Отступление деникинской армии. На защиту города Енотаевска. Вынужденная посадка в расположении белых. Бой с белоказаками. Штурмовка войск противника. На глазок больше бомбить не будем — есть прицел. Что рассказал отец Тани. Неудачный полет.
20 октября 1919 года телеграф принес радостные вести: части Красной Армии с боем взяли город Орел. А через четыре дня — новая победа: конница Буденного овладела Воронежем.
Всего только неделю хозяйничали белые в Орле, готовясь к новому наступлению, которое не состоялось. Стремительный марш деникинцев на Москву был не только приостановлен, под мощным натиском контратакующих советских войск противник начал отходить по всему фронту. Успехи сентябрьского наступления белых были сведены на нет. Но все же враг упорствовал. Бои отличались особым ожесточением.
А в это время у нас, на фронте 11-й армии, наступило некоторое затишье. Бои приняли затяжной характер и протекали, как это принято говорить на военном языке, с переменным успехом.
11-я армия вошла в состав войск Юго-Восточного фронта и имела только один наш 47-й авиационный отряд, который насчитывал всего… три самолета. А со стороны белых против нас действовал так называемый «Южный» авиационный отряд и 47-я английская авиационная эскадрилья.
После боев на подступах к Черному Яру белые были вынуждены отступить на 30–40 километров. В октябре бои в основном велись в полосе грунтовой дороги Черный Яр — Царицын. Наступлению войск 11-й армии на царицынском направлении содействовала часть состава Волжско-Каспийской военной флотилии (Верхнеастраханский и Среднеастраханский отряды флотилии).
В октябре, окончив школу летчиков-наблюдателей, я возвратился в отряд. Незадолго до моего приезда похоронили летчика Короткова. Он всего на несколько дней пережил своего друга Щекина. Погиб Коротков при следующих обстоятельствах. После атаки кавалерии противника на бреющем полете Коротков возвращался на свой аэродром. Во время посадки самолет неожиданно скользнул на крыло и врезался в землю. Как оказалось, Коротков был тяжело ранен во время штурмовки. У смелого, самоотверженного летчика хватило сил довести самолет до своего аэродрома. Но здесь он, видимо, потерял сознание.
В отряде был уже новый командир — летчик Александр Андреевич Кравцов, переведенный к нам с Восточного фронта, где он также командовал авиационным отрядом.
Для Кравцова получили самолет «Ньюпор-24» с мотором «РОН» мощностью в 120 лошадиных сил. Самолет этот был несколько лучше, чем «Ньюпор-23».
Разбитый самолет «Спад», на котором погиб летчик Коротков
Как стало известно, Кравцов окончил школу летчиков во Франции, куда был направлен во время первой мировой войны. Царское правительство не справлялось с подготовкой летчиков, и многие русские авиаторы учились за границей в летных школах Франции и Англии. Летал Кравцов очень хорошо. Он всегда был спокоен, весел и тактичен, порой даже сверх меры. Случалось, что Кравцов не решался сделать замечание по службе своим подчиненным во избежание неприятных разговоров.
* * *
26 октября поступил приказ перегнать в город Енотаевск два самолета. На другой день утром Василенко на «Сопвиче» и Лапса на «Фармане» перелетели на посадочную площадку у деревни Ивановки, находившейся на правом берегу Волги, в трех километрах от Енотаевска. С Василенко полетел я, с Лапсой — моторист Кузьмин. Горючее и боеприпасы доставил на автомашине моторист Федоров. Наше перебазирование было вызвано тем, что командование 11-й армии опасалось набега конницы белых из степи на Енотаевск и нуждалось в воздушной разведке. Нам было приказано ежедневно просматривать районы северо-западнее, западнее и юго-западнее Енотаевска, на расстоянии до 100 километров.
Утром 28 октября мы с Василенко вылетели на разведку в северо-западном направлении. День был солнечный, видимость прекрасная, но условия для ориентировки, и тем более деталькой, учитывая, что компасной установки самолет не имел, — крайне неблагоприятные. Однообразная степь, слегка припудренная снегом, не имела никаких ориентиров. Мы летели на высоте всего 600 метров. В общей ориентировке руководствовались положением солнца. Лапса летал в это утро на разведку с мотористом Кузьминым в западном и юго-западном направлении от Енотаевска.
