Олимпия-отсос. – Серебро или терракота? – Пасквино, spletnya.ru. – Про дружбу красивых мужчин и умных женщин. – Палаццо Памфили (Не Дориа). – Спорт, секс и святая Агнесса. – Дунай, Ганг, Нил и Рио-де-ла-Плата. – Сант'Аньезе ин Агоне. – Про бедную вдову. – Женатый кардинал. – Ieri, oggi, domani. – Ремейки. – Про стоимость недвижимости на Пьяцца Навона. – Всё голодной тоскою изглодано, отчего же нам стало светло? – Одинокое окно и Соррентино. – Политическое значение «Энеиды». – Рим и Греция. – Рим и Троя. Неприятности триумфаторов. – Речь Урбана VIII, Иннокентия X и Александра VII на Последнем дне мира. – Сиквелы. – Колоннада базилики Сан Пьетро. – Финал соревнования двух архитекторов

Бернини при Урбане VIII среди прочих милостей получил доходную, хотя и ответственную должность – он был главным по возведению римских фонтанов. Иннокентий X, в миру – Джованни Баттиста Памфили, его с этого важного поста не снял, но, решив в 1648 году построить большой фонтан на Пьяцца Навона, отстранил его от проекта. Возникла угроза, что подряд уйдёт к Франческо Борромини. Кавалер тут же предпринял меры, чтобы не упустить завидный заказ на строительство самого внушительного в то время римского фонтана, и получил его сложнейшим способом. Понимая, что действовать надо умно и тонко, Бернини использовал невестку Иннокентия X донну Олимпию, вдову его покойного старшего брата Памфилио Памфили, в девичестве – Майдалькини, а по первому замужеству – Нини. Она имела огромное влияние на папу: в Ватикане её называли Папессой и не без оснований считали, что именно она всем заправляет. Некрасивая, жирная и жадная, Олимпия была на восемь лет старше Иннокентия. Она родилась в Витербо и в юности вышла замуж за Паоло Нини, самого богатого человека в этом городе, когда-то, в Средние века, бывшем соперником Рима, но в XVII веке превратившемся в захолустье. Паоло вскоре умер, и богатая, но не слишком знатная вдова сочеталась браком с римским аристократом из рода Памфили, принеся ему изрядное приданое. Его брат Джованни Баттиста папой ещё не был. Олимпия была умна и тщеславна. Римский народ её ненавидел, прозвав Pimpa или Pimpaccia [Пимпа, Пимпачча], что попросту значит «насос», а также – «отсос».

Грубая народная кличка Олимпии имеет сложное интеллигентское происхождение. В клеймящих Олимпию сатирах использовался каламбур, разлагающий её имя на два слова: olim и pia, что по-латыни значит «когда-то благочестивая», к которым добавлялась рифма nunc impia, «грешная теперь». Pimpa по-латыни также значит «сутенёр», так что прозвище ближайшей папской советчицы читалось ещё и как «Сутенёрша». Решив воздействовать на алчность Пимпаччи, Бернини презентовал ей дорогую взятку – внушительных размеров серебряную модель фонтана. Ей понравились и серебро, и фонтан, и она в нужное время подсунула модель папе. Иннокентий со словами «Что это тут у тебя, милочка, такое?» стал макет рассматривать и восхитился. Фонтан, даже судя по предварительному наброску, ошеломлял. Дело выгорело, Бернини получил заказ и размахнулся так, что Иннокентий X был вынужден ввести дополнительный налог на хлеб, доходы от которого предназначались специально на нужды строительства Фонтана деи Кватро Фиуме. Римский народ негодовал и рычал: «Мы не хотим ни обелисков, ни фонтанов. Мы хотим хлеба, хлеба, хлеба». Бернини, не обращая ни на что внимания, продолжал строить, заодно контролируя подряды на различные поставки. По легенде, с удовольствием рассказываемой римлянами, дело было именно так, хотя многое в ней вызывает вопросы: серебряная модель в первую очередь. Она упоминается в дневниках и письмах некоторых современников события, но ссылаются они на изустные рассказы и сплетни. Воочию никто серебряной модели не видел, нет ни одного документа, подтверждающего её реальное существование. Зато существуют многочисленные отдельные фигуры, выполненные из терракоты, так что вполне возможно, что именно терракотовая модель и была продемонстрирована через Пимпаччу.

* * *

Серебро или терракота? Трудно со слухами. Про Пимпаччу и отсос тоже всё не просто. В грехах, что навешивали на неё пасквили, то есть листовки со стишками и прозой, ругающие всё на свете и сообщающие последние римские сплетни, она была неповинна. Сами листочки получили своё название от безрукой и безногой античной статуи, найденной в центре Рима в самом начале XVI века и прозываемой Пасквино, на которой они вывешивались. Статуя хорошая, греческая, но сильно изуродованная: с головой, но с полностью отбитым лицом. Кого она изображает, неизвестно, какого-то бородатого гомеровского воина в греческом шлеме. Безрукий и безногий герой получил своё имя от живущего рядом цирюльника, учителя латыни, портного или кого ещё – кто как говорит, но все сходятся на том, что ему было известно, как и филиппинцам, всё, что делается в Риме и мире – по фамилии Пасквино, происходящей от слова pasqua, «пасха». Многие считают этого то ли цирюльника, то ли учителя автором первых пасквилей, что сомнительно, но как бы то ни было, статуя стала для римлян своего рода spletnya.ru, и доверять пасквилям можно в той же степени, что и этому ресурсу. Сегодня Пасквино стоит практически на том же месте, где и стоял, на площади, названной его именем, – Пьяцца ди Пасквино, огороженный от туристов и молчаливый. Площадь находится в двух шагах от Пьяцца Навона, буквально за углом Палаццо Памфили, так что Олимпия узнавала о пасквилях одной из первых.

Олимпия Майдалькини c Sailko / Wikimedia Commons / CC BY-SA 3.0

Как все интернетовские ресурсы, Пасквино отчасти контролировался властью. Через него папская курия распространяла нужную информацию. Например, через Пасквино Урбан VIII распространил слух, что бронза, содранная по его приказанию с Пантеона, пошла на Балдаккино ди Сан Пьетро, в то время как бронзу использовали для пушек. Войны, что вёл Урбан, одни из последних войн Папского государства, были столь непопулярны, что папа решил оправдать свои действия через чёрный пиар, посчитав, что цель оправдывает средства и что римляне мягче отнесутся к уродованию античного памятника на благо церкви. Ход был правильный, так как многие справочники и энциклопедии вторят пущенной папой версии. Были на Пасквино и самостоятельные высказывания: всё, что лилось на Пимпаччу, вряд ли можно отнести к измышлениям папских политологов. На самом деле, равнодушная к людям и уверенная в себе, в своем уме, житейском опыте и уменье держаться как надо с любым человеком, Олимпия, которая одевалась всегда в чёрное и с полным равнодушием думала о своей наружности, что видно по её портретам, считала папу своим самым близким и дорогим другом. Она знала, что и он не меньше её дорожит отношениями, и более того – с годами Олимпия понемногу пришла к убеждению, что в «умственном союзе», как любил называть их дружбу Иннокентий, превосходство принадлежит ей.

