Надо думать, что за столько-то лет жизни дни у Михаила Лукича Болотникова бывали всякие: пережил он три войны, две собственные свадьбы, рождение и смерть не одного из своих сыновей и дочек – словом, хватило ему и радостей, и горестей; а такой вот день был у него первый, и чего в нем больше – добра или худа, – он не знал.

В этот день в деревню Пеньки приехали сразу три машины: черная «Волга» из области, красный «Москвич» из района и зеленый автобус незнакомой пеньковцам марки из Москвы. Легковых машин в Пеньках, слава богу, видывали – их и сейчас, поди, пяток, как не больше, стоит по дворам, а вот такой автобус да еще с надписью «Киносъемочный» заехал сюда впервой и был, конечно, в диковинку. Еще больше Пеньковские удивились, что вся эта бригада приехала к дяде Михайле Болотникову, привезла ему какие-то подарки или награду за его горшки, показанные весной на столичной выставке, и будет делать про него специальное кино.

Новость эта невесть каким чудом разнеслась по укосам, и народ, не утерпев до полдня, подался в Пеньки полюбопытствовать: может, кроме горшков, еще чего надумают снимать, скажем, из колхозной жизни, так чтобы уж знать и, на случай, быть под рукой. Даже которые из других деревень и те дали крюка через Пеньки, чтобы постоять маленько у Болотникова дома.

Следом за народом на открытом газике примчался сюда же председатель колхоза Леонид Константинович. Он громко попенял мужикам и бабам за оставленное в лугах сено, но и его одолело любопытство: вылез из машины и прошел в Михайлов дом.

А из дому вышла тетка Матрена – Михаила Лукича старуха, наряженная в желый платок с красными цветками и в слежавшуюся вязаную кофту, присланную внучатой снохой из города.

– Тетка Матрена, чего у тебя там? – спросил народ.

– А леший их знает! Курят да говорят. – И махнула рукой в сторону двери, дескать, там их дело.

– Кино-то будут сымать?

– Да, чай, будут, коли приехали. Ванятка! – криннула она мальчонке с велосипедом.

– А только про горшки, али еще чего? – спросили у нее.

– Да я-то не велико больно начальство – чего хотят, то и натворят. Ванятка, бегай-ко, Митьку Савелова позови сюды. Он, поди, у мастерских в Стретенье, мотоцикл его даве там стоял. Сюда пущай гонит. Пред, скажи, звал.

В другой бы раз Ванятка на такую просьбу – катить пять верст по жаре – только бы коленкой дрыгнул и отвернулся, а тут – с Митькой-то, поди, и в дом можно попасть! – поднял с травы свой драндулет и покатил прямиком через скошенные овинники. Остальная ребятня, тоже, видать, сообразив, в чем дело, на всех педалях погналась за ним.

Выскочил Леонид Константинович, бегло огляделся, спросил: уехали ли за Митькой?

– Разом, – ответила Матрена.

– Да? Ну ладно. А у тебя Елка где, Макар? Оседлал бы да к Митричу, пускай, мол, сюда гонит. Догадается зачем.

Макар, темноволосый крепкий старик, приподнял толстый деревянный конец, который у него вместо правой ноги.

– Разве што на колоде, Леонид Константиныч. Я сегодня шорничаю. Елку бригадир на ферму нарядил с Васюхой.

Председатель нетерпеливо покрутил головой, отыскивая, кого бы еще послать к Митричу, потом махнул рукой, дескать, самому на газике быстрее выйдет.

– Чего хоть там делается-то? – спросил у него Макар.

– Дело! – ответил председатель и дал сигнал, чтобы расступились перед машиной.

– Знамо, не безделица, – сказал Макар вслед газику и, поднимая повыше колоду, чтобы не путалась в траве, пошел к дому напротив, где в ватных штанах, в валенках, в просаленной до черноты солдатской фуражке прел на солнышке дед Александр Клещов.

Почувствовав, что кто-то сел рядом, дед встрепенулся. Из цигарки, что тлела у него под носом, посыпались искры. Он раздвинул пошире колени и зашевелил валенками, вминая искорки в пыль.

– Чего шебаршишься, как жук? – проворчал Макар и тоже достал круглую банку с табаком, постукал по ней пальцем, чтобы махорка отстала от крышки и не просыпалась зря, скрутил цигарку поосновательней и, прежде чем склеить ее, заключил для себя: – Это хрен не приятель будет, коли на обряд не позовет… А чудно… Уж чудно, дак чудно и есть. Всю жизнь мужика мытарили за горшки, а тут – на вота! – Закурил, поглядел на дремлющего рядом деда, ткнул его колодой в валенок: – Проснись, баррикада! Гляди, говорю, скоко машин к приятелю понаехало!

Дед закивал головой:

– Да, да, да, да!..

Остальной народ тоже стал потихоньку расходиться от Михайлова полисада. Это пока Митьку найдут, да председатель привезет Митрича, – сколько времени-то уйдет? А на овинниках свое сено еще не прибрано. В крайнем случае, с овинников-то и прибежать недолго.

Большая лаковая коробка, привезенная с выставки, лежала на столе, за которым сидели гости. Они, видать, уже нагляделись на нее, пока везли, и теперь говорили о чем-то, а ее трогали и двигали с места на место, даже и не замечая, что трогают и двигают.

Разговор у гостей был, очевидно, важный из важных, если они, едва вручив хозяину награду (или подарок? – толком он еще так и не знал) стали говорить меж собой.

Михаил Лукич сидел у переборки на стуле, сложив руки на коленях. Матрена стояла подле него и, будто собралась фотографироваться со стариком, держала одну руку у него на плече. И оба одервенели тут. Он силился что-нибудь понять из разговора или вспомнить имена гостей (все ведь назывались, кода руку трясли с наградой), но ни того, ни другого у его не получалось – разговор у них незнакомый для него, и имен больно много для одного раза. Матрена приглядывала за коробкой и думала, как бы убрать ее от греха, а то вон уж на край сдвинули. Чего доброго, махнет который рукой – и спросить потом не с кого.

– Дядя Миша, а Леонид Константиныч где? – спросили вдруг у Михаила Лукича. И он обрадовался вопросу, спохватился:

– Да щас тута был. Где пред-от наш, Матрена?

– За обрядом покатил. Хотел даве послать кого, да не на чем.

– А что такое «обряд»? – насторожился один из приезжих, главный, видно, хоть и молодой еще порядком.

– А ничего хитрого! Выпить да закусить – и весь обряд, – ответил Михаил Лукич.

Гость улыбнулся коротко, а другой, покруглее лицом который и поосанистей, покачал головой и строго поглядел еще на одного приезжего, тоже молоденького, но больно уж беспокойного.

– Почему же это обряд? – спросил круглолицый у Михаила Лукича.

– Потому. Макар раз выдумал, и пришлось теперь.

– Скажите, а на натуре можно снять? Я недавно одну ленту видел, там идейцы делали прекрасные сосуды прямо у хижин. На улице можно воспроизвести гончарный процесс? – вернулся к делу гость.

– Не знаю, – потерялся Михаил Лукич. – Мы не крутили. Скоко себя помню, все в избе. Уж вот и батя, на что мастер был, а все, бывало, возле печки… На воле-то, поди, и не пойдет. Глина заветряет.

– Ясно. Будем ждать электрика. – Гость замолчал, откинулся назад и, опершись локтями на узкий подоконник, стал внимательно оглядывать избу. Другим тоже оказалось нечего больше сказать, и в избе сделалась неловкая какая-то пауза. Хозяин плечом услышал, что у Матрены даже рука горячее стала. По делу-то он бы сейчас, как хозяин, должен чего-то начать, чем-то занять людей, да ведь не каждый день такие-то гости в доме, не скоро придумаешь, как с ними быть. Спасибо, беспокойный молоденький гость выручил.

– Рассказали бы вы гостям чего-нибудь, Михаил Лукич, – попросил он хозяина.

– Это Макара надо позвать – он у нас поговорить-то мастер, а я, может, покажу пока, как горшки ляпают?

– Это совсем здорово!

– Глины, правда, нету. Обождите, к соседу коснусь. – Он живо поднялся, велел Матрене поставить гостям молока, а сам поскорее вышел на улицу. Хоть и грешно от гостей убегать, а со своими-то, деревенскими все поваднее.

На улице на него насела безвелосипедная ребятня. Он сказал им, что про кино и сам пока ничего не знает, и пошел на другой посад, где увидел деда Александра и Макара.

– Здорово живете! – поприветствовал друзей. Они не ответили ни который. – Здорово, говорю. Ты, ровно, скучный какой Макар?

– Да не пляшется чего-то. Матренит всего. Грудь болит, в ногах ломота… – Есть у них с Михайлой Лукичом такая поговорочка: один, бывало, скажет «грудь болит, в ногах ломота», а другой тут же и подхватит: «самогоночки охота!» Но на сей раз Михаил Лукич не подхватил.

– Глины у тебя нету? – спросил он.

– А тебе она по што?

– Да по што она бывает? Повертеть хоть што ли им чего.

– Больно они у тебя спорые: не господи, прости, не ко рту поднести, а уж крути им? Слышь, Ляксандр, вертеть собрался Михайла-то!

– Да, да, да, да!

Михаил Лукич поднялся с лавки. Где же глины-то ему взять? Сенокос ведь – никто теперь не крутит. Не к яме же за три версты топать…

– Ты бы, Макар, зашел, поговорил чего…

– Рожей я этта Матрене не вышел. Тебя спросил, а она: умойся, мол, сперва!

– Наплюнь на нее…

– Разве што. Может и зайду. А ты это… Кондратий вчерась с ямы тащился.

У Кондратия в яме глина была серая, тоскливая. Михаил Лукич не любил ее из всех – мнешь, что мышей давишь, только что не пищит. Ну, да что теперь делать?

Взятый взаймы ком глины он положил на доску у окна, принес свой «струмент»: низкую скамейку с кругом, черный, обколотый по краю горшок, какую-то деревянную штуку вроде сапожного ножа, струну с деревяшками на концах. Надел пересохший фартук из мешковины, местами продранный, сплошь заляпанный глиной, марганцовкой, ржавчиной и еще невесть чем. Разложил, расставил вокруг себя инструмент всяк на свое особое место.

Гости сошлись в маленькую кухонку глядеть. Места им всем не хватило, встали у переборки, вытянули друг из-за дружки головы.

Первый раз в жизни садился Михаил Лукич вертеть горшки при стольких свидетелях. Всяких у него в доме гостей перебывало: горшками интересовались фининспекторы, председатели колхоза и сельсовета. Было дело, и били они горшки, и считали их, а так, чтобы поглядеть, как он их крутит, какая глина ласковая делается, когда ее на круг возьмешь, как она тянется вверх или ширится под его рукой, этого покамест никому не надо было. Разве что Макар посидит рядом, подымит цигаркой да помелет чего языком, да Ванятка приткнется в уголок, пожмурится или похлопает глазами. И все. И Михаил Лукич не то чтобы заволновался теперь, а просто очень ему захотелось, чтобы все по-хорошему пошло. Уж если к нему из самой Москвы приехали, дескать, он из мастеров мастер, дак, знамо, надо, чтобы все по-хорошему вышло.

Он поколотил ком глины о доску, растянул его в лепеху, подавил пальцами и, услышав, что она чистая, без песчин и камешков, стал мять ее обеими руками, налегая всем весом, какой в нем есть.

– А воды полить не надо? – спросил который-то из гостей.

Михаил Лукич не ответил – тяжело говорить, когда глину готовишь. Это раньше, считай, еще год назад, он и Матрену мог поругать за этим делом, и с Макаром словами перекинуться, а теперь чего-то грудь легкая стала, навалиться нечем, одними руками мнет, и не говорится ему поэтому. Когда кончил мять, ноги сами подогнулись сесть на скамейку. Он легонько повернул круг, помочил середку его водой и, отщипнув небольшой кусок глины, коротко, махом, влепил его в самый центр круга.

– Поотдайтесь маленько, а то бы не запачкать кого, – сказал он гостям и постучал по комочку глины кулаком, чтобы намертво прилепился к своему месту. Тяжелый деревянный круг, от годов отполированный по краю руками, напитанный глиной, крутился медленно и без всякого звука, как Земля вокруг оси, а Михаил Лукич передыхал, опустив руки, чтобы набрать в них силы.

– Дак, кому чего свертеть? – спросил он. – Хоть уж и не боги горшки-то ляпают, а просить можно. – В окошко падало солнышко, грело Михаилу Лукичу шею, плечо, лопатку. Хорошее было тепло от солнышка, мягкое. – Дак, кому чего, спрашиваю?

– А чего сами хотите, – сказал гость, которого хозяин принял за главного.

– Сам-то? Самому-то мне уж ничего не надо.

Интересный выходил случай: сидит у гончарного круга маленький белый дед, спрашивает, как бог, чего люди хотят, а они и не знают. Как в сказке: дали им три воли, а они теперь и маются…

– Эх, Ванятки тута нету. Тот бы живо: «Детский молошничек сверти, деда Миша!» Разве што… – Мастер положил одну руку на круг, стал толкать его, а другой рукой – одним согнутым пальцем – намял в комке глины ямку. Потом макнул в горшок тряпку-полизеню, подогнал круг, прижал полизеню к краю глины. Вложил пальцы в ямку и по-божески просто потянул глину вверх, вернее, она сама потянулась за его пальцами. Еще макнул полизеню в воду и подбыстрил круг. Комка глины больше не было на круге, а была теперь некая тонкостенная утроба. Кружаясь, она лоснилась влажной темнотой своего нутра. Мастер тронул ее рукой, и бока утробы округлились, она стала завязью, давая мастеру оглядеть, хорош ли будет плод его, а мастер отметил глазом середину завязи, потом от середины до верха еще середину и коснулся этого места кончиком деревянного ножа – по завязи пошел тонкий пояс, а ниже еще один. Круг остановился. С одного бока к завязи мягко приклеилась выгнутая ручка, а напротив нее, по краю, под пальцами мастера вытянулось рыльце. И завязь стала плодом. Круг тихонько пошел, и плод, влажный, глянцевый, подбоченясь своей ручкой, задрав рыльце, сам теперь этаким фертом оглядывал округу маленькой закопченной кути и удивленные людские лица.

Мастер взял струну, провел ею под донышком, будто пересек пуповину, и перенес молошничек на доску, к комку сырой глины. Глаза гостей ушли вслед за молошничком, а гончар поглядел в то место круга, где теперь остался только след от донышка, и сказал:

– Вот и весь сказ. Еще кому чего навертеть?

– Да нет, Михаил Лукич, это, пожалуй не сказ, а песня, причем веселая. Или даже озорная, – сказал все тот же гость, приглядевшись к влажной посудинке. – Ну, смотрите, как озорно он глядит на нас – нос в сторону, а глазом косит.

От этих слов и Михаил Лукич поглядел на молошник. Ровный вышел. А чего уж он там поет, бог ведает! Самому мастеру, бывало, пелось за кругом. Как бы жизнь к нему ни повернулась – горьким ли краем, веселым ли, – а сядет за круг, и песня сама пойдет в лад делу: то весело, то протяжно. Слов этой своей песни он не знает в точности, разные они бывают, а вот существо ее ему известно до сути. Это то, без чего ему жить нельзя. Как бы он мог жить без этого существа, бросил бы давно свое ремесло, ибо столько всяких бед сваливалось ему на голову из-за этих горшков, что другой бы плюнул на них сто раз. Да и он бы плюнул, да и плевал! А потом вдруг так подходило, что пуще хлеба дай ему круг и комок глины.

– Дядя Миша, а можно криночку, да чтобы зазвенела потом? – попросил беспокойный молоденький гость и поспешил досказать осанистому: – Такие тонкие делает – звенят после обжига, как саксонский фарфор. – Сказал и радостно покрутил головой ко всем гостям то ли от того, что сказал хорошо, то ли от удовольствия услышать матовый звон тонкого черепка.

– Да ведь можно и кринку, – согласился старик.

Он снова прилепил в центр круга комок глины, на сей раз побольше первого, постучал по нему, сделал пальцем ямку, нарастил немного края ямки новой глиной, чтобы стали повыше, потянулся за полизеней….Интересное дело, раньше, бывало, после какой бы работы ни садился за круг, руки сами так и текли по глине, становились легкими и крепкими, какие и нужны мастеру, а теперь им тяжело чего-то стало, обмякли. Не вертел что ли давно? И раньше ведь на сенокос все бросал, а после-то сенокоса садился, и хоть бы что. Или смотрят-то со всех сторон, так не больно ловко? Или глаз у кого дурной? А может, глина-то не своя? Тяжело чего-то рукам…

Полизеня шла по глине, а пальцы другой руки все давили и давили стенку, скользя по ней вверх-вниз, дожидаясь, когда через стенку будет слышно мякоть полизени. Тонкую кринку-то просили, чтобы звенела. Тонкая и будет. Вон как она поднимается, уж ребро ладони задевает, течет по нему. Тянется и в тонкую Кондратьева-то глина! Теперь только ладонь собрать щепотью да тянуть шейку. Повыше ее, чтобы пела. Запоет, небойсь! Круг бы вот подхлестнуть, чтобы бодрей бежал, да полизеню бы макнуть, а то мажет плохо… Только руку-то отпустить нельзя, а то как качнет сейчас кринку, так вокруг щепоти и намотается. Вот задача-то, какой не бывало!.. И солнце, трижды неладное, палит прямо спину…

Он все-таки успел макнуть полизеню в воду и подхлестнуть круг, но видно, лишку крутнул впопыхах – почувствовал, что кринка пошла одним боком толще. Первый раз у него такое случилось у трезвого. У пьяного, бывало, уходила глина – она слабую руку не любит. А сейчас-то он трезвей трезвого, чего же она ползет на одну сторону? И круг идет так, что никак не поспеешь поймать толстый край, и руки обе заняты – не оторвешь их от кринки – скувыркнется. Чем же круг прижать? Хоть Матрену кличь или гостей проси. Вота, попал мастер! Это при всем-то честном народе! И тут он сообразил, что и коленом можно притормозить. Поднял одно колено, подавил им на круг, поймал нервными пальцами толстый край кринки один раз, потом другой и растянул его помаленьку.

– Вот вам и тонкая! – сказал он и перевел дух.

Трудно далась ему эта криночка. Сама-то с гулькин нос вышла – на литр молока – не больше, а руки ему вымотала. Видно. отдыхать теперь надо после того, как глину-то приготовишь, а не махом за круг садиться.

Пока Михаил Лукич вытирал руки об фартук, а гости соображали, что сказать мастеру про его новое изделие, у кринки потихоньку стали пухнуть бока – слишком тонкие они вышли, а шейка потолще, и бока не держали ее. Пропала кринка! Гости и ахнуть не успели, как он смахнул ее с круга, смял в комок и бросил на доску.

– Не вышла звонкая. Бока перетонил, – сказал он с видимой весельцой. – Ужо других наверчу.

Этим временем возле дома фыркнул мотоцикл Митьки Савелова, а следом подкатил и газик председателя.

– Электрик, чу, приехал, – сказал Михаил Лукич.

Гости пошли на улицу потолковать с Митькой, а Михаил Лукич потихоньку стал собирать инструмент. И все-таки неожиданно это для него – смазать глину. Никогда не бывало…

– Оплошал я, мать, перед гостями. Тоненькую просили, а она и опухла у меня, – пожаловался он Матрене.

– Хлебнул, поди, даве с приятелем-то со своим, за глиной-то ходил.

– Полно!

– Чего полно-то? Чего бы она пухла-то? Все крутил по-людски, а теперича пухнуть стали…

– И опухла! Уж не своя глина, дак не своя и есть. – Он бросил полизеню в горшок и смахнул ком глины вместе с молошничком за окно. – Думаешь, зря Кондратий чугунные-то ляпает? Не тянется она у его в мой-от черепок… «Хлебнул», главно…

Митька Савелов уважительно оглядел осветительные приборы киносъемочной группы и присел на подножку автобуса подумать.

– Нет, граждане, – сказал он, подумавши, москвичам. – Зачихаем мы с такой нагрузкой.

– А, может, ничего? – спросил председатель.

– Ну, если только свои работы остановим. А вместе если, то не зачихаем, так задымим. А то и полыхнуть можем. Я вон ферму подключу, чтобы доилка работала, так в деревне вполнакала свет делается, а тут… Да при наших-то сетях! – И Митька поднялся с подножки, дескать, тут и думать больше нечего, и разговор окончен.

– Вам, может быть, не совсем ясно, зачем к вам товарищи прибыли? – строго спросил у Митьки молоденький.

– Знамо, не киселя хлебать – как-нибудь разбираемся, – обиделся Митька. – Ну. Если нельзя, так нельзя, наверно.

– И как же теперь быть, Леонид Константинович? – повернулся к председателю осанистый.

– А как быть? – сунулся Митька. – Вота гослиния-то, на дворе, – махнул он рукой за околицу. – И разводка по деревне готова, а не зацепишься за нее. Мужики вон телевизоров, радиол напокупали – сохнут без дела, включать не даем.

– А в чем дело, Леонид Константинович? – снова спросил осанистый и достал блокнот.

– Некому подключить, Николай Иванович. Мы уж и деньги за все перевели, а монтажников нет и нет. Велено ждать.

– Так, – пометил себе Николай Иванович. – Что еще?

Леонид Константинович глянул на Митьку, мол, говори, коли начал.

– Опоры бетонные нужны под трансформатор, – сказал Митька.

– Все?

– Да пока все…

– А не пока?

– А не пока, трансформатор бы помощнее… Мастерские шефы строят – чуть шевелятся. А без мастерской чего? Болта простого, и того наищешься.

– Этот вопрос не здесь и не со мной решать. Давайте со съемками разберемся, – остановил Митьку Николай Иванович.

– А про съемку я вам все сказал: трансформатор, опоры и монтажников надо. А мастерские – это само собой. А то чуть чего, то соседям, то Сельхозтехнике кланяйся.

– Погодите, а если на центральной усадьбе? – осенило председателя. Там мы хоть сотню киловатт обеспечим. В клубе комнат сколько угодно – любую выделим.

– А ведь это идея, Денис Михайлович! – подхватил Николай Иванович.

– Ну, если ничего иного… Хотелось-то, конечно, снять мастера в естественной для него обстановке.

Митька шумно вздохнул и, махнув рукой, пошел, было, к мотоциклу.

– Ты чего, Савелов? – спросил председатель?

– Да так… Старика, конечно, легче по чужим углам таскать…

– Ну, это уж не твоя забота, – сердито оговорил его Леонид Константинович. – Дела у тебя другого нет?

Разговор кончился тем, что Николай Иванович уехал в область обговаривать с кем надо насчет бригады монтажников. Василия, молодого беспокойного заведующего районным отелом культуры, он попросил побыть и помочь, если в этом случится нужда, киносъемочной бригаде. Леониду Константиновичу и говорить ничего не надо – он председатель колхоза и дело тут его хозяйское.

Москвичи пошли по деревне, чтобы оглядеться, где и что можно снять с натуры. Василий и Леонид Константинович остались у машины. Им надо было решить, как быть с «обрядом». Тут ли его совершить. Или пригласить гостей и Лукича, конечно, в дом к председателю?

– Николай Иванович, между прочим, услышав про ваш «обряд», выразительно на меня посмотрел, – сказал Василий.

– Ну, что уж мы, не русские, что ли? Наверно, ведь не каждый день с киносъемками из Москвы в колхоз приезжают, понимать должен Николай Иваныч.

– Смотрите… Но уж если решено, можно и здесь этот обряд. Это не суть важно. А вот с выбором места съемок мы поторопились. Можно было их уговорить и на центральной усадьбе снимать.

– А, собственно, разница-то нам в чем?

– Я думаю, в кадр могли бы попасть не дед да горшки, но и фон. А фон – это колхоз. Один из лучших в районе. В этом и разница. Вместо того, чтобы показать во всем масштабе лучшее хозяйство, в кадре будет отжившая деревня Пеньки.

– Больно ты здоров деревни-то списывать. Нормальная деревня. Спроси-ко вон Митьку. У него, правда, тут особый интерес. По нему лучше Макарова дома вообще ничего нету, но и без этого он бы сказал, что жить в Пеньках так ли еще можно… Так, что ли, Савелов?

Митька небрежно оседлал мотоцикл, и прежде, чем пустить его с места в карьер, ответил снисходительно:

– Разве дело-то в этом, Леонид Константиныч? За делами-то мы бы так до осени и не вспомнили про трансформатор. А тут, погодите, все быстренько найдется. У них нужда, у них и сила.

– Лихо ты, брат! – качнул головой председатель. – Ну-ну… Гляди, как момент уловил. Только ведь если завтра с гослинией ничего не получится, светить-то тебе все равно придется.

– И посвечу, придется если.

Дело склонялось к обеду, поэтому долго ждать к столу никого не пришлось. Закуска собралась простая, крестьянская – хлопот с ней немного, а бутылку открыть – и того проще.

– Простите, познакомиться толком не успел. Как вас, гости дорогие, называть? – весело спросил председатель москвичей.

– Я – режиссер и кинооператор Денис Кузнецов, – представился старший из группы.

– А по отчеству?

– Вообще – Михайлович. Но я еще не привык к этому. Просто Денис. А это, – указал он на сидящих рядом парней, – мой ассистент Виктор и шофер-осветитель Валентин. Вот и вся группа. Ну, а Василия вы лучше меня знаете.

– Встречали!.. Значит, Денис, Виктор и Валентин? Запомним. А я, значит, председатель здешнего колхоза Леонид Константинович Старостин. Это – известный вам дядя Миша, Михаил Лукич Болотников, бывший наш бригадир, ветеран колхозного строительства. Ой, было у нас с ним дело! Ну, да ладно. Кто старое помянет, тому, как говорится… Супруга его – тетка Матрена. Отчество твое, Матрена, как?

– Ивановна, чай! – откликнулась хозяйка из-за переборки.

– Ивановна. Правильно. Да… Поговорить бы с вами, посидеть, да время сейчас такое! Волка, как говорится, ноги кормят. У председателя одна нога тут, другая – там. Заготовка кормов! Сенокос, по-старому – страда! Хлеба на подходе, лен. Забот – неделю не брился. И спать – не помню, когда высыпался. А уж спрашивают с нашего брата! Что вы там в кино показываете? Ерунда. Вот в жизни, когда спрашивают – да! Тот же Николай Иванович. Сегодня – золото мужик, нормальный начальник областного управления культуры. А помню, года три что ли назад, на страду у нас уполномоченным был по району – только огонь сыпался. Я, грешник, у дяди Миши тогда все горшки перехлестал. На первое место в районе выходили по хлебосдаче, а он сперва семена вздумал засыпать. Семена, конечно, первей первой заповеди, а сосед-то нас и обошел. Престиж колхоза пострадал. А мы только в люди выходили, и хотелось, чтоб уж твердо было… Помнишь, Михаил Лукич? А ты куда это, хозяин, от гостей?