Наши полеты оказались бесплодными. Конницу белых мы не обнаружили.
В тот же день около 14 часов Василенко и я повторно вылетели на разведку. Погода была по-прежнему хорошей, но видимость несколько ухудшилась из-за усилившейся дымки.
Мы летели на высоте 800 метров. До населенного пункта Заустана шла грунтовая дорога, хорошо видимая с самолета. Заустан мы легко обнаружили: из труб нескольких домиков вился дымок. Здесь было более десятка обитаемых кибиток, из них тоже вились вверх струйки дыма. Но прежде всего мое внимание привлекло большое количество лошадей, стоявших у коновязей. По быстрым подсчетам их было около двухсот. Поднявшись с сиденья, я потянулся к Василенко, стал показывать рукой на лошадей и что есть силы кричать:
— Конница! Конница!
Василенко усиленно закивал и жестами стал показывать, чтобы я сбросил на Заустан бомбы. Кое-как я объяснил, что следует лететь дальше, до конечного пункта маршрута — селения Суркульты, до которого оставалось всего 10 километров. Конница, которая находилась в Заустане, от нас никуда не уйдет.
Только что мы, сделав круг над Заустаном, повернули на юго-запад, как через две — три минуты заметили большое скопление конницы в Суркульте и около сотни всадников, которые двигались к Заустану. Мы сделали два круга над Суркультой. Я подсчитал, что там находилось не менее трехсот лошадей, а вокруг кибиток много людей.
Я решил сбросить все четыре осколочные бомбы на обнаруженную конницу белых в Суркульте. Сброшенная с первого же захода бомба разорвалась между крайними к северу кибитками и коновязями. Внизу под нами все пришло в движение. Было видно, как бросились бежать люди и поскакали в разных направлениях всадники. Носились сорвавшиеся с привязей лошади. Вторая бомба также упала очень удачно: среди кибиток. Василенко быстро развернулся и в третий раз начал заходить на цель. Перевесившись через борт, я ждал. Пора! Бомба, покачиваясь, понеслась вниз. Но не успел я отметить место ее разрыва, как неожиданно смолк шум работающего мотора. Сразу же стал явственно слышен свист тросов крыльев планирующего самолета. Что делать? Внизу под нами конница белых, на которую мы только что сбросили три бомбы.
Что случилось с мотором, я не мог узнать у Василенко. Отвлекать его вопросами было нельзя, так как самолет быстро снижался. Нам предстояла вынужденная посадка в стане врага.
Я поспешил сбросить оставшуюся бомбу и начал снимать пулемет с турели для ведения боя на земле.
Посадка прошла благополучно. Василенко, торопливо вылезая из кабины, волнуясь, сказал:
— Почему-то отказал мотор.
Я также поспешно вылез из самолета с пулеметом в руках. Сели мы приблизительно километрах в шести — семи севернее Суркульты. Быстро прикинул, сколько времени потребуется белым конникам, чтобы прискакать к нам.
Обращаясь к Василенко, который возился с мотором, я сказал:
— Белые будут здесь минут через пятнадцать — двадцать. Зажжем самолет и будем уходить на север. Там большая площадь барханных песков, можно отбиваться из пулемета; продержимся до ночи, а там попробуем пробраться к нашим.
— Мотор в порядке, — перебивая меня, крикнул Василенко, — отказала помпа, подающая бензин в верхний бачок, а ручной помпой я забыл подкачать бензин, увлекся бомбежкой!
В следующий момент он бросился в кабину самолета, что-то там поискал и с досадой крикнул:
— Федоров — шляпа, не положил в инструментальную сумку насос для заливки мотора. Ложись с пулеметом на хвост, а я буду заводить мотор.
Но как ни старался Василенко, завести мотор ему не удавалось. С большим напряжением толкал он двумя руками лопасть винта вниз. Мотор чихал, делал два — три оборота и опять останавливался. Так повторялось несколько раз. Ротативный мотор «РОН» на нашем «Сопвиче» был очень капризным при запуске.
Вновь и вновь пытался Василенко запустить мотор и по-прежнему безуспешно. Тут я заметил в степи пятерых всадников, которые во весь опор скакали к нам.
— Белые! — вскрикнул я.
