Февральская революция нанесла сокрушительный удар по монархизму в России. Черносотенный самодержавный монархизм, потерявший престиж еще в дореволюционное время, был отброшен с политической арены и ушел в подполье. Потребовалось несколько месяцев, чтобы разгромленное черносотенство начало оживать на волне антибольшевизма. Конституционные монархисты правого толка (националисты, октябристы) также стушевались и перестали играть ту активную роль, которую играли раньше.

Из конституционных монархистов лишь кадеты не только удержались «на плаву», но практически на какое-то время превратились в правящую партию. Однако на своем 7-м съезде уже в марте 1917 г. они формально отказались от монархизма, объявив себя республиканцами.

Все это, казалось бы, свидетельствует в пользу того, что после Февраля политическая основа для монархической реставрации практически перестала существовать, а свергнутые Романовы потеряли какую бы то ни было политическую перспективу. Признанный авторитет эмигрантской (да и советологической) историографии П. Н. Милюков решительно отвергал наличие в стране контрреволюции, выросшей на почве отрицания Февраля. Долгое время ссылка на «контрреволюционную опасность» оставалась, по Милюкову, лишь «демагогическим приемом, лишенным реального основания». Правда, Милюков признавал, что в то время контрреволюция существовала «потенциально», но даже летом 1917 г., когда она начала обнаруживаться более или менее явно, ее никак нельзя было соединять «с понятием старого режима и вообще с каким-либо классовым интересом». Речь шла якобы только о борьбе с развалом в армии и в тылу, вызванным «революционной анархией», посредством создания «твердой власти». Когда же появилась контрреволюция? Только «в связи с классовой Октябрьской революцией».

Собственно говоря, эта «концепция» была не чем иным, как историографическим вариантом той политической пропаганды, которую после Февральской революции развернули Временное правительство и буржуазная печать. Но Милюков и его последователи допускали здесь передержку, определенный подлог. Об отсутствии какой контрреволюции вели они речь? О той, на знамени которой открыто провозглашалась бы полная реставрация «старого режима», под которым подразумевался режим последних Романовых, свергнутых в Феврале. Эту контрреволюцию В. И. Ленин называл царистской и даже по меркам 1917 г. много позднее (в августе 1917 г.) писал, что она «ничтожна, ни тени политического значения не имеет, никакой политической роли не играет». Причина такого положения совершенно ясна: было бы политическим безумием в обстановке только что победившей антицаристской революции поднимать знамя реставрации царизма. Компрометация последних Романовых и их правительства зашла так далеко, что сразу после Февраля даже самые ярые черносотенцы принуждены были помалкивать, а их напористые и крикливые лидеры (например, Пуришкевич) клялись в вечной верности Временному правительству. Но на первый взгляд совершенно удивительным образом буржуазная и частично мелкобуржуазная пресса пугала именно этой царистской контрреволюцией! Сообщалось об учащающихся погромных выступлениях в Москве, в ходе которых толпы собравшихся требовали «вернуть к власти царя», который якобы даст хлеба. Рассказывалось о подозрительных «оживлениях по трактирам и чайным», где велась погромная агитация черносотенного характера, и т. п. Основываясь на этих фактах, «Биржевка» многозначительно предупреждала: «Черная сотня мобилизуется. Между погромщиками нет разногласий»

Погромно-черносотенное «оживление» действительно усилилось летом 1917 г., но отнюдь не оно представляло действительную угрозу не только дальнейшему развитию революции, но и демократическим завоеваниям уже победившего Февраля. В. И. Ленин разъяснял, что настоящая серьезная контрреволюция – это буржуазная контрреволюция бонапартизма. Этот российский бонапартизм базировал свой политический курс на двух основных принципах: с одной стороны, на признании того, что рухнувший «старый режим», режим последних Романовых восстановить уже невозможно; с другой – на решительном отрицании перспективы дальнейшего расширения и углубления революции, ее перерастания в социалистическую. Часы революции должны были быть остановлены «твердой рукой», «сильной властью» и переведены затем назад настолько, насколько это позволили бы реальная обстановка и политическая целесообразность. Будет ли в результате восстановлена монархия или установлена буржуазная республика – для российских бонапартистов имело второстепенное значение. В лагере бонапартистской контрреволюции кристаллизовалась идея «непредрешения» формы будущего государственного строя. Она была «удобна» контрреволюционерам всех мастей: не отбрасывала тех, кто считал себя сторонником Февральской революции (кадеты и поддерживавшие их соглашатели), и давала шанс тем, кто ненавидел ее и мечтал о реставрации царизма. Она и легла в основу кадетско-монархического блока, скрепляющим звеном которого стали кадеты.

Итак, лозунгом, сплачивавшим разношерстную, бонапартистскую контрреволюцию после Февраля, было требование не восстановления Романовых, а создания «сильной власти», власти «твердой руки». Это требование шло по двум направлениям: во-первых, в направлении укрепления единовластия Временного правительства; во-вторых, в направлении установления военной (генеральской) диктатуры, что предполагало «коренную перестройку» или даже полное устранение Временного правительства. По мере развития событий, по мере углубления революции второе направление завоевывало себе все больше и больше сторонников: разочарование в возможностях Временного правительства «справиться» с революцией росло.

Идея военной диктатуры с самого начала была связана с именем генерала Л. Г. Корнилова (правда, не только его одного). Главная задача, которую перед Корниловым поставил Гучков, по собственным словам Гучкова, заключалась в восстановлении дисциплины в революционном гарнизоне и постепенном создании «отдельных надежных частей, на которые Временное правительство могло бы опереться в случае вооруженного столкновения».

Такое столкновение действительно вскоре произошло. 20 апреля все петроградские газеты опубликовали так называемую «ноту Милюкова», провозглашавшую незыблемость милитаристской, империалистической политики Временного правительства. Война совместно с союзниками до полной победы над Германией – таков был ее лейтмотив. Но широкие массы рабочих, солдат, крестьян поддерживали в то время внешнеполитический курс эсеро-меньшевистского Исполкома Петроградского Совета, требовавшего заключения всеми воюющими странами мира без аннексий и контрибуций. Милюковская нота прозвучала для них вызовом со стороны правящих буржуазных кругов. Реакция последовала незамедлительно. Уже во второй половине 20 апреля первыми с резкими протестами выступили солдаты Петроградского гарнизона, затем начались рабочие демонстрации. Временное правительство зашаталось.

Из воспоминаний А. И. Гучкова следует, что в эти «горячие» дни он непрерывно совещался с Корниловым. Выяснилось, что в их распоряжении – «три с половиной тысячи надежных войск». Это все, что Корнилову как командующему округом удалось сколотить в качестве кулака против возможной «солдатской анархии». Тем не менее, Гучков и Корнилов не теряли оптимизма, считая, что пусть небольшая, но вполне дисциплинированная часть устоит против «бунтующей солдатни».

На квартире у Гучкова (он был болен) состоялось срочное заседание Временного правительства. Решался вопрос: пустить ли в ход гучковско-корниловский кулак «вооруженной защиты» или искать политические пути выхода из кризиса? Гучков, по его словам, на этот раз предлагал действовать максимально решительно: «Во что бы то ни стало ликвидировать Совет рабочих и солдатских депутатов», для чего необходимо «пройти через серьезное вооруженное столкновение и произвести кровавую расправу». Однако большинство министров колебались. «Они, – вспоминал Гучков, – были не прочь, если кто-нибудь другой, помимо них, подавил бы восстание (так Гучков именует апрельские демонстрации. – Г.И.), но брать на себя ответственность и риск они ни за что не хотели… Я увидел, что выраставшая перед нами задача – необходимость контрреволюции и военных действий – с этим составом Временного правительства неосуществима». Впоследствии Гучков считал нерешительность, проявленную в апреле, одной из своих крупнейших ошибок. И не только он один. Когда Гучков и Милюков в эмиграции вспоминали апрельские дни, Милюков говорил: «В одном я Вас обвиняю, Александр Иванович, в том, что Вы тогда не арестовали Временное правительство». «Конечно, – самодовольно комментировал эту беседу Гучков, – это сделать я мог, но не вызвало ли бы это еще большей смуты?»

Вот это опасение «еще большей смуты» и сдерживало Временное правительство. Оно лихорадочно искало политические средства борьбы с революционными массами, встречая на этом пути полную поддержку соглашателей из Исполкома Петроградского Совета. Собственно говоря, жертвой этих маневров и пал Корнилов. Сохранился его пространный рапорт за № 1576 (от 23 апреля 1917 г.) Гучкову, в котором он описывал, что же произошло в гарнизоне в эти дни.

Днем 21 апреля в штабе округа были получены сообщения о движении «больших вооруженных масс» к центру города и о стрельбе, начавшейся на Невском проспекте. Корнилов немедленно отдал приказ о вызове на Дворцовую площадь «нескольких частей гарнизона» для предотвращения «возможных насилий». Тут-то и произошел его первый прямой конфликт с ненавистным Советом рабочих и солдатских депутатов. Узнав о приказании командующего округом, председатель Исполкома Совета Н. С. Чхеидзе по телефону заявил Корнилову, что его опрометчивые действия могут лишь «осложнить положение». Вслед за тем в штаб округа прибыли представители Исполкома. Корнилов в рапорте Гучкову уверял, что после того, как получил от них заверения, что Совет «примет все меры к прекращению беспорядков», его приказ был отменен, и частям было предписано «оставаться в казармах». Но вечером того же дня на Невском вновь произошла стрельба, а утром 22-го в газетах появилось воззвание Исполкома, в котором заявлялось, что только ему, Исполкому, принадлежит право «располагать» гарнизоном и «устанавливать порядок вызова воинских частей на улицу».

«Находя, – докладывал Корнилов, – что таковым обращением Исполнительный комитет принимает на себя функции правительственной власти и что я при таком порядке никоим образом не могу принять на себя ответственность ни за спокойствие в столице, ни за порядок в войсках, я считаю необходимым просить Вас об освобождении меня от исполнения обязанностей главнокомандующего Петроградским военным округом».

Но Корнилов уходил отнюдь не по «собственному желанию». Это было его поражение: события Апрельского кризиса ясно показали, кому фактически подчиняется Петроградский гарнизон. Корнилову не только не удалось вывести его из столицы, но даже поставить под свой сколько-нибудь ощутимый контроль. Корнилову нужно было уходить, впрочем, как и его шефу – военному министру А. И. Гучкову. Пути их расходились. Как впоследствии рассказал Гучков, он решил уехать на фронт, «чтобы подготовить там кадры для похода на Москву и Петроград». «Словом, – писал он, – я ставил себе задачу, которую так неудачно пытался потом осуществить генерал Корнилов». Имея в виду свои новые замыслы, Гучков, по всей вероятности, не прочь был «закрепить» Корнилова поближе к столице. Он обратился к верховному главнокомандующему генералу Алексееву с просьбой назначить Корнилова командующим Северным фронтом (вместо уходившего в отставку генерала Н. В. Рузского). Гучков прямо мотивировал это учетом «политических возможностей в будущем». Но Алексеев не внял гучковской просьбе, сославшись на недостаток у Корнилова авторитета в войсках Северного фронта. По некоторым косвенным данным можно предположить, что в этот момент Алексеев для подкрепления своей позиции запрашивал следственный материал о разгроме в Карпатах 48-й (корниловской) дивизии весной 1915 г. Но дело было прошлое, утекло с тех пор много воды… Армию, сообщал Алексеев в Петроград, «Корнилов может получить любую».

30 апреля в петроградских газетах в потоке самой разнообразной информации промелькнуло сообщение, состоявшее всего из 2–3 строчек: «Вчера стало известно, что генерал Корнилов покидает свой пост командующего Петроградским военным округом». Вряд ли эта новость могла произвести большое впечатление. Время было такое, что привычными, обыденными стали падения и не таких фигур. Со времени крушения царизма прошло всего лишь два месяца, а сколько «всероссийских» имен уже сошло с политической сцены! Революция стремительно сметала вчерашних «небожителей». Последних по времени – Милюкова и Гучкова. Мало кто мог тогда предположить, с какими событиями уже в близком будущем, в конце лета того же 1917 г., окажется связанным имя не стяжавшего себе лавров на посту командующего Петроградским военным округом и покидавшего теперь столицу генерал-лейтенанта Лавра Георгиевича Корнилова. Во всяком случае, известный журналист С. Любош, успокаивая публику насчет угрозы послефевральскому режиму «справа», в статье, опубликованной в той же «Биржевке» 3 (16) мая, писал: «К счастью нашему, в стане естественных врагов революции нет ни одной крупной, сильной фигуры, которая могла бы возглавить контрреволюцию». Это было написано примерно за 4 месяца до начала контрреволюционного корниловского мятежа! Но эти месяцы не прошли бесследно для тех, кто готовился ударить по революции железным кулаком.

В 1936 г. уже смертельно больной Гучков диктовал в Париже свои мемуары. Вспоминая время после своего ухода в отставку, он, между прочим, говорил: «В это время по инициативе А. И. Путилова образовался негласный комитет из представителей банков и страховых обществ. В этот комитет вошел и я. Чтобы официально оправдать наше существование, мы назвали себя «Общество экономического возрождения России». На самом же деле мы поставили себе целью собрать крупные средства на поддержку буржуазных кандидатов при выборах в Учредительное собрание, а также по борьбе с влиянием социалистов на фронте. В конце концов, однако, мы решили собираемые нами крупные средства передать целиком в распоряжение ген. Корнилова для организации вооруженной борьбы против Совета рабочих депутатов». Это было все, что сказал тогда Гучков об «Обществе экономического возрождения России».

Воспоминания Гучкова вызвали прилив интереса к делам «давно минувших дней», к 1917 г., к корниловщине… Зимой 1937 г., когда вся белоэмигрантская печать справляла шумные «поминки» по 20-летию событий 1917 г., корреспондент милюковских «Последних новостей» (выходили в Париже с 1921 г.) Н. Вакар направился на небольшую тихую улочку Пасси. Поднявшись на 2-й этаж старого дома и пройдя темным захламленным коридором, он постучался в крайнюю дверь. Долго никто не отвечал. Потом послышалось старческое покашливание, скрип половиц под шаркающими шагами. Дверь открыл маленький, суетливый старичок со слегка трясущейся седенькой головой. Видно было, что он уже давно не выходит из дома: палка с большим набалдашником помогала ему держаться на ногах. Удивление отразилось на лице Вакара: перед ним стоял не кто иной, как сам упомянутый в мемуарах Гучкова Александр Иванович Путилов, бывший промышленный магнат, финансовый воротила, имя которого когда-то гремело по всей России. Заметив смущение Вакара, старичок оживился, заулыбался. ««Sic transit gloria mundi», – скороговоркой произнес он, разводя руками, – прошу Вас!»

То, о чем Путилов рассказал милюковскому посланцу и что почти сразу же было напечатано в «Последних новостях», вызвало настоящий ажиотаж в застоявшемся белоэмигрантском болоте. Посыпались письма в газету, разъяснения, дополнения, опровержения. Путилов коснулся болевой точки российской контрреволюции: ее провалившейся попытки покончить с революцией путем корниловского военного переворота. При этом он раскрыл долгое время скрывавшуюся, фактически неизвестную вовлеченность буржуазных кругов в прямую подготовку этого неудавшегося генеральского путча.

Сердцевиной «откровений» Путилова был рассказ о возникновении и деятельности той самой организации под невинным названием «Общество экономического возрождения России», о которой глухо вспоминал Гучков в 1936 г.

Настоящая, подлинная цель этого «общества» (и это подтвердил Путилов) была отнюдь не экономической, а четко политической: провести в Учредительное собрание, созыв которого был декларирован Временным правительством, «как можно больше правых». Предполагалась, следовательно, легальная, парламентская борьба с «революционной демократией». И финансово-промышленные тузы (Н. Н. Кутлер, Н. А. Белоцветов, Б. А. Каминка, А. П. Мещерский, А. И. Вышнеградский и сам А. И. Путилов), «цвет» российского капитала, создали соответствующий комитет, с помощью которого сразу же в короткий срок собрали кругленькую сумму в 4 млн рублей. Путилов довольно точно датировал этот сбор: «К этому времени Гучков вышел из правительства» и члены «общества» обратились к нему за руководством. Гучков согласился. Из этого мы вправе сделать вывод, что создание «общества» можно смело отнести ко второй половине апреля. Но в воспоминаниях Гучкова да и Путилова очень мало говорилось о связях этого «общества» с Корниловым в апрельский период. У Путилова, правда, мелькнуло имя В. С. Завойко, который в апреле 1917 г. состоял при Корнилове в роли не то ординарца, не то адъютанта. Но существуют другие данные, свидетельствующие о том, что одним из главных «соединительных звеньев» между банковскими и финансовыми воротилами, с одной стороны, и генералом Корниловым – с другой, был именно В. С. Завойко. Об этом в эмиграции писали ранее связанный с Корниловым некий журналист Е. Семенов и особенно – А. Ф. Керенский. О Завойко по литературе известно немногое; его роль обычно ограничивают составлением речей и воззваний для Корнилова, а самого оценивают в основном как мелкого авантюриста. Это, скорее всего, упрощение. Те, кто лучше знал отношения Корнилова и Завойко и самого Завойко, отмечали «властность и честолюбивость этого человека», считали его «очень решительным, активным, с большой изобретательностью, смелостью и фантазией», правда, не без авантюризма. Влияние Завойко на Корнилова было весьма значительно.

Имеется его довольно пространная автобиография, написанная для Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства «по делу Корнилова» и названная «Кое-что из моего прошлого».