– Макара позову, – ответил Михаил Лукич и поскорее вышел, чтобы не остановили. Помнишь ли, говорит? А чего же не помнить-то? Подкатил прямиком из района к дому, наругал, на чем свет стоит, да мало наругал, горшки давнишние – до сенокоса еще навертел, в сенях стояли, – все, как один, перемял, перемолол сапогами. Правда, извинялся потом…

– Деда Миш, а кино-то уже делали? – первым сунулся ему под ноги распаренный велосипедной гонкой Ванятка.

– Нет, дураха. Завтра будут делать, а то и отставят совсем.

– А не врешь, деда Миш?

– Ей богу! Пухнут у меня горшки на кругу, а это им не годится.

– Ты, может, не стараешься?

– Да как не стараюсь, дураха? Стараюсь. Старый уж я, верно…

– Старый, – согласился Ванятка. – А завтра-то когда будут делать?

– Да как накупаетесь в бочаге, так и приходите. Может и начнут.

– Может, им блюдо надо свертеть, дак ты меня позови, я блюдо-то умею.

– Вот как закажут блюдо, так и позову.

Детворе сразу стало скучно возле Михаила Лукича, подняли горячие велосипеды, погнали на речку, а он пошел к лавке деда Александра.

– Обрядиться-то хошь, поди? – спросил он Макара.

Макар ерзнул головой об горячее бревно дома, чтобы кепка опустилась пониже на лоб, поглядел из-под козырька на приятеля.

– Да чего я тебе скажу? По жаре-то и без обряда тошно, а то дело, что задарма, да пропадет если, дак и худ квас, да лучше в нас. А ты смурной, гляжу?

Михаил Лукич хотел, было, отмахнуться, но не отмахнулось у него.

– Худо. Повертеть-то даве сел, молошник хорошо пошел, а кринка сперва на кулак ладила намотаться, а потом и опухла.

– Обрядом опахнуло.

– Да какой к лешему обряд. Руки по пуду – што та, што эта. – Он поглядел на изношенные свои руки, пошевелил пальцами. – Ванятка вон говорит старый, мол, стал.

– Да, чай, не жениться тебе – горшки-то ляпать. Погоди, щас замолодеем! – И Макар упер колоду в землю, чтобы подняться с лавки. – Замолодеем, говорю, баррикада?

– Да, да, да, да, – откликнулся дед Александр.

Стол в доме оказался мал для стольких гостей, и хозяин хотел примоститься в сторонке, рядышком с Макаром, о его усадили в передний угол, дескать, он сегодня главный именинник. Михаил Лукич не запротивился, ему даже приятно стало от такого почтения. И Матрене стало приятно за старика, и Макару – за приятеля. Леонид Константинович тем временем поднял стопку, оглядел приезжих, хозяина, и у Михаила Лукича екнуло под рубахой: чего такого скажет председатель? Первым делом про колхоз, конечно, – это у него так водится, а потом уж и про хозяина может, а то и про горшки. Язык у него поворотливый.

– Ну, так что же, гости дорогие? Тостов вам на сегодня хватит, председатель обвел рукой стол, дескать, есть, подо что тосты говорить, а первый тост я предлагаю…

Опять екнуло у старика: неушто своему же заведению изменит – не с колхоза начнет?

– … предлагаю за успех дела. За ваш успех, за наш за колхозный, за всеобщий, словом. Чтобы каждому его дело с пользой было, как вон горшки нашему хозяину.

Водка оказалась холодной – в погребе стола у Митрича, на льду – пошла хорошо. И рубец из телячьей брюшины был холодный, и хрен в баночке – тоже со льда. Митрич толк в «обряде» знает.

Не заметили, как выпили по второй и по третьей. Но не веселило что-то Михаила Лукича выпитое. Ну, оплошал он давеча с кринкой, а все равно бы можно сказать хоть за гончарное дело, если уж не за мастера. А ведь стопки пока за него никто не поднял. Занятые люди. Головы у всех другим забиты, а гончарство-то, что уж?.. Всю жизнь, сколько помнит себя, занимался он этим ремеслом. Не горшками, конечно, жил: до колхоза батрачил, а колхозы начались, работал в них. Только пустыми днями, а то дак и ночью мял глину, садился за круг и крутил горшки, кринки, цветошницы, опарницы – чего только надо было. Крутил для себя, для деревни, а случалось, и для базара. И вечно ему это занятие было в укор, а то и в обиду. Другой мужик сплоховал на работе, ему ничего, простительно. А Болотников, чего не доглядит, и пошли горшки считать! Сколько за его жизнь председателей перебывало в колхозе, все ему горшки поминали. А сколько обысков раньше делали? Дескать, необложенный налог от кустарного производства… Это уж после войны было – телку-то пришлось со двора свести… В сорок седьмом. Прибыл финагент, посчитал горшки в углу, ушел, ничего не сказавши. На другой день опять явился. И на третий день ту же партию считает. А потом бумагу выписывает, что-де кустарь Болотников вырабатывает на дню партию в 70 единиц гончарных изделий. Михаил Лукич ему: мол, те же все горшки-то считаешь, они тут за три недели накоплены! Когда же это, от колхозных дел не бегая, семьдесят единиц в день успеть накрутить? А тот: дескать, откуда видать, что они трехнедельные? Государство-то дурить все вы горазды, будь горазд и поплачивать. Уж такой мужиченко был неважный – пьяница и завистник, при вдовах солдатских по деревням кормился. Потом сгинул куда-то. А тогда власть имел. Через неделю бумага из района пришла: такой-то кустарь-одиночка обязан уплатить в доход государства такой-то налог в четыре таких-то срока. Можно бы, конечно, походить с бумагой-то, пожаловаться, кому следует, да где время-то для этого взять? Так и пришлось телку свести за налог. Много ли за кругом-то высидишь? День-то, бывало, так за плугом уходишься, что и покрутил бы побольше, да не крутится. А потом, сколько их увезешь на себе? Только и слава, что на базаре побывал! Так вот и было. А все равно, до чего же веселые тогда горшки крутились! Легкие-то, звонкие-то, полива так и сверкает!..

А два года назад – это уж он окончательно с пенсией примирился, и для гончарного дела времени стало вволю – Матрена привезла ему с базара письмо, в котором Дом народного творчества просил его изготовить для выставки образцы глиняной посуды, какую он делает. Михаил Лукич и накрутил им целый мешок всего, расписал посуду белой глиной, поливу поровней навел, обжег хорошенько и сам свез в область. Там все его изделия описали по акту и попросили еще раз пожаловать, когда будет открыта выставка. Пуще свадьбы ждал он этого дня, а ехать не пришлось: Дмитрия – сына – как на грех трактором в мастерской прижало, ходил к нему в сиделки. Так и попал на выставку только к закрытию. Там ему диплом выдали под музыку и заплатили хорошие деньги, потому что все его изделия закупил музей, Не успел домой приехать – письмо летит: все его музейности отвезены в Москву, а оттуда – на выставку за границу. В письме от этой выставки был вложен специальный листок с благодарностью «за любезное согласие участвовать в показе и за предоставление в высшей степени интересных экспонатов». Он, как это письмо получил, выпил с Макаром, а выпивши-то, пошел к Леониду Константиновичу: вот, мол, бил горшки-то? А они все – редкие музейности, по заграницам поехали! Председатель прочитал бумаги, поздравил, конечно, потом сказал: «Чем черт не шутит!» – и велел вставить листок от выставки и диплом в рамку и вывесить в конторе рядом с прочими лощеными бумагами, которыми в последние годы колхоз не обижен. Ну, а теперь вот за новую партию горшков коробку эту привезли, людей вон сколько понаехало – только радуйся.

– Гости дорогие! – сказал Леонид Константинович. – Прошу прощения! Мне пора. Спасибо, и извините, ежели, чего не так. Еще свидимся. Ивановна, ты корми гостей, гляди, чтобы знали, как у нас. – Покрасневший, потный, он пожал каждому руку и ушел.

– А ничего он у вас! – кивнул на дверь подвыпивший Василий.

– Ничего, – согласился Макар и пересел на председателево место. – Што пить, што говорить.

– Да уж пить-то да говорить солощее тебя поискать по колхозу, – отрезала ему Матрена. – Тебя теперича только слушай – язык-то отвязал.

– А и послушаешь, мать. Я щас дело скажу. Налей-ко-те еще по одной.

– Да уж тебе-то не хватит!?

– Полно тебе! – одернул Михаил Лукич хозяйку. – Лей, Макар, скоко в аппетит будет.

– Мне-то бы как раз и лишку для одной-то ноги, а выпить надо. Ты, парнек, налей-ко всем, – попросил он Валентина.

– Мне уже хватит, – сказал Денис.

– Лей-лей, – подтолкнул Валентина Макар.

– Нет, я серьезно, – сказал Денис. – Уже жарко что-то. Лучше бы чаю.

– Чай не штука. – Макар поднялся за столом, поглядел в свою стопку. – Глубокая лешая… Мы ведь вот у мужика в доме собрались. Да у мужика-то еще у какого! Видали, в конторе на его имя грамот скоко всяких висит? А ведь все те же руки-то у его, других не приставили. Вы вот теперича приехали. Поздновато маленько, у его уж вон и круг позеленел. Ну, да, может, и встряхнется еще… Так вот я бы и желал… Сладкой-от чай у нас три раза на дню бывает, а горькая – токо по праздникам. Я дак вот горькой за его хлебну и вам советую.

– Полно, Макар! – Михаил Лукич махнул слабой рукой и переморгнул глазами, чтобы не набегали слезы. – Эко дело! Нам теперича чего? Как битым горшкам… – Он не знал, что ему сказать дальше, а гости уже встали за столом. Денис быстро налил себе в стопку и сказал глухим голосом:

– Простите нас, Михаил Лукич.

Выпили за хозяина. Ничего особенного вроде не сделали – просто почтили старика, почтили его дело, а будто каждому в отдельности было отдано почтение. На душе стало просторно и говорить о чем-то захотелось или песни петь.

– Чего бы это гостям про тебя рассказать, а, Матена? – с благодушным озорством спросил Макар.

– Дела у тебя другова нету? – отмахнулась хозяйка.

– А не про тебя, дак про приятеля, што ли? Глянь-ко-те на его – на кого похож? Ладно, богомазов теперича нету, а то бы за место гончарного дела иконописное в деревне развелось.

– А верно! Истинный этот… Ну как его, господи!? – сраженный неожиданным открытием стал спрашивать Василий. – Денис Михайлович, а? Этот, правда?.. Как его?…

– Действительно. Только у того борода была погуще и глаза жесткие, – пошутил Денис.

– Слушайте, а вы не родственники с ним? – спросил Василий.

– Разве што меньшой брат, али от заду девятая кость, как у нас говорят, – попробовал отшутиться Михаил Лукич.

Макар потянулся к гостям, замотал головой.

– Это што-о! – протяжно сказал он. – Раньше он у нас на господа нашего Иисуса Христа один в один был похож. Вота история-то была! Рассказать им, Михайла?

– Отстань, леший, народ-от смешить! – вступилась Матрена.

– Уймись! Дак, чего, Михайла, рассказать? – переспросил Макар.

– Да мели, бес с тобой! – согласился Михаил Лукич.

Первый рассказ Макара

– В котором это году было, в двадцать первом али в двадцать втором? – спросил Макар.

Михаилу Лукичу, видно, не первый раз приходилось слушать этот Макаров рассказ, а, может, он просто догадывался, что приятель хочет рассказать гостям.

– В двадцать втором году.

– В двадцать втором, значит… Я-то германскую не воевал по молодости, а был взят сразу в Красную Армию, а Михайла постарше меня на пяток годков, он в четырнадцатом ушел. Ушел да и нет его, четыреста девятый Новохоперский полк его пропер до самой Румынии. А когда там штыки-то воткнули в землю да стали выходить с большевиками из войны, часть домой пришла, а часть не дошла – комиссары завербовали. И Михайлу туда же как Георгиевского кавалера да к тому же из беднейших слоев. Да… А скоро и меня взяли и бросили к Дону. Поспрашивал я тама, мол, не знают ли такого Михайлу Болотникова, дескать, дома он давно не бывал. Да што ты! Прорва народу-то, разве найдешь? Повоевал бы подольше, может быть, и свиделись где, а меня в тот же год и околодило. – Макар выставил из-за стола свою колоду, вздохнул над ней неглубоко и продолжил: – Вернулся я пострадавшим красноармейцем, а тут как раз новую власть ставили: волостные комитеты пошли, землю делили, церковь в Стретенье трясли – много всего было. Меня в волисполком поставили. Председателем-то Воронина Генаху – помер летошний год в Ленинграде, – а я, значит, при ём. Винтовка трехлинейная, два патрона к ней. Правда, про боезапас наш никто, кроме нас с Генахой, не знал. Винтовка и винтовка. Ладно… А Михайлы-то все нет и нет в доме. И жив ли уж, нет ли – где спросить не знаем. В девятнадцатом от него письмо было: под Питером стоял, да в двадцатом на пасху писал, што домой охота. А потом и писать перестал, и самого нету. Варька – и та за Генаху Воронина вышла. Уж на што ждала девка, да посохни-ко семь-то годов! Мы тут маракуем: где Михайла? А он какого-то там батьку Глухаря гоняет. Отсюда все и началось.

– Вызывает раз Михайлу командир и спрашивает: «Где же Глухарь-от наш, красноармеец Болотников? Все возле носа вертелся, а теперича им и не пахнет. Где же он, сукин сын?» Михайла отвечает: «Так, мол, и так, товарищ командир… Чего ты ему сказал, Михайла?

– Сказал: откуда, мол, мне знать?

– Вот. «А раз, говорит, ни ты, ни я не знаем, где он, значит, надо искать. Возьми трех красноармейцев, которые посмекалистей, подбери их себе таких и ступай. Найдешь, и зададим мы ему задачу». Взял Михайла красноармейцев, пошел. Целую ночь в снегах проплутались, а к утру набрели на сенные стожки возле хутора и решили посидеть в этих стожках, пообглядеться, а там уж што бог даст. А Глухарь-то шельма был – своих как раз в сено на ночь и прятал. Только, значит, эти ямку в стожке поразобрали, а их хвать за ошерки и: кто такие, откуда будете? Эти – мычать, а их в конвой и – к батьке. А тот из попов был – его просто-то не объедешь. Безо всякого Якова спрашивает: «Пошто, вашу крестную мать, пришли?» Георгиевский кавалер наш отвечает: «А, говорит, мол, у тебя харчи, слыхать, покрепче, дак мы оголодали.» Говорит так, а сам себе думает: покорми-ко нас денек-другой, а мы тем временем и поразузнаем чего, а потом ищи нас, свищи!» Да ведь и Глухарь не больно дурак был из себя, говорит: «Даже, говорит, господь бог, царствие ему небесное, велел человекам в поте лица хлеб-от свой добывать, а я, дескать не бог, дак у меня и тем паче стараться надо.» «А мы, мол, и рады постараться! – Михайла ему толкует. – Эти вот по плотницкому делу, а я дак гончар. Чего, мол, скажешь, то и будет сделано.» – «Ладно! – Глухарь отвечает. – Гончар мне вазу ночную сделает, штобы поубористее была, а плотики пущай четыре гроба сколотят, на случай, по своей мерке. Но это после. А сперва, мол, надо доложиться по всей форме: где противник стоит и какие у его силы?» Вот как дело-то повел! Михайла – тоже не криво повязанный – отвечает: «Мы, мол, из крестьян будем, у комиссаров по вербовке лямку тянем, а сами-то серые. Мол, насчет харчей у тебя слух услыхали да и дали ходу, потому воевать-то все одно где, коли под вербовку попали, а харч-от дело такое, што требуется. А про силы противника доложить можно. Народу в эскадроне порядком: нас вот четверо, потом из нашей же деревни Филька Рыжий, Ондрюха Галоп, Викентий, Грыжебейло хохол, Варюха… Это парень, хоть и зовется по-бабьи. Ну, да еще кой-кто – всех-то разве упомнишь? Винтовка при каждом имеется, лошади. С лошадями, правда, напасть. Кирька у Ондрюхи пал, Викентий своего этта по холке огрел да шибко, видать, – тужится теперича мерин. Остальные, кажись, справные, токо гоняют их шибко, а овса не кажный день…» Врет Михайла, а сам глядит, што Глухарь вроде как засыпает: патлы свои длинные поповские свесил – глаз не видать, дышит ровно и помленьку присвистывает – воздух, значит в ноздре у его гнется, сипит. Ну, мелет ему Михайла, а сам со своими пермигивается. А Глухарь этим разом волосья рукой раздвигает, и сна у его ни в одном глазу! Раззанавесился эдак, ногой в барабан в какой-то пнул – и два хлопца в дверях. Говорит им: «Серые они мужики. Да мало серые, дак и голодные в придачу, Пущай повар сварит им индейку, которую даве мне сулил, а покамест она у его парится, серых мужиков повыветрить надо. Дух от них неважнецкий идет.»

– Взяли их хлопцы под белы руки, привели в сарай, нахлестнули каждому по чересседельнику на запястья, да и вывесили на стропилах. Под ноги, правда, чурки подставили, токо штобы носками дотянуться. Не висеть чередом, не стоять. А индейка, мол, токо к завтрему упарится, обождите.

– Так же без рук можно остаться! – перебил рассказчика отяжелевший слегка Василий.

Михаил Лукич ничего не сказал, только опустил руки со стола на колени.

– Значит, день они так провисели, а токо темнеть начало, Глухарь приходит. «Скоко, говорит народу в эскадроне?» Михайла опять за свое: «Нас вот четверо, да Филька, да Викентий…» Глухарь и дослушивать не стал, ушел. И, видать, сниматься с места ему надо было, крикнул часовому: «Порубай их в лапшу и сарай запали!» Влетел молоденький казачок, шашкой чересседельники посек, шикнул, чтобы не выползали, покамест сарай дымом не обоймет, и зажег солому в углу. Солома попалась квелая – не стоко огня дала скоко дыму. А угол-то все-таки взялся, потом и стропила взяло. Взяло стропила-то, и надо выползать, а то упаришься чище индюшки, а они ни который и шевельнуться не могут – отвиселись. Только уж когда совсем припекло, выползли. А тут и свои по Михаловым следам налетели. Подобрали висельников, накормили, как сосунков, с ложки, отправили в лазарет. А из лазарета – домой за негодностью для прохождения дальнейшей службы. Какой солдат без рук? А они хоть и на своем месте у его, а все, как не свои стали.

– Вышло это накануне Рождества, а домой он явился уж к концу Пасхальной недели. По тому времени быть без рук, хуже, чем без головы: на подножке не увисишь, на крышу не заберешься, и в вагон не больно влезешь. Так и топал с полдороги. А время голодное было, вшивое. Оголодал, зарос. Да и это бы ничего себе, шел бы да шел, мол, какой уж есть! А его до губернии донесло, а там в баню потащился: до дому дотерпеть не мог, причередиться захотелось, чтобы, если девки-то свои встретятся, дак…. Волоса ему до бани стричь не стали, мол, прополощи сперва кудри-то. А вышел из парной и одеться не во что стало. Все вшивое-то бельишко, и шинелишку, и сапоги – все унесли. По тому времени народ ничем не брезговал. Ну, што? Али голым теперича ходи, али так и проживайся в бане. Погоревали с банщиком, объявили розыск, да толку-то чуть. Дали ему в милиции хламиду да валяные опорки, мол, как уж хошь добирайся. А хламида-то, видать, театральная какая попалась, али прежняя барская: широченная, длинная до пят и с оборкой, вроде накидки. В одной-то этой хламиде и пошел он в Стретенскую волость.

– Мешок, чу, солдатский не взяли – за лавку завалился, – уточнил Михаил Лукич.

– Ну да, мешок вот еще был, портянка в ем новая лежала, не успел променять на кусок, домой нес. Портянку-то вокруг голого места намотал и топал домой… Вот, значит, топает он домой, а у нас всю страстную неделю и всю пасхальную бой на всю волость идет. Храм-от мы еще в девятнадцатом покурочили маленько, и, скажи, што ни праздник, то нам жизни никакой нету. Попа бывшего… Как его, Михайла, не помнишь?

– Старого-то Серафимом, а последнего-то я и не видывал.

– Ну, да и хрен с ним, с попом. Осудили мы его – за подрыв, за вредительство народной власти, в чека поместили. А тут вдруг другой объявился – дьякон крестный ход собрал! Ладно… А волисполком у нас в поповском бывшем доме квартировал, в сторонке от села, но у дороги. Магазин там щас, ехали вы сюды как раз мимо. Сидим мы там с Генахой, жена его Варюха пришла. Сидим, горюем: где овса на яровое взять? Свой-от голодающему Поволжью отрядили. А вечер уж был. Варюха-то вдруг потянулась к окошку, поглядела да – матушки мои! – как заорет, да за Генахину спину, да крест за крестом, себя посыпает. Я – за винтовку и тоже к окошку. А этот, гляжу, и идет к селу-то. То ли голодный-то был, дак не до чего уж ему, то ли село-то увидел да обеспамятел, токо хламида-то у его открылась – и в опорках-то, голый, кроме одной портянки, и идет себе. Волосища длинные, зарос, да тощой-то такой – ну чистый Иисус Хритос, господь вседержитель, мать честная! Токо што вот со креста! Кроме нас его еще увидали да в крик, да еще – и пошло! Кто в дом, кто из дому. Судный, мол, день настал! А этот леший народ-от увидал да руки и тянет, торопится в опорках-то! Генаха мне: мол, давай, Макар, трать патрон, может, мол, это провокация какая. А у меня аж культя дрожит: а ну как на самом деле отпелося нам? Да и Варюха еще за трехлинейку хватается с голосом, мол, опаметуйтесь, антихристы, на кого ствол подымаете! Кой-как окошко прикладом выставил, пустил заряд, а куда – Христос знает! Оба патрона тогда извел. Ты мне скажи теперича, как я тебя не угробил тогда, а? – толкнул Макар приятеля плечом.

– Да уж полно-ко, гробельщк! – ответил ему тем же Михаил Лукич.

– А чего полно-то? Взял бы пониже, и поминай тебя потом.

– Да чего же не взял-то? Не взялося?

– Взялося бы, как бы захотел…

– Да што же не захотел-то?

Старики готовы были заершиться, и Денис спросил, чем кончилась история явления Михаила Лукича народу.

– Варька вылетела на дорогу да хорошо на колени сразу не брякнулась, носом в землю не зарылась. Узнала лешего. «Мишка! – кричит, – черти-то тя давят, родимый мой, напугал-то всю волость!» Да по морде хлесть его по бородатой-то. Потом мы с Генахой оклемались. Я дак без палки, на одной ноге ускакал встречать. Близко-то глядеть, он и на себя еще был похож, а уж издали – ну, чистый Христос… Ох, шуму тогда было – на цельный уезд. Из укома уполномоченный приезжал, два дня крутил Михайлу – што да как? Да… А вот так, скажи щас кому – ни в жизь не поверят.

– Ну почему же? Все это очень интересно, – сказал Денис.

– Да разве это все? – похвастал Макар. – Поживи-ко-те у нас недельку. Дак не такого наберетесь. Али песни мы с Михайлой поем – вота история-то!

– А ну! – попросил Денис.

– Пущай в конюшню к себе ведет! – остановила Матрена. – Дома-то, поди, посуда почернеет вся от ихнего пения.

– А мы шопотком, мать! – расхорохорился Макар.

– Нашепчу вот щас обоим! Как бы чередное чего пели. Не стыдно, люди-то добрые послушают, али уж залили дак?

– Раз так, тут дело серьезное, мужики! – сказал Денис и подмигнул своим. – Может, на улицу пойдем? Речка у вас тут есть?

– А мосток-от переезжали…

– Через ручей?

– Через какой ручей? Река это и есть. Княгиня она у нас.

– Как понять?

– А так. Зовется Княгиней. Узехонькая да мелкохонькая, а до того вертлявая, что вот как княгиня-то от неча делать вся и извертелась. Семь загибов на версте дает. И не пересыхает такая-то! Ключи бьют. А за Пеньковским полем – рядом тута – три бочага дала: Круглый, Ивистый и Вдяной.

– И рыбка есть?

– Случается…. На перекатине – верста отсюда – пескарь торчит, у бочагов окунишко гуляет, щурята другой раз…

– Может, сходим на речку? Как, Михаил Лукич?

– Да ведь можно. Макар, дойдешь ли с нами?

– Не шибко больно поднес – спрашиваешь. Эко, три стопки выпили – да дойдешь ли?

Солнце пекло уже в висок, а не в темя, но было еще жарко. Земля парила из последних сил. Потливое это время – жара накануне Ильина дня.

Самое хорошее купание на Круглом бочаге. Дно там ровное, не шибко глубокое, но теперь там уйма ребятни, не поговорить с гостями на свободе. Ивистый бочаг зарос ряской. Остался один Водяной, куда Михаил Лукич и повел гостей.

Странное это место – Водяной бочаг. Со стороны Пеньковского поля дно у него из белого песка, крепкое, как наждак, и без единой травины. И глубина – никто до дна донырнуть не может. А дальний берег травянистый, илистый и время от времени там появляются большие черные коряги, а откуда они берутся – никто не ведает. Вот и говорят, что в этом бочаге Водяной сидит, и на дне у него сад разведен из таких коряг.

– А сказки про него какие-нибудь рассказывают? – спросил Денис, когда Макар рассказал про Водяного.

– А бог их знает, какие тут сказки? Будто бы невесту у князя Водяной увел к себе на дно, а так ли это, нет ли – кто ж знает? Давно уж это было. А потом девки, которые обманутые, сюды плакаться приходили. Поплачется три дня которая, к той хахаль и вернется. Но ведь это прежде было.

– А теперь не плачутся?

– Не слыхать чего-то.

У бочага было тихо и прохладнее, чем в поле. Москвичи быстро вылезли из одежек, растянулись на песке. Старики сели рядышком помлеть на солнышке. Оно грело им сухие спины, доставало до нутра, и, похоже, оба они слушали, как отогреваются их середки.

Денис покрутился на горячем песке, нашел палку, швырнул ее к дальнему берегу.

– Водяного гоняете? – усмехнулся Василий. Он так и остался в черном своем костюме, только галстук чуть распустил.

Палка плюхнулась возле коряг, всплеснула воду и стало слышно, как вода зачмокала в каких-то дырах.

– Слышишь, отвечает: «Тут я, тут я!» А сейчас мы у него и про княжну спросим! – Денис разбежался и, врезавшись в воду, ушел на глубину. Он пробыл там до того долго, что старики забеспокоились.

– Парень-то наш где? Не унырнул бы куды. Леший-то тебя дернул наговорить ему всячины, – выговорил Михаил Лукич Макару.

– Да, чай, вода подымет, не золотой.

Денис выскочил из воды, хлебнул воздух, опять скрылся, но теперь уже было видно, что он плывет к берегу и что-то толкает перед собой.

– Поймал, видать, кого. Водяного твоего тянет, поди…

Денис доплыл до берега, откинул со лба волосы.

– А там действительно целый садик у водяного.

– Ты гляди, неужто до дна донырнул? – удивился Михаил Лукич. – Мы в парнях сюды нырять ходили – никто не доныривал.

