Стук палочки по паркету неизменно предваряет мое появление в комнате, подобно тому, как астматический хрип аппарата искусственного дыхания предшествует явлению Дарта Вейдера – мистического ужаса в непроницаемой маске. Так говаривал Джим, наскакивая на меня из-за угла с метровой линейкой, которую он втайне от Кристофера и Клары однажды ночью выкрасил флуоресцентной краской в зеленый цвет. Подозреваю, мы с ним, дед и внук, пали жертвами заговора Рэйчел и нашей невестки Клары. Иначе как объяснить, что в течение нескольких лет мы оба, независимо от моего желания и планов на выходные, регулярно обнаруживали себя в темном зале, где Джим, стискивая от возбуждения мою руку, едва слышно подвывал реву двигателей имперских штурмовиков. А дома таращил круглые голубые глаза, точь-в-точь такие, как те, что смотрели на него с экрана, с грохотом рушился с лестницы через перила и за завтраком донимал невозмутимую бабушку особенностями устройства мотиватора гипердрайва.

Что вы хотите, сказала тогда Клара, воплощенное ехидство, чтобы Джим, как девочка Симмонсов, пальцем расковырял все бутоны в поисках цветочных эльфов? Я вынужден был согласиться с невесткой, не из опасения за ее дражайшие гипиаструсы, а потому, что мальчику в десять лет, по моему мнению, надлежит смотреть вперед, пусть даже в самое фантастическое будущее, а не оглядываться назад, с сожалениями о каких угодно драконах.

Я и сам замечаю, что в пустом доме стук раздается громко, как удар молотка. Пожалуй, в течение последних двадцати лет это был самый громкий в доме звук. Иной раз я чувствую себя горошиной в резонаторе. Твердой, морщинистой, забытой горошиной в невероятно пустом и гулком корпусе из клееной фанеры.

Я никогда не забивал себе голову вопросами любви к детям: для любви к детям в доме было достаточно женщин. Но я никогда не испытывал сомнений в своей любви к тишине. Мысль оформляется в молчании, тогда как звуки созданы для заблуждений и лжи. Шумы провоцируют нас совершать поступки, о которых мы сожалеем. Мысль оформляется в молчании.

Более того, именно в тишине пишутся лекции для Тринити и статьи, благодаря которым содержится дом в аристократическом районе на берегу Кема и весь болтливый и суетный женский обезьянник в нем.

Путь по лестнице вверх труден для меня. Ладонь касается темных перил, оставляя на них отпечаток влаги и выделяемых кожей жиров. Столбики перил почти черны, ни одно новомодное химическое средство по уходу за мебелью никогда не касалось их с тех пор, когда мать, держа за руку, впервые отвела меня в Круглую церковь и в моей голове зародилось понятие "так надо".

Они старались изменить этот дом, но я им этого не позволил. Я был научен горьким опытом, когда они притащили в дом телевизор, и он заменил камин в роли объединяющего центра семьи. Клара могла сколько угодно высмеивать бархатные портьеры с кистями, цветные стекла, бронзу и позолоту архаичных светильников и дверных ручек, высокие чопорные шкафы с коллекционным фарфором еще моей бабушки, во избежание несчастий запертые на ключ. Вот он, этот ключ, в кармане моего халата, соседствует с другими ключами домохозяина. Клара никогда не любила и не понимала этот дом. Наша вражда стала смертельной, когда я не позволил переоборудовать гараж, чтобы туда помещалась ее машина.

Я деспот, самодур и тиран. Я не сторонник женщин за рулем. Моя Рэйчел никогда не затрудняла себя тем, чтобы открыть дверь авто со своей стороны, хотя сила ее характера вполне позволила бы ей водить самолет или даже отдать приказ на бомбардировку Хиросимы. Если бы я дал слабину в этом вопросе, мне пришлось бы пожертвовать либо частью сада, и без того крохотного, полного зелени и роз, либо нарушить внутренние пропорции дома, если бы расширение пошло за счет внутреннего пространства. В любом случае это означало груды щебня, брызги извести, окаменевшие лужи цемента и кирпичную взвесь в воздухе, снесенные перегородки и нарушенные пропорции. Мелкие временные неудобства, как презрительно именовала их невестка. Святотатство – было мое внутреннее самоощущение.

В конце концов, она всегда могла оставить автомобиль припаркованным у тротуара или на платной стоянке. Кристофер, искренне стараясь найти компромисс, предложил ей занять место в гараже, согласный сам переместиться на стоянку. За мной из колледжа присылали служебное авто, а Рэйчел для поездок по магазинам вызывала такси. Но, думаю, война была уже развязана. По настоянию Клары они забрали Джима и уехали в Лондон, где обосновались в многоквартирном муравейнике в массиве "Тектоник". За несколько лет, однако, я достаточно изучил эту крашенную гарпию из Челси. Унаследовав дом, она без всякого содрогания наводнит его модными дизайнерами. А то и агентами по недвижимости. И это его убьет.

Но не сегодня. В ком я вовремя не распознал врага, так это в Рэйчел. В этом доме она чувствует себя законсервированной, сказала она. Два чемодана, такси, очки и шарф, прикрывающий волосы с утонченной женственностью родом из сороковых, когда женщины умели красиво плакать и красиво уходить. Она обосновалась на Ривьере, где лето удовлетворяло ее тягу к воздуху, свету и обществу, а средиземноморская зима – естественную для человека потребность в одиночестве. Шелестящий голос в телефонной трубке, дважды в год – на Рождество и в день рождения – сообщавший мне, кто женился и кто чем болен. Новости, которые я даже не хотел знать. Смешная обреченная попытка перебросить между нашими островами паутинно тонкие мосты.

