Был вторник, проводы масленицы. Весь Уезд, весь Ходский край предавались шумному веселью. Лишь Козина был задумчив и расстроен. Это шествие, организованное с явной целью поиздеваться над тргановским паном, отбило у него охоту веселиться. Он предчувствовал, что добром это не кончится. Какое легкомыслие! Чем они занимаются! Сами вредят делу, которое стоит им столько мук и труда!

Не повеселел Козина и в последующие дни. Он так и не пошел в замок, не пошли и двое вызванных старост. А посланец больше не являлся. Разве не странно? Никто не вздумал вызвать их вторично — ни для допроса, ни для наказания за неповиновение; никто даже не вспомнил о вызове. Никто ни единым словом не упоминал и о шествии, из-за которого, надо думать, их требовали в замок…

Складки на лбу Козины разгладились лишь после того, как Сыка получил письмо из Вены. Прокуратор Штраус писал, что комиссия приступила к работе и можно надеяться на благоприятный исход. Такое же письмо, с припиской Юста, получил драженовский Криштоф Грубый. Правда, оба письма были написаны довольно давно. Из-за метелей и бездорожья они шли дольше обыкновенного. Зато в Тргановский замок прискакало в последние дни несколько нарочных… Да и оттуда выезжали гонцы и все в одном направлении — в Вену…

Ганка Козинова, вставая и ложась, молилась только об одном: чтобы все благополучно кончилось. Молилась об этом только ради своего мужа. Она лучше всех знала мужа и видела, что он ходит сам не свой. Ничего не замечает, весь поглощен этим несчастным судом, от ожидания и беспокойства места себе не находит и поминутно бегает, и не только на хуторок к волынщику, а и к Сыке, к матери и даже к дяде в Драженов. Хозяйство совсем забросил, даже о ней и о дегях забыл. А прежде, что было для него дороже детей? С грустью вспоминала Ганка, как, бывало, они сидели с мужем вдвоем и вели задушевные беседы о всяких делах, а больше всего о детях. И как часто он играл и шалил с ними… А теперь… Как же ей не молиться богу, чтобы все это миновало и счастливо кончилось!

Так уплывал день за днем, неделя за неделей. Солнце уже заметно пригревало. В долинах таял снег, обнажались от зимнего покрова сизые поляны, понемногу просыхали дороги и вдоль обочин пробивалась первая травка. Павлик притащил откуда-то Ганалке несколько пушистых веточек вербы, а в саду нашел подснежники и первоцветы. И вот однажды под вечер Козина вернулся домой совершенно расстроенный.

Глубокий вздох вырвался у Ганки, когда он сообщил ей последнюю новость. Сыка получил из Пльзня официальное извещение, что в Тргановский замок приедет новый краевой гетман, чтобы объявить жителям ходских деревень ответ из Вены на их жалобу. Послезавтра они должны явиться в замок.

Как мучительно тянулись день и ночь накануне этого решающего дня! Ганка тоже тревожно спала, раньше всех поднялась старая Козиниха. Дольше обычного стояла она у окна на коленях, шепча молитвы. Потом, вместе с Ганкой, проводила сына за ворота и пожелала ему вернуться с радостной вестью. Она глядела ему вслед, пока он не зашел к Сыке. Она сама пошла бы в Трганов, если бы пристало женщине ввязываться в мужские дела. Старуха была весело настроена. Ведь и сын был полон надежд. Он твердо рассчитывал на старые грамоты и на обещанное правосудие. Да и все вести из Вены предвещали торжество справедливости, все говорило, что правда еще не умерла и что Ламмингер ни в коем случае не победит.

— Еще сегодня получим свободу! — говорила Козиниха, возвращаясь с невесткой в дом.

— Дай-то бог! — подавляя вздох, ответила Ганка, которая не могла отделаться от недоброго предчувствия.

Утро было прекрасное. Высоко в ясной лазури над бурыми пашнями и над зелеными всходами озими звенели жаворонки. Ослепительно сияло солнце.

Старый Пршибек, отец Матея, не снимая тулупа, грелся за домом в саду на солнышке Вокруг было тихо. Почти ни одного мужчины не осталось в деревне. Все ушли в проклятый Тргановский замок, от которого ничего, кроме обид и притеснений, ни они, ни их отцы не видали. Ну, да сегодня, пожалуй, будет иначе. Все так думали. Только Матей угрюмо молчал, отправляясь вместе с другими. «Что-то выйдет, — думал старик, — с чем они вернутся?» Надежды были у всех, у многих не было никаких сомнений. Кто знает? Не добро ли сулила та звезда, та комета?

