Что дальше?

А что дальше?

Извечный вопрос. Задаешь его себе каждый раз, как после очередного юбилейного концерта. Долго готовишься, нервничаешь… А вот уже все и прошло. И все уже позади. Прошел концерт, и с ним ушло что-то очень важное. Долго и медленно от всего отходишь.

Так и с книгой. Писала… правила… перечитывала… добавляла… убирала… сомневалась. Закончила. Отдала в издательство… И вот он – этот извечный вопрос: а что дальше? Да еще всякие сомнения в голову лезут: а надо ли вообще писать еще? И противное – кому это может быть вообще интересно?!

Действительно. Кому?

Тем, кто, как и мы, родились в прошлом веке? Может быть. Может, и интересно. Потому что – знакомо. А знакомое лучше воспринимается. Как знакомые песни. Их ждут. Им народ радуется, будто старого знакомого встретил. Конечно, если он, этот знакомый, ему нравился.

Так вот. А если читатель нынешний? То – как ему? Эти наши воспоминания?! Рассказы? Про любовь, что без времени? Да еще эта лирика со стихами?!

Да-а. Может быть, и интересно. Кому-то. Читают, слава богу. По крайне мере, говорят, что кто-то у кого– то попросил почитать мою книжицу и – не вернул. А кто-то – и украл! А я радуюсь.

… Но пока что хочется отдохнуть. А где это лучше всего делать?

Вот и забираемся на наш маленький остров, по форме своей который на мышку похож. После московского напряга, темпа, нервов, концертов и презентаций – опять туда. Из мерзлой гнилой Москвы, где не то ранняя зима, не то поздняя осень, и дождь, и снег, и полная путаница, опять – в этот маленький райский уголок.

Тут дышится легче, да и пишется лучше.

Домик наш – на горе. Невысокой, но достаточной, для того чтобы невдалеке, через небольшой уходящий вниз кусочек земли с виллами и садами, видеть его – МОРЕ.

Море здесь необыкновенное. То – зеленое, спокойное (откуда эта зелень?! Ведь в нем не отражается лес?!). То – серебряное море… А когда ветер или плохое у него настроение, у моря, то темно-серое, черное почти. Но красивое – обязательно.

Общественного транспорта фактически нет. Почти нет. Только какой-нибудь автобус может куда-то подвезти. Иногда. Из фиксированной точки А в фиксированную Б. И все. Так что собственный автомобиль необходим. Вот и приобрел муж недорогую, уже подержанную кем-то машинку. Которая тебя ждет и скучает по тебе, пока ты в Москве.

И опять читаю. Читаю много. Мне интересно многое. Плачу над судьбой великого и несчастного Ван Гога (Ирвинг Стоун «Жажда жизни»), удивляюсь и завидую замечательным рассказам Виктории Токаревой и Людмилы Улицкой… И наконец, улыбаюсь потрясающему Георгию Данелии, прижимая к груди его «Кот ушел, а улыбка осталась». И вдруг узнаю, что даже он, этот удивительный, не боюсь этого слова – гениальный – Данелия впал в тревожное раздумье, после того как закончил упомянутую свою книгу. Спрашивает себя: а что дальше? И сомневается, стоит ли писать еще. А вдруг кто-то из друзей так и думает?! И, может, надо остановиться, скажут друзья?!

А книгу эту, про улыбку кота, Данелия написал в свои восемьдесят четыре – 84 – года! Вот я и подумала, что время у меня еще есть. И пожалуй, продолжу– ка я эту историю – рассказы свои рассказывать.

Итак, снова Кипр. Солнышко, свет, чисто так. Мое «О господи!» – теперь другое. Не от новостей по ТВ, не от тревоги на душе и смятения, а – от красоты вокруг. От радости на сердце. И все тело твое говорит спасибо за этот свет, цвет и за воздух. А главное – душа тебе говорит. И через пару-тройку дней, совсем немного отдохнув, ты снова окажешься перед пока еще белой страницей своего компьютера. Где тебя ждут твои старые и пока еще новые знакомые, на новых страницах новой книги.

Один известный писатель сказал, что автор книг «вершит над людьми свой бумажный суд». Этот постулат, сказанный мудрым Лоренсом Дарреллом, произвел на меня глубокое впечатление. Я задумалась. Но я, может, в чем-то и согласна с ним, но вершить свой «бумажный суд над людьми» я не берусь. Я не судья. А уж если пользовать терминологию юриспруденции, мне ближе роль адвоката, чем судьи: мне всегда жалко своих героев. Я чувствую их, я сочувствую им. И люблю даже. Они для меня – живые. Когда эти, мне не знакомые прежде, субъекты вселяются в мой рассказ, я сама знакомлюсь с ними. Я узнаю их ближе… Они мне самой любопытны и интересны. Я смеюсь и грущу вместе с ними.

А когда книжная история их заканчивается, я скучаю.

Ну а пока что, опять волнуясь, я открываю свой маленький компьютер.

Ну, все!

С богом!

 

Мои университеты

Опыт жизни своей писатель Максим Горький называл «мои университеты». А в моем случае, если не считать действительно моего родного Московского государственного, то в разные периоды жизни «моими университетами» был опыт общения с моими, а потом и с нашими домработницами. Это была высшая школа общения с особой частью народа, которая на протяжении многих лет стала нашим спутником по жизни.

Эта школа и стала «моими университетами».

Домработницы у нас были всегда. Или почти всегда. В зависимости от возможности. Материальной. И чем меньше были наши возможности, тем бедней и с большими проблемами были наши помощницы.

Кто-то назвал домработницу «домраба». И напрасно. Еще неизвестно, кто у кого в рабстве. Лишь по крайней необходимости приходилось жить под одной крышей с посторонним человеком, впускать в свой дом, а то и в свою душу чужие характеры и проблемы. Но из общения с этими «пришельцами» мы узнавали много нового. О жизни провинциальной, о судьбах конкретных людей… И естественно, жизненный опыт наш расширялся. Прямо не выходя из дому.

В услужение в чужой дом шли просто от необходимости выжить. Работы нет. Жить не на что. Вот и идешь в прислуги. Жизнь их, как в зеркале, отражала состояние самого общества того времени. И в то же время – положение в этом обществе тех, к кому эти люди приходили служить.

В нашем доме помощницы появились не сразу. Пока я была маленькой, их не было вообще. Незачем было. Сестра уже выросла, а со мной все время – мама. Она бы не доверила меня, любимую и болявую, никому. Даже если б и была возможность. А ее, этой возможности, в то время и не было. А вот когда уже у меня самой появилась дочка, тогда выхода не стало.

К тому времени я уже закончила свой психологический факультет и меня приняли в аспирантуру. А так как «на меня вся наука смотрит с надеждой», то мне надо появляться в клинике нейрохирургии имени Бурденко каждый день. Там я работала над своей кандидатской диссертацией. Тогда и встал конкретный вопрос о помощнице. Вернее – о няне.

Денег на это нет. Да и откуда им быть?! Муж – инженером за копейки… Правда, моя аспирантская стипендия. Хоть и повышенная. Но она ненамного отличалась от обычной. И – на няню. И мама, взявшая на себя всю заботу о малышке, решает, что все-таки надо деньги идти зарабатывать. Детям помочь, раз так.

Дочке Танюшке к тому времени уже два. Можно и с няней оставить. Если найти таковую, конечно.

И мы даем объявление.

Няня не заставляет себя ждать. Вернее, та, которая была бы нужна, заставляет. А эта, которая не заставляет, – приезжая. И жилья у нее нет. Да и у нас нет места, где ей спать. Нам нужна няня, что приходит и уходит. Но хотеть не вредно. Таковой – за наши деньги – нет. Пришла эта. Жить ей негде, потому и не берет никто. И она в слезы:

– Устройте хоть как-нибудь! Не пожалеете! Хоть в коридоре, хоть на полу… пожалуйста-а-а!

А у нас недавно в проходном коридорчике, который сразу при входе в наши пятнадцатиметровые «апартаменты», папа ванну соорудил. Самую настоящую. Чугунную. Знакомый дворник стянул со стройки и папе за бутылку «уступил». Ванна-то в узком коридорчике вдоль стены поместилась, но перекрыла весь проход. Но папа, совершая невероятные усилия, «мешавшую» нашей ванне стенку «подвинул»… к соседке. Короче, ванна устроилась как-то. И тетя, которая в няни хочет, обрадовалась:

– Так я в самой ванне и спать буду!

А мама:

– Ну как же можно человека в ванну класть?!

А тетка:

– Ну а ежели человеку вообще спать негде?! А вам няня нужна?!

И плачет опять.

Тут папа и придумал накрыть толстой доской эту ванну. И накрыл. И получилось как тахта. Только жестко.

Няня перестала рыдать. А радоваться стала.

Так у нас и обосновалась она. Тем более что цену она назвала соответствующую.

Правда, тогда это была уже не первая, а вторая няня. Первая проработала всего неделю. Танюшке тогда было месяца три. Родители сняли нам маленькую комнатку в Подмосковье. Все-таки дача. Чтоб «ребенок дышал». И ребенок дышал.

Я на даче. Одна с малышкой. Муж, мама – все работают. Пригласили женщину в помощь. По объявлению пригласили. Помогала. Но почему-то стали пропадать детские ползунки. Новые, красивые: голубые и ярко-розовые, их подарили мои университетские однокашники, когда пришли на новорожденную дочку посмотреть. Купить такие вещи тогда было почти невозможно. А если доставали когда, то очень за дорого. А они у нас пропадали. Пропадали красивые ползунки постепенно, но пропали все.

Однажды, когда я с Танюшкой гуляла по саду, вдруг что-то голубое и розовое средь зеленой травы попалось мне на глаза. Вот они! Эти потрясающие подарки! Но – не спешите радоваться! Их не ветер сорвал с веревки! А няне нашей проще было их выбрасывать, чем стирать. Пролежавшие не стиранными на земле, под дождем… эти ползунки и стирать уже было ни к чему.

Первой няни и не стало.

Ну так вот. А та, новая, на доске которая, была тихая. Покорная даже. Стирала. Гладила. Качала коляску с ребенком во дворе, под окном. Так, чтоб моя мама могла их видеть. А я – в своем МГУ все время. Но вот уже и мама на работу вышла. И няня с маленькой Танюшкой остаются дома одни. Без нас.

…В тот день я пришла домой пораньше. Прихожу – дома никого. Ни няни, ни Танюшки. Может, мама раньше освободилась, и они все втроем куда-то умотали?! Тогда почему коляска во дворе стоит, а в коляске – никого?! И вообще, что происходит?! Сердце начинает бешено ускорять темп.

Выхожу на Бронную… Нет их.

Иду на наш бульвар, на Никитский. Нет их.

Бросаюсь в нашу милицию.

А там! На жесткой скамейке для всяких хулиганов и разбойников сидит наш ребенок! В слезах и соплях, мокрый, голодный… Молчит с испугу, только глаза таращит и икает тихонько от ужаса…

А няньки нет.

Оказалось. За день до этого она упросила маму дать немного денег вперед. А сегодня взяла девочку и пошла с ней. «Пешком». Без коляски. Душа требовала банкета. И банкет был. И, шатаясь, отправилась няня догуливать на бульвар. А девочку забыла. Вот водители и увидели на проезжей дороге, прямо между машинами, маленького плачущего ребенка. Одного. Стоит, маму зовет. Кто-то отвел девочку в милицию. Спасибо, тогда не было такого активного движения на дорогах. Но все-таки движение было.

Вот так наша Танюшка и заимела свой первый привод в милицию. И последний, надеюсь. Какое счастье, что я тогда пришла домой раньше мамы. Страшно представить, что могло случиться, если б мама явилась раньше и пережила весь тот ужас, который выпал на мою долю.

