По привычке потрепав рыжую секретаршу за костлявое плечо, Герман вошел в кабинет и увидел на идеально прибранном письменном столе белый лист бумаги. «О, черти, уже что-то пишут… Кому я понадобился, на выходные глядя?». Он привычно переобулся в легкие кабинетные штиблеты, задвинув уличную обувь под стол, и в прекрасном, даже слегка игривом настроении опустился в мягкое рабочее кресло. «Ну, и чего тут?» — спросил он, небрежно подвинув к себе лист, где чернела всего одна строчка: «Ты еще жив, козел? Поторопись с завещанием. У тебя осталось полтора дня.» Пропустив слово «козел», Герман еще раз пробежал глазами строчку, потом негромко прочитал ее вслух и почувствовал, как из недр организма подступает к горлу противная икота. «Спо-кой-но, Бубен!» — сказал он себе, и, чтобы подавить икоту, с двух сторон нажал ногтями основание среднего пальца. Икота моментально улеглась. «Ну, вот… А теперь подумаем: кто у нас так шутит? Для начала узнаем…»

— Галочка! — сказал он, нажав кнопку селекторной связи, и повторил извечное: — Сквозь двойной дверной проем носик дивный свой просунь!

— Слушаю, Герман Петрович! — появилась она в кабинете. — Вы всё шутите…

— Возможно. А теперь — шутки в сторону. Мне тут записочку без подписи оставили… Кто до меня заходил в кабинет? — И он помахал перед собой злополучным листком.

— Кроме меня, никого. Да никто и не рыпался.

— Прекрасно. Да и шрифт вроде как от твоей машинки. Значит, это ты рассчитываешь на завещание? Не рано?

— От вас дождешься! — игриво отмахнулась секретарша. — Да я, сказать правду, и не проверялась еще.

— А, может, и не надо? Чего ждать от «козла»?

— Это кто это у нас козел? — подходя вплотную, спросила Галя и пальчиком стукнула Германа по носу.

— Да вот, записочка тут… — Одной рукой плотно, так, что почувствовал ее лобок, Герман прижал Галину к себе, а другой поднес к ее глазам листок бумаги.

— Ну, балуй! Дверь-то не заперта… Кто войдет сейчас, — сказала она вмиг сорвавшимся голосом и отстранилась от Германа. — Чего там написано?

— Читай, если не помнишь! — Герман скомкал листок и опустил его в ее открытое декольте.

— Эха, ты! — вырвалось у нее, едва пробежала глазами мятый текст. — Это, чего? Тебе записка такая? Сегодня положили? Это кому ты так насолил?

— Не тебе?

— Обалдел? Я чего, не знаю, такой ли ты еще живой?

— Ладно. Иди, — сказал он. — Мне подумать надо.

Галина резко повернулась на выход, но у тамбура остановилась и оглянулась, спрашивая взглядом: «А может, запереть дверь?»

— Иди, иди, — махнул он ей рукой. — В другой раз.

Он сел за стол, разгладил ребром ладони смятый лист послания анонима и склонился над ним, подперев руками виски. «Кто это может быть?.. Кто-то из наших?… Кто?»

Прошел уже месяц как Герман был назначен председателем комитета. Народ принял его назначение как должное, без ропота. Может, кто-то и сожалел о судьбе его предшественника — невысокого, худенького человека, смелостью и независимостью характера похожего на фокстерьера, но разговоров на эту тему Герман в коллективе не замечал, и всезнающая Галина ничего ему об этом не докладывала. Да, собственно, почему кто-то должен плохо к нему относиться? Практически со всеми лично он знаком только со дня представления на общем собрании, никому и ни в чем «насолить» не успел. Отношения чисто рабочие: читает тексты, слушает или просматривает передачи, высказывает замечания, что-то даже снимает с эфира… Но все это в порядке вещей в любой редакции. Единственный, с кем он давно знаком и находится, можно сказать, в конфликте, это редактор музыкального вещания Виктор Полушкин. Вот с ним он работал еще в газете, но в разных «весовых категориях» — тот литсотрудником, а Герман — заведующим отделом. Ну, правда, парнем тот был шустрым, творчески активным, с претензией на писательство, за что, не подавая вида, и недолюбливали его коллеги. А вот Герману приходилось давать в газете оценки литературным трудам Полушкина, и самолюбия его он не жалел.

