Поразительно, как рано люди в самых различных углах Африканского континента начали ставить перед собой вопросы ключевого значения: как произошел мир, как возникло человечество, наконец, к какому будущему оно идет. Волнующе и то упорство, с которым велись поиски ответа.

Чувствуется, что он был остро необходим этим людям. И при знакомстве с мифами Африки становится ясно — почему. Дело в том, что уже в глубокой древности повседневная жизнь общества, в особенности его этические нормы во многом зависели от того, как народное сознание представляло себе рождение вселенной и человека, его исторические судьбы.

Французскому поэту-демократу Блезу Сандрару принадлежит заслуга создания сборника мифов, сказок, пословиц Тропической Африки, в котором образ за образом, идея за идеей раскрывались древние представления африканских народов о вселенной и обществе. В его книге, вышедшей в свет в Париже в 1947 году под названием «Негритянская антология», описывается, как была создана земля, как появился первый человек, как рядом с жизнью появилась смерть.

Наверное, в далеком прошлом эти легенды были великой тайной, сообщаемой жрецами только посвященным. Позднее они «опустились» до уровня сказки, по вечерам рассказываемой стариками детям. Тем не менее эти «павшие» мифы целиком сохранили свое значение выразителей определенной морали, значение ключа к определенному пониманию мира.

 

Мудрость сказки

Из великого богатства, собранного Блезом Сандраром, мне особенно запомнилась сказка, которую и сегодня можно услышать в деревнях приморской Дагомеи.

Это история о том времени, когда людей еще было немного и они вместе со зверьми жили одной деревней. Среди них царили мир и согласие, пока не повздорили между собой женщины.

«Ссора пришла, когда среди женщин появилось много старух и столько же молодых, — повествовала сказка. — Направляясь на поля, старухи шагали быстро-быстро, а молодые женщины должны были за ними следовать. На полях нужно было работать, много работать. Старухи заставляли молодых, те жаловались, но мужья считали их виноватыми. Ндун, вождь племени, также».

Женские ссоры стали совершенно невыносимыми из-за воды. Согласно мифу, весьма реалистическому во всех своих подробностях, первая деревня была построена высоко на холме, над ручьем, откуда по утрам женщины приносили воду. Девушки спускались к ручью быстро и, набрав воды, купались. Пожилые женщины, приходившие сюда позже, оказывались у взбаламученного источника. Мужчины, вынужденные пить мутную воду, сердились.

В конце концов Ндун решил отправиться к богу Нзиме за советом, но тот решил сам спуститься на землю. Он созвал мужчин и женщин деревни и сказал им: «Одни пойдут направо, другие пойдут налево и так расстанутся друг с другом. Одни пойдут прямо перед собой, а другие повернут назад. И тогда вы будете жить в мире».

Ндун умер от горечи прощания со своим народом, и Нзима приказал устроить ему торжественные похороны. Отцу племени были принесены в жертву две женщины, тела которых были сожжены. Нзима обратился снова к собравшимся по его зову мужчинам: «Какого зверя вы видели во сне в ночь смерти Ндуна?», а каждый видел какое-нибудь животное. Так хотел Нзима.

По воле бога эти звери собрались на холме, каждый рядом с человеком, который видел его во сне. Их закололи и сожгли, а позднее их пепел смешали с прахом Ндуна. Нзима сказал людям: «Это сплочение в союзе». Они же отвечали: «Это хорошо. Отныне мы братья».

Дальше в мифе рассказывалось, что в каждом звере были воплощены какие-либо свойства человека. Каждое животное представляло как бы один из родов племени.

Тем, кто слушал сказание, это позволяло уловить символический смысл страшной картины похорон основателя племени, прачеловека Ндуна. В трагических образах легенда запечатлевала неразрывность соединяющих различные ветви племени уз.

Так фантазия и действительность, реально осознанное и вымысел спаивались народным воображением в миф. Привлекают внимание несколько особенностей этого сложного творческого процесса. Первое — это целеустремленность, зачастую неосознанная самими мифотворцами.

Надо было объяснить, почему люди одного племени — братья, почему удел женщин — постоянный труд, почему после смерти человека или при его рождении нужно совершать те или иные обряды.

Далее, сказка не только истолковывала, но и закрепляла определенные нормы общественных отношений. Читая антологию Блеза Сандрара, начинаешь понимать, почему люди признавали власть вождей и старейшин, как они относились к молодежи, к женщинам, почему они расселялись деревнями.

Фантастические, рожденные сильным и свежим воображением картины были в сущности рационалистичны. Они служили своего рода опорой архаичному обществу. В мифе созидалось легендарное прошлое, способное освятить существующие общественные отношения и тем самым оградить их от сил, бросающих им вызов. А такие силы существовали. Мне кажется знаменательным, что первый сотворенный богом Нзимой человек, Фам, сразу же гордо заявил о своей независимости и непокорности.

Правда, сказитель поспешил его осудить. Он говорил, что Фам после наказания Нзимой стал источником бед и несчастий для людей.

Второе, что останавливало внимание, это установка на будущее всех этих попыток истолковать прошлое. Конечно, не следует заблуждаться, превращая человека далеких времен в некоего любителя-футуролога. В его глазах рассказ о рождении и становлении общества одновременно служил обоснованием вечности, незыблемости во времени существующих традиций, отношений, порядков. Архаичное сознание активно стремилось прозреть будущность, но в конечном счете находило в ней лишь банальное повторение уже существующего.

Во время поездок по континенту мне часто приходилось задумываться над этими чертами архаичного сознания. Дело в том, что, несмотря на радио, газеты и журналы, несмотря на усилия школы, древняя роль мифа не была полностью разрушена. Он оставался жить где-то на втором плане общественного сознания.

