26 октября 1917 г. в результате вооруженного восстания рабочих, солдат и матросов Петрограда, руководимого Военно-революционным комитетом Петроградского Совета, Временное правительство было свергнуто. Когда группа красногвардейцев и революционных солдат вошла в Малахитовый зал Зимнего дворца, чтобы арестовать министров, Керенского среди них не оказалось. Еще утром 25-го на автомобиле под американским флагом он бросился в Псков, в штаб Северного фронта, чтобы побыстрее «протолкнуть» оттуда к столице карательные войска. Однако командующий Северным фронтом генерал В. Черемисов явно не торопился помочь Керенскому – главе правительства и верховному главнокомандующему. Что же определяло этот «саботаж»? Сам Черемисов позднее утверждал, что еще в середине октября (когда он уже был командующим Северным фронтом) Керенский уверил его, что в случае «выступления большевиков» с ними «справятся» части гарнизона, вследствие чего штаб фронта заранее не готовился к карательному походу на Питер. И все же, скорее всего в «саботаже» Черемисова сказалось желание командных «верхов» избавиться от опостылевшего Керенского, умноженное на понимание его обреченности. У Черемисова к тому же были достаточно сложные отношения с Керенским. Он, несомненно, не забыл, как Керенский летом 1917 г. фактически взял сторону нового главковерха Корнилова, отказавшего Черемисову в назначении на пост главкома Юго-Западного фронта. Тогда этот конфликт приобрел очень острый характер.

Так или иначе, но лишь с помощью комиссара Северного фронта меньшевика В. Войтинского Керенскому удалось двинуть на Петроград несколько сотен 3-го конного корпуса под командованием генерала П. Краснова. Произошло то, чего не мог добиться Корнилов: в конце августа двинутый им на Петроград тот же 3-й конный корпус (только под командованием генерала А. Крымова) по приказу Керенского был остановлен; теперь сам Керенский вместе с Красновым, сменившим застрелившегося в корниловские дни Крымова, вел карательные части корпуса на Петроград. Но, как и тогда, до Петрограда «воинство» Керенского – Краснова не дошло. Под Пулковым оно было разбито советскими войсками и отброшено в Гатчину.

…Все теперь казалось Керенскому каким-то странным сном с быстро менявшимися, мелькавшими картинами, которые переворачивала чья-то невидимая рука. Закрыв глаза, он лежал на кушетке в одной из комнат верхнего этажа Гатчинского дворца, напряженно прислушиваясь к неясному гулу, шедшему снизу. Он знал, ему уже сказали, что там идут переговоры красновцев с прибывшими в Гатчину большевистскими матросами во главе с П. Дыбенко. Ему были известны и условия: его, Керенского, выдадут в Петроград в обмен на пропуск казаков на Дон с оружием и лошадьми.

Страх чем-то липким и холодным накатывал на сердце и мозг, обессиливая тело. Казалось, невозможно встать, невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой. Лежать, неподвижно лежать, проваливаясь в какую-то бездну, в забытье… Керенский не пытался бороться с этой «черной меланхолией». Приступы ее бывали у него и раньше, и он знал, что она приходит и уходит сама…

Отворилась дверь. Без стука вошел генерал Краснов. Вежливо, но очень настойчиво заговорил о том, что дела плохи, что Керенскому нужно ехать в Петроград, может быть, даже в Смольный, попытаться «договориться». Краснов уверял, что опасности не будет: он даст охрану. Иначе – ни за что нельзя ручаться: имя Керенского вызывает сильное раздражение и озлобление у казаков; в таких условиях невозможно не соглашаться на перемирие, которое предлагают большевики. Краснов говорил, что оно будет всего лишь тактическим маневром: подойдут пехотные части с фронта и борьба возобновится.

В сущности, в Гатчинском дворце повторялась псковская «черемисовщина». В Пскове в ночь с 25 на 26 октября генерал В. А. Черемисов, уклоняясь от посылки войск в Петроград, советовал Керенскому ехать в Могилев, в Ставку, сформировать там новое правительство «хотя бы из случайных людей» и оттуда начинать борьбу. Вряд ли Черемисов сомневался в нереальности своего совета, но он стремился любым путем избавиться от Керенского, «выпихнуть» его из Пскова в Могилев, куда угодно. Теперь в Гатчине Краснов, который несколько дней назад так опрометчиво откликнулся на призыв Керенского, также всеми силами стремился отделаться от него…

Керенский слушал апатично, иногда согласно кивая головой. Краснов ушел. В комнате остался только личный секретарь Керенского Н. Виннер. Впоследствии в своих мемуарах Керенский стремился представить события 1 ноября 1917 г. в Гатчинском дворце чуть ли не в стиле античной трагедии: бывший «властелин» и его молодой преданный «слуга» побратались и решили не сдаваться живыми, покончив жизнь самоубийством, «как только враги подойдут к двери».

Однако самоубийства не произошло. Решено было бежать. Впоследствии Керенский утверждал, что его уход из дворца совершился почти внезапно («я ушел, не зная еще за минуту, что пойду…»). Но очень сомнительно, чтобы это было так. Мысль о побеге у Керенского или у людей из его окружения, по всей вероятности, должна была появиться сразу после устроенного им еще 30 октября «военного совета». Обсуждался один вопрос: воевать или соглашаться на перемирие, предложенное Викжелем. Большинство тогда высказалось за перемирие, и Керенский не мог не понимать, что крысы вот-вот побегут с корабля. Так и случилось. Б. Савинков, назначенный Керенским командующим «обороной Гатчины», вдруг потребовал подписать ему бумагу о командировке в Ставку для организации подкреплений, получил эту бумагу и быстро «убыл». После отъезда Савинкова и некоторых других «персон» (В. Б. Станкевича, В. С. Войтинского и др.) начало рассеиваться и «свитское» окружение Керенского…

Разговор с Красновым, по-видимому, окончательно укрепил Керенского во мнении, что бежать надо немедленно. Вопрос о том, каким образом Керенскому удалось ускользнуть из Гатчинского дворца, до сих пор остается не вполне ясным (сам Керенский так и не рассказал об этом). Но частичный свет проливают воспоминания некоторых из тех, кто в дни мятежа оказался в гатчинском лагере.

Представители «революционной демократии» (эсеры и меньшевики) сознавали, что Керенский вместе с монархистом Красновым, возглавив 3-й конный корпус, компрометирует себя политически: ведь это был, как мы уже отмечали, тот самый корпус, который генерал Крымов вел на Петроград в дни корниловщины. Поэтому в сумятице событий некоторые эсеры (в том числе прибывший в Ставку В. Чернов и назначенный комиссаром 3-го конного корпуса Г. Семенов) лихорадочно пытались сколотить какую-нибудь «революционную часть», которая, влившись в войска Керенского – Краснова, хотя бы несколько уменьшила их откровенно контрреволюционную репутацию. Ничего из этого не получилось. В Луге удалось собрать только небольшую «эсеровскую дружину» – около 10 человек. Возглавил ее Г. Семенов, и, когда она прибыла в Гатчину, ее задача свелась лишь к обеспечению личной охраны Керенского, поскольку появились слухи о том, что красновские офицеры «составили заговор против Керенского». «Когда, – писал впоследствии Г. Семенов, – стало ясно, что Керенский будет выдан, я организовал его побег».

Другой эсер, В. Вейгер-Редемейстер, исполнявший в Гатчине обязанности «начальника по гражданской части», присутствовал при разговоре Керенского с Семеновым и Виннером и слышал, как Виннер сообщал о существовании тайного выхода из дворца. Затем Семенов ушел, но вскоре вернулся с каким-то матросом. Керенский обо всем этом не пишет ни слова. В его изложении, к нему в комнату неожиданно вошли «некто гражданский», которого он знал раньше, и «матрос Ваня». По всем данным, этим «гражданским» был Г. Семенов, а «матрос Ваня», вероятно, входил в «эсеровскую дружину». Его переодели в «матросский костюм», на глаза надели «автомобильные консервы». Не спеша, чтобы не привлекать внимания, Керенский и его спутники вышли из комнаты в коридор, а затем из дворца. Стоявший у окна Вейгер-Редемейстер видел, как они шли по парку «через шумевшую толпу». У Китайских ворот ждала машина. Через мгновение она уже мчалась по направлению к Луге.

Краснов, оставшийся в Гатчине, был арестован и доставлен в Петроград. Там он дал «честное слово офицера», что не будет вести борьбы против Советской власти, и был отпущен на Дон. Победившая революция проявляла великодушие и не хотела мстить своим врагам…

Конец 1917 г. и первый месяц нового 1918 г. прошли в напряженной борьбе революции с двумя главными контрреволюционными очагами: Ставкой верховного главнокомандующего, пытавшейся собрать ударные кулаки войск для нанесения удара по революционному Петрограду, и Учредительным собранием, вокруг которого объединились все антибольшевистские силы в надежде на ликвидацию Советской власти. Эта борьба была теснейшим образом связана с одной из главных задач Советской власти – достижением мира.

В начале ноября генерал Н. Н. Духонин отклонил требование Совета Народных Комиссаров немедленно начать переговоры о перемирии на фронте, за что был смещен с поста главковерха. Новым верховным главнокомандующим стал Н. В. Крыленко. С отрядом революционных солдат и матросов он двинулся к Могилеву. Сознавая, что Ставка как контрреволюционный центр обречена (солдатские массы фронта безоговорочно поддерживали Советскую власть), Духонин совершил шаг, оказавшийся для него роковым.

Явно по предварительному сговору с прокорниловским «Совещанием общественных деятелей» (собиралось в Москве), с донским атаманом А. Калединым, с Корниловым и другими мятежными генералами (они находились под арестом в г. Быхове, недалеко от Могилева) решено было начать создание контрреволюционной, антисоветской базы на калединском Дону. В октябре 1927 г. газета П. Б. Струве «Возрождение» поместила статью, посвященную десятилетию возникновения «белого движения». Автором ее, по всем данным, был Струве, тесно связанный с этим движением с самого начала. В статье отмечалась почти полная «синхронность» победы Советской власти (7 ноября н. стиля) и возникновения Добровольческой армии на Дону (15 ноября н. стиля). «Сама краткость промежутка между этими событиями, – говорилось в статье, – определенно показывает, что они подготовились одновременно. Несомненно, что основатель Добровольческой армии генерал Алексеев отлично знал, куда ему надо идти, чтобы противостоять тому, что готовилось России… Несомненно, что и генерал Корнилов, покидая во главе своих текинцев быховскую тюрьму… тоже знал, куда он идет, знал, где начнет движение против красных…» В воспоминаниях члена Чрезвычайной комиссии по делу Корнилова полковника Н. Украинцева имеется прямое подтверждение факта сговора корниловцев о создании антисоветской базы на Дону. Когда Украинцев вскоре после Октября прибыл в Быхов, его попросили зайти к Корнилову. «Корнилов, – пишет Украинцев, – сказал, что все узники скоро уйдут отсюда». На удивленный вопрос «куда», Корнилов ответил: «Уйдем мы на Дон, туда рука большевиков не дотянется… На Дону мы начнем собирать силы против большевиков…» С ведома Духонина бегство корниловцев на Дон подготовлялось в тайне. Член главного комитета «Союза офицеров армии и флота» капитан Чунихин несколько раз секретно ездил в Петроград и, пользуясь своими связями в Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию дела о корниловском мятеже (скорее всего, с членом комиссии скрытым корниловцем полковником Раупахом), получил несколько чистых, но уже подписанных и заверенных бланков об освобождении из-под ареста.

Еще несколько таких же бланков доставил в Ставку полковник Н. Украинцев. Конечно, «быховцы» могли уйти из своей «тюрьмы» и без этих липовых «справок». Они скорее нужны были Духонину, понимавшему, что отвечать за бегство вождей контрреволюции, скорее всего, придется ему. Не учел он только одного: перед революционными массами ответ придется держать не по официальным бумагам…

18 ноября быховская «тюрьма» опустела. Переодевшись в солдатские шинели и штатские пальто, уехали на Дон А. Деникин, А. Лукомский, И. Романовский и С. Марков. Туда же «походным порядком» во главе нескольких эскадронов верного ему Текинского полка пошел и сам Корнилов.

В Могилеве, в Ставке, также лихорадочно готовились к бегству: уже начали погрузку эшелонов на Киев, но было поздно. Советские отряды Н. В. Крыленко вступили в Могилев. Как только разнеслась весть о бегстве корниловцев, к поезду нового главковерха (в котором находился и Духонин) бросилась толпа солдат и матросов. Несомненно, в ней орудовали провокаторы и подстрекатели. Взобравшись на площадку вагона, какой-то человек в матросской форме хрипло кричал: «Керенский уже удрал, Корнилов удрал, Краснов также… Всех выпускают, но этот (т. е. Духонин. – Г.И.) не должен уйти!» Напрасно Крыленко и комиссар отряда С. Рошаль страстными речами пытались охладить ярость собравшихся на станции. Оттолкнув «матроса», заговорил Крыленко. Он убеждал не пятнать честь Советской власти самосудом и убийством. Духонин, говорил он, будет доставлен в Петроград и предстанет перед судом. И когда казалось, что худшее позади, с противоположной стороны на площадку вагона ворвалась группа солдат и матросов. Крыленко и Рошаля отбросили в сторону. Через мгновение произошла трагедия…

Если духонинская Ставка, освободившая корниловцев и способствовавшая их бегству на Дон, во многом положила начало южной кадетско-монархической белогвардейщине (деникинщине, врангельщине), то распущенное Советской властью Учредительное собрание стало одним из источников восточной контрреволюции, выступившей под знаменем «демократии», лозунгом «третьей силы», а затем ставшей ступенькой к колчаковщине. Эсер В. Зензинов писал, что «собирание вооруженных сил сперва для защиты Учредительного собрания, а после его разгона для возобновления работ» началось сразу же после Октября. Возглавляла это «собирание» партия эсеров, которая, по словам В. Зензинова, «ни на минуту не отказывалась от мысли разбить большевиков вооруженной силой».