Карьера Завойко началась в середине 90-х годов, когда он был «причислен» к лондонскому и парижскому посольствам. Формулировку эту Завойко не раскрывает, но в материалах ЧСК имеются некоторые данные, позволяющие предположить какую-то связь будущей «правой руки» Корнилова с охранным отделением. Позднее он завязывает связи в деловых и финансовых кругах (Керенский утверждал, что Завойко был племянником Путилова) и сам становится оборотистым дельцом, крупно наживавшимся на нефтяных разработках. Завойко в своей автобиографии утверждал, что в конце 1916 г. в «высших сферах» он котировался ни много ни мало на пост премьер-министра, но… был выслан из столицы за поданую царю записку «с предложением неотложных реформ». Это утверждение не подтверждается никакими другими источниками. Скорее всего, Завойко был выслан (или уехал сам) из Петрограда в связи с какими-нибудь финансовыми махинациями, которых было так много в канун крушения царизма. Февраль 1917 г. застал Завойко на нобелевских промыслах «Санто» в Ферганской области. В Петроград он вернулся в начале апреля 1917 г. с вполне определенными взглядами на послефевральские события, излагавшимися в издаваемом им же журнальчике «Свобода в борьбе».

По мнению Завойко, с приходом к власти Временного правительства Россия вступила в «не встречавшуюся еще во всемирной истории эпоху сверхпомпадурства», от которого ее спасут «чудо и отдельные люди, а не партии и их организации, ибо вся история говорит за то, что партийность и государственность – понятия несовместимые…» С этой «философией» уже в первых числах апреля Завойко оказался в окружении командующего Петроградским военным округом Корнилова. Как это произошло конкретно – неизвестно. Сам Завойко пишет: «Я явился к генералу Корнилову и предложил ему свои услуги и свою работу в качестве человека, знающего страну почти от края и до края… искусившегося в политической деятельности, располагающего словом и способностью письма». Учитывая напористость и безапелляционность этого авантюриста, можно предположить, что дело обстояло именно таким образом. Завойко, кажется, правильно оценил Корнилова. Это, писал он, человек большой решительности в «исполнении раз принятого им решения»; вместе с тем он «человек крайне бесхарактерный в течение всего периода выбора того или иного решения».

Итак, уже с начала апреля 1917 г. Завойко состоял при Корнилове: формально он был зачислен в состав Кабардинского полка, «одел форму», но «ничего не делал», только являлся к Корнилову «поговорить и изложить ему свою точку зрения».

Я, писал Завойко в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии, говорил ему, что Петроград – это «яма политического разгула и разврата», что пребывание его в этой яме бесцельно, что «его место – на фронте», что там и нужно начинать борьбу за «личную диктатуру», чтобы спасти Россию от губящей ее «партийности».

Таким образом, по всей вероятности, к концу апреля 1917 г. первые очертания контрреволюционных, прокорниловских настроений начали проявляться организационно. Действовало уже «Общество экономического возрождения России»; банковские воротилы и промышленные тузы готовы были «отсчитать» Корнилову немалые деньги; через Завойко налаживалась связь между ними и Корниловым.

Говоря военным языком, Корнилов убыл на Юго-Западный фронт в тот самый момент, когда контрреволюционные элементы, жаждавшие «сильной власти», существенно продвинулись вперед. Их безусловно подстегнул Апрельский кризис, из которого Временное правительство, как они считали, хотя и выпуталось, но еще больше сдав позиции Советам и всей «революционной анархии».

Именно в начале мая в Петрограде, в Могилеве (в Ставке) и на Румынском фронте возникли три относительно крупные организации, деятельность которых к концу лета практически и подготовила корниловский мятеж. Известно, что главной корниловской партией В. И. Ленин считал кадетов. «…Корниловское восстание, – писал он, – представляло из себя поддержанный помещиками и капиталистами, с партией к.-д. во главе, военный заговор…» Лидер партии П. Н. Милюков, как и некоторые другие кадеты, позднее (в годы гражданской войны и эмиграции) стремились преуменьшить роль кадетской партии в подготовке корниловщины. «Сочувствие к Корнилову, – писал Милюков, – росло в рядах партии. Но члены партии, ближе знавшие обстановку, в которой готовилось корниловское движение, не могли возлагать надежды на это движение…» Такого рода утверждения вызывали протесты со стороны хорошо осведомленных белоэмигрантов более «левого» толка. Так, старейшая эсерка К. Брешко-Брешковская опубликовала открытое письмо Милюкову. В нем, между прочим, говорилось: «Вы делаете вид, будто вся закулисная сторона подготовки посягательства реакции на революцию Вам была неизвестна… Павел Николаевич! Вы… никак не могли не знать о полном сочувствии и фактическом участии значительной части верхов к.д. в попытках замены… власти Временного правительства властью диктаторской, опирающейся на «государственно-зрелый» строй, т. е., попросту говоря, на старое, дореволюционное господствующее меньшинство, пополненное лишь кадетскими элементами».

Действительно, многочисленные факты, содержащиеся в ряде новейших исследований о кадетской партии, свидетельствуют о том, что именно она идеологически и политически готовила контрреволюционную военную диктатуру и что многие кадеты были вовлечены и в организационную подготовку корниловщины. Здесь мы сосредоточимся на характеристике тех организаций и групп, которые непосредственно, практически готовили мятеж. Эта сторона корниловщины, как нам представляется, менее известна.

Одной из упомянутых организаций был так называемый «Республиканский центр», о котором в исторической литературе известно очень немного и роль которого в истории российской контрреволюции, на наш взгляд, недооценена. Вероятно, в значительной мере это явилось следствием провала корниловщины в конце августа 1917 г., нанесшего «Республиканскому центру» (как и другим прокорниловским организациям и группам) непоправимый удар. По более поздним свидетельствам белоэмигрантской прессы, многие документы «Республиканского центра» находились у его председателя – К. В. Николаевского. Николаевский умер в 1936 г. под Парижем, и на его архив был наложен арест до решения наследственных споров. Дальнейшая судьба этого архива неизвестна.

Но вернемся в Петроград весны и начала лета 1917 г. На доме № 104 по Невскому проспекту стала уже привычной большая вывеска: «Общество Бессарабской железной дороги». Мало кто знал, что тут, в помещении «Общества», находится штаб-квартира политической организации, именовавшей себя «Республиканским центром», и еще меньше было известно о том, что происходит в этом «центре»…

В бумагах генерала А. И. Деникина сохранилась довольно обширная записка (без подписи), озаглавленная «О Республиканском центре». По некоторым данным можно предположить, что ее автор – уже упоминавшийся К. Николаевский и написана она была по просьбе Деникина, когда в 20-х годах он готовил к печати свои «Очерки русской смуты». Некоторые сведения из этой записки вошли в «Очерки», но отнюдь не все. Деникин, например, опустил следующее, на наш взгляд, очень важное место. «Организаторы Республиканского центра, – говорится в записке, – были близки к той части петроградского общества, которая делала в стране промышленность, торговлю, деньги; от нее же Республиканский центр пользовался денежной помощью. Это была небольшая по числу, но очень влиятельная группа. Довольно замкнутая и крайне эгоистичная в своих действиях и аппетитах, она нередко оказывала давление на правительство старого (т. е. царского. – Г.И.) режима и в известных случаях влияла на экономическую политику государства. К. ней примыкали аналогичные группы московские, а затем многочисленный третий элемент из среды промышленников и торговцев всей России… Наконец, к ней же тяготели по духу и наклонностям – зажиточное крестьянство, оборотистые землевладельцы и некоторые другие. Назвать их консервативными, а тем более монархическими нельзя. Напротив, последующие события русской революции показали, что эти элементы существенно помогали перевороту, и первые деньги восставшей Думе были даны именно из этой среды. Эти группы мало замечались на поверхности русской жизни и, за редким исключением, вели свою работу спокойно, без особого шума»

Из этой длинной цитаты можно сделать вывод, что «Республиканский центр» являлся детищем тех буржуазных кругов (в другом месте записки они именуются «людьми практической складки»), которые стремились «политически самоорганизоваться» и влиять на события в обход кадетской партии, претендовавшей и на представительство торгово-промышленных групп. Вместе с тем в этой же цитате чувствуется какое-то, на наш взгляд, нарочитое затуманивание конкретного источника, давшего начало «Республиканскому центру»…

В руководящее ядро «Республиканского центра» входили: директор Бессарабской железной дороги путейский инженер К. Николаевский – глава центра – и его заместители: инженер П. Финисов, А. Богдановский, Л. Рума. Имена для широкой публики малоизвестные, но люди, стоявшие за «Республиканским центром», не стремились к рекламе, а, напротив, предпочитали действовать «без особого шума». В деловых же кругах К. Николаевского знали хорошо, и потому в средствах, как уже отмечалось, недостатка у «центра» не было с самого начала: банковские воротилы «для начала» выдали Николаевскому и Финисову 150 тыс. руб. «на пропаганду».

Есть свидетельство, в соответствии с которым «Республиканский центр» с самого начала был связан с генералом Корниловым. Речь идет о беседе корреспондента милюковских «Последних новостей» Н. Вакара с уже упоминавшимся П. Н. Финисовым. Предыстория этой беседы вкратце такова. Как мы уже отмечали, «Последние новости» опубликовали воспоминания А. И. Гучкова. Они «всколыхнули» эмиграцию. Многие из тех, кого так или иначе упомянул Гучков, поспешили «отреагировать». Среди них был и Финисов, в 1937 г. проживавший в Париже и являвшийся там главою так называемого «Русского технического института». Финисов утверждал, что в начале мая 1917 г. на квартире промышленника и финансиста Ф. А. Липского состоялось своего рода организационное совещание «Республиканского центра», на котором среди других присутствовал и «свойственник» Липского – генерал Корнилов. Однако в других источниках мы не встречаем прямого подтверждения ни этого факта, ни факта наличия связей между «Республиканским центром» и Корниловым весной 1917 г. Да и сам Финисов говорил Вакару, что до середины июля в «Республиканском центре» ничего не знали об «Обществе экономического возрождения России» и его руководителях – Путилове, Вышнеградском, Гучкове, имевших контакты с Корниловым. Связь этого общества с «Республиканским центром» установилась будто бы только в июле, когда Финисов побывал у Путилова в Гурзуфе, где они договорились о совместных действиях.

Возможно все же, что Корнилов действительно присутствовал на совещании у Липского в начале мая, но после отъезда на фронт связи его с деятелями «Республиканского центра» или временно прекратились, или осуществлялись через третьи лица. Иначе трудно объяснить свидетельство того же Финисова, согласно которому в начале августа 1917 г. «Республиканский центр» получил указание из Ставки (уже корниловской), требующее от руководителей «центра» «полной готовности». Такое указание вряд ли бы последовало, если бы связи между «Республиканским центром» и Ставкой до этого времени не существовало. Во всяком случае, Врангель позднее писал, что Корнилов, «уехав на фронт, продолжал поддерживать связь с целым рядом лиц в Петербурге…»

С какой же, однако, целью «Республиканский центр» был создан и какова была его программа?

Вступавших в «Республиканский центр» не спрашивали: «Како веруешь?» Главное, что требовалось, – это желание бороться с революцией, с большевизмом.

Поэтому в «центр» записывались все – от монархистов до правых эсеров. Сохранившиеся материалы дают не вполне четкую, на первый взгляд даже несколько противоречивую, характеристику программных установок «центра». С одной стороны, утверждается, что «Республиканский центр» «имел исключительно проправительственное направление» – стремился «помочь Временному правительству создать для него общественную поддержку путем печати, собраний и проч.» И позднее, уже в эмиграции, бывшие участники «Республиканского центра» и лица, с ним связанные, как и все корниловцы, клялись и божились, что они и в мыслях не имели борьбу с «Зимним дворцом» (т. е. Временным правительством) – только со «Смольным». «Какая апельсиновая корка, – говорил Финисов Вакару, – случайно упавшая или нарочно кем-то подброшенная, испортила начертанный план – судить не берусь». С другой стороны, в тех же материалах признается, что «люди практической складки», создавшие «центр», хорошо понимали, что Временное правительство «не способно удержать власть», и не рассчитывали на его «государственные способности». Поэтому в «Республиканском центре» очень скоро возобладала мысль о военной диктатуре, «которая помогла бы правительству, хотя и реформированному, довести страну до Учредительного собрания». Итак, через военную контрреволюционную диктатуру к Учредительному собранию! Примечательно, что сами руководители «Республиканского центра» сознавали парадоксальность своей задачи: «Навязать правительству против его воли в сотрудники военного диктатора для спасения самого же правительства». Но выход все же был найден. Официально «центр» существовал как проправительственная организация, действовавшая строго в рамках законности, и с ним, по имеющимся данным, сотрудничали такие лица, как А. Г. Струве, П. Н. Милюков, Ф. И. Родичев, П. Долгоруков, Н. В. Чайковский, а в дальнейшем и некоторые военные из окружения самого Керенского – Барановский, Туманов, Клерже, Багратуни и др. Вместе с тем «люди практической складки», создавшие «центр» под вполне легальным покровом, сколачивали и сколотили конспиративное ядро, которое могло обнаружить себя только при определенных обстоятельствах. Важным, если не главным, элементом этого ядра был военный отдел, который к середине лета практически связывал многочисленные военные организации, сыгравшие потом важную роль в корниловском выступлении («Военная лига», «Совет союза казачьих войск», «Союз георгиевских кавалеров», «Союз бежавших из плена», «Союз инвалидов», «Комитет ударных батальонов», «Союз воинского долга», «Лига личного примера» и др.).

Военным отделом «Республиканского центра» вначале руководил полковник Доманевский, тот самый, который в дни Февральской революции вместе с другим полковником – Тилли – был командирован Временным комитетом Государственной думы для связи с подходившим к Петрограду царским карателем генералом Ивановым. Позднее, по некоторым данным, на короткое время Доманевского сменил приехавший из Севастополя А. В. Колчак. После отъезда Колчака за границу отдел возглавлял корниловский порученец полковник Л. П. Дисеметьер, а в «корниловские дни» – специально прибывший из Ставки (корниловской) полковник В. И. Сидорин.

В военном отделе «Республиканского центра» обреталось немало будущих белогвардейских «вождей» и авантюристов, получивших известность в годы гражданской войны. Среди них, например, А. И. Дутов – будущий оренбургский атаман, одним из первых поднявший мятеж против Советской власти; П. Бермонт-Авалов, позднее командовавший «русско-германскими белогвардейцами» в Прибалтике. Числился тут и капитан М. Муравьев – будущий главком Восточного фронта, летом 1918 г. изменивший Советской власти и поднявший антисоветский мятеж. Всего под контролем отдела находилось до 4 тыс. человек, преимущественно офицеров.

В военном отделе, как и в руководящей верхушке «Республиканского центра», велась конспиративная работа, направленная не только «против Смольного» и большевиков, но и «против Зимнего дворца». Здесь преобладала такая точка зрения: «Если царский режим был во многих отношениях неудобен, то режим Временного правительства становится нетерпимым… Необходимо с ним покончить».

П. А. Кропоткин, к которому официальные руководители «Республиканского центра» также обращались за сотрудничеством, сразу понял истинную подоплеку нового «начинания». В нем он усмотрел «попытку произвести coup d’etat и глубоко возмущался мыслью пресечь насильственным порядком революционное движение, а в том числе и большевизм».

Декларативно «Республиканский центр» отвергал «для России необходимость быть под царями». И, тем не менее, название «центра» – «республиканский» – во многих отношениях было прикрывающим. Монархист-черносотенец полковник Ф. Винберг, являвшийся одним из руководителей связанного с «Республиканским центром» «Союза воинского долга», вспоминал, как он вступал в «центр». Меня, писал Винберг, «беспокоило название «республиканский», которое абсолютно не соответствовало моим политическим идеалам, взглядам и надеждам». Но глава «Республиканского центра» К. Николаевский успокоил Винберга, объяснив, что это название не имеет особого значения, так как главное состоит в сплочении людей «с патриотическим духом» под знаменем сильной, диктаторской власти. «После такого объяснения, – пишет далее Винберг, – мы, президиум союза, сочли возможным действовать и работать совместно с центром и принять от него финансовую помощь».

Выше мы высказывали предположение, что «деловые люди», создававшие «Республиканский центр», возможно, делали это «в обход» кадетской партии. Но отсюда отнюдь не следует, что они хотели и могли игнорировать политические установки кадетизма. Эти установки в послефевральской ситуации были единственно возможными для всех тех, кто ставил своей целью блокирование дальнейшего развития революции. Поэтому прав П. Финисов, который в беседе с Н. Вакаром говорил, что цели «Республиканского центра» примерно соответствовали «платформе кадетской партии». Действительно, если сопоставить эти цели с платформой кадетов, сформулированной, например, на 8-м съезде кадетской партии (май 1917 г.), между ними можно обнаружить немало общего. В это время многие кадеты, хотя и поддерживали коалицию с меньшевиками и эсерами, но в глубине души уже считали ее лишь промежуточным этапом на пути к установлению единовластия буржуазии, предпочтительно в форме военной диктатуры. Член ЦК кадетской партии В. А. Оболенский в своих мемуарах писал, что после ухода из правительства (конец апреля 1917 г.) Милюков пришел к выводу о бесперспективности борьбы с углубляющейся революцией и большевизмом под руководством Временного правительства. Он доказывал, что «революция сошла с рельс» и потому кадетам «не следует больше связывать себя с революцией, а нужно подготовлять силы для борьбы с ней, и не внутри возглавляющей ее власти, а вне ее».

