Миша лежал на диване и творил. Чтобы творилось лучше, он подложил себе под спину подушки и грыз карандаш — совсем как Глинка на картине, что висит над письменным столом, — но вместо цветного халата на Мише были только чёрные трусы.

Иногда рука Миши выхватывала карандаш изо рта и быстро-быстро строчила несколько слов в общей тетради, упиравшейся в поднятые колени, и снова отправляла карандаш в рот.

Такая поза была не случайна. Оказывается, только в этой позе Мишу посещало вдохновение.

Выяснилось это обстоятельство следующим образом.

Несколько дней назад между Архимедом и Мишей шла дуэль на портфелях. То один, то другой загонял противника в угол, осыпая его градом ударов. Так продолжалось, пока Алик-Архимед не капитулировал. Прыгая с парты на парту, он бросился в бегство, а за ним — Миша. Но в дверях произошло непредвиденное обстоятельство: Миша налетел на девочку. Он оттолкнул её в сторону, и тут что-то сильно дёрнуло его за воротник, и в спину ему посыпался град слабых девчачьих ударов. Миша обернулся. Девчонку угораздило зацепиться косой за пуговицу на его рубахе.

Миша стал освобождать пуговицу, а когда отцепил и поднял глаза, то замер. Перед ним была Нелли.

— Вы тот мальчик, который председатель? — спросила она.

— Ну, я, — не без гордости ответил Миша.

— Будьте добры, напишите заметку в стенгазету. Пана сказал, что при нашем археологическом обществе будет газета. А я назначена самым-самым главным редактором.

Если бы какая-нибудь другая девчонка обратилась к нему с подобной просьбой, он, скорее всего, толкнул бы её, предварительно подставив ножку или дёрнув за косу. Во всяком случае, он нашёл бы какой-нибудь способ выразить своё нежелание писать заметку. Но девочку, которая говорит «вы, мальчик» и «будьте добры», за косу не дёрнешь. И Миша ответил как можно любезнее:

— Ну, а о чём писать-то?

— Напишите о своих походах. И чтоб цифр было побольше, так папа сказал… Смотрите, буду ждать.

Миша, конечно, всё-таки стукнул Архимеда портфелем перед началом урока, но удовольствия от этого он не испытал никакого.

Два следующих урока Миша прислушивался к Неллиному голоску, шептавшему внутри него, где-то между желудком и сердцем: «Смотрите, буду ждать!»

К концу третьего урока Миша понял, что он влюблён в Нелли, как сказала бы Леночка, «по самые по ушки».

Вернувшись домой, Миша сел за стол, за которым обычно делал уроки, обмакнул перо в чернила и хотел было с лёту накатать статью для Неллиной газеты, но, увы, статья не писалась, да и только. А ведь статья должна быть такой, чтобы Нелли ахнула. Миша отточил цветные карандаши и вывел огромными буквами: «О работе нашего археологического общества», посмотрел на заглавие, наклонив голову сначала на левую сторону, потом на правую, и раскрасил буквы оранжевым карандашом.

Пока раскрашивал, в голове сложилась первая фраза: «Заниматься в археологическом обществе очень интересно». Вторая фраза пришла тоже без задержки: «Мы все очень любим заниматься в археологическом обществе, потому что это очень интересно». Третья фраза никак не выходила.

Тогда Миша приделал к буквам синие ножки, а на синие ножки надел красные сапожки, затем пририсовал зелёные ручки в жёлтых перчаточках, по и это не помогло.

И тут Миша вспомнил: Неллиному папе нужны цифры — пожалуйста. В письменном столе лежит дневник походов. Там этих самых цифр на пять статей хватит!

С дневником в руках писаться стало куда легче. Он быстро накатал: «Всего мы сделали 30 экскурсий и два похода. Открыли 3 стоянки первобытного человека». Затем Миша сложил количество участников всех экскурсий и походов, подсчитал, сколько километров было проделано в общей сложности, и перемножил полученные цифры. Итог оказался потрясающим — 24575. Но чего? Километров? Учеников? Ученико-километров? Километро-учеников? Ученико-походов?