Погруженный в думы, старик поднял голову. Из дому, весело припрыгивая, точно танцуя, выбежала Манка. Она перекинулась с дедом несколькими словами и поспешила дальше — в усадьбу, посмотреть с пригорка, что делается на полях. Однако она глядела только в одну сторону — в сторону Тргановского замка, куда ушел ее отец и гости из Поциновице, которые сначала зашли к ним. Минутой раньше она допытывалась у дедушки, как долго продлится беседа в замке, когда вернутся крестьяне. И вот теперь ей не сиделось на месте, она побежала через сад домой, повертелась около задумавшегося деда и кинулась в комнату — еще раз все осмотреть и прибрать получше. Старый Шерловский будет сегодня сватать ее за сына, — это успел ей наскоро шепнуть влюбленный парень перед тем, как уйти со всеми в замок, — сегодня она станет невестой, а после страды — господи! — его женой! Манка замечталась, глаза ее блестели, на губах играла улыбка.

В это самое время дочь Ламмингера, Мария, торопливо возвращалась из сада в замок. Так приятно было гулять по усыпанным песком дорожкам, видеть пестреющую там и сям зелень, ожившие ветви деревьев, покрытые набухшими почками. Но царивший вокруг покой нарушили шумные гости. Грубые мужские голоса послышались у ворот замка. Мария даже испугалась, когда выглянула из-за кустов: всюду белые суконные жупаны, черные широкополые шляпы.

Ходов кругом было видимо-невидимо. Молодые, старые, пожилые, но все народ статный, с живыми глазами, выразительными лицами, с длинными, падающими на плечи волосами. Собрались люди со всего Ходского края. Они явились на зов краевого гетмана. Каждый хотел собственными ушами выслушать решение Вены. Ходы стояли, разбившись на кучки — по возрасту, по знакомству, а то и просто по деревням. Больше всего людей было из Кленеча, Постршекова и Уезда. Но и отдаленный Кичев, Льгота и Поциновице прислали сюда своих людей. Самая большая и шумная кучка белела в конце липовой аллеи, вокруг постршековского Брыхты и Эцла-Весельчака.

У самых ворот, на краю замкового двора, стоял степенный седовласый Криштоф Грубый со своим племянником Козиной и несколькими ходами постарше. Они молча глядели в сторону замковой канцелярии, куда ушел для переговоров Сыка. Ламмингер хотел, чтобы решение Вены было прочитано в канцелярии. Управляющий, который уже несколько дней как выздоровел, вышел за ворота, чтобы отобрать несколько человек для присутствия при этой церемонии. Но ходы, все как один, восстали против этого.

— Зачем же нас звали? — кричали они. — Все мы жаловались, все и ответ слышать хотим!

Гул многочисленных голосов вдруг разом затих. Даже в самых дальних группах прекратился говор. В воротах появился Сыка и замахал чеканом, призывая к вниманию. Громко, чтобы слышали все, он закричал:

— Пан краевой гетман согласился! Заходите во двор! Поживее!

Словно нежданно налетел вихрь, словно внезапно прорвало плотину. Ходы разом двинулись с места и бурным потоком устремились через сводчатые ворота во двор. Впереди всех — постршековский Брыхта, голос которого был отчетливо слышен даже среди этого шума и гама. В одну минуту двор замка побелел от ходских жупанов. Люди стояли плечом к плечу, сверху видны были лишь широкополые шляпы, среди которых кое-где торчала высокая шапка или поблескивал кованый чекан. Впереди, под окнами канцелярии, собрались старосты. Тут же был и Козина. Немного поодаль стоял Матей Пршибек, возвышаясь над всеми, как гигантский дуб.

Все взоры были устремлены вверх, к окнам канцелярии, откуда предстояло услышать важную радостную весть. Уверенность, порожденная письмами венского прокуратора и Юста, ничем не была поколеблена. Ламмингер до последней минуты не проронил ни слова о состоявшемся решении, хотя сам уже давно знал о нем. Он ждал, пока Вена разрешит объявить его ходам не в их бывшей крепости в Домажлице, а в его Тргановском замке.

Мало кого из собравшихся тревожили сомнения. Да и те не отважились бы сейчас открыто высказать их, настолько все были возбуждены и исполнены веры. Все же у Сыки никак не укладывалось в голове, почему ни Штраус, ни ходоки ничего не написали о венском решении. Но из беспокойного раздумья его вывел Козина, напомнивший, что у начальства и панов лучше налажено сообщение с Веной, чем у них.