И другое.

В истории каждого народа бывали эпохи особенно активной духовной деятельности. В странах Тропической Африки первый такой период, видимо, и ознаменовался созданием легенд и мифов, составляющих в своей совокупности начальную попытку ответить на коренные вопросы истории. Завоевание независимости открыло новую эпоху расцвета творческой мысли. По всему континенту наблюдалось бурное распространение и новых идеологий, и новых верований, и новых мифов, а за всем этим скрывалось извечное стремление миллионов людей понять и определить свою судьбу, а также прямо участвовать в этой великой духовной работе.

Качества народного сознания, проявившиеся в древних легендах, — настойчивость мысли, ее стремление проникать в самую сущность явлений, — не изменились.

Вместе с тем на каждом шагу приходилось убеждаться, что этот поворот народного сознания от мифов прошлого к идеям современности происходил в сложной обстановке.

…Меня все более и более интересовали эти процессы, которые казались проявлением своеобразного кризиса архаичного мировоззрения. Я встречал много, на первый взгляд мелких, признаков пересмотра древних миропредставлений: и скептическое отношение к старым верованиям, и насмешки над племенными преданиями, и отказы подчиняться племенной иерархии. За этими фактами, как я думал, проступало колоссальное напряжение всех творческих способностей общества, которое, перешагивая прошлое, пробовало по-новому увидеть и истолковать современность.

В одной из своих книг врач-гуманист Альберт Швейцер рассказывал о девушке, которой при рождении, под угрозой смерти, было запрещено видеть собственное отражение — в зеркале, в воде. Она столь глубоко была убеждена в силе этого табу, что, увидев как-то раз, случайно, свое лицо в глади ручья, действительно, вскоре умерла.

Думается, что подобный душевный настрой исчезал очень быстро.

Мне многие говорили в Гане о прочности традиций у ашанти. Действительно, как нигде, ими соблюдался церемониал племенных празднеств. Впрочем, частенько это напоминало мне удивительно расписанную скорлупу пасхального яйца: само яйцо было пусто.

В глухой ашантийской деревне я слышал беседы стариков, скорбевших о падении престижа вождей, о падении нравов. Они говорили о том, что многое — святое в их собственных глазах — уже не было таким, по мнению молодежи.

Конечно, это было следствием сдвигов в самом обществе; новые поколения не хотели гнуть спины перед племенными патриархами. В то же время менялось само мировоззрение. Отныне оно отказывалось признавать священный характер традиционной племенной власти.

Может быть, именно в этом новом отношении к значению вождя и проявлялся с особенной отчетливостью поворот в народном сознании.

Государственная власть, едва родившись, уже претендовала на божественное происхождение, и эти претензии не подвергались обществом сомнению в течение многих столетий.

«Королевство установил бог», — говорил бельгийскому историку Ж. Вансина король конголезских бакуба. И в этом был убежден не только он сам, но и его подданные.

Воот, первый бакуба и первый король, получил из рук бога власть над всем, что есть на земле. После его смерти претенденты решили положиться на суд божий. Каждый из них должен был бросить наковальню в озеро, и тот, чья наковальня удержалась бы на воде, становился королем. Вождь клана бушоонг украл легкую наковальню вождя клана биэнг и восторжествовал над соперниками. А позднее и сам бог одобрил этот выбор нового короля: по королевскому приказу склонялись деревья, озеро окрашивалось в различные цвета, на спине гигантского крокодила король переплыл озеро. Все это были несомненные признаки божьего благоволения.

Так верховный вождь оказался наделен удивительным могуществом. От него зависело плодородие — земли, природы, женщин племени, и это его свойство оберегалось посредством великого множества запретов и сложных обрядов. А когда в той или другой деревне ожидался бедный урожай, к королю приходили оттуда за помощью.

Столько в племенном мировоззрении было связано с представлением о священном, чуть ли не божественном характере власти вождя, столько в общественном сознании зависело от убеждения, что через верховного вождя осуществляется спасительная связь с миром предков, что, когда этот круг идей, разорвавшись, рассыпался, начинало рушиться все хитроумное здание древней «идеологии».

Скептики же встречались и среди бакуба.

Ж. Вансина писал, что одна из деревень бакуба отказалась платить налог. Урожай там оказался плох, охота неудачной. Некоторые считали, что это было последствием королевского гнева. Скептики им отвечали напоминанием об отправке в эту деревню группы карателей под командованием наследника трона и одного европейца.

Аналогичные свидетельства были собраны наблюдателями и в других районах Африки. Например, среди меру Кении.

У этой небольшой народности в еще недавнем прошлом господствующее положение занимал вождь — могве, бывший и духовным руководителем и защитником всех меру. Он был в то же время своеобразным символом этнического единства, от его благословения зависел успех важнейших церемоний и обрядов, в частности посвящения в воины. Его надприродное могущество оберегалось с раннего детства, как только он бывал намечен в преемники живущего могве.

Прошло сравнительно немного лет, и положение круто изменилось.

В середине 50-х годов работавший среди меру учителем Б. Бернарди отмечал: «Само существование мог-ве сейчас известно одним старейшинам. Удивительно, что значительное большинство молодежи меру того возраста, который должен бы составить класс воинов, ничего не знает о могве».

Чувствовалось, что общество поворачивалось спиной к собственному прошлому. Оно искало новые средства защиты и новые средства господства. Защиты от продолжающих действовать темных сил зла, господства над природой, над ее богатствами. Общественное сознание еще отнюдь не освободилось от призраков, порожденных веками страха, но им уже ощущалась необходимость и целесообразность обновления.