«Ну, что? Вот и аноним?» — подумал Герман.

— Галь, а где у нас Полушкин? — спросил он секретаршу по селекторной связи.

— Здрасте! Сами же ему командировку подписывали в Кострому на семинар. Скоро неделя, как он там тусуется, — ответила Галина.

— Извини, забыл. Ко мне там никто не сидит у тебя? Я пока занят.

— Интересно, чем? — съязвила она.

«Распоясалась баба! Надо убирать, — подумал Герман. — Дурак. Верно говорят французы: «не шерше жену брата и сотрудницу аппарата». Теперь придется расхлебывать… Баба вздорная и, не дай, бог, если залетела… Так,… Полушкин, значит, отпадает, если только не написал записку раньше и не попросил кого-нибудь подкинуть ее именно теперь, когда его нет в комитете… Мог он такую подлянку подкинуть?… Не похоже. Он творил и не такие гадости, но никогда анонимно… Кто же тогда?… А, вот еще Кузя знает меня со студенческих лет… Знает, как я закладывал пацанов декану… Как меня метелили за это…. «Тёмную» устраивали, сволочи… Но Кузе-то я ничего плохого никогда не сделал… Или было?.. Да, писал докладную записку помощнику декана, что они всей комнатой слушают пластинки Битлов и фарцуют тряпками… Знаем мы теперь этих «помощников»!.. Ребят отчислили с факультета на заочное отделение. Но Кузю-то оставили! И когда пацаны выгнали меня спать в туалет, он первым принес одеяло… Прошло столько лет… Так, а как он попал в комитет? Он же преподавал в ВПШ. Выгнали? Надо как-то убрать и отсюда… И Полушкина тоже. И кто еще меня знает?.. Это правило номер один — убрать всех, кто тебя знал раньше. Расчистить поляну… Чтобы ни каких сорняков! Авторитет вырастает на чистой пашне…»

— Герман Петрович! — громко включился селектор. — К вам Виктор Плешко. Говорит, по срочному делу.

— Слушай, заткнись, а! — вырвалось у Германа, вздрогнувшего от неожиданно громкого голоса секретарши. — Я же сказал: занят! Нет меня и не будет сегодня. Вызови мне машину.

— Хорошо, хорошо! — сказала она и отвлеклась на другой звонок, забыв выключить связь с шефом. И Герман услышал ее голос дальше: — Господи, так бы и сказал, что полные штаны…

— А кто там у него? — донесся из селектора голос Плешко.

— Да один сидит. Параша там анонимная у него на столе откуда-то взялась. Пишут: «пиши завещание, послезавтра тебе конец».

— Шуточки! Милицию вызывали?

— Я — не. А он не знаю. Заперся же, видишь? Трухнул, наверно. Сидит там, подмывается что ли?

«Сучка! — проскрипел зубами Герман. — Сегодня же к такой матери…»

…Я к начальнику! — бросил Герман дежурному и повернул, было, на лестницу, но тут же уперся в перекрывший ему путь металлический штырь.

— Ко мне, гражданин! — окликнул его дежурный. — У нас так не ходят. Кто вы такой и по какому вопросу?

— Я — председатель областного теле-радио-комитета, и — по личному! — с вызовом от еожиданного препятствия ответил Герман.

— По личным вопросам начальник принимает по четвергам с шестнадцати часов. Поднимите глаза — здесь все написано, — сказал дежурный таким тоном, будто не расслышал, кого он так бесцеремонно остановил.

— Ну, доложи ему, капитан, если он здесь, кто к нему идет.

— А кто к нему идет? — переспросил дежурный.