Очень римские по духу отношения Пимпаччи и Иннокентия напоминают очень петербургскую связь элегантного князя Ипполита Степановича Вельского с умницей Марьей Львовной Палицыной из романа Георгия Иванова «Третий Рим»: «И все-таки и теперь она в обществе князя по-прежнему слегка терялась, по-прежнему испытывала тот самый толчок в грудь, который испытала впервые, когда в чьей-то гостиной ей представили: „Ипполит Степанович Вельский“, и гладкий, слегка розовеющий пробор мелькнул над ее рукой». К тому же, унаследовав большое состояние от первого мужа, Олимпия снабжала деверя деньгами, когда он ещё был кардиналом, так что папским престолом Иннокентий X был обязан в некотором смысле именно ей, и теперь отдавал долг, хотя и понимал, что никакими деньгами самоотверженность Олимпии оплатить невозможно. В Галлериа Дориа Памфили бюст Пимпаччи, изваянный Алессандро Альгарди, вторым по значению скульптором Рима после Бернини, стоит неподалёку от «Портрета Иннокентия X» Веласкеса. Грубое, обрюзгшее лицо Пимпаччи незаурядно и полно волевой и властной энергии, которой так не хватает умному, усталому и подозрительному лицу папы. Сладчайшая парочка – два монстра полновесного римского барокко.

* * *

Пьяцца Навона – центр Рима. Кто ж с этим будет спорить? Папа Иннокентий X так и замышлял. Благодаря голубю, парящему над египетским обелиском, его стеммой, имя Памфили высоко вознесено над площадью. Особое внимание папы Пьяцца Навона заслужила потому, что на ней находится Палаццо Памфили, строившийся архитектором Джироламо Райнальди для донны Олимпии Нини и Памфилио Памфильи, только сочетавшихся браком. Дворец строился на деньги донны Олимпии, но поселилась она в нём уже одна, инда муж за время строительства успел умереть, а деверь, с которым она тесно сошлась и карьеру которого финансировала, – стать папой. Иннокентий X, никогда, конечно, во дворце не ночевавший, но часто его посещавший, чтобы дорогому другу не скучно было глядеть в окно, когда Папесса у окна сядет ждать его одна, решил площадь разукрасить. Так возник Фонтана делле Кватро Фиуме, фонтан фонтанов, лучший в мире, что уже одно делает Пьяцца Навона его, мира, центром.

Кажущаяся совершенно сухопутной, Пьяцца Навона напрямую связана с водой. Она была сооружена на руинах Чирко Агонале, как называли древний цирк, форму арены которого овальная площадь практически повторяет. В 86 году н. э. император Домициан выстроил здесь стадион, ставший первым местом публичных атлетических соревнований в Риме – греческое влияние, римляне до того тешили себя только гладиаторами и знали только цирки. Отсюда два его названия: Стадио ди Домициано, Стадион Домициана, а также Чирко Агонале, Цирк Состязания, от греческого слова ἀγών, [агон, борьба]. Греческий Агон в итальянском произношении и превратился в Навона. Древняя история Площади Состязания показана в забавном музее Стадио ди Домициано, недавно устроенном прямо под площадью на месте подземных раскопок, открывших часть арены и древние стены цирка. При императоре Гелиогабале, славном тем, что он первым в мире узаконил однополые браки, сюда перекочевала Субурра, и в аркадах завели бордели, имевшие отношение не только к сфере платных сексуальных услуг, но и к иеродулии, то есть священной проституции на общественных началах, подобно той, что практиковалась в Вавилоне жрицами Астарты. Гелиогабал, принявший имя в честь финикийского бога солнца, был поклонником восточных культов. Именно сюда приволокли стражники бедняжку святую Агнессу, хранившую девство для Бога. Её хотели заставить отдаваться всем и каждому, и сорвали с неё одежды, и били её плетьми, но нагота её была вмиг закрыта отросшими по велению неба власами, как то и изобразил Хосе Рибера на своей самой популярной, прекрасной, но не лучшей, картине «Святая Агнесса и ангелы» в Дрезденской галерее. Кто говорит, что Агнессу мучили по велению Гелиогабала, что не слишком похоже на правду, так как он терпимо относился к христианству, сам будучи единобожником, кто – что по приказу Диоклетиана, которого историки церкви сделали главным мучителем истинно верующих, хотя, судя по всему, это не так.

Сменивший Гелиогабала, растерзанного легионерами в восемнадцать лет, Александр Север предпринял восстановление и расширение цирка на доходы – по сплетням – всё тех же борделей, потерявших значение священных, но продолжавших коммерческую деятельность. Цирк получил третье имя – Чирко ди Алессандро. При Александре Севере цирк был оборудован специальными машинами, заполнявшими арену водой, и на ней устраивались наумахии, морские битвы. О традиции помнили и после гибели империи. Расположенная вблизи Тибра в месте, изобилующем грунтовыми водами, Пьяцца ди Навона всегда была славна фонтанами: их здесь было три и до папы Иннокентия, только простых и скульптурами не украшенных. В жаркие дни Феррагосто, августовского римского праздника, учреждённого ещё в Античности, стоки фонтанов закрывались, а площадь полностью заливалась водой – есть несколько картин, в том числе и Каналетто, изображающих это замечательное событие. Неудивительно, что Бернини избрал символику водной стихии, вокруг обелиска, установленного на груде диких скал из травертина, разложив четырёх обнажённых гигантов-атлетов, символизирующих четыре главных реки мира: Дунай, Ганг, Нил и Рио-де-ла-Плата. Реками означены четыре континента, на то время известные, и вся композиция посвящена величию папства, властвующего над Европой, Азией, Африкой и Америкой. Вокруг речных божеств раскиданы каменные гиппокампы, змеи, дельфины и крокодилы.