– А я вам «цветок» поднял. – Денис выволок из воды большую корягу и подтащил ее поближе к старикам. – Смотрите, какой красивый!

Старики покосились на корень – коряга как коряга, только что черная, как уголь. С этим они опять успокоились и предались теплу, которое вгоняло их в дрему. Денис лег возле них, подгреб себе под грудь горячего еще песку, положил голову на руки и стал сбоку смотреть на дремлющих приятелей. Совершенно разные старики! Михаил Лукич маленький, белый, как зимний заяц, но лицо чистое, ровное. А Макар и погрузнее, и черен, как эта коряга, и лицо ему будто вспахали – изъезжено морщинами, гуще некуда. И дремлют они всяк по-своему: один тихо, незаметно как-то, другой чуть всхрапывая, подергиваясь, словно смотрит бесконечные беспокойные сны.

– Дядя Макар, а песни-то когда будут? – нарочно тихо спросил Денис, чтобы проверить, действительно ли старики уснули.

– Песни-то? – сразу отозвался Макар. – А их на воле петь нельзя. Хулианство будет. И подпевала-то, гляди, полудеят как. Ты попроси лучше, чтобы я рассказал тебе чего-нито.

– А чего попросить?

– А я не знаю. Чего хошь, то и расскажу. Языком-то вертеть – не горшки ляпать.

– Тогда, кстати, откуда здесь гончарное дело взялось? Это что, традиционное ремесло здесь?

Макар сморщился в улыбке, покачал головой, дескать введешь ты меня во грех, парень! Потом вытянул по песку свою здоровую ногу, достал из кармана жестянку с табаком, постукал по ней тяжелым пальцем, аккуратно свернул цигарку, раскурил ее, опять покачал головой.

– Да, парень… Ну дак вот, слушай…

Второй рассказ Макара.

– Точно-то я не скажу, когда это было. И Михайла, пожалуй, не скажет. Может, уж полтыщи лет прошло. А может, и больше. Леса тут у нас стояли темные. А на краю лесов было два города – с того конца город и с этого. И дорога от одного к другому была только что по Волге. До Волги-то тут верст десять, што ли. Скоко, Михайла?

– Не трогайте его, он спит, – сказал Денис.

– Двенадцать считают, – отозвался Михаил Лукич, не открывая глаз.

– Видал, как он спит-то? Ну вот… И в каждом городе по своему князю было. Звали их так: который внизу по течению жил, тот был Нижний князь-батюшко, а который вверху – Верхний. Жили они меж собой мирно, потому как всего у них вдоволь было. Сыновей, дочек женили из княжества в княжество. Ездили гоститься друг к дружке по реке. А река-то тут вон какого крюка дает! Ну, ездили они эдак, ездили, а потом свиделись опять и говорит один другому: «Пробовал я этта, Верхний князь-батюшко, в бесповетрие посуху к тебе пройти, да не прошлось. Дружинушку взял малую, токо от зверья от какого оборониться, а напал в лесу на силу великую. Еле копыта унес». «И я, Нижний князь-батюшко, – говорит Верхний, – этта попосуху к тебе пошел, да вернулся. Дружиушку-то снарядил токо чтобы от зверья встречного оборониться, а напал на неведомую силу. И поминал бы ты меня теперича, Нижний князь-батюшко, как бы не я ее, а она меня наперед увидала». «И ты бы меня поминал, как бы не я первый увидал супротивную силу», – ответствовал Нижний. «А што же это ты не храбрый какой, Нижний князь-батюшко?» – попенял Верхний, да и самого его попеняли тем же.

– Ну, потужили князья маленько, по ковшичку да по другому сладкой бражки выпили, а, выпимши, и расхрабрились, расхорохорились. «Ты вот пенял меня, Нижний князь-батюшко, што я-де не больно храбер из себя? А вот поглядишь, как соберу ужо дружину, што и числом не счесть и мерой не обмерять, да как приду к тебе прямиком через леса, и задашь ты мне пир на весь мир!» – захорохорился Верхний князь. «Погоди, Верхний князь-батюшко! – захорохорился и Нижний. – Вот как кликну я клич, да как рать несметная мне откликнется, да как велю я ей идти за мной прямиком через леса в твой град честной, так и задашь ты мне пир!» Долго они эдак хорохорились. Что один другому скажет, то и в ответ услышит. И так громко говорили, што и в том, и в другом бы городе слыхать было, да эхо не знало, которому вторить, А не знавши, помалкивало, и спор этот так и остался промеж князей, никем не ведомый.

– А ты его откуда теперича знаешь? – в полудреме спросил Михаил Лукич.

– Сорока на хвосте несла да на мой овин обронила. А нелюбо тебе, дак не слушай и людям не мешай, – вскинулся на него Макар. – Возьми ты вот его! Уж спит вроде, а все одно ему не терпится. Порода такая! Давай говори, что дальше-то было? Сбил вот теперича!

– Князья поспорили: кто первый к кому придет, – напомнил Денис.

– Ага! – подхватил Макар. – Спорили они это спорили, а сошлись на одном: идти по будущей весне со дружинами прямиком через лес друг дружке навстречу, пока лбами не стукнутся. И чтобы не отступать с прямого пути. И даже жен своих не голубить, пока не встретятся.

Дождались весны, тронулись в дорогу. Впереди себя просеку рубят, дорогу под собой мостят. Жены ихние по приплоду дали каждая, а князья об этом токо што слухом слышали, а глазом не видели. На исходе года от жен к князьям гонцы скачут, дескать, тоска берет с порожним-то чревом ходить, а князья и этого в толк не берут – знай лес рубят да дозоры вперед высылают. Ладно. Приходит время, дозорные вместо грибов да ягод из лесу весть приносят, что в трех днях ходу стоит сила великая: лес валит, болота мостит, сучья, мелочь всякую в кострах выжигает. И никак это Лесная сила и есть, потому черные все, как лешие, и волосьями заросли.

Наслушались князья таких доносов, по женам стали скучать, да Верхнему стало стыдно перед Нижним, а Нижнему – перед Верхним. Дальше пошли, только што с осторожностью. И вырубились оба на поляну. Большая поляна была – обе дружины по краям уместились. Глядят друг на дружку и не узнают – упыри стоят супротив да и только! Высылают князья вперед глашатаев. Те на середку поляны выехали, друг на дружку глянули, меха свои надули да как заорут разом каждый супротивной стороне: «Расступись, неведомая сила Лесная, перед силой Верхнего князя-батюшки!» «Расступись неведомая сила Лесная перед силой Нижнего князя-батюшки!» «А не расступишься, побита будешь дружиною князя Верхнего!» «А не расступишься, побитой будешь дружиною князя Нижнего!» Орут глашатаи в один голос и в слово одно, а князья себе слушают. Все понятно тому и другому, токо што там за Верхний-Нижний князь стоит перед ними, никак в толк не возьмут. Средний, должно быть. Лесной, значит. Которые по реке городами стоят, одного Верхним, другого Нижним величают. А этот так и эдак зовется. Назло, видать, тому и другому… Призадумались князья. День думают, другой, третий. На рожон-то лезть кому охота? Не ест, не пьет никоторый. Такая вышла история…

Макар замолчал, быстро повернулся спиной к Михаилу Лукичу:

– Поскреби-ко мне лопатку, Михайла. Засвербила чего-то.

– А ты мне давеча спать велел, дак я и сплю, – ответил тот.

– Ну и ладно. Князья вон три дня не спали, не ели, да ничего. Обожду и я. – Он опять стал закуривать из своей банки, но рассказа не остановил, чтобы не забыть, на чем кончил.

– Князьям-то што! Морщат себе лбы-то, а в дружинах-то и мастеровой люд был. Пока лес рубили да сучья жгли, глядишь и деготь гнали, и кузнечного уголья напасли. А тут дело-то кончилось, и душа неймет. И горшали в той и другой дружине были, да такие ли еще мастера – где там нонешним! К исходу третьего дня горшаль от Верхнего князя и пошел тайком обочь поляны глины поискать. Тут копнет, да там копнет – и напал на глину. Сидит себе, ковыряется, ком наляпывает и не видит, што другой такой же копатель рядышком примостился. И тот этого не видит, глины себе набирает. Ткнулись лбами-то, друг на дружку глаза натаращили. Деру бы дать к своей дружинушке, да глины жалко – хороша больно. «Ты откуда, мол, взялся и чего тута делаешь?» – спрашивает один другого. «А я, мол, скудельник Верхнего князя-батюшки, что стоит великой силой обочь поляны лесной, а промышляю глину для своего ремесла. А ты кто таков и пошто сюда?» – спрашивает тот этого. «И я, говорит глину промышляю, как я есть скудельник Нижнего князя-батюшки, што стоит силой великой обочь поляны лесной». «Это, мол, как же так выходит, – говорят горшали, что Верхний да Нижний князья-батюшки великими силами стоят обочь поляны лесной, а где же Верхний-Нижний или Нижний-Верхний князь? Средний-от князь где же? Неужто нет его, да и не было?» Обнялись скудельники на радости, пошли в обнимку на поляну. До середки ее дошли и каждый в свою сторону повернули да прямиком к князьям – так, мол, и так: нету никакого супротивного Среднего князя. Тут и князья на середке поляны встретились. Знамо дело, пир пошел горой и всякое угощение. Скоко дней гуляли – никто счет не вел. Жены княжеские в полевые шатры привезены были, благодать им на порожние чрева сошла, и князья на радости решили отметить эту поляну городищем. Горшалям было велено слепить два таких жбана, чтобы и дна у них не видать было, и поставить эти жбаны по сторонам новопроезжей дороги. Чтобы всякий конный и пеший из Верхнего города в Нижний и из Нижнего в Верхний отпускали в них по десятине от своей мошны на постройку храма на месте встречи князей. А сверх этого горшалям было велено остаться в городище на вечное поселение, чтобы люд от них пошел и завелось их рукомесло.

– Так вот и стало. Городище-то тут было али не было, и старики не сказывают, а село Стретенье стоит. И храм, который мы в Гражданскую покурочили маленько. Горшали вот тоже водятся покамест. Вота один такой сумерничает. Эй, хватит полудять-то, грыжу наспишь! – Макар ткнул Михаила Лукича и, довольный своим рассказом, стал подклеивать языком погасшую цигарку.

Денис перекатился с груди на спину, прикрыл глаза от слепящей голубизны неба и впервые не столько осознанно еще, сколько радостно подумал о предстоящей ему работе. «А вот и начало ленты! – сказал он себе. – Точно! Небольшой мультик, причем, на юморе, а потом – переход на объемную фактуру – и к рукам мастера. Отлично!»

– Дядя Миша, а приятель-то у вас клад, а? – сказал он и дотянулся рукой до Михаила Лукича и Макара. Ему вдруг захотелось ощутить, все ли тут настоящее, не из сказки ли эти старики?

– Макар-то? Ему токо стопку – и пойдет! Он те стоко небылиц наляпает, горшков стоко не навертишь.

– Ладно! У каждого свое ремесло. – Макар опять повернулся к приятелю спиной. – Почеши теперича! – И зажмурился, ожидая удовольствия. – Потоми сперва, вокруг поводи, а потом уж и лопатку, – подсказал он приятелю.

Деревня Пеньки – гости только теперь это увидели – стоит на пригорке и обоими концами упирается в изгибы Княгини. Издали, с края Пеньковского поля, она похожа на коромысло – так плавен и ровен ее пригорок. И коромысло это узорное, потому что дома срублены и украшены всякий по-своему. Посередке стоит Макаров дом, простой, рубленый, под серебристо-сизой драночной крышей, и наличники у него не крашеные, а тоже серебристые, как драночная крыша на втором году. Обочь Макарова дома – два каменных, старой кладки, вишневые от времни. Дальше – обшитые тесом, крашеные то голубым, то зеленым. Дом из силикатного кирпича, с шифером на кровле – не белый и не серый. А по концам – два новых щитковых домика из еловых досточек в елочку – желтые, как соты из улья. И весь этот узор по зеленому полю овинников, разросшихся черемух, рябин, берез.

Избы Михаила Лукича от поля не видать – застят другие дома. Да и то сказать, хоромина у него одна из всей деревни стоит не путем. Когда-то строили ее в Пеньках под магазин, а их все особняком в деревнях рубили. А этот, мало что не в ряду с другими стоит, а еще и повернут углами к посадам. Как уж это так получилось, бог его ведает! Построили магазин еще до войны, но торговлю в нем так и не открыли, а постройку продали под избу Михаилу Лукичу, когда его отцовский дом выгорел в Стретенье. Сколько-то раз Михаил Лукич собирался перебрать хоромину, отнести ее на край, чтобы как у людей, да так и не собрался окончательно, а потом и думать об этом перестал. На свой век хватит, и так постоит, а там уж – будь что будет.

После купания Денис вызвался помочь Макару управиться с сеном. Михаил Лукич сказал, что приляжет посумерничать, остался в избе один. Посидел на широкой лавке возле печи, подумал: ложиться или нет? Вроде лечь бы, а то подустал чего-то. А с другой стороны, во что ночь-то спаться будет? И делать нечего. Маята одна. Послонялся по дому, вспомнил, что есть чего-то такое, что надо бы ему сделать. А чего? И вспомнил: а коробку-то поглядеть!

Нашел ее в комоде, выставил на стол. Надел очки с прямоугольными стеклами в тоненькой жестяной оправе, оглядел коробку снаружи. Расписная и лакированная… Поднял крышку. В коробке лежала зеленая папка, по которой золотыми буквами напечатано, что это диплом Всесоюзной выставки достижений народного хозяйства. Внутри папки оказался еще лист, такой, как он получил в первый раз от Выставки и который тоже теперь взят председателем для колхозной конторы. «…награждает Михаила Лукича Болотникова…» Умеют же люди буквы так выписывать! Каждая-то буковка выведена – хошь на выставку ставь! «…Михаила Лукича…» Помнят и имя, и по отчеству! Не зря посуду-то вертел для них, старался. Теперь бы завтра не подкачать, как давеча. Своя-то глина будет – чай, пойдет, не Кондратьева!

Под папкой в коробке было неглубокое фигурное дно, в которое всяк на свое место были вложены еще одна коробка и два маленьких рога в серебряных окладах и с цепочками от краев к хвостикам. Настоящие-то рога, только уж малы больно. На какой хоть скотине растут такие-то? А по серебру еще и рисунок наведен. Работают же вот люди до такой тонкости, только зачем такие штуки вырабатывают?

Насмотревшись вдоволь на рога, он вложил их на свои места и вынул коробочку. Оказалось, что это шкатулка из дерева. Темное дерево, вроде карельской березы, только ткань другая – в мелкую иголочку. И отполирована шкатулка – как под стеклышком вся. Матрена-то глядела ли, чего тут есть? Поди, глядела, разве утерпит? И ему, значит, не грех теперь.

Он открыл шкатулку и увидел на белом шелке бутылочки с красивыми наклейками. Коньяк «Кизляр». Пять такусеньких шкаликов – на глоток, поди, каждый. И в шкатулку бумажка вложена: «Дипломанту Всесоюзной выставки достижений народного хозяйства СССР Михаилу Лукичу Болотникову. Выставочный комитет». Да, не всякого так-то почтят.

Он сложил коробку, как была, уважительно оглядел еще раз и убрал обратно в комод, покрыв ее там полотенцем от всякой случайности. Теперь бы вот за круг-от сесть, сейчас бы вот! Он бы и из Кондратьевой глины чего надо навертел. Зря ком-то давеча выкинул. Поди, иссох уж весь, не пойдет. Да и леший с ним! Завтра на утре дойдет до своей ямы, возьмет там глинки-то из-под росы, свеженькой. Вот уж споется-то ему, пущай только глядят московские гости.

Михаил Лукич вышел из дому, перебежал улицей и Макаровым огородом на овинник. Макар и Денис, оба враспояску, потные, насаживали на вилы по копне и, только крякнув, вскидывали их над головами и несли к сараю.

– Скудельник-от наш, гляди, повеселел! Поди, обрядился без нас? – Макар подмигнул Денису, щекотнул приятеля озорно, как бабу. – Веселый-то чего, говорю?

– Пошел в баню! – отмахнулся Михаил Лукич.

– Да ничего бы баньку-то истопить. На-ко вот, потаскайся, нечего тезево-то греть!

Михаил Лукич перехватил у Макара вилы и скорым шагом пошел к дальней большой копне, которую Денис собирал для себя. Встал возле нее, поплевал на сухие ладошки, чтобы скользкий навильник не ехал в руках, прихлопнул копну зубьями, потом с выдохом воткнул их в сено так, что почувствовал, как достал до земли.

– С пупка сдернешь, эй! – подзадорил его Макар.

– Свою-то грыжу побереги, – откликнулся Михаил Лукич, разом опрокинул копну вверх дном над головой и почувствовал, что она и впрямь тяжела для него. Видать, сено не досохло. Лишний раз поворошить было лень. Сопреет все, сгорит.

– Сено-то вяленое, куды прячешь-то его? – выговорил он из-под копны, которая плохо уже держалась на весу, садилась ему на голову.

– А ничего, Михайла, ничего! Давай ходом ее, окаянную. Пущай преет – слаще будет. Кому камушком, а мне дак и с душком. Ходом ее, Михайла, ходом! – Макар громко говорил эти слова, как мальчишек задорят на драку. – Ну-ка, Дениска, полезай наверх, ходом Михайла подаст!

Денис быстро вскарабкался на сено, под самую крышу, и только успел развернуться, копна легла к его ногам, но тут же поползла вниз. Не удержал ее старик.

– Щас поддам, – сказал он из-под копны, и голос у него трясся от натуги.

– Погоди, подсоблю! – Макар хотел подбежать на помощь, но запутался колодой в сене, завалился на бок. – Брось ее. Тяжелая ведь, дурень!

Михаил Лукич упер навильник в колено, перевел дух, перехватился и подсунул копну повыше. Денис подхватил ее и откинул в угол, из которого сквозь щель толстым тугим пластом падал в сарай солнечный свет. Михаил Лукич смахнул сено с головы, достал ветку клевера из-за ворота и присел тут же в сарае, потому что ноги ослабли до дрожи. И, чтобы Макар не начал донимать его за это, сделал вид будто озаботился ласточкиными гнездами.

– Дениско, ты щель-от не завали, гляди. Оставь ее. Гнезда, вишь, на стропилах-то. Им, чтобы летка была… И тебе, чтобы время там знать. Свет-от, – ткнул он вилами в пыльный пласт света, – как он сломится, в крышу упрется, так и солнышко, считай, село.

Хитрил старик! С подзадору-то хватил лишку, теперь заговаривает. Да Макара-то разве проведешь?

– Хватил, Гаврила, не свое мерило? – спросил он приятеля.

– Отстань, не то домой уйду!

– Да посиди, голова. Глядишь, и я с тобой присяду. – Макар сел рядом, обнял приятеля за плечи, подмигнул ему, дескать, молодец ты у меня, Михайла!

– Чего моргаешь-то? Неси сам теперича ходом-то. Али тоже тезево перехватило?

– Тоже, Михайла, тоже. Как тебе.

– А мне чего? Я, мил мой, и не такую еще снесу.

– А валяй-ко!

– Поспорим мы с тобой?

– Осталось там чего от обряда-то? – спросил Макар.

– Больно ты догадливый! Ты на свою спорь.

– На маленькую?

– На «ма-а-ленькую»! – передразнил Михаил Лукич и, почувствовав себя победителем в предстоящем споре, пошел из сарая подобру-поздорову.

– А не снести такую-то другую! – зацепил его Макар.

Михаил Лукич досадливо плюнул в землю, подбежал к сараю, схватил вилы и забегал между копен, подыскивая подходящую. Но крупных больше не было. Он сгреб две средних копешки, насадил их на вилы. Насадились они неровно, повели его в сторону. Он бросил сено, снова воткнул в него вилы и доволок до сарая, уронив копну на порог.

– На вота, Макарушко! – трудно выговорил он, попробовал вытащить вилы из сена и не смог.

Макар молча махнул Денису рукой, чтобы тот слезал с верхотуры, концом колоды пораскидал сено перед воротами, захлопнул их, припер вилами и пошел с овинника в деревню.

– Чего это он? – спросил Денис.

Михаил Лукич только слабо улыбнулся. Он не знал, что ответить, да и не говорилось ему – видать, надсадился.

Ужинать сели при лампе. Матрена принесла холодного молока и его хлебали по-деревенски, ложками из общего блюда, накрошив туда хлеба. Один Василий попросил себе парного молока и пил его из кружки, прикусывая батоном. Хозяин ел мало – ложка тряслась в руке и горечь какая-то встала во рту.

Пришел Макар. Молча поставил на стол поллитровку и сел рядом с Михаилом Лукичем. Василий чего-то хотел сказать насчет завтрашнего дня, но Денис остановил его взглядом. Он и Матрену Ивановну увел за переборку и тихо там сказал, чтобы она не бранилась – так надо, у стариков свои счеты сегодня.

Гости вышли на улицу покурить перед сном, присели на остывающие ступеньки крыльца.

– Поспорили они сегодня у сарая, – объяснил Денис Василию. – Макар проспорил. Боюсь только, что дядя Миша поднадорвался.

– Ох уж эти мужики! Вечно они меры не знают, – вздохнул Василий.

– Там было дело чести, я не стал их останавливать.

– Тоже мне рыцари!

– Ну, вот так вот, – неопределенно возразил Денис.

В деревне густела темнота, над головой накрапывали звезды, ровно и неярко посвечивали окна деревни. Почему-то Митька не завел сегодня свою «станцию, и в домах горел керосин. Было тихо, и потому каждый возникающий звук слышался определенно. Вот на дворе заворошились куры. Подлетел и закружил рядом комар. Где-то недалеко прыснули смехом девчата, пробасил чего-то парень. А за стенкой негромко запели. Денис поднялся с крыльца, заглянул в окно. Приятели обнялись и, чуть покачиваясь на лавке, выводили какие-то слова.

– Ну вот и порядок. Старики помирились. И с дядей Мишей, кажется, ничего страшного, – тихо сказал Денис.

А странно они пели. Михаил Лукич высоко закидывал голову и, прикрыв глаза, тоненько, на фальцете тянул, перебирал какое-то слово. Его нельзя было разобрать, потому что слово тянулось бесконечным звуком. Потом тонкий звук обрывался, и пока Михаил Лукич набирал в маленькую свою грудь воздуху, Макар, весь натужившись, низко вздыхал: «Ох-да!» И снова начинался высокий голос, и не понятое Денисом Слово тянулось, пока хватало для него воздуха. А потом опять: «Ох, да-а!» И теперь уже Макар тянул свой звук, свое слово голосом посильней, погуще. И оба они покачивались на лавке, сложив руки друг дружке на плечи, поджидая всякий своего череда в песне.

Денису захотелось разобрать слова песни, он осторожно потянул створку окна, чтобы приоткрыть ее, но створка громко скрипнула, старики разом отпустили воздух, песня закончилась.

– Это я, – сказал Денис. – Извините. Хотел послушать песню.

– Это не песня была. – Макар поднялся из-за стола, потрепал Михаила Лукича по холке, прощаясь с ним. – Это мы потосковали маленько. Годы-то наши уж какие с ним? А вы чего тута? Шли бы девок пообхаживали. А то дак спать ко мне в сарай пошли, кто хочет.

Макар увел гостей к себе в сарай. Михаил Лукич остался в избе один. Сначала прилег на кровать, но одолела духота, перебрался на лавку. Потихоньку ломило руки, понывала спина. Леший-то дернул спорить давеча… Не свалиться бы завтра на грех…

Михаил Лукич частой походочкой шел босиком впереди. Роса шпарила подошвы холодком. Раньше он круглое лето выбегивал босиком, теперь это не принято, да и кровь уже не та в ногах – стынут, и разувается он, только когда идет на яму. Почему? А он и сам этого не знает. И дед его, и отец на яму ходили босиком. И он так ходит. И это до того уже привычно, что в сапогах ему, вроде, и в яму не спуститься. Даже на Воздвиженье, когда готовит глину на зиму, разувается перед ямой и копается в ней босиком, хотя ноги замирают от холода.

Дорога огибала высокое ржаное поле, и они пошли тропкой, пробитой по полю еще с осени, до всходов озими. Рожь уже набрала свой соломенный цвет и стояла тихо и тяжело под поспевающим колосом. Во ржи было теплее, чем на дороге – солома хранила в себе тепло, – густо пахло отмякшим за ночь зерном и отмирающим пыреем. За ржаным полем пошли рыжеющие льны, они не скрывали, как рожь, с головой, а чуть колыхались у колена. Тут тянуло ветерком и что-то сыпалось рядом с еле заметным звоном. Звенит уже ленок. Теребить пора. Рановато нынче.

– Скоро ли придем? – спросил Василий. Он поднялся сегодня вместе с Денисом, сразу же влез в свой черный костюм и в нем, как в броне, стал ждать на завалинке Болотникова дома, что же будет дальше. Денис не стал будить шофера и ассистента, взял камеру на треноге на плечо и пошел с Михаилом Лукичом. Василий предложил ехать к яме на его «Москвиче», но старик и гость отказались. Василий тоже потащился за ними, и теперь его интересовало, скоро ли конец дороге.

– А щас, – отозвался Михаил Лукич. – Сразу за гарью. Уж уходился, што ли? Больно быстро.

– А гарь где? – спросил Василий.

– А вон за кустиками.

– А «кустики» за тем лесом? Говорил же, что надо взять машину…

– До лесу-то топать еще. А кустики вона. Подлесок.

Пока они говорили, приостановившись на дороге, что-то случилось на земле. По льнам дунул ветерок, они зашурстели своим звоном, от подлеска дохнуло настоявшимся на муравейниках, на еловой и осиновой коре туманом. Ветерок понес резвее, примешивая к тихому звону льнов шелест подлеска и гул дальнего леса. Потом все стихло разом, смолкло, будто ветер где-то обстригнули, и конец его унесся за ржаное поле, за деревню. И запахи, и звуки улеглись, притаились. А сквозь лес, сквозь подлесок, низко полыхнуло солнце – мощное, прозрачное, вибрирующее от близости и чистоты.

Михаил Лукич будто спохватился, снова частой походкой пошел по дороге, и солнце пробивало его насквозь, просвечивало.

Денис быстро поставил треногу, прицелился аппаратом в уходящего Михаила Лукича.

– Это что, снимать хотите? – беспокойно поинтересовался Василий. – Вот так, как он есть?

– Так, как есть, – ответил Денис, занятый камерой.

– Он же босой.

– Ну и что?

– Странно…

Денис включил мотор. Раздался звук, неожиданно громкий и чужой для этих мест. Михаил Лукич остановился, обернулся.

– Идите, как шли! – махнул ему Денис.

Заработала камера, и старик снова остановился.

– Ради бога, дядя Миша! Сделайте шага четыре назад и снова, как шли… Еще чуть назад. Стоп. Пошел!