Моим оставался тут лишь дом. Глядя друг на друга мы лелеяли нашу обоюдную гордыню.

Слишком много мыслей для одной лестницы. Раньше, с более легкой головой, я взлетал по ней в несколько секунд.

Дверь библиотеки – дальняя по коридору. В этом есть смысл: туда не достигают шумы из гостиной. Иду туда, простукивая перед собой каждый шаг, налегаю на бронзовую ручку – она тугая, а дверь тяжела. Перешагиваю порог, как всегда, с чувством мрачноватого удовлетворения. Дом мой, а библиотека – мое логово. Сердце мое принадлежит черному дубу.

Здесь темно. Ну, не настолько, конечно, чтобы вовсе глаз выколи. Вдоль стен и до самого потолка высокие застекленные шкафы. Во всю высоту противоположной от входа стены – узкая балконная дверь "французское окно". Всего света – щель между портьерами, яркая от свежего снега. Книгам вреден солнечный свет. В особенности – старым книгам. Шкафы прикреплены к стене, поперек – два полированных полоза, по которым перемещается лестница: один на высоте двух футов от пола, другой – на высоте семи, почти вплотную к стеклам. Лестница, таким образом, наклонена ровно настолько, чтобы вектор действия силы тяжести оставался правильным. Классическая английская библиотека, как сказала Рэйчел, появившаяся здесь с суровым выражением лица, исполненная желания доказать моему отцу, что никто не печатает чище нее. Классическая настолько, что теперь таких в общем-то и не бывает. Я в тот день как раз отдирал бумагу, которой были крест-накрест заклеены окна. Студентов нашей специальности в армию не брали, и я просидел эти годы, сжав кулаки и стиснув зубы, согласно графику обходя улицы в составе патруля гражданской обороны и сходя с ума от ощущения крошечности и хрустальной хрупкости центра империи, которая до сих пор казалась вросшей корнями в самый центр земли. Мой вклад в обустройство берлоги выразился в компьютере на столе. С тех пор, как я перестал пользоваться услугами безграмотных наемных секретарш, я осознал, что проще исправить ошибку в памяти, не набивая текст заново и не комкая неудачный лист. Как раз сегодня я собирался дополнить лекции из подборки материалов, присланных Джимом из Макгиллского Университета Монреаля. Я нажал кнопку "Power", включил монитор и подошел раздвинуть портьеры.

Сначала я подумал, что по ошибке надел не те очки. Или вовсе забыл надеть их. Пыль, парящая в узком солнечном луче, выглядела не как обычное мелкое, играющее алмазными гранями крошево. Она вообще… не выглядела как пыль. Сказать по правде, это были настоящие хлопья, светящиеся по краям и хаотически перемещающиеся в столбе света. Я снял очки и протер, попутно убедившись в их наличии. Спускаться за ними вниз было бы немыслимо. Потом вооружил ими свой нос. Потом задумался о звонке в ректорат на предмет кандидатуры студента, который за несколько фунтов в неделю и сладкую мечту о послаблении на моих экзаменах согласился бы пройти здесь с влажной тряпкой. С нового года, желательно в неделю – раз. Последнего я уволил как раз перед наступлением рождественских каникул, когда застал его при попытке пройтись по корешкам драгоценных книг пылесосом. Убивая в прах свои последние надежды, парень кричал, что в этом доме-музее согласится работать только музейный работник, да и то не всякий, а только исключительный фанатик своего дела, полагающий уход за предметами старины возможным исключительно с применением современных им средств. К калитке он шествовал приседая, разводя руками и на разные лады издевательски приговаривая: "Метелочка для пыли!"

Ах да, пыль!

Возможно, виной всему были мои склеротизированные сосуды. Вам, без сомнения, знакомы эти светящиеся червячки с черным хвостиком, время от времени появляющиеся перед глазами. Кровосос с внимательными глазами, называющий себя моим домашним доктором, навещает меня регулярно, скорее всего, по инициативе Рэйчел, и отчитывается перед ней же по телефону, используя мое имя в своих собственных рекламных целях. Не мой человек, а стало быть – на войне как на войне. Согласно установленным мною негласным правилам, я позволял ему проводить над собой все его бессмысленные процедуры, и в точно предписанное время смывал рекомендованные им таблетки в канализацию. Я, видите ли, верю, что методичность и последовательность рано или поздно приносят свои плоды. Едва ли было бы разумно позволить ему преждевременно, на радость наследникам, загнать меня в гроб.

Напряжение тут не поможет. Для того, чтобы успокоились эти мечущиеся искры, надобно расслабиться и посидеть. Пятясь, я нащупал рукой позади себя кресло и опустился в него. Потом так же наощупь обнаружил на столе очки "для близи" и надел их.

Если сфокусировать взгляд на искре из глаз, она исчезнет.

Эта не исчезла. Перед моим лицом в раздражающем трепете прозрачных крылышек завис субъект размером с мой мизинец, одетый в лосины, подпоясанную широким ремнем тунику и шапочку, в точности как в мультфильмах про эльфов или Робин Гуда.