12 оставшихся на свободе членов бывшего Временного правительства опубликовали заявление, что именно они являются «единственной в стране законной верховной властью», и для «устранения» Совета Народных Комиссаров призвали всех сплотиться вокруг Учредительного собрания. Затем последовало их «постановление» об открытии Учредительного собрания 28 ноября, в 2 часа дня, в Таврическом дворце. В этот день 42 члена Учредительного собрания – эсеры и кадеты – действительно явились в Таврический дворец, открыли заседание «частного совещания» и объявили, что будут проводить их до тех пор, пока не соберутся в числе достаточном для открытия пленарного заседания Учредительного собрания. Но уже через день «совещания» прекратились: в Таврическом дворце появился отряд матросов во главе с большевиком Благонравовым и предложил собравшимся разойтись…

Однако идея ликвидации Советской власти с помощью Учредительного собрания жила и крепла в контрреволюционной, главным образом эсеровской, среде. С ней связывал свои надежды и Керенский, который после бегства из Гатчины скрывался сначала в одной из деревень под Лугой, а затем перебрался под Новгород. Через секретно навещавших его эсеров В. Зензинова, Б. Моисеенко и В. Фабриканта он добивался эсеровской санкции на свое появление в Учредительном собрании с призывом к вооруженной борьбе против Советской власти. Но даже эсеровская фракция предпочитала вести свою антисоветскую игру без Керенского – этой битой политической карты. Ему рекомендовали оставаться в подполье (вскоре он нелегально уехал в Финляндию, а ранней весной также нелегально приехал в Петроград, а затем в Москву).

Советское правительство открыло Учредительное собрание 5 января 1918 г. Избранным по дооктябрьским спискам депутатам, большинство которых составляли эсеры, от имени ВЦИК Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов было предложено присоединиться к «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа». В соответствии с ней Россия объявлялась Республикой Советов, учреждаемой на основе свободного союза свободных народов. Частная собственность на землю отменялась, и земля без выкупа передавалась трудящимся. Объявлялось о начале национализации банков, фабрик, заводов, железных дорог. Провозглашалась политика мира. Короче говоря, Учредительному собранию предлагалось санкционировать выбранный народом социалистический путь развития. Но собрание отказалось это сделать, хотя В. Чернов, избранный его председателем, в своей речи констатировал, что страна показала небывалое в истории стремление к социализму. Тогда большевистская фракция обнародовала следующее заявление: «Громадное большинство трудовой России – рабочие, крестьяне и солдаты – предъявили Учредительному собранию требование признать завоевания Великой Октябрьской революции, советские декреты о земле, мире, о рабочем контроле и прежде всего, признать власть Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Всероссийский ЦИК, выполняя волю этого громадного большинства трудящихся классов России, предложил Учредительному собранию признать для себя обязательной эту волю. Большинство Учредительного собрания, однако, в согласии с притязаниями буржуазии, отвергло это предложение, бросив вызов всей трудящейся России… Нынешнее контрреволюционное большинство Учредительного собрания, избранное по устаревшим партийным спискам, выражает вчерашний день революции и пытается встать поперек дороги рабочему и крестьянскому движению… Не желая ни минуты прикрывать преступления врагов народа, мы заявляем, что покидаем Учредительное собрание с тем, чтобы передать Советской власти окончательное решение вопроса об отношении к контрреволюционной части Учредительного собрания».

6 января ВЦИК Советов принял постановление о роспуске Учредительного собрания. Ни один из его депутатов не пострадал. В. И. Ленин требовал их полной безопасности, особо предписав «товарищам солдатам и матросам, несущим караульную службу в стенах Таврического дворца, не допускать никаких насилий по отношению к контрреволюционной части Учредительного собрания», «свободно выпуская всех из Таврического дворца». Многие из них погибнут позже, в конце 1918 г., когда белогвардейские офицеры «верховного правителя» адмирала Колчака ликвидируют «Съезд членов Учредительного собрания» в Екатеринбурге, арестуют некоторых из них в Уфе и убьют в Омске, на берегу Иртыша. Но теперь, в январе, уходя из Таврического дворца, они, конечно, не предвидели своей судьбы и истерически грозили большевикам, что еще соберутся вновь, «чтобы продолжить свою работу».

Острейшая борьба вокруг Учредительного собрания сопровождалась террористическими актами, по некоторым данным совершенными контрреволюционными элементами, связанными с правыми эсерами. В начале января было совершено покушение на В. И. Ленина. Неизвестные лица обстреляли его автомобиль, и, возможно, только находчивость Ф. Платтена, который пригнул голову Ленина, спасла ему жизнь. Через несколько дней была предпринята попытка покушения на М. Урицкого, и почти одновременно произошел трагический инцидент, который мог серьезно дискредитировать Советскую власть.

В ночь с 6 на 7 января было совершено убийство двух членов кадетского ЦК, Ф. Кокошкина и А. Шингарева, по распоряжению Наркомюста переведенных из Петропавловской крепости в Мариинскую больницу. Известно, что в убийстве участвовали анархистствующие матросы. Однако из показаний некоторых конвойных (зафиксированных в официальном обвинительном заключении) следует, что в группе матросов, одетых в бушлаты и бескозырки с надписями «Ярославец» и «Чайка», находились какие-то лица в штатском и шапках. Из того же обвинительного заключения видно, что фактическими организаторами преступления являлись начальник милицейского комиссариата 1-го городского района П. Михайлов и его подручный П. Куликов, вербовавшие и подстрекавшие матросов и др.

Немедленно по получении сообщения о том, что произошло в Мариинской больнице, В. И. Ленин дал распоряжение о разыскании и наказании преступников. Была создана следственная комиссия в составе В. Бонч-Бруевича, наркомюста Штейнберга и наркома по морским делам Дыбенко. А. М. Коллонтай вспоминала, что потрясенный случившимся Ленин говорил ей: «То, что вынужден был терпеть Керенский, того не потерпит власть рабочих и крестьян. Наше государство народное, а народ требует законности и справедливости». Не всех участников преступления удалось привлечь тогда к суду Революционного трибунала. Но пролетарская диктатура с самого начала повела борьбу не только против враждебных ей классов, но и решительно надевала узду революционной законности на анархические проявления и уголовщину.

Вернемся, однако, к Учредительному собранию. Уже в январе 1918 г. был создан так называемый «Межфракционный совет (или бюро) Учредительного собрания». О деятельности этого «совета» известно немного, между тем тесно связанный с ним уже упоминавшийся В. О. Фабрикант (верный «оруженосец» беглого Керенского) в своих воспоминаниях заметил, что работа «совета» полностью не оценена ни мемуаристами, ни историками. Но из воспоминаний кадета Н. И. Астрова, энеса Н. В. Чайковского, эсера В. Зензинова и других лиц, входивших в этот «совет», а затем в фактически созданный им «Союз возрождения России», можно составить некоторое представление о его деятельности. «Совет», заседавший «в чьей-то докторской квартире на Девичьем поле», объединил «по личному признаку» представителей всех политических партий и групп, за исключением левых эсеров слева и монархистов-черносотенцев справа. Сначала «совет» планировал возобновить работу Учредительного собрания в Киеве, но там, в январе 1918 г. победила Советская власть. На Дон, к Каледину, ехать не решились: с прибытием туда «быховских беглецов», Новочеркасск стопроцентно становился корниловским и «демократам» из «Межфракционного совета» это внушало опасения. В конце концов, перебрались в Москву…

«Совет», а затем «Союз возрождения России» вели работу по сколачиванию собственных военных кадров, контрреволюционных «военно-боевых организаций». Здесь вновь на какое-то время всплыло уже знакомое нам имя бывшего «комиссарверха» М. Филоненко, исчезнувшего было со сцены после провала корниловщины. В контакте с некоторыми членами военной комиссии ЦК партии эсеров он формировал теперь террористические группы в отдельных частях Петроградского гарнизона, а в начале весны 1918 г. уехал в Архангельск…

«Межфракционный совет» Учредительного собрания, ЦК партии эсеров, «Союз возрождения России» заложили основы контрреволюции на Востоке и на Севере страны…

Но как ни драматически складывалась борьба Советской власти с контрреволюционной Ставкой и попытками антибольшевистских сил сплотиться под знаменем Учредительного собрания, судьба социалистической революции в эти месяцы зависела все-таки от решения вопроса: война или мир? Сразу же после прихода к власти Советское правительство обратилось ко всем воюющим державам с предложением заключить справедливый, демократический мир. Правительства Антанты отвергли это предложение, рассчитывая в ближайшее время завершить войну разгромом Германии и ее союзников. Правящие круги Четверного союза во главе с Германией, вынужденного вести изнурительную войну на двух фронтах, откликнулись на предложение.

Но кайзеровское правительство Вильгельма II думало при этом не о прекращении кровавой бойни, не о справедливом мире, а о захвате максимально большой территории бывшей Российской империи, об экономическом ограблении ее в целях усиления своей боевой мощи и продолжения войны с Антантой «до победного конца».

Могло ли пойти Советское правительство на такой грабительский, «похабный», как его называл В. И. Ленин, мир? Левые эсеры, наряду с большевиками входившие в Советское правительство, и «левые коммунисты», образовавшие в январе 1918 г. свою фракцию, используя «ультрареволюционные» фразы и лозунги, выступили вообще против подписания мира. Они требовали ведения революционной воины против империалистической Германии и ее союзников, заявляя о «принципиальной недопустимости» мира с империалистами. Даже независимо от того, что некоторые из «левых коммунистов», возможно, действовали, «исходя из самых лучших революционных побуждений и лучших партийных традиций», их позиция объективно была на руку контрреволюции. Разоренная и измученная четырехлетней войной, не имеющая еще своей армии, Советская Россия не в состоянии была выдержать столкновения с германскими дивизиями. И те, кто ненавидел Советскую власть, напряженно следили за исходом борьбы за мир, которую вели большевики во главе с Лениным, страстно желая победы «ультрареволюционной» фразы над здравым смыслом, над пониманием «изменения условий, требующего быстрого, крутого изменения тактики». Диалектика реальной практики и реальной политики объективно смыкала крайне левых с крайне правыми. А последние готовы были предпочесть всему германскую оккупацию страны и установление «немецкого порядка»…

Но большевистская партия и Советы пошли за Лениным. IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов большинством голосов принял ленинскую резолюцию, в которой говорилось: «Съезд утверждает (ратифицирует) мирный договор, заключенный нашими представителями в Брест-Литовске 3 марта 1918 г. Съезд признает правильным образ действий ЦИК и Совета Народных Комиссаров, постановивших заключить данный, невероятно тяжелый, насильственный и унизительный мир, ввиду неимения нами армии и крайнего истощения войною сил народа…» Подписание Брестского мира, несмотря на его грабительский характер, было победой Советской власти. Ценой тяжелых жертв и уступок партия и Советское правительство спасли власть Советов и вместе с ней завоевания Великой Октябрьской революции. Но подписание Брестского мира, положившего конец военной борьбе Советской России с кайзеровской Германией, отнюдь не означало, что борьба между ними вообще завершилась.

«Большинство буржуазных партий Германии, – говорил В. И. Ленин, – в данный момент стоит за соблюдение Брестского мира, но которое, конечно, очень радо «улучшить» его и получить еще несколько аннексий за счет России… С другой стороны, мы имеем военную партию, которая не раз проявляла себя в Брестском договоре и которая, естественно, существует во всех империалистических державах, – военную партию, которая говорит себе: силой надо пользоваться немедленно, не считаясь с дальнейшими последствиями».

Внутри «военной партии», правда, также не было полного единодушия. Генерал Э. Людендорф считал, что главный удар нужно нанести на Западном фронте, а потому на Востоке следует, используя Брестский мир, оказывать нарастающее давление на Россию, имея в виду свержение Советской власти в близкой перспективе. Более агрессивную точку зрения защищал генерал М. Гофман. Он доказывал, что необходимо немедленно нанести решительный удар на Восточном фронте, превратить Россию в марионеточное государство, а затем уже всеми силами обрушиться на Запад.