Все. Потом – долго никаких нянь.

Мама отложила идею с работой на долгое время. Опять все взяла на себя: лучше будет она, молодая бабушка, с любимой внучкой сидеть.

…И вот Танюшка уже и в детском саду. Да и у меня жизнь новая. С новым мужем. В новой квартире. Вернее, в огромной коммуналке с большим количеством хороших людей и дверей.

Наше жилье состояло из двух запроходных комнат с высоченными потолками. Наш друг, который помогал нам переезжать, сразу сказал, что, если эти комнаты поставить на бок, получилась бы кубатура та же, а метраж больше. Но никто их, эти комнаты, на бок не «поставил», метраж остался прежним, а мы были счастливы первому самостоятельному с ним жилью.

Но без помощницы уже просто никак. Хотя бы просто отводить дочку в детсад. Который, к счастью, совсем рядом. За углом. Правда, через дорогу.

Первое время после переезда на эту квартиру отводил дочку по утрам муж. Прямо перед работой. Он работал тогда еще в ОКБ КП – чего-то там кабельной промышленности. В подмосковных Мытищах. И приходилось мужу вставать так же, как Танюшке. Очень рано. Мне же было милостиво дано еще полчасика поспать. Так и вижу их – заспанных, сонных. Его и маленького ребенка. Чуть ли не поддерживающих друг друга, пошатывающихся со сна… зевающих… Смотреть на это было и трогательно, и грустно. Так было жалко их!

И пришлось все же искать кого-нибудь в помощь.

Очень средних лет даму предложила одна из наших многочисленных соседок. Жила дама недалеко от нас. Рано утром мы одевали ребенка, а она отводила в сад. Когда вечерами у нас было выступление и мы не успевали забрать дочку из садика, мы просили тетю Зину подменить нас. Ребенка забрать.

И все вроде бы хорошо.

Но однажды соседская бабуля ужасным шепотом рассказала, что видела, как наша маленькая девочка шла из детского садика одна посредине проезжей дороги. Опять!!! История повторилась. Шла прямо по мостовой. Няня же по тротуару спокойно прогуливалась со своей подругой. А по дороге на большой скорости совсем рядом с ребенком летит машина.

Чудо спасло нашего ребенка. Спасибо тебе, Господи! Опять – спасибо.

Вот с тех пор мама моя уже окончательно бросила идею работать.

И вот у нас уже отдельная квартира. Правда, далеко от нашего родного центра. Даже от метро далеко. Квартирка маленькая. Но наша. Первая с Ним – НАША. И конечно же опять нужна помощница по хозяйству. Ох, как нужна! Нам часто уезжать. Уже концерты, гастроли… Как уедешь?!

Домработницу нашли. Уже даже с небольшой рекомендацией. «Небольшой» – потому что люди малознакомые порекомендовали. И вроде бы опять все хорошо. Только по ночам я как-то странно себя чувствовала. Все время казалось, что кто-то смотрит на нас. Следит. А у нас с Ним – любовь.

Думала вначале – показалось. Оказалось – не показалось. Просто даме было интересно, чем это мы тут занимаемся по ночам.

Ну и опять – выручай, мама!

И мама выручает. Поэтому папа мой, бедный, все время один. А мама – «в лавке». Мама – на посту.

.. А вот уже и большая четырехкомнатная квартира на Красной Пресне. Женщина появилась неплохая. Работящая. Быстрая. Только голова всегда покрыта платком почему-то. Никогда не снимает платок. И кошек ненавидит люто. Оказалось, в детстве играла с кошкой, а у той – стригущий лишай. Вот и стала лысой Тамара. Навсегда.

Отсюда и платок. Отсюда и ненависть к кошкам.

Но сын у Тамары есть. От профессора-татарина сын. Тамара, домработница наша, как-то раз убиралась у профессора, полы мыла. И нагнулась как-то низко-низко… А сама – полная, аппетитная. Хоть и в платке. И профессор-татарин не выдержал, не удержался то бишь, и пристроился сзади…

А сердобольная Тамара – ему:

– Ну зачем вы так? Неудобно, небось. Лучше ляжем.

И легли.

Вот так и получился у Тамары татарский сын профессора.

А у нас уже гастроли постоянные. И дочь уже сама в школу ходит. Хоть и не ближний свет. Но сама. А на хозяйстве – она. Домработница Тамара. Убирает. Готовит. В магазин… А мы – уходим, уезжаем, улетаем…

Танюшка – с ней.

Конечно, оставляем деньги на питание. Да на непредвиденные расходы всякие оставляем. А Тамара подружкам Танюшиным чаю с сахаром не дает. «Мне на ваш сахар денег не оставили. Нету вам сахару». Дочка нам об этом долго не рассказывала. Боялась, что ругать Тамару будем или уволим сразу.

А как она одна будет?! Лишь спустя годы и рассказала. И про то, как на дочкину просьбу купить ей любимые яблоки Тамара изрекала:

– Килограмм яблок – три дня без обеда.

Тамара вообще деньги сильно «уважала». Наши деньги. Когда мы не в поездке, а дома и денег на «непредвиденные расходы» не полагалось, ей становилось больно и обидно. И постоянное «Аллочка Яковлевна, де-е-ню-ю-жку!» было у нее вместо «доброго утра».

Ее «уважение» к деньгам дошло до того, что однажды она откровенно призналась, что деньги у нее всегда есть, потому что:

– Что вы думаете? Неужели я каждый день не сэкономлю для себя каких-нибудь десять ваших рублей?!

А это тогда были все-таки деньги.

…Потом был долгий перерыв. Это было то самое время, когда нас объявили всяческими врагами Родины нашей. И уже было нам не до помощниц по дому. Тогда мы вообще собирались уезжать навсегда из СССР.

Собираться-то мы собирались. И даже полностью собрались. Но не уехали. Не выпустили нас. Не отпустили… Так сильна была любовь к нам нашего государства. Двери квартиры поджигались, машину разбивали, работы лишили. Лишили всего. Даже все записи на радио и ТВ с нашим участием уничтожили. И афиши… Но главное – дочь-отличницу из МГУ исключили.

Но жить надо.

И живем как-то.

К счастью, появился на свет наш ненаглядный внук Костик. И потому у нас появляется няня Тася.

Посоветовала, вернее, привела нам ее наша приятельница. Она, приятельница, намного старше нас. И была умная. Понимала наше положение. И что значит попасть в эту «нацию отказников» – понимала. Когда отказано во всем. Когда и работы нет, а проблемы и безденежье, наоборот, есть.

И говорит приятельница:

– Возьмите к себе Тасю. Она хорошая. Какую-никакую дачку все равно снимете для ребенка. Вот она там жить с внучиком и будет. И вообще.

– Только деньги ей не давайте. Откладывайте для нее просто, – добавила.

– Почему не давать денег? – спрашиваем.

– Они не удерживаются у нее, – отвечает.

А почему «не удерживаются», не объяснила. А мы и не спросили.

И взяли Тасю. И решили посмотреть на нее, пока мы тоже на даче с ребенком. Родители же Котика – врачи. Всегда заняты.

Тася была замечательная. Простая деревенская баба. Аккуратная. Заботливая. Убиралась чисто. Смотрела за маленьким Костиком… Любила его. Но все– таки поначалу мы не оставляли ее с ребенком одну.

Но однажды… Однажды нам пришлось отъехать в город.

Возвращаемся… Уже у калитки слышим песню.

Входим…

Тася… возлежит на нашей кровати, развалилась по-королевски… и песню поет. С выражением так поет. Рулады выводит, руками дирижирует… Пьяная. Маленький мальчик Костик рядом на полу с машинками играет. Подпевает как-то.

…Потом были Вики, Нади, Кати.

Разные, равнодушные и не очень, всегда чужие. Была даже такая, что в свои шестьдесят пять сидела в Интернете все время. Продвинутая была. Искала «своего» мужчину. И кажется, нашла. Потому что однажды – приезжаем на дачу, а дамы не оказалось. Ушла. Убежала просто. Спешила к «своему мужчине».

Конечно, все эти женщины – искатели своего счастья. Как могли, так и искали. Хоть какое. Им казалось, найти это счастье можно только в Москве. И их, одиноких и неприкаянных, было жаль. И – что им наши проблемы, когда у них свои такие?!

Там, где они жили, работы не было никакой. А если кто уже на пенсии, то страдал от одиночества. Дети их выросли. Уже свои семьи у них, у детей. Мать вроде бы и не нужна больше. А так хочется ей к кому– нибудь приткнуться. Да и подработать не грех, чтоб не зависеть.

И от родных детей – идут к чужим.

…А что мы?!

Мы опять даем объявление: «Срочно требуется помощница… с проживанием на даче…» Дача у нас уже своя.

Приходит пара. Молодые, красивые. Ищут работу для двоих. Вместе работать, значит. И, естественно, вместе жить.

Нам не нужна пара. У нас нет работы для двоих. Но когда они узнали, что у нас для помощницы есть отдельная комната… Стали так уговаривать! Так уговаривать!

– Ему не надо платить, – говорила она.

– Устроюсь где-нибудь на подработки, поддержу жену деньгами, – говорил он. – И на даче помогу.

Видно, очень уж нужна им работа с проживанием. Говорят, будут всю жизнь благодарны…

И видят, легко уговорить нас и разжалобить.

Разжалобили. Уговорили.

Мы взяли.

Кончилось то лето. Мы переехали в Москву. Пара осталась на даче.

А Вика очень уж часто болеет. То ангины, то гриппы. Чаще всего подозрениями на аппендицит страдает, говорит.

Запои. Узнали мы об этом, когда были на редком нашем отдыхе. Позвонили нам соседи дачные. Мол, скандалы пьяные каждый день, вплоть до драк и битья окон. Наших, разумеется. Весь наш отдых испорчен. Улетаем домой. Еле удалось распрощаться.

Но все же спустя время опять поселилась у нас на даче пара. Уж очень они были влюблены друг в друга. И так просили не разлучать их. Мы разлучать их не хотели, потому и отказали им обоим.

Но.

Но они – на даче. Они все же у нас.

Однажды звонят из милиции, спрашивают, знаем ли мы, что наш работник был осужден за убийство.

Потом появилась симпатичная молодая женщина с Украины. Тогда еще не было этой трагедии с войной. Мы еще дружили тогда с «нашей житницей». Женщина пришла по рекомендации. Говорит, одинока. Но есть сын приемный. Из детдома взяла. Не совсем здоровый, сказала.

Растрогала.

Взяли.

Потом вдруг и муж «приемный» объявился. У «одинокой». «Приемный» – потому что мать приняла. В дом.

– Принимай! – говорит. – Он хороший. Баптист и в хоре поет.

Ну и мы приняли. Потому как любовь у них в то время была. И она уж очень просила за него. А любовь для нас – святое. Ладно, пусть и муж приезжает.

Он и приехал. Как одолжение сделал. Ей. Заодно и нам. Отдыхает все время. Благо мы в гастролях постоянно. А парочка на природе радуется. А на даче у нас ни цветы, ни овощи не растут. Некогда нам этим заниматься. И им некогда. Они заняты. Она моет его в ванной нашей. И массажи там делает. И подстригает под бокс. Ему так больше нравится.

Отдохнул муж и – обратно, на Украину. «По делам».

А она расстраивается. А нам жалко ее. И мы ее вместе с собой в роскошный израильский санаторий берем. На поправку здоровья и настроения.

В «Плазе» у нас номер трехкомнатный. Люкс. Нас тут любят. Уважают. Приезжаем сюда часто. И все нам по бартеру: мы им – концерт, они нам – номер роскошный, обследование по полной, лечение самое лучшее.

А в этот раз мы просим хозяина санатория, израильтянина Нахума Керена, принять вместе с нами нашу так называемую родственницу. Говорим – споем для отдыхающих теперь два полных концерта. А не один, как всегда.