Новые идеи неизбежно обретали религиозную оболочку. Распыленные в обществе, они концентрировались в людях с особым характером и особым складом ума, в конечном счете с особым предназначением: в пророках — основателях различных афро-христианских сект.

 

Пророки нового общества

У исторической мысли есть черты, сближающие ее как с образным видением мира писателей, так и со склонным к отвлеченным рассуждениям умом философа. В том и бывала заключена сила историка, что, подчиняясь художественной стороне своего дарования, он пытался раскрыть характеры отдельных людей и общества, воскресить атмосферу эпохи, нарисовать картину сложной борьбы человеческих страстей, а одновременно искал глубинные закономерности в пестром событийном хаосе и задумывался над коренными вопросами общественного развития.

Для историка, наверное, нет ничего более важного, чем такие документы, как письма, дневники, записи бесед. Они позволяют уловить характер и особенности мировоззрения отдельных людей, их заблуждения и искания.

Именно интерес и к отдельным людским характерам, и к типичным особенностям общества в целом необходим для каждого, кто пробует рассказать о так называемых пророческих движениях в Тропической Африке.

Свое призвание будущие пророки выбирали, как правило, не сами. Им бывали видения: они разговаривали с ангелами, с самим богом, с апостолами. И это было не удивительно. Их возбужденное воображение было населено тысячами образов, как воспринятых еще в детстве из сказаний и мифов родного народа, так и выросших из Библии.

Один из конголезских «пророков», Филипп Куфину, известный также под именем Мавонда Нтанга, рассказывал: «Я был на заработках в Пуэнт-Нуаре (портовый город нынешней Народной Республики Конго. — В. И.). Однажды ночью мне явились четыре ангела, каждый находился в одном из углов комнаты. Они сказали: „Теперь ты должен бросить свою работу и продолжить дело Симона Кимбангу" (основавшего несколькими годами раньше в соседней бельгийской колонии новую африканскую церковь. — В. И.). Затем я поднялся вместе с четырьмя ангелами в колесницу. Мы отправились в отдаленную страну, где вступили в большой лес. Там ангелы покинули меня. Я пел песни и молился. Но вскоре проголодался и начал спрашивать, что же я буду есть сегодня? И тогда вышел человек и позвал: „Мбуту Филипп, иди и посмотри на то большое дерево над ручьем. Там ты найдешь себе пищу“.

Я пошел туда и увидел спелые бананы. Затем приготовил себе постель. На третий день ангелы вернулись ко мне в лес. Вместе с собой они привели двух девственниц-прислужниц. К вечеру ангелы пропали, и обе девушки начали зазывать меня к себе. Я отверг их предложения. Они меня мучили три дня и три ночи, но, наконец, ушли прочь. На следующий день появилась еще более красивая девушка. Она сказала: „Мбуту Филипп, бог послал меня к тебе на помощь. Ведь тебе было трудно одному. Я пришла к тебе, как твоя жена“.

Однако я не поддался и этому искушению.

И тогда девушка превратилась в мужчину. Это был сам мбуту Симон. Он мне сказал: „Правда, ты первый среди пророков в вере. Теперь ты должен откликнуться на призыв и стать апостолом".

Так я получил благословение Симона Кимбангу и с того времени начал работать. Нагой вступил я в деревню и сказал встречному мужчине: „Бог говорит, что ты должен дать мне одежду". Он дал ее мне. После этого я собрал жителей деревни на молитву и приобщил их к святому духу. Так началась моя работа».

Эта исповедь многим интересна.

И искренностью, заставляющей уважать убеждения, которые в ней высказаны. И многочисленными подробностями, в которых явственно обнаруживались различные черты еще не преодоленного архаичного сознания. И тем удивительным состоянием духа, который придал призрачным творениям воображения телесность реальности.

Часто подобных людей ожидала фантастическая судьба.

Страшно сложилась жизнь Симона Кимбангу, о котором вспоминал в своей исповеди Филипп Куфину.

Когда я был в Элизабетвиле, то пытался выяснить, каким был в последние годы своей жизни находившийся в местной тюрьме в заключении Симон Кимбангу. Мне рассказывали, что это был не доставлявший тюремной администрации хлопот человек. Чрезмерно полный, апатичный, державшийся в стороне от других заключенных, он выполнял какие-то мелкие административные обязанности, пока не скончался в 1951 году.

Не знаю, не было ли в том, что я слышал об этом человеке в европейских кругах Элизабетвиля, не угасшего раздражения Симоном Кимбангу? Или же действительно властям удалось сломить этого человека? Он был совершенно другим, когда начинал свой удивительный жизненный путь.

Никому не известен точный год рождения будущего пророка. Предположительно называют 1889 год. Он появился на свет в деревушке Нкамба, в окрестностях Тисвиля, и там же был похоронен. В детстве Симон Кимбангу был замечен миссионерами-протестантами, которые дали ему кое-какое образование. Они, кажется, предлагали ему посвятить себя проповеднической деятельности, и некоторое время юноша работал в миссионерской школе преподавателем закона божьего. Вскоре он бросил эту работу и отправился в Леопольдвиль. Кимбангу был уже не молод, когда 18 марта 1921 года во сне ему явился сам всевышний.

Проснувшись, Симон Кимбангу рассказал об этом посещении своим ближним. Это и было началом его деятельности, о которой конголезский ученый Марсиаль Синда писал: «Кимбангу — посланец божий на земле, и, так же как Иисус Христос освободил белую расу, Мухаммед — арабов, Кимбангу освободит черную расу. Он получил от бога особую силу — излечивать больных, поднимать паралитиков, воскрешать умерших. Он мессия, которого ждал народ баконго. Бог ни белый, ни черный, и он послал Кимбангу на землю, чтобы провозгласить равенство людей. Белый человек больше не будет привилегированным существом, больше не будет образцом».