Непрекращающаяся борьба двух партий, двух группировок германского империализма политически и дипломатически выливалась в некую равнодействующую, которую один из германских дипломатов, В. фон Блюхер, назвал «двухколейной». Одна «колея» – это официальные отношения германских правящих кругов с правительством Советской России, основанные на опасении, что любое другое правительство (кроме Советской власти) может отменить Брестский мир и станет проантантовским. Другая «колея» – это негласная, конспиративная связь с различными антисоветскими подпольными группировками в Петрограде и Москве. Еще в начале 1918 г. Э. Людендорф писал в Берлин: «Хотя мы теперь официально ведем переговоры только с Советским правительством, мы в то же время должны поддерживать отношения с другими движениями в России для того, чтобы вдруг не обнаружить себя опоздавшими. Мы не можем полагаться на сторонников Керенского, т. к. ими руководит Антанта. Мы должны установить контакты с правыми монархическими группами и влиять на них так, чтобы монархическое движение соответствовало нашим желаниям и намерениям…»

Установить эти контакты оказалось делом несложным. Подпольные организации, в которых группировались правые монархические элементы, быстро нашли ход к главам и членам германских миссий, которые стали прибывать в Петроград для решения различных вопросов, связанных с подписанием мира, еще в декабре 1917 г. Несколько позднее члены этих организаций стали проникать через демаркационную зону, установленную между советскими и германскими оккупационными войсками. В «Воспоминаниях и дневниках» С. П. Мельгунова имеется следующая запись: «22 февраля 1918 г. Говорят, что в Псков к немцам ездили монархисты…» В дневнике генерала М. Гофмана также имеется ряд записей о его контактах с русскими монархистами. Так, например, 14 марта 1918 г. он записал: «Сегодня опять русский визит. В Вильно прибыл представитель монархических партий в России, чтобы просить нашей помощи для восстановления монархии в России». По всей вероятности, это были посланцы А. Ф. Трепова, Маркова-2-го, а также великого князя Павла Александровича. Среди них, по некоторым данным, находился и присяжный поверенный Н. Иванов, тот самый, который в дни Февральской революции курсировал между Петроградом и Царским Селом, собирая подписи под великокняжеским «конституционным манифестом». Эти люди выпрашивали у немцев финансовой и военной помощи для свержения Советской власти и реставрации монархии. Напомним, что как раз в это время организация Маркова-2-го («тетушки Иветты») устанавливала связи с «тобольскими узниками».

М. Гофман отнюдь не игнорировал эти просьбы. По его записям, у него возник план занять из Пскова «линию Смоленск – Петербург, образовать в Петербурге новое правительство, которое должно было пустить слух, что наследник – цесаревич – жив, назначить последнему регента и привезти Временное правительство в Москву». «В качестве регента, – писал Гофман, – я наметил великого князя Павла, с которым главнокомандующий Восточным фронтом вступил в сношения через зятя великого князя полковника Дурново». План этот так и не был осуществлен, но связи монархистов с немцами не только не прекратились, но, напротив, укреплялись и расширялись.

Как только германское посольство, прибывшее в Москву в двадцатых числах апреля, разместилось в отведенном для него особняке в Денежном переулке, монархисты, естественно, потянулись сюда. Представитель германского командования при посольстве в Москве майор Ботмер записывал в своем дневнике, что монархисты буквально не давали прохода немецким дипломатам и военным, стремясь «излить сердце» и уговорить Германию «ввести в игру немецкие штыки». Но немцы еще не решались на окончательную политическую переориентировку. В их правящих кругах происходили колебания в вопросе о том, наступил ли уже момент для разрыва с Советской Россией и открытого блокирования с внутренними контрреволюционными силами. От активных действий в этом направлении Германию удерживало главным образом стремление извлечь новые выгоды из Брестского мира и, кроме того, неуверенность в политической «представительности» тех антисоветских элементов, с которыми они поддерживали связь.

Американский историк Р. Вильямс, ссылаясь на документы германского МИД, пишет, что Марков-2-й и его друзья вручили германским представителям меморандум на 12 страницах, «в котором доказывали, что именно они являются политическими деятелями, наиболее заслуживающими германской помощи». Однако у Мирбаха и его сотрудников, по всей вероятности, имелись сомнения относительно реальной значимости крайне правого, черносотенного сектора российской контрреволюции. В одном из донесений рейхсканцлеру Г. Гартлингу Мирбах писал: «Многочисленные праздношатающиеся личности, носители древних фамилий и больших титулов, владельцы крупных фирм или латифундий, ежедневно появляются здесь. Они клянутся в своих германофильских чувствах и вымаливают помощь против большевиков… Сами по себе они едва ли заслуживают серьезного внимания; неспособные к действию, к организации, к дерзанию, они отнюдь не производят впечатления людей, способных вырвать власть из рук Ленина…» Мирбах предлагал поэтому «взять» несколько левее, ориентируясь главным образом на монархический элемент октябристско-кадетского направления. По его мнению, такая комбинация должна обеспечить Германии поддержку «влиятельных людей промышленности и банковского мира в направлении наших важнейших экономических интересов». Но в правящих германских кругах все же не могли полностью избавиться от опасения, что «центр» и «умеренно правое» крыло контрреволюционной России могут оказаться в политической орбите Антанты.

Тот же Мирбах, выражавший сомнение в «организационном таланте» и «боеспособности» крайне правых групп, рекомендовал: «Связь с политическими партиями, которые намереваются перетянуть Россию в лагерь наших противников, разумеется, уже apriori исключается: это в первую очередь с головой продавшиеся Антанте эсеры, а также кадеты более старого и строгого направления. В то же время другая группа кадетов, известная сейчас под названием «монархистов», могла бы быть присоединена к тем элементам, которые, возможно, составят ядро будущего нового порядка… Если мы уже сейчас постепенно, с должными мерами предосторожности и соответственно замаскировано, начали бы с предоставления этим кругам желательных им денежных средств… то тем самым был бы уже установлен какой-то контакт с ними на случай, если они в один прекрасный день заменят нынешний режим».

Проекты Мирбаха «подогревались» сведениями и слухами о том, что антантовская агентура ведет переговоры не только с эсерами и меньшевиками (которые уже «с головой» продались Антанте), но и с «консервативными элементами» на условиях восстановления конституционной монархии. Немцы явно опасались их упустить.

Ранней весной 1918 г. германские представители в Петрограде и Москве установили контакты с подпольной организацией, называвшей себя «Правый центр». Свое начало «Правый центр» берет от контрреволюционного «Совещания общественных деятелей», объединявшего представителей торгово-промышленных кругов, правых политических партий и группировок (главным образом октябристов и кадетов), генералитета, духовенства и т. д. Первое собрание «совещания» проходило еще в августе 1917 г., в канун открытия Государственного совещания. Тогда оно открыто заявило о своей корниловской позиции, призвало к созданию «сильной власти». Второе заседание «совещания» состоялось в середине октября 1917 г. и отличалось от первого, пожалуй, еще большим поправением.

После Октября, перейдя на нелегальное положение, члены «Совещания общественных деятелей» начали тайно собираться в Москве в январе-феврале 1918 г. Здесь на частных квартирах сходились монархисты столыпинско-октябристского толка: В. И. Гурко, В. В. Меллер-Закомельский, А. И. Кривошеин, Д. М. Щепкин, И. И. Шидловский, правые кадеты П. И. Новгородцев, П. И. Астров, П. Б. Струве и др. Один из участников этих совещаний – Н. Н. Виноградский позднее писал: «Совет приступил к анализу прошедших с 1 марта 1917 г. событий… Обсуждение выявило действительную политическую физиономию его участников, единодушно признавших, что единственно приемлемою формою правления в России может быть наследственная конституционная монархия…» Это, пишет Виноградский, было «нечто среднее между старыми программами октябристов и кадетов».

В марте 1918 г. участники «Совещания общественных деятелей» произвели перегруппировку своих сил. Их представители теснее блокируются с членами Торгово-промышленного комитета и усилившимся правым крылом ЦК кадетской партии. Поскольку в головку нового контрреволюционного объединения вошли по три представителя от каждой из трех названных организаций, она получила название «Девятки».

Вскоре в «Девятку» вступили представители «Союза земельных собственников», и она разрослась в нелегальную контрреволюционную организацию, в которой полностью доминировали политические деятели правого, монархического толка. Так возник «Правый центр». Во главе его стояли бывший царский министр земледелия и кандидат в премьеры А. А. Кривошеин, бывший член Государственного совета В. И. Гурко, правые кадеты П. И. Новгородцев, С. М. Леонтьев и др. В отличие от других контрреволюционных организаций, возникших почти одновременно («Левый центр», или «Союз возрождения России», «Союз защиты родины и свободы»), «Правый центр» в принципе отверг идею Учредительного собрания как «представительного органа», необходимого для решения вопроса о будущем государственном строе России, и со всей определенностью высказался за восстановление «законопреемственной монархии». Кадет Н. И. Астров (вначале входивший в «Правый центр») в эмиграции писал А. И. Деникину, что этот «центр» «оказался завязью самых реакционных начал, собиранием реакционных осколков» и что в дальнейшем правоцентристский элемент заполнил белогвардейский тыл «спекулятивно-реакционным и реставрационным настроением».

Действительно, члены и сторонники «Правого центра» требовали устранения любых препятствий на пути монархического движения, а поскольку главным из них считались социалисты, то предлагалось «в корне пресечь деятельность социалистических партий, а так как они обосновались в профсоюзах, то профсоюзы разрушить». Особую ненависть вызывали советские работники. В записке «Правый центр», предназначенной для добровольческого командования и датированной июлем 1918 г., прямо указывалось, что они «должны быть совершенно истреблены в возможно скором времени». Лица, укрывающие их, должны «нести тяжкую кару», а имущество их – секвестироваться.

На первых порах «Правый центр», как и другие контрреволюционные организации, держался антантофильской ориентации и его представители вели переговоры с французами (Гренаром, Шевельи и др.) относительно совместных действий по свержению Советской власти. Довольно скоро, однако, под воздействием таких людей, как Кривошеин, Гурко и др., в «Правом центре» стала выкристаллизовываться и усиливаться германофильская группа. По прибытии в Советскую Россию германских представителей члены этой группы вступили с ними в контакт. В материалах осведомительного отдела Добровольческой армии, с которой «Правый центр» (а до него «Совещание общественных деятелей») поддерживал тесные связи, сохранилась записка под названием «Общеполитические сведения. Москва», в которой эти контакты нашли отражение. В записке говорится, что «Правый центр под фирмой Кривошеина, при участии Гурко и др.» направил к Мирбаху некоего Брянского «для предварительного выяснения возможности впоследствии вести переговоры». С Брянским беседовали германские дипломаты – помощники Мирбаха. Выяснились обоюдные условия: русских – свержение большевиков, отмена Бреста, воссоединение России, монархия; немцев – согласны со всем, кроме Бреста, установленная с их помощью власть должна сразу же заявить «о нейтралитете и невмешательстве в войну». Кроме того, немцы требовали для себя фактически неограниченной экономической экспансии.

По-видимому, с этого момента в «Правом центре» начался раскол. Кадетская часть «центра» отвергла германские претензии и осталась на антантофильских позициях; правые элементы «центра» открыто повернули к германофильству.

Провозглашение «монархического принципа» ставило вопрос и о кандидатуре будущего монарха – вопрос для монархистов крайне запутанный. Осложнялся он рядом причин: отречением Николая II за себя и за сына – «законного наследника» Алексея, отказом брата царя, великого князя Михаила Александровича, от престола до решения Учредительного собрания, отсутствием непосредственных претендентов (Николай с семьей находился в Тобольске, местопребывание Михаила было неизвестно), а также неопределенностью внешнеполитической ориентации «будущего монарха».

Среди уже упоминавшихся нами материалов осведомительного отдела Добровольческой армии сохранилась записка, датированная серединой мая 1918 г. и освещающая различные монархические «прикидки» «Правого центра». В записке отмечается, что в кругах, группирующихся «на крайне правой», существует две точки зрения относительно будущего монарха. Сторонники одной из них высказываются за полное «уничтожение акта отречения Николая II» и возвращение бывшего царя на престол. Сторонники другой считают это невозможным (из-за «добровольности» отречения Николая) и полагают, что если Николай Романов и может вернуться, то только для того, чтобы затем «законно» передать престол либо своему сыну, Алексею, либо брату, Михаилу Александровичу. Некоторое предпочтение все же большинство отдавало Алексею, поскольку «несовершеннолетний царь был бы неответственным за все то, что будет сделано от его имени», что обеспечит «развязанные руки» на будущее: всегда можно будет отказаться от «обещаний», данных либо немцам, либо Антанте (в зависимости от того, кто будет способствовать реставрации – союзники или немцы). Но во всех случаях, подчеркивал автор записки, «было бы в высшей степени выгодно, если бы члены императорской фамилии или по крайней мере ближайшие к престолу находились в одном месте, и притом в таком, где бы они были в безопасности от большевиков…»

Легитимизм германофильской части «Правого центра» определял их тяготение к блоку с откровенно черносотенными элементами. «В «Правом центре», – писал впоследствии В. И. Гурко, – возник вопрос о включении в его состав нескольких лиц из состава крайней и правой группы, где наиболее влиятельное положение занимали протоиерей Восторгов, Н. А. Римский-Корсаков и А. Д. Самарин». Кадет Н. Н. Щепкин, также связанный с «Правым центром», высказался определеннее. По его словам, в «Правый центр» «входили… представители течений правых и самых крайних правых». А от них, по признанию Щепкина, тянулась нить к упоминавшейся нами организации Маркова-2-го. Правда, некоторые лидеры «Правого центра» по тактическим соображениям считали такой блок не вполне желательным. Им казалось, что он может сузить «национальную базу» контрреволюции и произвести не лучшее впечатление на Западе.