— Стреляй! — ответил Василенко. Но я стрелять не стал.
— Почему не стреляешь?! — угрожающе крикнул Василенко.
Белые, подскакав к нам на расстояние примерно метров триста, остановились и начали спешиваться. Я наблюдал за ними.
— Подождем стрелять, посмотрим, что они будут делать, — сказал я Василенко. — Ты заводи мотор. На выстрелы прискачут еще и другие всадники, которые наверняка сейчас рыскают в степи, разыскивая нас.
Я исходил из того, что наш самолет приземлился в небольшой долинке и мог быть замечен только с близкого расстояния.
Подскакавшие к нам белые конники пока ничего не предпринимали.
Василенко уже из последних сил пытался запустить мотор. Выхлопы и шум работавшего двигателя пугали лошадей, и было видно, с каким трудом их сдерживали кавалеристы. Но вот новая группа всадников показалась метрах в четырехстах от нас на краю долины. Наше положение становилось все более безнадежным. С минуты на минуту белые перейдут к решительным действиям. Сжечь самолет мы еще успеем, но отойти, отстреливаясь, в пески нам теперь уже не удастся. Прибывшие, по-видимому, начали что-то обсуждать, не делая попытки приблизиться к нам.
Белые, конечно, видели пулемет, направленный на них, и, возможно, думали, что у нас есть еще другие средства защиты. Но одно было очевидно: они трусят. Тут я вспомнил, что в войсках белых, действовавших против нашей 11-и армии, немало казаков калмыков. Неграмотные и политически крайне отсталые, не знающие русского языка, калмыки были послушными рабами своих князьков. Формирование калмыцких казачьих полков началось еще в октябре 1917 года.
Вспомнив о белоказачьих калмыцких частях, я понял, кто были конники, которых мы бомбили в Суркульте.
Бездействие белоказаков калмыков продолжалось еще несколько минут. На наше счастье, мотор самолета вдруг заработал. Василенко успел вскочить на крыло и, стоя на плоскости, начал, регулировать газ, работая секторами, затем полез в кабину. Я обстрелял противника из пулемета и поспешил к самолету.
«Сопвич» медленно пополз, разворачиваясь в сторону стоявшей группы противника. С большим трудом я забросил пулемет в заднюю кабину и вскочил на подножку фюзеляжа. Наблюдавший за мной Василенко тотчас же дал полные обороты мотору. Самолет начал разбег для взлета.
Василенко был уверен, что я не сорвусь и смогу влезть в свою кабину. Каждая секунда пребывания на земле становилась для нас все более опасной.
Когда я, наконец, взобрался в свою кабину, то увидел, как часть казаков удерживала рвущихся лошадей, а другие казаки, припав на колени, стреляли в нас из винтовок.
Но все кончилось благополучно. Я смотрел с высоты полета на площадку в степи, которая едва не стала местом нашей гибели.
Мотор гудел ровно, самолет набирал высоту с курсом на восток. Мы направлялись на свой аэродром.
В смотровое зеркальце я увидел смеющееся лицо Василенко. Выставив из кабины левую руку с торчащим вверх большим пальцем, он «говорил» мне, что все обстоит хорошо.
Менее чем через час мы совершили посадку у деревни Ивановки. Тщательно осмотрев самолет, мы обнаружили две пулевые пробоины: одну — в фюзеляже между передней и задней кабинами и другую — в верхней левой плоскости. Это было результатом обстрела во время взлета.
Мотористу Федорову крепко досталось от Василенко за плохую подготовку самолета к полету.
Федоров тяжело переживал случившееся. Он весь ушел в работу, целые дни проводил у самолета, все время что-то там делал. Видя это, Василенко смягчился: не раз ходил к самолету, где работал Федоров, угощал его папиросами, хотел как-то ободрить.
На другой день на разведку первым вылетел Лапса с Кузьминым. Затем в воздух поднялись мы с Василенко.
Едва пролетели над населенным пунктом Заустан, как Василенко показал мне на что-то рукой. По дороге с запада двигалась к Заустану крупная колонна конницы белых. Прямо с ходу я сбросил на противника осколочную бомбу. Она упала с перелетом, но недалеко от колонны. Белые бросились врассыпную, вправо и влево от дороги. Один за другим мы делали заходы на цель, пока я не сбросил все бомбы.