В этом описании точно схвачена и суть проповеди Симона Кимбангу и то, как его слово воспринимали в стране.

Пророк вернулся в родную деревню Нкамба, которую назвал «Новым Иерусалимом». Здесь он обращался к собиравшимся вокруг него людям с призывом восстановить единство страны баконго, порвать с протестантской и католической церквами. К нему приходили за десятки километров, приносили больных. Кимбангу, повторяя, по словам очевидца, сцены из Евангелия, их излечивал. По стране разносились его речи: «Пусть уходят белые захватчики, источники страданий… Помешаем их торговле, больше не покупая у них товаров… Не будем работать на их плантациях. Не будем больше продавать им пальмовый орех… Бросим их предприятия… Отвергнем все знаки белого человека. Пусть каждый сбросит с себя траурную одежду и наденет белое платье радости. Нам предстоит биться с палками в руках, наши ружья не выстрелят… Мы в последний раз платим налоги».

В Центральной Африке очень часто песня первой подхватывала новые идеи, выражала новые надежды. Так произошло и с мыслями Симона Кимбангу.

Неизвестными поэтами были сложены десятки и сотни песен на темы кимбангистской проповеди. Некоторые из них приобрели форму церковных гимнов и распевались во время богослужений. Другие, напротив, сроднились с танцем, захватили молодежь, проникали туда, где люди пили, развлекались, веселились. И на первом и на втором пути новые песни будоражили мысль, возбуждали еще вчера показавшиеся бы совершенно немыслимыми ожидания.

Всего шесть месяцев свободно звучало слово Симона Кимбангу.

13 сентября 1921 года, в ночь, он был арестован в Нкамба и, закованный в цепи, вместе со ста двадцатью пятью своими последователями препровожден в Тисвиль. Вдоль всего пути задержанные слышали пение, доносившееся из окрестных деревень. Это было прощанием. 3 октября военный суд приговорил Симона Кимбангу к смерти, позднее замененной пожизненным заключением.

Когда Симону Кимбангу стало известно о приближении солдат с приказом о его аресте, он обратился к жителям деревни: «Пусть все те, кто напуган, уходят прочь. А также все те, кто хотел бы сопротивляться и не в силах переносить удары, не отвечая злом на зло. Если солдаты меня схватят и будут бить, вы не должны прибегать к силе».

Многие оставили деревню, но многие не ушли. После того как солдаты появились в Нкамба, Кимбангу сам вышел к ним навстречу и назвал себя: «Я — Симон Кимбангу».

Его жестоко избили прикладами.

На суде обвиняемый, как и большинство заключенных, держался с достоинством, несмотря на цепи, кнут, издевательские оскорбления. Процесс был для него моральной и физической пыткой, но, вероятно, не это и даже не пожизненное заключение стало самым тяжелым испытанием в его глазах. Мучительнее смерти было молчание, на которое до конца своих дней он был отныне обречен.

К тому же вряд ли он знал, какой глубокий след оставил позади себя.

И в те годы и позднее в странах Тропической и Южной Африки появились десятки людей, близких по характеру этому конголезскому проповеднику. Часто они принадлежали к группе людей, порвавших с деревней и прошедших через городскую каторгу, не найдя при этом ни материального благополучия, ни духовного удовлетворения. Нередко эти же люди ощущали свое призвание в возрасте, находящемся на грани юности и зрелости, когда уже накоплен жизненный опыт, ум еще не утратил свежести и силы, а моральное чувство не притуплено годами. Наконец, эти люди опять-таки были на своего рода границе — линии столкновения народной культуры и насаждаемой колониализмом псевдокультуры Запада. Взятую у Запада Библию они пытались повернуть против угнетателей, и в воображаемом мире, который ими создавался, рядом с библейскими героями, обретавшими вторую жизнь, они заставляли действовать магические силы древних африканских поверий.

Этим проповедникам было близко все, что затрагивало жизнь их соплеменников, что оставляло след в их умах. Поэтому и идеи, которые они выражали, и образы, с помощью которых они пытались придать своим взглядам убедительность жизненности, черпались ими из сокровищницы народного мировоззрения. Позднее они возвращали заимствованное с процентом: этим процентом была та целостность, которую они придавали народным суждениям, взглядам, верованиям.

Их общение с народом было прямым, непосредственным, а их проповеди — устными; печатное слово не имело почти никакого значения в распространении выражаемых ими идей. Тем не менее слава этих людей была большой. Народ по-своему решал философский вопрос о роли личности в истории. Героев «своей» истории он зачастую обожествлял: в его глазах они были наделены бессмертием, а их мудрость исходила от бога.

Очевидно, реальное место человека в архаичном обществе менялось в зависимости от социальных структур, в которые он был включен, от культурных традиций, от того, каково состояние этого общества, то есть переживало ли оно период напряженной внутренней борьбы или относительного застоя. Кроме того, объективные факторы тесно переплетались с субъективными: пока сохранялись представления, допускающие бессмертие и божественность личности, ее возможности воздействия на народ, на общественное развитие в колоссальной степени возрастали.

Громадным поэтому было и влияние Симона Кимбангу. За шесть месяцев свободы он всколыхнул родной народ, как того никто не сделал до него и никто не смог повторить позже.

На процессе один из последователей Симона Кимбангу ответил на вопрос судей контрвопросом: почему африканцам запрещено иметь своего бога, своего пророка, свою Библию, тогда как у белого человека все это есть? Возмущенный судья прервал заседание.

