никогда ранее не был международным — таким его сделала именно религиозно-этническая составляющая современного мирового противостояния. Соответственно, борьба «слабых» против «сильных» стала крайне дешевой в исполнении: те же теракты в США, подрывы американских военных кораблей и взрывы посольств, теракты, осуществленные чеченцами в Москве или арабами в Лондоне, не говоря уже о взрывах в Афганистане и Ираке, Пакистане и Индонезии, — все они представляют собой приемы, против которых нет серьезных контрмер. Удары, которых не ждут, по объектам, которые никогда не считались целями для нападения, — это еще один «козырь» в жестокой «карточной игре» XXI века.

Напротив, некоторые «карты», которые казались прежде самыми ценными, сегодня безнадежно девальвированы.

Прежде всего это сам концепт «сверхдержавы», которая обычно ассоциировалась с территорией, военным превосходством и масштабом ресурсов. За последние 50 лет сверхдержавы проиграли все войны, в которые они ввязывались: Франция — Индокитай и Алжир, США — Вьетнам и Ирак, СССР/Россия — Афганистан и (вскоре) Украину. Ядерное оружие, использование которого в глобальном конфликте было вполне вероятным вплоть до начала горбачевской перестройки, сегодня во многом «списано со счетов». Территория, как показывают любые рейтинги экономической успешности государств, становится скорее обузой, чем источником преимуществ. Ресурсы давно не интересуют потенциальных захватчиков, так как их куда проще и безопаснее купить за легко эмитируемые деньги, а непослушные страны — какими бы «сверхдержавами» они самим себе ни казались — можно сделать изгоями, отключив от глобальных финансовых и информационных систем.

Сегодня классическая военно-политическая мощь (power) девальвирована как никогда: можно скорее унизить и уничтожить неугодных (как это происходит в Ираке или Донбассе), но не создать устойчивые политические формы — а Европейский союз, который в этом относительно успешен, менее всего прельщают лавры «великодержавности».

Кроме того, следует заметить, что переход игроков от «шахматной доски» к «карточному столу» сопровождается стремительной девальвацией любых правовых и договорных норм. Отличия реакции мирового сообщества на присоединение Ираком Кувейта в 1990 году и Россией Крыма в 2014 году лучше любых других примеров говорят о том, что время «шахматистов» в политике прошло. Глобальная система управления практически парализована — и в этой ситуации шулеры всех мастей могут чувствовать себя хозяевами положения. He президенты или премьеры, а люди типа Ибрагима Али аль-Бадри, халифа «Исламского государства Ирака и Леванта», или Игоря Гиркина, главнокомандующего войсками ДНР и ЛНР, сегодня творят мировую политику, своими осознанными или подчас случайными действиями меняя ее направление. He связанные никакими международными обязательствами, они легко разрушают систему обязательств куда более крупных игроков, делая участью политиков беспрестанную ложь, а перспективой мировой системы — нарастающий хаос.

«Большая карточная игра» поощряет и вознаграждает наглость, а не разумность; вседозволенность, а не расчет; жестокость, а не милосердие. И если мир хочет выжить, ему нужно учиться играть в какую-то новую игру — и не в шахматы, и не в карты.

Печатается по тексту статьи: Иноземцев Владислав. «Игральная карта мира» // Московский комсомолец, 10 сентября 2014 г., с. 3.

 

Можно ли избежать новой «холодной войны»?

Ha прошлых выходных случилось практически немыслимое. Сначала находившийся в Нью-Йорке российский министр иностранных дел Сергей Лавров допустил не только возможность, но и целесообразность «нового старта» в отношениях между Россией и США. («Наверное, — сказал он, — будет придумано что-то еще: «перезагрузка № 2» или «перезагрузка 2.0».) А затем председатель думского Комитета по международным делам Алексей Пушков резко дезавуировал это заявление («Перезагрузка-2», которая бы выправила отношения России и США, сегодня маловероятна»). Конечно, последнее можно отнести на простодушие депутата, по-прежнему ощущающего себя ведущим телевизионного шоу, но нельзя не признать ситуацию довольно неординарной.

Идея «новой перезагрузки» сегодня куда менее популярна, чем восторги по поводу скорой победы поднявшейся с колен России в новой «холодной войне», но история показывает: любой конфликт рано или поздно кончается, и нынешнее противостояние нашей страны с остальным миром также не станет исключением. Проблема, однако, состоит в том, что преодоление «эффекта Крыма и Донбасса» в отношениях с Западом выглядит задачей несомненно более проблематичной, чем может показаться на первый взгляд.

Введя против России масштабные санкции, Европа и США предприняли шаги, аналог которым трудно найти в недавней истории. Сомнительно, что они пойдут на их скорую отмену, тем более что Россия отнюдь не раскаивается в присоединении Крыма и всемерной поддержке донецких сепаратистов. Поэтому перед министром С. Лавровым стоит задача намного более сложная, чем «разводка» доверчивых российских телезрителей, чем привыкли заниматься многие российские околополитические персонажи. Чтобы запустить «новую перезагрузку», Москве нужно показать, что она готова к серьезному политическому торгу.