Уже ранней весной 1918 г., даже не вполне оформившись, «Правый центр» развил весьма активную деятельность. По свидетельству Виноградского, через «Союз земельных собственников», имевший свои отделения в разных губерниях, «центр» начал устанавливать связи с провинцией. Постепенно лидеры «центра» от контрреволюционного политического прожектерства, выразившегося в составлении разного рода записок о будущем строе России, перешли к практической контрреволюционной деятельности. Сколачивалась офицерская военная организация. Сведения о ней, правда, скудны: летом 1918 г. эта организация распалась, часть офицеров ушла на Дон, часть – в Сибирь. Но Б. В. Савинков, нелегально приехавший с белогвардейского Дона в Москву зимой 1918 г., писал, что в Москве он разыскал монархическую организацию, объединявшую человек 800 офицеров, главным образом из бывших гвардейских полков. По данным, имевшимся в распоряжении командования Добровольческой армии, численность этой организации была больше: около тысячи человек. Командовал ею вначале некий ротмистр Лопухин, затем ротмистр Золотарев, которого сменил генерал Довгерт (по другим источникам – Довгирд или Цовгард), фамилия явно вымышленная, так как в белом движении в дальнейшем она не встречается. Военная организация ставила своей целью подготовку вооруженного восстания с «захватом всех большевистских деятелей в момент восстания». Возросшая активность «Правого центра» требовала денег. «Центр» находил их в двух источниках: во-первых, это Торгово-промышленный комитет, имевший в своем распоряжении немалые средства, и, во-вторых, кайзеровская Германия. В дневниках одного из активных членов «Союза возрождения России», С. П. Мельгунова, имеются следующие записи, относящиеся к началу марта 1918 г.: «Кривошеин субсидирует «девятку» (Леонтьев и др.) из немецких денег, ибо Кривошеин связан с немецким банком. Через Кривошеина они (немцы) связаны с к.-д., а через старую охранку с монархистами…»

Уже весной 1918 г. «Правый центр» стал той основной антисоветской организацией, с которой германские представители установили контакты. П. Н. Милюков, который, по его словам, получал сведения непосредственно от членов «Правого центра», писал, что за сговор с немцами решительно высказывались В. И. Гурко и Кривошеин; в Петербурге сношения велись с А. Ф. Треповым и Б. Э. Нольде. Переговоры велись и непосредственно с русскими офицерами через организации обмена пленными.

В рамках этих переговоров некоторые члены «Правого центра» поднимали вопрос и о содействии немцев в деле освобождения Романовых. Так, по поручению «Правого центра» в Петроград выезжал сенатор Д. Б. Нейдгардт, где он встретился с бывшим председателем Совета министров А. Ф. Треповым. Решено было просить гофмаршала Николая II П. Бенкендорфа обратиться к Мирбаху со специальным посланием, содержащим призыв о помощи в освобождении царской семьи. Такое послание было написано, и Нейдгардт, возвратившийся в Москву в конце апреля (по другим данным – в начале мая), вручил его германскому послу.

Германская сторона обычно отрицала причастность кайзеровской Германии к заговорам с целью освобождения Николая II и его семьи. К. Ягов в статье, опубликованной еще в 1935 г., писал, что немецкая дипломатия устранилась от вопроса о судьбе бывшего царя и все ее усилия ограничивались лишь несколькими строго официальными представлениями относительно «принцесс немецкой крови». Эта версия повторяется и в современной буржуазной историографии. Западногерманский историк Н. Реш пишет, что Мирбах и его люди отклоняли переговоры с контрреволюционным подпольем в России относительно Романовых. Подобного рода утверждения встречаются и в белоэмигрантской, главным образом черносотенно-монархической, литературе, но здесь они носят преимущественно характер обвинений германской стороны в целях собственной реабилитации. Монархисты обвиняли немцев в том, что на все просьбы помочь Романовым те отвечали: «Невозможно! Исключается!»

Напротив, советский историк и публицист М. Касвинов утверждает, что «проект вызволения царя с помощью кайзера был частью более обширного плана – ликвидации Советской власти силой германских штыков, восстановления старой, скорее всего царской, России» и что «сами Романовы уповали главным образом на спасительную помощь потсдамского кузена». Что же было в действительности?

При решении этого вопроса надо, прежде всего, исходить из учета той реальной политики, которая проводилась Германией в послебрестский период. Как когда-то (весной и летом 1917 г.) английские правящие круги по соображениям реальной политики тихо уклонились от предоставления убежища Романовым в Англии, так и теперь (зимой и весной 1918 г.) в силу тех же соображений германское правительство явно не торопилось выручать бывшего русского царя. Это определялось «двухколейной» политикой Германии «в русском вопросе»: необходимостью сохранения «Бреста» в настоящем и возможностью свержения Советской власти при благоприятных обстоятельствах в будущем. Реакционные круги Германии, поддерживая тесную связь с монархическим подпольем, должны были, по-видимому, проявлять определенный интерес к семье Романовых, но вряд ли стремились к его форсированному решению. К. Ягов приводит в своей статье ответ Вильгельма II на обращение датского короля Христиана, датированное серединой марта 1918 г. Христиан просил германского кайзера «вмешаться в разрешение судьбы низложенного монарха и его семьи». Ответ Вильгельма весьма показателен: соображения «реальной политики» в нем решительно отодвигают разглагольствования о «человеколюбии», «сочувствии» и т. п. Вильгельм прямо указывает, что его прямое вмешательство невозможно, ибо оно может быть истолковано как стремление восстановить Романовых, что в данный момент нежелательно для Германии.

Белоэмигранты впоследствии нагородили кучу небылиц о секретных планах освобождения Романовых, которые германские представители якобы намеревались осуществить вместе с русскими монархистами. В их писаниях появлялись какие-то «тайные» генералы, майоры и советники, которые давали понять, что Романовы находятся под их бдительным контролем и т. п. И в наши дни некоторые зарубежные журналисты готовы вполне серьезно отнестись к такого рода писаниям. Как же все-таки отделить тут зерна от плевел?

В одном из донесений Мирбаха в Берлин упоминается «финансовый магнат из Петербурга Ярошинский», который «развил прямо-таки титаническую программу: он хочет обеспечить нам всю власть над русским правительством, приковав к нашей колеснице Трепова, Коковцова, Кривошеина…» «Эти возможности, – писал Мирбах, – кажутся фантастическими, однако, принимая во внимание многочисленные сведения о его личности и влиянии, его предложения не следует отклонять. Больше всего он желает – и лучше раньше, чем позже, – вступления германских войск и монарха, к стопам которого вновь покорно припадает святая Русь». Но с именем Ярошинского мы уже встречались: мы упоминали его в числе тех лиц, которые тайно субсидировали А. А. Вырубову для оказания помощи монархистам, которые отправлялись в Тобольск.

По сведениям монархического белоэмигрантского журнала «Двуглавый орел», Ярошинский появился на петроградском горизонте в начале мировой войны. К началу Февральской революции он уже хозяйничал в ряде банков и сахарных заводов. Таким образом, Ярошинский принадлежал к группе финансово-промышленных воротил, нажившихся на спекулятивных махинациях военных лет.

Располагая огромными средствами, Ярошинский укреплял свое положение и благотворительностью: он, в частности, финансировал царскосельские лазареты дочерей Николая II – Марии и Анастасии. По некоторым данным, он был связан с Распутиным, Манасевичем-Мануйловым и «самой» Вырубовой, от которой «тропинка» вела прямо в Александровский дворец. В дневнике Александры Федоровны отмечено, что она принимала Ярошинского в Царском Селе 5 ноября 1916 г. Бывшая императрица знала о связи Ярошинского с Вырубовой. В январе 1918 г. она писала Вырубовой из Тобольска: «Нежно благодарим, несказанно тронуты Ярош[инским]. Правда, ужасно трогательно и мило, что и теперь нас не забыл. Дай бог, чтобы его имение не трогали бы, и благослови его господь».

Знакомый нам член организации Маркова-2-го корнет Сергей Марков писал: «Другим лицом (кроме жены бывшего военного министра Сухомлинова. – Г.И.), откликнувшимся на призыв Вырубовой (собрать деньги для Романовых. – Г.И.), был известный банкир Ярошинский, поляк по происхождению, который с большой сердечностью материально пришел на помощь для улучшения положения царской семьи».

Итак, Ярошинский с одной стороны был связан с Мирбахом, а с другой – с Вырубовой и организацией Маркова-2-го. Но у них, как мы знаем, имелась связь с Романовыми, в том числе через своего «резидента» в Тюмени – поручика Б. Соловьева. Впоследствии, уже в эмиграции, отвечая на вопросы белогвардейского следователя Н. Соколова, Ярошинский отрицал свое знакомство с Соловьевым. Соловьев же, также допрошенный Соколовым, показал, что до Февральской революции он некоторое время состоял при Ярошинском… секретарем. Связь Ярошинского с Соловьевым подтверждается и дневником жены Соловьева М. Распутиной. 2 марта 1918 г. она, например, записала: «Я знаю, сколько дал Боре (Соловьеву. – Г.И.) денег Ярошинский, но он не хочет дать денег мне». Конечно, Ярошинский, по всей вероятности, был не единственным германским агентом, дававшим информацию о Романовых. Например, в воспоминаниях генерала А. Мосолова имеется свидетельство о том, что в Екатеринбурге у немцев были свои «эмиссары», с которыми пытались войти в связь прибывавшие туда офицеры-монархисты.

Из сказанного следует, что немцы могли располагать определенной информацией о деятельности монархических групп, которые плели заговорщическую паутину вокруг находившихся в Тобольске Романовых, и в какой-то мере даже поддерживать эту деятельность. Но в этом вопросе, повторяем, они должны были действовать осторожно, в соответствии со своей «двухколейной» политической линией, в окончательном виде сформулированной в начале июля в г. Спа (Бельгия) на совещании представителей германского командования: «Имеется договоренность, что сейчас не следует добиваться свержения большевистского правительства, а необходимо установить тесные связи с монархистами, чтобы быть подготовленными на будущее. При условии, что последние станут на платформу Брестского мирного договора, им можно оставить надежду на будущее восстановление великой России». «Реальная политика» состояла не в том, чтобы освободить Романовых и тем, возможно, дать всему правому лагерю российской контрреволюции монархическое знамя, а в том, чтобы по возможности дольше удерживать Россию в состоянии ослабления и распада. Именно этой цели подчинялось всё…

Советская власть почти сразу же обратила на Тобольск внимание. Непосредственным поводом для этого явились сообщения, которые в конце октября – начале ноября 1917 г. публиковали на своих страницах правые газеты «Русское слово», «Новое время» и др. В них говорилось о якобы происходящих в Тобольске монархических демонстрациях, о скором освобождении Романовых и т. д. Все эти сведения носили явно провокационный характер и были рассчитаны на раздувание неуверенности в прочности Советской власти и контрреволюционного ажиотажа в обывательских и буржуазных слоях населения.

Уже 2 ноября Петроградский Военно-революционный комитет заслушал сообщение Э. К. Дрезена о содержании семьи Романовых в Тобольске и постановил опубликовать в газетах письмо, полученное из Тобольска. Письмо это появилось в печати 7 ноября под названием «Тобольские узники». В нем один из офицеров «отряда особого назначения» (помощник Кобылинского) – капитан Аксюта опровергал сообщения правых газет и заверял, что в Тобольске «никаких монархических движений и агитации не слышно», «никаких демонстраций и даже попыток к ним не было». Но, по-видимому, ВРК или не склонен был полностью доверять такого рода опровержениям бывшего гвардейского офицера, или располагал какой-то иной информацией. Примерно через неделю по его указанию в Гатчине был арестован брат Николая, великий князь Михаил Александрович. Спустя некоторое время ВРК обратился в Совнарком с предложением перевести Романовых под охрану в Кронштадт.

21 ноября Петроградский ВРК предписал Севастопольскому ВРК арестовать великого князя Николая Николаевича и других контрреволюционеров, находившихся в Крыму. В конце ноября «Известия» поместили статью «Черная сотня шевелится», в которой, в частности, говорилось: «Союз монархистов выпустил воззвание, в котором высказывает убеждение, что Учредительное собрание, выбранное при других условиях, высказывалось бы за восстановление в России монархии… Оказывается, что черная сотня питает еще надежды, что для нее вернутся красные денечки. Она рассчитывает, видимо, на то, что кадеты и корниловцы подготовляют для нее почву. Вместе с тем она надеется использовать классовую борьбу пролетариата и буржуазии».

В конце ноября – начале декабря 1917 г. по Петрограду стали распускаться слухи о бегстве Николая Романова из Тобольска. 30 ноября Совнарком обсуждал вопрос «О переводе Николая II в Кронштадт», вынесенный в связи с соответствующей резолюцией некоторых частей Балтийского флота. В протоколе заседания значится: «Признать перевод преждевременным». Было опубликовано несколько опровержений о бегстве Романовых на основе полученных в начале декабря сообщений из Тобольска. Позднее, 2 мая 1918 г., Я. М. Свердлов, выступая на заседании Совнаркома с «внеочередным сообщением», говорил, что вопрос о бывшем царе ставился в Президиуме ВЦИК еще в ноябре – декабре, с тех пор поднимался неоднократно, но был «отсрочен, ввиду ряда событий». Решено было предварительно ознакомиться с тем, как содержится бывший царь, насколько надежна охрана и т. п. «Внеочередное сообщение» Я. М. Свердлова было опубликовано в печати.

Что же на самом деле происходило в Тобольске? Хотя Советская власть там окончательно установилась только в начале апреля 1918 г., большевистское влияние и в «отряде особого назначения», и в городе довольно быстро росло.