Однако последователям Кимбангу ответ был совершенно ясен. Они создали церковь, которая после много-летних преследований добилась признания властями. Ее историческая важность, вероятно, была в том, что в шей впервые получили выражение освободительные, антиколониальные настроения широких масс. От нее отпочковались десятки более мелких, религиозных по форме течений, в целом отражавших процесс национального подъема одной из крупнейших этнических групп Экваториальной Африки баконго. Баконго, в сущности, открывали великую эпоху возрождения порабощенных африканских народов.

Почему эти первые национальные движения приобретали религиозный характер?

Когда речь идет об архаичном обществе, этот вопрос может показаться наивным. Ведь в Конго 20–30-х годов Библия была основным источником политических суждений, что в чем-то напоминало обстановку в Англии на заре Кромвелевской эры. Свое скудное образование конголезцы получали опять-таки в церковных школах, первые книги, попадавшие в их руки, были духовными сочинениями. Наконец, играла роль и общая религиозность африканского общества.

Может быть, есть смысл тот же вопрос поставить иначе? Задуматься над тем, как вырабатывалась религиозная оболочка первых национальных африканских движений?

Знаменательно, что в то время наблюдался глубокий упадок древних верований. Историк Марсиаль Синда не без горечи констатировал: «То, что выжило, выродилось до такой степени, что представляло препятствие для любого прогресса. Религия уступила магии. Утратившие связь обряды не выражали больше целостного мировоззрения, скорее это были всего лишь рецепты. Резко сузилась сфера духовного: жизнь общества все больше и больше протекала в стороне. Отныне оно обращалось к религии только в крайних случаях, например при заболеваниях. И тогда обряды исцеления предстают как заклинания, как магические приемы. В то же время изменилось религиозное чувство: то, что было верой в мировой порядок, в гармонию, что давало „радость жизни", стало сплетением суеверий, поддерживающих тревогу и порождающих беспорядок. Бывшие жрецы оказывались колдунами, обвинялись в заговорах; подозрительность проникала даже в семьи, и повсюду воцарилось то, что можно назвать антагонизмами на почве колдовства».

Очень верные наблюдения. Но, парадоксально, именно из этого кризиса рождались новые религиозные течения, окрашенные христианством и крепнувшие в схватках с двумя противниками — колониальной церковью, с одной стороны, и магией, колдовством — с другой. В обществе, где социальное раскрепощение было невозможным без более или менее основательной ломки традиционных верований, столкновения идей неизбежно происходили прежде всего в сфере религии, а подхватывавшие новые идейные веяния массовые движения неотвратимо приобретали религиозный характер.

 

Против двух врагов

Настроения в народе редко бывали однозначными. Обычно реакция на новые жизненные явления бывала двойственной, противоречивой.

«Если наше племя вырождается, — говорил Г. Дебруннеру ганский вождь, — если наша слава в упадке, а былой блеск нашего королевства тускнеет, то разве причина тому не гнев духов-хранителей и предков? Как могут они благословлять нас, если мы больше не направляем посланцев в их мир, чтобы они могли принять к сердцу наши заботы! Не удивительно, что нас больше не достигает благословение духов-хранителей — их спугнул грохот пушек, им не нравится звон колоколов на христианских церквах. Наконец, когда они хотят прийти к нам на помощь, то путаются в телефонных проводах. После этого понятно, что дурных людей становится все больше и больше, а число колдунов и ворожей чудовищно возросло. Сила наших магических талисманов утрачена».

Подобные сожаления выражали не только вожди. Их можно было услышать и от крестьян и от мелких торговцев. Грусть по недавнему золотому веку уже появилась…

И все же главным, пожалуй, была не эта ностальгия. Сильнее был страх — перед ведьмами, колдунами, знахарями, ворожеями, неожиданно приобретавшими очень большое значение в обстановке социального кризиса и краха «племенных» религий. Пророки новых, африканских, церквей и сект несли избавление от этого ужаса.

Нам трудно это представить, но для очень многих в Гане было совершенно правдоподобным описание «сражения» с ведьмами одного из пророков, который рассказывал: «В начале декабря 1953 года все ведьмы мира собрались в Манкессиме, в краю народа фанти. Узнал я об этом от бога и направился духом своим в Манкессим, где уже было четыре тысячи ведьм. Зная, как серьезно дело, я вернулся к себе и подготовился к духовной войне против ведьм. 10 декабря началось их нападение. Мы встретили ведьм молитвами, бросали в них святой песок. Это была великая битва, ведь число ведьм возросло до 20 тысяч. Мы смогли отбить атаку, но сражение так меня обессилило, что я должен был провести несколько дней в постели, пока не пришел в себя».

Конечно, многие продолжали искать защиты от ворожбы в старых, традиционных способах, совершая различные магические обряды и соблюдая запреты — табу, установленные предками.

В то же время росло число людей, которые связывали свой душевный покой и материальное благополучие с успехом проповедников христианских сект в «сражениях» вроде описанного выше.

В Аккре злых духов загоняли в море. Первоначально бесов заклинали бросаться в море здесь же, в городе, но они не все тонули, некоторые находили себе убежище в душах неосторожных местных жителей. После жалоб горожан было выбрано новое направление — подальше от столицы.

Эти заклинатели бесов и пророки выполняли функцию, которой не существовало в старом обществе. На социальной сцене они играли роль, которой опять-таки не было еще в недавнем прошлом. Само их появление, почти одновременное, повсюду на континенте к югу от Сахары, где древние африканские верования соприкасались с христианством, видимо, было реакцией традиционного общества на рожденную новой эпохой потребность.

Движения собственно народной мысли, пути трансформации народного сознания требовали и сооответствующих масштабов исследования — групповых усилий, планомерной работы большого коллектива с использованием метода массового опроса. К сожалению, в гуманитарных науках остается поразительно живучим индивидуалистский дух личного усилия, значительно утративший свои позиции в так называемых точных науках. Нет сомнения, что вклад индивидуальной мысли всегда будет первостепенно важным, по подлинный переворот в общественных исследованиях способны произвести совместные усилия десятков и сотен ученых, по единому плану работающих над единой темой. Отдельный исследователь сейчас имеет право скорее лишь на догадку, на гипотезу.