Хозяин – уже наш друг. Умный. Настоящий. Давно. Его чтут, боятся и уважают. Потому такой идеальный порядок в санатории. Когда слышат, что хозяин к санаторию подходит, все и всё подтягивается и вытягивается в струнку. И все и всё работает.

Нашу «родственницу» лечили по полной программе. А лечение там дорогое и уникальное. В престижных московских клиниках не всегда найдешь такую медицинскую аппаратуру. А главное, такого Нахума Керена.

В общем, спели мы для них ТРИ концерта.

А наша «больная» все время звонит мужу. На Украину. По телефону гостинично-санаторному. Что очень дорого. Да и по нашему мобильному, в роуминге.

– Я в раю, – говорит мужу.

А нам:

– Век за вас молиться буду!

Но век молиться ей за нас не пришлось. И не только век.

Приезжаем в Москву, а нашей помощнице, поздоровевшей и похорошевшей, почему-то срочно понадобилось уезжать. Плачет, говорит, что-то с сыном…

Собираем ее, подарки всякие готовим «больному» приемышу.

Оказалось, ушла в другой дом работать. Больше денег предложили.

Молилась ли она потом за нас, как обещала? Не думаю. Лучше б не молилась, а ушла б от нас до того, как в таком санатории мы ее лечили. И столько за нее пели.

Потом долго никого в дом не брали. Сами как-то выкручивались. Котя, наш внук, уже и в садик пошел… а вот уже – и в школу…

Ну а потом наконец-то нам повезло. До сих пор у нас настоящая помощница. Порядочная. Добрая. Ответственная и остроумная. Это она заявила однажды об одной из наших гостий:

– Не смотри, что некрасивая! Жрать сядет – залюбуешься.

И вообще столько у нее народных выражений! Но таких крепких, что привести их на этих страницах нельзя. Неудобно как-то. А жаль.

Занимается Наталия Ивановна всем нашим хозяйством. И нами. Если надо, и укол сделает. И шею помассирует. И борщ украинский. Ну а на концерт с нами – так это святое. И не дай бог, если кто-то не с пиететом, к которому она привыкла, произнесет про нас что-нибудь не так! Мы товарищу тому не завидуем. Ни-ни! И не пытайтесь. Мы – самые лучшие и самые талантливые!

А как она к нашему концерту готовится! Что наденем? Что поем? И – советует. А если что-то, по ее мнению, не так – недовольна. Ругается.

– Ничего себе! – ворчит. – Такую песню не вставили! А люди по ней скучают! Как не стыдно только?!

И сердится.

Наши диски на концертах никому продавать не доверяет. И «консультирует» желающих. Какие песни на каких CD находятся. И рекомендует, что купить.

А рекомендует то, что ей самой нравится. А нравятся ей все. Вот и «консультирует». И сидит счастливая! Гордая! Она – соучастница всего этого праздника.

Вот так. Сейчас наконец-то нам повезло. Ну а что будет дальше? Никто никогда не знает, что будет дальше.

Вот и мы не знаем.

Поживем – увидим.

Давайте поживем.

 

Первый импресарио

В московской концертной организации, которая тогда, во времена СССР, называлась Мосэстрадой, было много редакторов и много администраторов. Редакторы подбирали артистов для концертов. Отвечали за репертуар… Администратор же общался непосредственно с заказчиком концерта, обеспечивал явку участников, заполнял рапортички с репертуаром. И чаще всего он «пользовался» теми артистами, которых давал редактор.

Но были и исключения, когда администраторы работали с артистами напрямую. Наиболее известных и «свободных» в этом смысле было двое. Сейчас их по праву назвали бы продюсерами. Или импресарио.

Это были Павел Леонидов и Михаил Дорн. У каждого из них были «свои» артисты. Конечно, тандем артист – администратор прежде всего совершался с согласия самого артиста.

Павел Леонидов работал с Людмилой Зыкиной, Владимиром Высоцким, Иосифом Кобзоном, Майей Кристалинской.

Михаил Дорн занимался Тамарой Миансаровой, Валерием Ободзинским, группой «Четыре Ю»… А позднее – и нами: Аллой Иошпе и Стаханом Рахимовым.

Мы были самыми молодыми в этой когорте. Наименее опытными и наиболее несведущими в непростой эстрадной жизни.

Михаил Сергеевич Дорн. Красавец немец, высокий, сине-голубоглазый… Таких никто раньше и не видел у нас в концертной организации. Таких вежливых. Улыбчивых. Интеллигентных… Он появился у нас неожиданно и сразу привлек всеобщее внимание. И со своей интуицией сразу же отметил нас, как только мы появились на эстрадном горизонте.

А «свой» администратор нам оказался кстати.

Мы – ребята из самодеятельности. Из науки. После первых же наших – еще поодиночке – выступлений по телевизору (моей «Царевны Несмеяны» и Стахана «Арабского танго») нас стали везде узнавать. И мы, обалдевшие от возможности наконец-то бросить все и заниматься только любимым делом, бросились с головой в эту сумасшедшую жизнь. Да еще вместе!

Как же мы были счастливы, когда приглашали петь! Не платят – и не надо! Лишь бы петь! А если говорили, что выступление за деньги, никогда не просили оплату заранее, как делали «нормальные» артисты. И тем более не требовали денег заранее. Только благодарили за каждое приглашение, за каждую возможность выйти на сцену.

И были действительно счастливы.

Но Михаил Сергеевич думал иначе. Считал, что мы вообще не подготовлены к эстрадной жизни.

А непосредственным поводом к тому, что нас «надо воспитывать и учить уму-разуму», был инцидент, с которого и родилось близкое сотрудничество с Мишей Дорном. Даже дружба. Это было в одной из первых гастрольных поездок. Тогда случился у нас скандал с музыкантами. Вернее, у них с нами. Первый в нашей недолгой практике. Мы были недовольны поведением ребят, а музыканты – нами. Вернее, нашими требованиями. К тому, как они относятся к работе, репетициям… Как ведут себя на сцене во время концерта…

Музыканты вообще-то народ сложный. А тут – мы. Новички. Люди пришлые. Их злило, что мы, которые без специального образования, пользуемся особыми привилегиями. И у концертной организации, и у филармоний разных городов: люксы в гостиницах, на концерты – не автобус с музыкантами, а отдельные легковые машины… Но главным, конечно, было то, что за концерт музыканты получали гораздо меньше нас. Во много раз меньше. Солисты так получали во всех эстрадных коллективах.

Конечно, музыкантов можно было понять. Они долго учились в музыкальных школах, потом – в музыкальных училищах, а кто-то и в консерватории или в Гнесинке. А тут – какие-то пришельцы! И еще что– то требуют от них, заставляют репетировать постоянно, готовить новые песни, новые программы… Да еще и «придираются»: исполнение не то, поведение. А мы еще запрещаем им перед концертом пить, ставить бутылки с пивом на рояль…

Все накопилось.

И вот – скандал.

Тогда Михаил Сергеевич был с театром в этом же городе на гастролях. Увидел нашу афишу и решил навестить нас в гостинице.

Пришел.

Стахан – у музыкантов, что-то они там выясняют. А я сижу в номере – рыдаю. Взахлеб пытаюсь что-то объяснить…

Опытному зубру все сразу становится ясно.

– Дорогие мои, вы ненормальные, – говорит он. – Вы не знаете себе цены. Ваш ансамбль – эти засранцы должны благодарить судьбу, что попали именно к вам! А вы еще выясняете их претензии!

И, возмущенный и злой, направляется к музыкантам.

– Я этим гадам все сейчас объясню!

И все объяснил. «Гадам».

– Скажите спасибо, вашу так-то и туда-то, что они – скромные, интеллигентные ребята. Но они – талантливые, влюбленные в музыку! Потому и требуют! И от себя требуют! И еще пытаются что-то вам, лабухам, объяснить. Втолковать. Чему-то научить. Настоящему!

И распалился еще сильней:

– У других вы б летели к… матери и работали б один гребаный концерт в месяц! Да по дырам! А они, дураки, еще хлопочут перед министерством, чтобы вам ставки концертные подняли!

Миша все не мог успокоиться:

– А сколько у вас в месяц концертов с ними?! Много? Значит, и зарплаты нормальные! А я сделаю так, что у них будет работы еще больше, с-суки… А если не уйметесь, то – без вас!

От этого удивительно спокойного и воспитанного человека никто никогда не слышал таких выражений и слов. Даже несмотря на его десятилетнее тюремное прошлое. В этот раз он говорил с ними на их языке.

И они его поняли.

Совсем молодым человеком Михаил Дорн был осужден на десять лет по доносу «друга». За анекдот. Сидел по политической статье вместе с известнейшим режиссером Леонидом Викторовичем Варпаховским. Спустя многие годы Миша и познакомил нас с этим удивительным человеком. Человеком самой высшей пробы.

А потом Леонид Викторович стал режиссером нашей новой программы «Распахни свое сердце». Михаил Сергеевич вообще считал, что только настоящие мастера должны «прикасаться» к нашему творчеству.

Но все было сложно.

Мосэстрада заключила договор с Варпаховским на работу с нами. А он – скромный интеллигентный человек – даже и не подумал обговорить свой гонорар. И после окончания работы над программой ему, великому театральному режиссеру, Мосэстрада хочет выдать неприличные гроши!!!

Удивленный и уязвленный Леонид Викторович отказался от этого «гонорара». А когда мы хотели вручить ему с благодарностью наши собственные деньги, сказал, что ни за что не возьмет их и что работал с нами потому, что полюбил наши песни и нас.

Мы остались друзьями с ним и его семьей. Когда мы гастролировали в США, приезжали в гости к его дочери, замечательной актрисе Анне Варпаховской в Канаду. Она тогда организовала Русский театр в Торонто.

Прошло много времени. Но до сих пор невозможно без стыда вспоминать ту ситуацию с «гонораром» для Леонида Викторовича.

Новая программа, освещенная его талантом и любовью к нам, вышла и имела большой, очень большой успех. А та афиша, на которой вместе с нашими скромными именами – еще без званий и регалий – значилось это высокое имя – режиссер программы Леонид Варпаховский, до сих пор хранится у нас как самая ценная реликвия.

Итак, Миша Дорн взял нас под свое крыло. И тут же выдал нам свод правил настоящего гастролера. Без которых «гастролер – не гастролер».

Основными заповедями, по Дорну, были:

1. Никакой университетской интеллигентности. Она вас погубит.

2. Забудьте все, чему вас учили в МГУ.

3. Гастролер должен славиться плохим характером. Тогда дирекция филармоний будет предоставлять ему лучшие условия и будет его больше уважать.

4. Гастролер должен иметь одну популярную слабость. Например, любить детей или дарить шоферу перчатки.

5. Два концерта в день на гастролях – выходной. На гастролях надо работать, а не отдыхать. «Чёс» и только «чёс»!

6. Реклама певца должна не рассказывать, а кричать. Чтоб лошадь останавливалась – читала!

7. Если у тебя все плохо, говори, что все хорошо. Если хорошо – плачься.

8. А если наконец-то на тебя приходит анонимка?! Радуйся. Гордись! Значит, ты стал настоящим гастролером!

Были еще и другие заповеди, но Михаил Дорн не считал их такими важными.

Дорн ценил талант артиста. Всегда старался создавать максимально удобные условия «для таланта». В гостиницах и за кулисами. Мы вскоре почувствовали это на себе.

Он попросил нас срочно вернуться в город, в котором только что были наши гастроли. Мы там прекрасно прошли. Многие даже не сумели попасть на наш концерт. И Михаил объяснил нам, что театр, который он привез, делает слабые сборы. И попросил нашего согласия продавать билеты на спектакли театра «в нагрузку» к билетам на наш концерт. Если мы, конечно, не возражаем.