Он поднял глаза к потолку, чтобы решить, нужны ли ему эти ученико-километры, ибо на потолке довольно часто удаётся обнаружить ответы на многие арифметические и прочие задачи, и тут взор его упал на картину, которая висела над столом, — Глинка с карандашом у рта сидит, устремив задумчивый взгляд вперёд, и по всему видно, что никакие посторонние мысли, никакая картина над столом, одним словом, ничто-ничто не отвлечёт его от творчества. И уж, конечно, если бы редактор стенной газеты попросил Глинку написать о работе археологического общества, Глинка не стал бы умножать километры на участников экскурсий, а участников экскурсий — на километры. Нет, он подошёл бы к делу совсем иначе. Но как? Как?!

Вот тогда-то Миша бросил пару подушек на диван, прилёг на них в позе Глинки, взял в рот карандаш и устремил задумчивый взгляд в пространство. И тут он понял секрет писания этой проклятой статьи. Надо просто рассказать всё, как было: и как Адгура не принимали в общество, и как он полез искать клад, а нашёл грот, и как…

Миша выхватил изо рта карандаш и с невиданной лёгкостью застрочил в тетрадке. Он заканчивал одну фразу — и вторая просилась на кончик карандаша. Он уже дошёл до того места, когда Адгур стал откапывать клад, и тут вспомнил: ведь Адгур просил никому не рассказывать о своём кладокопательстве. Нет, не годится выдавать тайну друга. Вот если бы написать о том, как Друг искал крота, а нашёл джиховскую стоянку. Друг не обидится, он же собака, а собаки на такие вещи не обижаются.

Два дня Миша ходил сам не свой. Он удил бычков и вместо поплавков видел перед собой голову пещерного медведя или черепок. Он сидел на уроке географии и записывал на обложке учебника о том, как они с Адгуром учили Друга производить раскопки. Он сочинял примеры по русскому языку для мамы, и эти примеры больше относились к раскопкам, чем к грамматике.

Теперь он окончательно и бесповоротно понял — быть ему, если не Жюль Верном или Майн Ридом, то, во всяком случае, писателем-путешественником. Надо только подрасти немного — годика на два, на три.

Но вот статья готова. Остаётся придумать писательскую фамилию, ибо «Капелюшников», или «Капелюха», для писателя никак не годится. И тут оказалось, что придумывание писательской фамилии не такое простое дело, как думают некоторые.

Миша перебрал десятки вариантов. Тут был и «Адлерский», и «Псоуский», и «Мзымтинский», и «Археологов», и «Раскопников», и даже «Спелеологов-Карстский».

Положение спас Друг. Он сел против Миши и, перекосив физиономию на сторону, стал чесать задней лапой за ухом. И тогда Миша понял — вот кого надо увековечить своей писательской фамилией: «М. Друг-Дружковский»! Лучше не придумаешь, хоть год думай, хоть два!

Он переписал в общую тетрадь статью и вывел на обложке красной тушью: «Полное собрание сочинений М. Друг-Дружковского (Михаила Капелюшникова, VI кл. Б). Том I».

На следующий день, улучив момент, когда Нелли была одна в пионерской комнате, он вручил ей тетрадь.

Тут должна была начаться, по всем расчётам, слава, но, увы, вместо славы и почёта пришли одни неприятности и разочарования.

Нелли не прочла залпом статью, не полюбовалась на его писательскую фамилию, не сказала: «Я ни минуты не сомневалась в вас. И напишите, пожалуйста, обо мне. Вы так хорошо пишете». Нет, не глядя на него, не глядя на тетрадь, она сунула ему длинную полоску бумаги и приказала:

— Перепиши статью на эту полоску. У тебя хороший почерк?

— Плохой, — сказал обескураженный Миша.

— Я в этом не сомневалась. Придётся переписывать самой! — И, высунув кончик языка, она засела за работу.

Когда статья была переписана и точно вошла в отведённое ей место между карикатурой на подсказчиков и другой, на противников разоружения, да так удачно, что не надо было ничего добавлять или урезывать, Нелли сказала:

— Вот это работа! Вот это я понимаю! Тютелька в тютельку! Ну ладно, пиши продолжение. И чтобы было такой же длины. А кто это Друг-Дружковский? Ты, да?

— Ну, я…

— Так ты же Капелюшников.