Поэтому только как осторожное предположение выскажу мысль: эта плеяда «героев» (пророков, исцелителей) была допущена появиться в своей роли на африканской сцене потому, что ими объективно облегчались роды новых общественных отношений. Разве освобождая крестьянина от страха перед темными силами прошлого, эти люди не способствовали тому, что он решительнее, смелее начинал добиваться иных, чем прежде, порядков и отношений? Наверное, так и было. Бесы, загнанные в море, уже не преследовали ночами воображение думающего о завтрашнем дне человека.

Не случайно именно секты во многих случаях первыми формулировали нормы новой морали, то есть новых общественных отношений.

В Народной Республике Конго, например, долгое время существовала, да, вероятно, существует и сейчас, небольшая религиозная группа лассистов, названная так по имени своего «пророка» — Лаоси. Марсиаль Синда писал, что большинство верующих вступили в нее, чтобы найти убежище от колдунов и подстерегающих в любое мгновение несчастий. И Ласси обещал защиту при соблюдении его последователями нескольких заповедей — этических норм.

Среди них — запрет убивать или творить насилие, запреты воровать, обманывать. От членов секты требовали отказа от многоженства и внебрачных связей. Они не могли курить табак или гашиш, пить вино. Им вменялось в обязанность уважительное отношение к другим верованиям.

Нарушение этих принципов не оставалось безнаказанным. Совершившего убийство отлучали автоматически, нарушение других заповедей каралось временным отлучением. Женщина, уличенная в адюльтере, тем не менее не наказывалась сразу же: считалось, что муж обязан семь раз простить ее, прежде чем добиться развода. В случае, если супружескую верность нарушал муж, жена возвращалась к своим родным и оставалась там, пока возникший конфликт не разрешался мирным путем.

В Конго мое внимание часто обращали на то обстоятельство, что эти этические нормы были выработаны не без влияния христианства. Это справедливо. Однако в той картине, которую я наблюдал, было важно узнать, не какой художник нарисовал ту или иную подробность, а кто разработал общий замысел, композицию. В этом отношении, конечно, решающую роль сыграло африканское народное сознание.

Новые принципы морали отражали прежде всего ее надплеменной характер. И раньше убийство жестоко каралось, и прежде адюльтер мог быть наказан даже смертью, и кража была чем-то предосудительным, но только в тех случаях, когда жертвой преступления оказывался соплеменник, поскольку нарушалась сплоченность племени. Другое дело, если речь шла о чужаках.

Теперь же предпринималась попытка покончить с этой двойственностью трибалистской этики.

Некоторые новые заповеди, например запрещение полигамии, шли в разрез с древнейшей местной традицией и встречали активное сопротивление в самых различных слоях населения. Однако их поддерживали молодежь, наиболее разоренные группы крестьянства, которым существование полигамии на многие годы перечеркивало надежду на создание собственной семьи.

В Гане в 30-е годы приобрела известность небольшая секта «второго Адама». Каждый ее последователь обязан был полностью отречься от половой жизни, ему запрещалось носить одежду. Это не было простой причудой. В двух нормах — наготы и абсолютного полового воздержания — нашли свое крайнее выражение настроения отрицания и новых порядков, складывающихся под знаком личного обогащения, стяжательства, и старого общества с характерной для него распущенностью.

В секте насчитывалось мало людей — около пятидесяти, что понятно. Но это не значит, что мысли, приведшие этих людей к несколько экстравагантному аскетизму, не волновали значительно более широких общественных слоев.

Когда годами позже в городах Ганы появились первые группы, увлеченные идеями социальной справедливости, ими в иных случаях двигало негодование жаждой накопительства, рвачеством, коррупцией, сопровождавшими нарождающийся капитализм.

Еще одной силой, вытолкнувшей на первый план африканской истории плеяду духовных лидеров, была постоянно крепнувшая тяга к национальному освобождению.

Учение Симона Кимбангу не забывалось. В соседнем с Заиром Конго по деревням звучали песни, предвещавшие конец господства белого человека.

Один из гимнов был пронизан болью за порабощенную родину:

«Конго, мирный край, почему тебя топчут иностранные солдаты? Плачь, Конго, говори и скажи нам, кому ты принадлежишь, Конго?»

Но одновременно слышались и оптимистические ноты: «Братья Конго, совершите последнее усилие… Через несколько дней, может быть, завтра, будет вынесен приговор „злым людям". Что вам известно? Что вам известно, братья? Братья Конго, совершите последнее усилие, „злые люди“ будут изгнаны. Они умрут, они умрут вместе со своей ненавистью».

«Злыми людьми» называли европейцев.

В то же время конголезцы зачастую стремились встать выше националистических страстей. Свою борьбу за свободу родины они очищали от расистских предубеждений. В деревнях была записана народная песня, в которой говорилось: «Мы не хотим споров, мы не ищем вызова, мы родились мудрыми, мы не осуждаем ни одну из рас, мы никому не объявляем войны, ибо мы все — люди».

В этих словах заключен смысл, составляющий самую суть человеческой культуры.

Меня глубоко взволновал факт, что песня эта была сложена в 1940–1942 годах, когда на конголезский народ обрушились жестокие репрессии колониальных властей. Только люди большой души могли в такое страшное время найти столь светлые слова!