Мы не возражали. И прилетели, чтоб снова выступать.

В гостинице не было мест – наш приезд заранее не планировался. Музыкантов Дорн разместил в каком-то гостевом доме. За городом. А нам отдал свой гостиничный номер. Сам же устроился на полу. В прихожей. Главным для него было наше удобство – нам петь, нам работать. И «под нас» хорошо пошли театральные билеты.

С Мишей – мы уже называли друг друга по имени – мы стали действительно много работать. Наш гастрольный график с его помощью стал просто забит. С ним мы почувствовали себя, да и действительно стали, настоящими гастролерами.

Позднее, вспоминая то время, он гордо рассказывал, что в каком-то городе при продаже наших билетов желающие вдребезги разнесли театральную кассу.

– Вот теперь я за вас полностью спокоен, – сказал тогда наш первый импресарио.

…Стахана Рахимова, как известного представителя своей республики, да и меня с ним Узбекистан часто приглашал на свои праздники – декады дружбы с разными братскими республиками. А дружили мы с братьями красиво, богато и часто.

Выступали на этих праздниках только звезды. И прежде всего – такие как Батыр Закиров, певица Эльмира Уразбаева, узбекский прославленный танцевальный коллектив «Бахор», оркестр Узбекистана. И конечно, мы. Наш весь коллектив.

Это были настоящие празднества. А уж если это касалось дружбы «со старшим братом» – Российской Федерацией, то концерты проводились тогда в самых престижных залах Узбекистана. Роскошные приемы, банкеты, подарки… интересные общения… Среди приглашенных были и высокие гости, вплоть до членов правительств республик-именинниц.

К тому времени Михаил Сергеевич – уже директор нашего коллектива. Тогда еще у эстрадных артистов не было директоров. Только у Иосифа Кобзона. И всеми делами занималась только Московская концертная организация. По сравнению со многими другими у нас был большой коллектив: оркестр восемь человек, конферансье, звукооператор, рабочие сцены, костюмер… и – наш директор Дорн. Он выдавал нам суточные, иногда часть гонорара, на него оформлялись официальные документы… А на подобных национальных декадах, имея такие представительские документы, Дорн мог организовывать и оформлять дополнительные концерты.

И организовывал. Что было самым важным для любого артиста.

И вдруг случается непредвиденное.

Неожиданно Михаил Дорн получает извещение о том, что такого-то числа к такому-то времени он обязан (!) явиться в город Ташкент на суд! Обнаружены в документах, выплатах денег и прочее и прочее нарушения.

Дорн срочно присылает пояснения ко всем его отчетам. Но вызов на суд повторился в строгой форме.

Михаил Сергеевич – к Стахану:

– Без тебя к твоим узбекам я не полечу! Только с тобой! Дорогой, выручай! Без тебя меня на фиг засудят твои узбеки!

Полетели в Ташкент оба. Дорн и Рахимов.

Рейс ночной.

Прилетают рано утром. Волнуются. Усталые.

Невыспавшиеся – сразу в суд. В точно указанное время.

Никого. Судьи нет. Закрыт суд. Полная тишина и покой.

Стоят наши у дверей…

Ждут.

Ждут час.

Ждут два…

Пошел третий…

Ни-ко-го.

Наконец появляется заспанный, потягивающийся сторож.

– О-о! Стахан-акя! С приездом вас! Как вы? Как здоровье Алички? Ай-яй, как хорошо, что я вас вижу! Какое счастье!

И все в таком духе.

Приветствие и восторги по-восточному длятся долго. По этикету перебить старшего нельзя. Стахан ждет.

Наконец умудряется все же поинтересоваться:

– Где судья? Когда, когда будет суд?! Что происходит?! Ведь мы прилетели из Москвы специально, в точное время, по вызову!

– Стахан-акя, дорого-ой, какой сейчас суд?! Смотри, какая погода! Э-э! Пойдите на база-а-ар, поешьте шашлык-машлы-ы-ык, порадуйтесь солнышку… А потом и товарищ судья подойдет…

И добавляет:

– Может быть.

Оказалось, что документы с отчетом Дорна были потеряны – они просто лежали под сукном на столе. Никто их и не видел. Потому что – не искал. И вдруг их кто-то случайно обнаружил. И выяснилось: никаких нарушений и не было. И вообще дело, оказывается, было давно закрыто.

Но в Москву никто не сообщил об этом. Экая важность?!

Нашлись бумаги – и дело с концом.

А день был действительно замечательный. И шашлык в тот день на Алайском базаре был действительно необыкновенным. А лагман! А самса!! А плов!!! И чай, разливаемый из чайничка с отбитым горлышком и с прикрученной крышечкой. А изумительный запах от всего этого?! Просто восточная сказка! Хотя и доставалось все откуда-то из-под многочисленных юбок уютной узбечки – она сидела тут же, на бревнышке.

И как же все это было вкусно!

Да! Не напрасно Дорна призвали к ответу в Ташкент! И не зря он боялся лететь сюда без Стахана Рахимова.

…Когда Мише Дорну было уже много-много лет, но присвоить ему эти годы было просто невозможно, нас связывала уже не работа, а теплые воспоминания. И это еще больше скрепило нашу дружбу. Да что значит – «больше скрепило»?! Просто сумасшедшая наша актерская и его административно-директорская жизни на какое-то время закрутились и разошлись в разные стороны. Но как-то Миша позвонил, сказал, что «настаивает» на присутствии нас на «серьезном» его юбилее. И добавил: «Вы – любимая страница моей жизни».

И «любимая страница», конечно, присутствовала на «серьезном» юбилее.

Потом мы не раз приходили к нему домой. Они с Риммой готовили потрясающих раков, рыбок-барабулек… Миша угощал, обихаживал… рассказывал… Слушал! Он умел рассказывать. А как он умел слушать! Он умел все.

Миша интересовался моими книгами. Он не только любил читать их. Он хвалил их! Даже нескромно было бы цитировать здесь – так хвалил! А как радовался каждой нашей новой песне, новому диску! Рассказывал своим друзьям – известным актерам обо всех наших подвигах… Что-то читал из книг им по телефону, давал слушать новые наши песни…

Михаил Дорн умел дружить. Умел любить.

Ему уже было трудно ходить, но с женой Риммой – опорой его и другом – он посещал наши концерты, дни рождения, наши юбилеи… Как-то летом он с женой приехал к нам на дачу. Было много народу, праздновался мой день рождения. Он тут же стал центром всеобщего внимания. Рассказывал о своих годах в заключении с таким юмором, с таким необыкновенным жизнелюбием, так остроумно! И с такой любовью о гастролях с нами! И конечно же не упустил случая с гордостью рассказать о разбитой театральной кассе с билетами на наш концерт. Он очаровал всех. Никто не мог поверить, да и не верил, в его возраст и серьезную болезнь.

И… никто не мог подумать, что это была последняя встреча с этим удивительным человеком.

…Мы много раз говорили:

– Мишенька, опиши все это, про жизнь твою необыкновенную! Пиши книгу!

И даже пригласили к нему телевизионных журналистов. Чтоб сделать о нем передачу, рассказать о его судьбе…

Телевизионщики приезжали. Разговаривали. Обещали сделать о нем фильм. Что-то снимали. Восхищались… потрясающими крабами и нежными барабульками.

Приезжали много раз. Много ели… много пили…

Фильма не сделали.

Когда советовали Михаилу Сергеевичу написать книгу, он всегда отнекивался:

– Кому это будет интересно?!

– Как – кому?! Пиши так же, как рассказываешь! Интересно все! И жизнь твоя непростая, и работа твоя, дружба с актерами, встречи, – мы уговаривали. И, наверно, не только мы.

И наконец он стал писать. Обо всем. Честно. Не жалуясь. Смеялся над ситуацией, над собой… Время от времени что-то рассказывал нам, по телефону зачитывал отрывки… Часто звонил. Хотел, чтоб мы прочли все, что написал. Волновался, что много времени у нас займет. Для того чтоб нам «было проще», записал все на магнитофон.

И деликатно просил: «Ребята, когда будет время, прослушайте…»

Но… не успели мы. Уехали, как всегда, на гастроли.

Когда вернулись, нашего любимого Михаила Сергеевича Дорна не стало.

Мы не успели.

А надо было успеть…

Прости нас, наш дорогой, наш красивый и очень любимый человек, верный наш друг! Наш первый импресарио.

Ты всегда успевал помогать нам.

Всегда успевал откликнуться.

Успевал.

И ты успел нас ЛЮБИТЬ.

Прости.

 

Бумажные кружева

Дом этот был такой старый, что у него даже не было сил скрипеть. Вот какой старый был дом.

Он стоял в нашем проходном дворе, который одним своим боком выходил на Малую Бронную, другим – на Большую. И устроился дом в углу двора так, чтоб никому не мешать. И не мешал.

Дом был деревянный, двухэтажный. Но на деле первого этажа у него и не было. Вернее, он был, но весь первый занимала только одна большая лестница, которая вела на второй этаж, где и жили люди. Всего две квартиры там было.

В одной из них и жила маленькая девочка моего возраста, с которой мы дружили. Дружили ровно до того времени, пока ее семья не покинула этот «раритет».

Мы с подружкой часто прятались от наших дворовых ребят здесь, на этих лестницах. Это был наш тайный дом. Здесь нам было не скучно. Наоборот. Мы с Люсей поверяли друг другу такие секреты, которые было б трудно доверить яркому свету. А тут… в полумраке, на старой деревянной лестнице, можно было говорить обо всем. Даже о мечтах. Правда, шепотом. Хотя старый дом нас никогда б не выдал.

И однажды Люся показала мне необыкновенную, чудесную вещь. С этого момента наше убежище и стало нашей настоящей тайной.

Она показала мне картонную коробку из-под конфет. Очень красивую, разрисованную розочками… Ну коробка и коробка! Но она так пахла! И это было еще не все.

Когда Люся бережно раскрыла ее, я ахнула! Хотя конфет там уже не было и все шоколадные крошки, наверно, давно уже были вылизаны, но мне ничего такого сейчас и не надо было. Конечно, было бы неплохо лизнуть какие-нибудь конфетки – вкусно же! Но сама коробка стоила любых конфет. Даже шоколадных. Она была действительно необыкновенная!

Внутри было все в БЕЛЫХ КРУЖЕВАХ! Кружева были прикреплены вдоль и поперек! Нежные! Тонкие, ажурные… с резными дырочками и цветочками. Как нежные белые волны, они окружали внутри всю коробку. И мне показались они шелковыми.

Но кружева были из бумаги. Что нисколько не умаляло их красоты. И самое главное – именно они так ПАХЛИ! Пахли ШОКОЛАДОМ! Не коробка сама, а эти бумажные кружева. Именно они сохранили эту шоколадную память. И чем больше я смотрела на них, разглаживала и гладила, тем красивее они казались мне и сильнее чувствовала я этот волшебный запах.

Подружка не унесла коробку домой. А показала мне свой тайник – надломанный кусок лестницы. Туда как раз и поместилась эта коробка.

– Только я и ты будем знать, где она. Больше никто, – сказала.

И я была горда, что именно мне Люся доверила эту ароматную тайну.

Приходили сюда мы часто. С волнением забирались на «нашу» лестницу, и сколько б ни открывалась эта коробка, она всегда пахла. Пахли эти волшебные кружева из бумаги. И вдыхать их, дышать ими было так вкусно, так хорошо.

Вскоре жильцы «нашего» дома разъехались… И уехала моя подружка Люся. Но перед расставанием мы с ней еще раз приоткрыли наш тайник, подышали этим волшебным запахом.