Я не испугался, а только нервно сглотнул, когда легчайшее прикосновение задело кончик моего носа. Человек, восемьдесят семь раз встречавший Рождество, едва ли способен бояться того, во что не верит. В данном случае я не поверил собственным глазам. Но пока я на него моргал, существо подняло к лицу кулак, приложив его к носу оттопыренным большим пальцем, а направленным ко мне мизинцем несколько раз качнуло из стороны в сторону. Вероятно, таким образом оно передразнило броуновское перемещение моего взгляда. За это время я рассмотрел его полусапожки с длинными острыми носами и висевший на поясе рожок. С противоположного конца комнаты сквозь стекло книжного шкафа на меня издевательски уставились подшивки бюллетеней Кавендишской лаборатории. Резерфорд и Томсон, Резерфорд и Гейгер, Резерфорд и Содди… Белые обложки утверждали материальность мира вплоть до строения атомного ядра.

Мой резкий выдох отбросил его в сторону на пару футов и спровоцировал возмущенный комариный писк. Потом… потом я оказался в самой середине стрекозиной стаи.

– Фрике, немедленно прекрати! – раздался повелительный голос. Дамский. Стервозный, знаете ли, такой голос, из тех, кому проще повиноваться, нежели сопротивляться. И Фрике – таково было, по-видимому, имя молодца в зеленом, послушно порскнул прочь. Дама заняла его место.

Ух, какая это была дама! Я видел разные образцы. Моя мать носила корсет, юбку до полу и увлекалась шляпками. Рэйчел, например, появилась в этом доме в платье с круглым воротничком, с бантиком у ворота, синий крепдешиновый подол спускался на ладонь ниже колена, и в очках, оправленных в рог. Феминизм, моментально выродившийся в свою противоположность. Кристофер, с детства пресытившийся обществом образцовых кембриджских дочек, притащил в дом рыжую девицу в босоножках без чулок и юбке от Мэри Куант. Нынешняя канадская девушка Джима, судя по электронным фото, была пухленькой блондинкой и носила джинсы и кожу. Да и сам Джим заделался совсем канадцем: носил свитер под пиджаком и разгребал лопатой снег на стоянке перед домом.

Дама, зависшая перед моим носом, была одета во что-то прозрачное, причудливо обернутое вокруг изящного стана, вихрящееся у ног, переливчато-обильное… И все равно оставляющее неудобное ощущение того, что миниатюрная госпожа не одета. По меркам Кембриджа подобное декольте было вызывающе непристойно. Дамы нашего круга называют таких особ "роскошными", ухитряясь шипеть на этом слове. Исходя из субъективного ощущения, оторвать от них глаз практически невозможно.

Она была брюнетка, с волосами, уложенными наверху в невероятно сложный "слоеный пирог", с открытой шеей, недлинной, но гордой и с изысканным изгибом. И она смотрела на меня, явно ожидая от меня какого-то действия к началу разговора. Я замешкался. Если бы на мне была шляпа, я бы ее снял.

– Я их королева, – сказала она. – Меня зовут Маб.

Естественно, как же иначе!

– Я много слышал о вас, – в прежнем замешательстве отозвался я. – Хотя, признаться…

– Я привыкла к обращению "Ваше Величество", – перебила она. Впрямь привыкла, ее ледяной тон трудно было назвать доброжелательным. – Но поскольку вы не являетесь моим подданным, вероятно, вас устроит обращение "миледи".

Я вспомнил, что я – в своем доме.

– Не могли бы вы, – я дернул кистью в воздухе, – перестать…

Ее прекрасные брови приподнялись, что означало, по-видимому, изумление.

– Я могу пойти на такую уступку, – температура ее голоса понизилась еще на несколько градусов. – Но обычно я соглашаюсь подвергнуть себя этому роду неудобств только в дипломатических целях. Должна я понять, что вы предлагаете мне официальные переговоры?

– Я… мнээ… прошу вас, миледи… будьте так любезны.

Все еще сохраняя напряженное выражение лица, миледи Маб изменила ритм трепыхания крылышек и плавно опустилась на стол передо мной. То есть на клавиатуру, которая немедленно отозвалась протестующим писком.

– Эй! Эй! То есть… прошу прощения, миледи! – к своему стыду я обнаружил, что пытаюсь нервическими жестами согнать ее на твердую поверхность, словно какое-нибудь насекомое, и даже зажал для этого в руке лист лекции, свернутый в трубочку. В последнее время в этом доме я был самой высокой и более того, единственной из договаривающихся сторон. Похоже, это испортило мои манеры. Сохраняя совершенно невозмутимое выражение лица и переступая с клавиши на клавишу – с паническим ужасом я следил, как вычитанная и готовая к передаче в издательство лекция в совершенно произвольных местах разбавляется сериями 'ttttt', 'fffff', 'xxxxx'- она проследовала к раскрытой папке и села на край сложенных в стопку листов лекции. Сцепленные на коленях руки придали ей вид одновременно и соблазнительный, и достойный. Будь она моего размера, она без труда добилась бы от меня любых уступок.

– Итак, миледи, чем обязан?

Перед тем, как ответить, она огляделась по сторонам, и этот оценивающий взгляд мне не понравился.

– Мы будем тут жить, – сказала она.