— Я же представился. Слушать надо, капитан! — начал терять терпение Герман.

— Мне слушать мало. Документы ваши, гражданин!

Герман раздраженно протянул в окошко красную книжицу удостоверения.

— Таких корочек, гражданин, в пешеходном переходе на рубь штука дают. Мне паспорт нужен, — со скрытой издевкой, монотонно ответил дежурный. Не понравился ему этот посетитель, и он позволил себе слегка помурыжить его.

— Назови-ка мне твою фамилию, капитан, и изволь доложить начальнику о моем приходе.

— С удовольствием бы доложил, гражданин. Но начальника нет на месте, и когда будет, сказать не могу. Вызван в управление на совещание. Что еще хотите?

— Фамилию свою назови! — рявкнул Герман.

— А она прямо перед глазами у вас, гражданин. Читайте, если умеете.

— Ты мне ответишь за это, хам! — буркнул Герман и выскочил из милиции к машине.

— Куда? — спросил шофер.

— Да домой, куда же еще? — гаркнул он на шоферу так, словно тот сто лет должен был знать, куда сейчас везти шефа. От окрика водила втянул голову в плечи и резко вывернул «волгу» из переулка, едва не столкнувшись там с машиной, мчавшейся по прямой.

— Тихо ты, кретин!.. Что вы все сегодня такие!?

— Да мы и сегодня нормальные. Это вы чего-то… Не с той ноги, что ли?…

— Так… Сейчас ты договоришься у меня до заявления по собственному…

— Господи, да и пожалуйста! Напугал чем…

— Напугаю так, что вернешься к себе в колхоз навоз возить.

— Да все лучше будет…

— Останови! — скомандовал Герман и вышел из машины, едва она притормозила у тротуара.

…. — Ты чего это сегодня рано, забыл чего? — испуганно спросила Фаина, прикрывая собой проход из прихожей в комнаты.

— А что? Помешал? — И не переобуваясь, Герман протиснулся мимо супруги в гостиную и оттуда в неприбранную спальню.

— Эй! Следишь-то кругом зачем? Чего случилось-то? Я что, уборщица — за тобой подтирать? — взвилась она голосом.

— Извини. — Герман опустился в кресло. — День сегодня такой… Понедельник, одним словом…

— Да ты же почти не пил вчера… С чего он у тебя такой? По работе чего? — Она села напротив.

— Да так… Ерунда какая-то… — Он достал из нагрудного кармана изрядно помятый листок, положил перед женой. — Утром на столе лежал.

— И чего? — спросила она, прочитав записку. — Может, пошутил кто? — но руки и голос у нее дрогнули.

— Не знаю. Может и пошутил. А, может, и нет, — выпали у Германа слова. — Хорошо, если это кто-то свой. Он как-нибудь проявится. А если с улицы? Ты же знаешь, что сейчас творится… Рекламный отдел мог кому-то отказать, а виноват председатель… Сколько уже случаев было в Москве! Да и не только… Сучья стала страна.

— Позвони кому-то: пусть дадут охрану.

— В милиции даже слушать не стали. Капитанишко какой-то паршивый дальше своего вонючего окошка не пустил. Так я представился ему. А представляешь, как они с другими теперь разговаривают?

— А в прокуратуру если заявить?

— Там тоже сволочь на сволочи сидит…

— Что теперь делать? — Фаина покосилась на записку. — Я Нинке Завьяловой сейчас позвоню, пусть придет.

— Кто такая Нинка Завьялова и зачем она нужна?

— Нинка — нотариус. Тут же написано: «Написал завещание?» Нинка поможет. Ты, чего, не помнишь ее? — спросила Фаина.

— Так… И здесь меня уже хоронят, — проговорил Герман, глубже усаживаясь в кресле. — Ну, давайте-давайте. Сморчок твой недоношенный рад будет: место освободилось. Слушай, а это не он так озаботился?

— Ты — дурак? — вскинулась на него Фаина.