Мне было грустно. Я навсегда прощалась с единственной подругой и с нашей общей тайной. Но перед самым-самым расставанием Люся совершает невероятный поступок. Его я запомнила навсегда: она протянула мне эту необыкновенную коробку. И – как оторвала от себя:

– На! Забирай.

И этот роскошный подарок – эта тайна старого уставшего дома теперь становится только моей.

Каждый раз, оглядываясь, не видит ли кто меня, я забиралась по этой теперь уже только моей лестнице, устраивалась на «своих» пошатывающихся ступеньках… Оставалось только отодвинуть кусок надломанной ступеньки в сторону. И вот она – моя сокровенная тайна, пропахнувшая шоколадом.

Я могла долго оставаться здесь, забывая даже, что мама может искать меня, волноваться…

Я аккуратно ставила все на свое место и нехотя уходила в свою детскую жизнь. И конечно же возвращалась обратно.

Нет, я не была одинока или обездолена. У меня были добрые мама, папа, сестренка… Я была любимым ребенком в семье. Но… Я даже толком не знала, что значит это «но». Эта лестница, этот дом, пахнувший старостью и пылью. Я чувствовала себя здесь защищенной, значительной, счастливой… Здесь было то, что принадлежало только мне. Тут была моя первая и единственная тайна. Тут я могла мечтать.

О чем? О многом.

Но прежде всего о том, что когда-нибудь, когда-когда– нибудь у меня обязательно будет своя комната и в ней обязательно – красивые кружевные занавески… а на столе кружевная скатерть… Да! Еще на ней, на этой скатерти, будут шоколадные конфеты… конфеты в коробках – с шелковыми, пусть и бумажными кружевами…

Такие были мои детские мечты. Там, в этом старом доме, таком для меня дорогом.

…Однажды я проснулась от стука и грохота, доносившегося со двора. Бросилась к окну и… ахнула! Дома с моей лестницей уже не было. Вместо него по всему двору были разбросаны куски кирпичей и старых бревен.

Я бросилась во двор, но меня не подпустили к тому, что еще вчера было только моим и, как еще вчера казалось, было таким незыблемым. Я старалась увидеть хоть что-нибудь, что осталось от моего тайного богатства. Но была только пыль, обломки изуродованных лестниц… грязь…

Тогда я впервые узнала, во что могут превратиться твои мечты, твои сокровенные надежды.

…Сегодня я уже совсем взрослая. У меня свой дом. И есть свои кружевные занавески, есть шелковая скатерть вокруг с кружевами… с резными маленькими дырочками и цветочками… И вообще есть все, о чем я мечтала там, на лестнице старого деревянного дома… У которого даже не было сил скрипеть.

И шоколада есть сколько угодно. Только, правда, не в бумажных кружевах.

Но так – все есть.

Только вот… чего-то нет. Чего-то очень важного. Нет того ожидания чуда… Запаха тайны…

Запаха детства и мечты.

А так – все есть.

Есть все.

Как будто бы…

 

Нюрка

А у нас во дворе каких только чудес и странностей не было! Все было.

Вот и Нюрка была.

Нюрка была дочкой дворника и дворничихи нашего двора. Жили они в нашем убогом флигельке на первом, почти врытом в землю этаже. В какой-то каморке. Как входишь в наш подъезд – и подъездом-то его не назовешь, – так сразу.

Это была крупная оплывшая деваха, всегда в одном и том же странном сером многоступенчатом одеянии…

Всегда молчаливая. И не потому, что не хотела говорить. Может, и хотела б, кто знает. Но она не разговаривала. Вообще не говорила. Иногда ответит односложно: «Да». Или головой качнет. Мол, нет. И все. А если кто-нибудь ее обижал, и такое бывало, могла только горестно вздохнуть или промычать тихо что– то про себя. И все.

А глаза у Нюрки детские. Открытые. Чистые, с детской незатуманенной голубизной. И вообще она была абсолютно безобидным и даже добрым существом.

Часто можно было увидеть ее сидящей на деревянной скамеечке около самого входа в наш флигелек, с полной жменей семечек. Больше всего она любила, конечно, конфеты. Однажды кто-то угостил ее. Но больше никто и не баловал… а память осталась. Она увлеченно грызла и выплевывала шелуху на землю, тут же. Но так поступали и взрослые у нас во дворе. А родители Нюркины, будучи дворниками, каждый день безропотно все это выметали. А как же?! Вход в наш «подъезд» должен быть «как у людей».

А щелкала Нюрка семечки так аппетитно, что кто– то из ребят время от времени не выдерживал, подходил к ней и просил:

– Нюрка, дай семечек!

Нюрка заботливо обтирала заплеванные ладони о серую холщовую юбку и все, что было, высыпала в протянутую руку.

Сколько было Нюрке лет, никто не знал. Судя по росту, она была старше нас, конечно. Но она была всегда. И мы, дети нашего двора, к ней такой привыкли.

Нюрка многое понимала. И была деликатна по– своему. Никому не мешала. Никогда сама ни к кому не подходила. Но и не пряталась. Просто отходила в свой дальний маленький дворик, что был рядом, сразу за нашим флигелем. Через неширокую арку между большим нашим и маленьким «ее» двором. Зайдет туда и смотрит оттуда. Выглядывает. Как настороженный зверек. Наблюдает, как мы играем. А мы не обращаем на нее никакого внимания. Относимся как к обязательному бездушному приложению к нашему двору.

Нюрка. Что с нее возьмешь?!

А ей было интересно. Она смотрела издали на нас и улыбалась. Улыбалась простой своей детской улыбкой.

Шло время.

Мы все росли и взрослели. Взрослела и Нюрка. Почему-то ее взросление было более очевидным. И это было отмечено Димкой, самым задиристым пацаном нашей команды.

– Смотри, робя! А у Нюрки-то – сиськи!

Это было открытие! Во Нюрка дает!

До этого всем казалось, что она вообще некое бесполое существо. Серое, как ее юбка. А оно вишь как! И она туда же?!

Даже девчонки-подростки удивились. Действительно, они и не заметили, как Нюрка выросла вместе с ними. Только глаза ее оставались по-детски чистыми. Как и раньше. Как всегда.

А мальчишки-сволочи приставали:

– Нюрка, покажи сиську! Конфету хочешь?

Нюрка, конечно, хотела конфету, но тут краснела, отворачивалась и, шаркая своими полными ногами в валенках или растоптанных ботинках, опускала голову и медленно уходила домой.

Кто и что объяснил Нюрке про «Это», никто не знал. Только заметили, что она стала сторониться парней. Стесняться стала их. А если кто-то из них подходил к ней, чтоб подшутить, растерянно улыбалась и тяжело отправлялась в «свой» двор.

Прошло время. Нюрка теперь почему-то совсем редко появляется во дворе. А когда выходит из своей каморки и усаживается на скамейку у входа, то старается, чтоб никого во дворе не было. Но в окна своих жилищ мы могли видеть, как по-прежнему сидит она на своей скамеечке… но как-то не так, как раньше. Странная какая-то… как отрешенная от всего. А если кто-то выходил или входил в дом, она вроде и не замечала никого. Не реагировала. Ни на кого не смотрела. Как к себе прислушивается… Как будто знает что-то такое, чего не знает никто.

Руки, как у старушки, смиренно на коленях сложены. Даже любимые семечки не грызет… только смотрит вперед, в никуда, своими детскими глазами. И думает о чем-то своем. Размышляет, может.

А потом вдруг и совсем исчезла Нюрка из виду нашего. Выходить во двор вовсе перестала. Нам даже пустым стал казаться наш двор теперь. Как будто нет какого-то предмета привычного.

Странно как-то.

А потом мы стали реже замечать Нюркино отсутствие.

А потом и вовсе забыли про Нюрку.

Но однажды…

Собрались как-то все ребята опять во дворе… и мы видим… совсем странную картину видим. Даже не картину, а процессию странную. Из нашего подъезда выходит вся семейка – мать Нюркина, дворничиха, отец-дворник… и – Нюрка сзади идет. Не плетется, как обычно, а – идет. Ровно, спокойно… степенно даже. И не горбится, не сутулится как всегда. А идет. И не шаркает. Как человек идет. И одета чисто. Аккуратно даже. Хоть юбка и серая. Но другая.

Да и Нюрка уже была другая!

Отец ее нес два больших узла. Видно было, что семейка переезжает куда-то. И мать-то не с пустыми руками: в руках у нее – сверточек небольшой. Просто кулечек. Перед собой осторожно так держит. А из кулечка – плач раздается. Детский плач?!

Во дела!!!

Ребенок! Это ребенок – у них?! Это ж – жизнь человеческая в руках! Вот т-т-те раз!

Мы молча смотрели вслед степенной, медленно уходящей процессии.

Но чей же ребенок? Откуда?! Не старухи же матери?!

Нюрка???

Быть того не может!

Господи, Нюрка!!!

Мы стояли поодаль, не смея подойти к ней, когда– то нашей Нюрке.

Кто ж это?! Кто смог?!

Двор замер.

Двор обомлел.

Двор догадался.

Двор сразу стал старше.

Может быть, именно тогда и закончилось наше первое детство.

 

А шарфик где?!

Мы любим праздники. Любим устраивать их для себя и для других. Лишь бы повод был. И не только концерты организовываем. Но и дни рождения конечно же отмечаем. Свои. Празднуем. Не говоря уж о юбилеях… А презентации всяческие – так это обязательно. Ну а такой повод, как новая книга или новый диск с песнями, – так это святое.

А вообще-то – нам нравится друзей собирать! К гадалке не ходи! И нашим друзьям нравится собираться, когда мы их собираем. И приятно, что мест на наших вечерах всегда не хватает. Как выясняется. Но – помещаемся всё же все!

И вот недавно, когда в небольшом ресторанчике мы собрались по поводу выхода в свет очередной моей книги, Алик Левенбук – «главный еврей Советского Союза» и по совместительству художественный руководитель и режиссер еврейского театра «Шалом», заявляет:

– Вы знаете, почему Алла пишет книгу за книгой? Потому что этой паре просто нравится устраивать для нас праздники! Всех нас собирать вместе нравится! Вот она и пишет.

– Любят они друзей своих, – говорит Алик Левенбук.

Прав. Любим.

Но пишу я не для того только, чтоб друзей собирать. И Стахан оформляет мои опусы не для этого. Но сам повод хороший. Если появляется что-то новое – книга или диск, почему не встретиться с теми, кого ты любишь и уважаешь?! И кто – как говорит, а мы верим – любит и уважает нас?!

Итак, презентации, дни рождения и прочее. Гуляем все!

И понятное дело, на такие события принято подарки дарить. И дарят.

И вот тут-то надо рассказать, что происходит с этими самыми «подарунками».

Дарят их, конечно, от всей души. Хотят порадовать. И радуют. Чтоб мы помнили о событии, не забывали о друзьях своих… А друзей, слава богу, много. Поэтому и собирается их так много, этих подарков. Туча тучная. Или – куча кучная. И не оставлять же себе всю эту кучу! Не поместится просто! Так и образуется некий подарочный фонд. Когда откладывается в сторону то, что можно и кому-то подарить. Чаще даже что-то самое хорошее, что от всей души можно подарить другу. Порадовать его тоже.

Вот тут-то и надо быть очень внимательным и осторожным. Чтоб не попасть впросак. Чтоб не перепутать, кто и что подарил. А то получится, как получилось у одной нашей знакомой.

Одной нашей знакомой на день рождения подарили симпатичный комплект: шапочка вязаная, шарфик вязаный и варежки.

Проходит время. И ей самой идти на день рождения своей подруги. Что подарить? На улице зима. Теплый вязаный подарок будет кстати.

И приносит подруга подруге симпатичный шерстяной комплект из шапочки и варежек.

Подруга раскрывает его. И…

– А шарфик где? – спрашивает.

А шарфика-то и нет.