Комиссар Временного правительства В. С. Панкратов, как он впоследствии сам признавал, с падением Временного правительства практически утратил связь с центром. «Никакой переписки, – пишет он, – ни официальной, ни не официальной, с новой властью у меня не было…» За установление контактов с новой властью взялись наиболее политически развитые солдаты. Вначале они обратились с письмами в Петроград и Царское Село (к командованию своих частей), а затем в январе 1918 г. по инициативе отрядного комитета направили в Петроград делегацию. Делегаты побывали в Совнаркоме и ВЦИК, где их принял Я. М. Свердлов. Одним из последствий поездки отрядных делегатов, по-видимому, явилось смещение комиссара В. С. Панкратова и его помощника А. В. Никольского. В конце января еще удерживавшийся губернский комиссар Временного правительства Пигнатти, сообщая об этом Ялуторовскому уездному комиссару, писал, что сделано это «под влиянием пропаганды большевистских идей…» В сообщении о смещении Панкратова, которое председатель отрядного комитета Киреев направил в Совнарком, содержалась просьба о назначении нового «полномочного комиссара».

Вольготный режим содержания Романовых становился более строгим. Был ограничен доступ в губернаторский дом лиц свиты и прислуги, проживавших напротив, в доме купца Корнилова, сокращались средства на содержание царской семьи. Находившиеся под стражей лица, в том числе и Николай II, должны были снять погоны. Это требование вызвало особо резкую реакцию бывшего царя.

К концу зимы 1918 г. под влиянием большевистской агитации и пропаганды развернулась борьба за установление в Тобольске единовластия Советов. В середине февраля съезд Советов солдатских и крестьянских депутатов семи волостей Тобольского уезда принял обращение, в котором говорилось: «Товарищи! Революционная Россия проходит мимо нас! Сознательные рабочие, солдаты и крестьяне соседних губерний (Омск, Екатеринбург) с сожалением смотрят на нашу черносотенную окраску… Поддержим товарищей-российцев!»

Но Екатеринбург и Омск, в которых Советская власть уже установилась, отнюдь не ограничивались тем, что с «сожалением» смотрели на Тобольск. Еще осенью 1917 г. партийные организации Екатеринбурга и Омска установили связь с тобольскими большевиками. Сведения от них поступали тревожные. Вспоминая о тех днях, тобольский большевик солдат И. Коганицкий позднее писал: «Положение становилось угрожающим. Теперь все это уже в прошлом, но до сих пор вспоминаю, как я иногда вскакивал среди ночи и бежал посмотреть, все ли благополучно у дома, где жил Романов».

Получая сообщения о концентрации контрреволюционных, монархических элементов в самом городе и вокруг него, уральские и омские большевики решили оказать Тобольску действенную помощь в установлении Советской власти, с тем чтобы решительно пресечь всякую возможность монархических заговоров и выступлений.

В начале марта в Тобольск из Омска приехал комиссар Запсибсовдепа В. Д. Дуцман, а вскоре вслед за ним сюда прибыл красногвардейский отряд (около 100 человек) во главе с уполномоченным этого Совета А. Ф. Демьяновым, который по выданному ему мандату назначался чрезвычайным комиссаром Тобольска и Тобольского уезда.

Положение в Тобольске тревожило и уральских большевиков. В окрестности Тобольска и в сам город секретно были направлены небольшие группы, которые должны были контролировать положение в Тобольске, а также дороги, идущие от Тобольска, и таким образом предупредить возможное бегство Романовых.

Одна из таких групп была послана в Березов, чтобы в случае необходимости отрезать путь в Обдорск и далее на север. Другая осела в с. Голышманово, наблюдая за трактом Тобольск – Ишим, третья образовала заставу на дороге Тобольск – Тюмень, блокируя движение на восток. Наконец, специальная четвертая группа в составе 16 человек с особыми предосторожностями направилась в Тобольск. Первой из этой группы прибыла в город уроженка Тобольска Т. Наумова, вслед за ней под видом ее жениха – бывший балтийский матрос, комиссар Петроградского ВРК, а в то время уральский чекист П. Хохряков. Затем в Тобольск прибыли другие екатеринбургские большевики, в том числе А. Д. Авдеев и С. С. Заславский. В помощь им в Тобольск из Екатеринбурга небольшими группами направлялись красногвардейцы, которые, собравшись в Тобольске, образовали здесь довольно значительный отряд, находившийся в распоряжении Хохрякова.

Прибывшие в Тобольск соблюдали конспирацию. Она объяснялась враждебным отношением местного меньшевистско-эсеровского Совета, настороженностью, подозрительностью части «отряда особого назначения», а также отсутствием точных и определенных сведений о количестве монархических сил в городе. Сказывалась и известная разобщенность между Екатеринбургом и Омском, Советы которых (как и ряд других Советов того периода) еще не были свободны от проявлений местнических тенденций.

Насколько неопределенной была обстановка, в которой приходилось действовать большевикам, свидетельствует факт провала двух уральских застав, в Березове и Голышманове. Группа, посланная в Березов, уже вскоре была арестована по распоряжению местной городской думы, в которой находилось немало откровенно контрреволюционных элементов (бывший исправник, местные купцы и др.). В Голышманове в вооруженном столкновении с контрреволюционерами два человека из состава екатеринбургской группы были убиты.

Происходили довольно серьезные трения и в самом Тобольске между омским и екатеринбургским отрядами. По существу, они представляли собой соединения партизанского характера, в которых наряду с политически зрелыми бойцами из рабочих-большевиков имелось немало левоэссровских и даже анархистских элементов. «Между прибывшими омичами и уральцами, – вспоминал позднее Авдеев, – не сразу установились отношения».

Благодаря энергичной деятельности уральских большевиков, главным образом П. Хохрякова, в начале апреля состоялись перевыборы Совета, которые дали большинство большевикам, а 9 апреля 1918 г. состоялось первое заседание нового исполкома Совета, председателем которого был избран П. Хохряков. Комиссар Временного правительства Пигнатти был арестован, местные дума и земство распущены.

Но обстановка оставалась тревожной. Знакомство с положением дел в «отряде особого назначения» показало, что, несмотря на рост большевистского влияния, часть его солдат настроена промонархически. Через одного из солдат охраны удалось узнать, что монархические заговорщики готовили бегство Романовых весной 1918 г. Предполагалось использовать при этом шхуну «Святая Мария», стоявшую в Тобольском речном порту на зимовке. «Мы знали, – писала в своих воспоминаниях Т. Наумова, – что, как только вскроются реки, царская семья может убежать. Для этого, как потом стало известно, была приготовлена морская шхуна английского происхождения – «Святая Мария», команду ее монархистам удалось подобрать целиком из приверженцев царя, они собирались уплыть из России через устье Оби и Карское море; позднее их шхуна участвовала в боях против нас на стороне белых».

Достоверность этого сообщения в чем-то подтверждается другой стороной – белоэмигрантской литературой. В эмиграции Марков-2-й писал: «Нашелся шкипер, который брался в начале лета на шхуне в устье Оби и в определенном месте ждать беглецов. Кроме того, был разработан план прекращения на время бегства телеграфной связи вдоль Оби и морского побережья. Постепенно к местам действия стягивались отдельные группы офицеров из Сибири и с Урала. В Петрограде была образована офицерская группа генерала «X», которая должна была явиться на месте ядром спасательного отряда».

Тревожная обстановка в Тобольске ощущалась всеми, но разногласия между омичами, екатеринбуржцами и тобольчанами не прекращались. Еще 29 марта председатель Западносибирского (Омского) Совета В. М. Косарев телеграфировал в Москву, прося заменить «старую охрану» омскими красногвардейцами Демьянова. 13 апреля с такой же просьбой о замене «старой охраны», но екатеринбургскими отрядами, подчиненными Хохрякову, Заславскому и Авдееву, в Совнарком обратился Уралоблсовет (телеграмма была подписана заместителем председателя Совета Б. В. Дидковским). Дидковский ходатайствовал об экстренном «разрешении тобольского вопроса». «В Тобольске разложение, – телеграфировал он. – Там омский комиссар Демьянов с отрядом отказывается подчиниться местному исполкому. Боимся вооруженного столкновения части его отряда и солдат Керенского с нашими латышами и матросами». Дидковский просил о переводе Романовых в более надежное место: он предлагал Урал или другой пункт, назначенный Совнаркомом. В те же дни и Тобольский исполком направил в Москву просьбу подчинить всю охрану Романовых ему. В противном случае исполком снимал с себя «ответственность за могущие произойти события». Наконец, в начале апреля, как об этом сообщал Я. М. Свердлов на уже упоминавшемся заседании Совнаркома 2 мая, во ВЦИК побывали представители «отряда особого назначения», сообщившие, что «с охраной обстоит не все благополучно». Все эти сведения из Тобольска ясно говорили о том, что вопрос о Романовых откладывать больше нельзя…

В конце апреля 1918 г., когда монархические заговорщики, по-видимому, были почти готовы приступить к реализации своего плана, произошло непредвиденное. В Москве в «Правом центре» была получена шифрованная телеграмма из Тобольска. Она гласила: «Врачи потребовали безотлагательного отъезда на юг, на курорт. Такое требование нас чрезвычайно тревожит. Считаем поездку нежелательной. Просим дать совет. Положение крайне трудное». Как впоследствии (уже в эмиграции) бывшему колчаковскому следователю Н. Соколову (он расследовал дело Романовых в Екатеринбурге) сообщил один из руководителей находившегося в Москве монархического «Правого центра» – А. И. Кривошеин, – стало ясно, что власти куда-то переводят Романовых. В Тобольск пошел следующий ответ: «Никаких данных, которые могли бы уяснить причины подобного требования, к сожалению, не имеется. Не зная положения больного и обстоятельств, высказаться определенно крайне трудно, но советуем поездку по возможности отдалить и уступить лишь в крайнем случае только категорическому предписанию врачей». Спустя короткое время, показывал далее Кривошеин, из Тобольска тем же порядком пришел ответ: «Необходимо подчиниться врачам».

Что же произошло в далеком Тобольске?

Мы уже писали, что 2 мая в Москве на заседании Совнаркома с внеочередным сообщением о положении в Тобольске выступал Я. М. Свердлов. Поскольку для нашей темы это заявление имеет важное значение, процитируем его возможно более полно по протокольному варианту. «Месяц тому назад, – говорил Я. М. Свердлов, – в Президиум ЦИК явился делегат от охраны бывшего царя и сообщил, что с охраной обстоит не все благополучно, часть охраны разбежалась, окрестные крестьяне подкуплены. По всем сообщениям, доходившим из Тобольска, не могло быть уверенности, что Н. Романов не получит возможности скрыться из Тобольска. Были получены разные сообщения, что некоторые подготовительные шаги в этом направлении отдельными группами монархистов затеваются. Исходя из всех указанных сообщений, Президиум ВЦИК Советов сделал распоряжение о переводе бывшего царя Николая Романова в более надежный пункт, что и было выполнено. В настоящее время Николай Романов с женой и одной из дочерей находится в Екатеринбурге Пермской губернии, надзор за ним поручен областному Совдепу Урала».

За этими словами Я. М. Свердлова, сообщившего членам ВЦИК о перевозе Романовых в Екатеринбург, стояли поистине драматические события, которые вызывали, да и теперь вызывают немалый интерес в зарубежной литературе о Февральской революции и конце царизма. Он объясняется, прежде всего, личностью и судьбой человека, который по поручению ВЦИК осуществлял «перевод Романовых».

Речь идет о Василии Васильевиче Яковлеве, «загадочном», «таинственном» Яковлеве, как окрестили его некоторые белоэмигрантские и зарубежные буржуазные историки». По поводу его «одиссеи» выдвигались и выдвигаются самые различные версии и гипотезы. Одни считали и считают, что Яковлев по распоряжению ВЦИК должен был вывезти Романовых в Москву или в какой-либо другой город Европейской России, но вынужден был подчиниться «превосходящей силе» уральских большевиков, заставивших его «выдать» Романовых Екатеринбургу. Другие утверждают, что Яковлев был тайным «монархическим рыцарем», пытавшимся по собственной инициативе спасти Романовых. Третьи объявляют его «секретным агентом» Германии, имевшим конспиративное задание вызволить бывшего царя и его семью и увезти их на территорию, оккупированную Германией по Брестскому миру.

Четвертым представляется, что под давлением германского посла Мирбаха Советское правительство вынуждено было будто бы согласиться на вывоз Романовых из Сибири в зону, достижимую для «германского влияния» (на случай свержения большевиков и установления в какой-либо форме прогерманского монархического строя), для чего Яковлев и направлялся в Тобольск. Но в то же время Москва, опасаясь освобождения Романовых, приказала екатеринбургским большевикам не пропускать Яковлева. Яковлев, таким образом, изображается сознательным или бессознательным орудием в какой-то «игре» Москвы и Берлина.

Есть и пятая версия, согласно которой Яковлев являлся английским агентом типа Б. Локкарта, С. Рейли, Кроми и др. и действовал по поручению английской разведки, стремившейся спасти Романовых во искупление «греха» правительства Англии, отказавшегося предоставить бывшему царю убежище весной и летом 1917 г. Не исключается при этом, что Яковлев был даже «двойным агентом», работая одновременно на Англию и Германию.

К сожалению, и наша литература не проясняет образ «загадочного» Яковлева и его роль в судьбе последних Романовых.

В книге П. Быкова «Последние дни Романовых» Яковлев обвиняется в попытке нарушить предписание ВЦИК о переводе Романовых в Екатеринбург, стремлении вывезти их на территорию вне контроля Советской власти, короче говоря, в измене. Однако конечная цель этого замысла Яковлева в изложении П. Быкова остается не совсем ясной.