Площадь недаром называется Площадью Состязания. Она стала ареной борьбы двух гениев барокко. Проект фонтана Борромини, состоящий из обелиска в окружении четырёх раковин, был отвергнут в пользу более эффектного Фонтана Четырёх Рек. Первый тур Бернини выиграл, но Борромини получает заказ на окончание постройки церкви Сант'Аньезе ин Агоне, начатой строиться на год раньше под руководством Джироламо Райнальди. Можно себе представить, как его тошнило от гениальности всех этих каменных пальм и рептилий, что навалил Бернини прямо посередине площади. Что ж, раз от них никуда уже не деться, надо им соответствовать. Церковь возводилась ровно на том месте, где Агнесса, чьё имя значит «агнец», как агнец и была зарезана ударом ножа в горло, после того как язычникам не удалось ни изнасиловать её, ни сжечь на костре. До того на этом месте была непрезентабельная средневековая молельня. Джироламо Райнальди умер в 1655 году, и его сменил Борромини. Он сильно изменил первоначальный проект, особенно интерьер, стараясь создать белоснежный гимн непорочной деве. Вместо картин он спроектировал белые мраморные алтари, посвящённые, как и святая Агнесса, римским по рождению святым: Алессио, Эрменциане, Эустакию и Чечилии. До окончания строительных работ Борромини не дожил, они после его смерти были переданы Карло Райнальди, сыну Джироламо, а купол украсила сумбурная фреска Чиро Ферри «Появление святой Агнессы среди Славы Рая», пестрящая красными и синими пятнами.

* * *

В том же 1655 году умер Иннокентий X. Олимпии, его пережившей на два года, было всего шестьдесят четыре, но судя по всему, у неё уже начиналась деменция. Мёртвый папа лежал в одной из комнат Палаццо Апостолико в Ватикане, а Пимпачча даже не удосужилась туда прийти, занятая тем, что обирала папские дворцы, не принадлежавшие фамилии Памфили, так как они должны были перейти во владение нового папы, стараясь вынести всё, что только можно. Занятая этим важным делом, она на просьбу помочь похоронить тело ответила: «Что тут может сделать бедная вдова?» Своим поведением Папесса себя окончательно скомпрометировала. По настоянию нового папы Александра VII, урождённого Фабио Киджи, Олимпия тут же была выслана из Рима в своё родное Витербо, где и погребена в борго, маленьком городке, Сан Мартино аль Чиминио, находившемся в её владениях. Иннокентий был засунут в простой гроб, сделанный на деньги его слуги, и захоронен в базилике Сан Пьетро в простейшей могиле. После смерти Пимпаччи осталось два миллиона скуди, состояние по тем временам огромное. Много позже внучатые племянники Иннокентия перенесли его прах в Сант'Аньезе ин Агоне в семейный склеп Памфили, устроенный семейством в этой церкви уже в самом конце сеиченто, а у входа воздвигли приличествующий кенотаф, надгробие без праха. Иннокентий X вернулся на Пьяцца Навона. Олимпия к нему из Витербо прилетает время от времени. Обрюзгшие лица папы и его папессы по ночам часто прижимаются к тёмным стёклам окон Палаццо Памфили и вглядываются в то, чем всё закончилось.

То, что они видели и видят, не особо их радует. Дворец после их смерти достался сыну Камилло, которого Пимпачча успела родить от Памфилио. Он матушку терпеть не мог и окончательно с ней рассорился, когда она стала возражать против его брака с Олимпией Альдобрандини, вдовой князя Паоло Боргезе, на основании того, что жениться на вдове неприлично. Такое ханжество – «мама, мама, что Вы говорите! А Вы с моим папой…» – было просто возмутительным. Для того чтобы молодая Олимпия как можно реже сталкивалась со свекровью и тёзкой, новобрачные выстроили новый дворец на Виа Корсо, который и продолжает быть фамильным дворцом семейства по сей день, называясь Палаццо Дориа Памфили. Сын Папессы даже изменил написание фамилии, из Pamphili сделав Pamphilj. Всеми преимуществами, что давал ему дядя, он, однако, пользовался, занимал высокие должности и был кардиналом. Кардиналом и женился? Да запросто. В XVI веке вдобавок к cardinale laico, «кардиналу-мирянину», при папском дворе была введена специальная должность cardinale nipote, «кардинала-племянника», специально для ближайших родственников, в том числе – для сыновей. Кардиналы-племянники имели все права кардиналов, даже могли заседать в конклаве, избирающем папу, но не имели никаких священнических обязанностей и обязательств и могли жениться. Камилло был единственным наследником рода, его нельзя было лишать возможности размножаться. Размножился он на славу, родив пятерых детей, которые и перезахоронили его дядю – при жизни Камилло прах Иннокентия продолжал лежать в скромной ватиканской могиле. Палаццо Памфили на Пьяцца Навона, весь внутри покрытый фресками, опустел: Камилло, как и его наследники, сдавал его по частям. На гравюре Джованни Баттиста Пиранези середины XVIII века с видом этой части площади заметно, что все нижние этажи дворца превращены в лавки. Затем дворец отошёл государству и стал посольством Бразилии, попасть в него и посмотреть на фрески практически невозможно, что жаль, так как Палаццо Памфили мог бы стать изумительным музеем барокко. Вид из окна дворца не радует Иннокентия с Папессой: на площади в сезон день и ночь туристы, яблоку негде упасть, везде кафе да рестораны, а о них никто не помнит. Особенно Папессу раздражает то, что римляне, позабыв не только свои оскорбления в адрес Олимпии, но и её самоё, жмут вовсю деньги из её фонтанов, давно вернув то, что Пимпаччей из них было высосано.

* * *

В кино Пьяцца Навона снималась очень часто. Чудесный, мною очень любимый фильм Витторио Де Сика Ieri, oggi, domani, «Вчера, сегодня, завтра», 1963 года, делится на три части, объединённые замечательным дуэтом – Софи Лорен и Марчелло Мастроянни. Кажется, что фильм построен просто: три разных итальянских города, три разные итальянские пары. Первая – Неаполь: простонародная красавица, торгующая контрабандными сигаретами, всё время беременна, из-за чего её не могут арестовать. Беременность обеспечивает муж, ни к чему более не годный, ибо содержание и его, и семи уже рождённых сыновей – ни в малой степени не испортивших фигуру героини – лежит на ней. Муж – Марчелло Мастроянни – уже даже и к этому становится неспособен, так что перед Аделиной, то есть Софи Лорен, встаёт проблема: под суд идти или зачинать от кого-то другого. Помучавшись, она всё же попадает в тюрьму и выходит из неё с триумфом. Вторая – Милан. Пара любовников, миллионерша и интеллектуал, едут за город, чтобы заняться любовью. Миллионерша, элегантная, как бывают элегантны только миланки, трендит, не умолкая, об отчуждении и омертвении общества в стиле героинь Антониони: «вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна», – и всё в таком духе, на самом деле страстно желая лишь одного – заняться тем, за чем поехали. Но им всё время что-то мешает. Интеллектуал на её бла-бла-бла уши сдуру развесил, так что чуть на мальчика не наехал, но успел свернуть и врезаться в обочину, в результате чего «роллс-ройс» миллионерши, который он вёл, загорается. Ничего страшного не случилось, но миллионерша, позабыв про изнемогающий рассудок, раскрывает рот, и оттуда несётся такое, что уличной торговке сигаретами и не придумать. Обложив интеллектуала, как последняя хабалка, героиня укатывает прочь, оставив его невесть где, беспомощного и одинокого, как интеллектуалу и полагается. Нераздавленный мальчик в утешение преподносит герою букет, который тот через некоторое время выбрасывает в канаву.