Подруги долго смеялись. Хорошо, что это были подруги. И с юмором.

Вот потому и придумали, наверно, специально фотографировать входящих, кто с каким пакетом подарочным пришел. Чтоб не спутать. И впросак не попасть. Наверно, для этого. Я недавно догадалась.

У нас такого не было. Никто и не фотографировал гостей наших с подарками. Просто гостей – да. Не с подарками, а с именинниками вместе.

Вообще с подарками иногда происходят разные чудеса.

Вот что у нас было.

Мы отмечаем двойную золотую свадьбу – пятьдесят лет вместе на сцене и в жизни. И вот – наш юбилейный концерт в Государственном театре эстрады, в центре Москвы.

В самый разгар вечера на сцену выносят необыкновенный подарок: большой портрет, в тяжелой золоченой раме. И не просто портрет, а портрет НАШ со Стаханом! Да не просто наш, а портрет этот – из ШОКОЛАДА! Подарок от хозяйки конфетной фабрики «Конфаэль». От Ирины Борисовны Эльдархановой.

Наконец-то – и мы в шоколаде!

Портрет тяжелый… Вынесли его на сцену двое крупных дядек. Вынесли… облокотили о рояль. Чтоб всем видна была эта красота.

Мы в восторге. Публика в восторге. Ахает, аплодирует… Портрет огромный! И в цвете даже! И пахнет шоколадом прямо в зал!

После концерта несколько человек несут все корзины, букеты, подарки. К грузовому закулисному лифту несут. И этот портрет тоже. Все это с трудом укладывается в несколько машин…

Наконец-то после всего – мы дома. И только тут чувствуется усталость огромная. Нет сил подарки разбирать… рассматривать… Отложили удовольствие на завтра. Завтра все посмотрим и разберем.

На следующий день разобрали все.

Но…

Все… кроме очень важного… Нет нашего дорогого подарка. Портрета нашего из шоколада не оказалось!

Больше ни разу в жизни мы его так и не видели. Было все. Цветы, вазы, записки. Было все, НО – нашего шоколадного подарка не было нигде. Исчез портрет из шоколада! Навсегда.

Звоним в театр. Все утро обзваниваем всех, кто мог бы знать или видеть что-нибудь. Но – ни службы театра, ни те, кто укладывал, относил подарки в машины, – никто ничего не видел.

Конечно, мы огорчились. Подарок этот был очень нам дорог. Мы понимали, что он был сделан от души. От всего сердца и с любовью. Такое могли сделать только настоящие друзья. Что так и было.

Не знаю, что б мы делали с этим портретом, правда. Конечно, показывали б друзьям. Гордились бы…

Но – не съели б, конечно. Разве можно съесть самих себя, даже шоколадных?!

А кто-то, наверно, и съел.

А жаль.

Интересно – кто?!

…И вот мы снова собираемся лететь в Америку. К друзьям, у которых и остановимся в Филадельфии. И, как всегда, хочется привезти им что-нибудь интересное. И необычное.

Симпатичных вещичек много… но… все не то. Никак не придумаем, чтобы что-нибудь особенное. Да и чтоб для всей семьи сразу.

Как всегда, выручает наша подруга, «сладкая женщина» конфетная Ирочка Эльдарханова. Та самая, которая подарила нам на золотую свадьбу тот шоколадный портрет. Что исчез.

– Не хотите заказать для ваших друзей шоколадную телеграммку? С теплыми пожеланиями для всей семьи, – говорит Ирина Борисовна.

Мы обрадовались.

– Здорово! – говорим.

– Это то, что надо! – радуемся.

И заказываем «телеграммку». С соответствующим случаю текстом. По телефону диктуем шоколадному мастеру текст: «Нашим дорогим и любимым друзьям…» и т. д.

Перед вылетом в Америку привозят нам домой это «телеграммное» творение. И – о ужас! Она… огромная! Сантиметров восемьдесят на шестьдесят!!! Шоколаду в «телеграммке» много!!! Да вдобавок все это в раме тяжеленной…

И как везти все ЭТО в Америку?! Тяжело ведь! Но – красота неописуемая! Эти буквы из белого шоколада на фоне конфет из черного! А по бокам еще всякие цветные украшения с цветочками шоколадными… И все – пахнет…

Нет! Такую красоту надо обязательно в Америку! Американские друзья просто без такой красоты не могут!

Чтоб довезти, будем всю дорогу осторожно держать на руках коробку со всем этим. Плотную, картонную. И еще во что-нибудь обернем. А в самолете на коленях по очереди будем держать. Все девять часов до Нью-Йорка. Чтоб не помять красоту, не дай бог!

Так и решили.

Но… У нас есть традиция. Перед очередным полетом, да вообще перед любой дорогой – а ездим и летаем мы часто, – мы должны присесть «на дорожку». Уже на самом выходе из дома. И после минутного молчания я, как всегда, произношу:

– С Богом и в добрый час, как говорила моя мамочка.

И только после этого ритуала мы отправляемся в путь.

Так и в этот раз.

Все усаживаемся «на дорожку». И наш дорогой Стахан Мамаджанович с размаху грохается на тот самый стул, на котором «приготовилась» в дорогу наша драгоценная коробка с «телеграммкой» для Америки.

Раздается треск. И – тишина.

Минута молчания затянулась.

Так можно и в Америку опоздать!

Потом раздаются – мой вскрик и непечатное выражение моего мужа.

Конечно, коробка сломалась по самому центру – Стахан удобно устроился! Шоколадные буквы сдвинулись кое-как, в беспорядке… все слова перепутались…

Но везти это надо все равно. Ничего не поделать. Там попытаемся поправить как-нибудь.

Прилетаем в Америку. Встречают нас друзья в Нью-Йорке. В аэропорту Кеннеди. Поломанная коробка в большом пакете болтается. И буквы тоже. Будь уж что будет.

В доме друзей раздаем подарки. Но мешок с коробкой в сторону отложили. Пусть пока полежит. Лишь бы никто не увидел.

А Стахан и говорит мне страшным шепотом:

– Когда все лягут спать, постараюсь сложить буквы в предложения. Только ты мне текст напиши. Ведь ты диктовала…

Какой текст?! Кто его помнит уже?!

Полночи народный артист России, Узбекистана и Ингушетии с невероятным упорством складывал этот пазл. Что-то сам вспомнил, а что-то.

Собирал долго.

Хозяин дома среди ночи проснулся от всяческих непечатных выражений народного артиста. И присоединился к нему и к ним.

И вроде бы у них все вместе стало складываться.

Но мешала и все путала одна буква. Никак ей места не находилось. Буква «Э». Ну никуда она не вставлялась, зараза! Не вписывалась.

Наверно, догадались мы, когда в Москве на фабрике набирали эту красоту, вместо «нашИм дорогим друзьям», что я диктовала, наборщики в спешке набрали «нашЭм дорогим друзьям».

Вот в это место это «Э» мы и вставили. И все прекрасно получилось! И встало.

К рассвету собрали все. Весь текст шоколадный. Все буквы и цветочки… Во главе с этим «нашЭм дорогим друзьям»…

Филадельфийским ребятам наш подарок так понравился, так понравился! До сих пор никому его не дают съесть. А прошло уже много времени!

Подарок этот шоколадный только всем показывают, дают читать и нюхать. Читают, нюхают… облизываются… И всем нравится очень. Особенно – это «нашЭм».

Пока еще не съели.

 

Завидный жених

Мы отдыхаем. На этот раз – опять санаторий.

Наш «Актер». В Сочи.

Мы бываем здесь часто. Нам тут нравится. Но в этот раз так получилось, что на несколько дней я тут оказалась одна. Без Него. Муж должен подлететь из Москвы позже.

Я не скучаю. Отдыхаю в покое, тишине… От гастрольных дорог, от московской суеты и шума отдыхаю.

Часто я сижу на скамейке на пляже одна, в своем любимом уголке, за нашей чайной. Там меня никто не видит, и я могу спокойно думать. И думаю. Строю творческие планы… и вообще – наслаждаюсь.

Но покой мой вскоре нарушен.

Около меня стал появляться незнакомый товарищ. Мужчина не молодой и не старый, во всем средний: средних лет, среднего роста, очень средней внешности. Знает, кто я такая. И удивляется, что это вдруг я тут одна. Без моего «знаменитого супруга». Я успокоила его – скоро появится и мой супруг знаменитый.

Но мой неожиданный знакомец не успокаивается и каждый раз, когда я хочу уединиться на своей любимой скамеечке, появляется рядом и он.

Зачем он тут? И вообще, как он оказался в этом актерском санатории, в который даже актерам не просто попасть?! Непонятно. Он совсем не был похож на какую-нибудь творческую личность. Ни с какого боку.

Но он попал.

Звали его Гриша – так он представился мне. И Гриша почему-то считал, что мне интересны его рассказы.

Но я его почти не слышала. Не слушала просто. Пока он не перешел к рассказу о своих высоких и известных нам знакомых. И я поневоле стала прислушиваться. Особенно когда он упомянул имя одной очень известной певицы, которую мы хорошо знали и которая нам всегда нравилась. Он говорил, что она была серьезно больна и что он буквально спас ее. Отправив в какой-то «знаменитый американский санаторий, где полностью обследуют и омолаживают людей». Вот в такой санаторий отправил. Очень известный и очень дорогой, говорит. И еще сказал, что полностью взял на себя все расходы и буквально «спас» умирающую знаменитую актрису.

Я зауважала товарища. Надо же? Оказывается, бывают и такие.

И постепенно в наших встречах он перешел к рассказам о себе. Он – холостой. Живет в Москве. Супруга давно умерла. Есть квартира в центре. Он хочет жениться «на хорошей женщине, не очень молодой, но домашней, заботливой и хозяйственной». А главное, чтоб «с рекомендацией». От хороших людей чтоб рекомендация была.

И все настойчивей стал просить меня помочь ему в этом вопросе. «Я ведь завидный жених!» Так и сказал.

И я задумалась. Почему бы не помочь такому хорошему человеку?

Тем более что у меня есть подруга Света. Живет в нашем же доме. Угловом. Можем и в окно переговариваться. Она – потрясающий человек. Умница, преподаватель английского в инязе. Давно не замужем, хотя и была возможность. Просто она всю жизнь и всю себя посвятила своей больной маме. Не могла же она кого-то привести в свою маленькую «двушку», да и уйти жить ни с кем никуда не могла. Как маму оставить?! Никак.

И не оставляла.

Но вот мамы не стало. Светлана осталась одна.

Я и подумала – а почему нет? Может, она и найдет свое счастье с хорошим человеком.

Светочка долго не соглашалась. Но, наконец, говорит:

– Давай.

И я дала Грише ее номер телефона.

Потом Света позвонила мне, говорит, что они долго по телефону беседовали… Она все ждала, что он пригласит ее куда-нибудь поужинать. Но он сказал, что хотел бы познакомиться с ней в домашней обстановке.

И она пригласила его к себе.

Испекла сладкий пирог – давно ни для кого не пекла, накрыла красивый чайный стол.

Жених пришел.

Что там произошло? Не знаю точно. Только Светочка позвонила мне поздно вечером:

– Кого ты мне прислала?!

– Господи, что случилось?!

«Жених» пришел без цветов, без конфет, сразу внимательно оглядел квартиру, особенно накрытый стол… Сел, стал быстро есть… И постоянно приговаривал, что так мужчин не принимают. «Если хочешь замуж, приготовь настоящий обед, с мясом и хорошим вином, и вообще… А ты чем отделалась?»

Про то, что было дальше, она просто не могла говорить… только, заикаясь, сказала, что еле его выгнала.

Боже, как же мне было стыдно!

Прошло много-много лет, но я не могу без ужаса вспоминать эту историю.

И никогда больше я не выступала в роли свахи.