— А это у меня писательское имя. А что, разве нельзя?

— Ага! Псевдоним, значит! Так запомни — никаких псевдонимов, пока я жива! Запомнил? — И Нелли зачеркнула «Друг-Дружковского» и написала «Миша Капелюшников».

Миша даже расстроился. Что же это такое получается? Статья нравится редактору только потому, что она нужной длины. И даже хорошего псевдонима придумать не дадут. Разве это дело?

И Адгур повёл себя совсем не так, как хотелось бы. Как только газета была вывешена, он, взволнованный, прибежал к Мише.

— Про Дружка так написал, — заявил он обиженным тоном, — а обо мне ни слова. А ещё другом называешься. Рассказал бы, как я клад искал. Разве не интересно?

Арсен высказался неопределённо. Он хлопнул Мишу по плечу и изрёк:

— Ну, мореплаватель и плотник. Новое увлечение? И надолго?

Хорошим был отзыв мамы, но, честное слово, лучше бы она молчала, чем говорить такое, да ещё при всём честном народе.

Раздав ученикам тетради с домашними сочинениями на тему «Наш совхоз», она вытащила тетрадь Миши уже тогда, когда он стал надеяться, что она вообще не будет обсуждать его работу сегодня или же заговорит о ней дома, с глазу на глаз.

Вера Ивановна разобрала по косточкам его сочинение и доказала, как дважды два — четыре, что оно никуда не годится. Из её слов получалось, что оно написано суконным языком (уж не крепдешиновым же языком прикажете писать!), что писал он второпях, лишь бы отделаться от неприятного задания (а ты не давай неприятных заданий), что перед своим умственным взором он не видел того, о чём писал (хоть бы вначале толком объяснила, что это за штука такая — умственный взор, и что делают другие писатели со своим умственным взором).

Разругав сочинение на чём свет стоит, она сказала не своим, милым, домашним, голосом, а скрипучим, учительским, против которого не возразишь:

— Вот что, Капелюшников! Я хотела поставить тебе пятёрку за сочинение о совхозе. Но я прочла твою статейку в газете. Ты можешь писать лучше, чем ты обычно пишешь. Я тебе поэтому поставила тройку. Но помни, если твои последующие работы будут на таком же уровне, как твоё домашнее сочинение, то ты не будешь вылезать из двоек. Всегда пиши так, как ты писал статейку, с вдохновением и обязательно держи перед умственным взором картину, которую ты изображаешь. Если автор не видит того, что описывает, то что спрашивать с читателя? Твоё домашнее сочинение — это выписка из бухгалтерской книги. Одни цифры!

Всю следующую перемену Миша ходил расстроенный. И действительно, кому приятно, когда у тебя такая нечуткая мама! Хоть все и говорят, что Вера Ивановна отзывчивая и добрая, а на деле она и добрая, и отзывчивая, и чуткая, но только к посторонним, а не к собственному единственному сыну.

Другая мама на её месте похвалила бы в школе за очерк, а дома разругала бы за домашнее сочинение. А она норовит ругать его в классе при ребятах. И что это за манера называть его в классе по фамилии? Всех ребят зовёт по имени, а ему, собственному сыну, — «Капелюшников! Ты почему не выучил «Выхожу один я на дорогу»? Двойку захотелось? Опять археологическое общество помешало? Вот поставлю вопрос, что тебе вредно быть председателем».

Оценить статью по достоинству смогли лишь ребята, так сказать, народная масса.

На переменах к Мише то и дело подходили мальчики и девочки из разных классов.

— А ты здорово написал про Дружка. Молодец твой Дружок!

— Слушай, Капелюха. А можно мою Жучку выучить, чтобы она золото или, ещё лучше, платину искала? Или другие полезные ископаемые? Вот здорово было бы, а?

— А ты рыбную ловлю описывать не будешь? Если будешь, то напиши про меня. Как я пять камбал за вечер поймал. Во-от такие камбалы!

Окончательно же Миша убедился, что у него есть писательский талант потом, когда он шёл из школы в сопровождении Друга. Он уже приблизился к дому, как услыхал разговор двух девочек из седьмого класса. Они говорили друг другу шёпотом, но таким громким, что Миша разобрал каждое слово:

— Смотри, Миша Капелюшников! Идёт и не здоровается.