Такого же взгляда в основном придерживается и исследователь истории Октября в Зауралье П. Рощевский. У него Яковлев также изменник: вместо того чтобы доставить Романовых в Екатеринбург, он попытался направить их в район Челябинска и Самары, где в это время уже концентрировались силы контрреволюции. Но ни П. Быков, ни П. Рощевский, ни другие советские авторы, описывая движение поезда Яковлева с Романовыми в конце апреля 1918 г. и обвиняя его в намерении освободить Романовых, почти не касались Яковлева как личности, не пытались установить факты его биографии до выполнения «романовской миссии». Этот пробел заполнил М. Касвинов. Дав вначале критическую оценку зарубежным «интерпретациям» Яковлева как «монархиста», «агента» Германии или Антанты и т. п. и отметив, что личность Яковлева остается неясной до сих пор, что об участии его «в революции никто ничего заметного не слышал», Касвинов затем воспроизводит биографию Яковлева в основном по зарубежным версиям. В соответствии с ними Яковлев родился не то в Уфе, не то в Киеве, не то в Риге, в семье некоего Зариня. Затем он предстает моряком в Свеаборге – эсером и участником Свеаборгского восстания, эмигрантом, прожившим 12 лет в Германии и Канаде, где «сильно англизировался». Яковлев возвращается в Россию в марте 1917 г. с бумажником, «переполненным банкнотами». В Петрограде он сближается с С. Мстиславским и участвует в качестве его помощника в «экспедиции» в Царское Село, куда, как мы знаем, отряд Мстиславского был направлен Петроградским Советом для пресечения возможной попытки бегства Романовых. В период между Февралем и Октябрем Яковлев – то в окружении Б. Савинкова, то левоэсеровского полковника Муравьева, а после Октября «он – уже в Смольном, в окружении наркома юстиции, левого эсера Штейнберга». «Не вполне ясно, – задается Касвинов вполне законным вопросом, – каким образом весной 1918 г. Яковлев очутился особоуполномоченным ВЦИК?»

История «миссии Яковлева» важна прежде всего тем, что она ярко показывает огромную напряженность, существовавшую вокруг «романовского вопроса», его исключительную политическую остроту. Но не только. «Яковлевская эпопея» опровергает белогвардейские и советологические утверждения о том, что судьба Романовых будто бы была «заранее предопределена Москвой». Вот почему следует попытаться внести ясность в «загадку Яковлева».

Василий Васильевич Яковлев (настоящее имя Константин Алексеевич Мячин) родился в 1888 г. в Оренбургской области, с 13 лет жил в Уфе, работал слесарем в мастерской. В 1905 г. вступил в РСДРП, стал членом боевой дружины Уральского комитета партии, а в 1907 г. – одним из руководителей уфимской боевой организации. В 1909 г. Мячин вместе с другими боевиками принял участие в так называемом «миасском эксе» – вооруженном нападении на почтовый поезд на станции Миасс: ставилась цель захватить деньги для открытия и работы школы отзовистской группы «Вперед» в Болонье. Как известно, V съезд РСДРП воспретил какое бы то ни было участие в партизанских выступлениях и экспроприациях. Большевики принимали все меры, чтобы разоблачить так называемую «лбовщицу» (А. М. Лбов – один из руководителей экспроприаторских дружин), требовали строгого выполнения резолюций V съезда. Таким образом, «миасский экс» был самовольной акцией уфимских боевиков, проведенной ими «по своему личному усмотрению, на свой страх и риск». «Экс» прошел успешно (было захвачено около полутора пудов золота), однако вскоре многих участников боевой группы арестовали. Избежали ареста лишь четверо: Т. С. Кривов, И. Хрущев, некто «Василий Иванович» и К. Мячин. Он, правда, также едва не был схвачен в Самаре, но, отстреливаясь, ушел. Из воспоминаний старого большевика Т. С. Кривова следует, что ему и еще нескольким боевикам (в том числе и К. Мячину) удалось выехать за границу – в Брюссель. Между прочим, именно он, Кривов, уезжал по паспорту, купленному у некоего студента В. В. Яковлева и переданному затем Мячину. В 1910 г. К. Мячин (теперь В. Яковлев) – в школе группы «Вперед» в Болонье. В списке слушателей этой школы от Миньярской организации значатся: Иван Хрущов (Борис), М. Н. Коковихин (Григорий), Петр Гузаков (Михаил) и Константин Мячин (Антон). Есть данные, что в 1911 г. Яковлев приезжал в Россию, посетил Петербург, Киев, но вынужден был вновь эмигрировать, так как усиленно разыскивался по циркулярам департамента полиции. В течение шести лет затем Яковлев жил в Бельгии, где работал электротехником в Льеже и Брюсселе.

Яковлев вернулся в Россию после Февральской революции; весной и летом вел активную партийную работу в Уфе. В дни Октября он – делегат II Всероссийского съезда Советов от Уфимского губернского съезда Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. 25 октября он участвовал в штурме Зимнего дворца, а 27-го Петроградский ВРК назначил его комиссаром на Центральную телефонную станцию.

В начале ноября В. И. Ленин записал себе для памяти: «5.30 телефон Яковлева комиссара». В декабре 1917 г. Яковлев был сотрудником ВЧК, затем (в январе 1918 г.) назначен военным комиссаром Уральской области. Уралсовет, однако, уже назначил на этот пост видного большевика Ф. И. Голощекина, и Н. Подвойский аннулировал выданный Яковлеву мандат. Если принять во внимание некоторые особенности характера Яковлева – повышенное честолюбие, склонность к командным действиям и т. п., то можно предположить, что это привело или обострило (если она имелась раньше) некоторую неприязнь между ним и уральцами. Она скажется и в дальнейшем.

Из Екатеринбурга Яковлев уехал в Уфу и по поручению Совета доставил оттуда в голодный Петроград эшелон с хлебом. Возвращаясь назад (в конце марта), Яковлев побывал в Москве, где встретился с хорошо знавшим его Я. М. Свердловым. К этому времени ВЦИК уже вынес два постановления относительно пребывания Романовых в Тобольске. Постановлением от 1 апреля поручалось «Комиссариату по военным делам немедленно сформировать отряд в 200 человек… и отправить их в Тобольск для подкрепления караула, и в случае возможности немедленно перевести всех арестованных в Москву». «Настоящее постановление, – отмечалось в протоколе заседания Президиума ВЦИК, – не подлежит оглашению в печати».

6 апреля ВЦИК «в дополнение к ранее принятому постановлению» поручил Я. М. Свердлову снестись по прямому проводу с Екатеринбургом и Омском, сообщить им о «назначении подкрепления» в Тобольск и «о перевозе всех арестованных (Романовых. – Г.И.) на Урал». Второе постановление (от 6 апреля) не отменяло первое (от 1 апреля), а дополняло его. Поэтому по смыслу обоих постановлений можно предположить, что Урал (точнее, Екатеринбург) рассматривался как место временного, если можно так сказать, промежуточного пребывания Романовых, как возможность и средство, позволяющее быстрее разорвать тобольскую монархическую сеть. Дальнейшая история, связанная с перевозом Романовых из Тобольска на Урал, как нам представляется, подтверждает это предположение…

Как уже отмечалось, Я. М. Свердлов хорошо знал Яковлева. Наличие в его эшелоне, только что прибывшем из Петрограда, хорошо вооруженных уфимских красногвардейцев позволяло оперативнее решить вопрос о формировании отряда, который должен был вывезти Романовых из Тобольска. Яковлев получил соответствующие документы, по утверждению уральского большевика А. Д. Авдеева (он находился в «тобольском отряде» Яковлева) подписанные В. И. Лениным и Я. М. Свердловым.

В середине апреля 1918 г. Яковлев прибыл в Уфу. Здесь он явился к председателю губчека П. И. Зенцову, которого знал еще по деятельности боевых организаций Урала в годы первой российской революции и позднее. Сообщив Зенцову о своей чрезвычайной миссии, Яковлев потребовал, чтобы местные власти сформировали для него специальный отряд. Зенцов выполнил распоряжение центра.

В отряд Яковлева было включено 15 кавалеристов, более 20 пехотинцев при четырех пулеметах, 2 телеграфиста и сестра милосердия. После ухода отряда Яковлева из Уфы вдогонку ему были посланы дополнительные подкрепления под командованием П. Гузакова. В качестве командира отряда П. И. Зенцов назначил Д. М. Чудинова, которого хорошо знал по совместной деятельности в боевых организациях в 1905–1909 гг. и которому полностью доверял. Еще со времен «миасского экса» знал Чудинова и Яковлев. Конным отрядом командовал брат П. И. Зенцова Г. И. Зенцов.

Во время пребывания Яковлева в Уфе сюда же из Екатеринбурга приехал уральский военный комиссар Ф. И. Голощекин. Он распорядился подчинить Яковлеву всех уральских красногвардейцев, уже находившихся в Тобольске. Из воспоминаний Д. М. Чудинова, Г. Зенцова и других следует, что вплоть до самого отъезда из Уфы задача, поставленная перед Яковлевым, держалась в строгой тайне.

В Екатеринбурге отряд несколько задержался. Уралоблсовет не ставил под сомнение полномочия Яковлева. Перед его прибытием в Екатеринбург заместитель председателя исполкома Совета Дидковский по прямому проводу передавал Я. М. Свердлову: «Просьба распорядиться немедленно о подчинении начальника охраны («отряда особого назначения». – Г.И.) Тобольскому исполкому до прибытия вашего Яковлева, который сегодня днем выезжает из Уфы». Вместе с тем, в исполкоме Уралоблсовета чувствовалась определенная обеспокоенность ответственностью и сложностью задачи, стоявшей перед Яковлевым, проявлялось некоторое недоверие к нему. Еще за день-два до прибытия Яковлева в Екатеринбург отсюда в Тобольск был направлен красногвардейский отряд под командованием Брусяцкого (или Бусяцкого). Это, вероятно, насторожило Яковлева…

В Тюмени яковлевский отряд был встречен направлявшимся из Тобольска в Екатеринбург Авдеевым. Яковлев предъявил ему свой мандат и предложил вернуться в Тобольск для организации перевоза Романовых. В верстах 80–90 от Тобольска отряд Яковлева догнал Бусяцкого. Как пишет Д. М. Чудинов, во время разговора Яковлева с уральцами они заявили, что тоже, направляются «за Романовыми», а затем будто бы предложили следующий план: «Во время перевозки нами (т. е. отрядом Яковлева. – Г.И.) Романовых, их отряд делает фиктивный налет на наш, отбивает Николая или убивает его». В этом сообщении много неясного, но оно все же смутно отражает ту обстановку недоверия и подозрительности, которая существовала вокруг Романовых в связи с имевшимися сведениями, а также распространявшимися слухами о сосредоточении монархических сил вокруг Тобольска, о предполагаемом бегстве Романовых и неопределенностью положения в самом Тобольске. Вообще же возможность такого рода намерений, о которых в передаче Д. М. Чудинова говорили люди из отряда Бусяцкого (отбить или убить Николая), исключить нельзя. В некоторых красногвардейских отрядах того времени (весна 1918 г.) еще не существовало твердой армейской дисциплины, отмечались анархические тенденции и т. п. В докладах советских военных специалистов (Н. Подвойского, М. Тухачевского и др.) весной 1918 г. неоднократно указывалось на необходимость покончить с «иррегулярностью отрядов». М. Тухачевский, например, прямо писал во ВЦИК, что некоторые из них «создают дух бесчинства и развала». В таких отрядах было немало левоэсеровских и просто анархистских элементов, которые под влиянием крикливой ультрареволюционной пропаганды своих руководителей могли пойти и на провокационный шаг. Нельзя не учитывать и настроений широких слоев уральских рабочих, многие из которых были возмущены сведениями, поступавшими из Тобольска, и требовали суровой кары Романовых. Г. Зенцов пишет, что во время пребывания отряда Яковлева в Екатеринбурге, когда в Уралсовете обсуждалось положение дел в Тобольске, «слышались выкрики: «Прикончить палача, а не возиться с ним!»».

Каким образом Яковлеву удалось урегулировать отношения с Бусяцким, сказать трудно. Известно лишь, что оба отряда 22 апреля вступили в Тобольск.

Мы уже знаем, что обстановка здесь была довольно напряженной. Большая часть «отряда особого назначения» во главе с полковником Кобылинским решительно противилась передаче Романовых под контроль Тобольского исполкома и под охрану находившихся в городе омских, а также екатеринбургских красногвардейцев. При этом командование «отряда особого назначения» исходило из того, что поскольку охрана бывшего царя была поручена отряду центральной властью, то местным властям (Екатеринбургу, Омску или Тобольску) он подчиняться не обязан. Положение, как уже отмечалось, усугублялось тем, что между омичами и екатеринбуржцами отношения были весьма натянутыми. Дело однажды дошло даже до ареста Хохрякова, и, как пишет П. Быков, только переговоры по прямому проводу с Уралсоветом, подтвердившим особые полномочия Хохрякова, «спасли последнего от расстрела».