Кто им сейчас командовал, Михаил Лукич не понимал – Денис ли, Василий ли. Да это и не важно. Его собрало всего, натянуло, и он перестал различать голоса. Он только чувствовал, как сзади нацеливается на него аппарат и боязливо ждал, что штука эта опять застрекочет. Это как на фронте раз было. Ехал с походной кухней. Поле голое, как стол, жарища. У дороги – одна разбитая машина колесами на сторону. Внимания на нее не обратил, потому что давно уж она тут торчит. Тишина такая, будто ничего живого на земле не осталось. И вдруг этот звук из-за машины: густой, частый, дробящий какой-то. И четыре шлепка об железо и об лошадиное мясо. Но все эти звуки были, когда он уже лежал на земле. А как он на ней очутился, какая сила скинула его с кухни? Вроде как спиной почувствовал вскинутое дуло. И глухота какая-то наступила. Кинул в машину гранату, а взрыв ее только видел – звука от него не было. И Кайзер бил копытом в землю, пыль и мелкую крошку из нее выбивал, а не слыхать, что бьет. Даже интересно стало: чего же это с ним сделалось, куда весь звук у него пропал? Ощупал голову, потер уши, посвистел, выругался – слышно. Так и не понял, что с ним тогда было. И теперь немота кругом, одна спина слышит, как Денис нацеливает сзади свой аппарат.

Сзади застрекотало. Михаил Лукич сбился с ноги, но все-таки прошел сколько-то шагов вперед. Камера смолкла. Денис догнал его, пошел рядом.

– Ну вот, начало есть. А вы чего это?

– Боязно, в спину-то стрекочет…

– Да ведь это не пулемет.

– А все одно нехорошо чего-то. Аж вот спину заломило.

– Ну, больше мы сзади не будем снимать.

Солнце подымалось быстро, будто торопилось к полдню. Когда вышли на гарь, оно уже было выше леса и раскалилось, поблекло, из лучистого стало слепящим и жарким.

– Ну, будет сегодня жару! Вона сушит как, вона колышет, – заключил для себя Михаил Лукич, оглядывая гарь.

В конце кочковатой поляны старик полез прямиком через жесткую траву, ругаясь, что она вымахала тут в нечистую силу – косы на нее нет! Перед большой старой плетенкой из соломы он остановился, подождал, когда продерутся поближе гости.

– Вота копи-то мои золотоносные! – показал он на плетенку, стащил ее в сторону и раздвинул плотно лежащие жерди. Под жердями были ступеньки – белые от росы, будто заиндевевшие. – Вота моя-то глина где! Не то што у Кондратия. Ну-ко, ступи который голой-то ногой – ошпарит. – Старик опустился на колени, смахнул ладонью росу с верхней ступеньки, быстро понюхал ладошку и вытер ее о штаны. Яма пахла холодом, лесной прелью и свежей глиной. – Вота куды стрекотать-то надо, Денис. Это вот яма! Батька ее, Лука зачинал, да я, считай шесть десятков – три войны выбрось – из ее беру. И все еще дает, не скудеет.

– А княжьи скудельники разве не тут же глину брали? – пошутил Денис.

– Жила-то, может, и та же, а яма ихняя ближе к Стретенью была. Тама уже выбрано все. Поди, и следов не осталось. А глина-то одна. Старый-то черепок возьмешь – и видать ее.

Пока Денис говорил со стариком, а потом снимал яму то издали, то в упор по ступенькам, Василий томился рядом на жаре. Он приуныл немного и оттого, что не стало спасу от солнца, которое шпарило его через черный пиджак, и оттого, что никак не мог понять, зачем надо снимать для кино босого старика и эту его яму – закрытую черт те какой рухлядью и заросшую всю. Двадцать пять лет прожил Василий на земле, закончил педиститут, был учителем, участвовал в самодеятельности и теперь вот даже выдвинут в районные руководители, но он никогда еще не видел – разве что мельком по телевизору – как снимают кино. В его представлении все это должно быть, уж если не торжественнее, то во всяком случае красивее. А потом – снимают ведь в «его районе», и, конечно же, все это должно быть не так, как сейчас. Ему очень хотелось этого. Ведь столько у них прекрасного – и людей, и сел, столько всего нового, во что уже вложено немало и его сил, а снимают полуобвалившуюся яму и босого старика. Странно…

Денис сошел вниз за Михаилом Лукичом.

– У вас тут шахта целая. Только воды нет, – сказал он.

– Копи это у меня. Погляди-ко вот, – Михаил Лукич поковырял пальцем стенку. – Гляди. Глина вот, а синяя. Пробовал я этта из нее вертеть – хорошо идет и на цвет хорошая в посуде, да воняет больно при обжиге. Вота, гляди, какой полосой идет. Не видать тебе? Даже рукой ее, чу, слышно. Посуше маленько. Што вот это такое?

– Соли какие-нибудь или отложения. Не геолог я, не знаю.

– Денис Михайлович, я пойду, пожалуй? – донесся сверху голос Василия.

– Добро.

– Может, и соли, – продолжал старик. – А на язык-то пресная. А это вот моя самая! Вота скоко! Еще сто лет крути, и останется. – Он походил по яме, обшлепывая ее рукой то по одной стенке, то по другой. Дом он так не показывал гостям, как показывает яму, – что значит гончар, а не плотник! – Масло, а не глина! Хоть бы камешек какой али сорина – ни! Одна чистая глина. Художник тут как-то приезжал ко мне из города, мастер тоже. Завидовал. Мешок моей-то глины увез. Ну, правда, он в форме вертит. Показывал мне. Складно. А я не могу. Форма дак форма и есть – не своя рука… Цельный-от мешок не снести будет. – Он взял откуда-то со своего места солдатскую штыковую лопатку, срезал пласт глины. – Десятка на три кринок будет. Хватит нам?

– Вполне.

– Ну и ладно. А мало будет, дак еще придем.

…Обратная дорога была быстрей. В подлеске их встретили Макар с Ваняткой на Елке, запряженной в одер для сена.

– Бог в помощь, старатели! – поприветствовал Макар гостя и приятеля и развернул одер к деревне. – Ну-ко, давайте ноши-то. Садись, Михайла, на мое место, нагрел я его. – Макар перекинул колоду через укосины одра, примостился на другой стороне.

– Я пешком пойду – складней будет.

– Тезево растрясешь? Чай, не родить тебе.

– Горю, пойду дак!

– Да иди, иди, батюшко. Было бы ведь сказано. На-ко вожжи, Денис. Да не гони больно-то, а то хожалый отстанет у нас.

Михаил Лукич пошел по колее за одром. Спина опять заныла, и он не сел к Макару, чтобы не растрясти ее окончательно. Солнце палило сзади, и плечи чувствовали, как оно палит, а пояснице было холодно, словно приложился спиной к стенке ямы.

Спрыгнул с одра Ванятка, сказав, что с дедом Мишей идти ему будет способнее.

– Видал, Денис, скудельников? – подмигнул Макар. – Такой уж у них цех: друг на дружку глядят. Раз уж один пешком пошел, то и другой не промажет.

Что-то уж больно веслым Макар гляделся сегодня. Голова у его висела низко, дым от цигарки он пускал через нос и не отмахивался от него, а все жмурился и улыбался, поглядывая на босоногого приятеля.

– На-ко вот, держись! – Он потянулся назад, чтобы разобрать веревку от гнета, но Михаил Лукич перехватил ее и ловко напутал Макару на голову несколько петель.

– Сам-то привяжись, – сказал он и на случай отстал от одра.

– Ладно, леший тебя дери! – засмеялся Макар. – Не говорил я, как к медали тебя представляли?

– Поговори-ко мне! – пригрозил Михаил Луки и хотел опять поймать веревку, чтобы накинуть ее на Макара, но тот отдернул конец. Угрюмая рыжая кобыла напугалась веревки, дернула одер и понесла его неохотной рысью. Денис прижал к себе камеру, спросил:

– Обрядились вы, что ли, с утра у меня?

– Обряд, што сокол – поймал да слопал, – ответил Макар и натянул вожжи. – Елка охотно встала. – Захромал чего-то приятель-от наш. Погоди, сядет. Чего окопытел-то?

– В крестец стрельнула лешая, – сказал Михаил Лукич. – Поезжай, не сяду.

– А щас я заговорю тебе его. В котором году тебя к госпиталю-то приписали?

– За год перед концом. – И догадавшись, о чем вздумал рассказывать Макар, Михаил Лукич только слабо махнул рукой и улыбнулся, мол, мели Емеля, – твоя неделя…

Третий рассказ Макара.

– Война у нас деревни-то вычистила до последнего мужика. Стариков оставила, да вроде меня которые: кто с колодой, кто с килой. А Михайла крепкий еще был, его – к ряду. Повоевал малость при артиллерии. Скоко немца перебил, это у немца и спрашивать, а то сам-от и соврет, артиллерист! Но и немец его раз хлопнул. Землей, правда, а не чем другим, но морозы стояли, земля-то почище железа спеклась… Ну, хлопнуло и хлопнуло. Наружное чего было, зажило, а чего изнутри не так стало, дак не видать. Заговариваться стал маленько. Чего ты все говорил-то?

– Леший ты – вот чего.

– Ну да! Пел, а не говорил. На веселом деле, видать, присыпало. И чего выходило? Начальство ему приказ какой-нито, а этот в ответ: Деньги были – не купила/Меднова подсвешника!.. А знали, что он еще за прошлую германскую Георгия имел, уважали. Дурит, думали, кавалер, или веселый такой, так это для войны вполне подходяче. А этот попоет да перестанет. И воевал так-то. За оборону Москвы медаль заработал – зря не давали. А тут как-то немец ихнюю батарею отрезал от остального дивизиона, и знай себе прет на них да, главно, связь перекусил. Командир сажает против себя Михайлу, дает ему катушку проводу и устное донесение. «Ползи, – говорит, – георгиевский кавалер. Пробьешься – все живы выйдем, а сгинешь, – и мы туда же. И давай-ко, для верности, спой эту свою, про подсвешники». Оторвал им Михайла всю частушку, как есть, аж немцу слыхать стало. Тот им со смеху такого огня дал – голову не подымешь. И к дивизиону всю дорогу перепулеметил – не сунешся. Пришлось Михайле кругаля заворачивать. В чужой полк заполз. Там, как водится, в штаб, аж к самому начальнику в землянку. Тот, мол, ему: давай коротко, но по порядку. А этот, на полной-то вытяжке, рука – к шапке, и отвечает: «Так што разрешите доложить, деньги были – не купила меднова подсвешника!..» И больше ни в зуб, токо глазищами своими вселенскими лупает. По проводу, который он с собой приволок, узнали, в чем дело, меры оказали батарее, а кавалера – в госпиталь. Там опять: глядят снаружи – чисто. И чуть под трибунал не отдали, мол, не то, дед, поешь. Домой захотел, на печку? Да и мы, мол, не дураки из себя. Спасибо, командир батареи выручил, объяснил, кому надо, что такой уж он есть, боец Болотников. Отдайте, мол, его обратно для прохождения дальнейшей службы при батарее. Он хошь и запевается другой раз, зато наводчик по первой статье… Не отдали. Списали в обоз. Так обозником и в наступление двинул. А вот уж из обоза-то его к госпиталю и приписали. Допелся. Ну-ко, Михайла, спой всю-то, послушают щас.

Михаил Лукич не ответил. В другой бы раз он, может, и созорничал бы с Макаром, но теперь – Ванятка рядом, да и спина… Ноет и ноет, проклятая, пропади она пропадом! Видать, баню придется топить, а не за круг садиться.

А Макара забрало. Увидев, что одними словами приятеля не заведешь на частушку, он мотнул смоляной своей головой и гаркнул на все льняное поле:

Э-эх! День-ги были – не купила

Мед-нова подсвешника-а, да!

– Ну-ко, дальше-то, Михайла! – и завел тонким голосом распев тех же слов:

Ой, день-ги бы-ли – не ку-пи-ла

Мед-нова под-свеш-ни-ка-а, да!

– Ну-ко дальше-то, Михайла!

Приятель и на распев не клюнул, и Макар не удержался, пробарабанил:

Тра-та-та-та тра-та-та-та

Эх, у меня, у грешника!

– А слабо полностью-то спеть! – подзадорил его Денис.

– Да чего же слабо-то? Можно и полностью, токо льны, боюсь, осыплются, убыток будет хозяйству. Вдвоем бы с приятелем, дак легче бы, убыток бы пополам… А он вона осоловел как. Да… Дак на чем я кончил-то?

– Списали его в полевой госпиталь.

– Не списали, а приписали. Это разница, – поправил Макар. – Стояли они в степях. Фронт-от пер да пер себе вперед, и госпиталь за ним. Только вроде обживутся на одном месте, а им: «Подъем! Поехали!» Разве какое хозяйство заведешь при такой жизни? Да и хозяин-то, видать, не из мужиков был. Доездился – ни миски, ни кружки в госпитале. Пять ртов на один котелок. В очередь хлебали. Михайлу-то тут и приписали к ним кухней ведать, а значит, и котелками. Он по селеньям покружил по ближним – пусто. Чего нашел, персоналу для дела сгодилось. А чего после немца осталось, солдат брезговал. Впереди бои идут, ртов прибавляется, а котелки-то все те же. Тут Михайлу и дернуло: не скудельник разве? Чего проще мисок-то навертеть да плошек! Бежит по начальству: мол, два дни сроку – и не то што мисок – «уток» наляпаю, токо б глины найти. Начальство легких раненых отрядило на поиск. Покопались в воронках, нашли. Не больно важная, не наша, не такая вот, как у его в яме, а все – глина! Круг Михайла из пулеметного колеса наладил, и пошла артель писать! Начальник поглядел – понравилось, попросил медсестрам под цветы пару-тройку горшков свертеть, а то, дескать, таскают за собой в ржавых банках. Накрутил он им и горшков, и мисок, и кружек под чай, и «уток» для пробы скоко-то сляпал. Обжигать надо. Тут его забота и взяла. Горшку семьсот, а то и больше градусов надо, а чем их нагонишь? Кухню вон хворостом заправит, она и варит, а горшки чем обжечь? Сделал напольное горно, натаскал того же хворосту, досок из-под патронников добыл маленько да с тем и благословился. Первую партию выгреб – вроде ничего. Не звенят, конечно, да лишь бы щи держали. Начальнику госпиталя из первой же партии отдельное блюдо выдал. Марганцовкой по сырому еще черепку выписал: «На цельность наших рук и ног приятного аппетита!» Легко вот теперича говорить, а тогда начальник госпиталя приказал по такому случаю лучшие харчи сготовить: лапшу на сухом молоке и компот вместо чаю. За сколько времени первый раз за стол по-людски поесть сели – каждый из своей посудины! И сели-то даже вместе все – праздник! Будто мирное время пришло. Михайле даже госпитального спирту поднесли и сказали, что представят к медали за заслуги. Во как оценили – будто в хорошую разведку сходил.

Пока все это дело над полными мисками говорилось, медсестра одна как заорет да вон со своего места и подол топорщит. Посуда-то Михайлова после такова обжига и поехала от горячего-то. Над сестрой хохотнули, дескать, выше подол-от дери, как бы не ошпарило добро-то, которое тама! А потом и начальник госпиталя как помешал лапшу-то ложкой – так она и красная. Вся марганцовка от слов, которые этот на блюде выписал, и разошлась в лапше. И у самого Михайлы миска стала мягкая. Так вся партия и – к лешему! И лапша вся на столе вперемешку с глиной. Гвалт поднялся на весь госпиталь. Одному лапши молочной жалко, другой галифе себе залил, третий из озорства орет: «Сестра, утку дай, пока целая! Я щас из ее мину сделаю для старшины Болотникова!» И сделал, поди, да Михайла не сказывает.

Въехали в деревню, Макар повернул лошадь к дому Михаила Лукича.

– Станция Березай, кому надо, вылезай. – Макар спрыгнул на землю, помог приятелю взвалить мешок на спину. – Покажи им, Михайла, медаль-то свою. – Он хохотнул, дернул вожжи и ловко вспрыгнул на одер. Елка нескладной рысцой покатила его к конюшне. – Обряд-от будет, дак позовите если! – крикнул он.

Михаил Лукич принес мешок в чуланку и там надумался, как снять его со спины. Так и пришлось просто расцепить руки, и мешок грохнулся на пол. Когда подошел и Денис с камерой, старик так еще и стоял над своим мешком, скосившись на один бок, держался за поясницу и потихоньку покряхтывал от боли.

– Вот, Дениско, как на грех, мать честная! Как на грех…

– Что случилось? Спина?

– Завернуло. Вертит – спасу нет.

– Радикулит?

– А леший его знает, чего там такое? Прострел, у нас говорят…

– Может, врача вызвать?

– Не знаю, парень. Мы дак баней крестец лечим. Баню надо затопить.

Они вошли в дом. Валентин, Виктор и Василий уже завтракали. Михаил Лукич осторожненько присел за стол и, как мог, заугощал гостей:

– Молока-то пейте вдоволь, вон его скоко, – говорил он, перемогая боль. – А картошка-то чего сохнет в плошке? Она, чай, на сметане… В прежние годы, молодой я еще был, хозяин, когда работника брал, сперва за стол садил да глядел, скоко тот съест, да споро ли? Дак Валю с Витей он бы сразу нанял в работники. А на Василия бы дак поглядел еще. Мало ешь-то чего-то…

– Понятно! Они – пролетарии, работяги, а я – так… Ни поесть, значит, ни поработать, – отшутился Василий и совсем отложил ложку.

Хозяину стало неловко – вроде как обидел человека. Надо бы сказать чего-нибудь или, лучше пойти пошарить в горке, чего там осталось от вчерашнего. Но он боялся: боль-то только и ждет, чтобы он пошевелился.

Топить баню нашли Макара. У Михаила Лукича банька, считай, неделю не топлена, а Макарову только вчера сосед калил, решили ее подогреть. Ребята быстро натаскали воды в котел и в кадушку. Макар наколол ольхи и живо нагнал жару. Денис потихоньку привел Михаила Лукича. Василий тоже пришел. Делать-то ему оказалось нечего, а уехать в район он не решался – Николай Иванович ясно вчера сказал, чтобы он оставался тут вроде как за хозяина. И из райкома или райисполкома никто не звонил, не вызывал. А банька… Ни разу он не бывал в истинно русской рубленой баньке. Даже в районе не ходил в парной класс, не имел интереса. А теперь уж заодно… С москвичами-то! Правда, раздевшись, подумал: а удобно ли? Но Макар с Денисом без разговоров втолкнули в темную, горячую клетушку, где нечем дышать от сухого жара и негде повернуться, потому что все место в ней занято печью с горой черных камней, кадками, лавками и полками. Маленькое оконце, чернота бревен и несусветная жара – вот и вся баня.

Василий толкнулся обратно – не пускают. Огляделся вокруг и увидел на верхней полке за печью маленькое белое тельце Михаила Лукича. Лежит пластом, вроде даже не дышит… И чего же это Денис и этот… так и оставят его тут вдвоем с белым тельцем, которое лежит?

В баньку на одной ноге впрыгнул Макар, тоже весь белый, только голова да кисти рук черные, будто приставлены от другого. Вошел и Денис. Этот весь темный, только бедра в белом треугольнике. И Василий сообразил, что это загар.

– Мне жарко – я пойду, – проговорил он.

– А поди-ко! Мы дверь-то колом приперли с той стороны, чтобы пар не уходил, – ответил Макар и запрыгал на одной ноге возле печки, громыхая каким-то ковшиком.

А зачем же они дверь-то приперли? Не хотят выпускать? Но здесь же умереть можно… Василий сел, было, на лавку, но тут же вскочил – припекло!

– Денис, выпусти меня пожалуйста, – попросил он смирным голосом.

– А я не запирал, у Макара вон спрашивай.

– Ну, што ты за мужик у нас такой? Сиди! – Макар налил в ковш из жбана чего-то темного, как собственный загар на руках, попробовал на язык, скислился, отлил почти все обратно, остаток разбавил водой из котла и тремя широкими махами выплеснул ковш на камни. Они отозвались троекратным шипящим взрывом. Пряный жар ударил Василию в лицо, будто его облепили каленым хлебным мякишем.

– Братцы! Мне дышать нечем! – стал он терять терпение. – Отоприте мне двери!

– А ты присядь, не бойсь, пообвыкнешь сейчас, – сказал Макар. – Михайла, ты живой тама?

– Жииивой!

– Еще не поддать?

– Да надоть бы, да парень-то помрет.

– Отпоем, умрет дак! – сказал Макар и, перескочив к печке, опять начал сочинять какой-то раствор в ковше.

– Ну выпустите же вы меня, ради бога! Если человек не может, ну что вы? Дядя Миша!..

– Лешие, пошто заперлись-то на самом деле? Сморите мне гостя-то! – вступился Михаил Лукич.

– Да мы не запирались. Мы колом оттэдова приперлись.

– Вот огороды-то! Не заперто, Вася, нарошно они. Бегай, прохладись в предбаннике. Ох, поддай еще, Макрушко, зазнобило чего-то всего. Поддай!

Не выпрямляясь во весь рост, Василий дотянулся до тяжелой двери, толкнул ее, она легко отворилась.

– Нагишом не лети в деревню – дачниц напугаешь! – хохотнул ему вслед Макар.

Василий долго сидел в прохладных сумерках предбанника и слушал, как гогочут от удовольствия за стенкой старики и Денис, как постукивает у них там ковш и взрываются новым жаром черные камни. Сильно бухавшее в груди сердце вошло в прежний ритм. Стало даже немного зябко. Но что же теперь делать? Так и одеваться, или все же ополоснуться водой из огромной кадушки, выпятившейся из полпредбанника?

Когда он снова робко шагнул в баньку, Макар и Денис, как шаманы, трясли над Михаилом Лукичом веники, потом – сильнее и сильнее – стали махать ими над самой его спиной. Старик только постанывал, свесив с полки голову.

– Ну вот и я отвалился, – сказал неожиданно Денис и, бросив веник, вышел в предбанник.

– Ой, хватит, ребятушки, ой хорошо! – пропел Михаил Лукич и стал спускать ноги с полки. Вася вон пришел. Давай, парень, на мое место, Макар постегает тебя маленько, попарит. Другим человеком будешь, как новенький вылезешь.

– Я боюсь.

– А мы легонечко, на средней полке. Веник свежий из квасу выну для такого случая. – Макар обмахнул рукой полку. – Иди, ложись.

А этим временем Митька Савелов и Леонид Константинович сидели в конторе и ждали из области машину или, по крайней мере, телефонного звонка насчет монтажников. Что вопрос решен, они не сомневались. Оставалось узнать, когда они прибудут: вот-вот или попозже? Митька излагал свои соображения по поводу монтажа линии.

– Что они монтаж силовика на нас захотят повесить – эт точно! – говорил он, не вынимая сигареты изо рта. Дымок мешал ему глядеть, Митька клонил голову набок, щурил от дыма свои хитрые глаза и доказывал председателю: – Скажут, коли позарез надо, сами пускай морокаются. Вот и будем морокаться. А силы на мороку где взять? Мужиков председатель даст? Дать-то даст, да жалко будет.

– Не ко времени это все, – согласился Леонид Константинович.

– Ну вот. Они там – жуки! Сам жучил, знаю. Бывало, колхоз своими силами работу сделает, а я приеду подключать и сперва к председателю: подпиши процентовочку. Не подпишешь – потом побегаешь за мной.

– Стервецом, значит, был?

– У-у!.. А все для общего дела. Мне самому от этой процентовки, считай, ноль с палочкой доставался, а конторе – польза. А походи-ко было! Что ты! Только что не били!.. Митька отклеил языком сигарету от губы, измял, изломал ее в пепельнице. – А хочешь, Леонид Константиныч, чего скажу?

– Чего еще?

– А ты все равно не согласишься…

– Ну, не говори тогда.

– А!.. Свет-от кому сейчас в обрез? Нам, что ли? Нам-то он терпит пока.

– Да чуть бы потерпел С месяц. Пока время такое.

– Во! А этим, к дяде Мише приехали которые? У них – нужда. Не на дачу приехали. Вот и пускай столбы-то ставят. Там их четверо лешаков – и толстые, и тонкие. Без свету-то им все равно болтаться. А монтажники приедут – столбы поставлены, им уж чего другое рвать совестно будет. Я их знаю.

– Стервец ты все-таки у меня! – покачал головой Леонид Константинович.

– Так для колхоза!

– Да ведь гости они.

– А у нас – сенокос, уборка, народу лишнего и полчеловека нету, должны они понимать?

– Вот так… Как хошь… Ты вот чего тогда… Давай тогда сам этим хозяйством занимайся, но аккуратно чтобы. А то, не дай бог чего – позору не оберешься.

– Как по нотам, Леонид Константинович!

…Вскоре пришла машина с опорами, а монтажная бригада и подъемник отставали: их отозвали с работ в другом районе, и они должны были подъехать часа через два. Митька, грешным делом, даже обрадовался этому – уж больно ему хотелось заставить киношников хоть по пол-ямы на брата выкопать. Он вскочил на мотоцикл и дал ходу в Пеньки – только пыль за ним встала. Внучка дяди Макара Аннушка, бывшая Митькина одноклассница, приехала из сельхозинститута на каникулы к деду и поглядывала теперь на ребят из киногруппы, так вот ему хотелось показать, что вовсе они не свет в окошке, что вот, мол, он, Савелов, взял да и заставил их в земле копаться. И так ли еще вкалывать-то будут! Вот и пускай поглядит…

У дома Болотникова Митька лихо заложил вираж, остановился так, что задок мотоцикла подбросило, и, как дельный дальше некуда, вошел в избу.

Михаил Лукич уже сидел дома, потел и обмахивался полотенцем.

– Здоров, хозяин! – по-свойски сказал Савелов. – Чего красный, как лук? С легким паром, что ли? Не ко времю-то паришься.

– Не больно легкий пар-от нонче, дураха.

– Тетка Матрена, здравствуй. А гости твои где?

– Щас, поди, придут.

– Обождем! – И Митька дельно обошел избу, оглядел углы. – Дала бы, тетка, молока пока. Только похолодней, а то напарился уже с вами, погода-то нонче…

Матрена Ивановна, молча, поставила на стол кринку вечернего молока. Савелов ходом ополовинил ее, утерся рукавом, закурил из сигарет, лежавших на подоконнике, и опять заходил по избе.

– Сядь, чего тебя сует-то? – сказал Михаил Лукич.

– Время дорого. А гостей-то не в бане ли напарил тоже?

– Постегались маленько.

– Чего ради?

– Спина, дураха, отнялась.

– Ну дак и прел бы сам, а их-то зачем?

– А ты тут што за указчик? Парился – не парился. Захотели и напарились, тебя не спросили. А то пошто, главно? Чего тебе от них?

– Да теперь-то уж ничего, считай, коли парные придут. – Митька сел на лавку посоображать, чего бы теперь придумать вместо ям. Увидел в окно Василия и Дениса, подходивших к дому, отошел к порогу, оперся о косяк. – Чур, в разговор не встревать, Лукич. У нас свое дело будет.

Василий переступил через порог, лениво расстегнул ворот рубашки, прошел на слабых ногах до лавки, повалился на нее. Он был розовый, налитой и глянцевый, как гуттаперчевая кукла.