Без сомнения намечался прорыв в узком, тесном кругу архаичных представлений. Во-первых, раздвигался — и стремительно — мир, охватываемый взглядом человека. Тот начинал размышлять в масштабах нации, всей страны, а не в привычных рамках своего рода или племени. Во-вторых, увиденное им больше не было статичным, неподвижным, а постоянно и бурно менялось. Общество, в котором жил человек, обновлялось.

 

Люди-боги

В новом, более широком, чем прежний, круге идей были признаки, говорившие о начале ломки архаичного сознания. Скептицизм отбрасывал все дальше за границы допускаемого умом невероятное, мистическое. Появился становящийся все явственнее рубеж между объективным миром и миром религии, между знанием и верой, рубеж, которого не знало архаичное сознание. А гуманизм, прозвучавший в крестьянской песне, подтверждал, каких высот достиг человеческий ум и как решительно он отвергал былую свою заземленность.

И все-таки было бы неосторожно впасть в преувеличение. Многие в Африке часто видели, как оно вело сначала к безобидному замалчиванию, а потом ко все более активному затушевыванию фактов.

Обычно бывало так, что новые идеи и представления еще не отмежевывались полностью от старых, традиционных. За спиной «пророка» нередко скрывался древний культ предков, его борьба с колдунами сплошь и рядом опиралась на веру в магию, а на месте былой клановой ограниченности развивалась религиозная нетерпимость. Тяжелый, плотный слой буквально вросших в сознание предрассудков разрывался с трудом.

И в Народной Республике Конго и в Заире, где мне довелось побывать неоднократно, я наблюдал много примеров того, как медленно изживались древние представления. В частности, из-за влияния афро-христианских сект.

В Браззавиле народной власти пришлось столкнуться с откровенной враждебностью секты мацуанистов: те отказывались сотрудничать с молодым государством в ожидании прихода мессии — Мацуа.

Мне рассказывали, что они не сообщали властям о смерти близких, чтобы не запрашивать разрешения на похороны. Они сами делали гробы и хоронили мертвых тайно, в известных только им местах.

Общим для мацуанистов был отказ платить налоги, участвовать в выборах. Пытаясь образумить этих людей, конголезское правительство обратилось к ним: «Если вы не хотите платить налоги, то сдайте ваши ружья и не ходите по дорогам, проложенным на деньги налогоплательщиков».

И что же? Мацуанисты начали сдавать свои ружья.

Афро-христианские церкви, таким образом, очень быстро обнаруживали свою вторую, реакционную сторону. Да и могло ли быть иначе, если многие издревле сложившиеся представления ими не разрушались, а ассимилировались?

В конечном счете механизм архаичного сознания ломался лишь частями, и эта замедленность его разрушения оставляла глубочайший отпечаток на массовых народных движениях, на процессе формирования новых взглядов, нового мировоззрения.

Реакция мацуанистов на политику правительства Народной Республики Конго в значительной степени объяснялась тем, что они надеялись на второе пришествие обожествленного ими человека, а в ожидании отвергали любую возможность компромисса или сотрудничества с «земными» властями. Каким же образом действовал в этом весьма типичном случае механизм архаичного сознания?

Говоря о мировоззрении своих соотечественников, молодой, рано погибший в нелепой катастрофе конголезский исследователь Жозеф Пуабу писал, что, по их мнению, все существующее, даже божественное, должно иметь материальную оболочку. Он подчеркивал, что в глазах конголезцев сама душа человека телесна.

Эта архаичная концепция встречалась в представлениях мацуанистов с другой — с культом предков, которым смазывалась грань между человеком и богом. Тем самым снимались последние сомнения в том, что божественное начало может получить свое физическое, материальное выражение в простом смертном.

Мысль в этом направлении работала не только у мацуанистов. Сходную логику легко было обнаружить в том, как был окружен ореолом сверхъестественности видный заирский патриот Пьер Мулеле.

Мне приходилось встречаться с ним, когда он жил в Конакри, и я вспоминаю его как человека глубоких убеждений, большой страстности. После провозглашения независимости Конго (Леопольдвиль) Пьер Мулеле продолжал в парламенте и правительстве борьбу за демократизацию страны, за улучшение жизненных условий народа. Это встречало сопротивление, и он был лишен парламентского мандата. После убийства его друга Патриса Лумумбы он некоторое время находился в эмиграции.

Час славы Пьера Мулеле наступил, когда в августе 1964 года он поднял восстание в своей родной провинции — Квилу. Пожар крестьянской войны мгновенно охватил всю область, а вскоре за первыми успехами повстанцев в стране начали распространяться странные слухи об их руководителе.

На деревенских рынках говорили, что Пьер Мулеле не раним пулями, что он может превращаться в змею, в любое другое животное. Утверждали, что он способен становиться невидимым и, подобно духу или птице, перемещаться на большие расстояния. Шел слух и о том, что Мулеле — гигант, которого сопровождают послушные ему слуги-карлики. Среди сторонников Мулеле существовало мнение, что бездетность постигала тех, кто не оказывал ему поддержки.

Долгие годы власти не были в состоянии ликвидировать этот очаг крестьянской войны. Лишь после того, как Пьер Мулеле был предательски убит, восстание в Квилу угасло.

В подобных трагедиях разрешались острые, напряженные противоречия, в которых переплетались и реальные социальные антагонизмы и призрачные конфликты трансформирующегося сознания. Не случайно многие самые передовые умы континента стремились к тому, чтобы разрыв, существующий между действительностью и тем, как она была воспринята общественной мыслью, был преодолен, чтобы реальные процессы развития общества были освобождены от воздействия фантастических, архаичных представлений этого общества о самом себе и об окружающем мире.