Конница еще более рассеялась по степи. Василенко начал показывать мне жестами, что он намерен снижаться и чтобы я был готов к обстрелу белых из пулемета. Его большие темно-карие глаза блестели от возбуждения. В знак согласия я быстро закивал. В следующее мгновенье Василенко начал круто снижать самолет.
Вот из-под крыла в поле моего зрения стали появляться группы всадников. Они казались совсем близко от нас, если учесть, что мы летели на высоте примерно 50 метров. Тотчас же я открыл огонь из пулемета. Я видел, как некоторые конники пытались стрелять в нас, но испуганные лошади, метавшиеся из стороны в сторону, не давали белам хорошо прицелиться.
Расстреляв все обоймы, за исключением одной, составлявшей неприкосновенный запас, я толкнул Василенко, показав, что обстрел окончен. Набрав высоту около 600 метров, мы сделали еще несколько кругов над этим районом. Конница белых была сильно рассеяна по степи. По нашим подсчетам, конников противника было 600–700.
Для усиления советского конного отряда, прикрывавшего Енотаевск, были мобилизованы местные коммунисты и комсомольцы. Нашим летчикам в предстоящем бою отводилась значительная роль. Мы должны были нанести по белым удар с воздуха, после чего отряд красной конницы атакует противника. К сожалению, погода неожиданно испортилась, пошел снег, и мы были прикованы к земле. Наши конные разъезды, высланные в направлении Заустана, в некоторых местах натыкались на конные разъезды белых, но подробных сведений о противнике добыть не могли. Наконец нам удалось вылететь на разведку, хотя погода по-прежнему не благоприятствовала: была низкая облачность и очень плохая видимость. Все же мы обнаружили сосредоточение конницы белых в Заустане. И на этот раз мы бомбили ее, но только уже с двух самолетов. На следующий день повторилось примерно то же. Мы опять нанесли удар по коннице белых, находившейся в Заустане, и рассеяли ее по степи.
В последующие два дня плохая погода заставила нас сидеть на аэродроме. Когда же Василенко и я опять появились над Заустаном, конницы белых там не оказалось. Мы направились далее и заметили кавалерийские части, двигающиеся от Суркульты на запад.
Белые уходили, отказавшись, по-видимому, от попытки набега на Енотаевск. И на этот раз мы, не торопясь, стараясь возможно точнее прицеливаться, сбросили на них бомбы.
Погода испортилась надолго, и мы в течение значительного времени бездействовали, сидя на аэродроме в Ивановке.
* * *
Наступил декабрь, установилась морозная, малоснежная зима. Наконец мы получили долгожданное приказание возвратиться в отряд в Батаевку. И выполнили его в тот же день.
За время нашего отсутствия из отряда уехал в школу летчиков в город Егорьевск комиссар Шкуро. Он давно и настойчиво добивался направления на учебу. В отряде был уже другой комиссар — Антон Петрович Снегов. Среднего роста, худощавый и бледный, Снегов, казалось, не мог похвастаться богатырским здоровьем. Но в отряде чувствовалась его крепкая рука. Он был напористым, требовательным.
Едва я успел прилететь в Батаевку, как Кравцов приказал установить на самолете «Фарман-30» бомбардировочный прицел. С устройством этого очень примитивного прицела я познакомился в школе летчиков-наблюдателей.
Весь прицел состоял из ряда гвоздиков, вбитых вдоль борта гондолы. По этим гвоздикам, учитывая время падения бомбы данного типа, в зависимости от высоты и скорости полета самолета, и определялся угол прицеливания.
Время падения бомб брали из «Таблиц бомбометания».
На следующий день рано утром я уже был на аэродроме и в присутствии Лапсы и Кузьмина взялся за устройство прицела. Тут же ознакомил их с «Таблицами бомбометания», которые я привез из школы.
К сожалению, такой прицел можно было установить только на самолете «Фарман-30», на котором гондола находилась впереди крыльев. Для «Сопвичей» этот прицел был не пригоден. Мне потом пришлось несколько раз бомбить с «Фармана-30», пользуясь прицелом; результаты были лучше, чем при прежней бомбежке на глазок.