Так или иначе, сейчас все будет ясно. Толкотня прекратилась, но сдержанный гул голосов отражался эхом от белых стен замка. И вот… наконец! Слуга распахнул окна в канцелярии, одно, другое… В правом показался человек в длинном парике, в черном кафтане, с бумагой в руках. За ним подошел другой и стал рядом. И этот был в таком же парике, но кафтан его сверкал золотым шитьем. Это был новый краевой гетман Гора. В воздухе замелькали широкополые шляпы. Ходы в знак почтения обнажили головы перед представителем императорской власти. В это время в другом окне показался Ламмингер. От Матея Пршибека не укрылась злобная усмешка пана, когда взгляд его водянистых глаз упал на густую толпу ненавидевших его ходов.

Наступила мертвая тишина. Подняв руку, гетман объявил, что он привез решение по делу, разбиравшемуся в связи с поданной ходами жалобой, и говорит сейчас от имени его императорского величества… А посему надлежит в почтительном молчании выслушать то, что будет ходам объявлено, и впредь поступать сообразно объявленному. Произнеся эту краткую речь, гетман кивнул секретарю, который развернул бумагу и приготовился читать. Козина почувствовал, как у него сильнее забилось сердце. Все затаили дыхание, не шевелились.

Раздался голос чиновника. Бумага излагала жалобу ходов и постановление об учреждении комиссии, — все известные вещи, которые не могли успокоить огромное нетерпение слушателей. Это было как пытка, каждый мучительно ждал, когда же, наконец, дойдет до самого решения. И вдруг!.. Словно молния ударила в толпу. Все вздрогнули.

— «Ходы, — читал секретарь, — давно лишились своих прав и привилегий, а так как в 1668 году им было строжайше предписано регреШит зПепйит, то есть вечное молчание, и так как они, невзирая на это, осмелились вновь добиваться упомянутых прав и привилегий, то за этот своевольный и дерзкий поступок они заслужили строгое взыскание и наказание. Тем не менее они получат прощение, с тем, однако, непременным условием, чтобы они впредь не устраивали тайных сборищ, не бунтовали, а равно не подавали и не посылали никаких петиций, прошений или жалоб по поводу своих мнимых прав».

Пока секретарь читал, во дворе царила полная тишина. Чем дальше, тем полнее и тягостнее становилось молчание. Ходы были ошеломлены. Порою кто-нибудь резко оборачивался к соседу и молча встречался с ним смятенным взглядом. Чем крепче была надежда, тем больнее было разочарование. У всех словно язык отнялся. Ведь это невозможно! Прислать подобный ответ! Чиновник прочел роковое место и на мгновение замолк. Над толпой еще висела зловещая тишина, и вдруг из груди кого-то обманутого, оскорбленного мощно грянуло в эту свинцовую тишину:

— Это неправда!

Первый порыв вихря, предвещающий бурю, ворвался во двор. И сразу взметнулись тысячи гневных возгласов, воздух наполнился криком негодующих ходов. Этими словами было сказано все. Грозный рев толпы служил ответом краевому гетману и бурной поддержкой человеку, кинувшему эти два слова. То был Козина. Он выступил из толпы и остановился прямо против окна. Высоко подняв голову и глядя горящими глазами в лицо гетману, он заговорил. Едва только в толпе услыхали голос Козины, крики стали стихать, и вскоре водворилась тишина.

— Это неправда, этого не может быть! — восклицал Козина. — Если бы то, что здесь читали, было правдой, если бы у нас не было никаких прав и привилегий, то это сказал бы нашим ходокам в Вене сам император. И зачем бы стали назначать комиссию, если бы наши права утратили силу?

Ламмингер, точно ужаленный, весь передернулся и высунулся из окна, но тотчас же отшатнулся назад, отброшенный новым взрывом бешеных криков.

— Верно! Верно! — гремело со всех сторон среди бури оглушительных гневных возгласов.

— И наши тоже нам написали бы! — кричал Эцл, обращаясь к толпе.

Гетману пришлось ожидать, пока шум несколько стих.

— Кто из вас подал жалобу? — крикнул он из окна.