Это прозвучало настолько немыслимо и невозможно, что повергло меня в молчаливый поиск достойного ответа на все необходимое ей время. Во всяком случае, следующая реплика тоже принадлежала ей.

– Это единственный дом в досягаемой для нас округе, где могут обитать эльфы.

Вот как. Значит – эльфы. Можно было самому догадаться. Я посмотрел в сторону рамы, главным образом чтобы убедиться, что она плотно закрыта. Она проследила за моим взглядом.

– Это не те стены, что нас остановят. Мы не настолько физические сущности. Пока это все, что вам следует о нас знать.

– Да, – выдавил я. – Но почему… такая честь?

– Пыль, – пояснила она, как будто это было совершенно элементарно. – Ваш дом единственный, где нет кондиционера.

– Пыль? – я сдвинул брови, пытаясь самостоятельно провести параллели между пылью и основами жизнедеятельности эльфов. Потом подозрительно огляделся по сторонам. Неужели свежему взгляду…

– Ну, разумеется, речь идет не об этих кошмарных хлопьях, свисающих с полок и стропил, и полах, на которых остаются отпечатки крысиных лап. Будучи вынуждены ютиться в подобных условиях, существа нашего вида изменяются к своей противоположности. Но сейчас речь не о том. Все эти пылесосы, кондиционеры, озонаторы, кварцевые лампы, антибактериальные излучатели и деодораторы, которыми люди – доминирующий вид! – обставили свою жизнь, делают невозможным даже самый минимальный симбиоз.

– А собственно, почему- Что в ней такого особенного, в пыли?

Королева Маб улыбнулась мне, как ребенку. Ну, то есть, я не знаю, как она улыбается детям, но сейчас в ее улыбке читались снисходительность, терпение и явное ощущение превосходства.

– Пыль, танцующая в воздухе – это смех влюбленных богов, отрицающих законы, – сказала она мягко. – Из нее родились радость и ее близнец – счастье. Очищая и обеззараживая воздух до той степени, до какой это сейчас позволяет ваша технология, люди свели понятие ее волшебства к статическому электричеству, а жизни – к простому химическому взаимодействию веществ.

– Простому?

– Ну, чтобы пощадить ваши чувства, могу назвать их "достаточно сложными", – съязвила королева, выделяя ударением слово "достаточно". – Даже старые книги сейчас хранят чуть ли не в вакууме. У вас, – она обвела библиотеку взглядом, – еще сохранился этот неповторимый влекущий аромат. Так же притягательно пахнет только вино, натуральный шелк, фарфор, расписанный вручную, да еще, может, настоящий огонь в настоящем камине. Эльфы не живут без ощущения волшебства и ожидания чуда.

– А это, – я кивнул на компьютер, на фоне чьего монитора происходила наша беседа, – вас не пугает?

Дама бросила через плечо небрежный взгляд.

– Обычный артефакт. Известный как палантир или яблочко на тарелочке, разве что в варианте, адаптированном для обывателя. Если не ошибаюсь – Интернет? Немножко магии в обычную жизнь. Время от времени такое происходит, но хорошего в этом мало. Компьютерная графика понемногу отучила вашу расу удивляться. Избыточность технологии в этом сродни эффекту обеззараживания, который мы уже обсудили. Создать настоящее чудо по-прежнему способны немногие, однако почти все теперь воспринимают чудо как должное.

Мышка, задетая рукавом моего халата, сдвинулась, погасший было экран засветился вновь. Открылась первая страница. Я всегда начинал первую лекцию, записывая на доске как главный постулат и исходную точку:

Е=mc^2.

Глаза ее расширились, ноздри дрогнули. Фрике тут же обозначился над ее левым плечом, положив ладонь на шпагу, готовый противостоять даже бумаге, свернутой в рулон.

– Вы сами занимаетесь магией- – спросила она. – Вы служите Злому Властелину- Что означает начертание здесь сего знака всемогущества?

Я чуть было не переспросил, что именно она подразумевает под всемогуществом, однако мне уже надоело повторять за ней слова. От этого я выглядел полным идиотом.

– Я служу только собственному ученому авторитету, и чуть в меньшей степени – своему кошельку, миледи, – отрезал я. – Я пожилой и, надеюсь, свободный, материалистически настроенный англичанин. Перед вами простейшая формула соотношения Эйнштейна, известная каждому школьнику. Судя по комментариям, какие вы только что отпускали тут в адрес современной науки, едва ли я мог рассчитывать вас ею напугать. Эта формула – краеугольный камень всей теории относительности.

Миледи Маб покачала головой, сохраняя скорбное выражение лица. Как будто ей выпала обременительная обязанность ознакомить несмышленого младенца с нелицеприятными сторонами взрослой жизни.

– И опираясь на камень сей, вы отказались от абсолютов этики, эстетики и норм рыцарский морали, смешав добро и зло в единый серый цвет. И восхитились множеством полученных оттенков, как будто в самом деле произошли от обезьян.

Я хотел возразить, что на Эйнштейна в данном случае она возводит напраслину, что в раскрепощении общества повинен Фрейд, а возможно, и Дарвин, и 68-ой год, но промолчал, потому что в этот самый момент был осенен другой, более насущной мыслью.

– Сколько вас?

– Все, сколько есть. Весь народ.

Я ахнул.

– А если я против?