Третья – Рим. К старичкам, живущим на верхнем этаже дома, приезжает их внук, прелестный и чистый как подснежник юный семинарист, почти мальчик, тут же увидевший на соседней террасе красотку, Софи Лорен, разумеется, несколько – насколько, непонятно, – его взрослее, но от этого только ещё более прекрасную. Семинарист не Марчелло Мастроянни, подснежник из него даже Де Сика сделать не мог. В этой новелле у Мастроянни вторая мужская роль, он один из клиентов красотки, которая – проститутка, не то чтобы роскошная, но и не уличная, принимающая клиентов на дому. Мальчик влюбляется по уши, красотке, сообщившей ему, что она маникюрша и что поэтому у неё толпа клиентов, это доставляет удовольствие, но в конце концов, поняв, что дело серьёзное, и вняв мольбам стариков, она ставит точки над i. После того как ему всё объяснено, мальчик уезжает домой с ранней сексуальной травмой. Старики, как и красотка, живут на Пьяцца Навона в северной, кажется, её части, на верхнем этаже с прекрасными террасами друг напротив друга.

* * *

Фильм на самом деле сложный, блистательная актёрская пара объединяет его только внешне. Де Сика представил три новеллы о genius loci, «гении места», главных итальянских городов, и сделал это блестяще. Каждая соотнесена с культурным стереотипом, что выработался веками, но исполнена столь тонко и умно, что шаблонности нет и в помине. Недаром сценарий для каждой написал прекрасный писатель: Эдуардо де Филиппо – Неаполь, Альберто Моравиа – Милан, Чезаре Дзаваттини – Рим. Каждая из новелл лучше, чем всё, что собрано в Paris, je tʼaime, «Париж, я люблю тебя», New York, I Love You, «Нью-Йорк, я люблю тебя», «Москва, я люблю тебя!», Moskva, ya lublu tebya, и т. д. до бесконечности. Фильм Де Сика мне настолько нравится, что, хотя, где у него вчера, а где завтра, никак не пойму, я у него позаимствовал название для своей первой книги: «Вчера, сегодня, никогда»; по-итальянски звучит отлично, Ieri, oggi, mai, – жаль, что никто пока не выразил желания перевести и издать. Рим у Де Сика, конечно, блудница, Roma meretrix, она же – Dea Roma, Римская Богиня. Образ, тысячи раз использованный: Мамма Рома, она же Анна Маньяни, Кабирия, она же Джульетта Мазина, – уходит корнями в Античность, в прозу Петрония Арбитра и поэзию Марциала. В фильме Витториа Де Сика образ Рима – Пьяцца Навона, центр разврата при Геолигабале, так что режиссёр угодил в самую точку, хотя вряд ли о Геолигабале помнил.

Чуть ли не самая знаменитая сцена в новелле про Рим, да и во всём фильме, – сцена стриптиза, что устраивает Софи Лорен перед Марчелло Мастроянни. Он играет недоумка, что у него получается как нельзя лучше; когда я вижу его в ролях интеллектуала, с которыми он тоже превосходно справляется, я держу в голове историю о том, как Марчелло спросил у Феллини, как ему изобразить умственную работу. «Никак, – ответил тот. – Ты просто жопу сжимай и разжимай, всё остальное я за тебя сделаю». Правдивость истории не большая, чем у рассказов о серебряной модели, подаренной Пимпачче, но данный Феллини совет так достоверно поучителен, что я всегда ему следую, сидя на важных совещаниях. Стриптиз настолько упоителен, что Роберт Олтмен в фильме «Высокая мода» 1994 года его повторил с теми же актёрами. Ремейки всё же это только ремейки, римские копии с греческого оригинала. Вот, например, фильм «Римская весна миссис Стоун». В английской версии Робера Акермана 2003 года героиню играет Хелен Мирен, прекрасная актриса, более, может быть, яркая, чем Вивьен Ли. Всем Хелен хороша, в отличие от своего любовника, совсем слабого по сравнению с Уорреном Битти фильма Куинтеро, но она столь выразительна, что никак не поверить, что она никудышная актриса, как она сама утверждает. У Вивьен Ли этот тонкий момент получается намного убедительнее.

* * *

Чудные, чудные шестидесятые римские годы. Недавно обратил внимание на висящую в кабинете главного редактора «Сноба» фотографию с Софи Лорен времён «Вчера, сегодня, завтра», молодой, ослепительной, с роскошными пушистыми подмышками. Барочными, я бы сказал. Подмышки потрясают. О, аутентичная антигламурная небритость красоты! О Рим sixties, который исчез, остался только в фильмах! Пьяцца Навона почти пуста, по ней ещё (!!!) ходят автобусы и в квартирах с террасами живут не арабские шейхи и русские олигархи, а пенсионеры и скромные девушки, работающие «от себя». Теперь же, чтобы пентхаус на Навона поиметь, надо дать кому-нибудь из аравийских принцев или лондонградских акул, не меньше. Город прекрасный мой сгинул, как Августин, будем слезы лить с тобой! Старики умерли давно лжеманикюрша жива, ей – восемьдесят четыре года. Семинарист в 1963 году, судя по всему, был лет на десять младше, так что сегодня оба вполне могли бы доживать на своих террасах и тихо ненавидеть друг друга, а также гудящую внизу, такую чужую, Пьяцца Навона (семинариста сыграл не то чтобы известный актёр Джанни Ридольфи, который, кажется, ещё жив). Нет ни маникюрши, ни семинариста, нет их на Пьяцца Навона, всё, конечно, «расхищено, предано, продано» – так всегда бывает с недвижимостью в Римах, что в Первом, что в Третьем, что в Четвёртом, – не согласишься, так заставят продать. Красотка и семинарист, каждый своим путём, оказались в престижных пансионатах, одна – на юге, другой – на севере, где и доживают свой век, ничегошеньки не помня, ни работы с клиентами, ни сексуальную травму, ни друг друга. Живут тем не менее, не тужат, на ренту, что образовалась после продажи квартир.

