Перевод А. Эбаноидзе
Не был Серапион из старых сельчан, и не из новых, попредседательствовавших. Никто не поручал ему старшинствовать и никто не обязывал заботиться о сельчанах.
Ни одна собака во всей деревне не облаяла бы Серапиона Горгадзе. Да что там собаки... Когда кошки видели его сидящим на низком трехногом табурете, они с мурлыканьем начинали ласково тереться о его сапоги.
...Серапион был везде. Этому никто не удивлялся. Удивляло другое — как он всюду поспевал.
В каждой семье во время обеда оставляли «серапионову долю».
...Серапион был везде. Вернее, там, где он был нужен.
Раньше это вызывало темные слухи. Говорили, будто Серапион продал черту душу и ночью нечистый бродит по селу, подслушивает разговоры, жалобы, заглядывает в амбары — достаточно ли в них кукурузы, не кончились ли дрова, и долго пересчитывает в больших глиняных банках белые головки сыра. А на следующее утро все становится известно Серапиону.
Но сплетни продолжались недолго.
«У него особый нюх», — стали говорить люди. А потом позабыли и об этом и стали смотреть на него, как на обычное явление.
Никто не вспоминал, что Серапион одинок. И никто не думал, как же может один человек быть членом стольких семей.
...Когда несчастный Никифор двадцать шесть дней боролся с застрявшей в горле смертью, а на двадцать седьмой приказал долго жить, Серапион все ночи просидел у его постели, а жена покойного еще до смерти мужа заголосила:
— Что же ты, Серапион?.. Не можешь вырвать из лап проклятой моего Никифора, не можешь...
Серапион сложил покойнику руки на груди, выпрямил ноги, закрыл веки, и, когда подвязывал полотенцем отвисшую челюсть, не выдержал, сорвал с головы башлык, бросил его оземь и зарыдал.
...К Викентию пришли сватать дочь. А у него, как нарочно, колени ломило от ревматизма. Он еле ходил по двору, опираясь на костыли, с трудом волоча больные ноги. Но никто не волновался — Серапион был здесь. Надели на него новые сапоги, повязали голову новым башлыком и отправили разузнать о семье жениха.
Серапион не был бы Серапионом, если б не узнал все основательно.
Он повидал жениха. Сначала посмотрел на него издали, даже словом не обмолвился. Потом расспросил о нем его друзей. Местный председатель оказался старым знакомым. Серапион напомнил ему об этом и в разговоре, как бы между прочим, упомянул семью жениха. Вечером, в столовой, послал бригадиру вина. Его поблагодарили. Он послал еще. Теперь уже благодарности было недостаточно, Серапиона пригласили к столу. Он согласился. Выпили. Закусили. Бригадир поднял тост за лучших ребят в бригаде. Серапион до тех пор не пригубил стакана, пока ему не перечислили поименно всех, за чье здоровье он пил.
Поздно ночью, когда в доме жениха крепко спали, он постучался в калитку. Убедился в его гостеприимстве и заключил:
— Если я все еще Серапион, такому орлу ни одна девушка не откажет.
И не отказали. Отпраздновали помолвку.
Серапион в дверях встречал гостей. Со всех сторон сыпались поздравления, пожелания, приглашения...
Сначала жениху и невесте пожелали жить друг для друга, как солнце живет для лупы. Потом пожелали счастья родителям.
Тут-то сваты и растерялись: поздравили Серапиона и пожелали счастья его дочке. А Бикентию пожелали веселья и радости на всю жизнь и предсказали скорое выздоровление.
Так поступил один из пришедших.
Этому никто не удивился, и с его легкой руки все стали поздравлять Серапиона. А у жениха оказалось много дядюшек, тетушек, ну и, конечно, друзей...
В общем, помолвка прошла чудесно.
— Спасибо, мои хорошие; спасибо... спасибо... — растрогался Серапион.
Однажды во всех семьях остыла доля Серапиона.
Встрепенулось село. Встало на ноги.
Послали за черной краской.
Ореховый гроб предпочли дубовому, хотя многие считали, что дуб дольше сохраняется в земле.
Похороны отложили на два дня. Поплакали, посыпали головы пеплом и, как положено, вернули земле ее сына.
Говорят — земля холодна, она сразу все успокаивает. Это оказалось неверным. Серапиону нужно было что-то еще...
Кто-то догадался.
— Надо оградить могилу.
Оградили. Обнесли могилу большой железной решеткой. Выкрасили, потом перекрасили, но чего-то не хватало... нужно было сделать что-то еще.
Что же?
Камень. Могильный камень. Ну, конечно. Большой, очень большой и тяжелый камень положили Серапиону на грудь. От такой тяжести прямо душа вон.
А как надписать?
Прописью или печатным шрифтом?
Узкие буквы лучше или широкие?
Так и не могли решить. Доверились мастеру — ты, мол, в этом деле лучше нас разбираешься, — но предупредили: должно быть написано так, как ты никогда в жизни не писал.
Но что же написать?
И все замолчали, все задумались. Расселись на могильных плитах, подперли подбородки руками и, задумавшись, уставились в землю. Думали, думали... Напрасно.
А мастер стоял, держа в руках резак.
Потом каждый что-то нерешительно предложил... так, между прочим, никто не думал, что он скажет лучше других.
Кто-то предложил:
— Дорогому Серапиону.
— Нет, это не годится... Что Серапион дорогой — этого и писать не надо.
— Незабвенному Серапиону...
— Ты что, с ума сошел? Как можно Серапиона забыть!
— Любимому Серапиону...
— Ну уж сказал... Где ты видел человека, который Серапиона не любил бы...
Мастер устало опустился на траву.
А люди спорили. Кажется, поздно вечером порешили на чем-то, другого выхода не было. И мастер приступил к работе.
Утром заметили — врезанная в камень надпись не видна издали. Тут же достали бронзу и выкрасили буквы.
И когда бы ни проходил человек мимо — в жару или в непогоду, утром или поздно вечером, он легко может прочесть на тяжелом камне одно слово, — да, только одно слово: «Серапион».