Разумеется, никто не говорит о том, что Крым в сколь-либо обозримой перспективе может вернуться под юрисдикцию Киева, но акценты должны быть радикально пересмотрены. B нынешних условиях я вижу лишь один шанс на то, чтобы Запад пошел нам навстречу: действия России в Крыму должны быть представлены в качестве упреждающего гуманитарного вмешательства. Аргументы просты: Крым — многонациональная территория, где политика киевских радикалов наверняка привела бы к вооруженным столкновениям с тысячами жертв. Кто не верит, может вспомнить бойню в Одессе и последствия конфликта на востоке Украины. Россия использовала свои силы на полуострове и тем самым способствовала недопущению массового насилия, поэтому называть ее действия агрессией не слишком правомерно. Но США и EC могут согласиться с такой позицией только в случае, если получат четкий и недвусмысленный сигнал о том, что Москва будет гибче в других вопросах.

Ответной уступкой может стать серия довольно абстрактных заявлений о готовности обсуждать статус Крыма, но в неопределенном будущем. B обмен на согласие Запада отказаться от квалификации действий России как агрессии следовало бы отметить, что действия Москвы по включению этой территории в состав Российской Федерации были, скажем мягко, «поспешными». Из такой формулировки не вытекает никаких обязывающих следствий, но она смягчает позиции сторон и облегчает ход дальнейших переговоров. B идеале России и Западу следовало бы найти формулу, по которой новое обсуждение статуса Крыма может начаться после некоего маловероятного в ближайшем будущем события — например, принятия Украины в Европейский союз, которое стоит признать гарантией того, что власти в Киеве будут соблюдать правовые нормы EC в части обеспечения прав национальных меньшинств. Проблему можно дополнительно обставить условием проведения в Крыму нового референдума об определении исторических судеб полуострова, но в любом случае отнести принятие решения на срок, когда никто из действующих ныне политиков уже не будет находиться на своих постах.

B подобной ситуации Россия могла бы добиться выхода из международной изоляции и, более того, перебросить мяч на сторону оппонентов: пусть они-де быстрее принимают Украину в EC (чего, судя по всему, пока не хочет ни одна из крупных стран Европейского союза), а уж потом вернемся к нашим обсуждениям. Более того, может быть предложен и «размен» намного масштабнее: коль скоро Запад осуждает действия России в Приднестровье, Южной Осетии и Абхазии, а Россия отторгает позицию EC и США по Косово, то следующим шагом может стать взаимный отказ от признания всех этих квазигосударств и передача их в той или иной мере под управление ООН. Разумеется, Запад откажется от такого предложения (Косово признано сейчас 108 странами, тогда как российские сателлиты на Кавказе — всего четырьмя); однако сам факт поиска компромисса будет, несомненно, замечен.

Если Россия действительно задумалась о «новой перезагрузке», ей придется вспомнить кое-какие дипломатические приемы из арсенала бывшего Советского Союза. Советская дипломатия была удивительно искусной в умении выдвигать инициативы, которые казались безусловно направленными на «борьбу за дело мира», но в то же время оказывались очевидно неприемлемыми для правительств западных стран. B новых условиях стоит подумать о реанимации такого подхода: следует выйти с предложениями, которые формально могут выглядеть уступкой Западу, но принятие которых потребует от него недопустимо сложных и замысловатых усилий.

Стоит также отметить, что подобный прием полностью соответствует основному желанию Кремля — вывести вопросы Крыма и Донбасса из сферы российско-украинских отношений и перевести их в «зону интересов» России и Запада. Если связать перспективы урегулирования с вступлением (именно так, а не наоборот) Украины в ЕС, то Киев будет полностью исключен из переговорного процесса, занятый ускорением модернизации и углублением отношений с Европой. Крым же на этом фоне можно попытаться сделать «мостиком» в развитии сотрудничества между Россией и Западом — каким в свое время мог стать (но не стал из-за стремительного течения перестройки) Западный Берлин. По сути, вся «новая перезагрузка» может быть выстроена вокруг поиска нового баланса сил и новой конфигурации зон интересов в Южной Европе и Черноморском бассейне, но на его фоне ничто не мешает развивать и иные формы сотрудничества. Иначе говоря: нужно произвести «разрядку» прежде всего на словах, отказавшись от риторики, но не пересматривая пока главной политической линии.

Я уверен, что на Западе сторонниками такого подхода выступят не только ультраправые отморозки, которыми ныне исчерпывается список фанатов Москвы. И значительная часть умеренных политиков будет приветствовать очередное налаживание отношений — ну а о предпринимателях и финансистах говорить вообще не приходится. Проблема заключена прежде всего в обнаружении верного баланса между словом и делом, между формальными уступками и реальной дипломатической твердостью.

И, наконец, главный вопрос: состоится ли «новая перезагрузка»? Скорее всего, к сожалению, нет. B отличие от периода президентства Дмитрия Медведева, считавшего, что внешняя политика должна служить целям экономического развития, сегодня она полностью подчинена мобилизации внутриполитического «объединительного потенциала». B таких условиях, разумеется, у бывшего телеведущего больше шансов диктовать государственную стратегию, чем у карьерного дипломата.

Хотя пожелать успеха в данном случае хотелось бы, конечно, министру. Потому что изоляция России от мира еще никогда не приносила нашей стране большой пользы.

Печатается по тексту статьи: Иноземцев Владислав. «Как помириться России и США» // Московский комсомолец, 1 октября 2014 г., с. 3.