Софи Лорен в фильме «Высокая мода» (Pret-a-Porter, 1994)

Продано-то продано, но всё равно чудесное «никому, никому не известное, но от века желанное нам» и сегодня подползает так близко к отремонтированным чистым домам на отгламуренной Пьяцца Навона. Оно воплощено в постоянно горящем окне в тёмном ночами здании посольства Бразилии, сквозь которое видна часть потолка с изумительными фресками. Светящееся в ночи одинокое окно, обещание тайны и чуда, – важнейший символ европейской культуры. На Пьяцца Навона я давно его заметил, загадочное и манящее, оно навело меня на мысль о папе с папессой, здесь по ночам встречающихся. Паоло Соррентино в «Великой красоте» предлагает своё решение. Где-то на тридцатой минуте фильма к светящемуся окну под одной из колоколен церкви Сант'Аньезе подходит главный герой Джеп Гамбарделла, ведомый по совершенно пустой площади очередной желающей его женщиной. Она, конечно, миллионерша, конечно в возрасте, который её красит, и не то чтобы красива, но интересна. В фильме все такие. Загадочное окно – окно её фешенебельной квартиры. Гамбарделла попадает в интерьер с картинки в журнале AD, а его спутница, повторяя всё то, что говорила Софи Лорен в миланской новелле «Вчера, сегодня, завтра» своему интеллектуалу, умоляя его вообразить, что она здесь одна, заодно устраивает стриптиз в духе новеллы римской. В отличие от миланки она достигает желаемого, так что чудесное и от века желанное превращается в заурядный трах, который не то чтобы ах. Гамбарделла, покурив в семейных трусах на балконе с одним из самых дорогих в Риме и мире видов, подумал-подумал, да и свалил, пока женщина ходила в другую комнату, чтобы переодеться и показать свои фотографии в фейсбуке. Выйдя в простом и элегантном халатике с компьютером в руках, интересная женщина с обиженным недоумением обнаружила, что и в самом деле осталась в одиночестве. Хоть в фейсбук строчи тут же: «Ушёл подлец. Что я могу ещё сказать? Теперь, я знаю, в моей воле его презреньем наказать. Но вы, фейсбучные друзья, к моей несчастной доле хоть каплю жалости храня, вы не оставите меня…» – и т. д., всё то, что в таких случаях интересные женщины в фейсбук пишут. Гамбарделла же, весь с головой уйдя в свой внутренний мир, зашагал мимо берниниевско-борроминиева агона, спора Сант'Аньезе с Кватро Фиуме, весь из себя такой значительный, такой глубокий…

Ночная Пьяцца Навона c Angelo Ferraris / shutterstock.com

Всё это очень надуманно, да и когда это Пьяцца Навона пустой бывает? Судя по тому, что Гамбарделла курит на балконе в одних трусах, а женщина ходит в одном платье без рукавов, это не конец ноября – начало декабря, хотя даже в это время на Пьяцца Навона ночью хоть какой-нибудь народ да толчётся. Как можно догадаться, я не страстный поклонник фильма, хотя в силу возраста очень ценю желание режиссёра доказать, что старость тоже радость. Дело благородное, но безнадёжное. Очевидно, что «Великая красота» – ремейк сразу двух фильмов Феллини, не только «Сладкой жизни», но и «Рима», так что к творению Соррентино относится всё, что я про ремейки уже сказал. Сравнить, например, сцену появления Фанни Ардан со сценой с Анной Маньяни в «Риме». Соррентино снял её исключительно для того, чтобы впрямую указать на Феллини, но что получилась? Анна Маньяни – олицетворение Вечного города, прямо-таки Капитолийская Волчица, Мамма Рома. К тому же – это её последняя роль на экране. А откуда взялась Фанни и что она тут делает, что значит? Просто симпатяга. Диалог, что Феллини ведёт с Маньяни, полон смысла. Гамбарделла же выглядит дурак дураком: чё к женщине пристал? Мне он, а точнее Тони Сервилло, его играющий, вообще не очень нравится. Как-то у него жопу сжимать и разжимать гораздо хуже получается, чем у Марчелло Мастроянни. Всё время лезут сравнения с Феллини, на которые Соррентино сознательно напрашивается, и всё не в пользу «Великой красоты». Сколь бы ни старался режиссёр убедить себя и нас, что жизнь хороша, особенно в конце, получается, что главный мотив фильма, как в прелестной песенке Mein lieber Augustin, – город прекрасный мой сгинул, всё прошло, всё… Австрийская песенка давно стала воплощением пошлости, несмотря на то что Alles ist hin! – «Всё прошло!» – любимый припев декаданса. У Андерсена в «Свинопасе» тупая принцесса только и делала, что наигрывала эту мелодию одним пальцем – она лишь это и умела, а у Достоевского в «Бесах» её исполняет плут Лямшин, смешав с «Марсельезой». У Феллини никакого «Всё прошло!» нет.

* * *

Сюжет, закрученный Соррентино вокруг светящегося окна, мне не очень нравится. Вроде как сквозь окно видна часть большого продолговатого приёмного зала с фресками Пьетро да Кортона на потолке. Городские власти заставляют владельцев знаменитых дворцов освещать окна главных архитектурных шедевров, выходящие на улицу, всю ночь. Так они светятся в Палаццо Фарнезе, посольстве Франции, позволяя увидеть с улицы часть расписанных потолков и стен, к которым, к сожалению, не относятся росписи Карраччи. В Палаццо Памфили спроектированный Борромини приёмный зал был встроен во время возведения здания церкви Сант'Аньезе, с которой дворец оказался слит. Фрески Пьетро да Кортона посвящены истории Энея, поэтому зал называется Галлериа ди Энеа, Галереей Энея. Увидеть роспись воочию трудно, нужно специальное разрешение от посольства, но всем любителям барочной живописи она прекрасно известна по воспроизведениям. В силу художественной значительности фресок бразильскому правительству, на территории которого они находятся, предписано их освещать. Это факт, но факт – не разгадка чудесного, от века желанного нам.

Сюжеты росписей, покрывающих потолок, – иллюстрации к «Энеиде» Вергилия, главного произведения римской литературы, полноправно претендующего на то, чтобы называться эпосом. Поэма посвящена Гаю Октавию Августу, с которого начинается история императорского Рима, и рассказывает о житии-бытии его отдалённых предков. Время правления Августа считается расцветом Рима, полновесным, полноценным. После победы при Акции над Антонием и Клеопатрой Август утвердил своё единовластие и покончил с войнами, наслаждаясь величественным покоем. Вскоре после этого римляне решили объявить Энея своим далёким праотцем, а троянцев назначить своими предками. Два больших писателя придали законность этому утверждению: поэт Вергилий и историк Тит Ливий. Сделали они это не по вдохновению, сошедшему свыше, и тем более не из любви к исторической правде, а по политическому заказу, исходившему от самого Августа, так как после полного подчинения Греции у римлян назрела острая необходимость как-то определиться в отношениях с эллинами. Изначально оба этих народа были теснейшим образом связаны: греки появились на Апеннинском полуострове в незапамятные времена, построили быстро разросшиеся и разбогатевшие города и зажили припеваючи. Рим, основанный примерно в это же время найдёнышами с криминальными наклонностями, ещё к тому же и разругавшимися при его основании до такой степени, что один был вынужден прирезать другого, был по сравнению с греческими колониями, Сибарисом или Сиракузами, дыра дырой. Римляне с горечью осознавали превосходство греческой цивилизации и греческого языка и с завистливой жадностью заглядывались на греческие города, чья жизнь казалась им образцом утончённости. Страдая оттого, что греки их презирали и считали варварами, коими они по всем признакам и были, римляне точили на них зубы и ждали своего часа.