– Я это не обсуждаю, – просто сказала она. – Только поверьте, что вам будет дешевле обойтись без войны.

Я был невежлив. Точнее, я был достаточно вежлив, чтобы уделить этому продолжающемуся бреду или скорее галлюцинации столько драгоценного времени, какой бы прелестной ни была крошечная особа на моем письменном столе. Дипломатия – дипломатией, дама любого размера вправе рассчитывать на мою учтивость, но до определенной степени. Предел есть всему, и учтивость не сковывает меня, когда я вижу, что ею пользуются для ущемления моих интересов. Писк и возня за прижизненным изданием "De nova Stella" Тихо Браге заставили меня подняться на ноги, решительно пересечь комнату и поднять книгу, за которой обнаружилась взлохмаченная парочка. Девушка попыталась втиснуться в щель между переплетами, молодой человек отважно выхватил булавочную шпажонку. Я легко прихлопнул бы обоих одной газетой.

– Вы что же, – растерянно произнес я, – намерены тут размножаться?

От королевы, взвившейся в воздух в районе моего виска, тянуло холодом, как от зависшего в невесомости кубика льда.

– Мои подданные будут наказаны за неуместную торопливость и нарушение правил дипломатического этикета. Но налагать жесткие постоянные ограничения в деле вроде этого было бы ноправданной жестокостью, вы не находите?

– Ну нет! Только через мой труп! – заявил я и решительно покинул библиотеку. Я нуждался в одиночестве, дабы продумать планы войны.

Пыльные эльфы. Отлично. У меня завелись паразиты.

* * *

Я скверно спал. Мне снилась королева Маб, повисшая в воздухе над моей головой. Рыжеволосый Фрике шнырял за ее спиной вверх-вниз, и я без труда распознал в нем мелкую бездарную сволочь из тех, что паразитируют на особенном расположении высокопоставленных дам. В данный момент функция его состояла в том, чтобы держать перед собой крохотный фонарик. Благодаря фонарику я, собственно, их и видел.

– Ваше Величество, – сказал он, приглушив голос, но так, что я все равно слышал, – вы же могли бы решить эту проблему раз и навсегда. Для вас его сон – все равно что для скульптора глина.

– Он слишком старый, – отозвалась Владычица Снов. – Что толку щекотать ему ноздри- Пробуждение в этом разбитом дряхлом теле только разочарует его.

Фрике высокомерно пожал плечами. Похоже, мой шовинизм в отношении него был полностью взаимным.

– Я говорю о другом. Ты, – от меня не ускользнула эта смена местоимения на более доверительное, – могла бы сделать что-то более… радикальное. В конце концов, он несносный старик, никому не нужный, злой и обремененный дурными мыслями. Насколько мне хватает опыта, смертные желали бы, чтобы их существование завершалось именно так, в спокойном мирном сне.

Я хотел пошевелиться, проснуться, разогнать этот дурацкий страшный сказочный, порожденный комплексами сон, но был не в состоянии заставить себя ни повернуться, ни крикнуть, как это обычно бывает во сне. Мне было бы смешно наблюдать себя приговариваемым высокомерной маленькой леди, в сущности плодом моей фантазии или маразма, когда бы я не был так возмущен. Мало того, что они в грош не ставили презумпцию невиновности, так я еще и слова от себя произнести не мог!

– Таким образом мы ничего не выиграем, – возразила Маб, и я на удивление взбодрился. – Сейчас не те времена, когда мы могли столетиями безнаказанно оставаться в заброшенных замках, тревожимые только дерзкими деревенскими мальчишками. Только он один содержит дом в пригодном для нас состоянии. Если он умрет, его наследники немедленно выхолостят тут всю атмосферу, и нам предоставится прелестный выбор: снова ютиться в тесной второсортной квартирке-сарае.

– Маб, – прошептал Фрике прочувствованно, – мне больно видеть, как ты поступаешься королевским достоинством!

– В противном случае эту восхитительную жилплощадь займут гремлины – молодая раса, порожденная человеческой фантазией в эру электричества. Они устойчивы к дисбактериозу.

– Гремлины нам не страшны! – воскликнул ее отважный рыцарь. – Для того чтобы вывести гремлинов, достаточно отключить электричество.

– Дом без электричества? – Маб фыркнула. – Это намного интереснее, чем дом без кондиционера! Нет, я сказала. Пока – нет.

* * *

Мудрено ли, что поднялся я в дурном настроении- Что может быть глупее, чем на восемьдесят седьмом году жизни увидеть эльфов во сне-

Привычно прячась от депрессии за кругом повседневных дел, я принял душ и сварил себе кофе в турке, на жаровне с горячим песком. Я категорически отрицаю существование депрессии и не верю в оправдательную силу мигреней. Накрыл себе на кухне, налил сливок в сливочник, положил масло в масленку, выставил на стол перед собой серебряную сахарницу и приступил.

Среди повадок аристократии есть одна – пить кофе без сахара. В этом смысле я отступаю от традиций. Мозгу необходимы простые углеводы. Левой рукой приподнял "крышу" сахарницы-башни, замахнулся ложечкой. И замер.

Первым моим чувством был рвотный спазм. На крупинчатой поверхности сахарного песка отчетливо обозначились оспинки. Осторожно приблизив лицо к краю сахарницы, я рассмотрел ямки вблизи. Кто-то как будто хватал сахар горстями… или ступал по нему крохотными ножками. Даже если я попытаюсь заключить с ними пакт, их дети все равно доведут меня до инсульта.