В такой обстановке Яковлев, по-видимому, решил действовать осторожно, учитывая, в частности, что прибытие его отряда могло усилить беспокойство и подозрительность, существовавшие как в «отряде особого назначения», так и среди омичей и екатеринбуржцев. Вместе с тем необходимо было спешить, так как санный путь между Тобольском и Тюменью (откуда уже можно было двинуться поездом) вот-вот мог оказаться невозможным: шла весна, а с ней и распутица…

Утром 23 апреля Яковлев явился к начальнику охраны Романовых полковнику Кобылинскому и предъявил ему свои документы. Они предписывали беспрекословно подчиняться всем требованиям чрезвычайного комиссара, выполняющего поручение особой важности. Невыполнение его распоряжений грозило расстрелом. Со всей определенностью Кобылинский позднее заявлял, что «о сущности же поручения в документах не говорилось», и он вначале даже решил, что Яковлев прибыл вместо бывшего комиссара В. С. Панкратова и останется в Тобольске.

В Тобольске Яковлев старался привлечь симпатии стрелков «отряда особого назначения». Собрав их 23 апреля, он выступил с речью, в которой благодарил за службу, сообщил, что привез им жалованье за 6 месяцев, и обещал, что скоро все они разъедутся по домам. На второе собрание стрелков, состоявшееся на другой день, Яковлев пригласил С. Заславского и представителя омского отряда Дегтярева. Стрелки выражали свое явное неодобрение Заславскому, утверждая, что уральцы под его руководством будто бы собираются организовать нападение на губернаторский дом и силой захватить Романовых. Заславский, в свою очередь, говорил о готовящемся выступлении монархистов с целью освобождения Романовых и твердо заявил, что он этого ни при каких обстоятельствах не допустит.

Считая, что поддержка стрелков охраны для него особенно важна (именно они должны были передать ему Романовых), и, учитывая недоверие, которое проявляли к нему уральцы, Яковлев принял сторону стрелков. Отношения между ним и представителями Екатеринбурга явно портились.

Только поздно вечером 24 апреля, созвав совещание солдатского комитета отряда охраны, на котором присутствовали П. Хохряков, С. Заславский, Г. Зенцов, А. Авдеев, Яковлев под секретом сообщил, что задача, возложенная на него, состоит в том, чтобы вывезти Романовых из Тобольска, но на вопрос «куда» ответил, что «об этом рассуждать не следует».

25 апреля Яковлев посетил, наконец, губернаторский дом. В этот день Николай записал в дневнике: «Сегодня после завтрака Яковлев пришел с Кобылинским и объявил, что получил приказание увезти меня, не говоря куда». Сходную запись находим и в неопубликованном дневнике Александры Федоровны: «12 (25) апреля, четверг. После ленча пришел комиссар Яковлев… Он объявил приказ своего правительства (большевики), что он должен увезти нас (куда?)».

На вопрос Николая, куда его собираются перевезти, Яковлев ответил, что он сам этого пока не знает и что распоряжение о новом местопребывании бывшего императора и его семьи получит в пути.

Эти дневниковые записи противоречат утверждениям о том, будто Яковлев прямо заявил Романовым, что собирается везти их в Москву, хотя на самом деле уже в Тобольске он якобы замыслил «измену»: решил не ехать ни в Москву, ни на Урал, а «выйти на кратчайшие маршруты, ведущие к границе зоны немецкой оккупации».

Несмотря на уклончивость ответов Яковлева, у самих Романовых и у некоторых лиц из числа их приближенных возникло предположение, что цель Яковлева, скорее всего, Москва. Об этом свидетельствуют дневниковые записи Александры Федоровны, Николая и др.

Откуда же могло возникнуть такое предположение? Скорее всего, первым эту мысль подал полковник Кобылинский. Произошло это в связи со следующим обстоятельством. После посещения Яковлевым Романовых выяснилось, что Алексей Романов из-за болезни не сможет выехать из Тобольска. Это было непредвиденное обстоятельство, и Яковлев, как свидетельствует Авдеев, на какой-то момент заколебался. Но П. Хохряков предупредил его, что нужно торопиться. Он выражал опасение, что, как только вскроются реки, монархисты, концентрирующиеся в Тобольске, попытаются освободить бывшего царя. Все уральцы поддерживали мнение Хохрякова.

И Яковлев принял решение немедленно уехать из Тобольска с одним Николаем Романовым, о чем и сообщил Кобылинскому, добавив, что через некоторое время вернется в Тобольск за остальными. По расчетам Кобылинского, указанный Яковлевым срок возвращения требовался как раз для поездки в Москву и обратно, и он немедленно поделился своими соображениями с Николаем и Александрой Федоровной.

Предположение о том, что Романовых, очевидно, повезут в Москву, не стало секретом от их окружения: они поделились своими догадками не только со свитой, но даже с некоторыми из прислуги; узнали о них и в «отряде особого назначения». Тревожные слухи дошли, конечно, и до уральцев, еще более усилив их подозрительность и недоверчивость. Для обсуждения создавшегося положения и принятия необходимых мер они собрались на отдельное совещание. Наиболее резко по отношению к Яковлеву выступил С. Заславский. Он настоятельно требовал, чтобы после отъезда Яковлева из Тобольска уральцы неотступно следовали за ним, не выпуская из-под своего наблюдения. Он предложил даже организовать «засаду» на пути к Тюмени (у с. Ивлево), которая, в случае необходимости, могла бы остановить отряд Яковлева с Романовыми. Кроме того, он настаивал на том, чтобы представители Екатеринбурга неотступно находились рядом с Яковлевым.

Сведения об этом совещании дошли до Яковлева. Вызвав Авдеева, он потребовал рассказать ему обо всем, что на нем говорилось, и сообщил, что «уже отдал приказ об аресте Заславского и его друзей». Приказ этот, однако, не был выполнен: Авдеев сообщил о нем П. Хохрякову и самому Заславскому.

Поздно вечером 25 апреля, когда в губернаторском доме уже все было готово к отъезду, Яковлев сообщил стрелкам охраны, что он должен увезти бывшего царя. Часть солдат потребовали, чтобы они были допущены в сопровождающий конвой, но Яковлев согласился принять лишь несколько представителей.

В 4 часа утра «поезд», состоявший из 19 парных запряженных кошевок под охраной кавалеристов Г. Зенцова и вооруженных пулеметами пехотинцев, покинул Тобольск. В официальном сообщении «Известий Тобольского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов» говорилось: «В ночь с 25-го на 26-ое из Дома свободы (так после революции назывался губернаторский дом. – Г.И.) был увезен комиссаром тов. Яковлевым бывший царь Николай Романов, с ним пожелала ехать бывшая царица и дочь Мария, а также добровольно последовавшие за ними в ссылку граждане Татищев и Долгоруков. Отъезд был обставлен хорошо, и все обошлось без лишнего шума. Комиссар тов. Яковлев имел самые широкие полномочия из Москвы от Совнаркома…»

От Тобольска до Тюмени, где находилась железнодорожная станция, отряду предстояло пройти около 300 километров. Дорога была тяжелая: весна шла широким фронтом, и приходилось переезжать Иртыш и Тобол по льду, в некоторых местах уже залитому водой.

Яковлев явно торопился, спешил скорее достигнуть Тюмени. Чего он опасался? Примечательна запись, которую сделала Александра Федоровна в дневнике 27 апреля: «В селе Борки пили чай… в крестьянском доме. Покинув деревню, вдруг встретили на дороге Седова!» Это имя нам уже известно. Напомним, что Седов – тот самый офицер, который по поручению Маркова-2-го еще осенью 1917 г. выехал в Тобольск для разведки и связи с Романовыми и который установил контакты с Борисом Соловьевым, а позднее – с приехавшим в Тобольск по поручению Вырубовой Сергеем Марковым. Случайной ли была эта встреча «поезда Яковлева» на глухом сибирском тракте с человеком, находившимся в самой сердцевине монархической паутины, которая плелась вокруг Романовых?

Характерно, что сразу же после отъезда Яковлева из Тобольска там был арестован епископ Гермоген, который, как мы уже знаем, также был связан с Б. Соловьевым. «Известия Тобольского Совета» по этому поводу сообщали следующее: «Чрезвычайный комиссар Совета Народных Комиссаров В. В. Яковлев предложил исполнительному комитету выяснить причастность епископа Гермогена к политическому движению против Советской власти путем осмотра его бумаг и переписки». В ночь с 26-го на 27-е у Гермогена был произведен обыск, а на другой день он был арестован и увезен из Тобольска…

Но Яковлева явно беспокоило и другое. Не вполне доверявшие ему уральцы, по существу, взяли его в окружение. Впереди, выйдя из Тобольска несколько раньше, шел отряд Заславского, позади – другой отряд уральцев под командованием Бусяцкого. Конфликт чуть было не произошел у с. Ивлево, когда, как пишет П. Быков, у уральцев, уверовавших в «ненадежность» Яковлева, появилась мысль о необходимости отбить у него Романовых. Конфликт, по-видимому, назревал, так как Яковлев арестовал одного из людей Бусяцкого; вскоре, правда, он выпустил его. Обе стороны старались все-таки избежать открытого столкновения… Тем не менее, здесь, в Ивлеве, Яковлев произвел некоторую перестановку в командном составе. Командиром сводного отряда он назначил П. Гузакова, не успевшего застать Яковлева еще в Тобольске и встретившегося с ним как раз в Ивлеве. Чудинов стал его заместителем.

Отряд подходил к Тюмени. Сохранились телеграммы, которыми Яковлев и Я. М. Свердлов обменялись поздно вечером 26 апреля. Яковлев запрашивал: «Маршрут остается старый (т. е. Екатеринбург. – Г.И.) или ты его изменил? Сообщи немедленно Тюмень. Еду по старому маршруту. Ответ необходим немедленно». Текст этой телеграммы дает основание предположить, что еще при назначении Яковлева чрезвычайным комиссаром в Москве не исключалась перемена маршрута в случае возникновений каких-либо осложнений в пути. Из этого же текста, с одной стороны, видна полная готовность Яковлева выполнять «екатеринбургскую директиву» центра, а с другой – появившиеся у него сомнения в возможности ее благополучного осуществления. Из Москвы последовал ответ: «Маршрут – старый. Сообщи груз (условленный шифр. – Г.И.) везешь или нет. Свердлов».

О том, что произошло дальше, свидетельствует срочная телеграмма, вечером 28 апреля направленная из Екатеринбурга в Москву на имя В. И. Ленина и Я. М. Свердлова. «Ваш комиссар Яковлев привез Романова в Тюмень, посадил его в поезд, направился в Екатеринбург. Отъехав один перегон, изменил направление. Поехал обратно. Теперь поезд с Николаем находится около Омска. С какой целью это сделано – нам неизвестно. Мы считаем такой поступок изменническим. Согласно вашего письма 9 апреля Николай должен быть в Екатеринбурге. Что это значит? Согласно принятому облсоветом и областным комитетом партии решению, сейчас отдано распоряжение задержать Яковлева и поезд во что бы то ни стало, арестовать и доставить вместе с Николаем в Екатеринбург. Ждем у аппарата ответ. Белобородов, Сафаров».

Что же случилось? Почему Яковлев в какой-то момент изменил установленный маршрут, вызвав тем самым бурную реакцию в Уралоблсовете? Имеющиеся свидетельства сходятся на том, что решение Яковлева повернуть к Омску было обусловлено полученными им сведениями или дошедшими до него слухами об угрозе «взрыва поезда» у какого-то железнодорожного моста в районе станции Поклевская. Трудно сказать, была ли угроза вооруженного нападения на поезд действительной или мнимой. Но для Яковлева, который с момента прибытия в Тобольск оказался в весьма напряженной обстановке, она могла представиться вполне реальной. В этот момент он, вероятно, и доложил в Москву Я. М. Свердлову, прося об изменении «старого маршрута». О том, что такой вариант был согласован, свидетельствует телеграмма Уралоблсовета, направленная в Омск и в другие железнодорожные пункты 28 апреля. В ней, между прочим, отмечается, что, согласно письму Свердлова от 9 апреля, Яковлев не мог менять маршрут «без прямого приказа центра». Разрешил ли изменить маршрут Я. М. Свердлов? Есть основания полагать, что на этот раз Я. М. Свердлов дал Яковлеву положительный ответ. Быков в статье «Последние дни последнего царя» прямо писал, что ВЦИК «согласился на перевоз Романовых в Омск». Это сообщение подтверждается и Д. М. Чудиновым, который пишет: «В Тюмени Яковлев переговорил по прямому проводу с Я. М. Свердловым. Было получено распоряжение: ехать в Омск. Двинулись…»

Итак, поезд с Романовыми повернул на юго-восток, на Омск. Как мы уже знаем, ответные меры Уралоблсовета последовали незамедлительно. Сообщив о происшедшем в Москву, уральцы направили вдогонку Яковлеву специальный поезд. Одновременно в Омск и другие железнодорожные пункты пошла телеграмма, объявлявшая комиссара Яковлева «стоящим вне рядов революционеров» и предлагавшая всем Советам «принять самые решительные, экстренные меры, включая применение вооруженной силы, для остановки поезда бывшего царя». «Предлагаем не обращать внимания на разные документы, которые будет предъявлять Яковлев, на них ссылаться, ибо все его предыдущие шаги бесспорно свидетельствуют о преступном замысле, осуществляемом Яковлевым, возможно, по поручению других лиц». Телеграмму подписал председатель Уралоблсовета Александр Белобородов, но в ней специально подчеркивалось, что с ее содержанием согласны областные комитеты партий большевиков, левых эсеров и максималистов.