Час настал. Рим вырос и усилился, и, заглотив италийских греков, в конце концов добрался до самих Афин. Покорение Греции произошло за сто лет до написания «Энеиды». Оно утвердило главенство римлян во всём мире, что мы называем античным, но также и сильно усложнило римскую жизнь. Ведь господствовать столь же тяжело, сколь и подчиняться, а особенно тяжко господствовать над тем, кто выше тебя во всех отношениях. Рим легко выиграл войну с Македонией и Ахейским союзом, которые почти и не сопротивлялись, протащил в триумфе последнего македонского царя Персея и лишил Элладу независимости. Толпа торжествовала, но образованные римляне видели, что греки как народ были всё равно талантливее, умнее, тоньше и культурнее. Неприятное наблюдение для победителей. Триумф оно отравляло, ведь победа кого-то над кем-то означает возвышение победителя над побеждённым, а какой начальник будет спокойно терпеть столь явное превосходство своего подчинённого? Сразу после захвата Греции в Рим хлынули скульптуры, картины, предметы роскоши и, самое главное, греческие рабы и рабыни. Молодые и старые, красивые и безобразные, образованные и не очень, но все в чём-либо искусные – не в любви, так в философии, не в игре на флейте, так в приготовлении рыбы, – греки в чём-то обязательно превосходили римлян. К тому же любой из них, даже самый зелёный мальчишка если и не читал, то говорил по-гречески лучше Цицерона. Рим, давно уже неравнодушный ко всему эллинскому, окончательно попал в плен греческого обаяния. Греки поражали, очаровывали и, конечно же, раздражали. Греция завоёвана, но как дальше держать в рабстве народ гораздо более цивилизованный, имеющий более древнюю историю и вообще во всех отношениях стоящий выше своих поработителей? Ведь у греков, как и в старые добрые времена, были все основания продолжать считать победивших римлян варварами.

* * *

Триумфаторам, для того чтобы комплексы не мучили, надо было отринуть всякую способность к рефлексии и превратиться в сборище дуболомов-погромщиков, уверенных в том, что победитель всегда прав. Из подобных тупиц состояла толпа, с восторгом глазеющая на триумфы, но толпа толпой, а Римом всё же уже управляли люди, испорченные образованием. Для них, перенявших с греческим языком и греческую рефлексию, незамутнённая чистота толпы была хотя и желанна, но уже невозможна. Римская литература всё сильнее и сильнее начинает петь на мотивчик «Всё прошло!», рыдая об утраченной простоте, а Август издаёт законы против роскоши и разврата и ссылает Овидия в Молдавию. Но этого мало. Империи нужна Идея. Вот тут-то и приходит на помощь полученное у греков образование. Вергилий создаёт свою насквозь искусственную и придуманную эпическую поэму, попытавшись в ней покончить со всеми сомнениями и избавить соотечественников от комплексов. Теперь римляне оказались обладателями хронологического продолжения Илиады, своего рода Илиадой-2, в которой истории Трои и Рима оказались слиты. «Энеида» утвердила религиозное единство римлян с греками, сделав главными героями всё тех же богов, что действовали и в Илиаде, а заодно и наделила их благородным происхождением от одного из героев Троянской войны, прямого предка «отца народа» Августа. Раз отец у них грек, то римские граждане, таким образом, были объявлены тоже греками, но греками особыми, троянскими. Зачем ещё Вергилию надо было выбрать именно Энея, почему бы не назначить своё происхождение от каких-нибудь ахейцев-победителей, заброшенных на италийские берега, от спутников Одиссея, например?

Что ж, с точки зрения Рима у троянцев было два решающих преимущества перед ахейцами. Во-первых, троянцы, пусть и побеждённые благодаря воле богов и низкопробной хитрости, превосходили в своём развитии победителей настолько, насколько город превосходит лагерь, а добродетельный Гектор со своей Андромахой превосходит суматошного Ахилла с его Патроклом. Во-вторых, несомненным преимуществом троянских предков было то, что они имели зуб на остальных греков, поэтому римляне, как их наследники, ничего не захватывали, а лишь восстанавливали справедливость, когда, как пишет Вергилий: «Этот, Коринф покорив, поведет колесницу в триумфе,/ На Капитолий крутой, над ахейцами славен победой./ Тот повергнет во прах Агамемнона крепость – / Микены, Аргос возьмет, разобьет Эакида, Ахиллова внука,/ Мстя за поруганный храм Минервы, за предков троянских». «Этот» – это Луций Муммий, захвативший Коринф в 146 году до нашей эры, «тот» – это Луций Эмилий Павл, разбивший македонца Персея, потомка Ахилла. В поэме о них, ещё не появившихся на свет, вдохновенно пророчествует в царстве Аида-Плутона покойник Анхиз, из толпы теней выступая, своему вполне живому и здоровому сыну Энею, спустившемуся под землю по воле богов. Сын же внимает ему в изумленьи.

Римляне, присвоив себе кровное родство с троянцами, простейшим образом упорядочили свои отношения с греческой цивилизацией. Оказалось, что Греция просто часть Рима, так что её порабощение оправдано историей. Захват Греции не что иное, как восстановление исторической справедливости: потомки Энея и, следовательно, наследники Гектора отомстили потомкам Агамемнона и наследникам Ахилла. Дабы окончательно решить все проблемы и избавить римлян от комплекса неполноценности, Вергилий добавляет к речи покойника Анхиза пылкие слова о своеобразии римского мессианства. Выдав дайджест из Тита Ливия и быстро пересказав сыну римскую историю от республики до начала империи, распалившийся старец провозглашает: «Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,/ Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,/ Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней/ Вычислят иль назовут восходящие звезды – не спорю;/ Римлянин! Ты научись народами править державно – / В этом искусство твое!» Классное утверждение. Грубое, но всё ставящее на свои места. Национальная идея в форме слогана: кратко, нагло и веско. Право римлян подавлять все остальные народы утверждено без всяких оговорок. Не удивительно, что большая политика мгновенно поставила себе на службу высказывание поэта: эти строчки из «Энеиды» Вергилия столь же полюбились Августу, сколь Путину полюбилось тютчевское «Умом Россию не понять,/ Аршином общим не измерить:/ У ней особенная стать – / В Россию можно только верить». Август тоже, должно быть, вовсю их цитировал в своих ответных дипломатических речах, так же безбожно перевирая. Все империи будут следовать гениальному примеру Вергилия, придумывая то расовое превосходство, то будущее величие коммунизма. Щас мы вас покорим тем или иным способом, и будет хорошо ВСЕМ.