– Русская баня придает человеку бодрости и здоровья. Мойтесь только в русской бане! Конец света! – пробормотал он и откинулся спиной к стене.

– С легким паром, граждане! – сказал Митька от порога.

Василий перевалил голову с одного плеча на другое, увидел Савелова, сел поровней.

– Что там у нас со светом? – спросил он.

– Трансформатор на месте и опоры сейчас будут там же. А монтажников пока нет. Их из другого района должны дать, дак когда они будут? – Митька помялся, поковырял пальцем мох в пазу меж бревен дома, соображая, как ему все-таки быть теперь с гостями. Самому ему после парной ничегошеньки не надо из всего белого света, кроме пивка. Так он, правда, человек сельский, тут баня – святое дело! А они-то столичные, у них там ванны про каждый день, так, может, ничего, и поработать можно? Хотя этот-то из района. Все равно, может, даже легче с ним сладить. – Такое дело… – заговорил он вроде как нехотя, – коли свет вам в обрез, дак помогайте колхозу тоже. Задача такая: выкопать ямы под опоры, а то, может, и поставить их. Копать где, я укажу, лопатки Лукич достанет, есть в деревне лопатки. Отдохните малость и приходите к ферме, я вас там обожду.

Сказав это, Митька хотел сразу уйти, чтобы поменьше отнекивались, но Василий остановил его.

– Сядьте-ка сюда, – показал он на табурет возле себя.

– Некогда бы мне.

– Ничего. Долго я не задержу. – Василий распрямился, застегнул ворот рубашки. – Где председатель колхоза?

– В бригадах. Где ему еще быть в такое время?

– Ясно. Ну, так вот, слушайте внимательно: садитесь сейчас на свой драндулет, быстро разыщите председателя и скажите, что снимать сегодня мы будем на веранде Дома культуры. Пусть распорядится освободить ее. Это первое. Второе: найдите белую, или нет, лучше красную косоворотку с вышивкой и с пояском для Михаила Лукича. – Василий окинул взглядом хозяина. – Сорок шестой размер. Помнится, у вас в танцевальном ансамбле были такие. Привезите-ка парочку сюда. Съемку мы начнем часа через полтора, так что времени у вас мало. Ясно я излагаю?

– Ясно… Хотя… У меня ведь и свое начальство есть, тот же председатель колхоза, – начал, было, Савелов.

– А я знаю, кто у кого начальство, – осадил его Василий. – Так что вы не тратили бы время.

Митька не нашелся, что сказать на это, только спросил:

– Косоворотки-то с «петухами» надо?

– С «петухами».

– Как сказано. – Парень нехотя поднялся с табуретки и медленно вышел на улицу. Там с одного качка завел мотоцикл и на полном газу рванул его с места, только трава брызнула из-под колеса.

– Лихач! – улыбнулся Василий, проводив Митьку взглядом.

– Митька-то? Лихой! – согласился Михаил Лукич. – Кого хошь объедет и без мотоцикла.

– Вот и пусть теперь объезжает. Как спина у вас, Михаил Лукич?

– Живет вроде теперича…

– А я бы сейчас упал и уснул. – Василий опять устало расстегнул ворот рубашки.

– Взял да упал. Вон в горницу поди на диван.

– А если снимать начнут?

– Чай, все одно обсохнуть надоть.

– Я сухой, как египетская мумия. Но все равно полежу. Полчасика. Пока вы обсыхаете.

– Мать, постелю ему собери, – распорядился Михаил Лукич. – Да коровы, гляди, на полдни пригнались, чего стряпаешься-то?

Василий пошел за Матреной в горницу.

– Уморили вы руководителя районного масштаба! – вяло пошутил он.

– Не усни, гляди, Вася тама, а то будить будет жалко, – напутствовал его хозяин.

– Нет-нет. Я полежу просто.

– Ну-ну, полежи… После Макарова пара не уснет, чу, Денис! Собери щас вселенский собор, и то не добудишься. Квасной пар! Меня, бывало, батька после квасного пару горшками будил. Придешь, бывало, после бани, ткнешься, где есть, и – мертвое тело. А батя, царство ему небесное, озорник был. Возьмет горшок, потоньше который, звякнет по лбу, и проснусь. «Чего?» – говорю. «Подвинься, – скажет, – тоже, мол, посумерничать надоть». – Михаил Лукич прошел к двери, послушал, ушла ли Матрена доить корову, открыл горку, не глядя, запустил туда руку. Но на крыльце что-то скрипнуло, и он выдернул руку из горки. Открылась дверь, просунулась черная голова Макара.

– Леший-то, напугал меня! – махнул на него рукой хозяин.

– Не блуди, дак пугаться не будешь.

– А ты уж углядел! Колоду-то свою ставь куды-нибудь – на мост али в избу. – И Михаил Лукич снова сунул руку в горку, в самое ее заветное место.

– На-ко вот поставь! Лешая-то твоя за портки держит. Отстань, говорю, Матрена! – Макар задергался в притворе, будто вырывался у кого.

Михаил Лукич выхватил из горки поллитровку, сунул ее под рубаху и в два шага очутился на лавке, в красном углу. И глаза свои большие притупил, будто знать ничего не знает.

– Эко, христорадничек какой сидит! Это тебе не копны волокать – Матрене-то отвечать. – Макар вошел в избу довольный, что напугал приятеля. – Щас я ее позову. Эй, Матрена, ну-ко, где ты тута?

– Во-во! – нашелся Михаил Лукич. – Поди-ко, поищи ее, а мы с Денисом щас управимся. Поди-поди!

– Колода, парень, набрякла в бане-то. Токо што вот до стола дойти. – Макар задрал колоду, дескать, гляди, какая она есть.

– То-то, леший вороной! Стопки в горке возьми.

Старики погомонились по дому, собрали маленькую закуску и весело выпили по первой с «легким паром».

– Старики, а ведь вы мне чего-то обещали, – сказал Денис.

– А чего?

– А песни!

– Вота, вспомнил!

– Пока мы одни-то…

– Гость у тебя, Михайла – бородка нижегородка, а ус – макарьевский! Налей-ко вот еще. Вино да водка мужикам дерут глотку.

Денис налил в стопки. Старики хотели чокнуться, но а крыльцо кто-то поднялся, и они, накрыв стопки ладошками, опустили их на лавку, а Михаил Лукич и бутылку спрятал за спину. В избу без стука вошел парнишка в кепке, спущенной на уши, потный до ручейков по щекам – на велосипеде гнал.

– Дедо Миш, тебе письмо дядя Димитрий прислал. Тетка Маня опять девку в капустнице нашарила, – отбарабанил он и спросил без передыху: – А воды у вас нету – пить охота а то.

– Чего она, лешая, плохо рылась в капустнице-то? – спросил Макар.

– А я почем знаю? Тетка Надя Васильева вон дак парня принесла.

– Из магазина, поди?

– Ха, из магазина! – засмеялся парнишка и поднял кепку с мокрого лба, а потом отвернулся – застыдился.

– Ну, дак чего, Михайла? – Макар поднял стопку с лавки. – Имеем-то каким назвали?

– Не разберу, чего пишет. Ну-ко, Дениско, ты погляди.

– Маргарита, кажется. Да, Маргарита.

– Маргарита, мать твою возьми-то! Дак, с Маргаритой тебя, приятель! – И Макар лихо выпил одним глотком. – Хорошая девка будет! Гонца-то, поди, наградить надо.

Михаил Лукич дотянулся до комода, достал лакированную коробку, а из нее шкатулку. И из шкатулки вынул одну маленькую бутылочку.

– Это Димитрию отдашь, Скажи, приду скоро, как управлюсь. А тебе вот свистулю возьми. – И дал парнишке большой глиняный свисток петухом. Надеялся, что внук родится, для него делал. – Приду, скажи, скоро.

Гонец сунул подарки в карманы, опять нахлобучил кепку и скрылся.

Михаил Лукич выставил шкатулку на стол, открыл ее перед гостями:

– Пей, мужики! Матрене одну оставим испробовать, а остальные давай сюды!

– Во, Денис, загуляем-то щас! По экой посудине выцедим! Не с вина, дак с чести закачает! – развеселился Макар, увидев диковинные бутылочки. И хозяин не меньше его разошелся, достал из коробки и оба рога.

– Вота, какие штуковины вырабатывают! – И поболтал рога на цепочках. – Хошь на елку вешай. А, правда, Денис, пошто такие?

– А примеряй-ко себе, – опередил Макар с ответом. – Одну Матрену-то на Стретенский выгон отпускаешь?

– Чего бы умного смолол. Дурного-то от тебя наслышаны, – отмахнулся от него хозяин.

Денис взял у Михаила Лукича один рог, перелил в него водку из стопки и, зажав рог в кулак, стукнул им себя по груди, потом вскинул руку:

– За внуков ваших! – И выпил из рога. – Вот для чего эти штуки. На Кавказе их делают из воловьих рогов, большими, наливают полными, и рог уже не поставишь. А положишь – только пустой.

– Вота! И придумают ведь. Ну-ко, поцеди мне! – подставил Михаил Лукич второй рог, затем повторил картинный жест Дениса и выпил. – Ты гляди! А мы, окромя гребня да пуговицы, ни на што больше рог не пускали. Ну-ко, Макар, бодни рожок.

Пришла Матрена. Глянула на мужиков, звякнула дужкой подойника и ушла за переборку.

– Погоди звякать-то! Димитрий гонца прислал. Поди сюды-то! Манька, чу, опять в капустнице была. Маргаритку нашарила. Откуда токо берет их?

– Все оттуда же! Откуда, главно… – проворчала Матрена, но тут же и подобрела от известия, и даже взяла у старика рожок по такому случаю. Макар живо отвернул головочку у коньячного шкалика, влил его Матрене в рожок. Себе налил водки.

– С очередной внучкой тебя, Матрена Ивановна! И за твое крепкое здоровьице!.. Мои, лешие, куют, веришь – нет? – повернулся он к Денису. – Што ни раз – то молодец. Думал, хошь в третьем колене девки пойдут – нет, все парни. Даве своей говорю: давай хоть мы с тобой внучку себе приспим – артачится!

– Сидел бы, спальщик! Муху-то теперича не выспишь, не токо што. – Матрена ткнула Макара в плечо и хлебнула глоток выдержанного коньяка. По бутылочке-то думала – красное. Закрылась платком, затыкалась, кому бы рог отдать.

– Не бери, мужики! Пущай-ко поставит. Во, как сделано – до дна пока не выцедишь. До дна, мать, давай! – развеселился хозяин.

Матрена поставила рог в чью-то стопку, гулко стукнула старика по спине.

– Гляди на ее, Денис! Говорил, не поставишь!..

Отдышавшись, хозяйка выгнала мужиков на улицу – прибрать надо в доме, так чтобы под ногами не путались.

Они сели покурить в тень, к поленнице. Макар подлжил под себя плаху потолще, откинулся спиной на поленницу, помотал головой, хлопнул приятеля ладошкой по ноге.

– Жизнь у нас с тобой, Михайла, фартовая пошла! Хошь пей, хошь гуляй, хошь к стенке приставляй. Пятьдесят рубликов в месяц идет, кроме приработка, и горя мало! Эх! – он вдохнул побольше воздуху и рванул, было, частушку:

– Уймись! – остановил его Михаил Лукич. – Праздник, што ли, тебе сегодня какой?

– Это можно и в будень день:

– Вот и все! Остатнее токо в праздник можно, когда все поют и никто не слушает. Пошли по деревне погуляем? Там осталось чего на столе-то?

– Матрена, поди, убрала.

– В Стретенье слетаем. Автомобиль-от ваш ездит, Денис, али Елку мне запрягать?

– Хватит, мужики. Не исключено, что еще работать будем сегодня.

– Полно-ко, работать! Не овощь огородная – работа-то и год простоит, – сказал Макар.

– Мне щас вот кукиш не сложить, не то што горшок сляпать, – поддержал приятеля Михаил Лукич.

Покряхтывая, озорничая друг над дружкой, старики поднялись на ноги – развеселые оба, довольные. Праздник у них сегодня. Светлый праздник чистой мужицкой души. В кой-то еще будний день выпить можно и чтобы никто не косился, шелапутной мамки дитем не называл!

Макар опять замотал головой, собираясь оторвать частушку, но приятель снова окоротил его:

– Ну-ну-ну! Пойдем лучше по деревне пройдем.

Они пошли за калитку неторопливым и неровным шагом, обстоятельно раскланялись с дедом Александром, торчащим на свей лавке, и Макар не удержался, раскатил-таки на всю деревню:

– Денис, ты где? – Макар обернулся, увидел, что гость идет следом, и допел частушку:

– Хорошая у нас жисть, Денис, а? Живи – не хочу! Скажи, Михайла, жисть у нас, а!?

– Нет, жисть, да?! – И у Макара вдруг не хатило слов. Он махнул рукой – такая у него теперь хорошая жизнь.

– На нонешнюю жисть жалобы нет, – подтвердил Михаил Лукич. – А щас бы нам еще по одной, и совсем бы дело было. – Он даже остановился, чтобы решить не сбегать ли и впрямь домой за остатком?

Денис отвлек стариков вопросом:

– А чего там народу столько? – показал он в сторону фермы.

Старики повернули на пыльную дорогу к ферме и пошли, не опуская рук с плеч друг дружки, дескать, пускай видят, что приятели идут.

За фермой стоял машинный гул, толкался народ – чужой и свой, деревенский.

– Почет труду и бог на помощь! – провозгласил Макар, когда подошли к толпе.

Ребятня, скотницы, деревенские мужики привычно ответили «спасибо» и уступили им дорогу к машине, которая, воя от натуги мотором, сверлила широким буром землю. Первый раз заехала такая машина в Пеньки, и вся деревня, кроме разве что Матрены да деда Александра, собралась поглядеть. И надо же, сколько новостей сразу привалило в Пеньки! Вчера кино снимать приехали, сегодня землю сверлят и свет, чу, сегодня же дадут. А все через Михайловы горшки – слыханное ли дело!?

– Гляди, Лукин сын, каку штуку пригнали, – сказал Михаилу Лукичу Кондратий. – Щас она тебе и глины навертит тута, токо собирай.

Ох, завистливый мужик – Кондратий! Иш, придумал: «Лукин сын»! Поди, глины-то не чередной нарочно дал вчера.

Михаил Лукич подошел поближе к машине. И верно, машина выжимала из земли глину. Да и глину-то еще какую! И брал бы Кондратий, а то давит там мышей из своей ямы.

– Э, э! Папаша! Ну-ко, подальше от техники! – прикрикнул на Михаила Лукича рабочий.

Откуда-то появился Митька Савелов с высохшим потом на лице. Шугнул народ подальше от машины и сказал рабочему для сведения:

– А этот вот и есть знаменитый-то мастер наш, – и показал на Михаила Лукича.

– Видать! – улыбнулся рабочий, оглядывая пьяненького «знаменитого мастера». – Ему и тем более подальше надо, а то руки в бур сует. Мы ведь и остановим, если поглядеть надо.

– Остановить, дядя Миша? – спросил Митька.

– Пущай вертит! – сказал Михаил Лукич и отошел к Макару. – Экой Митька-то у нас сегодня. Услуга парень, да и только!

– Это хорошо. Это нам ко времю. Митька! Савелов! – позвал Макар, и отвел парня подальше от народа, к мотоциклу. – Тебе давеча чего велено было?

– Рубахи с «петухами» привезти. Дак вот они: одна хоровая и две тацевальные. По размеру, а что?

– А председателя видал сегодня? Он тебе чего велел?

– Веранду в Доме культуры скоро освободят, а больше чего? Велел тут глядеть.

– И боле ничего он тебе не говорил?

– Ну, чтобы с гостями обходился…

– А чего же ты не обходишься-то?

– А как же мне еще-то обходиться? Рубахи привез, с верандой распорядился… Еще-то чего?

– Ладно… Трешница есть?

– Была где-то, а чего?

– В Стретенье-то был, есть там чего в магазине?

– Дак найдется для случая! – догадался Митька.

– Вот и лети! Привези одну!

– А пошто?

– Чего пошто? Не знаешь, пошто она бывает? Да прихвати там чего… Мы тута обождем.

Макар, конечно, не из московских гостей и особенно-то его слушать бы и не стоило. Однако, с ними болтается – еще скажет им чего не так, и опять от председателя выговор схватишь, как давеча. И Митька, не больно, правда, торопясь, завел мотоцикл. Макар подтолкнул его, наказал нигде не останавливаться, а сам вернулся к приятелю, сунул ему подмышку сверток с рубахами и подмигнул хитрющим глазом.

– Ой, мужики, что-то вы у меня в вираж заходите, – поняв в чем дело, упрекнул их Денис. – Будет вам сегодня от Матрены Ивановны.

– Што будет – все наше! – отмахнулся Макар. – Ты гляди, как она землю точит. А, думаешь, пригнали бы ее сюда, как бы не случай? Во! Дак можно по такому случаю добавить к давешнему? Давеча послебанная была да за Маргариту. А теперича сам бог велел – за гослинию!

– Ну, ясно! Было бы желание, а «случай» мужик найдет.

– А Денис-то у нас, Михайла, а? Понимает, гляди!

– Этот – да! – согласился Михаил Лукич. – Хороший парень, токо бы без этой штуки своей. Хуже пулемета она у его. Так руки и отвалятся, как застрочит.

– Ничего, привыкните потихоньку. – Денис обнял старика за худенькие плечи. – Вот будет у нас завтра свет, выгоним всех из дома, останемся одни – вы свое будете делать, я – свое, и чего-нибудь сделаем.

– А думаешь, я бы давеча без бани за круг не сел? Сел бы! Леший с ней со спиной-то! Не отвалилась бы. А не селося. Боязно. Чего вот она оборвалась вчерась? Кринка-то. Не пошла! Вот…

– Вы же сами ее смяли.

– Смял. Пухнуть начала дак… – Михаил Лукич поглядел на свою правую руку. Сухую, изношенную, вялую. – Вота какая уж стала! А была-то такая ли? Восьмой уж десяток… Скоко всего поприделано! Однех горшков поприверчено скоко! Да колхоз сорок лет на тех же руках. Да три войны. А руки-то все одне, без запасных… И чего бы хоть вам до прошлого года приехать? Знаешь, какие кринки вертел на спор с Кондратием? Што овсяный блин черепок-то. Сквозь видать! А отожгешь, бывало, такие-то – хошь благовест в их звони. А теперича щелкнешь ее – и што Матрене в зад, нехорошо сказать…

– Пошел панихиду петь! – протянул Макар. – Обожди помирать-то. Щас Митька прилетит, чай, привезет чего. А уж надо будет чего, дак сядешь и навертишь.

– Да нет… Художник, к сожалению, не вечен в своих возможностях, – проговорил Денис. – Это правильно, что нам надо было раньше приехать, раньше вас узнать, раньше показать людям то, что вы делаете… И как делаете! Но. Судя по вчерашним вещам, мы еще и сегодня не опоздали. Накрутите еще! Эка невидаль, правда, дядя Макар?

– Невидаль-то не эка, а така, коли она невидаль-то.

Черт! Тоже верно! – поняв смысл Макарова каламбура, сказал Денис. Золото старики, что на слово, что на руку!

От фермы они пошли в сторону старой кузницы, где лежали давно ошкуренные и местами отполированные штанами бревна. Судя по мусору, место это давно уже облюбовано колхозными мужиками для «случаев».

– Не прогнал бы мимо, шалапутной-от наш. Проскочит как к дому да разбудит тама… – забеспокоился Михаил Лукич и пересел повыше, чтобы повидней было дорогу.

– Не бойсь, Митька место знает! – обнадежил его Макар.

Старики продолжали говорить ворчливыми голосами про Митьку Савелова, про народ, что давеча торчал возле дома Михаила Лукича, а теперь торчит у диковинной машины. Спины им палило высокое еще, мутноватое от жары солнце. Бревна от этой же жары пахли своим последним, пока еще здоровым сосновым духом, хотя и слабым уже, потому что лежат они здесь не первый год и уже повыветрились, поусохли, но еще не успели запреть. И от черной кузницы, истомившейся от пекла, пахло старым, перегоревшим в копоть железом и сопревшим, рассыпавшимся углем очага.

Денис лег на бревна. Он глядел в усыхающую траву, торчащую у комлей, и почти не слышал говора приятелей, потому что думал о своем. Он вспоминал, что взялся за эту тему нехотя и лишь потому, что очень его просил отснять если не полную ленту, то хотя бы сюжет, редактор студии народного творчества. Он готовился к работе над фильмом о древней архитектуре, и в Пеньки заехал по пути в Ростов-Великий, буквально на день-два. Но вот уж и второй день на исходе и ничего практически не снято, а он не торопится. Почему? Да потому что понравились ему эти старики – озорник и балагур Макар и бесхитростный, хрупкий нутром дядя Миша, потому что увидел здесь, как древнее ремесло становится искусством, и надо теперь суметь передать это в коротком сюжете. А почему, собственно, в сюжете? Макар дал прекрасное начало для большой ленты. И есть ритм для всего фильма – ритм гончарного круга. Есть тема, есть ритм, есть настроение. Теперь нужен материал. Нужен характер – вот такой, как в рассказах Макара – горький, отчаянный, веселый. Характер безысходно талантливого человека… Талант безысходен? Если истинный, то очевидно! Иначе от него можно было бы избавиться – ведь так покойно жить бесталанным! Привычки меняются, навыки приходят и уходят, а что делать с талантом? Если он такая же потребность, как жить, кормиться, продолжать род? Говорят, талант вскармливается тщеславием… Нет, тут что-то не так… Безусловно не так! Тщеславие может быть свойством и бесталанных натур. Талант требует признания – это вернее. Как всякий врожденный инстинкт, он проявляется в полной мере лишь тогда, когда для него создаются условия… Вернее, это не инстинкт, это врожденная возможность, которая наиболее полно реализуется лишь в подходящих условиях. Хотя… Человек может творить и в безвестности, не сознавая своего права на признание… И это тоже талант. И тяжкий крест, и истинное счастье одновременно. Дебри. Дьявольская диалектика!

…Митька знал, где искать стариков. Он подрулил к кузнице, разгрузил обе пазухи. Закуску в свертке положил на бревна, водку аккуратненько поставил в тенек, на землю.

– Из ладошки пить-то будете? – хитро спросил он.

– Пошто из ладошки? А карман-от у тебя чего топорщится? Да тута вот пошарь, нету ли какой черепеньки? – Макар показал Митьке, куда сунуть руку под бревна, и тот достал граненый стакан, влажный от земли, замусоренный, со щербатым краем.

– Вона как объели. Это вчерась али сегодня утром. Ужо цельный был. – Макар выдул из стакана мусор, подал посудину Митьке. – На-ко, держи, плесну маленько. Да гляди, не объешь дальше край-то.

– Не, я не буду! У меня еще дел по горлышко.

– Уж будто и откажешься? А то дак и не дам больно хорошо.

– Только, что за ваше здоровье, если…

– Дак, уж коли за наше здоровье тебе выпить не жалко, давай плесну чуток. Ну-ко, вон с Михайлой, а мы с Денисом вдругорядь.

Митька деловито стукнул своим стаканом о стакан Михаила Лукича, оттопырил мизинец, запрокинул голову и выплеснул водку в открытый рот.

– Вона как! Хрясь – и тама!

– Это, чтобы она в нос не била. Работа у меня, сам знаешь, все с народом да с электричеством, дак чтобы не шибко пахло.

– Во, мать честная, как надо! Старикам-то поучиться у нонешних. Чего вот этот тянет, как мерин? Тянет, потом дохнет на горшок-от, тот и на сторону. Ну-ко, а ты, Денис?

– Я тоже по старинке.

В бутылке еще оставалось, и Митька еще раз показал свой прием. Остальным теперь трудно было сказать, несет от Митьки водкой или нет, но захмелел он быстро. Протянув ноги в сапогах и, уперевшись взглядом, прямым, как сосновый комель, куда-то дальше своих сапог, он стал медленно хвастать Денису, как у них с Леонидом Константиновичем ловко все получается в колхозе – и планы, и обязательства всякие, и по выходам на работу в среднем на колхозника. А все почему? А потому что у них с Леонидом Константиновичем душа болит о колхозе. Ну, и с народом, конечно, обиход надо знать…

– Вот, примерно, он! – Митька неожиданно перевалился к Михаилу Лукичу. – Болотников Михаил Лукич, правильно?

– Точно, Митька! Болотников я. Токо об этом и в Москве знают.

– Вот! Щас ты в силе, правильно? Гости к тебе на машине, начальство там… А у тебя душа об колхозе болит?

– Болит. Как ей не болеть?

– Воот… И давай тогда это… Мастерскую нам новую нужно? Нужно. Болты там, гайки всякие… А шефы ее строят? Нет, скажи, строят? Ну, вот и это… Начальчтво-то ездит к тебе, дак давай, сообрази насчет мастерской.

– Дак я чего? Мне только случай… Жизнь-от тоже на колхоз положил.

– Вот и давай теприча под это дело. Спасибо скажем.

– Ты, Мить, закажи ему райцентр в Пеньки переманить – складней будет, – подогрел их разговор Макар.

– А чего? Мастерская – знаешь? Это, считай, все. И ему чего надо будет – в первую очередь! Круг на подшипник пересадить али еще чего… Правильно?

– Знамо, плохо ли?

– Гляди, Денис, договорились! Этот ему мастерскую, а тот этому подшипник на круг. Хорошо взял, Михайла!

– Оставь их, – попросил Денис. – Нужна колхозу мастерская? Ну и все, вот и решат сейчас. А ты бы рассказал пока чего-нибудь.

– Про Михайлу?

– Да про кого хочешь. Хоть про меня.

– Да мы с тобой, чего? Это приятель у меня поглядел свет-от да почудил на ем, а мы с тобой – так. И говорить не стоит. Хошь, расскажу, как его в колхоз записали?

– Эко, дурь-то вспомнил! – услышал Михаил Лукич и вскинулся на Макара.

– А ты сиди там. Займи его, Митька. Рубахи пущай померяет. – Макар переместился на другой конец бревен, утащив за собой и Дениса. Там они закурили оба из Макаровой банки, а Митька, чтобы Михаил Лукич не пересел к ним и не оборвался их разговор о любезных Митькиному сердцу мастерских, и впрямь растормошил сверток с рубахами, стал примерять их на старика.

Четвертый рассказ Макара.

– Как щас помню, Василий Лукьяныч, покойник, закатил к нам на Благовещанье на своем тарантасе, меня с Генахой Ворониным собрал да Мишку Макарова. Посадил перед собой, глазомером своим обмерял. «Ничего, – говорит, – крепкие, кажись, мужики, сгодитесь для такого дела. Слыхали, чего по всей стране пошло? Ленинский план кооперации крестьянства!» – «Неужто, мол, Василь Лукьяныч, колхоз собирать будем? Из кого? Народ у нас ремеслом набалован, отхожим промыслом. Из кого, – говорим, – собирать его?» «А вот, – говорит, – четверо уже есть. Партейное ядро! Я вам – первый ваш председатель, коли поддержите рекомендацию Укома, а вы – остальные трое.» – «Две лошади да корова с телкой, а ртов семнадцать», – сосчитал Генаха. «А еще, – говорю, – коза да колода». – «А ничего, – говорит, – надоть будет и колода в дело пойдет».