Кошмар продолжался.

– Чтоб через два часа, – заявил я, глядя в обманчиво пустое пространство библиотеки, – вашего духу тут не было! Я предупредил. Иначе пеняйте на себя.

Системный блок гудел, подмигивая красным и зеленым огоньками. Неужели я не выключил его, уходя отсюда вчера в растерянности и гневе- Подобные промахи числились за мной, и сильно я не удивился. Я дернул мышью, чтобы высветить экран, и отправил лекцию на принтер. Предупреждение было сделано, помочь принтеру я не мог. Поэтому я их оставил. Я не изверг. Два часа им на эвакуацию. Кто не спрятался – я не виноват.

* * *

Джим называл наш старенький пылесос АрТуДиТу. Поднять его на второй этаж оказалось для меня задачей непосильной. Поэтому я позвонил в службу проката, и к полудню дождался к служебному подъезду "пикап", откуда посыльный на руках вынес мне блестящую круглую кроху "Скарлетт". Он задержался ровно настолько, чтобы продемонстрировать мне ее мощность: силой всасывания трубка удерживалась на раскрытой ладони, обращенной к полу. Бумажный пакет, встроенная в ручку система "Торнадо" и кварцеватель воздуха, проходящего насквозь. Поскольку АрТуДиТУ не был способен ни на что даже приблизительно в этом роде, малышка меня впечатлила. Парень сердился: в сочельник рабочий день у него был сокращенный. Он, наверное, еще не повесил на дверь рождественский венок.

Накинув на плечо ремень переноски и перехватывая перила, я вновь, с трудом переводя дыхание, вскарабкался в библиотеку и замер на пороге. Меня встретила оглушительная тишина. С телескопической трубкой в руках, увенчанной насадкой для щелей, с ребристым шлангом, напоминавшим шею птеродактиля, я внезапно почувствовал себя полным идиотом, как будто всем своим профессорским авторитетом взгромоздился на дракона и готов обрушиться из поднебесья на плодородные равнины.

Никто не шнырял возле моего лица, но тем не менее я знал, что они здесь. Трепет прозрачных крылышек на периферии зрения подсказывал, что эти ублюдочные порождения фантазии отважились принять мой вызов. Во имя основ моего существования я не мог пойти на попятный.

Держа "Скарлетт" за спиной наподобие баллона с инсектицидом, я решительно шагнул вперед. Я буквально кожей ощущал окружавшую меня панику. О, они уже знали, что такое – пылесос. Поплотнее сжав губы, я посмотрел на свою руку, лежавшую поверх кнопки.

Она показалась мне чудовищно некрасивой. Костлявая, по-зимнему белая, морщинистая, перевитая вздутыми жилами и испещренная пятнами. Рука Смерти на ядерной кнопке, не иначе. Непроизвольно меня передернуло. С другой стороны, какое бы это имело значение в случае, скажем, муравьев- Или, тем паче, шершней, заведись они под моей крышей-

Выставив перед собой долотообразный клюв, я шагнул вперед, одновременно нажимая кнопку. "Скарлетт" взревела как большая. Воздух вокруг меня дрогнул и начал закручиваться в спираль. Вибрация трубки прошла по трубкам моих костей, и вокруг меня начал формироваться кокон жара. В рев пылесоса влился многоголосый стон, и меня охватило ощущение необратимой жути. Тоненько задребезжали стекла в дверцах книжных шкафов, затрепетали портьеры, бахрома на них вытянулась, подобно растопыренным пальцам, как будто сослепу нащупывая меня. Трубка, казалось, рвалась вперед, словно обладала своим собственным аппетитом. Глаза расширились так, что стали, кажется, больше очков. Я упивался восхитительным испугом перед силой в своих руках.

Кое-что, однако, следовало предусмотреть! Пачка листов в выходном лотке принтера – мой обновленный курс лекций – захлопала белыми крыльями и взвилась, как из гнезда на волю. Глядя, как они порхают в воздухе, я с трудом нашарил на ручке кнопку Выкл.

Рев стих, бахрома опала, бархатные шторы с видимым облегчением повисли долу. Распечатанная лекция с тихим шорохом опадала на пол. Все мгновенно, как будто даже с выдохом облегчения вернулось на свои места. Воздух вокруг меня оставался горячим, но все же понемногу остывал. Поспешно выпутавшись из лямки пылесоса, я опустился на колено, попутно вспоминая все о классическом английском ревматизме, и принялся собирать листы обратно в пачку…

О ужас. Они не были пронумерованы!

Весь трясясь, двумя припадающими шагами я пересек пространство, отделяющее меня от монитора. Ей-же-ей, я помнил, как вставлял нумерацию. Однако нижний колонтитул был пуст. Чист. С чувством нарастающего отчаяния я несколько раз ткнул пиктограмму Undo. Бесполезно. Файл с лекциями был заботливо сохранен. Для верности, видимо, даже закрыт и открыт. Сколько их трудилось над этой пакостью- Десять- Или мерзавец Фрике лично перепархивал тут с одной клавиши на другую- Машинально я выполнил команду Вставить -› Нумерация страниц, потом сел, опустив руки на колени. Я поднимусь на кафедру третьего числа, сразу по окончании мишурно-конфетного безумия встречи Нового Года. Что еще они попортили-

Нет, конечно, стоя перед студентами, я не держу глаза в листе. Но наличие текста – это костыль, который заметишь только тогда, когда он настоятельно потребуется. Стоит исчезнуть одному индексу или степени, и Тринити будет показывать на меня пальцем на протяжении нескольких поколений.