* * *
В отряд поступило приказание выслать «Сопвич» на посадочную площадку у села Старицкое, расположенного в двадцати километрах от Черного Яра. С этого места мы должны были вести разведку для наших наступающих войск. Вскоре Василенко, я и Федоров уже были в Старицком. Расположились мы в одном из домиков на окраине села, поближе к самолету.
Вернувшись с аэродрома после разведывательного полета, мы с Василенко у входа в свою комнату встретились с удивительно красивой девушкой. Она была одета очень просто, по-крестьянски. Красота девушки и очень печальное выражение лица произвели на нас такое впечатление, что мы растерялись.
Войдя в комнату, мы оба долго молчали. «Кто эта девушка? Как она красива! Почему так грустна?» — один за другим возникали вопросы.
— Кто она? — спросил я наконец Василенко.
— Не знаю, — почти шепотом ответил он. Вероятно, девушка была дочерью хозяина нашего дома. За ужином мы сидели все вместе. Ели молча. Василенко пробовал раз — другой пошутить, но его шутки успеха не имели, и он быстро замолчал. Только время от времени исподлобья поглядывал на красавицу.
После ужина тоже не удалось завязать разговор ни с хозяином дома, ни тем более с его дочерью. На другой день рано утром мы были уже на аэродроме.
Шли дни, но мы так ничего и не узнали. Девушка обычно бесшумно появлялась в доме и так же бесшумно исчезала. Мы ни разу даже не слышали ее голоса.
Но вот как-то вечером я пришел домой один. Василенко задержался на аэродроме. В доме был лишь хозяин. Я не выдержал и спросил его о дочери. Хозяин словно ждал этого вопроса. Вопреки моим ожиданиям, он охотно стал рассказывать.
Девушку зовут Татьяной. Она его дочь, счастье и радость для отца и матери. Жили они дружно, и, казалось, ничто им не угрожает. Немало парией влюблялось в Татьяну, но она еще не выбрала своего суженого.
В один из августовских дней их село захватила конница белых. Поздно вечером в дом ввалилась ватага казаков, с ними был офицер. Пришедшие заявили, что останутся ночевать.
Как ни старалась Таня избежать опасных гостей, все же офицер ее заметил.
Казаки сели ужинать, и офицер потребовал, чтобы Таня вышла к столу. Весь вечер он не спускал с нее глаз.
Перед тем как лечь всем спать, офицер и казаки вышли из дома, и некоторое время их не было. Думали, что «гости» ушли совсем, но они вернулись. Офицер приказал родителям девушки немедленно одеться и следовать с ним на допрос по обвинению в связях с большевиками.
— Под конвоем офицера и казаков мы, я и жена, направились темной ночью в один из домов, на другой конец села, — продолжал хозяин дома. — Нас ввели в комнату, там за столом сидел офицер. Он был пьян. Офицер, который привел нас, пошептался с ним и вышел из комнаты. Долго допрашивал нас пьяный белогвардеец, требуя сведений о том, кто из жителей села большевики и где они прячутся. Потом пришел офицер, арестовавший нас. Допрос продолжался до рассвета. Наконец нас отпустили. Мы поспешили к себе. Двери нашего дома оказались не запертыми. Встревоженные и испуганные, я и жена бросились в дом. В первой комнате никого не было. Во второй, где должна была спать Таня, мы увидели ужасную картину. На полу лежала обезумевшая, растерзанная наша дочь. Долго рыдала Татьяна, а мы сидели с женой около ее постели, измученные и убитые горем. Офицер и казаки к нам больше не заходили, а под вечер белая конница ушла из села. Таня рассказала матери, что ее изнасиловал офицер. Ни сопротивление, ни слезы не помогли.
Еще долго после этой ночи я и жена не оставляли Таню без присмотра ни на одну минуту. Но это было еще не все. Оказалось, что Таня забеременела. Теперь она должна будет родить ребенка от ненавистного ей человека…
Хозяин замолчал, подавленный горем.
Я сидел неподвижно, потрясенный всем услышанным.
В тот же вечер я передал наш разговор Василенко. Он был вне себя. Было очевидно, что им владело не одно только чувство жалости к девушке…
Спустя несколько дней после того, как нам стала известна страшная история Тани, я как-то раньше обычного вернулся домой. В нашей комнате я увидел сидевших у стола Василенко и Таню, они о чем-то тихо беседовали.