– Смех-от смехом, а и задумались. С одной-то стороны, только в рельсу звякни – и полный колхоз будет, да все рты одне. А ртам-те хлебать чего-то надоть. Они летом-то на грибах да на ягодах, а к Покрову-то и спросят с колхоза: есть, мол, давай! Лошади, стал быть нужны, инвентарь, скотина, семена на яровое. Значит, посильней которые в хозяйстве, первым делом надо в колхоз-от звать. Как, скажем, Васька Косой – Михайла аккурат тогда у Васьки батрачил – или сами которые в хозяйстве управляются. «Нет, – говорит Василь Лукьяныч, – наше первое дело о беднейшем крестьянстве позаботиться и середняка вовлечь». – «А еще, – говорит Генаха, – лучше, коли всем селом однем махом! Чтобы сразу, как одно хозяйство!»

– Обрешили мы это дело, пошел я к пожарному сараю, в рельсу звякнул – народ тут как тут: чего у кого горит? Мы Василия Лукьяныча вперед выпустили. «Такое дело, – говорит, – граждане крестьяне! Коли, – говорит, – из деревенской темноты, из идиотизма, как учит Маркс, деревенской жизни хотим вылезти, коли про социализм думаем серьезно, давайте сливаться! По всей, – говорит, – стране крестьяне запахивают межи, нечего, мол, и нам на межах сидеть. Которые сразу на это согласны, приходи в сельсовет, записывайся у товарища Воронина. Которым разъяснить чего отдельно надо, приходи туда же ко мне».

– И, скажи, пошел народ! Поспевай только записывать. И, главно, што? Середняк пошел первым делом. «На колхозы, слыхать, трактора давать будут, дак чего из себя-то жилы тянуть? Только, говорят, так бы не вышло из колхоза, что одним – лить, другим – ко рту подносить. Беспортошных, мол, не надоть в компанию. Мы, дескать, по лошади да по скотине сольем, а оне – по худым порткам да по груде выспанков? Такого чтобы не было!»

– Три дня толковали. Поспать, на ночь глядя, сбегаем – и опять толковище. У соседей уж песни поют по случаю слития, а мы еще и отчитаться не можем. У нас два хозяина на стороне от колхоза остаются: Михайла Болотников, Георгиевский кавалер и красоармеец, да Васька Косой, Косой по прозвищу. У Косого свой резон к колхозу: «Пошто, говорит, я с вами одного дурака валять буду? Стал я себе, спасибо Советской власти, хозяином, таковским и останусь».

– Ладно! На Ваську мы плюем до времени, идем к этому; «А ты, мол, чего хвост-от загнул?» «А сам, говорит, он у меня гнется, токо под себя. Это, говорит, штобы я к общему горшку с однем ртом с пустым пришел? Нетушко, мол. Я, мол, сперва свое кровное у Косого возьму – телку заработал стельную, – а потом уж и спрошу у вас дозволения об колхозе». Такой он у нас орел был.

– Мы в уком за разъяснением: так, мол, и так. Разъясняют: насеет кулака Василия Косого будет особое указание, а што про работника его, то тут уж надо поглядеть, и коли он у вас не финтит, то можно и обождать, а после принять с почетом… Вот и ждем себе разъяснения насчет Косого и к Михайле приглядываемся. Глядим, извелся этот со своим хозяином. Не дает тот ему телку! «На, говорит, токо пущай на моем дворе стоит. А на вывод не дам. В колхоз сведешь». Миром этот просит – не дает. Петуха под крышу пустить обещает, тот грозится: «Мало, говорит, ребра наломаю, дак и под суд пойдешь».

– А уж Василий Парийский на носу. Земля паром пошла. Колхоз в пахоту впрягся. Последний срок для Михайлы пришел. А то дак до другой весны ждать. Говорю, мол, плюнь на все и записывайся. «Больно ты хорош, говорит. – Народ-от чего скажет? Это, мол, не пахал, не сеял, а тезево настроил?» В таком случае, говорю, бери винтовку сельсоветскую. Курка, мол, у ее теперича нет, да, может, напугается. «Нет, говорит, – последнее средство испытаю, а там уж как Советская власть поможет. Может, и винтовку возьму».

– А средство какое? На Василия Парийского у Косого именины. Этот четверть самогону из последнего солоду наварил – и к Ваське. На мир, мол, и на душевный расчет. Ну, выпили. Этот свово же самогону нахлестался, а тот – воды из кадки. Накачал лешего до крышки, до пробки до самой, дошку свою старую овчинкой кверху вывернул, напялил на этого и привел на веревочке в общий двор, в хлев поставил. Обделал дело – и к нам с Генахой: мол, сам-от он все еще думает, а работника свого Мишку Болотникова рассчитал по полной совести. Вот, дескать, и телку даже вместе свели на колхозный двор, пишите, мол, его в колхоз и пай евонный записывайте. Телка нонче обгулялась – скоро коровой будет. Хотел, дескать, ему Карюху-жеребенка заместо телки отдать, да у того парша на брюхе пошла, дак совестно такова-то давать для общего хозяйства. «А Михайла-то где?» – спрашиваем. «А он, – говорит, – домой побежал. Самогону у его тама четвертная стоит, дак надо ее сюды, с вами проздравиться».

– Ваське мы – спасибо за весть и за совесть, а сами в уезд сообщение: так, мол, и так, считайте, што и мы все в колхозе. Один зажиточный кулак Косов в стороне остался, а бывший его работник только што принят вместе с паем. А Василь Лукьяныч как раз в уезде был по вызову на собрание. Он как про ето дело услышал, так и выступил на собрании, рассказал, как и што. А там человек из окружной газеты сидел, и пошло-поехало!

– Утром-то хвать кто-то в рельсу. Мать честная, не горим ли? Летим всем миром обчее добро спасать. А скотина-то колхозная как раз в пожарном сарае стояла до времени. Бабы-скотицы у сарая с ног валятся, слова не выговорят, токо што пальцами в сарай тычут. Мы – туда. А оттуда смехом так всех и выперло. Лежит, глядим, новый-от наш колхозник в стойле за веревочку привязанный, дошка на ем изнанкой кверху, спит спокойненько, и две коровы рядышком – бока ему греют. И ноги у его в коровьем тепле.

– Мелешь-то чего, лето ты эдакое! – оборвал Михаил Лукич рассказ приятеля. – Никакова тепла не было.

– Ты сиди знай! – ответил Макар. – Не твое тута дело. Ладно! Мы его будить, мол, вставай тпрунюшка, обгуляем мы тя щас – в зиму доиться будешь. Лягается! А потом обозрился вокруг, увидал, што все село от смеху мрет, да деру из стойла-то. Чуть не задавился на веревке-то!

Просмеялись, пошли всем колхозом к Косому, обвинение ему сделали в насмехательстве над человеком и над колхозом, да к одному и раскулачили. Василий Лукьяныч из района приехал, а у нас уж и дело сделано… Так вот Михайла от тех пор и числится по колхозу.

Макар помолчал маленько, потом повернулся к приятелю и спросил добродушно:

– Ну, говори, леший сивый, чего я неправду-то сказал?

– А тепла, говорю, не было.

– Было ли, не было – кто теперь помнит? Может, и было!

Подъехал Леонид Константинович.

– Ну, ясно, где мужиков искать – только на бревнышках, – улыбнулся он старикам. – Чего-то вы, вроде, теплые у меня… С какой это радости?

– А вона машину какую в колхоз пригнали. Землю точит которая. Кажный день што ли, такие-то приезжают? – попробовал объяснить Макар.

– За технический прогресс, значит? А я думал, за Маргариту.

– И за ее было дело. Весь колхоз, гляди, знает! – подивился Михаил Лукич.

– Председатель – это еще не весь колхоз. А знаю потому, что Дмитрию квартиру в Стретенье в новом доме дали – за ордером приезжал.

– Ну, спасибо тебе, Константиныч, удружил. Квартира Димитрию вот как нужна была. Вот спасибо-то дак, спасибо, – заклохтал старик.

– Да спасибо-то не мне, а правлению. Да, – повернулся председатель к Денису, – решили все-таки в Доме культуры снимать?

– Не знаю, я не решал.

– Савелов, а ты откуда это взял?

– А мне этот, районный – как его? – сказал. Велел рубахи с «петухами» привезти. Я, как лось, гонял за ними. Целый сверток вота.

Как Митька ни косил глаза в сторону, а председатель живо догадался, что электрик тоже не зря на бревнышках-то посидел. Он взял парня за плечо, отвел в сторонку. Какой там был разговор, это их дело. Только Митька отдал Михаилу Лукичу сверток и мигом умчался куда-то. Он хотел на мотоцикле унестись, но Леонид Константинович выдернул ключ зажигания и велел бежать пешком, чтобы проветриться.

Наладились домой и старики. Экий же славный день сегодня выдался Михаилу Лукичу Болотникову! На яме побывал, в росной глине поковырялся, квасным парком попарился… Еще чего?.. Внучку бог дал, Маргариту. Посидели хорошо на теплых бревнышках… Машины разные понаехали – землю сверлят, столбы ставят. От народа уважение. Другому и не мечтать о таком дне, а ему он выдался…

Приятели шли не торопясь, похрамывая, толкаясь друг об дружку, а перед деревней остановились, пообнимались, похлопали один другого по плечам, по спинам, и от радости душевной, от полноты ее, оторвали ослабевшими голосами пару частушек – таких, что как только трава под ногами не выгорела.

Василий сидел за столом в костюме и при галстуке. Был он свеж и пунцов после сна в прохладной горнице, но, пожалуй, и озабочен. Денис подсел рядом, положил перед Василием сверток с рубахами.

– Что за причина для дурного расположения духа? – спросил он. – Тут вот посылку вам Савелов прислал.

– Ага, рубашки! Это хорошо. – Василий по-бабьи ловко разложил их на столе, пригляделся, вспомнил: – К областному смотру шили. Реквизит танцевального кружка. Ну, вот это похоже на дело. А Михаил Лукич мерял их?

– Не знаю. А куда это вы его наряжаете?

– Как куда? Вам.

– А нам не нужно.

– Как?

– Так. Михаил Лукич нужен нам таким, какой он есть. А вы-то что это его нарядом озаботились? Выбираете место для съемок… – Денис пересел на другую лавку, чтобы быть прямо напротив Василия. Ему нравился этот суматошный озабоченный парень, который был искренне убежден, что для кино, конечно же, необходимы яркие атласные рубахи, а иначе, что это за кино такое, если человек будет одет как всегда? Но Денис никак не ожидал, что беззаботно начатая им беседа примет такой оборот. Василий встал за столом.

– Ну, положим, место для съемки вы выбрали сами – наш район. И, значит, мне, как руководителю районного отдела культуры, совсем не безразлично, что и как вы будете снимать, – сказал он строгим голосом.

– Не понял, в чем тут юмор? – насторожился Денис.

– А причем здесь юмор? Я серьезно говорю, что людей, уважаемых в районе, надо показывать достойно. Ну вот, я и предложил веранду. Там хоть можно отразить фон. Надо, чтобы за горшками этими зритель видел сегодняшний день и его истинных хозяев. А они, извините, не босиком у нас ходят.

– И вообще, не дядю Мишу с его горшками надо снимать сегодня и показывать массовому зрителю, – в тон Василию сказал Денис.

– Может быть, и не его, – согласился Василий.

– Ладно, хватит дурака валять, – Денис хотел закончить разговор.

– А никто его не валяет.

– Сожалею, но в таком случае киногруппа вынуждена отказаться от вашей добровольной помощи.

– А при чем тут «добровольная» помощь?

Денис тоже встал.

– И кто же вас уполномочил в таком случае?

– Районные организации.

– Не очень конкретно, но передайте им, пожалуйста, что в опеке мы не нуждаемся.

– Да нет, это вы им сами скажете.

– Непременно. У вас машина на ходу?

– А что?

– Поедемте к вашим «районным организациям». Я хоть посмотрю на них…

Они вышли на улицу. Михаил Лукич сидел на завалинке, грел спину о горячие бревна дома, млел. Макара рядом не было – видать уковылял домой, угомонился.

Перед тем как сесть в машину, Денис сказал Михаилу Лукичу:

– Мы в райцентр ненадолго, а завтра нам сразу потребуется небольшая партия посуды для обжига. Делать ее будет некогда, попробовали бы вы сегодня покрутить. Можно не очень чисто, как получится.

– Да, чай, можно попробовать, – согласился Михаил Лукич.

Ехали молча. Машину Василий вел неровно – то рвал ее, то притормаживал. Он нервничал. Но при этом хотел казаться уж если и не значительным, то, во всяком случае, серьезным. Получалось плохо. Во-первых, было видно, что нервничает, во-вторых, волосы у него после баньки распушились, а на самой макушке даже топорщились вверх, и неожиданный этот гребешок начисто смазывал всю важность молодого руководителя районного масштаба. Денис видел это, его тянуло улыбаться, но он держался до времени.

Дорогу Василий выбрал не ту, которой они ехали от райцентра к Пенькам. Трудно сказать, длинней она была или короче, но пыльнее и неуютнее – это точно. Она все время петляла между плохо выкошенных кочковатых низин и песчаных взгорков, затянутых рыжеющей сосновой молодью. И когда Денис собрался было, спросить: скоро ли кончится поездка? – колея обогнула густую лесопосадку и вдруг выплеснулась на низкий берег Волги, на огромный плоский луг, утомленная зелень которого прерывалась ярчайшими остовами желтого лютика. Небо над пространством этого простора уже отходило, оттаивало от жары, голубело, и лишь у горизонта оно было серо-стальным и сливалось с плавным изгибом сверкающей реки.

– Стоп! – коротко попросил Денис. – Можно тут оглядеться?

Он отошел подальше от горячей пыльной машины и остановился у кромки подмытого, отвесно обрывистого берега. На другой стороне реки, неожиданно пустой в этом месте, не забитой баржами и катерами, плавно горбился невысокий холм, заросший, кажется, старыми липами. Между ними белел приземистый дом. Видимо, тут была чья-то небогатая усадьба, а теперь, судя по шесту, канату и турнику, установленным неподалеку, это школа. Любопытное местечко. Как всегда в таких случаях, Денис пожалел, что не взял с собой камеру. Ну, ничего, надо будет запомнить это место.

А Василий все еще сидел в своем «Москвиче» и томился, не зная, что ему делать дальше. Там, в Пеньках, он нечаянно долго проспал сегодня, из-за этого разозлился на себя, а потом сорвался в разговоре с Денисом. Никто и ни на что его не уполномочивал. Брякнул, не думавши. И если они сейчас приедут в район, да, не дай бог, в райком, хорошего ему будет мало. Это точно. Но, что же теперь делать? Сказать, что неправ и извиниться? Это тогда они не только босиком, но и голым кого-нибудь пустят. Ведь не зря же иногда в газетах пишут об отрыве некоторых фильмов от жизни. Действительно, уж обуться, что ли не во что колхознику? Живут не хуже других. А уж у Старостина-то и получше многих. Не «кубанские казаки», конечно, но все же… Так что уполномочивать его, конечно, никто не уполномочивал, но поговорить можно. Даже в райкоме, если надо.

– Василий! А ты подышать не хочешь? – окликнул его Денис.

Василий чуть повременил. Раз первый заговаривает – значит, мириться хочет? Может, это и к лучшему?

– Ты не знаешь, чья это усадьба была? – спросил Денис, когда Василий подошел к обрыву.

– Нет. Какого-нибудь мироеда, а что?

– А, может, Дубровского? Красивое место.

– Ничего. Только у нас и получше Кистеневки места есть, – показал Василий свою осведомленность в области литературы.

– Например?

– А хоть тот же Стретенский Дом культуры. Видели вы его?

– Пока нет.

– Ну да!.. Еще даже не видели, а снимать в нем уже не хотите… – Энергичным движением руки Василий сорвал высокую травину с метелкой на верхушке, метнул ее, как копье, в Волгу.

Денис посмотрел на него. Хохолок на макушке Василия топорщился все так же легкомысленно и упрямо.

– Я тебя понимаю, – улыбнулся Денис. – Ты здесь работаешь, тебе есть чем гордиться, и ты хочешь, чтобы люди видели предмет твоей гордости… Давай-ка сядем. – Денис бросил на траву свою куртку, опустился на нее, оставив место и Василию. – Ты хочешь, чтобы люди видели предмет твоей гордости… Желание вполне естественное. Тебе уже двадцать пять? Больше? И уже есть чем гордиться… Черт возьми, я верю, что у колхоза есть Дом культуры, что он прекрасен, и я с удовольствием посмотрю, может быть, даже сниму его. Но сейчас дело совершенно в другом. Мне не важно, поймешь ты меня или нет. Будешь мешать – я тебя просто выгоню. Но хочу, чтобы ты понял. Почему я за то, чтобы все оставалось, как есть? Я ехал сюда на день-два. Для какой-то там зарубежной выставки нужен был небольшой ролик о мастере и его горшках. Цветной, красивый. Его безразлично, где снимать. Можно в поле среди ромашек, можно на застекленной веранде, а можно и в избе. Но лучше все-такив избе. В дяди Мишиной – тем более. Одно дело, что он привык крутить возле своей печки, другое – не менее важное для кино-лубка – там хорошая фактура стен. Так было для меня, когда ехал сюда. Тогда и твои рубахи с «петухами» могли сойти… А потом… Вот перед нами Лукич. Русский мужик. За горбом у него три войны, коллективизация, голодные и холодные времена. Но это – такая судьба. Таких мужиков много. Но вот еще что у нас – самое главное. Горшки! Ведь он делает их давным-давно. И в горе он их крутил, и в радости. И для себя, и для соседа, и для базара. И все это знали, все видели. Горшки его брали охотнее, чем сработанные другими мастерами. Почему? Так, вроде больше нравились. Но на самом-то деле оказывается, что каждый его горшок – это маленькое чудо. Вот ты говоришь, что они звенят, как саксонский фарфор, художники толкуют, что они имеют неповторимую форму и настроение. Есть горшки хуже, есть, наверно, лучше. Но таких, как у него, больше нет, потому что он единственный в своем роде. Он – истинный мастер. Он – талант. Он обладает совершенной формой. Его глина звучит, как струна. Люди увидели это, открыли. А сам он, наверно, даже и не подозревал об этом. Он крутил и крутил, не требуя ни славы, ни признания. А вот теперь все гораздо сложнее. Ему сказали, кто он и что он. Это всегда трудно, тем более, когда уже поздно. Старик уже не совсем уверен в своей руке, хотя я не знаю, признается ли он в этом самому себе. Наверно, да. А потом – наш приезд. Велик будет фильм или мал, но это уже какая-то награда ему за талант, за мастерство, за верность делу. А с другой стороны, у человека ломается привычный уклад жизни, и то, что еще недавно давалось ему запросто, было естественным, теперь будет не так – ответственнее, труднее. И вот тут надо пощадить старика. Надо как можно меньше вносить мишуры в его быт. Это нужно для самого мастера и для тех, кто увидит потом фильм. Понимаешь, важно и интересно увидеть и понять, если это только можно, естественное проявление таланта.

– И для этого его надо снимать босиком?

– Вась, если ты ничего не понял из того, о чем я тебе толкую, лучше садись и уезжай.

– Да нет, я в общем-то понял.

– Понимаешь, мне наплевать, во что он обут. Мне не голые пятки его нужны. Нужен весь склад его фигуры, походка, какой он шел на яму, его лицо, глаза, когда он шлепал ладошкой по ступенькам ямы. Я знаю, у нас будет нелегкая работа, но я не жалею, что приехал сюда.

Когда Денис и Василий вернулись в Пеньки, в деревне уже горел свет. Он светил многоваттной яркостью во всех домах, пылал среди улицы под фонарями. И хотя сумерки еще только собирались в густоте деревьев и в закоулках, округа казалась темной от яркости света в деревне. Окна домов были раскрыты настежь, с подоконников пробовали свои предельные мощности приемники и радиолы. Комары не знали, куда лететь на свет, к окнам или под фонари. Сбитые с толку светом, шарахались по улице куры. На краю деревни мычало недоумевающее стадо. А деревня Пеньки – невесть кем начатая и не известно сколько веков стоящая на земле, гуляла нынче праздник постоянного отныне света от государственной линии электропередач. Еще не была обряжена скотина, не были приделаны в домах извечные деревенские вечерние дела, а народ уже торчал у палисадников. Парни и девчата танцевали – будто качались от обилия музыки, а которые постарше дивились их телодвижениям, фыркали в платки, а то и передразнивали, как умели. Без браги, без вина деревня пьяна была шумом и светом. Она гуляла свою временную веху, от которой пойдет теперь отсчет многим другим делам и событиям. «Когда это было-то? – будут потом говорить. – А и не помню, в котором году. Еще свет-от тогда включили от гослинии, а к Михайле Болотникову кино наезжали сымать про горшки. Вот тогда и было, а в котором это году – убей, не вспомню…»

Возле дома Михаила Лукича, тоже светившего в полный накал, стоял подъемный кран и та диковинная машина, что сама крутит дыры в земле, работали люди. Они разматывали барабан с кабелем, подвешивали его на только что врытый столб. Среди всей этой сутолоки торчал и мотоцикл Митьки Савелова – горячий, пропитавшийся пылью, исхлестанный травами, заезженный.

– Семьсот киловатт мощности хватит, граждане? – спросил Митька, когда Денис и Василий подъехали к дому.

– Вполне! – ответил Денис.

Но Митьке, надерганному за полный день, грязному и отчаянно довольному, простого этого ответа не хватило, и он добавил:

– Скажите спасибо, что и силовой кабель сегодня же вам обеспечили.

– Спасибо, Дмитрий! Ты – настоящий парень! – потрафил ему Денис.

Он еще от калитки увидел через открытое окно, что широкая полка возле печки заставлена подсыхающей посудой для завтрашнего обжига. Подошел поближе, разглядел. Две крайние кринки были очень хорошей формы. Рядом с ними стояли по-вчерашнему веселый молошник и добрый, широкобокий кашник. По тому, как они подсохли уже, было видно, что сперва мастер свертел горшок, потом раззадорился на кринки, а веселым молошником кончил.

Под полкой маячила непокрытая и оттого неожиданно белая голова Матрены Ивановны, видно, прибиравшейся в кути. А Михаил Лукич сидел на крыльце, привалившись плечом к старым бревнам своего дома. В тени белела его голова, белели свесившиеся с колен кисти рук. Умаянный счастливым днем, старик спокойно спал среди деревенского шума.

Утром хлопнула дверца заднего отсека киносъемочного автобуса, Валентин и Виктор вытащили из зажимов четыре больших бочонка «юпитеров», разборные штативы для них. Денис тоже хлопнул дверцами, доставая какие-то ящики и треноги с рукоятками и винтами. Это и стало сигналом для всей деревни. К дому Михаила Лукича подкатила на велосипедах ребятня, сели подаль на траву парни постарше, приткнулись к соседнему частоколу девчата. Мужики и бабы оперлись о грабли и навильники возле автобуса. Дед Александр, который уже неведомо сколько времени не знал дороги дальше своей лавки, и тот притащился в палисад Болотникова дома.

Михаил Лукич увидел все это из окна горницы и понял, что день, которого он ждал и страшился, теперь настал окончательно. Как он пройдет, чем кончится, в какую из рубах оденут, куда и как посадят, что велят делать? Одного он хотел: надо ему не подкачать сегодня, показать дело рук своих, может, уж последнее их дело. Вчера-то как у него заладилось! И пьяненький вроде был маленько, и напаренный, и солнцем его за день нажарило, а сел за круг – и хоть жени! – до того молодо ему стало, до того хорошо. В два счета полную полку черепков наставил. Как бы сегодня так-то пошло – и умереть бы не жалко после.

Пока Денис возился с камерой, Валентин и Виктор распахнули в кухне раму и подкатили к окну первый большой «юпитер». Три других втащили в избу. Они потолкали их по избе взад-вперед и не смогли разместить как надо.

– Дядя Миш, а переборку-то придется разобрать. Временно, конечно, но все-таки, – сказал Виктор.

– Дак не больно хитро дело-то, – ответил старик.

– Этт точно! – Валентин быстро притащил какую-то железяку, и в избе заскрежетали спекшиеся с деревом гвозди.

– Милые! Дом-от разберут с горшками-то! – отозвались в народе.

Денис оставил камеру, вошел в дом.

– Стоп! – остановил он шофера. – Зачем?

– А иначе не выйдет. Можно только сверху, но это слишком верхний свет будет. Мы его ничем не отобьем. Я уж тут крутил – никаких вариантов больше нет.

Денис присел на лавку, огляделся. Да, иначе ничего не сделаешь. Как-то он не учел этого раньше. Можно было вчера еще разобрать, чтобы привык человек.

– Вот какая беда-то, дядя Миша. Снимаем в цвете, свету нужно много, – заговорил он. – Вы уж не волнуйтесь, пожалуйста. Мы все потом поставим на место.

– Да чего, дураха, толковать? Не велико дело-то. И совсем убрать – дак прятать нам за ее нечего. Ломай, Валя! – Михаил Лукич махнул рукой, и от этого ли резкого жеста, а. может, скрежета-то он не любит – сердце защемило маленько.

Матрена Ивановна тоже вдруг скривилась лицом и не дала Виктору выносить доски – понесла сама.

– Чего хоть тама деется-то у тебя, Матрена-матушка, пошто ломают-то все? – спросили у нее люди. Она не ответила, не нашлась, что сказать и ушла с крыльца за другими досками.

Когда вынесли разобранную переборку, Михаил Лукич не узнал своей избы. Большая стала и нескладная. Все четыре угла – гостиный, столовый, спальный и стряпной – стали одним широким местом, а печь, стол, кровать, комод теперь выпирали наружу и стояли угрюмо, как выставленные напоказ сироты. Зато три этих фонаря, прикрытые спереди марлей, стояли среди избы нездешние, как апостолы. Один из них уже светился сквозь марлю голубоватым разящим светом, и вся передняя стена в избе поголубела от него и, кажется, даже выгнулась вперед. Чужая стала изба, и Михаилу Лукичу сделалось боязно, что и все остальное теперь изменится, примет новый цвет, и он потеряется в нем без привычки и только смажет глину.

Старика нужно было приучить к свету, и Денис потихоньку попросил Валентина, чтобы тот включал «юпитеры» постепенно и не давал пока полного накала.

Они занимались каждый своим делом – оператор и ассистент готовили камеру, Михаил Лукич снаряжал рабочее место. Поставил круг в уголок, плеснул в горшок воды, чтобы поотмякла полизеня, положил под руку подсечку и деревянное чертильце. Дела эти – давно обязательные для него – раньше были незаметными, а теперь он их тянул, чтобы как-то собраться с духом к главному делу, и каждое из них тоже стало вдруг важным. Вот и струна перекрутилась у подсечки. Натянешь – узел даст, чертить им будет, а то и оборвется. Старик аккуратно расправил струну, свернул ее кольцом… Теперь все на месте, тянуть больше нечего. Осталось взять в руки глину и – с богом! – хоть она какая-то чужая под апостольским светом, будто из Кондратьевой ямы. И тяжелая. Велик ли вот комок в руке, а тянет.