Все так же механически я сбросил обновленный файл на печать. Ничего не произошло. Чуть слышное гудение хьюлетт-паккарда и мигающая на нем лампочка объяснили мне, что в подающем лотке нет бумаги. Я пошарил рукой в пачке и обнаружил, что обертка пуста. Поднялся с кряхтением на ноги, но только для того, чтобы убедиться – пачка была последней.

Уже темнело. Сочельник. Рождественские каникулы. Я потянулся к телефону, почти безнадежно набрав номер магазина и обреченно выслушал долгие гудки.

В следующий раз я поднимусь сюда с дустом. А пылесосом пройдусь позже, чтобы убраться. Но не сейчас. Сейчас у меня на руках кипа из двух сотен разрозненных листов, и несколько дней в наличии, чтобы вычитать их на предмет заложенных мин и разложить в нужном порядке. Я взял со стола несколько карандашей, сунул под мышку папку и, нащупывая палочкой путь, вышел за дверь.

Они все еще были здесь. Я слышал их присутствие, пока шел: сдерживаемое дыхание, возбужденный шепот, шорох крылышек буквально из-за каждого переплета. Ужо вам!

Затворив за собой дверь, я остановился в пустом и темном коридоре, главным образом, чтобы унять сердцебиение. Потом нашарил на стене выключатель и нажал кнопку. Ничего не произошло. Лампочка перегорела. Или диверсия.

Спускаться в темноте по лестнице я не отважился. Слишком много факторов риска для старика, живущего в одиночестве. Простукивая пол перед собой тростью, я двинулся вдоль коридора, толкая двери, попадающиеся мне по пути.

Вторая справа подалась. И свет зажегся, позволив мне окинуть взглядом старую детскую Джима. Баракановое покрывало, наброшенное на постель двадцать лет назад, детский письменный стол, полка над изголовьем, уставленная фигурками-сувенирами. Пластмассовый Питер Пэн с мечом из фольги, синий стеклянный Флиппер на волне, даже шоколадный Шалтай-Болтай, подаренный Кларой. Джим, помнится, категорически отказался откусывать ему голову. Для съедения, заявил он, шоколад в плитках есть. Еще был маленький медвежонок, окрещенный Эвоком Виккетом, белый фарфоровый единорог, детский браслет-цепочка с кусочками янтаря – от Рэйчел, рабы гороскопов, поскольку Джим родился под знаком Льва, и, конечно, полный набор персонажей Звездных Войн, неотличимых друг от друга под слоем пыли. Хотя Дарт Вейдер, конечно, был крупнее остальных.

Внезапно мне расхотелось идти куда либо еще. Спускаться по лестнице, подниматься по лестнице… С тем же успехом я мог перебирать свои лекции здесь. Всю рождественскую ночь, если захочется. Стол и стул Джима были мне, разумеется, малы, поэтому я вытащил из-под покрывала пару подушек, прислонил их к изголовью стоймя и устроился на кровати как в мягком кресле, предварительно включив лампу на полке и погасив верхний свет. Яркость была достаточной, в свое время я сам проследил за этим, поскольку Джим постоянно читал в постели. И еще в лампу были встроены часы, подмигивавшие мне зелеными секундами. Лампа настраивалась так, чтобы погаснуть в заданное время: Джим засыпал, забывая выключить ее, и постепенно высота светящегося столбика плафона уменьшалась, погружая комнату во тьму. Игрушка эта, помнится, очаровала и меня, когда – сколько же лет назад- – я выбирал ее в подарок.

Это мой дом. Тут нет места, где мне было бы неуютно.

Погружаясь в тишину, я теряю чувство времени. Сперва появляется ощущение песка под веками. Пальцы становятся медленными, голова опускается на грудь. Потом… потом следует толчок, грубый, как удар локтем вбок, и ты испуганно озираешься, пытаясь понять, где ты и что кругом происходит.

Я распахнул глаза в окружающую меня бурую тьму. Четко очерченное круглое пятно бледно-желтого света лежало на противоположной стене. И в нем, выгибая крутую шею, двигался гигантский единорог.

Я дернулся вскочить, ни зги кроме этого чудовища не видя. Полка над моей головой, рассчитанная на рост десятилетнего ребенка, встретилась мне на пути, и встреча наша немедленно ознаменовалась снопом разноцветных искр. Старые гвозди, вбитые в стену, не смогли ее удержать, но это я сообразил уже после, а сейчас на меня, оглушенного сильнейшим ударом, градом посыпалась сверху какая-то неразличимая мелочь, от которой я беспомощно отмахивался руками. В довершение всего меня тюкнула в темечко сама лампа. И погасла.

Некоторое время я сидел в темноте неподвижно, ожидая еще бог знает каких неприятных сюрпризов. Хотя нет, я льщу себе. Просто приходил в себя с перепугу. Потом с трудом встал, шаря руками вокруг себя в поисках опоры и инстинктивно втягивая голову в плечи: ведь неизвестно, что еще могло рухнуть на нее из темноты. В этот момент я отчаянно желал, чтобы пришла хотя бы уборщица миссис Уиттекер, которую я ожидал не ранее третьего числа.