— Совсем загордился. Земли под собой не чует.

— Это потому, что учителя говорят — у него талант есть.

— А ты почём знаешь?

— Ходила за мелом в учительскую и слышала.

Придя домой, Миша сейчас же сел за письменный стол с твёрдым намерением сегодня же написать о том, как они выкопали джиховские сосуды для выпаривания соли. Он отточил поострее карандаши, нахмурил брови, как Глинка на картине, но вдохновение на этот раз не приходило. В голову лезла всякая чепуха — о том, например, почему это Арсен назвал его мореплавателем и плотником, хотя он никогда не плотничал и в море ходил только на автомобильной камере, и что вот теперь придётся писать все сочинения по русскому с вдохновением. Всем ребятам разрешается писать без вдохновения, а ему — нет. И что надо сделать, чтобы приходило это самое вдохновение, и что за штука такая — умственный взор?

Миша бросил на диван подушки, прилёг на них, взял в рот карандаш, устремил умственный взор в пространство и постарался представить себе, как они тогда вытаскивали черепки. Но представлялось нечто совсем другое. Его новая статья уже помещена в газете, конечно, она всем понравилась. На перемене ребята наперебой поздравляют Мишу. Арсен предлагает ему: «Ты, вижу, не мореплаватель и плотник, а настоящий талант и гений. Так что давай описывай походы!» А мама, так та пришла на линейку и при мальчиках и девочках пожала ему руку и сказала, обращаясь ко всем: «Могу сообщить вам следующее… М. Друг-Дружковский — это мой родной сын, Миша. Вы все его знаете. Теперь он окончательно доказал, что перерос школьные сочинения. И я освобождаю его от них. Отныне он будет описывать только походы».

И вот Миша становится главным летописцем при археологическом обществе. Теперь во время раскопок он уже не возится с черепками. Он приходит позже всех, спрашивает, как проходили поиски, а потом пишет очерки, один лучше другого. И эти очерки появляются в «Пионерской правде», и в «Вожатом», и в «Огоньке», и в «Юности». Он становится знаменитым на весь Союз.

Конечно, если всё это трезво взвесить, это мечты. Но, с другой стороны, почему бы ему, Мише Капелюшникову, не стать писателем-археологом? Талант есть? Есть, есть! Об этом говорят в один голос все. Знание черепков есть? Есть! Недаром же он целое лето возился с черепками. Ну, а остальное приложится. Все будут писать о чём угодно, а он только о раскопках.

Раньше он разбрасывался. А почему? Только потому, что не было призвания. Теперь же призвание есть. А если есть призвание, то просто смешно и нелепо не развивать его.

Ребята все бредят археологией. Линючка, так та даже с куклами в археологов играет. Ну и пусть себе все археологией увлекаются, а он будет писательством увлекаться. Незачем связываться со стенной газетой. Надо посылать прямо в «Юность», «Костёр» или «Пионер».

Ну, а когда статья выйдет, тогда всё станет просто. Каждый раз, когда где-нибудь откопают что-либо интересное, он — туда. «А ну, покажите-ка, что у вас тут есть?» — и сейчас же — за автоматическую ручку или, ещё лучше, за машинку. Скоро ни одна экспедиция не будет обходиться без него. Откопают, скажем, кости мамонта — и сейчас же шлют ему телеграмму: «Нашли мамонта. Не выкапываем. Ждём приезда М. Друг-Дружковского».

Он садится в «ТУ-104» и летит, летит, летит над Волгой, над Уралом, над тайгой. Вот внизу виднеется группа людей. Они стоят вокруг ямы и машут меховыми шапками.

«Прилетели! Давай вниз!» — командует Миша.

Самолёт идёт на посадку. Внизу все бросаются, чтобы хотя бы краешком глаза взглянуть на знаменитого исследователя. Все, конечно, поражены, увидев его. Они-то думали, что приедет огромный человек с огромной бородищей, а не пионер с красным галстуком на шее.

Миша быстрыми шагами идёт к яме и заглядывает в неё. Гигантская туша лежит в вечной мерзлоте.