Спустя годы в очередной раз мы на гастролях в Америке. На этот раз наш концерт в Сан-Франциско.

После концерта, как всегда, приходят к нам за кулисы знакомые и незнакомые. Поделиться впечатлениями, поблагодарить и прочее. И подходит к нам милая пожилая женщина. Красивая, бодрая, восторженно отзывается о нас, о наших песнях…

И я узнаю в ней ту самую известную певицу, про которую рассказывал и когда-то так благородно «спас и омолодил» тот самый «жених».

Конечно же на той встрече в Америке о нем речь не шла, мы просто говорили с этой известной артисткой. Она спрашивала о нашей жизни… мы – о ее… Оказывается, она давно приехала сюда с мужем, вполне здоровая и счастливая. Муж сразу же стал тут работать, и все у них, слава богу, было и есть о’кей.

И все-таки я осторожно так спрашиваю:

– А как со здоровьем-то у вас? Нормально все было?

А женщина и говорит:

– Да Бог миловал. Все нормально. И было, и есть.

И сплюнула через плечо трижды.

…На следующий день после концерта в наш гостиничный номер – звонок. Мужской голос благодарит за «полученное несказанное наслаждение» и хочет обратиться с «деликатной просьбой».

И произносит буквально следующее:

– Дорогая Алла! Не могли бы вы оказать мне неоценимую услугу? Понимаете, я хочу жениться на хорошей, доброй и хозяйственной женщине. С рекомендацией от хороших людей. Я – завидный жених, у меня все есть: квартира, машина…

И так далее. Все – по тексту, который я уже где-то когда-то слышала.

И только тут я с ужасом узнаю того самого «завидного жениха», которого когда-то порекомендовала моей Светочке. Я не сразу узнала его. Ведь прошло много лет. Он, этот «жених», уже тогда был много старше нас, мог давно жениться или даже умереть.

Но ни того ни другого с ним не случилось.

Значит, он до сих пор так и живет, питается у разных «невест», экономя свою пенсию. И такое у него это привычное и обычное дело, что он даже забыл, что когда-то уже обращался по этому адресу. Ко мне то бишь.

Ах ты сволочь!

Такой у тебя, значит, прибыльный бизнес. Такой, значит, ты «завидный жених» – на один обед!

Моим первым нестерпимым желанием было обзвонить всех женщин в эмигрантской округе. «Берегитесь, женщины! Голодный халявщик бродит по Америке!» И столько хотелось ему сказать!

Но я просто повесила трубку. Боялась, что не удержусь. Надеюсь, кто-нибудь когда-нибудь все же «расскажет» про него все, что думает.

А может, и не только расскажет.

Может, поймет он? Этот «завидный жених» на халяву?

Да нет. Не думаю. Хотя…

Смотря как будут объяснять и – какими методами.

 

Я все-таки ее нашла

Март. Опять март. Я боюсь этих мартов. Неприятности в мартах у нас часто бывают.

В марте в очередной раз нам отказали в выезде из СССР. В эмиграцию. И мы сразу становимся отказниками. То есть теми, кому отказано во всем. И прежде всего – в работе. Тем более нам. Которые на «переднем фронте» – на сцене.

И мы уже столько времени говорим себе – надо держаться.

И держимся. Держимся, как можем.

Надежда? Она еще есть. Но с каждой ночью все острей нужда в ее осуществлении.

Нам, бабам, как-то легче. Стараешься себя занять чем-то. И занимаешь. На кухне похлопочешь… кастрюлями пошумишь… в магазин. Расплещешь внимание по мелочам – уже хорошо.

А мужикам труднее. Им привычней думать. А это сейчас хуже всего. И вот сидит Он, курит, сердится на всё и на всех. Переживает.

А для бабы – ночь. Ночь твоя. Ты тут мучаешься. Твой черед.

А время идет. А мы все сидим. Ждем разрешения на выезд.

А его все нет.

Уже дочь Танюша подрабатывает секретаршей на каких-то курсах английского, семейство подкармливает. Стучит и стучит одним пальчиком красивым по клавишам машинки печатной… А сама думает о бывших сокурсниках… Кто-то уже заканчивает второй… а затем и третий курс ее факультета. Без нее. Совсем недавно – круглой отличницы, «гордости курса»…

Недавно.

И уже чувствуется, вот-вот разразится гроза в нашем доме. И вот-вот сорвется с ее губ вопрос, который я так боюсь услышать: «Что вы со мной сделали?!»

И – кто? Кто виноват во всем этом?!

Полная, отупляющая безысходность.

Наш мир – распался.

И из всех наших друзей остается с нами только наш маленький курносый пудель. Джиночка.

Джинка любила нас буквально до обморока. И мы не могли себе представить, что не возьмем ее с собой. В эмиграцию. И готовили на выезд ее документы тоже.

Джинка тоже должна была стать эмигранткой.

Но пока что наша Джиночка должна стать мамой. И она серьезно к этому готовится. Сама сделала себе родильное отделение в нашем шкафу в спальне, выкинув все вещи с нижней полки.

Дочка же подготовила нитки, зачем-то бинты… ножницы простерилизовала…

И – ждем.

И вот – кажется… начинается.

А муж все из-за двери интересуется:

– Ну как вы там? Не рожаете еще? Скоро вы?

И вот наша будущая мамка приступила к непривычному делу. В круглых глазах – удивление и боль. А в самый ответственный момент – на выдохе – что– то очень уж похожее на «мма-мма»…

Всё – как у всех.

…Родилось три чуда. Три черненькие меховые рукавички, как из шелкового кляма. С носиками из натуральной кожи. Со смешными веревочными хвостиками…

А как подросли, бегать пробуют… как ртутный столбик, сами не знают, в какую сторону двинут… Могут и боком рвануть.

А Джинка худая, тощая… И страх в собачьих глазах. За детей волнуется. Как все мамы на свете. И ревнует, дурочка. И как вы думаете, кого к кому? Не щенков своих к нам, а нас – к щенкам! Когда я беру кого-нибудь на руки, покормить из бутылочки с соской, она тут же тоже залезает ко мне и всем телом оттирает свое потомство от меня. Мама – только моя!!

Вот и пойми эту штуку, любовь!

Как редка теперь для нас эта простая человеческая радость. Вот она – простая и нежная, как эти существа.

…А мы устали. И решили уехать под Москву на выходные. В Рузу. Хоть немного отвлечься от всего. Нас пригласили к себе знакомые. У знакомых там маленькая квартирка. Рядом с известным и теперь уже недоступным для нас Домом творчества писателей.

Приехали и сразу же – в лес. Все вместе. Наше семейство и знакомые.

А Джинка с нами со всеми бегает, между всеми нами… Радуется свободе – дети ее выросли уже и пристроены в хорошие руки. А сейчас у нее одна забота – круги наворачивает, потеряться боится. Да главное, чтоб мы не потерялись! Ведь она тоже за нас отвечает!

Мы спокойны. Каждый думает, собака с другим. Мы – что Джинка с Танюшей, Танюша – что она с нами.

Долго гуляли. А когда собрались все вместе у дома, ее ни с кем не оказалось. Ни с Танюшей, ни с нами.

Все бросились обратно в лес. Ищут, зовут, кричат. «Джинка, Джиночка, мы тут!»

А я сижу, обмерев, в комнате у окна, смотрю в лес… А тени от деревьев уже темней и темней, черней уже… И начинает совсем темнеть. Зима.

У кого были животные, эти преданные, искренние, полностью зависимые от нас высокодуховные существа, поймут меня. А если учесть нашу ту ситуацию… наше тогда одиночество! Для меня потеря эта была укором – ведь это был наш единственный, последний преданный нам друг. Последний.

Собаку не нашли. Искали в полном смысле до упаду.

У меня уже не было слез.

В комнате было очень тихо. Все молчали… Только когда все поиски были исчерпаны, Танюша бросилась ко мне, прижалась: «Мамочка, родная! Но у тебя же есть – я!!!» И это «у тебя же есть я» выводит меня из черного ступора. Мы сидим с ней, обнявшись, а она повторяет, и я за ней повторяю, что все у нас будет хорошо… что все еще у нас будет хорошо…

И тихо плачем.

Но я понимаю, что ничего хорошего не будет. Если ты теряешь своего друга. Своего единственного друга… тогда, когда мы совсем одни, когда мы.

И я решаюсь… И опять мне приходится поступать по своему девизу: «Когда другие не могут, я – должна». Я должна найти ее, мою маленькую собаку Джинку. Должна! Если найду, значит, я действительно в этой жизни что-то стою. Только тогда у нас все будет хорошо. Может быть.

И я начинаю действовать.

Нахожу в деревне печатную машинку и много чистой бумаги. И печатаю… печатаю… много разных обращений. Самые разные… В зависимости от того, к кому я обращаюсь. Разные по форме и по содержанию.

К школьникам я обращалась: «Дорогие ребята! Пропала собака, черный пудель Джина, у нее остались маленькие щенки. Они погибнут, если вы не поможете ее найти!»

И – номер телефона.

В местную воинскую часть: «Дорогие друзья! Пропала сторожевая собака. У нее много заслуг. Помогите найти!»

И – данные: имя, телефон.

У магазинов и пивных мы расклеили сообщения, где крупно выведено: «Большое вознаграждение гарантируем».

А время идет. Надо уезжать в Москву. У мужа дела: Володя Фельцман, сын знаменитого композитора Оскара Фельцмана, просит машину помочь куда-то перегнать.

А я не могу уехать. И снимаю в деревушке у какой-то бабульки комнатку.

И начинаются поиски.

Со мной был Славка. Сын знакомых отъезжантов. Парень от нечего делать все время с нами таскался. Добрый бездельник. И по грязным, уже начинающим таять тропинкам мы с ним обошли и облазили несметное количество деревенских дворов. Мне идти трудно. Ноги проваливаются в снег, в грязь… Но усталость и боль чувствую только вечером, когда возвращаюсь измученная к бабульке. И еще – тоску.

И вот, когда уже нет сил совсем, я сажусь на какую-то промерзшую скамейку у какого-то пансионата.

И – как автомат:

– Никто не видел собачку, черненькую, маленькую, ушки длинные?.. Никто не видел?..

И вдруг… одна женщина:

– Потеряла, что ль?

– Потеряла, – отвечаю.

И вот тут-то они и пошли. Горькие… долгожданные… Брызнули… Хлынули… Полились… И сижу вся в слезах… Одна… Зимой… Где-то под Москвой. Непонятно где. В какой-то чужой деревне. На чужой скамейке, в платке чужой бабульки… Как старушка.

Одиноко. Холодно. Горько.

Ну сколько же еще можно?! Почему? Даже собаку отобрали! За что?!

…Прошло несколько дней. Я продолжала искать свою Джиночку. И каждое утро – все снова… спрашиваю… надеюсь…

Ищу.

Кого только не встречала! Какие только судьбы и истории не проходили передо мной! Кто-то слышал лай, кто-то видел маленькую черненькую собачку. А кто-то говорил, что местные сволочи делают из собачьих шкурок шапки. А кто-то видел в автобусе женщину, рука в гипсе, а с ней – маленькая черненькая собачка…

Так я нашла эту женщину с гипсом через больницу. А собачка – другая.

А как скучали мои руки по теплой Джинкиной шерстке! И так было страшно за нее, эту маленькую беззащитную собачку! Кругом лес, черненькие пенечки все похожи на нее, на наш маленький черненький квадратик – сорок два сантиметра на сорок два. На собачьей выставке ей за это дали первое место. Несмотря на то что у нее был недостаток – немного укороченная мордочка и курносый нос. Но главный собачий судья изрек: «Какая курносая прелесть!»