Темная комната с тенью единорога, отпечатавшейся у меня на сетчатке, внезапно стала ловушкой. Вытянув перед собой руку и шаркая ногами, я нащупал дверь, выпал в коридор и прижался спиной к стене. Не помню, куда в процессе этих перемещений я дел трость.

Так, держась за стену, я дополз до библиотеки и ввалился в нее, ударив ладонью по выключателю, благо, тот был рядом с косяком.

Плафон вспыхнул, на мгновение ослепив меня: зрачки расширились, привыкнув к темноте, и несколько секунд я стоял, закрыв глаза и любуясь зелеными пятнами на внутренней стороне век. В моем субъективном мире не осталось ни одного твердого камня, чтобы возвести на нем непоколебимую жизненную позицию.

Когда я открыл глаза, все они были здесь. Выстроились в воздухе ровными рядами, окруженные ореолом без устали трепещущих крыльев. С обложки Оксфордского Словаря грянул бравурную музыку живой оркестр. И все равнялись на меня, словно гвардейцы – на королеву.

– Ну- – хрипло каркнул я. – Что?…

Ряды их дрогнули, а я вытаращил глаза. Все они, как один, и рыцари в зеленом, и дамы в шелках, преклонили колено. Прямо так, вися в воздухе. И то же самое сделала миледи Маб прямо напротив моего носа. Несколько странный способ принимать капитуляцию, вы не находите?

– Ты спас единорога, – сказала она глубоким, дрогнувшим голосом. – Народ благодарит тебя.

С бессмысленным выражением лица я посмотрел сперва на руку, которой ощупывал стены и включал свет, потом вспомнил про другую, сжатую почему-то в кулак.

В кулаке был фарфоровый единорог с упавшей полки. Как я подхватил его в темноте – было немыслимо. Краем сознания я сообразил, что он-то меня и напугал, отбрасывая на стену тень в свете угасавшей лампы. Столбик света уменьшался, тень двигалась и росла. И вовсе необязательно было обзаводиться по этому поводу шишкой на маковке. Я подхватил хрупкую фарфоровую фитюльку каким-то чудом, сам того не сознавая. Им впору бы надо мной смеяться…

– Ты спас единорога, – повторил за королевой хор голосов. – Народ благодарит тебя.

– Народ наилучшим образом отблагодарит меня, – резко сказал я, – если перестанет мельтешить перед глазами, когда я этого не хочу. Вы можете прикинуться невидимыми, я знаю. И еще… ежели народ желает сахару, я выставлю вам блюдечко отдельно. Мой – не трогать.

– Народ согласен.

– То-то же.

Я покинул библиотеку в сопровождении процессии светляков, повисших вдоль лестничных перил, таким образом лишив меня возможности расшибиться при падении вниз. Не могу сказать, чтобы услуга эта была неуместна. Эскорт проводил меня до дверей спальни, где я и упокоился наконец на ночь, ожидая, что завтрашний день расставит все на места, и что свидетелей моей дури никто поутру не сыщет.

* * *

Я проснулся, когда уже рассвело. Свет лился в окно совершенно прозрачный, ломкий и хрустальный до звона. Видимо, там, на воле, было очень холодно. Вымороженный из воздуха конденсат инеем осел на ветвях вязов. Я смотрел на них минут пять, вообще не имея никакого желания шевелиться.

Единорог ждал меня на ночном столике. Витой рог у него во лбу был остро заточен и направлен в мою сторону. Вся зверюга – не более моей ладони. Я осторожно взял его поперек туловища и пошел наверх, отнести его в комнату Джима, где ему самое место.

Но, как оказалось, норма чудес была еще не выработана за ночь. Комната, пустая вчера, оказалась занята. Из Джимовой кровати на меня глянул незнакомый ребенок в полосатой пижаме. Мальчик, лет десяти навскидку. Светло-русые волосы, круглые, откуда-то смутно-знакомые голубые глаза. Мое: "Ты кто?" прозвучало одновременно с его: "Я где?"

Минуту мы молчали, уставившись друг на друга.

– Твоих родителей зовут Кристофер и Клара?

Он помотал головой:

– Нет! Папа Джим и мама Трейси.

Я… начал понимать. Понимать все, кроме того, как я начну письмо к Джиму. Поперек стола красовалась линейка, выкрашенная флуоресцентной краской в зеленый цвет.

– Ты в Англии, – как можно будничнее сказал я. – И, судя по всему, ты мне правнук. Как тебя называть?

– Люк, – заявил он так, словно это само собой разумелось.

"Джим, – напишу я, – объяснить это невозможно". Общеизвестно, что среди их талантов числится способность воровать детей. Едва ли Джим мог назвать сына иначе. Я подавил улыбку.

– Звездные Войны или Властелин Колец? – быстро спросил я. – Отвечай не думая, это тест.

– Ха! – сказал он, спуская на пол босую ногу. – Поровну. Свет – левая рука Тьмы.

– Можешь называть меня Дартом Вейдером.

Утвердившись на полу, он серьезно протянул мне ладошку.

– Много о тебе слышал. Рад.

Я хмыкнул и отвернулся к окну. Вместе мы будем править галактикой.