* * *

Барочный папский Рим в середине XVII века снова стал центром мира и главным городом Европы, как и в XI веке, во времена Григория VII, заставившего императора Генриха IV босым идти в Каноссу и просить его о прощении. Урбан VIII, Иннокентий X и Александр VII, все трое, представ в Последний день перед Божьим судом, обратились к Иисусу со следующими словами: «Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовию облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его, хотя бы и грех, но с нашего позволения? К чему же теперь пришел нам мешать? И что Ты молча и проникновенно глядишь на нас кроткими глазами своими? Рассердись, мы не хотим любви Твоей, потому что сами не любим Тебя. И что нам скрывать от Тебя? Или мы не знаем, с кем говорим? То, что мы имеем сказать Тебе, все Тебе уже известно, мы читаем это в глазах Твоих. И мы ли скроем от Тебя тайну нашу? Может быть, Ты именно хочешь услышать ее из уст наших, слушай же: Мы не с Тобой, а с Ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с Тобою, а с Ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от Него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который Он предлагал Тебе, показав Тебе все царства земные; мы взяли от него Рим и меч Кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели ещё привести наше дело к полному окончанию. Но кто виноват? О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго еще ждать завершения его и еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями, и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей. А между тем Ты бы мог ещё и тогда взять меч Кесаря. Зачем Ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могучего духа, Ты восполнил бы всё, чего ищет человек на земле, то есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своём стремилось устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великою историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединения людей. Великие завоеватели, Тимуры и Чингисханы, пролетели как вихрь по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самую великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению. Приняв мир и порфиру Кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой. Ибо кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч Кесаря, а взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за Ним», – слова барочных пап потом довольно точно пересказал Иван Фёдорович Карамазов.

Замахнувшись на то, чтобы соединить всех в бесспорный католический и согласный муравейник, Ватикан естественным образом отождествлял имперский Рим с папским. Вергилий был тут в самый раз, Иннокентий X запросто видел в Энее, сыне языческой Венеры, если и не родственника, то своего предшественника. Во всяком случае, белый голубь – стемма семейства Памфили, а также птица Венеры, белые голуби возят её колесницу, – вовсю порхают по потолку Галлериа ди Энеа. Бесконечное обращение к «Энеиде» в многочисленных фресках римского барокко – политическая манифестация. Пьетро да Кортона очень мясисто обработал литературный источник, наделив его плотью, которой Вергилию, написавшему увлекательную, но несколько худосочную поэму, явно не хватает. Как все барочные апофеозы, разыгранные на потолках римских церквей и дворцов, красочное буйство истории Энея иллюзорно и облачно, это поклонение богам, в которых уже никто не верит. Героический эпос превратился в литературное произведение, оттого Пьетро да Кортона стал, в общем-то, просто его иллюстратором. Блестящим, но от фресок лучшего римского художника середины XVII века до «Трои» Вольфганга Петерсена с Брэдом Питтом в виде Ахилла и Орландо Блюмом в виде Париса всего несколько шагов. Такова вообще участь эпоса, но Соррентино мог бы и постараться, чтобы сделать окно, за которым – римский эпос, таинством более занимательным, чем неудавшийся трах.

* * *

Мне «Энеида» нравится, хотя надо признать, что по сравнению с Илиадой она как «Тихий Дон» по сравнению с «Войной и миром», а «Великая красота» со «Сладкой жизнью». Это, по Дарвину, называется «эволюция». Но кто выдумал, что развитие и изменение обязательно предполагает мутацию от низших форм к высшим? Может быть и наоборот. «Великую красоту» смотреть интересно, а это главное. Да и Рим в ней великолепен. Впрочем, он всегда великолепен. Сериал «Молодой Папа» я посмотрел от начала до конца, мне по работе надо было. Я как раз был занят выставкой для Третьяковской галереи из Пинакотеки Ватикана и готовился писать вступительную статью для каталога, так что фильм должен был, как говаривала маркиза Мертей про круг своего чтения перед любовными свиданиями, «восстановить в памяти несколько оттенков тона, который намеревалась усвоить для данного случая». Поначалу тон показался мне занимателен, да и Джуд Лоу отличный актёр, но уж с третьей серии всё стало фуфлиться и фуфлиться, а после самоубийства мальчика, спрыгнувшего с колоннады Сан Пьетро, так и окончательно сфуфлилось. Соррентино великие проблемы, с которыми сталкивается человек, назначенный главным представителем Бога на земле, тяжёлые и мучительные, чему доказательство случившееся недавно отречение Бенедикта XVI, в миру Йозефа Ратцингера, свёл к каким-то детским комплексам по поводу явно никчёмных родителей и внутренним интригам. Судя по тому, что в готовящемся продолжении сериала поменялся весь актёрский состав, постфрейдистская лабуда семейных отношений, может, и не переползёт в «Нового Папу». Зато знаю, что сиквелы – это те же ремейки: наверняка как с «Твин Пикс», всё будет хуже, а не лучше. Да и Джуда Лоу не будет.

Одна надежда, что Рим, хотя директриса Музеи Ватикани с радостным торжеством мне сообщила, что Соррентино никуда в Ватикане не пустили, поэтому Капелла Систина, так же как и Сан Пьетро, ему пришлось готовить на компьютере, и выглядят они совсем не натурально, спасший «Молодого Папу», спасёт и «Нового». Мне хоть кончик Рима покажи, я уже готов сказать спасибо. Когда-то, в каком-то сельском клубе во время отпускной жизни в деревне, я посмотрел советскую экранизацию «Графа Монте-Кристо» Александра Дюма под названием «Узник замка Иф». Ничего не помню, только помню, что колоннаду базилики Сан Пьетро изображает колоннада Казанского, и на карету, от неё отъезжающую, разбойники выскакивают прямо из куста сирени. На всю жизнь запомнил, так понравилось, теперь как пророчество воспринимаю. Колоннада-то была правая, как я помню, то есть точь-в-точь Браччио ди Карло Маньо, в котором я и должен русские шедевры показывать. С неё же и мальчик, доведённый папской гомофобией до самоубийства, в «Молодом Папе» бросается, чтобы отомстить Ватикану. Я бы тоже с неё с удовольствием сиганул, если Хорхе Марио Бергольо, то есть Франциск без номера, ибо он пока первый и единственный, на выставку не придёт. Но как на неё взобраться? Сан Пьетро сейчас охраняется, как Кремль и Белый дом, так что у Соррентино эта горестная сцена, тоже смонтированная на компьютере, малоубедительна.