Рискнем высказать предположение, что некоторые кадетские лидеры смотрели на «Республиканский центр» как на своего рода «филиал», которому отводилась особая роль: он должен был осуществлять такую деятельность, которую «партийные» кадеты по тем или иным причинам официально не могли осуществлять (они ведь входили в правительство). Позднее, после Октября, примерно ту же функцию в какой-то мере выполнял созданный кадетами «Национальный центр». Через такого рода «центры» удобнее было сколачивать по возможности более широкий контрреволюционный фронт, втягивая в него разнородные партийные элементы. Они же маскировали классовые интересы этих элементов вывеской «надпартийных», «общенациональных» целей, направленных на «спасение» и «возрождение» России. Но даже Керенский впоследствии признавал, что «национальная идеология с самого начала была лишь щитом, прикрывавшим вожделения тех, чья социальная мощь была уже в прошлом». Короче говоря, в «Республиканском центре», в его политике и тактике просматривается кое-что из того, что впоследствии нашло широкое воплощение в «белом деле». Нельзя также не отметить существенное обстоятельство, которое как-то ускользнуло от внимания историков: через «Республиканский центр» «прошли» два главных «вождя» будущего «белого движения», один из его основателей – Л. Г. Корнилов и «верховный правитель» будущей белогвардейской России адмирал А. В. Колчак (не исключено, что и третий «вождь» – Врангель – через Завойко мог быть связан с людьми «Республиканского центра», во всяком случае, на начальном этапе его деятельности).

Летом 1917 г. Корнилов и Колчак были двумя основными кандидатами в диктаторы для проектируемой «центром» «твердой власти», военной диктатуры. Случилось так, что сначала на первое место вышел Колчак. Корнилов в мае уже находился на Юго-Западном фронте, а Колчак в июне прибыл в Петроград, уйдя с поста командующего Черноморским флотом,

Естественно, пишет автор записки «О Республиканском центре», «к нему первому и обратился комитет центра».

В белоэмигрантской печати имеются сообщения, что Колчак, собственно, и был приглашен в Петроград «Республиканским центром», где заменил уехавшего на Дальний Восток руководителя военного отдела полковника Доманевского. Но в этом все-таки есть определенная доля преувеличения. Колчак ехал в Петроград по вызову Временного правительства, что, по-видимому, и намеревался использовать «Республиканский центр».

Выдвигалось еще имя генерала М. В. Алексеева, но очень быстро оно отпало. Алексеев был стар, болен и вообще, по словам Деникина, по своему характеру совершенно не подходил «для выполнения насильственного переворота».

Первое свидание представителей «центра» с Колчаком состоялось на Васильевском острове, где приехавший из Севастополя адмирал жил на частной квартире. Колчак без колебаний заявил, что готов принять предложение «центра», но пожелал узнать, какими средствами он располагает, каковы основные линии плана действий и т. п. «После этого свидания, – говорится в записке о «Республиканском центре», – Колчак начал бывать на совещаниях комитета Республиканского центра, куда специально приглашались разные полезные лица и совместно вырабатывался план действий. Со стороны Колчака были и его сотрудники…» Происходили встречи и приватного порядка, в которых принимали участие П. Н. Милюков, В. В. Шульгин и др. Впоследствии, когда Колчак, вернувшись из США, находился на Дальнем Востоке в составе «хорватовского правления», Шульгин в письме, написанном из Киева (июнь 1918 г.), напоминал ему об одной из таких встреч. «Разговор был в гостиной, около окна», – уточнял Шульгин с тем, чтобы Колчак не сомневался в том, что писал именно Шульгин. А далее в письме речь шла о том, что позволяет косвенно представить себе содержание этого «разговора около окна».

«Нужны ли мы Вам, – спрашивал Шульгин. – Но нужно выяснить одно обстоятельство: наша группа (речь идет о так называемом «Южно-русском национальном центре». – Г.И.) непоколебимо стоит на союзнической ориентации, и мы все – монархисты». По-видимому, еще летом 1917 г. визитеры Колчака обсуждали с ним «больной» вопрос о политических целях готовившегося выступления и эти цели «шли» правее Временного правительства. По всей вероятности, через «Республиканский центр» были предприняты пропагандистские усилия по поднятию имени Колчака как знамени сил контрреволюции. В кругах тех, кто ненавидел революцию, ходили восторженные рассказы о том, как Колчак «рыцарски» бросил свой адмиральский кортик в волны Черного моря в знак протеста против «анархии» на флоте.

Образованный в начале мая 1917 г. «Союз офицеров армии и флота» (см. об этом ниже) решил «поднести» Колчаку новый кортик с надписью: «Рыцарю чести от Союза армии и флота». Почетный дар по поручению «союза» повез его председатель полковник Л. Новосильцев. Но кортик, конечно, являлся только благовидным предлогом. По воспоминаниям Новосильцева, написанным уже в эмиграции, у него состоялась «совершенно секретная» беседа с Колчаком. Дело заключалось в том, пишет Новосильцев, что «Союз офицеров» вскоре после своего возникновения установил тесные связи с «Военной лигой», которая возникла в Петрограде еще при Корнилове (т. е. не позднее начала мая). Она вела «двойную» работу: «надводную» и «подводную», причем в «подводную» входил поиск будущего военного диктатора. В «эти дни» (т. е. в середине июня) лига остановилась на Колчаке.

Мы позволим себе высказать предположение, что Новосильцев, по-видимому, отождествил «Военную лигу» с упоминавшимся военным отделом «Республиканского центра». Он пишет, что уже при Корнилове в Ставку приезжали от «Республиканского центра» К. Николаевский и от «Военной лиги» – полковник Дисеметьер. Но мы знаем по другим источникам, что Дисеметьер возглавлял военный отдел «Республиканского центра». Есть и косвенные подтверждения. В числе членов «Военной лиги» Новосильцев называет будущего добровольческого генерала, а тогда полковника Г. Покровского. Это имя встречается и в воспоминаниях Врангеля: по его словам, Покровский (наряду с Паленом и др.) весной 1917 г. входил в некую «военную организацию».

Политически и организационно контрреволюционные группы еще не вполне оформились, границы между ними «расплавились» – отсюда и некоторая путаница в мемуарах, тем более написанных спустя несколько лет…

Таким образом, можно думать, что «Союз офицеров армии и флота» «вышел» на Колчака через военный отдел «Республиканского центра». Новосильцев сообщает очень интересные данные о своей беседе с Колчаком. Колчак, пишет Новосильцев, интересовался, что, собственно, уже сделано, каковы дальнейшие планы, и говорил, что если надо, то он не примет сделанного ему предложения о поездке в США и останется в России, «но только, если есть что-либо серьезное, а не легкомысленная авантюра». «Колчак соглашался даже перейти на нелегальное положение, если бы это было надо…»

«Республиканский центр» и, вероятно, «Союз офицеров» усиленно популяризировали имя Колчака. По словам меньшевика Н. Иорданского, его имя становилось «боевым кличем желтой – большой и малой прессы». Правые газеты выходили с призывами через всю полосу: «Адмирал Колчак – спаситель России», «Вся власть адмиралу Колчаку» и т. п. И Колчак постепенно начинал держаться, «как сознательный вождь контрреволюционной военщины». Он сблизился с монархистом генералом Гурко и «другими монархистами». В число «других» входил, по-видимому, и Бермонт-Авалов. Во всяком случае, как утверждается в его мемуарах, летом 1919 г. он писал Колчаку в Омск о том, что рассматривает свою деятельность в Прибалтике как продолжение «совместной работы летом 1917 г.».

Однако, примерно к середине июля 1917 г. контрреволюционная ажиотация вокруг имени Колчака постепенно пошла на убыль. Что же произошло?

В личной папке «верховного правителя», оказавшейся наряду с другими документами колчаковского правления у эсеровского Политцентра в Иркутске, а затем поступившей в советские архивы, сохранилась автобиография (правда, незаконченная) Колчака. Там он написал, что летом 1917 г. правительство Керенского, «желая избавиться» от его присутствия в Петрограде, охотно согласилось «на мой отъезд» в США по приглашению миссии Э. Рута (летом 1917 г. она находилась в России). Несколько яснее о том же самом писал некий «Анк» в статье о Колчаке, опубликованной 2 (15) июня 1919 г. в «Сибирской речи» (Омск). Еще летом 1917 г., говорится в статье, когда адмирал находился в Петрограде, именно с ним «как-то сама собой связывалась надежда-ожидание – не он ли сметет паяца Керенского». Но «его тогда испугались и выслали в Америку». В слове «выслали» имеется, конечно, определенная передержка. Надо, однако, отметить, что в уже упоминавшейся статье Н. Иорданского имеется свидетельство, в известной мере близкое тому, о чем писал «Анк». Иорданский утверждал, что «левые министры возбудили вопрос о привлечении его (Колчака. – Г.И.) к ответственности». Но у нас нет каких-либо документальных данных, могущих подтвердить это. Скорее всего, было другое: с подозрением относясь к «активности» Колчака и той контрреволюционной шумихе, которая развертывалась вокруг его имени, Временное правительство решило не препятствовать его отъезду в США во главе небольшой военно-морской миссии. Он уехал из Петрограда в конце июля и вернулся в Россию только весной 1918 г. для того, чтобы вести борьбу с уже победившей Советской властью. Но, уезжая, в комитете «Республиканского центра» Колчак оставил своего связного – некоего лейтенанта Фомина. Этому лейтенанту Фомину в дни корниловского выступления будет поручено затопление морского канала баржами с камнем, для того чтобы блокировать возможный проход судов из Кронштадта в Петроград. Что касается самого Колчака, то, несмотря на его отсутствие в России (в это время он еще находился в США), он будет включен в список проектируемого «корниловского» правительства.

В то самое время (начало мая 1917 г.), когда в Петрограде промышленно-финансовые воротилы – штатские люди «практической складки» – сговаривались о создании «Республиканского центра», в Могилеве (в Ставке) генералы и офицеры – военные люди не менее «практической складки» – готовились к открытию съезда, который должен был положить начало «Союзу офицеров армии и флота». Летом 1917 г. этот «союз» наряду с «Республиканским центром» станет еще одной крупной контрреволюционной организацией, через которую будет осуществляться практическая подготовка корниловского мятежа. И так же, как «Республиканский центр», он будет еще одним зерном, из которого позднее произрастет «белое дело»…

О «Союзе офицеров» известно значительно больше, чем о «Республиканском центре». Он издавал свою газету «Вестник» (с июля 1917 г.), распространял листовки, обращения и т. п. Часть этих материалов была приобщена к материалам Чрезвычайной следственной комиссии по корниловскому делу. Но архив «Союза офицеров», точнее, его главного комитета, который позволил бы судить о нем не только по официальным заявлениям, но и по тому, что происходило «за кулисами», отсутствует. Если верить одному из членов главного комитета «союза» – полковнику С. Н. Ряснянскому, этот архив при ликвидации Ставки осенью 1917 г. был увезен из Могилева в Новочеркасск, где он хранился на чердаке одного из домов. Но когда Добровольческая армия во главе с Корниловым зимой 1918 г. уходила с Дона в «Ледяной поход», хозяйка этого дома, по-видимому, уничтожила архив. Однако сохранившиеся мемуары уже упоминавшегося нами полковника Новосильцева (он являлся председателем главного комитета «союза»), самого полковника Ряснянского и других активных членов «Союза офицеров» позволяют, как нам кажется, внести некоторые важные дополнения в то, что уже известно об этом «союзе» по исторической литературе.

Все началось в апреле. Приблизительно в середине месяца по фронту стало распространяться «обращение к офицерам», которое, как свидетельствует Новосильцев, было написано двумя офицерами Ставки – полковниками Прониным и Лебедевым. Пронин находился в Ставке еще тогда, когда верховным главнокомандующим был Николай II. Позднее, главным образом в эмиграции, его мысли и чувства вылились в ряд брошюр и статей верноподданнического, крайне монархического толка. Помимо этого, он активно подвизался в такого же рода эмигрантских организациях. Лебедев, по всей вероятности, в годы гражданской войны одно время занимал пост начальника штаба колчаковской армии и заявлял о себе как о беспощадном враге революции и большевизма. Эти краткие биографические данные в какой-то мере дают возможность судить о подлинных целях инициативы Пронина и Лебедева, проявленной весной 1917 г. Но официальное обращение, вполне легально распространявшееся по фронту и в тылу, не могло, конечно, содержать и намеков на их истинные замыслы. В нем провозглашалось, что «могучий Союз офицеров», создать который они призывали, должен строиться исключительно на началах аполитизма (армия вне политики!). Его главная задача – укрепляя «новые начала» в армейской жизни, не допускать в то же время потрясения «незыблемых основ военной организации», помогать командованию в борьбе против «разложения армии», укреплять «власть начальника». Короче говоря, дело изображалось таким образом, что речь идет о создании некоей «профессиональной офицерской организации», защищающей интересы офицерства и армии от проникающей в нее «анархии». Что касается отношения к Временному правительству, то «Союз офицеров» должен, безусловно, поддерживать его. Обращение содержало также призыв образовывать офицерские союзы на местах и делегировать их представителей на съезд в Могилеве, который должен собраться в мае.

14 апреля в офицерской столовой гостиницы «Бристоль» (Могилев) собралась инициативная группа. Ее член полковник Ряснянский пишет, что никто тут не задавал вопроса: «Како веруешь?» (т. е. не интересовался политическими взглядами), но «более-менее известно было, что, за исключением одного, все члены группы были монархистами».

С пронинско-лебедевским обращением, исходившим из Ставки, конкурировало обращение, подписанное неким полковником Генерального штаба Гущиным. Этот Гущин был из тех офицеров, которые после свержения царизма «поставили на революцию», но не на ту, которую делали народные массы во главе с большевиками, а на «революцию» Временного правительства и мелкобуржуазных, соглашательских партий. Он объявил себя «офицером-республиканцем» и, подделываясь под дух времени, пытался создать в Петрограде «Совет офицерских депутатов». Инициаторы могилевского съезда, будучи, как мы видели, почти сплошь скрытыми монархистами «старого образца» или, в лучшем случае, правыми кадетами, хмуро смотрели на гущинскую затею, видя в ней попытку повести хотя бы часть офицерства за ненавистным «Совдепом». В силу своей реакционности и реставраторских наклонностей они просто не поняли политической сути гущинского маневра. Между тем Новосильцев пишет в своих мемуарах, что А. И. Гучков впоследствии признался ему, что гущинский «совет» находился под его, Гучкова, покровительством и сам Гущин работал с его ведома и согласия. Истинная же цель этого «совета» состояла в том, чтобы «путем признания Совдепа провести в него офицеров во главе с самим Гущиным». Затем офицеры должны были расколоть «Совдеп», отделив солдатских депутатов от рабочих и превратив их в «опору Временного правительства». Впрочем, из намерений Гущина и Гучкова мало что получилось.

Могилевский офицерский съезд открылся 7-го и завершил свою работу 22 мая. На съезде выступили генерал М. В. Алексеев, бывший в то время верховным главнокомандующим, и его начальник штаба генерал А. И. Деникин – будущие создатели и «вожди» Добровольческой армии. Словно бы забыв о провозглашенном «аполитизме» образующегося «Союза офицеров», Алексеев прямо поставил вопрос о необходимости «сильной власти», способной остановить «анархию» в стране и «развал армии». «Внутри, – говорил он, – где та сильная власть, о которой горюет все государство? Где та мощная власть, которая заставила бы каждого гражданина нести честно долг перед родиной?» «Мы все, – говорил далее Алексеев, – должны объединиться на великой платформе: Россия в опасности. Нам надо, как членам великой армии, спасать ее». Деникин в своем выступлении «громил» демократические и революционные организации. «Под флагом демократизации, – вещал он, – бурной волной врываются в армию начала анархии», «безумной вакханалии». Смысл такого рода сентенций был ясен: генералы призывали вновь образуемый офицерский «союз» блокировать процесс демократизации армии, превратив ее в средство создания «сильной власти», способной покончить с революционным движением в стране. И хотя, естественно, прямо ничего не говорилось, но власть Временного правительства, опиравшегося на меньшевистско-эсеровский Совет, тут явно ставилась под вопрос. И все присутствовавшие на съезде не только хорошо понимали «намек», но и полностью сочувствовали ему. Полковник Ряснянский рассказывает: многие офицеры – делегаты съезда – привезли с собой наказы, в которых говорилось о лояльности к Временному правительству, но «от души эти пожелания и требования не шли». Еще ощутимее стало настроение на съезде, когда 20 мая в Могилев прибыл «сам» Керенский. Приветствовавший его Новосильцев, в сущности, повторил основные положения речей Алексеева и Деникина. Он также говорил о «железной дисциплине» и необходимости установления «сильной, единой власти».

«Приезд Керенского, – пишет Ряснянский, – и его отношение к съезду оставили тяжелый осадок; если раньше еще были офицеры на съезде, которые рассчитывали на помощь Керенского в делах возрождения армии, то после его приезда таковых, вероятно, уже не было». Что же так разочаровало присутствовавших в Керенском? Видимо, хорошо зная аудиторию, Керенский в выступлении позволил себе сказать, что полного возврата к «началам» старой армии не будет, что офицеры должны понять те глубокие перемены, которые произошли в связи с крушением царизма, и искать пути для сближения с солдатами и армейскими комитетами. Керенский предлагал создать не офицерский, а общевоинский союз. Это было истолковано как попытка «еще больше углубить… революцию и пропасть между солдатами и офицерами». Так с самого начала «Союз офицеров» и Керенский встали по отношению друг к другу в недружелюбную, неприязненную позицию, если не сказать больше, едва скрываемую под маской официальных отношений.

Совсем по-другому съезд встретил прибывшего в Могилев старого черносотенного «зубра» В. Пуришкевича. Для многих он был почти что «свой». Делегаты жаждали послушать его выступление на съезде, но это было признано политически и дипломатически некорректным. Решили поэтому устроить встречу «неофициально», на «частном заседании» и в другом помещении.