«М. Друг-Дружковский приехал! Теперь будем вытаскивать!» — командует главный археолог с бородой-кавычкой, как у Пал Палыча.

Все хватаются за канаты и тянут, тянут, тянут… Вот уже показались изогнутые, жёлтые, как зубы курильщика, бивни мамонта. Таких огромных бивней ещё никто не видывал. Но тут верёвка, привязанная к голове мамонта, разрывается. Туша скользит обратно в яму. Раздаются крики. Те, кто в яме, в опасности… Да, кстати, а как они попали в яму? А очень просто — подталкивали тушу снизу… Все кричат, кричат, суетятся. Все, кроме Миши. Он говорит спокойно: «Слушайте мою команду! Или вы все погибнете, как кролики. Давайте сюда верёвку». Ему подают верёвку, и он приказывает: «А теперь тащите! Раз, два, взяли! Раз, два, взяли!»

Паники как не бывало. Тогда главный учёный подходит к Мише и говорит: «Возьмите на себя команду, товарищ М. Друг-Дружковский. У вас так хорошо получается. А я пойду на медпункт. У меня нога сломана».

Но когда он сломал ногу? А очень просто — когда туша скользила в яму. Он тогда был внизу, и ему придавило ногу бивнем…

«Хорошо, если вы так настаиваете, я буду командовать, но пусть меня слушают беспрекословно. А теперь несите вашего учёного на медпункт, а то он умрёт от потери крови», — говорит Миша.

Немедленно же появляются носилки и два санитара. Учёного уносят.

«Ну, а теперь — раз, два, взяли!»

Миша уже вытащил из ямы почти всю тушу мамонта, как вдруг по стеклу распахнутого окна полоснула пригоршня морского песку — это Адгур по срочному делу. Его сигнал.

— Кто там? Входите! — скомандовал Миша начальническим голосом, каким он только что отдавал приказания при вытаскивании мамонта.

— Бежим скорее! Ребята уже побежали! — закричал Адгур с порога.

— Куда бежим? Почему бежим? — спросил строго Миша. Он так вжился в роль знаменитого путешественника, что мысль о том, что ему предлагают бежать куда-то, как какому-то босоногому школьнику, показалась даже оскорбительной.

— Понимаешь… Там рабочие копают канаву, подводят водопровод к бане. Я проходил мимо — заглянул. Керамики уйма! Сплошные фрагменты. Как попадётся какой-нибудь сосуд, так рабочие лопатой — раз! — и будь здоров. Я им крикнул, чтобы погодили, пока археолога не позову, а они: «Нам, говорят, годить некогда, у нас прораб не любит годить». Я скорее сюда, за тобой, за Пал Палычем, за ребятами. Ну, бежим! Там у них перекур.

— Не могу!

— Почему? Дома остаться некому?

— Я сказал, не могу! Занят. Пишу о походах.

— Эх, ты! А ещё археолог! Там, может, джиховскую стоянку разоряют, а ты — «пишу»!

— Не могу. У меня сейчас вдохновение и умственный взор.

— Ну и сиди со своим умственным взором! Разбросанный ты тип. Вот ты кто! — закричал Адгур, вскакивая.

— А ты, а ты, а ты… — Миша сразу не нашёл достаточно сильного слова, а когда нашёл — это было очень сильное и непонятное слово «импульсивный», — босые пятки Адгура уже стучали по крыльцу.

Увы! Вдохновение на этот раз не посетило М. Друг-Дружковского. Надо представить себе, как они тогда выкапывали джиховские сосуды, а вместо этого в голову лезут всякие мамонты да хочется знать, много ли сосудов перебили рабочие при прокладке водопровода, да почему сегодня нет вдохновения, а вот в прошлый раз оно было, и как это так получается, что все только и знают, что требуют от него — сделай это, сделай то! Думают, если ты председатель, то ты должен в каждую дыру лезть. Председатель, он обеспечивает общее руководство, проявляет инициативу и организаторские способности. Сколько он, Миша Капелюха, сделал для кружка, а им всё мало. Кто добился комнаты? Он, Миша Капелюха. Кто нашёл первую джиховскую стоянку? Друг, это верно. Ну, а кто натаскал Друга на джихов? Опять же он, Миша Капелюха. И первый джиховский черенок вытащил из земли опять-таки он. И талант у кого? У Адгура? Или, может, у Арсена с Зоей Николаевной? Нет, не у них, а у него. Человек нашёл цель жизни, а они хотят заставить его опять разбрасываться. Не выйдет, дорогие товарищи!