Василенко вскоре признался мне, что горячо полюбил Таню и она отвечает ему взаимностью. Но, по словам девушки, у них не может быть счастья — у нее будет ребенок. В самом опасном боевом полете Василенко так не волновался, как сейчас. Он рассказал мне, как убеждал Таню, что к ребенку он будет относиться, как к своему родному. Когда Василенко говорил мне об этом, его большие темно-карие глаза, в которых всегда искрились задор и веселье, были серьезными и задумчивыми.
Я горячо одобрил его решение жениться на Тане и увезти после войны к себе домой.
* * *
В связи с временным затишьем на нашем участке фронта мы вернулись на свой основной аэродром у села Батаевки. Василенко последнее время не мог спокойно говорить о белых. История с Таней еще резче обострила его ненависть к ним. Он каждый день приставал к командиру отряда Кравцову и комиссару Снегову с просьбами послать его бомбить белых.
Странные перемены произошли за последнее время с летчиком Лапсой. Он сильно нервничал перед каждым полетом. Причины такого настроения Лапсы стали ясными прежде всего мне. По настойчивым приглашениям Лапсы и его жены Ольги я часто заходил к ним то пообедать, то почаевничать. Жили они очень дружно, как говорят, души не чаяли друг в друге. У них всегда было чисто, уютно, и я любил у них бывать. Ко мне они оба относились, как к близкому человеку, и были со мной откровенны. Я стал замечать, что, когда приходил к ним с сообщением о приказе на вылет Лапсы, Ольга моментально менялась в лице и становилась строгой, невеселой. Потом мне стало понятно, что она очень тяжело переживает каждый полет мужа. Нечего и говорить, как все это нервировало Лапсу. Вот почему Ольга так часто была печальной, а Лапса становился еще более нервным и раздражительным.
О настроениях Ольги и о влиянии ее на мужа я рассказал комиссару Снегову. Не раз на эту тему возникал у нас разговор с ним и Кравцовым, но решения мы не находили. Заставить Ольгу под каким-либо предлогом уехать из отряда было трудно. В то время жены многих летчиков и техников кочевали по фронтам, и никого это не удивляло. Решили попытаться изжить у Ольги эти настроения.
Во всяком случае, Снегов и по его поручению я не раз говорили об этом с Лапсой и Ольгой. Она соглашалась с нашими доводами, что нельзя давать волю своим настроениям, что война есть война. Все это она понимала, но, соглашаясь с нами, плакала… И если ничего не говорила потом мужу, то своим печальным видом еще больше расстраивала его.
Придя к Лапсе с очередным заданием на полет, я сообщил ему об этом по секрету. Ей же сказал, что поступили новые приказы начальника авиации 11-й армии и что необходимо зайти сейчас в канцелярию ознакомиться с ними. Ольга как будто поверила этому.
Подготовив все данные для полета, я и Лапса отправились на аэродром. «Фарман-30» уже был готов к вылету. Через несколько минут мы были в воздухе. За деревней Солодники шел бой. Нам следовало установить наличие резервов противника.
В эти последние дни 1919 года белые медленно отходили под нажимом частей Южной Царицынской ударной группы войск 11-й армии. Деникинские войска отступали по всему фронту.
Погода не благоприятствовала полету. Когда мы приблизились к деревне Солодники, небо было покрыто сплошной облачностью, нижний край которой не превышал, как нам казалось, 200–300 метров. Лапса решил лететь ниже облаков. «Фарман» начал снижаться. Видимо, Лапса намеревался проникнуть в тыл противника на малой высоте. Решение это было смелым, но очень опасным. Нас легко могли сбить с земли винтовочным и пулеметным огнем. Но иного выхода не было. Эти мысли пронеслись у меня в голове, когда самолет снижался. У нас в отряде уже сложилась к тому времени традиция: возвращаться на аэродром, только успешно выполнив боевое задание.
Прекратив снижение, Лапса повел самолет в редком тумане, стараясь не терять из виду едва просматриваемую сверху землю. Опускаться еще ниже он опасался, и так мы летели на высоте примерно метров пятидесяти. Я напряженно следил за землей, ожидая увидеть слева дорогу с телеграфными столбами, а справа — берег Волги. Но ни того, ни другого не было видно. По расчету перед нами должна уже быть деревня Солодники, но ее все не было. Видимость ухудшалась. Мы летели на высоте всего 25 метров. Под нами была пустая степь: ни людей, ни жилья, ни дорог — ничего. Все куда-то исчезло. А над нами сплошной белый полог облаков.