Авдеев пишет: «С этой телеграммой Яковлев в сильно возбужденном состоянии вбежал ко мне и стал кричать, что все там с ума сошли…» По словам Авдеева, Яковлев стал уверять его, что «увоз царя по направлению к Омску означал только лишь гарантию полного выполнения возложенной на него директивы. Он хотел его (т. е. Николая. – Г.И.) вначале увезти на Южный Урал, а затем уже сговориться с центром».

Между тем поезд быстро приближался к Омску. Получив сведения, что на станции Куломзино, откуда открывался путь на Челябинск, поезд с Романовыми будет остановлен омскими красногвардейцами, Яковлев на станции Люблинская отцепил паровоз и сам направился на нем в Омск. Отсюда он вновь связался с Я. М. Свердловым. Текст его довольно длинной телеграммы настолько важен, что ее следует процитировать полностью. Яковлев сообщал: «Несомненно, я подчиняюсь всем приказаниям центра. Я отвезу багаж туда, куда скажете. Но считаю своим долгом еще раз предупредить Совет Народных Комиссаров, что опасность вполне основательная, которую могут подтвердить как Тюмень, так и Омск. Еще одно соображение: если вы отправите багаж в Симский округ (Уфимской губернии. – Г.И.), то вы всегда и свободно можете его увезти в Москву или куда хотите. Если же багаж будет отвезен по первому маршруту (т. е. Екатеринбург. – Г.И.), то сомневаюсь, удастся ли вам его оттуда вытащить. В этом ни я, ни Гузаков, ни екатеринбуржец Авдеев – никто из нас не сомневается; так же как не сомневаемся в том, что багаж всегда в полной опасности. Итак, мы предупреждаем вас последний раз и снимаем с себя всякую моральную ответственность за будущие последствия. Еду по первому маршруту. Сейчас же выезжаем. Напоминаю, что при переговорах по аппаратам все время недоразумения. Подбельский (нарком почт и телеграфов. – Г.И.), кажется, запретил переговоры, а они для меня, как видите, очень существенны. Передай также Невскому (нарком путей сообщения. – Г.И.), чтобы он строгой телеграммой дал наказ всем железнодорожным начальникам не давать по телеграфу никаких других сведений, кроме тех, чтобы наш поезд шел без остановки и останавливался только для технических исправлений. Итак, еду по первому маршруту. Багаж сдам. Поеду за другой частью. Прощай. Будь здоров. Яковлев, Гузаков». Текст этой телеграммы подтверждает предположение, что главная задача Яковлева как чрезвычайного комиссара ВЦИК заключалась в доставке Романовых в «надежное место», надежное с точки зрения их недосягаемости для контрреволюционных сил. Таким местом еще в начале апреля признавался Екатеринбург. Однако не исключалось, что если бы какие-то обстоятельства осложнили и затруднили «екатеринбургский вариант», то Яковлев (как это вытекает из его переговоров с Я. М. Свердловым) мог по согласованию с центром искать и иные пути для выполнения своей главной задачи. Но к моменту получения «омской телеграммы» Яковлева Я. М. Свердлов уже располагал и «екатеринбургской» информацией. Представители Уральского облсовета еще раз связались по прямому проводу с Москвой и вновь сообщили следующее: «Письмом 9 апреля тов. Свердлов заявил, что Романов будет перевезен в Екатеринбург, сдан под ответственность областного Совета. Видя, что сегодня поезд с Урала ускользает по неизвестным нам причинам, явно вопреки распоряжению Свердлова, мы отдали распоряжение Омску и всей сибирской магистрали поезд задержать, Яковлева арестовать и вместе с Николаем доставить в Екатеринбург. Об этом одновременно сообщили Свердлову. Его ответ нас чрезвычайно удивил… Оказывается, что Яковлев гонит поезд на восток согласно его распоряжений, и он просит Яковлеву не чинить препятствий. На основании первоначального письма Свердлова мы должны были быть поставлены в известность об изменении намерений Совнаркома относительно Романовых, а это сделано не было». Далее уральцы предупреждали: «Единственный выход из создавшегося положения – отдать в Омск в адрес Яковлева распоряжение направить поезд Яковлева обратно в Екатеринбург. В противном случае конфликт может принять острые формы, ибо мы считаем, что гулять Николаю по сибирским дорогам не нужно, а он должен находиться в Екатеринбурге под строгим надзором».

В последнем уральцы были правы. Независимо от соображений Яковлева положение складывалось так, что его действия становились крайне опасными. Шла весна 1918 г., и в районе движения поезда Яковлева то тут, то там в разное время вспыхивали антисоветские мятежи.

Железные дороги охранялись красногвардейскими отрядами, но их явно не хватало, и они располагались лишь на крупных станциях. В такой обстановке поезд с Романовыми мог стать сравнительно легкой добычей какой-нибудь контрреволюционной группы…

Я. М. Свердлов отдал распоряжение о возвращении поезда Яковлева в Екатеринбург, но, как это следует из ответа уральцев, потребовал гарантий в том, что Романовы, будут доставлены туда живыми и невредимыми. «При условии, если все дело будет вестись через областной Совет, даем зависящие от нас гарантии», – заверяли уральцы.

Только после этого Я. М. Свердлов сообщил уральцам текст своего распоряжения Яковлеву: «Немедленно двигаться в Тюмень. С уральцами договорились – приняли меры, дали гарантии, передай груз в Тюмени представителю Областкома Уральского. Так необходимо. Поезжай сам вместе. Оказывай полное содействие представителю. Задача прежняя». «Я полагаю, – говорил Свердлов членам исполкома Уралсовета, – что при этих условиях вы можете взять на себя всю ответственность. Что скажете?» Из Екатеринбурга последовал ответ: «Согласны».

Все эти материалы дают основание считать, что донесения Яковлева не вызывали у Свердлова каких-либо подозрений в «измене» и что действия уральцев не казались ему однозначно правильными. В противном случае становится непонятным его требование об обеспечении гарантий со стороны уральцев.

Получив четкое указание Я. М. Свердлова и гарантии уральцев, Яковлев из Омска вернулся на станцию Люблинская, где стоял его поезд. Двинулись назад к Тюмени, где уже находился отряд Бусяцкого. После прохождения поезда Яковлева он немедленно погрузился в другой состав и двинулся вслед.

30 апреля Николай, его жена и дочь были доставлены в Екатеринбург и сданы под расписку исполкому Уралсовета, о чем свидетельствует телеграмма, подписанная председателем Уралоблсовета А. Г. Белобородовым. В тот же день они были отправлены в дом инженера Ипатьева, получивший название «дом особого назначения».

Вечером 30 апреля Яковлев отчитывался перед исполкомом Уральского областного Совета. По словам Авдеева, он «старался себя оправдать и всю вину свалить на партизанские действия уральцев… говорил, что у него не было другого намерения, кроме как сохранить бывшего царя по директиве ВЦИК». В подтверждение своих объяснений Яковлев представил исполкому ленты своих телеграфных разговоров с Москвой.

1 мая на имя Белобородова, Голощекина и других членов исполкома Уралоблсовета поступила телеграмма из Москвы. «Все, что делается Яковлевым, является прямым выполнением данного мною приказа. Сообщу подробности специальным курьером. Никаких распоряжений относительно Яковлева не делайте, он действует согласно полученным от меня сегодня в 4 часа утра указаниям. Ничего абсолютно не предпринимайте без нашего согласия. Яковлеву полное доверие. Еще раз никакого вмешательства. Свердлов». Из Екатеринбурга в ответ Я. М. Свердлову телеграфировали, что, хотя у них с Яковлевым «произошли довольно крупные объяснения», уральцы «резолюцией его реабилитировали», признав «наличность излишней нервозности» и «необоснованных страхов». «Он теперь на Ашабалашовском заводе, – сообщали из Екатеринбурга. – Сегодня ему телеграфируем выезд окончательно за выполнением задачи».

Вначале Я. М. Свердлов намеревался вновь направить Яковлева в Тобольск для перевозки на Урал остальных членов семьи Романовых, но затем это поручение было отменено. В 20-х числах мая переезд трех дочерей бывшего царя и сына Алексея из Тобольска в Екатеринбург осуществил сам председатель исполкома Тобольского Совета, бывший матрос с броненосца «Заря свободы» Павел Хохряков. Через три месяца (в августе 1917 г.) он погиб в бою с белочехами и белогвардейцами у станции Крутиха на Урале…

16 мая «Известия» поместили интервью своего корреспондента с самим Яковлевым. Оно не лишено интереса. Яковлев сообщал, что отношение красногвардейцев к Романовым «их сильно озадачило. По-видимому, они опасались вначале грубостей, насилий и оскорблений с нашей стороны. Но весь отряд держался по отношению к Романовым вполне корректно, не позволил ни одного невежливого или оскорбительного слова…

Из Тюмени мы отправились поездом. Здесь охрана была уже увеличена до 160 человек. Путь от Тюмени до Екатеринбурга был совершен без каких-либо инцидентов».

В заключение в «загадку» Яковлева, опередив события, надо внести еще один штрих: сказать немного о его дальнейшей судьбе.

После возвращения из Екатеринбурга в Москву Яковлев вскоре (в середине мая 1918 г.) был назначен главнокомандующим Урало-оренбургским фронтом, действовавшим против войск атамана Дутова (его помощником стал Гузаков). Штаб Яковлева, должен был находиться в Уфе. Ситуация сложилась таким образом, что другим фактическим главковерхом отрядов этого фронта был В. В. Блюхер, который руководил ими еще в период зимней кампании против дутовского мятежа. Уральцы (военком Урала С. А. Анучин и председатель Уралоблсовета Белобородов) настаивали на отозвании Яковлева. Его «мелкосамовлюбленное поведение» и «начальственный тон», телеграфировали они в Москву, не позволяют найти с ним общий язык и возможность совместной работы. Но фактически Яковлев так и не успел вступить в права главкома, хотя донесения его шли в центр еще и в июне 1918 г.

В 20-х числах мая в Поволжье, на Южном Урале и в Сибири по закулисным проискам Антанты вспыхнул антисоветский мятеж Чехословацкого корпуса. Для борьбы с белочехами и поддержавшими их белогвардейцами в середине июня создавался Восточный фронт в составе четырех армий во главе с М. Муравьевым. Командовать одной из армий – второй, действовавшей в районе Уфы и Оренбурга, был назначен Яковлев. Но июнь-август стал периодом тяжелых неудач войск фронта, вызванных, в частности, и деятельностью главкома М. Муравьева. Прибыв на фронт, он произвел перестановку командования: командующим второй армией назначил бывшего полковника Ф. Махина, который был внедрен в Красную Армию эсеровским руководством. Яковлев был отозван в штаб фронта. А затем началась полоса поражений, вызванных предательством бывших царских офицеров. Сдав Уфу, перебежал на сторону образовавшегося в Самаре Комитета членов Учредительного собрания (Комуч) Махин. На его место был назначен другой командующий – А. Харченко; политическим комиссаром при нем стал Яковлев. Но вскоре изменил и Харченко. А 10 июля поднял мятеж сам главком М. Муравьев. Он был объявлен изменником революции и убит при попытке оказать сопротивление в момент ареста. Авантюра Муравьева была ликвидирована, но она, конечно, на какое-то время усугубила тяжелое положение фронта…

Неудачи, поражения, измены, свержение Советской власти на огромной территории от Волги до Дальнего Востока (где возникали эсеровские правительства: Комуч в Самаре, Временное Сибирское правительство в Омске и др.) создавали тяжелую атмосферу. Яковлев тайно возвратился в захваченную комучевской «Народной армией» Уфу и перешел на нелегальное положение.

7 октября 1918 г. Красная Армия освободила Самару и комучевский «Совет управляющих ведомствами» бежал в Уфу, а приблизительно через месяц к управляющему внутренними делами Комуча эсеру П. Д. Климушкину явился офицер и потребовал секретной беседы. Он сказал, что пришел по поручению бывшего «крупного большевика», который готов перейти «на нашу сторону», поскольку «изжил идею большевизма», но предварительно хотел знать реакцию «Совета управляющих». Офицеру заявили, что «ни суда, ни мести не будет». Через неделю он явился снова с… Яковлевым.

В воспоминаниях П. Климушкина имеется текст заявления, которое Яковлев написал по требованию «Совета управляющих». Тяжело читать его. Яковлев писал, что после сдачи Уфы, скрываясь «по деревням и селам», он пришел к заключению, что «партия, к которой принадлежал, побеждена» и что теперь он «как социалист-народник» поддерживает идею «власти Учредительного собрания». С согласия Яковлева это заявление с призывом последовать его примеру, было напечатано в уфимских газетах и «разослано по войскам». В то же время за Яковлевым был установлен секретный надзор с целью выявления его возможных «связей с большевиками».

Но через несколько дней Яковлев все же был арестован. На запрос Климушкина из штаба чешского генерала Я. Сырового ответили, что Яковлев удален «из полосы фронта», но за Челябинском он может проживать свободно. Что стало с ним дальше, Климушкин не сообщает.

Предательский поступок Яковлева осенью 1918 г. бросил тень на все его прошлое. Стало казаться, что и подлинный смысл его маневров во время перевозки Романовых из Сибири на Урал весной 1918 г. вполне прояснился: очевидно, Яковлев уже тогда задумал измену, а потому пытался освободить и похитить бывшего царя. А белоэмигрантским историкам и мемуаристам он дал повод для тех антисоветских инсинуаций, о которых говорилось выше. Но документы, которые были приведены, как нам кажется, опровергают их.