На следующий день, когда Миша стоял у окна, набираясь духу, чтобы засесть за уроки, пришёл Адгур. На этот раз он изменил своей привычке и не стал пробираться через балкон и окно. Он позвонил в дверь, как если бы он был маминым взрослым гостем, а не Мишиным приятелем.

Миша бросился открывать дверь. В мыслях своих он уже не был знаменитостью и, следовательно, мог передвигаться бегом, как и положено мальчишке его возраста.

Адгур же, наоборот, потерял всякую живость движений. Он вошёл не торопясь, солидно, по-учёному, уселся в мамино кресло и поведал следующее.

Когда археологи пришли к водопроводной канаве, перекур у рабочих уже кончался. Ребята полезли в канаву и стали вытаскивать черепки. Они выкопали и собрали тут же, на месте, два небольших кувшина и две пиалы: одна покрыта бурым лаком, а другая — нет. Ни таких кувшинов, ни таких пиал раньше не попадалось. Рядом с пиалами лежал джиховский кувшинчик-графинчик с волнистым орнаментом и вмятиной на ручке для большого пальца, одна амфора и два ахипчи. В амфоре, судя по окаменелым виноградным косточкам, хранили вино, а в одном ахипчи нашли свиные кости, что легко объяснимо, так как и теперь абхазы хранят продукты в закопанных в землю ахипчи. Во втором ахипчи были человечьи кости и зола.

— Человечьи? Значит, джихи были людоедами. Я же говорил! — воскликнул Миша.

— А как ты объяснишь такой факт? Ты только научно объясни и без смеха… Два дня назад рабочие прокладывали оросительный капал. В одном месте бригадир увидел на дне канала плоский черепок. Он ковырнул его ногой. Под черепком чёрная яма. Он копнул лопатой. Видит — горшок вроде цветочного. А в горшке человеческий череп. Ну, как ты это объяснишь? Небось скажешь, джихи варили в горшках студень из человеческих голов?

— А кто же их знает, твоих джихов! Может, и студень. Может, они рабов кушали.

— Плохо же ты разбираешься в джихах, — противно-снисходительным тоном ответил Адгур. — Джихи тогда не знали рабства. У них был общинно-племенной строй, а рабство возникло позже. И зачем было джихам заниматься людоедством, если здесь плодородные земли? Правда, Пал Палыч раз нашёл в абхазской пещере человеческие кости. И эти кости были раздроблены тяжёлым камнем и обгорели на костре, и на них были следы плоских человеческих зубов. Но то было ритуальное поедание покойников.

— Ну уж и ритуальное. Скажешь тоже! — Произнесено это было так, что каждый подумал бы: этот мальчик прекрасно понимает, что такое ритуальное поедание покойников, и даже имеет собственное, научно обоснованное суждение по этому вопросу.

— А ты что же думал — не бывает ритуальных поеданий? Умрёт какой-нибудь вождь или глава рода, а дорогие родственники изрежут его на куски и побросают в общий котёл вместе с кусками свинины или, скажем, оленины, а потом кушают. И никто не знает, что он жуёт, человечину или свинину. Понимаешь, эти чудаки думали, что доблесть и мудрость вождя останется в племени, если они закусят его мясом.

— Вот и выходит, что джихи…

— Ничего не выходит. Такой обычай имел место несколько тысяч лет до джихов. И не в этих местах, а южнее. Ты можешь дать научное определение, что такое дольмены?

Чтобы не отвечать ни да, ни нет, Миша закашлялся. Ему стало не по себе от болтовни Адгура… Подумаешь, «ритуальное поедание», «дольмены», «имел место», «научное определение». А чьи это слова? Пал Палычевы. Небось если бы он, Миша, покопал с Пал Палычем вчера, то и не таких слов набрался бы. Послушать Адгура, так он всю археологию уже прошёл.