— Наверно — дурак, если до сих пор позволяю ему бывать в нашем доме. Когда он последний раз был? Вчера днем? А вечером, значит, записочку оставил?

— Ну, ты, Бубен, совсем уже! Нужен ты ему сто лет! А мне и подавно!.. Ой, я не так сказала. Он мне сто лет не нужен. Я что, дура — шило на мыло менять?

— Это точно. Это не часы на трусы менять. Всё! Пошли все вон! Я еду на дачу. Позвони в комитет, пусть приедет машина, — распорядился Герман и резко поднялся.

— Чего ты там не видел со вчерашнего дня? Давай я лучше Нинке позвоню. О сыне бы подумал… Про меня-то уж — ладно… Чего ему оставишь?..

— Тебя с твоим сусликом! Звони в комитет, я сказал.

— А суслик-то, как ты его называешь, тебе бы больше сейчас пригодился. Он как-никак в ФСБ теперь служит.

— Машину мне! Машину! — закричал Герман на жену. — Чтобы через пять минут!..

— И пошел ты тогда! — отмахнулась Фаина. — Сам вызывай.

Герман набрал номер телефона своей приемной:

— Этот олух возле тебя трется? — спросил он Галину, не называя ее по имени.

— Какой олух? Плешко, что ли?

— Какой Плешко? Шофер где? Пусть быстро летит ко мне.

— А он заявление написал и уехал обедать, — ответила секретарша.

— Какое еще заявление?

— По собственному. Сказал: «В гробу я видел такого шефа возить». И уехал.

— Да что вы все там?! — взорвался Герман. И тут же взял себя в руки. — Слушай, он сегодня не раньше тебя появился в приемной? Не мог он подкинуть записку?

— Да вы чего, Герман Петрович? Он от руки-то пишет, как кура лапой. А к машинке и не подходил никогда… А вы чем так допекли его сегодня? Красный давеча прилетел! И сразу — заявление…

— Много будешь знать, меньше будет премия, — оборвал ее Герман. — Меня сегодня нет. — И попробовал пошутить: — А буду ли завтра, один аноним знает!

— Э-э! Типун тебе — шутить так-то!.. Отдыхай. Уж как-нибудь прикрою. И не думай не про каких анонимов. Шутки это чьи-то дурацкие.

Герман прошел в спальню, не раздеваясь, повалился на кровать, уставился глазами в потолок. «Шутки это чьи-то дурацкие»… Знать бы чьи… И кто тут больше дурак — кто пишет такие записки или кто на них так реагирует?… Вообще-то любой бы на моем месте… А что бы он делал на моем месте? Стал бы искать автора? Или задумался бы: почему?… Автора я уже пробовал вычислять. Не повезло… Теперь — почему?… Кому могут писать такие записки? Тому, кого можно этим напугать? Значит, кто-то считает, что я трухну?… А я трухнул?… Любому было бы неприятно. И я, оказывается, не железный дровосек… Ну, и не Страшила — точно… Просто — такой хреновый день… Такой трухлявый пень!.. День — пень… Что дальше? Хрень? Или кремень? А, может, ремень?.. Ой, ремня не надо!.. Премия за самый короткий роман без названия… Всего одна строка: «Не надо. Я — сама.» И думай, что хочешь. Гениальней «Черного квадрата»!

— Герман, ты не спишь? — донеслось из гостиной. — Нина приехала. Ты сюда выйдешь или мы к тебе пройдем?

— Ты — наследница первой очереди, пиши сама, что хотела бы от меня получить, — ответил он, не поднимаясь с кровати.

— Герман Петрович, это не серьезно, — услышал он голос нотариуса. — Надеюсь, вы в силах выйти?

— В силах, в силах. Иди сюда, не дури! — заглянула в спальню жена. — Ну, ты бы еще в сапогах улегся!

Нарочито кряхтя, Герман поднялся с кровати, нарочно взъерошил перед зеркалом волосы, вышел в гостиную, тяжело сел к столу.