Как всегда это было с Пуришкевичем, и на сей раз не обошлось без скандала. Объявив себя человеком, который убийством Распутина в декабре 1916 г. «дал сигнал к революции», Пуришкевич обрушился на «анархию», в которую она якобы перерастает, и взывал к «твердой, сильной власти». Присутствовавший на съезде некий Федор Баткин («черный южанин со сверкающими белками», которого Керенский под видом «матроса второй статьи» возил с собой для митинговых выступлений) обрушился на Пуришкевича и на офицеров, слушающих речи «погромщика». Офицеры вступились, и «матрос второй статьи» едва не был избит.

22 мая состоялось последнее заседание съезда. По времени оно совпало со смещением Алексеева с поста верховного главнокомандующего и заменой его генералом А. А. Брусиловым. В признание особых заслуг Алексеева в деле создания офицерского «союза» он был избран первым почетным его членом.

И в дальнейшем «союз» считался «детищем» генерала Алексеева.

На последнем заседании делегаты избрали руководящий орган «союза» – главный комитет (из 26 человек) и его президиум. Председателем главного комитета, как уже упоминалось, избрали Новосильцева, его «товарищами» (заместителями) – Пронина и В. И. Сидорина и секретарем комитета – капитана Роженко.

Новосильцев был выходцем из московской аристократической семьи, кадетом самого правого толка, членом IV Государственной думы. Он имел связи как в финансово-промышленных, так и в политических кругах кадетско-монархического направления, но большой энергией и организационными способностями не отличался. По характеристике Ряснянского, «большое значение придавал слову, а не силе оружия». О Пронине мы уже писали. Заурядный штабной офицер, позднее не менее заурядный черносотенно-монархический журналист, автор плоских и серых брошюрок. Сидорин к началу корниловского выступления выдвинулся на первые роли, но впоследствии некоторые корниловцы считали его во многом ответственным за провал всего дела и даже обвиняли в присвоении денег, ассигнованных на офицерское восстание в Петрограде, приуроченное ко времени подхода к нему войск генерала Крымова. В годы гражданской войны Сидорин будет командовать Донской армией в составе деникинских вооруженных сил, но никаких лавров как полководец не стяжает. Такова была руководящая верхушка главного комитета, разместившегося в нескольких комнатах могилевской гостиницы с пышным названием «Париж».

Характеризуя политическую физиономию главного комитета, его член полковник Ряснянский отмечает в нем две основные группы. Первая (значительно большая по составу) считала «необходимыми решительный образ действий, резкость критики по отношению к реформам, «демократизующим», а вернее, разваливающим армию, и постепенное уничтожение комитетов и комиссаров (Временного правительства. – Г.И.) в армии». Те, кто стояли на крайнем фланге этой группы, считали, что нужно даже «силой требовать от правительства» уничтожения комитетов и восстановления дисциплины. Люди этой группы вообще смотрели на офицерский «союз» как на «кадр будущей возрожденной армии в руках сильного правительства и верховного командования».

Вторая группа (меньшая) склонялась к мысли о возможности некоторых компромиссов «ради сохранения мира в армии» и видела в «Союзе офицеров» «пассивное средство» сопротивления армейской демократизации. Это был своего рода квазигущинский вариант в составе главного комитета. Президиум комитета во главе с имевшим некоторый политический опыт Новосильцевым, считавшим, что резкие меры «пока вредны», пытался нащупать среднюю линию. Поэтому в принятой заключительной резолюции, несомненно, санкционированной Алексеевым, в общих словах выражалась лояльность Временному правительству, но требовалось проведение энергичных и конкретных мер по обеспечению «власти начальника» в армии.

Организационно «союз» состоял из отделов и подотделов, которые создавались при штабах воинских частей, военных округов и военных ведомств. Они имелись, в частности, в Петрограде, Москве, Киеве, Одессе, Севастополе, Саратове и других городах. Через них очень быстро были установлены связи с фронтом, военным министерством и другими ответственными военными учреждениями. Особое внимание было уделено налаживанию связей с правыми, или, как говорили в главном комитете, «национально настроенными группами» – политическими, общественными, торгово-промышленными. Взаимоотношения с ними предлагалось строить по следующей общей формуле: офицерский «союз» дает «физическую силу», а «национальные круги» – деньги плюс, в случае необходимости, «политическое влияние и руководство». Используя личные знакомства Новосильцева, главный комитет обратил свое внимание на таких лиц, как Рябушинский, Гучков, Милюков, Суворин, Бурцев и др.

Все они, в том числе и Милюков, обещали «союзу» полную поддержку.

Известное затруднение в деятельности «союза» вызвал уход Алексеева. По свидетельству Новосильцева, Ряснянского и др., новый верховный главнокомандующий генерал Брусилов не слишком жаловал офицерский «союз». По-видимому, он мыслил вполне логично: если «союз» требовал ликвидации «всяких комитетов» в армии, то какое право на существование имел он сам? Впрочем, на оценку белоэмигрантскими мемуаристами отношения Брусилова к офицерскому «союзу» могла повлиять и последующая его биография: как известно, он не пошел с белыми, вступил в Красную Армию. Но, во всяком случае, вряд ли правильным было бы считать, что именно сдержанная позиция Брусилова являлась основным фактором, не позволявшим главному комитету «союза» активно развернуть свою работу до июля-августа 1917 г. Требовался естественный организационный период, и он, по-видимому, занял весь остаток мая и июнь. Но и в это время главный комитет, отделы и подотделы офицерского «союза» «не дремали». Их легальная деятельность развернулась по нескольким направлениям. Прежде всего, по линии противодействия тому, что в кругах, связанных с «союзом», называлось «развалом армии». В этих видах составлялись доклады и записки верховному командованию, в которых выражались требования точно определить права комитетов в частях (если эти комитеты нельзя пока вовсе ликвидировать), прекратить вмешательство «разных Советов» в дела армии и прежде всего, покончить с большевистской пропагандой. К большевикам «союз» проявлял особую ненависть. В листовках и обращениях, распространявшихся в тылу и на фронте, они клеймились как «изменники» и… «враги революции»! В главном комитете завели даже специальную «черную доску», на которую заносились фамилии тех офицеров, которые подозревались в «симпатиях» к большевикам. Их затем преследовали и травили. Так, нашумело дело поручика Ахтырцева, который одним из первых попал в списки «черной доски». Что же совершил Ахтырцев? В июне на заседании фронтового комитета в Минске присутствовал главком Брусилов. Делегат с Кавказского фронта Ахтырцев в своем выступлении, обратившись к нему, заявил: «В Ставке подготовляется контрреволюция». Это и было расценено как «проявление большевизма», оскорбление главкома и всего офицерского корпуса. Ахтырцева изгнали из «офицерской среды». Позднее, когда в июле 1917 г. стал выходить «Вестник главного комитета», списки «черной доски» публиковались на его страницах.

Контрреволюционная, антибольшевистская и антисоветская пропаганда главного комитета неуклонно разрасталась, принимая все более грубую и разнузданную форму. Как пишет Ряснянский, большую помощь в этом Деле комитету оказал «Союз младших преподавателей Московского университета», который доставлял в Могилев книги, брошюры, направлял лекторов.

Помимо пропагандистской деятельности, главный комитет сосредоточил усилия на сплочении всех уже существовавших, так сказать, на «общественных началах» военных организаций, таких, как «Военная лига», «Союз георгиевских кавалеров», «Совет союза казачьих войск» и др. Мы уже упоминали о них. Здесь скажем несколько подробнее. «Военная лига» была создана еще в конце марта 1917 г.; председателем ее главного совета состоял генерал-майор Федоров. Своей основной целью «лига» провозглашала борьбу за установление дисциплины в армии, «внедрение здоровых воинских начал в солдатскую массу». Политика официально отвергалась: «лига» объявляла себя полностью лояльной Временному правительству, но требовала создания «сильной власти», что означало освобождение правительства от влияния «Совдепа». Антисоветизм и патологический антибольшевизм «лига» демонстрировала открыто. Главному совету «лиги» принадлежала инициатива формирования добровольческих («ударных») батальонов, которые должны были стать опорой контрреволюционного генералитета в борьбе с революционными солдатскими массами. Вокруг «лиги» концентрировались другие, менее значительные военные и «гражданские» организации, такие, как «Добровольцы народной свободы», «Честь родины и порядок», «Союз воинского долга», «Организация князя Мещерского», «Женский комитет», «Союз инвалидов», «Лига личного примера». Мы уже отмечали, что «Военная лига» была теснейшим образом связана с «Республиканским центром». И можно предположить, что его военный отдел являлся частью «лиги».

Связанный с «Военной лигой» по «духу своего устава одними и теми же целями» «Союз георгиевских кавалеров» был дореволюционной монархической организацией (председатель – черносотенец капитан Скаржинский), возглавлялся исполнительным комитетом, который опирался на комитеты, существовавшие в различных городах. Деньги исполкому давали промышленники и банкиры. Так, например, московский комитет субсидировался Московской купеческой управой.

«Совет союза казачьих войск» возглавлял войсковой старшина А. Дутов, впоследствии атаман Оренбургского казачьего войска, поднявший в 1918 г. мятеж против Советской власти. А в дни корниловщины он был одним из наиболее активных ее участников.

Вот в эти и другие подобные им контрреволюционные организации главный комитет «Союза офицеров» направлял своих представителей, поскольку все они ставили перед собой задачи, абсолютно тождественные задачам «Союза офицеров армии и флота».

И еще на одну сторону деятельности главного комитета «союза» нужно обратить внимание. Речь идет об упоминавшейся уже идее создания «ударных батальонов», в которых видели не столько ударную силу в боях с противником на фронте, сколько ударную силу против революционного движения в армии и стране. Это было настолько очевидно, что не менее контрреволюционно настроенные, но политически более гибкие офицеры предлагали закамуфлировать «ударные батальоны» под «революционные ударные батальоны». Один из авторов этого проекта был полковник генерального штаба В. К. Манакин. В «Союзе офицеров» не все поняли замысел Манакина. Ряснянский пишет в своих воспоминаниях, что по секрету Манакин разъяснял ему, что он хотел «только использовать все внешнее, что модно было с точки зрения «революционизирования армии», тем самым привлечь благосклонность Временного правительства… а затем постепенно привести батальоны в нормальный вид ударных батальонов». Однако, рассмотрев проект Манакина, главный комитет высказался против создания «революционных батальонов», как способствующих «внесению деморализации в армию». Главный комитет требовал осуществления проекта «ударных батальонов», видя в них на случай «полного развала армии» ядро новой армии, которая и примется за дело «спасения России» от «революционной анархии». Здесь, по мнению Ряснянского, уже прослеживалась идея будущей белогвардейской Добровольческой армии.

Вся описанная выше деятельность главного комитета офицерского «союза» протекала, как уже отмечалось, в рамках легальности. Временное правительство и сам Керенский как военный министр не могли, конечно, не видеть, что в «союзе» и его главном комитете концентрируются элементы, весьма мрачно оценивающие послефевральскую политическую ситуацию и ищущие выход из нее «через правую дверь». Керенский прямо говорил, что «главный комитет занимал далеко не нейтральную, а часто просто нетерпимую позицию в отношении самого Временного правительства». И все же на многое правительство сознательно смотрело сквозь пальцы: оно само было крайне озабочено нарастанием революционного движения в стране и в контрреволюционных организациях типа «Союза офицеров» видело своего рода барьеры, с помощью которых его можно будет блокировать или канализировать в нужном для себя направлении. Недоверие и подозрительность Керенского в отношении главного комитета питались не столько текущей деятельностью этого офицерского «профсоюза», сколько возможной перспективой ее дальнейшей эволюции вправо, опасением потери контроля над ней и, самое главное, вероятностью существования в недрах «союза» какой-то антиправительственной конспиративной группы.

Как показывал Керенский в Чрезвычайной следственной комиссии, сведения о подозрительной деятельности главного комитета стали поступать к нему примерно с июля месяца. Однако в этих показаниях, точно так же, как и в более поздних заявлениях, мы не находим сколько-нибудь точных, конкретных фактов. Так, например, в 4-часовом докладе, прочитанном зимой 1924 г. в Праге, Керенский упрямо доказывал, что уже в мае 1917 г. внутри «Союза офицеров» (в Ставке) «образовалась конспиративная группа» с целью установления военной диктатуры путем переворота. Эта группа, уверял аудиторию Керенский, имела «смычку» с «кругами цензовой общественности в Петрограде и Москве». Но никаких имен он не назвал. Вероятно, поэтому «разоблачения» Керенского долго воспринимались как стремление оправдаться и обосновать собственную версию корниловщины. Действительно, очень важно было бы получить подтверждение о существовании конспиративной группы в «Союзе офицеров» от самих ее участников или хотя бы от связанных с ними лиц, которые публично отрицали антиправительственные цели корниловского выступления. Частично такое подтверждение промелькнуло на страницах «Очерков русской смуты» А. И. Деникина, но и он не назвал ни одной фамилии и ничего конкретного из деятельности конспираторов главного комитета офицерского «союза». А, по-видимому, мог бы. У него в руках находилась рукопись Новосильцева, написанная в октябре 1921 г., по всей вероятности, специально по просьбе Деникина, готовившего свои «Очерки». В этой рукописи Новосильцев сообщал, что уже в ходе заседаний могилевского съезда завязался первый узелок будущей конспиративной работы некоторых членов главного комитета. В эти дни состоялось строго секретное совещание, на котором присутствовали знакомые нам Пронин, Сидорин, Роженко, Новосильцев и два новых для нас лица – капитан Родионов и хорунжий Кравченко. Речь шла о «схеме работы», в соответствии с которой следовало приступить к «подготовке почвы для того, чтобы генерал Алексеев мог стать диктатором». Конкретные пути установления диктатуры Алексеева не обсуждались. Высказывалось только соображение, что при таком исходе событий созыв Учредительного собрания – этого венца буржуазной демократии – вряд ли будет желательным и необходимым. Едва ли можно предположить, что это «секретное» выдвижение Алексеева в качестве возможного военного диктатора держалось в секрете от него самого. Скорее всего, он санкционировал его, и потому, возможно, не так уж не прав Керенский, когда утверждает, что «действительным инициатором и организатором военного заговорщического движения был не Корнилов, а именно Алексеев, работавший над этим, во всяком случае, с мая».

Опасаясь «утечки информации», решили не посвящать в тайную работу не только «Союз офицеров», но и не всех членов главного комитета. Образовалась, таким образом, очень узкая по составу (8 – 10 человек) конспиративная группа, замышлявшая переворот для установления военно-контрреволюционной диктатуры.

Мы уже отмечали, что свидетельства Новосильцева частично использовал Деникин в своих «Очерках русской смуты». Но в его распоряжении, по всей вероятности, не было всех мемуаров Новосильцева, составляющих довольно объемистый машинописный том и хронологически охватывающих период 1914–1918 гг. Между тем в них имеются некоторые дополнительные данные о законспирированной группе главного комитета и его деятельности «при Брусилове», т. е. уже после закрытия могилевского съезда и ухода Алексеева с поста верховного главнокомандующего.

Новосильцев пишет, что эта группа теперь смотрела на легальный офицерский «союз» как на «хорошую ширму» и, прикрываясь ею, сосредоточила свою работу на «подготовке отрядов, создании кадров» и выработке «ориентировки в политическом отношении».

Уже в начале июня Новосильцев, Сидорин и Кравченко направились в Москву, чтобы завязать сношения с «общественными деятелями». На квартире князя П. Долгорукова состоялась встреча с группой членов кадетского ЦК. Сам Долгоруков, как пишет Новосильцев, «находил перемену и правительства, и курса желательной». Другие присутствовавшие высказывались более сдержанно: считали нужным поддерживать Временное правительство и даже меньшевистско-эсеровский Совет как важную силу, сдерживающую «анархию». Новосильцев следующим образом суммировал позицию кадетских участников совещания: «Они хотят какого-нибудь переворота, но как и когда это делать – вот вопрос».

В середине июня Новосильцев и Сидорин прибыли уже в Петроград для встречи с Колчаком и Милюковым. О встречах с Колчаком мы писали, когда речь шла о «Республиканском центре», имевшем контакты с «Союзом офицеров». Здесь отметим, что встречи эти в свете тех данных, которые нам теперь известны, в какой-то мере были связаны с потерей Алексеева как кандидата в диктаторы (напомним, что он уехал из Ставки) и приходом нового главнокомандующего – Брусилова, с которым «комитетчикам» не удавалось наладить взаимопонимания. В Колчаке они (как и члены «Республиканского центра») увидели возможную замену Алексеева как потенциального диктатора.

Встреча с Милюковым несколько разочаровала Новосильцева. Милюков, по его словам, соглашался с тем, что необходимо «что-то сделать». «Работайте, – менторски говорил он Новосильцеву и Сидорину, – ставьте нас в известность, и мы поможем». Было видно, пишет Новосильцев, что кадеты не намерены «рисковать своей головой», предпочитают ждать и, если бы что-либо удалось, они, конечно, «помогли бы своими знаниями».

Этот рассказ Новосильцева подтверждается хранящимся в Коллекции ЦГАОР СССР письмом бывшего октябриста Н. Савича, присутствовавшего на том же совещании. «Милюков, – пишет он, – сделал от лица общественных деятелей кадетского направления заявление о том, что они сердечно сочувствуют намерениям Ставки остановить разруху и разогнать Совет».

Был произведен зондаж и правее кадетов. Новосильцев и Сидорин в те же дни встретились с Родзянко. Беседа с ним, изложенная Новосильцевым, весьма интересна и с точки зрения уяснения позиции правого офицерства по отношению к Февральской революции. Родзянко было сказано, что фронтовые генералы и офицеры «не ожидали такой революции и считали ее пагубной»; они ждали дворцового переворота, но то, что произошло и происходит, «внушает опасения». Положение необходимо исправить. «Мы ему говорили, – пишет Новосильцев, – что мы считаем возможную форму правления в России только монархиею, но это – вопрос будущего, а теперь необходима военная диктатура…» Родзянко согласился с этим и кандидатом в диктаторы назвал Брусилова, что не нашло поддержки у его собеседников.