— Дольмены — это такая каменная гробница третьего и второго тысячелетия до нашей эры, — продолжал Адгур. — Ты когда-нибудь строил карточные домики?

— Ну, строил.

— Так вот представь себе карточный домик из пяти карт — четыре составлены вместе, а пятая лежит поверх — это крыша. Представил?

— Ну, а дальше что?

— И теперь вообрази, что каждая карта — это каменная плита, да такая огромная, что два гусеничных трактора не стянут её с моста. И вот такой каменный домик и есть дольмен. В одной стене его проделано отверстие, но не очень большое. Ты бы пролез, я бы пролез, ну, а Пал Палыч обязательно застрял бы. Это отверстие затыкалось каменной пробкой. Такая пробка есть в Сочинском музее. Съездим посмотрим?

— Съездим когда-нибудь. Почему не съездить…

— Ты бы лучше спросил, как поднимали и устанавливали эти плиты. Ведь тогда подъёмных кранов не было.

— Как-нибудь да поднимали. — Миша старался показать, что ему вся эта история совсем неинтересна.

— Эх, ты! Это же мировая загадка, а ты — «как-нибудь да поднимали»!

— Ты зубы не заговаривай, а рассказывай про горшок и черепок!

— Лучше послушай, как тогда хоронили людей. Возьмут покойника, завернут в буйволову шкуру и повесят в священной роще. А когда от него останутся одни кости, то перетащат кости в дольмен и засунут в отверстие, а отверстие заткнут пробкой, чтобы душа не улетела. А другие учёные считают, что тело опускали сверху — поднимут крышку и опустят тело. Так вот такие дольмены есть в Красной Поляне, есть под Геленджиком, и на севере Франции тоже есть. А вот здесь, на побережье, их нет. И знаешь, почему нет? А потому, что здесь было развито гончарное производство и людей хоронили в гончарной посуде. Пал Палыч недавно нашёл недалеко от Гантиади старинный гончарный завод, и там ему попался угол гроба из обожжённой глины. А когда человек был незнатным, то у него не было гончарного гроба и кости его засовывали в ахипчи и закапывали в землю. А совсем бедным надевали на голову горшок и на этом успокаивались. Здорово, да? Но пока это только предположения.

— Это джихи так старались?

— В ахипчи был захоронен джих. Об этом говорят сопроводительные находки. Насчёт горшка никто ничего сказать не может. Когда бригадир нашёл горшок, он крикнул ребятам, которые играли поблизости, чтобы они позвали учителя. А ребята оказались несознательные. Они никому ничего не сказали.

— Холку бы им намылить за такие дела, — угрюмо сказал Миша и тут же вспомнил: ведь не далее, как сегодня утром, он сам был таким неё несознательным.

— А ночью кто-то пришёл и выкопал череп с горшком. Пал Палыч считает, что этот тип клад искал, он всё разбросал, ни одного сопроводительного черепка не оставил.

— Ну, а череп?

— И череп с горшком утащил.

— А Пал Палыч что?

— Говорит, за такие художества мало под суд отдать. А ты как думаешь, зачем в джиховском могильнике были маленькие кувшины и пиалы?

— Не знаю. А для чего? — спросил Миша. Он уже не стыдился сознаваться в собственном незнании.

— Чтобы джиху было сподручнее вино пить на том свете. А солонина для закуски.

— Ну, а орудия труда? Были там орудия труда? Ведь раньше в могилу обязательно клали орудия труда.

— Там был меч.

— Вот и выходит, что меч — это орудие труда. И джихи были разбойниками.

— Но там был и угловой сосуд для выпаривания соли. А если хочешь знать, то уж окончательно доказано, что джихи были солеварами.

И Адгур рассказал, как ему удалось окончательно доказать это научное положение.

Он тогда отнёс все находки домой, потому что школа была закрыта и в музей нельзя было пробраться. И вот, когда он возился, промывая и складывая черепки, к нему подсела бабушка Минако. Она спросила: «Что это ты с битой посудой возишься? Лучше бы тарелки помыл». Адгур объяснил ей, что это вовсе не битая посуда, а фрагменты доантичной керамики, а фрагменты очень умные бывают. Раз, например, от таких вот черепков они узнали, что предки абхазов добывали соль из морской воды.