Старик коротко выдохнул, будто крякнул перед трудным делом, которое надо решить одним махом, и смял в пальцах комок, стал тискать его, растягивать в стороны, «стирать» на доске. Мял быстро, торопливо, как в далекие годы, когда надо было наготовить глины отцу и успеть отгуляться с девками. И все время ждал, когда застрекочет аппарат с синеватыми, как коровий глаз объективами. И опять боялся этого стрекота и начинал потихоньку дрожать нутряным ознобом, переглатывать пустым горлом. Он не сразу услышал, что мотор камеры уже работает, тащит скрытую от глаз ленту, на которой остаются его руки, по-стариковски слабые, по-мужицки семижильные и по-бабьи спорые. А когда услышал мотор, в горле у него все выдуло, как в продувной трубе, высохло – не переглотнуть больше. А снаружи шея, наоборот, взмокла, пот защипался в тонких морщинах, глина стала вязнуть в руках, тяжелеть… Эдак-то если палить будут светом, глина высохнет, не разомнешь будет. Хоть ее-то прикрыть какой рогожкой.

Несколькими быстрыми ударами он смял глину в квадратный брусок, бросил его на доску и нырнул под «Юпитер».

– Что такое? – перед Михаилом Лукичом встал Валентин. – Куда? – спросил он, не пропуская старика дальше.

– Дак глина-то сохнет под светом-то. Покрути-ко ее будет такую-то! – заговорил Михаил Лукич сухим горлом, нетерпеливо поглядывая в избу, в спальный ее угол, где нет такого света, где сумрачно и, поди-ко, прохладно.

– Быстро воды! – распорядился Денис.

Валентин дернулся выполнять приказ, но Михаил Лукич удержал его. Ему так захотелось вырваться из светового пекла, что он захитрил, как у Макара в сарае:

– Тебе не суметь, дураха! Рогожку надо обратом сбрызнуть, али сывороткой, – придумал он.

– Отдать свет! – махнул рукой Денис.

– Я мигом. Мигом я, – откликнулся старик уже с порога.

Он выскочил в сени, зачерпнул из глиняной опарницы ковш воды, тугими глотками выпил ее, попавшимся под руку рукавом фуфайки вытер шею, покрутился в поисках рогожки, вспомнил про тряпицу, об которую Матрена вытирает ноги, выходя со двора на чистую половину дома. Тряпица уж пересохла на лестнице. Сунул ее в кадушку с водой, прополоскал и выжал. Двором от нее потягивает, зато нашел быстро – посидеть хоть немного в прохладе осталось времени. Благодать какая на дворе-то! Прохладно, сеном свежим потягивает с сенника, клевером свежим из кормушки. Так бы и полежал теперь на сеннике, посумерничал бы, да ведь крутить сейчас надо будет – самое главное! А пойдет ли круг-от сегодня? Глина-то больно тяжелая чего-то. Господи, хоть бы заладилось! Так бы и помолился сейчас, как бы хоть одну молитву помнил. Уж не господь ли силу-то отнял за неверие? Леший бы его драл, коли так! И Макара нету чего-то. Все бы, глядишь, рядом посидел, дак полегче бы было.

Михаил Лукич подошел к воротам, приоткрыл створку: чего хоть там на улице-то делается? Перед воротами пусто было – одни куры. Но, видно, есть тут кто-то – ступают куры с задержкой и воротят головы на сторону. Он выглянул побольше, и увидел деда Александра. Этот все дремлет. «До ожогу», как Макар говорит. Не запалил бы чего цигаркой-то… А кроме деда, никого не видать. Слышно, что за палисадом много народу, но там Василий стоит у автобуса, туда не сунешься – этот мигом загонит в избу.

Увидел, что куры косят на поленницу. Есть там кто-то, вихры чьи-то дергаются. Видать, ребятня обошла Василия тылом.

– Эй, Ванятка! Ты тута? – тихо спросил Михаил Лукич.

Точно! Из-за поленницы высунулся напаренный солнцем Ванятка.

– Поди сюды! Живо, ну…

– Дядя Василий дралу даст, – ответил парнишка и тут же спросил: – Кино-то, что ли, уже сделали?

– Маленько, дураха, поделали. На двор меня отпустили. Иди, говорю, сюды!

Кто-то стал выпихивать Ванятку из-за поленницы, но он уперся:

– Не пойду. Мне уже въехало.

– Тихо вы тама! – шепотом пристрожил Михаил Лукич. – Макара, Ванятка, не видал?

– Видал. Елку он запрягал. Может, в село уехал?

– Пошто?

– Дак почем я знаю?

Кто-то свалил с поленницы плаху. Всполошно хлопнули крыльями куры, ребятня брызнула из-за поленницы в картофельник. Василий круто обернулся, пошел вглубь двора. Ванятку и всю ребячью ватагу будто ветром сдуло.

– А, это вы, Михаил Лукич? – увидел Василий хозяина лома. – Я тут вот вроде сторожа сегодня. Не останови народ, так весь дом и облепят. – Он присел на лавку, как-то неопределенно вздохнул. – Будто первый раз видят киносъемки… Кстати, как там?

– Да не выходит у меня ни лешего. Как запалят они фонари, так глина вся и спекется.

– Так чего же они палят-то так?

– Да ведь, поди, не зря же.

– Ну хоть что-нибудь делали?

– Кажись, делали… Да делать-то им нечего со мной. Чего уж теперь делать?..

– И так, в этом дырявом фартуке, и снимали?

– Да фартук-от причем? В фартуке ли, Вася, дело?

– Да… – Василий опять вздохнул. Он огляделся, встал с лавки. – Может, конечно, и не в фартуке… Так вы чего, закончили?

– А я и не знаю. За тряпкой я на двор пошел. – Михаил Лукич вдруг всполошился: ведь ждут там!

Денис сидел на подоконнике, прижавшись спиной к скобленой укосине. Вид у него был уже усталый какой-то. Услышав, что вошел Михаил Лукич, встрепенулся.

– Ну, как? Поработаем или отдохнем? Дядя Миша, вы смотрите, как вам лучше. Мы ведь в общем-то не торопимся. Можем и до другого раза отложить. – Сказав это, Денис сразу же почувствовал, что ставит мастера перед трудным выбором и тут же поправился: – А вообще-то, чего мы киснуть будем? Давайте работать. Ребята, свет! Вы – на место. И поехали! – Он легко соскочил с подоконника, встал за камеру и подмигнул из-за нее Михаилу Лукичу.

Старик отдавил пальцем кусок глины, а остальной ком накрыл мокрой тряпкой.

Мять глину – дело пустяковое. Вот крутить когда начнет – тут да! Только бы заладилось, да побыстрей бы кончить все! Вот как бы убрать отсюда фонари эти да трещетку Денисову, самому бы по себе сесть, как вчера, как раньше… И вертеть опять же чего? Кринку в тонкий черепок сперва вытянуть, чтобы уж и дело с концом? А ну, как оборвется? Тогда и другое ничего не свертится. С плошки начать? Не хитро больно дело-то. Эко, скажут, тонкость какая – блюдо свертел!

– Не знаю, чего вам и свертеть, – сказал он смирным голосом.

– А чего хотите, дядя Миша. Нам сейчас важен сам процесс, настроение. Попробуйте, что получится. И не обращайте на нас внимания. Не получится – сделаем еще дубль – только и всего.

Старик нахохлился над кругом. Чего вертеть? Криночку бы, конечно, тонкую завернуть! Весной Матрена спихнула с шестка кринку-то его любимую. Двадцать с лишком годов жила! Черная стала из красной-то, а хоть бы где обкололась али треснула. После войны свертел ее, после фронта – в первый же день. В аккурат в такую же вот пору вернулся – сенокосили бабы. Днем с Матреной свиделся, Митьку на коленях подержал, по стопке с Макаром выпили, перекурили встречу, и такая вдруг тоска по глине взяла, что не скрути он сейчас какую посудину – война опять начнется, опять из дому уходить. Оглядел на дворе круг свой старый – куры весь засидели да и лопнул – пересох за войну. Повесил на плечо двуручную пилу, кликнул Митьку и – к лесу, пенька подходящего поискать. Митька потащил к Водяному бочагу: пень там недавно подняло – вот уж пень! И верно, хорошую штуку прибило к берегу. Парень до слез упилился. Дуб-от черный, как уголь, и что железо – зубья у пилы сели. Однако с голодухи-то по мужицкому делу и мореный дубовый комель нипочем стал. Принес круг домой, скинул сапоги и босиком – на яму. Сколько лет босой-то не хаживал, ноги-то будто не свои, не узнают землю, и она всякой травиной колется. Да и то сказать, земля за войну другая стала! Колеи на дороге травой затянуло – ездить-то было не на ком. Короста какая-то, а не земля и под посевами. Стосковалась матушка по мужику, обезлюдилась. Бабенки, поди, из гужей вылезали, да чего они одни-то? Хлеба измельчали. Спасибо, хоть запах-то остался. И льны – по лодыжку, а уж вызванивают… Эх, пригодятся теперь солдатские-то руки, так ли еще пригодятся!

И яма заросла, затянулась, родимая, жерди перетрухли, обвалились. Замусорились Болотниковы копи! Вычистил, обладил всю, вырубил жерди, ошкурил их, чтобы уж все как следует – не на день ведь делал – для всей остальной жизни… Штыковой солдатской лопаткой вырезал из свежей стенки ломоть глины и принес его на ладошках, как подарок несут. Поработал топориком, стамеской, насадил дубовый круг на немецкий подшипник, что еще из Германии трофеем привез! И свертел на новом, мокром еще круге одну разъединственную кринку. Уж вертел круг-то, вертел, вытягивал ее да обглаживал – девке бы любой было завидно, сколько тоски, сколько памяти, сколько ласки на эту кринку ушло. Как стеклянную поставил ее на полку. И для нее единственной собрал печь для обжига. Дрова-то и те взял из поленницы не подряд, а выбрал поровней которые. И обжег ее. Вот уж звонкая-то вышла! Щелкнешь по краешку – и отзовется глубоким матовым звоном. И красивая была! Красная. Полива прозрачная, чуть в зелень отдавала… Поставил эдакое диво на стол перед Матреной и сказал: «Ну, теперь и крестьянствовать можно. Душа на место встала». И Матрена, бывало, молоко по кринкам разливать – ее первую на лавку ставила. Гости какие придут – кринка эта на столе… Это уж потом она почернела, пошла во всякий расход, а сперва как дорогая память была. Такую бы, по делу-то, надо бы скрутить – руки, жалко, не те. А то еще кандейка была – два горшка на одной ручке – в войну в Смоленской области такую посудину видел. На покос после войны кандейку брали. Бывало, сядут с Матреной друг против дружки и хлебают всяк из своего горшка. А то дак в одном горшке – похлебка, в другом – картошка. Потом и другие мужики кандеек себе навертели.

– А кандейку если я накручу? – спросил старик.

– Это даже интересно, – ответил Денис и мысленно увидел продолжение кадра: нарядная красная кандейка среди травы, дальше – рисованная мультипликация: мужик и баба снедают на покосе щи да кашу. А можно и Михаила Лукича посадить с Матреной или с Макаром. Тут тебе и пестрота луга, и вышитые рубашки… И будет настоящий лубок для выставки. Нет, никаких вышивок и подставок. Все – как есть. И только так!

Под окном завязался какой-то разговор. Кто-то шел в дом, а Василий не пускал, потому что «юпитеры» горели на полную мощность и, надо думать, шла съемка. Уж не Макар ли там объявился? Михаил Лукич не утерпел, приподнялся со своего места и увидел, что Василий загораживает дорогу Кондратию, а тот в широком ремне пожарного, с топориком в чехле, толкует парню, что коли добром его не пустят, он и вовсе порушит их дело, потому как нельзя палить такое электричество в деревне без пожарного надзора.

– Батюшки, Кондратий службу вспомнил! – повеселел Михаил Лукич.

Денис прислушался к разговору, понял, в чем дело, велел пропустить пожарного. «Юпитеры» вырубили. К удовольствию Михаила Лукича в избе опять сделалось сумрачно. Денис встал посреди избы, дожидаясь Кондратия.

– В чем дело? – спросил он, едва тот перенес ногу через порог.

– Пожарная служба! – важно доложился Кондратий и оглядел избу.

– Приятно слышать, а что дальше?

– Мер не вижу для безопасности.

– Дальше?

– А все! – ответил Кондратий и сел на лавку, звякнув какой-то из железяк своего ремня.

– Не понял.

Кондратий поправился на лавке, покачавшись с боку на бок, поглядел на Дениса и неторопливо заключил:

– Тут такое дело: или песку везите и остальное по правилам, или я тут буду находиться для крайности. Што вы! Дом – лучина, деревня – поленница. Полыхнет – я те дам! Так што вот…

– А ремень-от где сыскал? – спросил Михаил Лукич.

– На дворе висел… А курить тута можно у вас? – осведомился пожарный.

– Привет! – рассмеялся Денис. – Он же теперь и спрашивает!

– Дак я не в пожарном смысле. Я насчет вашего дела. Не задымлю?

– Все! Полный свет! – еще смеясь, скомандовал Денис. – Все по местам.

«Юпитеры» запахли сухим дуговым огнем, напряглись от света. Кондратий оборонился рукой от яркого луча, упавшего на него через какое-то отверстие, потом догадался сдвинуться на лавке. Огляделся, успокоился, даже в окно выглянул и серьезно показал кому-то кулак, наверно, чтобы не завидовали его теперешнему положению.

Михаил Лукич машинально отер руки о фартук. Да, все-таки надо начинать крутить. Дело не хитрое: два горшка – один побольше, другой поменьше, плетеная перемычка между ними и ручка с краю одного горшка на край другого. О крышках и говорить нечего! Глянул глазом, пальцем надавил – и готовы… Надо начинать. Надо сдвинуть круг с места, а когда он пойдет, тогда поздно будет раздумывать, тогда само все должно случиться. Надо начинать.

Он тронул круг ладонью, и тот без скрипа, плавно, надежно пошел. Рука коснулась прохладного комка глины. Мягкая какая рука-то. Рука – что глина. А глина на глину – ком. А комья-то кому нужны? Чай, не для того люди ехали. Ехали мастера поглядеть, а его уж нету. Недавно был, а теперь нету. Одна мякоть в руках осталась. А они ехали за столько-то верст… И еще один глядельщик пришел. Этот-то знает каким был мастер. Поглядеть пришел таков ли он теперь? Надоумился пожарный ремень сыскать. А глядеть-то уж и не на что. И Денис глядит. И Валентин с Виктором. Все глядят на пусто место…

– Погодите маленько! Чего-то жарко больно. Воды попью. – И Михаил Лукич скользнул между Валентином и Денисом.

Денис дал Валентину сигнал выключить свет и спросил Кондратия:

– Посмотрели? А теперь у нас перерыв.

– А дальше когда чего будет?

– Не знаю. После обеда наверно.

– Во работка-то! Включил, выключил – и полудять.

– Хорошая. Мы позовем вас, когда снова начнем.

Кондратий нехотя ушел.

– Будем мы сегодня работать или нет? – спросил Виктор.

– Ты же видишь…

– Надо построже с ним. Чего мы сюда ехали?..

– Тихо. И ни слова мастеру. У нас перерыв. Аппаратура перегрелась, понял? Попейте тут молока, отдохните, а я найду Макара, он с ним лучше.

Денис вышел на улицу. Опять сегодня жарко. У палисада – народ. Обступили Кондратия, тот водит руками, чего-то рассказывает. Денис отшутился от вопросов. И быстро перешел улицу к дому Макара. Приятель Михаила Лукича шорничал у себя под навесом. Увидев гостя, отбросил в сторону недошитый хомут, очистил для Дениса место на верстаке. Помолчали. Макар достал банку с табаком, предложил гостю. Тот отмахнулся.

– Ну, дак чего у вас тама?

– Да ничего особенного. Со стариком чего-то неважно. Не идет у него ничего сегодня.

– Дак, милый мой, ему уж не семнадцать. Где вы раньше-то были?

– Где-то в другом месте…

– Небось, другова такова же у могилы догоняли?

– И это было… А ты чего-то злой сегодня, дядя Макар.

– Да это разве злой? Глядеть, говорю, вам надо. Это как у его на кругу: рано толкнешь – на бок свезешь, поздно толкнешь – токо смажешь. В середку надо! А середка-то у его, где теперича? Две копешки на вилы надел – и на полку. А летошний год мы с ним два сенника двумя днями кончили.

– Вчера он отличную партию сделал.

– Опять, вишь, вчера! А сегодня и не пойдет, дак что ты с ним сделаешь? И не спросишь больно-то – восемьдесят годков мужику скоро. Другие стоко-то и не живут даже…

Денис не ответил. Что тут скажешь? Действительно, самое лучшее – попасть в «середку». А когда она наступает у мастера? Кто может точно определить грань между «еще рано» и «уже поздно»?

У дома Михаила Лукича уже стоял газик председателя, и народу у палисада заметно уменьшилось. Осталась только ребятня на траве да дед Александр дымился цигаркой на завалинке.

– Вона баррикада-то дымит теперича, – продолжал Макар свой разговор. – Глухомань. Ведро на башку надень – не услышит. А поди-ко, в парнях на беседу ходил! Конский хвост, бывало, на полено натянет – и чище купленной балалайки музыка. А «коньки» резал, бывало? Или ветряк соберет! Уж каких токо фигур не выдумывал – и солдаты-то, и звери всякие. Целую беседу, бывало, соберет на ветряке, и все как живые! Ничего уж не осталось. Ребятня вон теперича одних самолетов насажала на ветряки. У их одно развлечение… Эй! Взорвешься, гляди, все куришь-то! Нос-от опалил, гляди! – Макар легонько толкнул деда в плечо, тот дернулся, поприхлопывал махорочные искры на коленях, приподнял рыжие от табачного дыма брови, закивал:

– Да, да, да, да!

– И вся евонная музыка теперича. Жук, уж, а не человек. Токо што вот искру сам еще гасит. А ведь Михайлов одногодок… – Макар махнул рукой, пошел в дом.

– Денис, как ты смотришь, председатель предлагает взять в кадр дипломы Михаила Лукича, – громко заговорил Василий, и Денис догадался, что тут был какой-то разговор, который оборвался с его приходом.

– А где они? – спросил он, оглядев только кухню.

– Сейчас доставлю те, что в конторе, – сказал Василий.

– В принципе можно… Но не торопитесь. – Денис понял и содержание прерванного разговора. Ах, Вася! Значит, не успокоился?

– А я вот мимо ехал – завернул посмотреть, что тут у меня делается, – сказал Леонид Константинович. – Интересная у вас техника…

– Как везде.

– Да, техника! – вздохнул председатель. – Освободитесь вечером – прошу ко мне или лучше даже к Митричу. Николай Иванович обещал приехать, поглядеть. Звонил, интересовался, как у вас дела. Я сказал, что порядок.

– Спасибо. Вы правильно сказали.

– Тогда до вечера?

– Вы знаете… Я не знаю, когда мы закончим сегодня.

– Да это ведь конечно. Дело есть дело.

– И мне зайти, коли к Митричу-то? – дельно осведомился Макар.

– Ясно! Тебе-то в первую очередь. Как без тебя? – Председатель еще походил по дому, позаглядывал на «юпитеры», на камеру, через желтый светофильтр поглядел на улицу и, сказав «ты гляди, как ясно видать!», попрощался. Василий вышел вслед за ним. «Значит, разговор с ним еще не закончен?» – подумал Денис.

– Мать честная! С избой-то что сделали, ребята!? – огляделся Макар. – Переборка выехала. Свадьбу што ли играть наладились? А Матрена где? Эй, Матрена! Здорова ли, матушка, да ядрена? Где, говорю, она? – спросил он приятеля.

– На полдни, поди, ушла. Чего тебе?

– Вона, а у тебя и язык еще живой? Ну-ко, ставь самовар живо. – Макар застучал колодой по полу, стал отпихивать толстые резиновые кабели. – Чего вы их тута напутали? Вота кино-то! Ставь, говорю, самовар-от! Оплошал, што ли, сидиш-то? Али греешь чего? А я сходил бы пока сундук в горнице открыть…

Михаил Лукич повернулся к приятелю, поглядел на него недоверчиво. Неужто смеется, леший? Или на самом деле откроет? И живо ли хоть там чего?

– Говорю, ставь самовар! – И Макар не удержался, чуть дрогнул голосом.

Не распрямляясь, Михаил Лукич сунулся от круга к печке, где в углу стоял самовар, выволок его, выхватил из горшка полизеню, отжал в кулаке, стал мазать самовар – надо, чтобы блестел для такого случая.

– Который из вас, пойдем-ко со мной, – позвал Макар.

– Мне пойти? – спросил Денис.

– Нет, парень, ты сиди. У Валентина кость потоньше будет. Пойдем, Валя, чего покажу…

– Что там у него? – спросил Денис, когда Макар увел Валентина.

– Уж и не знаю, и живо ли там чего? Подарок мой ему к свадьбе. Чашек дюжину я ему накрутил с блюдцами да медовницу. Посуды-то тогда другой где взять было? Вот и… Токо раз такие-то и вышли. Дак штуки три у его оставались – после войны видал.

Михаил Лукич азартно тер самовар то одной тряпицей, то другой и весь подрагивал от нетерпения, что-то нашептывая себе. Будто это молодость его сейчас явится показаться ему, поглядеть, что от нее осталось в нем. Да и то сказать, тридцати ему еще не было, когда смахнул в один присест на Макарову свадьбу дюжину чашек с блюдцами и медовницу. Легко-то как! Двумя пальцами взял и вытянул тонюсенькие жбанчики. Как только глина тогда не свернулась? Правда, каждую пришлось крутить на кругу, пока подсыхала, а то бы сели бока. А подсушенную-то глину до обжига еще напильничком да шкуроской потер. Вот уж верно, что овсяный блин были – скрозь видать.

– Чу, идут! Дверь им отвори поди. – Михаил Лукич привстал у самовара.

Денис отворил дверь.

– Лбом не стукнись да и не споткнись, батюшко! – попросил Михаил Лукич, увидев, что долгожданное добро несет Валентин, а не сам Макар.

Парень осторожно переступил порог и внес в избу поднос, прикрытый белым вышитым полотенцем. Михаил Лукич юркнул к столу, обмахнул рукой клеенку и не утерпел, потащил полотенце, едва Валентин поставил поднос. Денис глянул на Валентина, чтобы по лицу предупредить свое ожидание, но тот был важен, как длиннофокусный объектив, и не больше.

Михаил Лукич снял полотенце, покомкал его в руках, потыкал им себе в глаза и присел на лавку успокоиться: нехорошо так-то уж на своих-то рук дело глядеть.

А посреди стола на вытертой клеенке в зеленую шашечку стоял некрашеный поднос, выстроганный Макаром из сосновой доски, и на нем – три простенькие темные чашечки, такие же блюдца и медовница на манер старинного ковша утицей. Вот и все сокровище. Ну, да еще старое полотенце, скомканное Михаилом Лукичом. Все просто, как хлеб: поднос – старая доска в свой сосновый рисунок, когда-то выскобленная стеклышком и провощенная, полотенце домотканое, беленое на снегу и вышитое красными нитками в ярославскую строчку, глиняные вещицы – почти черные, с треснувшей в мелкую паутинку глазурью. Ни замысловатых форм, и блеска отделки. Будто это и не сделано никем, будто возникло само из толчеи природы – как камень на земле, как цветы, как капля ее гармонии и простоты.

Денис присел на корточки возле стола, стал разглядывать вещицы, не прикасаясь к ним руками.

– Действительно глина? – спросил он.

– Глина.

– А как же их можно было сделать такими тонкими?

– А кто его знает? Сделались вот…

– И не потрескались, пока сохли?

– А это глина такая, дураха. Моя глина не трескает.

– А вы знаете, что будет, когда мы покажем все это в фильме?

– Да што уж будет-то? – спросил Макар.

– У вас будут их отнимать за любые деньги все музеи, будто это те самые чашки, из которых алкали Сим, Хам и Яфет вместе с Ноем!

– Уж ты нахвастаешь! – по-бабьи кокетливо отмахнулся Михаил Лукич.

– Да? А что, если я пошлю их снимки в Эрмитаж или в Русский музей? С кем поспорим, что за ними тут же приедут?

– Вона как! У их еще хозяин живой. Обожди, умирать буду, дак хошь с колодой вместе пущай везут.

– Об этом мы еще поговорим. А пока самовар греется… Я бы сейчас вынес круг на улицу, и на кругу, монтажно, сначала блюдца по одному, потом чашки так же, потом медовницу. И все это хороводом. И чтобы небо и земля – хороводом. Лужок тут есть за овинами, перед Пеньковским полем… Валентин, Виктор, круг и все остальное – в поле. Быстро.

…Василий с председателем выехали за деревню. Там Леонид Константинович остановил газик, спросил:

– Ну, так и что дальше?

– Ну, конечно, так он понимает замысел – все правильно. Фильм сугубо документальный, об одном человеке. Это с одной стороны. И я, вроде, согласился с ним. А с другой-то стороны – Болотников как-никак почетный колхозник, не так уж это мало. Ну, так можно его взять и с этой стороны?

– А им это надо?

– Они сами не знают, что им надо. Словно, кроме этих горшков ничего исконного в деревне нет.

– Говорил ему это?

– Говорил.

– А он чего?

– Ничего. У него, видите ли, задача другая.

– Ну, так чего же ты тогда? Велишь ему цель переставить? Это уж не наша с тобой задача. Не мы с тобой их сюда звали – сами приехали, значит, знали за чем, и чего же это мы теперь мешать должны? Ты за другим бы приглядел – старика они там не уморят, почетного-то колхозника? А то он сам не свой какой-то.

– Ну, уж тут я вам не нянька.

– Тогда и я тебе не советчик. Дальше поедешь или вернешься?

– Вот подождите, Николай Иванович приедет, он вам тоже скажет.

– Что он скажет – это его дело. А ты – или-или. Мне еще полколхоза объехать надо.

– Я останусь.

…Стол уже был готов. Начищенный самовар посвечивал латунью и снисходительно подкапывал курносым краном в подставленную под него чашку. Старики томились от безделья и даже, пока одни-то были в доме, пошарили в горке: не найдется ли чего Михаилу Лукичу для храбрости, а Макару для разнообразия. Не нашлось. Матрена Ивановна знала в доме больше закоулков, чем хозяин.

– Чертова кукла она у тебя, а не баба, – сказал на это Макар. – А ты – козел кладеный, коли дело в доме не поставил. Вот вы пара какая.

– Это штобы скрутилось у меня чередом сегодня, убрала она. Погоди, дело приделаем, сама поставит. Еще одно место знаю у ее…

Михаил Лукич пооткрывал ящики комода, похлопал ладошкой по уложенному в них белью.