Полное понимание посланцы главного комитета нашли только в военных кругах Москвы и Петрограда. В Москве они выступали в штабе округа и в Александровском военном училище. В Петрограде по рекомендации Роженко Новосильцев познакомился с генералом Васильковским, сменившим Корнилова на посту командующего округом. Васильковский говорил, что в Петрограде очень легко захватить власть, но высказывал опасение относительно возможности ее удержать, ибо в гарнизоне, по его выражению, не было воинских частей, «готовых на что-нибудь».

В общем выходило, что июньские зондажи в «общественных кругах» касательно подготовки к военному перевороту не обнадеживали конспиративную группу из главного комитета. Новосильцев в своих воспоминаниях (да и другие мемуаристы из того же лагеря) видел в этом результат слишком колеблющейся, нерешительной позиции кадетов и близких к ним партийных кругов. Но дело было сложнее. Второразрядные офицеры из комитета просто не понимали изощренных кадетских политиканов, которые, «прощупав» посланцев из Ставки и взвесив их реальные возможности, трезво решили, что плод еще не созрел: среди генералов нет человека, способного возглавить «дело», да и самое «дело» находится лишь в стадии первоначальной разработки. Делать ставку на пока еще неизвестную карту правые «общественные круги» считали преждевременным. К тому же в среде кадетов, политически лидировавших в правом лагере, не было полного единства в вопросе о коалиции с «революционной демократией» (меньшевиками и эсерами). Сам глава партии П. Н. Милюков (и некоторые другие кадеты) после ухода из правительства отвергал коалицию. Член ЦК кадетской партии В. А. Оболенский пишет, что Милюков уже в мае 1917 г. так характеризовал положение: «революция сошла с рельс» и «нам (т. е. кадетам. – Г.И.) не следует больше связывать себя с революцией, а нужно подготовлять силы для борьбы с ней, и не внутри возглавляющей ее власти, а вне ее». Отсюда и проистекали зондажи Милюкова вокруг Колчака и представителей офицерского «союза» и Ставки. Но, пишет далее Оболенский, Милюкова тогда, к сожалению, не поддержали. Значительная часть кадетов все еще не изжила коалиционных иллюзий, смотрела на блок с мелкобуржуазными, соглашательскими партиями как на средство все-таки способное канализировать революцию в буржуазное русло. Рост и усиление милюковской тенденции в кадетской среде придет несколько позднее, в июле-августе. Перед Государственным совещанием, писал В. Оболенский, Милюков уже «недвусмысленно давал понять, что в той фазе, в которую вступила революция, Временное правительство обречено, и что спасти Россию от анархии может только военная диктатура». Эта перспектива, свидетельствует Оболенский, «не пугала большинство членов ЦК» партии кадетов.

Но и в июне посланцы главного комитета офицерского «союза» возвращались в Ставку отнюдь не с капитулянтскими настроениями. Как писал Ряснянский, «выяснилось, что рассчитывать на изменение политики Временного правительства в сторону укрепления власти и уменьшение вредной деятельности Советов р. и с. депутатов не приходится». Поэтому рассчитывать приходилось только на «вооруженную борьбу с Совдепом и его присными».

Вторым человеком корниловского мятежа, безусловно, являлся генерал А. М. Крымов. Именно Крымов повел на Петроград авангард корниловских войск – 3-й конный корпус, который должен был развернуться в Особую петроградскую армию. Именно ему, Крымову, была поручена «расчистка» столицы, т. е. кровавый разгром революции. Даже некоторые из кадетов трепетали при мысли о резне, которую могли учинить в столице крымовские войска. Но провал мятежа и последовавшее самоубийство Крымова отодвинули его в тень истории, и мы, к сожалению, не так уж много знаем об этой неясной и в чем-то даже загадочной личности. А между тем такие знания могли бы пролить важный дополнительный свет на ход подготовки корниловщины, ее характер и, главное, на подлинные цели ее участников. Дело в том, что сохранившиеся материалы (главным образом архивные неопубликованные мемуары людей, близких к Крымову) показывают, что он уже с ранней весны 1917 г. возглавлял контрреволюционную офицерскую организацию, которую по значимости в подготовке корниловщины следует, пожалуй, поставить рядом с «Республиканским центром» и «Союзом офицеров армии и флота»…

На политическом горизонте командир Уссурийской казачьей дивизии генерал Крымов впервые появился в 1915 г. В конце лета этого года он оказался втянутым в заговорщическую группу А. И. Гучкова, в которой вынашивались планы дворцового переворота с целью предупреждения назревавшей революции. Он был, пожалуй, единственным военным, напрямую связанным с теми кругами либеральной оппозиции, которые от политических методов борьбы готовы были перейти к методам дворцовых переворотов. Английский советолог Дж. Катков, склонный объяснить важнейшие события 1917 г. «масонскими происками», рассматривает «феномен Крымова» как результат принадлежности генерала к одной из «армейских масонских лож». Но никаких доказательств существования этих лож Катков, естественно, не приводит. Находившийся в могилевской Ставке историк и литературовед М. Лемке записывал в своем дневнике, что, по его наблюдениям, «очень умный, дельный и ловкий» Крымов был близок к генералу Алексееву, который (по наблюдениям Лемке) находился в тесной связи с оппозиционными кругами. Но Лемке в Ставке был «маленьким человеком», и его наблюдения носили гипотетический характер, хотя, конечно, не могли возникнуть совершенно на пустом месте.

Другой участник заговорщической группы, будущий министр иностранных дел Временного правительства М. И. Терещенко, позднее, уже после Февральской революции, изображал Крымова чуть ли не наиболее мощным мотором «гучковского» заговора. Он писал, что Крымов «неоднократно приезжал в Петроград и со всем авторитетом глубокого знатока военного дела пытался убедить сомневающихся, что медлить больше нельзя. Он и его друзья сознавали, что, если не взять на себя руководство дворцовым переворотом, его сделают народные массы, и прекрасно понимали, какими последствиями и какой гибельной анархией это может грозить».

Надо, конечно, учитывать, что Терещенко писал в тот момент, когда Временное правительство после провала корниловщины всячески стремилось «приглушить» эхо этого события и даже реабилитировать некоторых его участников. И Терещенко в своей статье о покойном Крымове явно стремился подчеркнуть его антицаристские настроения, его прошлые связи с той средой, из которой вышло Временное правительство…

Но так или иначе, из гучковско-крымовских планов дворцового переворота ничего не вышло. Февральская революция поломала все эфемерные расчеты заговорщиков. Однако имя напористого командира Уссурийской дивизии не было забыто теми, кто так неудачно в 1916 г. пытался предотвратить революцию, а после Февраля 1917 г. готовился к борьбе с уже победившей революцией. На первом месте среди них был все тот же А. И. Гучков, успевший стать военным министром. В 20-х числах марта Крымов был вызван в Петроград Гучковым и предлагал «в два дня расчистить Петроград одной дивизией, конечно, не без кровопролития». Предложение, однако, было признано «несвоевременным», но Крымов в конце марта убыл на Румынский фронт с повышением: он заменил генерала Ф. А. Келлера на посту командира 3-го конного корпуса (в него входили Уссурийская казачья дивизия, Туземная («дикая») дивизия и 1-я Донская казачья дивизия). Врангель, которому после возвращения Крымова в Кишинев в новой роли была передана Уссурийская дивизия, рассказывает, что Крымов носился теперь с «новой идеей». Он пришел к мысли, что только казачество может стать надежным оплотом в борьбе с революцией и потому «теперь надо делать ставку на казаков». Казачьи офицеры «с места» учли новую увлеченность комкора, всячески отодвигая на задний план офицерство из неказачьих регулярных кавалерийских частей. Честолюбивый барон Врангель, не принадлежавший к казакам, предпочел с согласия Крымова уйти из корпуса. Ушел он, по-видимому, в то самое время, когда Крымов все более разочаровывался в способности Временного правительства остановить революционное движение («анархию») и, памятуя о своем гучковско-заговорщическом прошлом, начал сам создавать в частях Румынского и Юго-Западного фронтов тайную офицерскую организацию. Но теперь задумывался уже не дворцовый переворот, осуществляемый кучкой заговорщиков, а нечто помасштабнее…

На Крымова, безусловно, работала его популярность в фронтовой среде, а он умел поддержать амплуа «отца-командира». Во время похода мог спать на соломе, укрывшись собственной шинелью, есть из общего котла; способен был изрядно выпить и в присутствии офицеров и солдат не говорил двух слов без площадной брани. Но Крымову нельзя было отказать и в храбрости и решительности.

О созданной им военной организации мы, к сожалению, знаем мало. Сыграло свою роль то обстоятельство, что на заключительном этапе подготовки корниловского выступления эта группа сомкнулась с конспиративной ставочной группой главного комитета «Союза офицеров» и как бы растворилась в ней. Самоубийство Крымова вообще перекрыло главный канал информации об этой «крымовской организации». Но не всё и не навсегда ушло в небытие…

В показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Керенский, перечисляя прокорниловские организации и группы, по его убеждению подготовлявшие мятеж, упомянул и «крымовскую организацию». И много позднее, спустя десятки лет, в своих мемуарах он категорически утверждал: «Я знал, что Крымов и офицеры Дикой дивизии были глубоко вовлечены в конспиративную группу в армии». Ничего более конкретного ни в 1918 г., ни позже Керенский так и не привел. Но может быть, именно этим убеждением или подозрением во многом объясняется тот факт, что Керенский и Савинков (в то время управляющий военным министерством) в своих переговорах с Корниловым о подводе 3-го конного корпуса к Петрограду (в конце августа 1917 г.) будут особенно настаивать на одном условии: корпус должен возглавить не Крымов. Впрочем, об этом дальше…

То, о чем Керенский в 1917 г. располагал только смутными сведениями, значительно лучше знал генерал Деникин. Он прямо писал в своих «Очерках», что созданная по инициативе Крымова офицерская организация охватывала части 3-го конного корпуса и Киевский гарнизон (полки 1-й Гвардейской кавалерийской дивизии, училища, технические школы и т. д.). Организация своей первоначальной целью ставила превращение Киева в центр «будущей военной борьбы». Что это означало? Деникин пишет, что Крымов уже весной 1917 г. считал «фронт конченным и полное разложение армии вопросам даже не месяцев, а недель». Поэтому он предполагал в момент окончательного «падения фронта» форсированным маршем двинуть свой корпус к Киеву, занять его и отсюда «кликнуть клич» к офицерам, не желающим быть «раздавленными солдатской волной». Собрав их вокруг себя, сколотив «отборные части», Крымов предполагал затем отходить в глубь страны, наводя там жесткий «порядок» и одновременно ведя с немцами и австрияками арьергардные бои. Вопрос о том, какую форму правления следует установить после выполнения этой цели, Крымов, по словам Деникина, определять не решался: он считал это делом будущего. Комментируя эту оценку политических намерений «крымовской организации» (в которой явно сквозит стремление смягчить ее правизну), В. Чернов, принимая ее, объясняет «непредрешенчество» Крымова «антидинастической гирей», якобы висевшей на нем с дофевральских времен (участие в заговорщической группе Гучкова). В современной западной литературе эта версия полностью повторяется. Так, биограф Деникина Д. Лехович отвергает «монархические наклонности» Крымова на том основании, что он «конспирировал вместе с Гучковым» в канун Февраля. Но ведь дворцовый переворот, который, по некоторым данным, замышляла гучковская группа, отнюдь не имел антимонархической направленности! Наоборот, цель его заключалась именно в спасении монархии путем смены монарха. Впрочем, дело даже не в этом. В нашем распоряжении имеются данные, позволяющие считать, что «крымовская организация», по крайней мере, ее верхушка, с самого начала исповедовала не «непредрешенческие», а монархические принципы и вообще на корниловском фронте занимала, пожалуй, крайне правый фланг. Думается, что это обстоятельство впоследствии сыграло определенную роль в ходе самого мятежа и его провале… Но какие же это данные?

Мы уже писали, что, работая «на покое» над своими пятитомными «Очерками», Деникин запрашивал многих бывших участников корниловского выступления и связанных с ним лиц об их деятельности в 1917 г. и позже. И в данном случае небольшой кусок о «крымовской организации» был написан им, по-видимому, на основании рукописи «Воспоминания о Крымове», автором которой, по некоторым предположениям, являлся ротмистр Шапрон (между прочим, зять генерала М. В. Алексеева). Но как в большинстве других случаев, так и в этом Деникин кое-что существенное, несоответствующее его концепции из этой рукописи намеренно опустил. А рукопись гораздо ярче и выпуклее рисует Крымова, его политические взгляды и планы, чем это дано у Деникина.

Автор рукописи рассказывает о своей встрече с Крымовым в начале мая 1917 г. на железнодорожной станции Киева, где стоял генеральский вагон. Они прохаживались по платформе. Большой и толстый Крымов шел неторопливо, грузно переваливаясь с ноги на ногу, руки за спиной. Ему было жарко: он распахнул тужурку, сдвинул фуражку на затылок; кривая кавказская шашка при ходьбе била его по запыленным сапогам и ярко-красному галифе; Крымов любил одеваться красочно, обратить на себя внимание. Он последними площадными словами ругал комиссию генерала Поливанова, которая по указаниям Гучкова готовила реформы в армии. «Эту подлую собаку Поливанова надо повесить, – говорил он. – Да и в Гучкове я здорово ошибся, черт его побери. Мы с ним недавно встретились на Румынском фронте. Полез целоваться. До сих пор горит щека от его поцелуя. Ну, да черт с ним; все эти люди нам не по пути».

Потом Крымов стал расспрашивать о настроениях солдат и офицеров в Киеве, реальном значении войсковых комитетов и т. п. Затем, помолчав, сказал: «Я решил с налета занять Киев и перерезать там все Совдепы, восстановить в Киеве твердую власть. Из Киева выпустить воззвание о том, чтобы все честные и любящие родину присоединились ко мне с оружием в руках». Дальнейшее сказанное Крымовым сжато изложено у Деникина: отборная армия, созданная Крымовым, будет отходить в глубь страны и все, что попробует сопротивляться ей, «будет разбиваться, как о гранит». Нужны деньги? Крымов не сомневался, что достанет их в два счета: «вывернем» все киевские банки! Но это в дальнейшем. А пока, наставлял он, нужно вести незаметную, секретную работу во всех частях, повсюду, что очень важно, заранее выявляя «кандидатов на виселицу». В заключение о правительстве злобно сказал: «Черт с ним, с этим правительством, с этой сволочью!» Весьма возможно, что Крымов все это говорил после хорошего обеда с изрядной дозой горячительного, но все равно в искренности его высказываний сомневаться не приходится. Наоборот, такого рода свидетельства, лишенные всякой официальной, дипломатической условности, особенно ценны для историка: они приоткрывают кулисы… Кроме встречи на станции, у автора состоялось еще несколько встреч и бесед с Крымовым в киевской гостинице, где он остановился. Условились поддерживать тесную связь телеграммами. Вскоре Крымов уехал, но примерно в 20-х числах июня от него в Киев прибыл посланец, «какой-то полковник», который передал: «Крымову удалось получить полное доверие Корнилова, пользуясь которым в наше дело можно будет сразу ввести гораздо большое количество частей, чем предполагалось ранее». Затем автор рукописи делает важное признание: «Крымов о своих планах не говорил Корнилову ни слова». (Очень ценное свидетельство, и мы к нему еще вернемся.) Но кто был этот полковник, выполнявший в Киеве роль крымовского связного? В архиве сохранилась обширная рукопись «Поход генерала Крымова», составленная, как сказано в предисловии, по «записям дневника». Ее автор – бывший полковник генерального штаба Г. И. Дементьев, в 20-е годы живший в Софии (где рукопись и была написана). А в дни корниловского мятежа он был начальником штаба Уссурийской конной дивизии, входившей, как мы знаем, в состав 3-го конного корпуса. После провала мятежа Дементьев Чрезвычайной следственной комиссией привлекался к дознанию, но, как и другие корниловцы, не моргнув глазом, твердил, что ни в какие планы Корнилова (и Крымова) посвящен не был, ни в каких антиправительственных организациях не состоял и об их существовании ничего не знал. Но одно дело показание на следствии, и совсем другое – несколько лет спустя, в эмиграции, где уже ничто не грозило… Как можно предположить из дневниковых записей Дементьева, полковником, приезжавшим в июне в Киев связным от Крымова, по всей вероятности, был он. По приказу Крымова 18 июня он выехал в Киев «для переговоров с офицерами штаба 1-й гвардейской кавалерийской дивизии», а затем для поездки с письмами в Ставку (Могилев), к генералу Лукомскому. Перед отъездом Крымов ознакомил его с политическим положением и своими планами. Он говорил о «развале» в стране и армии, о «ничтожестве Керенского», «преступной работе Петроградского Совета» и «высказался за необходимость восстановить на престоле великого князя Михаила Александровича».

Крымов был явно недоволен деятельностью Ставки. Ставка, говорил он, «кажется, не учитывает положения вещей». Надо, чтобы она «поняла и оценила истинную действительность и перестала заниматься умершим фронтом». Все внимание должно быть сосредоточено на внутреннем положении в стране. Исходя из этого, Крымов просил передать Лукомскому (начальнику штаба Ставки) настоятельную просьбу о «немедленном сосредоточении его корпуса на путях, ведущих к Петрограду, Москве и Могилеву». Иначе «я полезу на рожон, – грозил Крымов, – заварю такую кашу, что ее не скоро удастся расхлебать». Однако на случай отказа Лукомского перебросить 3-й конный корпус на север, поближе к революционным центрам, предлагался другой вариант: включение всего 3-го корпуса в состав 8-й армии Корнилова.