Помню, в конакрийском музее французский ученый-историк Жан Сюрэ-Каналь показывал мне странные маски, деревянные статуэтки, бутыли с опасными снадобьями, предметы непонятного предназначения. Он рассказывал:

— Это прислано из Лесной Гвинеи. Там молодежь начала энергичную кампанию по искоренению древних верований. Ее зачинатели и собрали все эти вещи.

В то время мне не удалось узнать подробности этой смелой попытки очищения народного сознания от слоя отживающих свое время представлений. Прошло несколько лет, прежде чем я получил о ней кое-какие сведения.

Лесная Гвинея — горный, труднодоступный край, где искали убежища от войн и работорговцев племена герзе, киси, лома и где, как в вакууме, долгое время сохранялись их традиционные верования. Ни ислам, ни христианство не могли разрушить влияния тайных обществ, не могли подорвать власть жрецов, веру в защиту предков, в силу фетишей. В полумраке священных рощ группы детей годами постигали накопленный племенем опыт, готовясь к обряду инициаций — посвящения в полноправные члены общины, рода.

И все это рухнуло, рассыпалось в течение двух-трех лет, вскоре после завоевания Гвинеей независимости.

Среди лома первые выступления были направлены против обычая инициаций. На одном из общих собраний Демократической партии Гвинеи округа Масента на обсуждение был поставлен вопрос об уничтожении или сохранении этой традиции. Выступил неграмотный крестьянин. Он рассказал, что сожалеет о годах, проведенных в священной роще за подготовкой к инициациям. Его друг детства, который эти шесть-семь лет сидел за школьной партой, получил, напротив, хорошее образование и позднее преуспел в жизни.

На всех участников собрания этот рассказ произвел сильное впечатление. В своем большинстве они в конце концов высказались за уничтожение обычая.

Руководитель округа Масента, где началась эта кампания, привлек к участию в ней молодежь. Юноши и девушки по всей области разъясняли населению, что идолопоклонничество должно исчезнуть. Они собирали маски и фетиши, причем не совершая ни малейшего насилия над верующими. Женщинам, которым обычай строжайше запрещал видеть мужские маски, были показаны музыкальные инструменты, с помощью которых имитировался голос старшей среди масок — афви. И небеса не разверзлись, и гром не грянул.

В это время в крае разыгралась следующая драма.

Две группы деревень готовили своих детей к обряду инициаций, но в их распоряжении имелся только один фетиш — гпадои, необходимый для совершения церемонии; деревни же были в ссоре.

Тогда с юга был доставлен второй, новый фетиш. Для того чтобы придать ему силу, нужна была человеческая кровь. Жертвой стала женщина, тело которой после совершения страшного обряда было брошено в реку, в глубине леса. Много времени спустя оно было обнаружено там пришедшими ловить рыбу женщинами.

Жандармерия быстро разобралась в этом преступлении и установила виновников. Было арестовано около пятидесяти человек, затем состоялся открытый процесс. Влиянию фетишизма был нанесен сильный удар.

Знаменательно, что выступления против древних верований стихийно возникали в народе. Французский социолог Клод Ривьер, первым описавший этот эпизод из истории духовного возрождения страны, рассказывал о беседе приехавшей в столицу Гвинеи — Конакри делегации молодежи Лесной Гвинеи с учениками местного лицея. Делегаты объясняли, почему они обратились к правительству республики с просьбой запретить священные рощи.

Из этих объяснений явствовало, что в Лесной Гвинее молодежь была убеждена в несовместимости сохранения старой, традиционной власти, опирающейся на авторитет религии, с делом укрепления новой, народной власти. Ее возмущало, что древние мифы и верования закрепляли социальное неравенство. По мнению приехавших в Конакри делегатов, фетишизм поддерживал бесчеловечные, разорительные и вредные для здоровья обряды и традиции.

Клодом Ривьером были записаны некоторые доводы, высказанные гостями. Один из них отмечал, что еще недавно в священных рощах старейшины вынашивали планы оппозиции Демократической партии Гвинеи. Другой подчеркивал, что равенство, за которое боролась эта партия, было невозможно между посвященными и теми, кто не прошел инициаций. В разговоре было также высказано мнение, что традиционная иерархия племени мешала новой жизни. Один из делегатов говорил, что молодежь сама сжигала маски и фетиши, что прошло время, когда старики распоряжались молодежью.

Так тесная связь, постоянно существовавшая между верованиями архаичного общества и установившимся в нем социальным порядком, оказалась губительной для них. Как только созрели силы, стремящиеся к ломке изживших себя социальных отношений, так вспыхнула и борьба против закреплявших эти отношения религиозных представлений и обрядов.

Демократическая партия Гвинеи умело, с большим тактом поддерживала эти настроения. Ее низовые организации получили указание постоянно разоблачать пресловутые таинства обряда инициаций и злоупотребления жрецов и знахарей. Было проведено несколько открытых судебных процессов, которые возбудили общественное мнение против фетишизма. Немалую роль сыграли и спектакли самодеятельных театральных коллективов, которые зло высмеивали пережитки старых традиций.

Общественная мысль, очевидно, подходила к новым порогам. Конечно, ни сожжение масок и фетишей, ни уничтожение священных рощ, ни высмеивание старых обрядов еще не могло само по себе полностью разрушить архаичное мировоззрение, и знаменательно, что старики крестьяне отказывались есть бананы, выращенные на устроенных в священных рощах плантациях. И все же совершался громадный рывок вперед.

Правда, до тех пор пока не происходило смены самого типа сознания, крах традиционных религиозных представлений мог сопровождаться распространением влияния ислама либо христианства. И это действительно наблюдалось, в частности в Лесной Гвинее. Однако в значительно большей степени падение фетишизма благоприятствовало торжеству идей социального раскрепощения, экономического прогресса, культурного возрождения, укрепляло чувство национального достоинства.