– Нету?

– Нету…

– Ну и сиди тогда тут, а я на волю пойду.

На улице Макар увидел Василия, подождал, когда тот подойдет поближе.

– Это твоя машинка-то? – кивнул он на «Мосвич».

– В некотором смысле. А что?

– А чего она тута без дела-то жарится?

– У вас есть какое-то предложение?

– Да ведь можно бы… – Макар сощурил бесовские свои глаза, запустил пятерню в густые волосы на затылке. – А! ладно! – сказал он и скислился.

– А то глядите…

– А ты шибко сейчас занят чем?

– А что?

– Тогда это… Возми-ко Ванятку да махните с ним в Стретенье, пущай он там дома пооббегает, горшков Михайловых попросит у старух. Тама их много у всех. Для кина, мол, надо. И привезите сюды. Тут они пригодятся, кажись.

– А что, больше послать некого?

– Ну, я-то чего на телеге привезу, да и скоро ли? А ты на машинке-то – мигом.

Василий поехал сперва к бочагу искать Ванятку или еще кого-нибудь из ребят, а Макар побрел на лужайку, где чего-то делали возле круга Денис, Валентин и Виктор.

Опять Михаил Лукич остался в доме один на дин с нелегкими своими думами. Какое-то время назад душа его озарилась молодостью, когда принесли Макаровы свадебные чашки. Теперь их опять нет. Пускай для дела взяли и, может, ненадолго совсем, а все равно – были и не стало их. Вот и мастер так же. Был он, мастер-то. Был, да весь кончился. Поблестел, покрасовался, как самовар начищенный, попыхтел да по капле весь и выкапал. А вернее-то даже так: пока пыхтел-то, дак и не к чему было – блестят бока-то али нет. Это уж вот теперь стало вдруг интересно, чтобы посверкать маленько. А толку-то чуть. Кран-от не держит теперь, сил-то и нет в руках. Глазом-то, душой-то он бы еще и похлеще Макаровых чашек сейчас завернул, да пустое это все, коли годы ушли. Только, что поверить в это трудно… Да и люди издалека ехали – здря, што ли?

Михаил Лукич посмотрел из своего угла на разоренный дом, заставленный фонарями и треногами, заглушил самовар, чтобы не перекипал, и вышел на улицу. И возле дома было теперь пусто и тихо. У всех свои дела. Извечного деда Александра, и того не видать. Не стой под деревом московский автобус да не торчи возле кухонного окна фонарь, будто и не было никогда последних суматошных дней. Да душа бы вот еще не болела…

Он прошел овинниками к Пеньковскому полю. Вон, оказывается, где весь народ. Ребята московские в самой середке лужайки возятся у круга, а ребятня, дачники и деревенские, которые посвободнее, пекутся на солнышке чуть поодаль. У скосившейся баньки деда Александра примостились на теневой стороне Макар, Кондратий и хозяин баньки. В брезентине по такой-то жаре сопреть было можно, так Кондратий был в простой рубахе, но при пожарном ремне. Вот уж чудо-то мужик, господи! Никогда толком не рабатывал нигде, а уж нос свой сунет везде обязательно. Есть в окрестности справные плотники, гончары, пешники, катали. Каждый своим занимается, дело знают до тонкости. Уж если батька у Митрича – Ефим Степанович – катает валенки, дак за круг уж и не садится и печки не берется класть. Этот же хватается за все сам и уж так ли наворочает – смех один. Все у него и криво, и толсто. Зато – сам, никому не кланяется.

– А-а! Приятеля бог несет! – протянул Макар, завидев Михаила Лукича. – Не опузырел тама, у самовара-то? Садись вота на камушек. Он еще теплый будет.

– Самовар-от я приглушил. Пыхтит без толку.

– Дак чего, сусед, отставили тебя от дела-то? – спросил Кондратий. – Гляжу, они уж вон ромашки снимают.

– Отставили, Кондратий, – согласился Михаил Лукич. – Не хошь ли заместо меня?

– Да ничего бы. А ты-то чем им теперь не вышел?

– Рылом, видать, – ответил Макар за приятеля.

– Да уж кому што дано, – заключил Кондратий.

На дальней петле дороги, за мостиком через Княгиню, мелькнул красный «Москвич» Василия, за ним бортовая машина. Макар стал приглядываться, куда они повернут дальше, а когда увидел, что машины идут к Пенькам, стащил с головы деда Александра фуражку, помахал ею, дескать, крутите сюда! Василий принял сигнал. Бортовая машина тоже повернула к лужайке. Из-за нее вынырнул Митька Савелов на мотоцикле. Лихим дьяволом обогнул Александров овинник, уперся колесом в угол баньки.

– Ну вот, дядя Макар, задание выполнено. Гляди, сколько бабок навезли тебе, – сказал он весело и пригляделся к дачницам: нет ли среди них и Аннушки?

– Дак я ведь не тебя посылал, вихрастова, а Василия. И не народ просил с дела срывать, а пособирать Михайловой посуды.

– Э! Кто вас тут поймет! Один одно велит – другой другое. Чего же мне теперь, обратно всех гнать? Они уж вон вытряхиваются из кузова.

Макар проворно достал банку с махоркой, начал крутить цигарку, и стало видно, что его потряхивает ознобом. Кое-как склеил «козью ногу», прикурил, азартно затянулся, поглядел из-под лохматых бровей на приятеля, ткнул его локтем:

– А ты чего расселся-то? Встречай народ-от. К тебе приехали.

Цепляясь за сруб рукой, Михаил Лукич трудно поднялся с камня, сперва медленно, потом скорее пошел к бортовой машине. А перед ней, не зная, что будет дальше и как поступить, выстраивался целый базар баб, стариков, каких-то неведомых Михаилу Лукичу Стретенских дачниц. И каждый что-то держал в руках или перед собой на траве. Господи, да ведь эта-то вот его посудина, вона белый цветок на кашнике. Это ведь, считай, лет десять назад было, когда другой мастер дал ему с полведерка белой глины.

– Авдотья, мать, здорово! Вона, ты еще какая – не видал-то тебя давно. А чего же не варишь-то в ем, али треснул где? – Михаил Лукич взял у грузной старухи широкобокий кашник, щелкнул по нему пальцем. По звону услышал, что цельный горшок, а в печи так и не бывал.

– Да, а чево? Заказала-то не подумамши. На мою ораву и чугуна ведерного мало. Так вот и стоит, как поставила. Бумаги в ем держу всякие: письма батькины, пенсионную книжку, а то дак и деньги спрячу. А ты-то все еще хороший, гляжу. Не хвораешь?

А вот сразу троечка его кринок. Эти в деле давно. Уже черные и матовые – полива стерлась – и как бархатные под рукой, потому что глина давно сжилась с молоком, напиталась жиром, промаслилась.

– Марья, здравствуй, – поприветствовал он хозяйку кринок. – А это кто же с тобой?

– Да Нюренка, дочка Михайлова, неужто не видно?

– Вона што… Поди, замуж скоро собирать.

– Да подумывам…

Он осторожно ступал по лужайке, потому что среди высокой ее травы стояло множество его посуды: и горшки, и кринки, и опарницы, и цветошницы, и кандейки. Подумать только, сколько еще держится в народе его рукоделия! И ведь верно, что вся посуда его, никто не спутал, хотя в домах-то есть всякая. А ему уж и половины не вспомнить, когда чего делал? Вот кандейка стоит. Тоже еще огня не знала. Когда он ее вертел? Ручка плетеная из трех жгутиков… Такие-то он сразу после войны плел.

– А тебя чего-то и не вспомню, чья хоть ты? – спросил он женщину, возле которой увидел кандейку.

– Я Николая Семеныча старшая дочка, Галина.

– Ефремова, што ли?

– По отцу-то Ефремова, а по мужу Афанасьева теперь. Это меня мама послала со всеми. Она болеет сама.

– Вона што,… – проговорил Михаил Лукич. Теперь было понятно, почему кандейка не бывала в деле. Жена нашла Николая после войны в каком-то дальнем госпитале без ноги и руки, привезла домой. Он все прилаживал колоду вместо ноги, а потом просил Макара вытесать из сучка кривулину и пристегнуть ремнями к плечу. Все собирался спровориться посенокосить, кандейку эту вот заказал, а потом оскользнулся в бане да головой об печку наотмашь. И не пригодилась кандейка-то…

Он еще долго бродил между своими изделиями, говорил с мужиками и бабами, внуками и внучатами и ни разу не услышал, не заметил, что рядом кружат Денис и Виктор и беспрестанно журчит камера. До них ли ему теперь, до аппарата ли, если сразу столько лет его жизни сбилось в одну кучу, столько лиц он увидел, столько пережил на маленьком, заросшем ромашками клочке земли.

Когда Михаил Лукич вернулся в избу, Денис с ребятами были уже там. Они, видно, о чем-то говорили с Василием – тот был красный до ушей и повторял тихо и торжественно:

– Это убедительно. Это убедительно. Но это надо было видеть собственными глазами. Только собственными.

Ввалился в дом и Макар. Оглядел всех, щурясь от дыма, который лез ему в глаза. Дым надоел ему. Он бросил цигарку в бадью под умывальником, спросил:

– Дак чего, сперва дело делаем али как?

– Какое у тебя дело-то? – спросил хозяин.

– Да у меня-то чево? Это у тебя с Денисом. Сядешь ты у меня за круг сегодня али уговаривать тебя?

– Дак сесть разве?

– Да уж сделай милость!

– Как, Денис?

– Я готов.

– Ну, дак и я готов теперича. – Михаил Лукич торопливо сел за круг, снял подсечкой старый комок, бросил его в угол. В это время по знаку Дениса «юпитеры» быстро набрали полный свет. Пока они разгорались, старик оттиснул пальцем комок глины, посадил его в центр круга. Только уж когда притиснул его кулаком, подумал, что, может быть, не так чего сделал.

– Не надо было насаживать-то? – спросил у Дениса.

– Насадили – значит, надо было.

– Скажешь, когда начинать-то?

– А вы попробуйте опять не обращать на меня внимания. Делайте свое дело, а я – свое. Макар нам споет чего-нибудь, пока Матрены Ивановны нет. А, Макар? Все и будем при деле.

– С чего бы это я запел-то? Хошь, загадку загадаю?

– Загадывай. – Денис посмотрел в видоискатель: отличный будет кадр!

– Вот, слушай. А ты крути знай!.. Дак вот… Родится, вертится, растет, бесится, помрет – туда и дорога! Это вот одна тебе, а погоди, и другую щас вспомню.

Круг уже шел у Михаила Лукича, глина тянулась под пальцами, образуя утробу, которой надлежит потом стать завязью и плодом в руках мастера. Руки же пока были суетны, они плохо чувствовали глину, видимо, ждали момента, когда им приспеет такая работа, которая сама по себе отодвинет и заботы, и страхи, а станется только плавность рук, их извечная сноровка.

– Первую я почти отгадал, – сказал Денис немного громче, чтобы прикрыть голосом мотор камеры, но Михаил Лукич услышал этот сыплющийся звук (он ждал его!), руки чуть дрогнули, приостановились, но все-таки пошли в дело и даже вроде ровней, чем вначале.

– Ну, дак вторую слушай теперича, – снова заговорил Макар. – Взят от земли, яко Адам; ввержен в пещь огненну, яко три отрока; посажен на колесницу, яко Илия; везен бысть на торжище, яко Иосиф; куплен женою за медницу, поживе тружеником во огне адском и надсадися; облечен бысть в пестрыя ризы и нача второй век житии; по одряхлении же рассыпася, и земля костей его не приемлет. Во, какя загадка-то тебе, парень! – Макар прищурил черный глаз на Дениса, дескать, неужто не отгадает?

– Да, братцы! В одном горшке весь Ветхий завет и Михаил Лукич тут же.

– Ввержен в пещь огненну? – спросил мастер.

– Пожалуй! – согласился Денис.

– А еще облечен бысть в пестрыя ризы, привезенные Савеловым из колхозного очага культуры! – вставил Василий.

Старики улыбнулись, и Денис обрадовался, что голова мастера взята крупным планом. Получилось, что улыбается мастер кругу, тому, что рождается на нем.

А на круге уже поспела завязь, и старик заторопился обратить ее в плод, чтобы глина и каплю не успела подсохнуть, пока он вертит второй горшок, иначе кандейка плохо свяжется витой ручкой. И забота эта отрешила его от других забот, вернула ему и сноровку, даже силу – не былую, конечно, не прежнюю, и даже не прошлогоднюю, но такую, что хватило ее на всю кандейку и на то, чтобы встать с лавки, отереть руки о подол фартука и сказать с весельцой:

– Эко, лешая какая вышла!

Денис выключил камеру. Счетчик показывал, что в кассете осталось метров семь пленки. Что снять? Нет, больше ничего не надо. На этот раз. Надо скорее ехать на плановую съемку, делать ее и возвращаться сюда – пусть уже зимой, чтобы без сутолоки, постепенно продумать и снять большой, вернее, настоящий фильм. Кое-что для него уже есть! Кто только придумал этот приезд людей с горшками! Такого уже больше не снимешь. А сейчас надо ехать. Сегодня же, чтобы успеть сделать плановую ленту.

Свет еще горел, и Денис не вставал из-за камеры. Он обнял треногу и долго, не отрываясь, глядел на стариков, смирно сидящих возле круга с готовой кандейкой.

– А ведь я к вам еще приеду. Можно?

– Да хорошо бы. Токо уж без этой штуки, – кивнул Михаил Лукич на камеру.

– Посмотрим.

– Приедешь, я те расскажу, как одного моего приятеля в кино снимали, – устало похвастал Макар.

– А что, есть уже, что рассказать?

– А как жо? Такой ли ишшо тарарам с фонарями был – я те дам!

– Фонари – это дело такое! – Денис резко встал. – Фонарей больше не будет. Отдать свет, Валентин! Виктор, собирать монатки! Все. На этот раз мы закончили.

– Э! Погодите маленько! – раздался голос Кондратия. Никто и не видел, что он стоит у дверей. – Даве я не поспел на лужайку-то. А у меня вона жбан-то какой! – И Кондратий выволок на свет нечто огромное, вроде ведерного чугуна, но похожее и на кувшин.

– Это вещь, Денис Михайлович! – вдруг загорелся Виктор.

– Ну, и что мы должны с ней делать? – спросил Денис.

– Дак тоже вроде этого, – вяло заговорил Кондратий.

– Снять для кино?

– Ну, вроде того… Опоздал я даве на лужайку-то. Пока ослобонил его да очистил…

– А мы и здесь уже закончили.

– Денис Михайлович, ну мы же еще не свернулись! Долго ли уважить человека? – Виктор освободил место на лавке в простенке между окнами, круто развернул туда свет. – Вот здесь блеск будет! Э! А каска?

– С собой нету. А дома была.

– Надо!

– Дак мигом! – радостно проревел Кондратий и вылетел из дома, задев головой притолоку.

Старики хохотнули.

– Вота охота-то пуще неволи! Как понос мужика прошиб. На пожаре так-то никогда не бегал.

– Зачем тебе все это надо? – спросил Денис Виктора.

– Я же делаю учебный фильм «Характеры». Пригодится. Где еще такой образ схватишь?

– Это уж точно, – согласился Денис. – Учти, пленки только метров семь-восемь.

Кондратий действительно обернулся в минуту. Виктор усадил его на лавку, подкатил свет.

– Терпимо? – спросил он, дав полную дугу.

– Хорошо! – ответил пожарный.

– Вот и отличено! – Виктор поставил жбан Кондратию на колено, велел держать его так, чтобы локоть был торжественно отведен в сторону. Потом долго возились с каской – то нахлобучивали на глаза, то сдвигали на затылок, то лихо заламывали набок. Наконец утвердили. – Вот та-ак! – хлопотал возле него Виктор. – Ужас, как спину напекло! А вы ничего?

– Дак хорошо! Я к огню привычный, – отозвался Кондратий.

Денис утащил стариков к дверям, чтобы Кондратий не видел их лиц. Было смешно, как пожарный силится глядеть на свет не моргая и пытается быть торжественно важным.

– Лопнешь ведь, сосед! – не удержался Макар.

– Не мешай больно-то! – осадил его Кондратий.

Виктор включил камеру. Кондратий выпучил глаза, натужился, но долго так не продержался, зажмурился, расплылся в улыбке, широко показав большие, косившие в разные стороны зубы.

– Прекрасно, но все! – сказал Виктор и выключил камеру.

– Все?

– Все!

– Дак, а показывать когда будут?

– Что показывать? Кино? А. господи, конечно же! Следите за афишами.

– В Стретенье, у клуба следить-то?

– Возможно. Но до клуба, наверно, не скоро дойдет. Обычно сначала в столицах показывают, в больших городах, а потом уж…

– Знамо, сперва там надо. Ну, мы обождем.

Виктор, наверно, еще долго бы отвечал на вопросы Кондратия, на Макар велел хозяину снова затевать самовар, и надо было быстро освободить избу от фонарей и кабелей. Кндратия к самовару не звали, он посидел на лавке, снял со взмокшей головы каску, потер ее рукавом – все ждал, не попросит ли хозяин к чаю, и, сердитый, унес свой жбан.

Едва начали укладывать в автобус «юпитеры», откуда-то снова появился Савелов.

– Уезжаете? – спросил он.

– Собираемся, – ответили ему.

– А мне велено не отпускать вас до приезда председателя.

– А приезд состоится скоро?

– Не успеете упаковаться.

Савелов оседлал мотоцикл и унесся сообщить Леониду Константиновичу, что дело кончено и можно, мол, играть отвальную. Завели газик, посадили в него Митрича, погрузили чемодан, заехали в контору, спросили у специально назначенного человека, не звонил ли Николай Иванович, не обещался ли приехать и, узнав, что звонка из области не было, погнали в Пеньки.

Когда они подрулили к дому, киносъемочный автобус был уже собран к дороге, а гости снова налаживали в избе переборку. Один Василий сидел на приступках автобуса и как-то пусто глядел на измятую, выбитую траву возле Болотникова полисада.

Пока мужики переговорили насчет конченного дела, да сходили на двор умыться, Митрич, молодой ладный мужик цыганского обличья, обставил стол всем, чем богат был его чемодан. Однако обстоятельной отвальной не выходило. Василий, на ночь да на дорогу глядя, выпивать отказался, шоферу даже и вовсе капли нельзя, хозяин умаялся за такой-то день так, что и рюмки ко рту не поднести. Один Макар довольно закрутил головой, да председатель с Митькой Савеловым с трудов-то праведных не прочь были осушить стопку-другую.

А впрочем, по одной-то стопке все сумели, кроме Валентина. Василия решили оставить в Пеньках до утра, и он «позволил» себе. Потом закуска всем понравилась – ее одобрили второй стопочкой, и отвальная потихоньку завязалась.

Леонид Константинович мигнул Митьке найти балалайку, и Митрич не пожалел для гостей пальцев. И «Светит месяц» сыграл с вариациями, и «Семеновну». Старики, было, приободрились подпеть ему на знакомый мотив, но председатель кивнул на открытое окно, дескать, там народ может быть, поэтому неудобно. После этого все занялись разговорами.

Михаил Лукич доложился Денису, что круг он теперь вынесет на двор, пускай куры на нем сидят, а ему теперь только и дела, что управиться по хозяйству да садиться с дедом Александром небо коптить.

Денис сказал, что все это зря, пусть хозяин и не думает бросать дело и что скоро он снова приедет поснимать его у круга. А лучше бы Михаил Лукич нашел себе учеников – того же Ванятку, и передал им свое ремесло. А по делу-то нужно бы открыть целую школу гончарного дела, и если нет желающих в Пеньках, надо собрать их из других деревень.

Макар поддакнул насчет школы и потянулся к председателю:

– Слышь, Константиныч, говорят, школу нам надо по гончарному ремеслу. Со стороны колхоза как это будет?

Леонид Константинович был занят разговором с Василием, он только оторвался на Макаров вопрос и сказал:

– Мы всякое строительство поддержим, как залог будущего…

Председатель вернулся к своему разговору, зато Митька Савелов сразу потерял интерес ко всему и подсел к старикам, где было задето родное ему слово «строительство».

– Первое дело – мастерская, – сказал он. – Тут все. Мастерская стоящая будет, и жизнь другая пойдет: не бегай, не кланяйся.

Денис посмотрел на часы, выглянул за занавеску на улицу. Пора.

Макар тронул Дениса за руку, попросил налить еще по стопке и, когда выпили, обнял Михаила Лукича за плечо, притянул к себе, замотал головой, заулыбался.

– История тут у меня есть одна, – проговорил он и полез за банкой с махоркой. Денис пододвинул ему пачку сигарет. Макар махнул рукой, закурил сигарету. Дым полез в щетину. Он наклонил голову, сощурился одним глазом. – Приятель у меня один есть. Все бы мужик ничего, да горшки ляпал. – И отвернулся от Михаила Лукича, чтобы тот не увидел его ехидного лица.

– А ну-ка, интересно! – ближе придвинулся к нему Денис.

– Да уж это ваше дело, интересно ли, нет ли. Мое дело – рассказать, как было.

– Опять намелешь чего? – спросил Михаил Лукич.

– Цельная деревня свидетелей, пошто мне врать?

Пятый рассказ Макара.

– Ну дак вот… Горшки приятель ляпал. Год ляпает – хорошо, два – хорошо, три – молчим, мол, отойдет это у его, перебесится и остынет. А приятель все дует да дует который уж десяток годов… Девать горшки некуда, спасу от них никакого, а ему и дела нет. Наманили на его финагента, тот ему такой налог заломил, что другой бы в прорубь сунулся, а этот телку свел со двора – и опять за круг. Другую крайность взяли: сапогами перемяли цельную партию, а он еще навертел. Ну, чего делать? Всю округу горшками заставил – не пройти, не проехать, не скотину выгнать на пасево. Стали горшки в другие местности вывозить. В область свезли, в столицу. До заграницы дело дошло. Там партийку взяли и говорят: шабаш, не надо больше. А куда их девать-то? Наши говорят: никакого средства не знаем, выручайте! Те отвечают: господи, чего проще! Тарарам ему сделайте, и отстанет. И спеца своего прислали. Их там хлебом не корми, дай только тарарам устроить.

Явился спец, бригаду ему собрали, нагрузили машину приборами и – к приятелю по месту жительства, дескать, откуда все пошло, там должно и порешиться. Приехали. А дело-то такое – народ кругом, объяснить все кажному надо. Они разом от всех отвертелись: кино, мол, сымать будем про горшки. Шибко, мол, они хорошие, скоро цельный мир покорят. Конечно, наши средства под это кинули. Гослиния нужна для тарарама? Завтра же и будет! Токо ум пошел по округе – сколько машин пригнали. И землю сверлят, и столбы ставят, и выпить даже, охота если, дак – на казенный счет. Во, как припекло!

Приятель мой гужуется. Мол, видали горшки-то! В зенит пошли. А спец ихний свое дело делает: примеряется и так, и эдак, чтобы уж верно было. В один бы день он тут все уделал, да не больно велено было торопиться – маскировка, мол, нужна, чтобы и догадки не было ни у кого, как тут все делается.

– Дураки, выходит, у нас кругом? И ты, выходит, дурак? – спросил Михаил Лукич.

– Зато ты у нас умник. – Макар кивнул головой в сторону хозяина, мол, видали его?

Михаил Лукич слабо махнул рукой и отодвинулся, будто потерял интерес к истории.

– Ну, дак вот… Рубахи с «петухами» привезли, трали-вали… А спец-от и думает: дай, думает, наводящее средство испытаю – дом велю разобрать. Коли ради этого круг бросит, дак рекомендацию можно дать: в случае опасности – разбирай избу! А приятель на такое средство и ухом не повел. Переборку выставили, он круг на ее место поставил, готов крутить, токо глины напасай! Дом, выходит, разбирать бесполезно. Он хошь в подполье полезет – токо бы за горшками!

Ну и вышло, што, кроме тарарама средства против его нет никакова. Закатили тогда в избу фонари с особым светом, еще какую-то штуку на треногу поставили. С виду-то больно уж мирная штука: стеклышки сининькие, гармошка на линеечке… Поставили все это дело в избе. Ну, говорят, крути приятель! Да как дадут ему свету со всех сторон, и штука эта как заурчит. Скудельник-от тыр-пыр – восемь дыр! Руки-то как спеклись. Глядят – скис. Порядок, значит, можно сматывать удочки. А тут народ и привалил – уж откуда чего прослышали, принесли горшки под тарарам сдавать. И, милые, приятель-от наш и опамятовался! Потихоньку сперва, потихоньку, а потом и снова в интерес вошел! Вот уж тут спец и взял его в оборот, пока оба не отвалились: один – от круга, другой – от штуки своей. Чуть кончили, спец велел манатки собирать – как бы опять не опростоволоситься.

– А ты чего захмурел вроде? – спросил Макар Дениса.

– Приятеля твоего жалко. Как он теперь-то?

– Оклемается, поди. Сам-от жив покуда, дак и сядет еще. Уж с чем родился, с тем и помрет.

– Ну, а спецы чего, довольны?

– Я после всего говорю спецу: все ли, мол, в скудельнике-то высветил? Молчит. Может, хитрит, а может и сомневается. Чай, с мужиком дело-то имел, а мужику-то нашему – у-уу! – чего на жизни-то не перепадало! А ты гляди, какие еще мы! Так што уж тарарам-от ваш как-нибудь переживем, перемелем.

– Не больно складно у меня получилось-то сегодня, – вдруг заключил Макар. – Давай-ко мы с тобой еще по стопке за мужика, а?

– С удовольствием.

Они пододвинулись поближе к Михаилу Лукичу, тихо чокнулись полными стопками и, поглядев друг на дружку усталыми глазами, заулыбались безо всяких слов.

– Чего там троица наша улыбается? – спросил председатель.

– Да вот говорю приятелю, мол, мужик ты! А он говорит: дак што? А ничего, говорю, мужик и все. Разве, говорю, тебе мало этого? Да нет, говорит, хватит. Вот и улыбаемся.

– К зиме поближе я к вам приеду, – сказал Денис и обнял стариков. – На недельку-другую. А то и на месяцок.

– Да хошь на два. Токо штобы обязательно. Будем ждать. Я, может, и подкручу чего.

– Видал, Денис? А ты говорил, што приятеля тебе жалко.

…Да, автобус этот забудется скоро – мало ли какие машины заезжают теперь в Пеньки! Перепутаются в памяти и гости – который был Валентин, который Виктор. Останется их дело. Оно еще долго будет здесь временно́й вехой, от которой будут отсчитываться самые разные события – большие и маленькие. «Помнишь, – скажут, – кино-то снимали, дак вот ровно через год после этого…» Макар несмело сошел с крыльца, вспомнил: надо бы чашки-то свадебные Денису подарить, Или б в музей пускай свез… Он хотел вернуться к приятелю и сказать ему про это, но увидел через стекло, что тот уже привалился к стенке, дремлет, а Матрена велит ему, как догадался Макар, ложиться по-людски на кровать или идти в горницу на диван.

Ярославль, Ульяновск, Горький, 1969–1970 гг.