Помимо Ставки, Дементьев должен был побывать в Киеве для выяснения настроений офицеров гвардейской кавалерийской дивизии и их ориентировки в замыслах Крымова («для исполнения нашей задачи», – сказал Крымов).

18 июня Дементьев выехал из Кишинева (там находился штаб 3-го конного корпуса) и 20-го был уже в Киеве. Секретное собрание офицеров состоялось у ротмистра Шапрона, бывшего сослуживца Крымова. Дементьев записал: узнав, что дивизия может оказаться в составе корпуса Крымова для исполнения задачи по восстановлению монархии, офицеры выразили полную готовность служить «не за страх, а за совесть».

На другой день Дементьев уже прибыл в Могилев и остановился у капитана А. П. Брагина, работавшего в политотделе Ставки и являвшегося членом главного комитета «Союза офицеров». Брагин нарисовал картину «работы» Ставки, вполне сходную с тем, что Дементьеву говорил о ней Крымов: все плывут по течению, преобладают личные интересы, сплетни, интриги. Главный комитет пытается преодолеть «пассивность» Ставки, но для этого нужно время. Чрезвычайно интересны записи Дементьева о его беседе с Лукомским. Тот полагал, что «Крымов – фантазер», носится с какими-то миражами гражданской войны, а дела идут совсем неплохо. Тем не менее, Лукомский согласился на передачу корпуса Крымова в состав армии Корнилова. Миссия Дементьева заняла неделю. 25 июня он вернулся в Кишинев. А еще через неделю, 2 июля, Дементьев записал то, что ему сообщил начальник штаба 3-го корпуса генерал Солнышкин: Крымов сам ездил в штаб Юго-Западного фронта, но ему не удалось склонить Корнилова к принятию задуманного плана. Он якобы все еще одержим манией побед над немцами. Сначала «несколько побед на фронте, а уже после этого расправиться с керенщиной и Петроградским Совдепом». Мы столь обильно цитировали дементьевский дневник не случайно. Это, пожалуй, единственный документ, проливающий какой-то свет на планы «крымовской организации» и, главное, позволяющий уточнить ее место в системе других «прокорниловских» организаций. Если верить дневнику Дементьева, то следует прежде всего признать, что Крымов и его группа были настроены наиболее решительно в смысле «темпа действий». Крымов, как мы видели, склонялся к тому, чтобы «махнуть рукой» на развалившийся фронт, сколотить отборные воинские части и немедленно повернуть их против революционного тыла. «Республиканский центр» да и «Союз офицеров», будучи более «политизированными», проявляли известную осторожность («пассивность», по мнению «крымовцев»), считая необходимым создание определенных условий для решительного контрреволюционного выступления. Крымовская группа, далее, занимала наиболее правый фланг в вопросе о политической системе, которая должна была возникнуть в результате разгрома революции. Большинство ее членов (да и сам Крымов) склонялись к реставрации монархии. «Республиканский центр», «Союз офицеров», а впоследствии и корниловское окружение предпочитали придерживаться лозунга «непредрешения»: сначала военная диктатура, «а там будет видно». Во всяком случае, полной ясности в этом вопросе у них не было. Здесь также, видимо, сказывалась более тесная связь этих двух организаций с правыми политическими кругами Петрограда и Москвы.

Наконец, из дементьевских записей явствует, что Крымов до какого-то времени (по-видимому, до конца июня – начала июля) предпочитал идти особняком, не посвящая Корнилова в свои намерения. Тут могло быть несколько причин. По некоторым сведениям, честолюбивый Крымов сам мечтал стать главнокомандующим, и не склонен был признавать первенство Корнилова. Но, пожалуй, наиболее вероятная причина состояла в том, что до этого времени Корнилов не проявлял себя таким образом, чтобы внушить Крымову какое-то доверие. Лишь после назначения Корнилова командующим Юго-Западным фронтом – а это произошло в начале июля – между ними устанавливается связь и Крымов добивается перевода своего корпуса под командование Корнилова. В этой связи подчеркнем одно важное обстоятельство: инициатором переброски 3-го конного корпуса с юга на север для возможного удара по Петрограду был не Корнилов, а Крымов. Но здесь мы забегаем вперед…

Бросим теперь самый общий, так сказать, «подытоживающий» взгляд на деятельность тех правых сил, которые решительно отвергали не только процесс углубления революции (т. е. ее начавшееся перерастание в социалистическую), но и коренные демократические завоевания Февраля. В период, рассмотренный нами (примерно, вторая половина марта – середина июня 1917 г.), ее можно, пожалуй, в целом охарактеризовать выражением «вялый старт». Надо признать, что, хотя эти контрреволюционные элементы в указанное время уже проявили стремление к консолидации и организации, они пока не имели серьезных шансов реально противостоять развивавшемуся революционному движению. В апреле-мае 1917 г. они, правда, начали создавать собственные организации и группы, из которых, безусловно, крупнейшими являлись «Республиканский центр», «Союз офицеров армии и флота», «крымовская организация». Но в них (может быть, за исключением «Республиканского центра») преобладали военные элементы, мало искушенные в политике. В развернувшихся событиях большинство из них не видело острейшей борьбы классовых интересов. Революция представлялась им анархическим движением масс, вызванным слабостью власти. Поэтому в выработке политической программы они не могли придумать ничего лучшего, чем выдвижение расплывчатых лозунгов «твердой власти» и «непредрешенчества», не имевших шансов на сколько-нибудь широкий отклик. Сознавая это, члены контрреволюционных группировок, прикрываясь легальностью своего положения (если не считать «крымовской организации»), создавали законспирированные ячейки, делавшие ставку не на политическую борьбу, а на заговорщический военный переворот.

Нельзя не учитывать, что руководящую верхушку этих кругов составляли люди «второразрядного» или «третьеразрядного калибра». Сколько-нибудь крупных личностей среди них не было; их лихорадочно искали и видели то в Алексееве, то в Колчаке, то в Брусилове, то в Корнилове. И все же главная причина «вялого старта» крайне правых заключалась в их послефевральской общественно-политической изоляции. В самом деле, на кого они могли опереться? Пролетариат все решительнее шел за большевистской партией. Мелкобуржуазные слои (крестьянство, солдаты и др.) в большинстве своем пока поддерживали соглашательские партии меньшевиков и эсеров, претендовавшие на роль выразителей «революционной демократии». Буржуазия в основном была кадетской и кадетствующей, но сами кадеты еще не склонны были бесповоротно повернуть на крайне правый фланг, как они это сделали позднее. С одной стороны, они еще верили в блок с соглашателями, рассматривая его как достаточный барьер на пути дальнейшего развития революции, а с другой – довольно трезво оценивали ограниченные возможности тех, кто стоял правее их. Что могло изменить эту послефевральскую политическую ситуацию, «сдвинуть» ее вправо, создав атмосферу, благоприятную для активизации контрреволюционных элементов и, наоборот, способствующую отливу революционной волны? Вопрос этот во многом зависел от позиции огромной мелкобуржуазно-обывательской массы, политические настроения которой особенно подвержены колебаниям и переменам. После Февраля эта масса, обладающая мощным естественным механизмом приспособленчества, «революционизировалась». Но при определенном стечении обстоятельств она легко могла и «контрреволюционизироваться», поддаться реакционной пропаганде. Национализм и шовинизм – лучшее опробованное средство для такого рода метаморфоз…

Еще в декабре 1916 – январе 1917 г. царское правительство по согласованию с антантовскими союзниками приняло решение о проведении весной 1917 г. генерального наступления на русско-германском фронте.

В сочетании с активными действиями союзных войск на Западе оно должно было привести к полному разгрому Германии. Николай II и его окружение связывали с победой в войне все свои надежды. Они полагали, что победа все «спишет». Подняв волну казенного патриотизма в духе формулы «православие, самодержавие, народность», она могла «снять» давление либеральной оппозиции и серьезно ослабить революционное рабочее движение. Февральская революция нарушила эти планы. Но по мере развития событий идея наступления русской армии оживала вновь. Временное правительство и поддерживавшие его буржуазные и мелкобуржуазные партии она привлекала с различных точек зрения (стратегической, внешнеполитической и др.), но главное – с точки зрения внутриполитической. Сконцентрировав усилия на подготовке наступления, правительство рассчитывало отвлечь внимание масс от нерешенных социальных проблем, а в случае победы на волне все тех же национализма, милитаризма и шовинизма укрепить послефевральский режим. Буржуазные и мелкобуржуазные лидеры не скрывали этих расчетов. Член ЦК кадетов В. Маклаков говорил: «Если нам действительно удастся наступать… и вести войну так же серьезно, как мы ее вели раньше, тогда быстро наступит полное выздоровление России. Тогда оправдается и укрепится наша власть…» Близкий к эсерам В. Станкевич вспоминал, что в интересах внутренней политики было бы наступление противника, «но он не наступал. Значит, надо было двинуться на него и ценою войны на фронте купить порядок в тылу и армии. Круг развития идей оказался законченным. Война поглотила нестройную толпу разнокалиберных, разноречивых деятелей мартовской революции. Во имя «мира всего мира» был дан лозунг: «вперед на врага». И все пошло на службу этому лозунгу».

Короче говоря, Временное правительство с успехом наступления готовилось пожать лавры победителей, которых, как известно, не судят. Но ведь в каждом наступлении (тем более в наступлении, готовившемся в революционных условиях 1917 г.) всегда есть риск: оно может обернуться не только победой, но и поражением. Что тогда? Ведь Временное правительство не могло не знать настроений солдатских масс, их усилившейся тяги к миру, выражавшейся во все учащавшихся отказах от боевых действий, неподчинениях командованию, случаях братания, дезертирства. Солдат еще стоял с винтовкой наперевес, но он уже готов был воткнуть штык в землю. Однако правительство, опиравшееся на меньшевистско-эсеровские Советы и армейские комитеты, еще имевшие значительное влияние, рассчитывало преодолеть эти пацифистские настроения оглушительной агитационной кампанией, массированной идеологической обработкой. Десятки газет и сотни митинговых ораторов вбивали в головы мысль, что после свержения царизма война перестала быть империалистической, захватнической, что теперь она ведется не во имя аннексий и контрибуций, а во имя защиты революционных завоеваний России. Возглавлял эту кампанию «революционного шовинизма» сам Керенский. Он без устали разъезжал по фронту и с автомобильных сидений, с пушечных лафетов, с повозок, с наспех сколоченных трибун говорил, говорил, говорил до хрипоты, до потери голоса. Сохранились десятки фотоснимков Керенского в «наполеоновской» позе с поднятым подбородком и открытым ртом в окружении офицеров и солдат. Он уговаривал их наступать во имя «свободной России», во имя «завоеваний революции», убеждая, что иного пути нет. «Главноуговаривающий» – прозвали его фронтовики. Керенский «не щадил себя»: с наступлением он связывал не только надежды на укрепление власти Временного правительства, но и своей собственной. Он был честолюбив и не случайно принимал «наполеоновскую» позу.

Но даже выиграв идеологическое и политическое сражение «за наступление», невозможно было получить стопроцентную гарантию успеха самого наступления. И что же в случае провала? Вот тогда-то наряду с правительством крупные политические дивиденды могли извлечь крайне правые контрреволюционные группировки. В обстановке военных поражений, вызванных ими недовольства и озлобления крайне правые, в том числе и царистские, элементы (для которых всегда чем хуже, тем лучше) получили бы неплохой шанс обвинить «во всех грехах» большевиков, «Совдепы» и Временное правительство, якобы неспособное навести «порядок». Идея «твердой власти», военной диктатуры, которую они вынашивали, была бы решительно выдвинута ими как единственное средство «спасения страны». Сознавало ли Временное правительство возможность активизации крайне правых сил в случае провала своей политики наступления? По всей вероятности, да. Но, с одной стороны, оно рассчитывало «удержать» их с помощью соглашательских Советов, а с другой – в определенной мере само нуждалось в них в качестве «противовеса» силам революции, шедшим за большевиками.

По плану, разработанному Ставкой, наступление было назначено на июнь. Главный удар наносил Юго-Западный фронт (командующий – генерал А. Е. Гутор), поддерживаемый Северным, Западным и Румынским фронтами. Ударная группировка Юго-Западного фронта состояла из 7-й и 11-й армий, которым предстояло прорвать фронт противника и устремиться к Львову. 8-я армия, которой после ухода с поста командующего Петроградским военным округом командовал генерал Л. Г. Корнилов, наносила вспомогательный удар в направлении на Калуш и Болехов. Особая армия своими действиями должна была лишить противника возможности маневрировать резервами. В прорыв на направлении главного удара должны были пойти 1-й, 2-й, 14-й пехотные и 5-й кавалерийский корпуса.

16 июня в 100-верстной полосе 7-й, 11-й и правого фланга 8-й армий загрохотали 1200 орудий (примерно по 40 на 1 версту). Мощные огневые валы через русские окопы один за другим обрушивались на австрийские позиции. Кромешный ад разверзся на той стороне. Траншеи, укрепления, ближние тылы – все крушилось, сравнивалось с землей. Рубашки артиллеристов взмокли от пота. Почти двое суток не отходили они от орудий, стволы которых иногда раскалялись так, что с них летела краска. В грохоте разрывов тонули слова команд…

Утром 18 июня огонь достиг максимальной силы. Заранее сосредоточенные в траншеях первой линии войска 7-й и 11-й армий изготовились для атаки. Офицеры и унтер-офицеры по ходам сообщений, пригнувшись, перебегали от одной роты к другой. Они не приказывали, не кричали, охрипшими голосами уговаривали: «Ребята, не подкачайте! Не выдайте, братцы! Как артиллерия смолкнет, по команде сразу с богом вперед!»

Орудийный гул смолк. В казавшейся неестественной тишине команды «вперед!» прозвучали как выстрелы. Крестясь, прикладами винтовок опираясь на брустверы, солдаты выпрыгивали из окопов. Старая русская армия пошла в свое последнее наступление…

Политические последствия «наступления Керенского» не замедлили сказаться.

Как раз в первый день наступления, 18 июня (известия о нем еще не поступили), Петроград был потрясен полумиллионной антиправительственной демонстрацией. Близкая к меньшевикам газета «Новая жизнь» констатировала: «Столичная демонстрация дала отрицательный вотум доверия существующему правительству». Напомним, правительство в это время уже не было чисто буржуазным: в него входили также меньшевики и эсеры, и, таким образом, демонстрация 18 июня поставила под вопрос существование коалиционного правительства, сформированного в начале мая. Прямое недоверие было высказано «министрам-капиталистам», а косвенное – министрам-соглашателям, состоявшим с ним в блоке.

Из июньского кризиса коалиционное Временное правительство сумело благополучно выйти только благодаря наступлению на фронте. Уже 19 июня, когда первые вести об успешно начавшемся наступлении дошли до Петрограда, контрреволюционные элементы, до сих пор не решавшиеся выступать открыто, хлынули на улицы и площади города. С лозунгами: «Война до победного конца!», «Не изменим союзникам!», «Доверие Временному правительству!» – они двигались к Мариинскому дворцу (резиденции правительства). Это был своего рода камень, брошенный в уже застывающее мещанское болото. Шовинизм расшевелил и его. Контрреволюционные митинги и демонстрации ширились, шли до глубокой ночи. Идеологически направляющую роль в них играли кадеты.

В эти два дня – 18 и 19 июня – чаши классовой борьбы колебнулись дважды: сначала в сторону революции пролетариата и шедшего за ним крестьянства (солдаты), затем в сторону контрреволюции (буржуазия и мелкобуржуазно-обывательские массы). Здесь важно отменить, что если революционная демонстрация имела откровенно антиправительственный характер, то контрреволюционная демонстрация в целом пока была сугубо проправительственной. Несомненно, участвовавшие в ней крайне правые элементы, враждебно настроенные не только по отношению к Советам, но в определенной мере и к правительству, еще не выделялись из общего контрреволюционного потока; ни «Республиканский центр» и связанные с ним военные организации, ни «Союз офицеров армии и флота», ни «крымовская организация» не выступили 19 июня с лозунгом «военной диктатуры»: момент для этого еще не наступил. Но долго ждать себя он не заставил…

Уже к 23 июня продвижение 7-й и 11-й армий Юго-Западного фронта остановилось. Лишь в полосе 8-й, «корниловской», армии, по плану командования выполнявшей вспомогательную операцию, обозначился значительный успех. 12-й корпус этой армии, которым командовал генерал Черемисов, в конце июня овладел городами Калуш и Галич, захватив массу пленных и боевой техники. В целом войска 8-й армии продвинулись вперед на 25–30 км по фронту шириной почти в 50 км. Пленные офицеры показывали, что столь стремительного удара русских они не видели с самого начала войны. Военный министр Керенский и главковерх Брусилов направили поздравительные телеграммы командарму Корнилову и командующему 12-м корпусом Черемисову с «блестящим успехом наступления». Брусилов распорядился выдать до 6 Георгиевских крестов на каждую отличившуюся роту, батарею и сотню. Имя Корнилова замелькало в газетах… Ставка в Могилеве предпринимала срочные меры для перегруппировки сил: теперь уже 8-я армия, усиленная за счет других, выдвигалась на роль главной ударной силы и именно с ней связывались расчеты на успех дальнейших боевых действий. Но 7-я и 11-я армии так и не сумели поддержать ее, и к 30 июня наступление русских войск захлебнулось на всем Юго-Западном фронте. 3 июля был оставлен Калуш и части 12-го корпуса 8-й армии с западного берега реки Ломницы отошли на восточный. Еще более безуспешными оказались наступательные действия Румынского, Западного и Северного фронтов. Фактически к середине июля они были повсюду прекращены. Между тем 6 июля переброшенные с Западного фронта германские войска нанесли мощный контрудар в стык 7-й и 11-й армий Юго-Западного фронта. Начался так называемый «Тарнопольский прорыв», превратившийся в беспорядочный, порой панический отход русских войск. Самовольно оставляя позиции, они брели по пыльным дорогам и проселкам, бросая артиллерию и другое оружие. Черный дым пожарищ низко стлался над землей. Разбитые обозы застревали где-то позади. Измученные и голодные солдаты отдельных частей оказались захлестнуты мародерством и анархией. Некоторые городки и села по пути отступления подверглись ужасам грабежей и погромов. Никакие приказы не действовали…

Восточнее оставленного Тарнополя, на обочине разбитого большака Корнилов верхом на коне, в окружении личного конвоя наблюдал страшную картину беспорядочного отступления. На другой день на видных местах дорог, по которым в тыл беспорядочно откатывались войска, появились страшные картины: горячий сухой ветер раскачивал висящие на деревьях и столбах обезображенные трупы. Это Корнилов железной рукой наводил «порядок». Позднее, в ЧСК, он показывал: «Я приказал расстреливать дезертиров и грабителей, выставляя трупы расстрелянных на дорогах, на видных местах с соответствующими надписями». Кто мог в хлещущем потоке отступления отделить грабителя и дезертира от солдата, влекомого в тыл страшным разгромом? Хватали правого и виноватого, лишь бы «прекратить», остановить отходящие войска, закрыть прорыв… Но на устрашающие картины мало кто обращал внимание. Войска продолжали почти безостановочное движение на восток…

«Тарнопольский прорыв» по времени почти совпал с драматическими событиями в Петрограде, приведшими к глубокому кризису не только Временного правительства, но и всего послефевральского режима двоевластия. Речь идет о хорошо известных июльских событиях, и потому здесь мы только воспроизведем их канву.