— Где мы? — кричит мне Лапса. Поднимаюсь с сиденья и кричу ему в наушник шлема:
— Не знаю!
Вот на курсе нашего полета неожиданно появилась одинокая хата и журавль над колодцем, через который мы едва успеваем «перепрыгнуть». Пронеслись под нами четыре — пять всадников, и опять пустынная степь.
— Надо возвращаться в свое расположение, — кричу я Лапсе.
— А где восток? — спрашивает он меня.
В самом деле, где восток? Компаса у нас на самолете нет. Солнце мы не видим. Как узнать направление стран света? Если бы увидеть на земле церковь, то страны света легко определяются по расположению ее входа (с запада) и алтаря (восточная часть церкви). Можно определить в полете основные направления по берегам реки, так как западный берег выше восточного. Но мы ничего не видели, кроме припудренной снегом степи. Что же делать? Может быть, мы летим в сторону расположения противника и пролетим в этом направлении столько времени, что на возвращение не хватит бензина? У меня возникает мысль: пробить облачность, чтобы восстановить ориентировку при помощи солнца. Кричу об этом в ухо Лапсе. Но тот раздраженно отвечает:
— Не могу!
Он прав, думаю. Пробить облачность, да еще снизу вверх, на «Фармане-30» — дело явно безнадежное, оно может закончиться только нашей гибелью. Летим и летим… Лапса несколько раз меняет направление, но отовсюду на нас несется по-прежнему пустынная степь. Есть от чего прийти в отчаяние! Где же мы в конце концов? После многократных попыток и проверок я убедился, что мы летим немного вправо от направления на солнце, то есть почти правильно на юг. Крикнув летчику, чтобы тот не менял направления полета, я стал наблюдать за степью, отыскивая на ней что-либо, что помогло бы нам ориентироваться при повороте самолета на 180°. Скоро замеченная мною полоска более темной земли, идущая параллельно направлению полета, помогла летчику развернуть самолет. Лапса старался выдержать это направление. Ему казалось, что он порой забирал влево или вправо. В общем, наш самолет летел по «пьяному маршруту», вихлял то в одну, то в другую сторону, но все же держал курс на север. Вот наконец под нами промелькнула дорога с телеграфными столбами, а вслед за ней, меньше чем через минуту, и берег Волги. Тотчас же Лапса повернул направо. Не прошло и четверти часа, как мы вышли из тумана, пролетев не замеченную нами деревню Солодники. Не выполнив задания, мы возвратились на свой аэродром. Было досадно, что все так случилось. Невольно сам себе задавал вопрос: все ли было сделано, чтобы добыть сведения о противнике, пусть даже в такую плохую погоду? И ответ был один: нет, не все.
Ни командир, ни комиссар отряда замечаний нам не сделали. Но Витьевский многозначительно посмотрел на меня и Лапсу и укоризненно покачал головой.
Формально осудить нас было нельзя. Высота разведки, указанная нам, колебалась в пределах от 600 до 800 метров. Полет на высоте 25 метров, да еще в тумане, не предусматривался. Все же мы оба чувствовали себя глубоко виноватыми.
Возвращаясь с аэродрома домой, мы с Лапсой условились ничего не говорить Ольге не только о том, что с нами произошло, но и о по лете вообще.
Но не успели мы еще войти в комнату с беспечным выражением на лицах, как поняли по виду Ольги, что она крайне расстроена. Вся наша хитрость оказалась не стоящей выеденного яйца. Ольга видела, как поднялся в воздух «Фарман» и как он полетел курсом на запад. Видела она и возвращение «Фармана».
Помощь пришла со стороны политрука отряда Одинцова. Он уговорил Ольгу работать в отряде внештатным библиотекарем. К этому времени стараниями Одинцова у нас была создана достаточно большая библиотека, которая имела уже многих читателей в отряде. Ольга увлеклась этой работой, стала пропадать в библиотеке дни и вечера. Труд давал ей удовлетворение, заполнял время, укреплял волю. Так была решена «проблема Ольги».