— Не дадут о душе спокойно подумать… Ладно, спрашивайте — отвечаю.

— Я немного в курсе ваших проблем, Герман Петрович. Фая вкратце рассказала, — деловито начала Нина. — Как вы сами думаете, чем могло быть предопределено такое послание? Вы кому-то крупно задолжали, перешли дорогу в карьере или дали кому-то серьезный повод для ревности? Короче, кому выгодно так шантажировать вас?

— Я, конечно, не ангел, где вы их теперь найдете? Но не должал, не переходил и не давал. Бог свидетель! — ответил Герман.

— Ну, бог свидетель всему. Оставим его в покое. Скажите, что и в чью пользу вы намерены завещать?

— Я? А что у меня есть, кроме совести и чести? Квартира, дачный домик на участке в шесть соток, служебная машина, рыжая секретарша и безусловный авторитет в определенных кругах! Что еще? Сын, жена и ее недоношенный любовник в чине майора ФСБ. Что еще может быть у российского интеллигента?

— Нина, он спятил сегодня, чушь несет всякую, — рассердилась Фаина. — Извини нас, пожалуйста.

— Хорошо. Вы тогда обсудите всё, и я вас жду у себя. Адрес, приемные дни и часы указаны в визитке. — Она сложила приготовленные бумаги в папку, легко встала из-за стола и пошла к выходу.

— Нина, а может, чего ни будь?… — каким-то несвойственным ей жалобным голосом спросила Фаина.

— Спасибо. В другой раз. — И вышла.

— Ну, Бубен, ты и балда у меня! Не стыдно? Я человека с работы сорвала ради тебя, а ты дурака валять? «Интеллигентный человек»!

— Ради меня или ради себя? Я себе что-то должен завещать? — спросил Герман, отправляясь обратно в спальню.

— Урод! — тихо сказала ему вслед Фаина. И громче: — Господи! Столько лет!.. За что? И верно, лучше бы пришибли чем…

Спал Герман беспокойно и среди ночи вскочил от ужаса, сдернув с жены одеяло.

— Ты чего это? — спросила Фаина, напуганная хриплым стоном мужа. — Болит чего или сон дурной? Куда ты не хочешь?

— Спи! Я сейчас. — Он глотнул воды из стакана, который всегда ставил на ночь на тумбочку у кровати, и упал головой на подушку. «Это что, каждую ночь теперь такая чушь будет сниться?» — подумал он и напряг память, чтобы вспомнить подробности только что пережитого видения.

А видел он мужа Галины Серегу. Тот орлом сидел на «очке» какого-то нескончаемо длинного грязного туалета и мял в руках клок газеты. «Ты чего это здесь?» — якобы спросил его Герман. — «Я «по большому» сижу. А ты как тут оказался? Тебя же нету уже…» — «Как это нету? И я «по большому» зашел. Можно мне рядом?» — «А тебя ведь инет! Мне Галка вчера сказала, я не поверил. А сегодня — читаю: правда.» — И Серега отдал Герману мятый клочок газеты. Герман расправил его и прочитал: «Областной комитет по телевидению и радиовещанию с прискорбием сообщает, что 15 мая сего года после непродолжительной медвежьей болезни скоропостижно скончался председатель комитета Герман Петрович Бубнов. Похороны уже состоялись.» — «Ты прав, — сказал Герман. — Только не написано, где состоялись похороны.» — «А вот здесь и состоялись!» — Серега вскочил с «очка» и стал толкать туда Германа вниз головой. — «Не хо-чу-у-у!» — закричал Герман благим матом и вырвался из рук Сереги, содрав с него какую-то попону.

Как он теперь видел, это было одеяло Фаины. «Надо же, как написали сволочи: «после непродолжительной медвежьей болезни…» Это значит, я обделался? А на самом деле?» — Герман сунул руку под одеяло, пощупал трусы: «Приснилось!» — вздохнул с облегчением и тут же вздрогнул: «А причем тут Серега? Это и есть «серьезный повод для ревности»?