В конце июня – первых числах июля уже стало известно, что июньское наступление, в подготовку которого Временное правительство и эсеро-меньшевистские Советы вложили столько сил и средств, обречено на провал. В сочетании с резким ухудшением продовольственного положения и угрозой расформирования революционного Петроградского гарнизона это накаляло обстановку в городе, резко усиливало антиправительственные настроения масс. Уже 1 и 2 июля в Гренадерском и 1-м Пулеметном полках, а также на Путиловском заводе проходили бурные митинги, в ходе которых все настойчивее звучали призывы о переходе власти в руки Советов. Петроград был явно накануне мощного революционного взрыва… Кадеты, составлявшие правый (буржуазный) фланг Временного правительства, решили использовать это обстоятельство в качестве средства политического давления на левый правительственный фланг – меньшевиков и эсеров.

1 июля правительственная делегация достигла соглашения с украинской Центральной радой о признании ее Генерального секретариата органом краевой власти на Украине. Кадеты заявили, что в этом они усматривают «узурпацию» прав будущего Учредительного собрания, и в знак протеста 2 июля подали в отставку, вызвав тем самым правительственный кризис. В информационном сообщении русским представителям за границей министр иностранных дел М. Терещенко назвал этот шаг «неожиданным», так как речь шла всего лишь «о сравнительно неважных изменениях текста (соглашения)». Впрочем, никто не делал секрета из подлинных намерений кадетских министров. Сам премьер-министр князь Г. Е. Львов открыто признал, что причиной их ухода является вовсе не «украинский вопрос». «Это не больше чем повод, – говорил он, – причину надо искать значительно глубже…» Подлинную причину раскрыл лидер партии прогрессистов И. Н. Ефремов. Намерения кадетов он объяснил так: вызванный ими кризис может перейти «в болезненный процесс якобинства и террора и затем усмирения…» Несмотря на уход кадетов, было решено (официально – 7 июля), что правительство сохраняет «всю полноту принадлежащей ему власти». Это означало, что на какой-то момент образовалось практически «однородное» «социалистическое» правительство (из меньшевиков и эсеров), поставленное перед сложной перспективой. Как писал В. И. Ленин, теперь они одни оказались перед необходимостью «расплатиться за поражение и за возмущение масс» и, по расчетам кадетов, волей-неволей должны были занять более решительную позицию в борьбе с углубившейся революцией и большевистской партией. Кадетская «Речь» так и писала: меньшевики и эсеры должны проявить «решимость власти покончить наконец с анархистскими нарушениями порядка». В известном смысле этот маневр удался, хотя более отдаленные последствия тех событий, которые провоцировали кадеты, оказались для них пагубными…

Уже вечером 2-го, а особенно 3-го и 4 июля весь Петроград охватили стихийные демонстрации рабочих, солдат и прибывших из Кронштадта матросов. Главным требованием масс был немедленный переход всей власти в руки Советов. Но, как часто бывает в таких случаях, на могучей волне массового революционного движения поднялась анархистская и ультралевацкая пена. Раздавались призывы к вооруженному восстанию, реквизиции предприятий, банков, складов, магазинов. В некоторых районах открывалась стрельба, появились первые жертвы. Демонстранты направлялись в Таврический дворец, где заседал ВЦИК, появлялись в зале заседаний и бурно требовали покончить «сделки с буржуазией», немедленно взять власть.

Накал страстей создавал реальную угрозу революционным силам: воспользовавшись проявлениями анархии, «беспорядками» как предлогом, правительство, поддержанное всеми, кто взывал к «порядку», могло перейти в наступление и нанести революции тяжелый удар. Так и произошло. Активизация крайне левых, анархических элементов тут же привела к активизации крайне правых, в частности тех, кто состоял в разного рода полулегальных и нелегальных организациях, группировавшихся вокруг уже известного нам «Республиканского центра» («Военная лига», «Союз воинского долга» и т. п.). Оживились и бывшие, и новые черносотенцы. Их газетки приветствовали начавшиеся события как «очистительное светопреставление», которое покончит с большевиками, Советами, либералами и Временным правительством. Громилы и подонки из рядов черносотенцев, поддерживаемые буржуазной публикой и монархически настроенными офицерами, провоцировали вооруженные столкновения, погромы и грабежи. В такой ситуации большевики решили возглавить начавшееся движение, чтобы придать ему мирный, организованный характер. «Если бы наша партия, – разъяснял В. И. Ленин, – отказалась от поддержки стихийно вспыхнувшего, вопреки нашим попыткам удержать его, движения масс 3–4 июля, то это было бы прямой и полной изменой пролетариату, ибо массы пришли в движение, законно и справедливо возмущенные затягиванием империалистской, т. е. захватной и грабительской, в интересах капиталистов ведущейся, войны и бездействием правительства и Советов против буржуазии, усиливающей и обостряющей разруху и голод». Но большевистская партия считала решительные действия против правительства несвоевременными. «Политически, – писал В. И. Ленин, – мы не удержали бы власти 3–4 июля, ибо армия и провинции, до корниловщины, могли пойти и пошли бы на Питер».

Министры-«социалисты» и меньшевистско-эсеровский ВЦИК стояли перед альтернативой: либо действительно покончить «сделки с буржуазией» и взять власть, как это требовали массы, либо солидаризоваться с кадетами и другими буржуазными элементами в репрессивной политике против революционных выступлений. И уже 4 июля окончательно выяснилось, что кадеты, ушедшие в отставку два дня тому назад, правильно спрогнозировали возможные действия своих «социалистических» партнеров по коалиции: на совместном заседании ВЦИК и Исполкома Совета крестьянских депутатов была принята резолюция, которая рассматривала демонстрации в Петрограде как «удар в спину» воюющей армии, а их инициаторов и руководителей – как «врагов революции». Находившийся на фронте военный министр Керенский, по-видимому считая премьер-министра Г. Е. Львова «нерешительным либералом», в направленной ему телеграмме требовал немедленного прекращения «предательских выступлений» всеми средствами. На революционные массы и большевиков обрушились репрессии. В разных местах города демонстранты подверглись вооруженным нападениям, по ним открывали огонь из пулеметов. Редакция «Правды» была разгромлена, многие видные большевики арестованы, В. И. Ленин вынужден был уйти в подполье. В Петроград вступили вызванные с Северного фронта войска, которыми командовал поручик эсер Ю. П. Мазуренко. Началась яростная кампания по обвинению большевиков в «государственной измене», в «шпионаже в пользу германского генерального штаба». Антибольшевистская печать связала воедино германский «Тарнопольский прорыв» на фронте с июльскими событиями в столице, которые изображались «большевистской попыткой прорвать внутренний фронт». Контрреволюция торжествовала победу…

Теперь «победителям» – меньшевикам и эсерам, а также стоявшим за их спиной кадетам – предстояло ликвидировать последствия политического кризиса, разрушившего коалиционное Временное правительство, сформированное еще в начале мая (правительство Г. Е. Львова).

Поскольку из июльских событий страна вышла с явным «правым уклоном», казалось бы, что теперь правые силы должны и могут заявить собственные претензии на власть. Так сказать, на официальном, правительственном уровне их представляли кадеты, но они после июльских событий на первый взгляд неожиданно предпочли занять осторожную позицию. Милюков, как опытный и проницательный политик, понимал, что даже после июльского «разгрома» революционных сил правые, контрреволюционные силы остаются не вполне консолидированными и организованными. Так же как пролетарская революция не могла победить в июльские дни, так и реакция не была в состоянии окончательно взять верх сразу после июльских дней. При таком положении для кадетов имел смысл в той или иной форме возобновить коалицию с меньшевиками и эсерами, 3–4 июля, по существу, скатившимися на кадетские позиции. Выступая на 9-м съезде кадетской партии (проходил в Москве в двадцатых числах июля), Милюков говорил, что в июльские дни меньшевики и эсеры отбросили свою «срединную линию спасения революции» и заменили ее другой: «спасение родины и республики». «И вот эта последняя формула есть наша формула, и мы входим в правительство». Вместе с тем Милюков совершенно определенно пригрозил, что это кадетское решение есть «временное, неполное и несовершенное» и что если влияние Советов не будет падать и дальше, если «большевики опять появятся на улицах Петрограда… то речь будет другая».

Кадеты позволяли себе говорить с меньшевиками и эсерами языком ультиматума потому, что своими «июльскими делами» эти «социалисты» сами поставили себя в такое положение: практически разорвав с революционным народом, изолировав себя от него, они должны были теперь покорно дрейфовать по кадетскому курсу. И хотя их газеты еще напыщенно писали, что «социалисты» не позволят буржуазии «урезывать» демократические требования, «принижать» революционные задачи и т. п., на самом деле меньшевикам и эсерам не оставалось ничего другого, как налету схватить руку, которую кадеты милостиво протягивали им.

Наиболее полным выражением нового кадетско-соглашательского компромисса стало выдвижение на пост премьер-министра А. Ф. Керенского. Во время июльских событий он находился в Ставке, но и оттуда, как когда-то Николай II, требовал прекратить «беспорядки», разоружить солдат, предать суду «зачинщиков». 6 июля, вечером, Керенский вернулся в Петроград, а уже 8-го, после ухода в отставку Г. Е. Львова, возглавил правительство, сохранив за собой к тому же пост военного и морского министра. Но главное заключалось не в этом соединении важнейших постов, а в том, что ЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов и ИК Совета крестьянских депутатов предоставили Керенскому «неограниченные полномочия». Это означало, что то правительство (и все министры в отдельности), которое сформирует Керенский, могло быть полностью свободно от контроля со стороны Советов (что являлось одним из важнейших требований кадетов).

24 июля был объявлен состав нового правительства, в которое вошло 7 эсеров и меньшевиков, 4 кадета, 2 члена радикально-демократической партии и 2 беспартийных. Кадетский официоз подвел итог: «Самый метод составления правительства помимо Советов и комитетов уже указывает на начало эмансипации правительства от полноправных органов революционной демократии. В этой эмансипации политический смысл совершившейся перемены».

Уже в процессе формирования нового коалиционного правительства Керенский испытывал сильнейшее давление всего правого лагеря, начиная с самых его «низов» и кончая кадетскими политиками правого толка. При всей расплывчатости, неоформленности этого давления в нем все-таки можно усмотреть некую ведущую тенденцию: требование перейти к режиму «сильной», «твердой» власти, осуществляемой кем-либо из «военных деятелей» или, по крайней мере, при самом активном его участии. Очень интересны письма (преимущественно анонимные), которые после июльских событий сотнями поступали в канцелярию нового премьера. Это был, так сказать, голос контрреволюционной, обывательской массы, решившей, что ее время уже не за горами. Вот несколько писем на выбор.

«Не пора ли Вам понять, – писал некий аноним, – что из того состояния анархии и произвола, в котором очутилась Россия, из состояния полной потери и совести, и разума единственный выход – диктатура. Конечно, диктатура – не пролетариата… Я не монархист, но я не боюсь сказать, что нужна диктатура военная, что необходимо участие в ней честного, но непременно военного и твердого человека».

«Если будет продолжаться истерическое метание из стороны в сторону, – писал Керенскому другой анонимный корреспондент, – то монархическая реакция будет так же неизбежна в сердце народа-простака, как неизбежен день после ночи».

Подписавший письмо псевдонимом «Доброжелатель России» взывал: «Спасите родину, введите смертную казнь, восстановите дисциплину в войсках и подымите авторитет офицеров, как было до переворота… Россию можно спасти от гибели только кулаком, палкой и плетью. Разгоните Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, а вместо этого составьте Всероссийский военный совет».

Активизация такого рода «спасателей» России взбодрила лидеров царской Государственной думы и ее Временного комитета, казалось бы навсегда сошедших с политической сцены. Но 8 июля этот Временный комитет вдруг заявил о своих «правах» на непременное участие в формировании нового правительства. Примерно через неделю Временный комитет уже указывал, какое это должно быть правительство: оно должно обладать «твердой властью». Оба заявления подписал бывший председатель Думы октябрист М. В. Родзянко. А вслед за представителями октябристов – этой бывшей (при царизме) «правительственной партии» – заговорили и еще более правые – бывшие черносотенцы. Опять на трибуне фиглярствовал Пуришкевич, призывая проявить «боевую силу власти, беспощадно карать, игнорируя партию испуганной интеллигенции». Он доказывал, что «единственным очагом порядка» должна стать дореволюционная IV Дума с ее Временным комитетом, и требовал даже перенести Думу в Новочеркасск, под охрану монархически настроенной казачьей верхушки.

Примечательна демагогия, к которой при этом прибегали Пуришкевичи и др. Утверждалось, что если не будет покончено с Советами и большевиками, если власть не проявит силу, то «грядет» контрреволюция и «она приведет к тому режиму, перед которым покажется сладким режим Штюрмера, Распутина и Протопопова». Во времена революции и контрреволюционеры нередко делают свое дело под маской революционеров…

Отражая значительную консолидацию правых сил, их нараставшую активность, лидер кадетов П. Н. Милюков также требовал ввести в состав нового правительства «решительных, волевых людей». «Мы считаем, – прямо заявлял он, – чтобы министр-председатель или уступил место, или, во всяком случае, взял бы себе в помощники авторитетных военных деятелей и чтобы эти авторитетные деятели действовали с подобающей самостоятельностью и независимостью».

Мысль о военной диктатуре для наведения «твердого порядка» витала в воздухе…

18 июля по представлению правительственного комиссара Юго-Западного фронта эсера Б. В. Савинкова и комиссара 8-й (бывшей «корниловской») армии, также эсера и верного савинковского «оруженосца» М. М. Филоненко Керенский назначил генерала Корнилова верховным главнокомандующим. Почти одновременно Савинков был выдвинут на пост управляющего военным министерством, а Филоненко назначен верховным комиссаром Временного правительства в Ставке («комиссарверхом»). Все трое (тандем Филоненко – Савинков и Керенский), несомненно, связывали с выдвижением Корнилова собственные планы. Керенский под напором правых сил делал откровенный жест в их сторону, рассчитывая укрепить свое положение. Планы Савинкова, надо полагать, имели более далекий прицел. Путем сложной игры он рассчитывал «соединить» разваливавшуюся керенщину с поднимавшейся корниловщиной и создать таким образом новую политическую структуру (по его словам, «под красным знаменем Керенского и крепкой рукой Корнилова»). В. Шкловский, по своему комиссарству на Юго-Западном фронте хорошо знавший Савинкова и особенно Филоненко, позднее писал, что игра их главным образом состояла в том, чтобы «пугать Корниловым Временное правительство», а Временным правительством блокировать черносотенное влияние, которое оказывалось на Корнилова в Ставке. Вряд ли при этом Савинков не понимал, что эти два честолюбца – Керенский и Корнилов – недолго смогут идти вместе и что новая «структура» потребует и нового человека. И не виделась ли ему за создавшимся им искусственным симбиозом (Керенский – Корнилов) растущая тень собственной фигуры?