И вот теперь неизвестно, где наша малышка, ночью, одна… вообще не привычная быть одна. Каждый раз перед тем как нам куда-нибудь уходить, она прятала мои сапоги. «Джиночка, ты не видела, где мамины сапоги?» Она отворачивалась. Делала вид, что она «плёхо понимайт по-русски».

В этой деревне, да и во всей рузской округе, уже знали, что какая-то преданная собаке женщина поселилась здесь и день и ночь ищет свою собаку. И что дала зарок, что не уедет. Пока не найдет. Дала зарок.

И мне начинают помогать.

Прошла неделя. Уже опрошены все. Пройдены и облазаны все дворы… Ничего.

Но вдруг – подходит ко мне милиционер:

– Я вам ничего не говорил… но пойдите по такому-то адресу. Там на днях видели странную собачку. Она вырывалась, скулила…

Приходим в тот двор. Никого. Все заперто. Пусто.

Заходим к соседке.

– Вы не видели ни у кого маленькой черненькой собачки?

– А это вы – та самая женщина, которая живет здесь из-за потерянной собаки?

Уже знает.

– Да, это я. Так не видели? – спрашиваю.

Мнется.

Потом:

– Я ничего вам не говорила, но… Наши соседи только сегодня неожиданно уехали с ребенком. Уезжали на грузовике. С ними была маленькая собачка… странная… на веревке.

У меня обрывается сердце.

– А куда? Куда уехали?!

– Не знаю. Вроде никуда не собирались, а вдруг.

Вот и все. Что дальше?

– А есть у них здесь кто-нибудь? Родители? Родные?

Объясняет, что сестра есть. Живет в деревне соседней, через реку. Но как мне добраться туда? Без машины?

Славка бегом к знакомым, у которых мы останавливались в первую ночь. Знакомый приехал с машиной. Уже счастье.

Едем. Поехали в эту деревню.

Находим со Славкой этот дом за рекой.

Никого. Заперто.

Опять к соседям. Говорят, что были тут, но спешно часа два как уехали. «Как бежали от кого-то».

Мы – туда, в ту деревню.

Потом – дальше. Уже в другую…

Вечереет. Находим дом. Свет горит в оконце. Но дверь никто не открывает.

Но я – уже никуда не уйду.

Стучим. Зовем. Кричим. Славка зачем-то хватает рогатину… обходит дом. Кричит:

– Сюда! Здесь вход в кухню!

Мы – туда. Сердце выскакивает. Открывается дверь… или Славка ее открыл – уже не помню. Входим в типично деревенскую кухню… тесную… душную… Какой-то мужик…

Остальное – как в тумане.

– У вас – моя собака… пожалуйста… я вас очень, очень прошу – отдайте мне ее, я заплачу… сколько скажете, только отдайте мне мою собаку… вы не знаете, что она для меня значит.

И прошу, прошу… Пожалуйста, отдайте мне… отдайте.

Мужик – грубо:

– Чего привязалась? Нет у нас никакой собаки!

У меня уже нет сил. Опускаюсь на табурет. Уже нет сил. Начинается истерика…

И вдруг открывается дверь.

Влетает женщина. Кричит:

– Я не могу больше! Не могу!!! Сволочь! Отдай ты ей эту собаку!!!

…Я даже не заметила, как вырвалась из комнаты и бросилась на меня моя Джинка. Я только почувствовала на моем мокром лице ее мордочку, горячий язык, который облизывал, облизывал мои глаза… мои щеки.

Было очень тихо. Только скулила и постанывала, как раненый ребенок, моя маленькая измученная собака.

Я отдала все деньги, что у меня были. Еще у Дьячкова, что нас привез, попросила. Джинка тряслась. С рук не сходила. Обняла меня. Обмякла. Я почему– то все повторяла: «Спасибо. Спасибо…» Не помню, как мы вышли, как сели в машину… Помню только вслед детский плач. Крик женщины: «Сволочь ты все-таки!! Украл ведь, а деньги взял!»

Уже в машине, на шее у моей собачки чувствую вместо ошейника ремешок от конька, тонкий и острый, он прямо врезается в ее шею. Чувствую спутанную, всю в клочках шерстку.

Но впервые за много-много месяцев нашего положения «в отказе» меня захлестнула такая радость, такое счастье!

Я нашла ее, я нашла!

Я ВСЕ-ТАКИ ЕЕ НАШЛА!!!

Я уверена, хотя можете мне и не поверить, что то же чувствовала и моя маленькая собака. Она, плотно своим тельцем-столбиком прижавшись ко мне на моих руках, каждый раз оборачивалась на меня, чтобы еще и еще раз убедиться, проверить, что это – именно я! Заглядывала мне в глаза, и, можете мне не верить, в собачьих глазах были слезы.

А мы едем по Рузе с ней такие гордые!

И прекрасно понимаем, что все у нас, все, все еще будет хорошо.

 

Завтрак в облаках

 

Потерянный билет

– Ну сколько можно?! Все одна да одна!

Так говорила каждый раз мама. Так говорила каждый раз ее подруга Нинка. Каждый раз, как Лиля опять собиралась в кино. Одна собиралась. Как всегда, одна.

Лилечка любила кино. Потому и ходила часто. А что одна – так не было у нее никого. Только подруга Нинка и была.

Но с собой в кино Нина не брала Лилечку. Никогда не брала. Потому что в кино она ходила со своим парнем. И не нужно ей, чтоб кто-нибудь «отвлекал» ее парня он нее самой.

И она постоянно твердит Лиле:

– Лилек, ну придумай уж что-нибудь! Нельзя же так – одна-одинешенька. И в кино, и в театр, и в праздники! И вообще… Ты ведь симпатичная, добрая, вообще мировая!

А что может придумать Лиля? Уже вот-вот – и институт педагогический закончит, скоро работать пойдет… Может, там жизнь изменится?

А подруга пугает:

– Там, в этих школах, где ты будешь, одни бабы работают. А если и попадется какой-никакой мужичонка в виде завхоза или физкультурника, так за них борьба бабская не на жизнь, а на смерть. А победит какая-нибудь вобла сушеная.

– И что ты предлагаешь? – спрашивает Лиля.

– Подумай сама. И придумай что-нибудь, ты всегда была умней меня, – заявляет подруга.

Все это перебирает в уме девушка по дороге в кинотеатр.

Что б такое действительно придумать? Опять одна. Даже вот сегодня – с ней собиралась тетя ее отправиться, но в последний момент позвонила, что не сможет. А два билета Лиля заранее купила – кинофильм обещал быть интересным.

И вот идет одна девушка с двумя билетами. Надо один предложить кому-нибудь. Не пропадать же билету.

Желающих много. Вот девушка спрашивает лишний билетик… а вот парень сразу бросился… один, между прочим. И решает парню, конечно, предложить.

– У меня есть один.

– А мне один и нужен, – обрадовался парень. И направился к Лиле.

Но вдруг девушка, та, которая так активно искала «лишний билетик», рванула к Лиле раньше. Схватилась за билет. Буквально вырвала. Сунула деньги ей и – бегом в кинотеатр.

«Вот это да! Нахалка какая», – подумала Лиля.

И еще подумала: «Не судьба».

И говорит растерянному парню:

– Простите, но не виновата я.

– Ну что вы! Не судьба, значит, – расстроился он.

И ушел парень. А Лиля вошла в зал. Нашла свое место, а там уже, рядом, та девица уселась. Нахалка которая.

Так и смотрела Лиля фильм этот с досадой в душе. А ведь могло быть…

Домой Лиля шла совсем в плохом настроении. Так ведь и чувствовала, что все эти дурацкие затеи ни к чему не приведут! Шла и ругала себя. Все эта подруга! Все ее «придумай что-нибудь». Вот и придумала.

Но в следующий раз в кино пошла с продуманным планом.

Купила опять два билета, но не предложила никому, а… решила проверить случай. Понадеяться на него, вернее.

Выбрала компанию молодых ребят, стоящих у кассы, в которой уже билетов не было, и как бы случайно уронила один билет.

И быстро вошла в кинотеатр, не оборачиваясь.

А в зале… рядом с ней уселся молодой человек, симпатичный.

– Скажите, это не вы уронили билет?

– Я. Потом только заметила, просто подруга не пришла, – неловко врала она.

– Кстати, сколько этот билет стоит? В кассе уже не было.

– Спасибо. Но денег не надо. Я ведь потеряла его.

– Нет. Так не пойдет. Я ведь его нашел. И вас нашел.

И протягивает ей крупную купюру.

И приходится Лилечке взять деньги и отсчитать сдачу.

А он не берет.

– Нет, что вы, я и больше б заплатил за этот билет. Вы сами не понимаете, как меня выручили, потеряв его.

Она не понимала.

Тем временем гаснет свет и начинается кино.

То, что парень-то симпатичный, она заметила еще на улице, в группе ребят. А сейчас заволновалась почему-то. От этого соседства. Оттого, что ее затея с билетом… кажется… удается…

А парень почему-то нервничал. Все крутил головой. И вперед, и назад… и по бокам смотрит… Будто ищет кого-то.

И как будто нашел – в одну точку вдруг уставился.

И вдруг поворачивается к ней, шепчет:

– Милая, милая девушка, простите меня, пожалуйста, очень прощу вас, пожалуйста, не могли б вы поменяться местами с одним человеком? Мне очень нужно, очень!

И пришлось согласиться. А что еще делать?!

И села на ее место совсем молоденькая девушка. Тоже очень симпатичная. А Лилю парень проводил на другое место, впереди, прямо рядом с экраном. Хорошее место. Но…

Хотя, честно говоря, она расстроилась. Кто-то опять ее место в жизни занял, подумала. В прямом и переносном смысле. Да! Вот тебе это «придумай что-нибудь».

– Больше ничего придумывать не буду, – ворчала про себя. – Глупость и дурость.

И решила пойти в театр.

Опять одна, конечно.

Но почему-то два билета все-таки купила.

А что со вторым-то делать?

И сама не поняла почему, но берет и – бросает билет в толпу. «Потеряла» как бы.

И слышит:

– Девушка, вы билет потеряли!

И какой-то молодой человек протягивает ей брошенный билет.

– Вы настоящая растеряха, вы все время что-то теряете! В основном билеты, да?! Хорошо, если только билеты в кино или в театр!

И узнает девушка парня! Того самого, который ее «потерянный лишний» билетик нашел перед кинотеатром. Когда еще заставил ее уйти с ее места для какой-то своей подружки, и может быть, даже невесты, ведь так тогда волновался!

Правда, он не заставлял ее, а попросил «очень– очень».

И берет он ее под руку и говорит:

– Это судьба какая-то! Понимаете, в тот раз мы с сестренкой, она приехала в Москву впервые, разминулись. И хорошо, что договорились, что если не найдемся, пусть идет в этот кинотеатр – он прямо у нашего дома. Пусть в кино идет. А я позже пришел. Ни сестренки, ни билетов. А тут билет лежит… ну просто судьба какая-то… А то пришлось бы мне ее ждать часа два на улице и волноваться…

И замолчал.

А потом добавляет смущенно:

– А после фильма я еще хотел увидеть вас… и еще поблагодарить за билет потерянный. Но… потом уже вас не видел. Убежали вы.

– Ну, ничего страшного и не произошло. – промямлила Лилечка.

А парень почему-то улыбается и говорит:

– Действительно судьба какая-то… тогда потеряли… сейчас потеряли…

И добавляет тихо:

– Надеюсь, вы и сегодня меня выручите.

– Как на этот раз выручать? – смеется Лилечка.

– А возьмите меня с собой! Вот и выручите! А?

Ну и взяла с собой.

И не только в театр взяла.

В свою жизнь взяла.

И не ошиблась.

А билет тот, что «потерять» хотела, еще тогда в театре отобрала у молодого человека. Припрятала.

И хранит его в своем женском тайнике.

Зачем?

Так.

На всякий случай.