* * *

Скоро дело делается, да не скоро сказывается. Пока я рассуждал о Соррентино и Гамбарделла (фамилии-то какие трескучие), Иннокентий X умер, и в 1655 году папой стал Александр VII, урождённый Киджи. Он, как водится, не любил своего предшественника, так что для Бернини опять наступили дни фавора. Иннокентий X практически не поручал Бернини строительства, справедливо считая, что он немало напортачил, в том числе и с базиликой Сан Пьетро. Тогда-то и возникла легенда, что именно Бернини прилепил Пантеону две колокольни, испортившие единственное целое античное здание в Риме, на которое молились все архитекторы. Колокольни были убраны в конце XIX века, но на сохранившихся фотографиях видно это уродство: прозвище «ослиные уши», данное им римлянами, в полной мере справедливо. По слухам, оно было пущено в оборот Борромини, но это ложь, Борромини прекрасно знал, что Бернини не имел никакого отношения к колокольням Пантеона.

Бернини всегда была дороже всего эффектность, а это нравилось Александру VII. Новый папа развернул бурное строительство. Первым же его грандиозным начинанием стала перепланировка всей Пьяцца Сан Пьетро. Забыв обо всех архитектурных ошибках Бернини, папа поручил ему стройку. Первый проект был представлен уже в 1655 году, то есть вскоре после инаугурации папы. Александр VII его одобрил и распорядился начать работы. Первый проект бесконечно менялся, интриг и споров было предостаточно, но Бернини на посту удержался и к 1667 году завершил строительство. То, что предстало перед глазами, привело современников в восторг. Нигде, ни в одном городе мира не было ничего подобного. Воистину, это земное воплощение райской Ecclesia Triumphans, Церкви Торжествующей, старающейся охватить весь мир. Небесная realiora, осуществлённая в realia. Площадь организуют два огромных параллельных крыла, состоящие каждое из идущей по прямой галерее, затем превращающейся в полукруглую сквозную колоннаду. Левое крыло носит название Браччио ди Костантино, правое – Браччио ди Карло Маньо, то есть двух важнейших для Рима императоров: Константин узаконил христианство, Карл Великий вернул Риму его величие. Braccio по-итальянски «рука». Как говорил сам Бернини, сравнивавший размах колоннады с материнским объятием, его архитектура должна утвердить католиков в их вере, еретиков, то есть христиан, отпавших от вселенской [греч. καθολικός] церкви, убедить прийти в её объятья, а неверных – мусульман и прочих – обратить на истинный путь. Вот итальянцы и воспротивились тому, чтобы здесь повис баннер выставки с La Russia è fatta a modo suo, «Россия сделана на свой особый лад». Я их понял.

Колоннада Сан Пьетро c Luciano Morpurgo / shutterstock.com

Колоннада Сан Пьетро насчитывает 284 колонны, поставленные в четыре ряда, а наверху стоит 140 статуй христианских святых и мучеников всех времён и народов. Ничего подобного не видел даже императорский Рим. Триумф церкви заодно стал и триумфом Бернини. С чувственной силой он буквально и физиологично вдавливает в сознание метафизические идеи. Борромини бы, конечно, не создал ничего подобного. Пьяцца Сан Пьетро имеет мало общего с отвлечённостью греческой Σοφία, Мудрости, она – торжественный гимн латинской Potentia, Могуществу. Воистину имперская площадь. Многих православных собор Святого Петра, как у православных базилику Сан Пьетро принято называть, отталкивал, раздражал и пугал. Зато официозное имперское православие сплошь и рядом на римский образец ориентировалось, что в Казанском соборе, что в Исаакиевском, что в ХХС. В России в XIX веке наплодилось огромное количество соборов, выстроенных по образцу двух столичных, подражающих римскому Сан Пьетро. По большей части все они были взорваны при советской власти и на их месте были построены горсоветы в виде языческих храмов. Советская власть папский католический Рим не жаловала.

Работы над колоннадой и площадью были завершены в 1667 году. Полное окончание всего комплекса Пьяцца Сан Пьетро – пик барокко и пик папского могущества в Новое Время. На тот момент базилика была самым высоким и самым большим зданием в мире. Когда всякие Эйфелевы башни её обскакали, Сан Пьетро оставался самым высоким и большим церковным зданием в мире вплоть до 1989 года, когда в Ямусукро, столице республики Кот-д'Ивуар, Берег Слоновой Кости, была построена базилика Нотр-Дам-де-ла-Пэ, Пресвятой Девы Марии Мира, спроектированная архитектором Пьером Факури, ливанцем по крови, но уроженцем Кот-д'Ивуар. Нотр-Дам-де-ла-Пэ являет миру слегка модернизированную копию Сан Пьетро. Она оттеснила главную католическую церковь на второе место. Это могло бы означать торжество религиозного Африканского континента над погрязшим в неверии Европейским, если бы Факури не спланировал её как-то так заковыристо, что базилика (она получила эту лычку от доброго Ватикана, не обидевшегося на её грандиозность) Нотр-Дам-де-ла-Пэ вмещает в три раза меньше народу, чем базилика Сан Пьетро.

* * *

Колоннада Пьяцца Сан Пьетро была последним этапом в соревновании Бернини и Борромини. Имя Бернини завершило длинный список архитекторов, принимавших участие в строительстве великого ансамбля. Под историей базилики Сан Пьетро была поставлена точка, и эта точка – имя Бернини. Она, как всё у Бернини, оказалась такой жирной и мясистой, что его имя затмило остальных, встав вровень с именем Микеланджело: когда говорят про собор, то вспоминают в первую очередь их, забыв и про Браманте, и про Мадерно. Оба при этом скульпторы. Бернини оправдал прозвище «маленький Микеланджело», данное ему папой Павлом V, первым папой, которому он был представлен. Потом он повидал ещё шестерых. Несмотря на то что Борромини построил гораздо больше, чем Бернини, завершение Пьяцца Сан Пьетро поставило впереди имя именно Бернини: говорят «барокко Бернини и Борромини», и никогда – наоборот. Справедливо ли это? Наверное, да. Борромини тоньше и мудрее, Бернини, безусловно, мощнее.

Александр VII скончался в том же 1667 году, в каком была закончена колоннада Сан Пьетро, Борромини умер на два месяца позже. Бернини, которому по окончании работ на Пьяцца Сан Пьетро стукнуло шестьдесят восемь, после этого успел пожить ещё при трёх папах. Со старческим брюзгливым сожалением он мог повторять, что папы конца сеиченто в подмётки не годились папам его первой половины. Он был прав. С этим был согласен даже Борромини, ждавший своего земного противника на небе. Мирское могущество пап, достигнув своего расцвета, пошло на убыль.

Навона значит Агон, то есть Борьба. На Пьяцца Навона голые речные боги продолжают махать руками и закрывать лицо, выясняя свои отношения со стоящей напротив церковью, но, сколько бы они ни возмущались при виде творения Борромини, на Пьяцца Навона оба соперника слились в своём противостоянии. Сегодня площадь воспринимается как единый прекрасный ансамбль времени пышного цветения барокко и триумфа папства. Страсти, кипевшие вокруг, улеглись. Всех примирило одиноко светящееся окно.

Сокол с Палаццо Фальконьери c Иван Фефелов