Услыхав это, бабушка Минако засмеялась и ответила: «Чудачок же ты! Я бы тебе и без твоих грязных черепков это сказала. И твой дед и твой прадед выпаривали соль из морской воды. Было это, ещё когда турецкие суда обстреливали побережье. Среди абхазов целые семьи занимались солеварением. Они даже назывались «солеварами». — «Солеварами?» — «А ну, как будет солевар по-абхазски?» — «Не знаю. А что?» — «Эх, ты! А ещё абхазом себя считаешь. А как будет соль? Это-то ты можешь сказать?» — «Ну, аджика. А что?» — «То-то, что аджика… Ну, а что значит твоя фамилия Джикирба?» — «Не знаю». — «Это тот, кто сушит соль. Вот и выходит, что ты и есть солевар. Уразумел?»

В этом месте рассказа Миша не вытерпел:

— Значит, джих — это тот, кто выпаривает соль. И джигит — это солевар. А джигитовка — состязание солеваров на конях! Вот это открытие так открытие!

— А может, джигитовка — это состязание, кто больше соли наварит?

— То-то ребята будут смеяться! Ну, рассказывай дальше.

— А что рассказывать, — неохотно ответил Адгур. — Я сказал Пал Палычу. А он говорит: «Всё это очень хорошо. Но этого ещё мало. Постарайся узнать, как будет «соль» на других языках.

— Подожди, подожди… «Соль» по-английски — Salt. Нет, не выходит. Надо будет спросить маму, как «соль» по-немецки.

— Вот чудак! Ты бы ещё спросил, как по-португальски. Надо брать местные языки. Как «соль» по-мингрельски?

Долго ещё говорили ребята. И хотя на этот раз Адгур доказывал то же самое, что доказывал Миша, а Миша — то же самое, что Адгур, они перебивали друг друга, махали руками с таким жаром, что можно было подумать: эти ребята поссорились на всю жизнь.

Если бы суммировать всё то, что было сказано ими тогда, то получилось бы, пожалуй, следующее.

Во-первых, просто удивительно, что Пал Палычу нужны какие-то дополнительные доказательства. И так ясно, что джихи были солеварами и никакими не разбойниками.

Во-вторых. Если джихи были солеварами, то нельзя говорить, что в могильнике нет орудий труда. Они есть, и это сосуды для выпаривания соли.

В-третьих. В стоянке не было найдено других орудий труда, кроме угловатых сосудов. Это только подтверждает, что основным ремеслом джихов было солеварение. Если бы были другие орудия труда, например, пилы или гончарные круги, то было бы труднее решить, какое же было у джихов основное ремесло.

В-четвёртых. Хотя даже первокласснику понятно, что джихи были солеварами, надо всё же завтра выяснить, как будет «соль» на других местных языках, чтобы сделать удовольствие Пал Палычу. А для этого надо спросить всех ребят-кавказцев.

В-пятых. Надо выяснить, кто утащил горшок с черепом.

В-шестых. Если считать, что джихи были не разбойниками, а солеварами, то Адгур может гордиться своими предками. И вовсе неправильно, что его дразнят «джихом-разбойником». «Джихом» называть могут, а «разбойником» — не имеют никакого права. Да и какой же он теперь разбойник, если перестал развешивать гадюк по эвкалиптам и ездить в автобусе без билетов? Пусть зовут «джихом-солеваром» или «джихом-археологом», если без прозвища никак не могут, но не «джихом-разбойником».

По пункту седьмому ребята не пришли к общему мнению. Миша утверждал, что если бы он был абхазом и его фамилия была Джикирба, то он с самого начала догадался бы, что «джих» и «аджика» происходят от одного и того же слова, и без всяких раскопок сказал бы, что джихи — это солевары. Адгур доказывал, что если бы он был писателем, как Миша, а не археологом, то он сразу догадался бы о занятии джихов по сходству слов, но он археолог, и его дело возиться с черепками, а не со словами.

На следующий день ребята сообщили Пал Палычу, что по-мингрельски «соль» — «джим», а по-свански — «джи».

После этого Пал Палычу возразить было нечего и пришлось согласиться, что джихи были солеварами и это можно считать доказанным.