Корнилов, однако, не желал быть послушным орудием в руках прожженных политиканов, которых он глубоко презирал в душе. Прорываясь к креслу верховного главнокомандующего, он имел собственные планы, вынашиваемые еще с апрельских дней и разрабатываемые его окружением во главе с уже известным нам Завойко. Керенский, Савинков и Филоненко сознавали потенциальную опасность Завойко. Не случайно во время пребывания на Юго-Западном фронте Савинков и Филоненко настояли на том, чтобы Корнилов «убрал» «ординарца». То же требование было предъявлено ему при назначении «верховным». Снова Корнилов подчинился, но, как только все улеглось, Завойко сразу же объявился в Ставке…

Вскоре после прибытия Корнилова в Могилев весь состав президиума главного комитета «Союза офицеров армии и флота» появился у него. Вспомним, что Керенский в своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии, а затем и в эмиграции упорно говорил о существовании в главном комитете некоей «конспиративной группы», имевшей связи в промышленных и финансовых кругах Петрограда и Москвы. Теперь в нашем распоряжении имеются материалы, подтверждающие это. По воспоминаниям члена президиума полковника С. Ряснянского, Корнилову на встрече с членами главного комитета был прямо поставлен вопрос: не считает ли он возможным «принять на себя единоличное правление»? В ответ Корнилов сказал, что «подобный вопрос ему уже задавали некоторые лица и даже предлагали сделать переворот, но что он не считает подобное выступление сейчас полезным». На вопрос «а в будущем?» Корнилов ответил: «При известных условиях, возможно». «Эта фраза, – писал далее Ряснянский, – была принята нами как согласие стать в будущем правителем, и придала уверенность в работе». Председатель главного комитета полковник Л. Новосильцев в своих воспоминаниях передает ответ Корнилова в более развернутом виде. На вопрос о его отношении к реставрации Романовых Корнилов ответил, что «лично ему ничего не надо; кроме хорошего царская семья ему ничего не сделала, но не только реставрации, но даже вообще появления у власти Романовых он бы не желал… Власти он не ищет, но сам понимает, что диктатура только и могла бы спасти положение, и если придется взять власть в свои руки, то он этого избегать не будет…»

Большая часть членов главного комитета образовала после этой встречи конспиративную группу, получившую название «корниловской». Примечательно, что об ее возникновении и деятельности ничего вначале не было сказано даже самому Корнилову! Объяснялось это, по-видимому, тем, что многие участники «корниловской организации», будучи монархистами, не желали афишировать своих намерений.

Вскоре же в Ставку прибыли представители «Республиканского центра» К. Николаевский и полковник Дисеметьер. Они были приняты Корниловым, который выделил Новосильцева и полковника В. И. Сидорина в качестве связных между Ставкой и «Республиканским центром». Почти одновременно через посланца генерала Крымова полковника Г. Дементьева была установлена связь Ставки и с «крымовской организацией». Так в конце июля начал завязываться корниловский заговор, участниками которого были члены конспиративной группы главного комитета «Союза офицеров армии и флота» (Ставка), офицеры «крымовской организации» и члены «Республиканского центра». Видную роль в этом заговоре, несомненно, играл Завойко, поскольку, как мы уже знаем, он имел тесные связи с «деловыми кругами», связанными, в свою очередь, с «Республиканским центром». А финансировали все «дело» именно они.

Несмотря на довольно обширную литературу о корниловщине как движении, наиболее полно воплотившем в себе идею контрреволюционной военной диктатуры, мы все же недостаточно знаем ее подлинную социально-политическую сущность, точнее, те политические потенции, которые были в ней заложены, и те импульсы, которые могли их развернуть, в том случае, если бы ей сопутствовал успех. В общем это можно понять. Корниловщина являлась исходным пунктом, началом будущего «белого движения», и ей в полной мере были присущи все его черты, в том числе маскирующий, прикрывающий политический лозунг «непредрешения». Кроме того, корниловщина выросла из заговора, имела заговорщическую основу, которая всегда трудно поддается историческому анализу. Провал корниловщины еще больше усугубил эту трудность. Но В. И. Ленин прямо указывал на возможность поворота корниловского движения в монархическом направлении. «Относительно целей корниловщины, – писал он, – мы все знаем, и никто из демократии не оспаривает, что эти цели состояли в диктатуре помещиков и буржуазии, в разгоне Советов, в подготовке восстановления монархии». Вся сложность состоит, однако, в том, чтобы раскрыть эту глубоко законспирированную и не всегда организационно оформленную работу. Не все страницы истории, к сожалению, прочитываются легко…

Совершенно очевидно, что силы сторонников военной диктатуры были неоднородны. Мы старались показать то на примере главного организационного центра растущего корниловского движения – Ставки. Две тенденции довольно отчетливо прослеживаются в ее контрреволюционной деятельности. Первая – в лице «упрвоенмина» Савинкова и «комиссарверха» Филоненко – развивалась в направлении сотрудничества с правительством, с Керенским, рассчитывая «законно» двинуть его вправо, преобразовать в «сильную власть». Эта тенденция, естественно, «устраивала» Керенского, именно в этом смысле Керенского следует считать корниловцем»: вся его политика лавирования практически поощряла прокорниловские силы, содействовала их консолидации. Вторая тенденция, олицетворявшаяся Завойко и другими авантюристами из ставочного окружения Корнилова, уже готова была идти к военной диктатуре в обход Временного правительства и самого Керенского. Можно считать, что вплоть до Государственного совещания (середины августа) генерал Корнилов ибо еще не определил своей позиции во взаимодействии и соперничестве этих двух тенденций, либо сознательно до поры до времени не выявлял ее…

Государственное совещание в известном смысле стало переломным пунктом. Созывая Государственное совещание в Москве, Керенский рассчитывал на демонстрацию единства между «демократической Россией», «Россией правой», Россией корниловской. Но произошло это только символически, когда один из лидеров «демократической России» – меньшевик И. Церетели и представитель финансово-промышленных кругов А. Бубликов пожали друг другу руки на сцене Большого театра. Если же обратиться к тому, о чем говорили представители «правой России» на совещании, станет ясно, что рука, которую им протягивал Керенский, повисала в воздухе. В слегка завуалированной форме Гучков, Родзянко, Шульгин, Маклаков, Каледин, Корнилов др. фактически ставили правительству ультиматум, требовавший решительно покончить с «революционной анархией» и встать на позиции «национальной России». «Россия, господа, – говорил Маклаков под бурные аплодисменты справа, – за революцию себя не продаст! Для России нужно – спасать ее, а не революцию… И те, кто дрожит сейчас над этими захватами и завоеваниями революции, увидят очень скоро, как они в своей политике ошибались». Открыто сказать большего было попросту невозможно, но и эти слова вдохновляли тех, кто за стенами Большого театра, по словам Керенского, готовил «безумную попытку кучки офицеров и политических авантюристов взорвать Временное правительство».

После Государственного совещания конспиративная, «завойковская» тенденция в корниловщине явно взяла верх, что привело к оживлению и активизации крайне правых, черносотенно-монархических элементов.

Но как ни конспирировались члены «корниловской организации», савинковское око в Ставке – верховный комиссар М. Филоненко – не дремало. Специальными шифровками Филоненко доносил своему шефу о подозрениях, которые внушали ему некоторые события и некоторые люди в Ставке. Под его подозрение попали Завойко, Аладьин, некоторые «ставочные» генералы (Лукомский, Тихменев, Кисляков, Плющик-Плющевский) и полковники (Сахаров, Пронин и др.), тесно связанные с «корниловской организацией» главного комитета «Союза офицеров армии и флота». Какие-то сведения об этой конспиративной группе Филоненко, по-видимому, получал. Особое его беспокойство вызывало решение Ставки о переброске частей 3-го конного корпуса Крымова с Румынского на Западный фронт, причем таким образом, что корпус должен был двигаться через Могилев. Условленным шифром Филоненко доносил о своих тревогах Савинкову в Петроград. Вот образчик этих донесений: «То, что Ваня, Федор, Генрих, Эрна, Жорж делали тогда с запада, теперь может быть в шатре с востока. Конь бледный близко, так мне кажется. Пожалуйста, исполните все то, что завтра утром Вам передам». Для Савинкова расшифровка не представляла трудностей. Названные лица были героями его романа «Конь бледный», готовившие «с запада» революционный переворот в России; теперь те же люди готовили переворот «с востока», т. е. противоположный, контрреволюционный переворот «в шатре», т. е. в Ставке.

Но Савинков, по-видимому, требовал от Филоненко более конкретных сведений, и снова Филоненко сообщал, что уже «ведут под уздцы коня бледного для Лавра» и, хотя он (Филоненко) не хочет «есть неспелую грушу», вместе с тем надо помнить, что «созревший фрукт, падая с дерева… может больно ушибить…» Филоненко, таким образом, рекомендовал принятие превентивных мер против заговорщиков. Позднее в Чрезвычайной следственной комиссии по делу Корнилова он показывал: «Полагаю, что заговор был военный по преимуществу, и склонен думать, что он был направлен не только против Временного правительства данного состава, но и Временного правительства демократической ориентации вообще. Определенных указаний не было, но и у моих сотрудников по комиссариату, и у меня создавалось единообразное мнение… что заговор есть». Савинков в своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии по делу Корнилова показывал, что сведения о заговоре в Ставке он получал, помимо Филоненко, и от начальника контрразведки Миронова. Когда 22 августа Савинков выехал в Ставку, чтобы сговориться с Корниловым о совместных действиях по введению в Петрограде военного положения, он «захватил» с собой и Миронова. Это, безусловно, означало, что Ставка у правительства на подозрении. Корнилов был явно недоволен присутствием Миронова и гневно говорил, что не допустит в Ставке «политического сыска». Савинкову пришлось прямо заявить, что у него имеются сомнения «в лояльности поддержки Временного правительства со стороны чинов штаба». Почему же в таком случае Савинков практически ничего не предпринимал? Сказывалось, по-видимому, некоторое буффонство филоненковских сообщений, отсутствие в них чего-то более конкретного. Но главное все-таки было в другом. Савинков вел сложную игру, стремясь «сомкнуть» Корнилова с Керенским, направить все силы Ставки в «правительственное русло», использовать ее для «легального» контрреволюционного переворота. При таком положении всякий неосторожный шаг по отношению к Ставке и Корнилову мог «взорвать» всю его игру и спровоцировать наиболее крайние элементы корниловцев, усилить позиции «партии Завойко».

24 августа Савинков и Миронов вернулись в Петроград. По воспоминаниям П. Н. Макарова (того самого, что по поручению Керенского сопровождал Романовых в Тобольск), Савинков был очень обеспокоен обстановкой в Ставке, говорил, что дела плохи, так как Корнилов не верит Керенскому. «Чувствовались волнение, заговоры, близость переворота», – пишет Макаров.

Развязка наступила через два дня после возвращения Савинкова в Петроград и была вызвана «неожиданным» появлением у Керенского бывшего министра Временного правительства В. Н. Львова, через своего брата Н. Н. Львова связанного с правыми, корниловскими кругами. Далеко не все еще ясно в этом визите Львова и во всей этой «львовиаде», которая привела к разрыву Керенского с Корниловым, к началу корниловского мятежа, к движению частей 3-го конного корпуса генерала Крымова на Петроград…

Провал корниловского мятежа резко изменил всю политическую ситуацию. До сих пор правительство Керенского кое-как держалось на блоке, коалиции более или менее уравновешивавших друг друга политических сил – правых, буржуазно-помещичьих элементов (представленных кадетами и корниловцами) и мелкобуржуазных слоев (представленных меньшевиками и эсерами). Теперь этот блок дал глубокую трещину, которая все больше и больше расширялась. Союзом с Корниловым и прокорниловцами Керенский разоблачил себя не только в глазах сознательного пролетариата, но и широкой революционно-демократической и просто демократической среды. В результате Временное правительство все быстрее теряло опору в «левом секторе». С другой стороны, своим внезапным «отходом» от Корнилова в дни мятежа, своим «предательством» тех, кто совместно с ним пытался покончить с «революционной анархией» и установить «сильную власть», Керенский отвратил от себя и правых. Если Корнилов до своего выступления еще колебался в вопросе о союзе с Керенским, то теперь в правом лагере мысль о контрреволюционной диктатуре фактически с Керенским уже не связывалась.

Временное правительство, старавшееся сидеть в основном на «правом стуле», но частично и на «левом», теперь явно проваливалось между ними. Все активные сознательные политические силы стягивались к противоположным классовым полюсам: большевистскому (с его лозунгами диктатуры пролетариата, власти Советов) и кадетско-монархическому (с его лозунгом контрреволюционной, буржуазно-помещичьей диктатуры).

Между этими полюсами лихорадочно метались «верные поборники» обанкротившейся идеи коалиции «всех живых сил» – меньшевики и эсеры. Но что они теперь могли? Продолжать политику блока с буржуазией, с кадетами, скомпрометированными сотрудничеством с корниловцами, значило полностью скомпрометировать и себя. Поддержать курс, предлагавшийся большевиками, курс на создание подлинно революционной власти – власти Советов, также было выше их сил. Этому, во-первых, мешали их теоретико-догматические шоры (они считали революцию буржуазной и не мыслили себе разрыва с буржуазией) и, во-вторых, соображения чисто практической политики (после корниловщины быстрым темпом шел процесс большевизации Советов).

В этой действительно сложной для них ситуации искушенные в политических комбинациях меньшевики и эсеры пошли на новый маневр. Отвергнув большевистское требование о передаче власти Советам, они выдвинули лозунг «сильной революционной власти, созданной демократией». Практически это означало попытку «растворить» Советы в рыхлой, эфемерной среде «демократии вообще», демократии с размытыми классовыми и политическими очертаниями. Конкретно вопрос о власти, по мысли соглашателей, должны были решать не Советы, не съезд Советов, а Демократическое совещание, включавшее в себя, помимо представителей Советов, и представителей профсоюзов, кооперативов, органов местных самоуправлений и т. п., в которых большинство все еще принадлежало меньшевикам и эсерам и где значительную роль по-прежнему играли буржуазные, «цензовые» элементы. Главную задачу, которую должно было решить Демократическое совещание, заседавшее в середине сентября, а затем избранный им (22 сентября) «предпарламент» точно сформулировал меньшевик М. И. Либер: «Нам надо будет выбрать: или провозгласить власть Советов, или открыто сказать, что мы стоим за коалицию, стоящую на более широкой базе». Демократическое совещание и «предпарламент» являлись, таким образом, не чем иным, как практическим выражением стремления противников социалистической революции остановить ее развитие «демократическим» путем; в Демократическом совещании и «предпарламенте» было заложено то зерно, из которого уже после Октября выросла так называемая «демократическая» контрреволюция, прикрывавшая до поры до времени буржуазно-помещичью контрреволюцию…

Но политическое бессилие этой новой меньшевистско-эсеровской комбинации было очевидно: Демократическое совещание и «предпарламент», даже несмотря на их подтасованный, подобранный состав, принимали путаные, порой противоречивые резолюции, на которые уже попросту мало кто обращал внимание. Демократическое совещание и «предпарламент» уже не могли стать подпоркой для правительства Керенского. Под ним все больше и больше зияла пустота. Означало ли это, что оно должно было рухнуть само собой? Напомним ленинские слова о том, что ни одно правительство не может упасть, «пока его не уронят».

Большевистская партия, как известно, уже после июльских событий взяла курс на вооруженное восстание против Временного правительства. Когда в конце августа – начале сентября, в дни корниловщины, меньшевики и эсеры заявили о разрыве с кадетами, вновь возникла возможность мирного перехода власти в руки Советов. Но затея с Демократическим совещанием показала, что меньшевики и эсеры не желают этого, что они снова начинают сколачивать (пусть в завуалированной форме) коалицию с буржуазией, с кадетами, с вчерашними корниловцами. 10 и 16 октября ЦК партии большевиков принял решение о практической подготовке вооруженного восстания против Временного правительства с целью установления Советской власти.

На другом, кадетско-корниловском полюсе исподволь вырабатывалась своя тактика устранения Временного правительства во главе с Керенским. Сам Керенский впоследствии настойчиво утверждал, что после провала корниловщины правые элементы разработали план борьбы с правительством. «Общественные группы, поддерживавшие «диктатора» (Корнилова. – Г.И.) и связанные с ним, – писал он, – постановили: не оказывать правительству в случае столкновения его с большевиками никакой помощи. Их стратегический план состоял в том, чтобы сначала не препятствовать успеху вооруженного восстания большевиков, а затем после падения ненавистного Временного правительства быстро подавить большевистский «бунт». Таким образом, должны были быть достигнуты, наконец, цели, поставленные корниловскому восстанию». Уверенность в существовании такого плана Керенский сохранил до конца своих дней. Незадолго до смерти в разговоре с бывшим белогвардейцем, биографом генерала Деникина Д. Леховичем он яростно доказывал, что в 1917 г. против него действовала «большая конспирация» корниловцев, в которую были вовлечены такие люди, как Путилов, Гучков, Милюков, Набоков и др.

Был ли у правых в действительности такой план, или Керенский сам создал его в своем воображении для собственной реабилитации, для доказательства того, что он был свергнут из-за ударов как «слева», так и «справа»? Один из активных деятелей Демократического совещания и «предпарламента» – меньшевик Дан сильно сомневался в наличии такого плана. «Мне, – писал он, – со стороны «правых» о таких планах слышать не приходилось». Но Дан считал, что в правых, прокорниловских кругах выкристаллизовывалось определенное умонастроение, определенная политическая тенденция. Сущность ее он определяет так: «Правые, несомненно, мечтали (и не скрывали этого) «о сильной власти» в корниловском духе, но добиться этой власти они думали не тем, что свергнут Временное правительство руками большевиков, а тем, что «спасут» его силами военщины и уже затем, как победители мятежа, продиктуют ему свою волю и преобразуют в своем духе».

Это свидетельство Дана, безусловно, заслуживает внимания. Несомненно, что реакционный лагерь, потерпевший поражение в корниловские дни, пребывал в состоянии некоторого оцепенения, некоего выжидания дальнейшего развития событий. А перспектива этого развития вырисовывалась довольно четко. Паралич режима Временного правительства усиливался, что углубляло экономическую разруху, продовольственный кризис, ухудшало положение на фронте. Страна быстрыми темпами приближалась к развалу. В таких условиях в реакционных, правых кругах всегда получает преобладание «политическая доктрина», суть которой определяется известной формулой: «чем хуже, тем лучше». Политические лидеры правого лагеря были убеждены, что, если даже растущая «анархия» приведет к власти большевиков, они лишь усугубят ее и тем создадут почву для своего падения.