— Мы все! Я! Я! Мы все! — прозвучал единодушный ответ. Толпа напоминала разволновавшееся озеро. Кое-где вокруг более пылких смельчаков стали образовываться плотные кучки людей. Краевому гетману удалось все же еще раз обратиться с речью. Он предупреждал их и призывал к спокойствию. Волнением и криками делу не поможешь, они уже достаточно повредили себе своими проступками против барона фон Альбенрейта — тем, что самовольно охотились в его лесах, не выходили на барщину, не платили податей, избивали его слуг и забылись до такой степени, что нанесли возмутительнейшее оскорбление самому барону.

Общий смех прервал в этом месте гетмана. Гетман, однако, не смутился и продолжал, повысив голос:

— Дошло дело до того, что ваш пан не чувствует себя в безопасности среди вас и вынужден просить солдат для охраны!

Дикий рев снова прервал речь гетмана.

— Солдат? Против нас? Стрелять в нас? — раздались отовсюду вопли отчаяния. — Войско против нас! Это живодер! — Над разъяренной толпой блеснул чекан, один, другой, третий, и через мгновение целая туча страшных палиц грозила панскому окну.

Ламмингер поспешил скрыться.

— Именем его императорского величества!.. — надрывался гетман. Ему много раз пришлось повторять этот возглас, пока он был услышан толпой.

— Войска уже были посланы, но ваши ходоки просили во дворце…

— Кто дал им право? — воскликнул Эцл-Весельчак.

— Они подписали бумагу, составленную вашим прокуратором…

— Негодяй! Никто его не просил! Он подкуплен!

— Подкуплен! Подкуплен! — кричали в толпе.

— Делайте, как хотите, но я даю вам добрый совет. Повинуйтесь и исполняйте, что вам велят. Тут дальше говорится в решении, что вы должны в моем присутствии под присягой обещать покорность своему милостивому пану, барону фон Альбенрейту. Только в этом случае вы можете получить прощение…

Он недоговорил. Дикий взрыв возмущения привел отважного чиновника в смущение.

— У нас еще есть наши грамоты! — кричал гетману Эцл.

— Не будем присягать! Не будем! Мы не обязаны! — раздавалось среди бури яростных криков.

И вдруг громовой голос покрыл эту бурю:

— На Ломикара!

Это был голос Матея Пршибека. И весь двор ответил ему:

— На Ломикара! Смерть ему! Вей Ломикара! И лес чеканов грозно поднялся над толпой.

Гетман хотел было сделать еще одну попытку уговорить толпу. Секретарь, дрожа от страха, умолял его не подвергать их обоих опасности. Ламмингер тоже подошел к гетману и, бледный как смерть, просил его оставить эгих бунтовщиков в покое. Снизу заметили Ламмингера, мелькнувшего в окне. Это подлило масла в огонь. Рев голосов загремел яростнее. Матей Пршибек, постршековский Брыхта, молодой Шерловский, а за ними и другие с поднятыми чеканами ринулись к дверям замка, чтобы проникнуть внутрь. Но еще раньше их на крыльце очутились Козина и его дядя, Криштоф Грубый, драженовский староста. Они загородили собой дорогу к дверям. Драженовский староста стоял на ступенях лицом к ходам. Глаза его пылали, шляпа слетела, и длинные седые волосы развевались на ветру. Решительная минута придала ему силу и гибкость. Выпрямившись, как юноша, и сжимая в руке чекан, он твердо глядел в лицо ринувшимся к дверям разъяренным людям.

— Ни шагу дальше! — крикнул он. Внушительный вид и суровый голос старого хода остановили даже Матея Пршибека. — Что вы надумали? Убивать? Ходы вы или разбойники? Так вы хотите отстаивать свои права?

— Люди добрые! — восклицал, стоя несколькими ступенями выше, Козина. — Опомнитесь! Еще не все кончено! Надо еще проверить, правда ли то, что нам читали… В Вене нам скажут…

— И у нас еще есть право апелляции! — добавил «прокуратор» Сыка, взобравшийся на ступени рядом с Козиной.

Поднятые чеканы опустились. К крыльцу протеснились более спокойные люди. На многих подействовали слова Козины и Сыки.

— Если б не Грубый с Козиной, был бы Ломикару конец! — кричал Брыхта, окруженный пытавшимися уговорить его постршековскими земляками.

— И настала бы святая тишина, — раздался чей-то голос.

Матей Пршибек, возмущенный миролюбием земляков, дрожа от гнева, посмотрел на них сверкающими глазами и сказал с кривой усмешкой:

— Ну, еще погляжу, как вас отблагодарит за это Ломикар!

* * *

Словно рой раздраженно гудящих, потревоженных пчел, покидали ходы Тргановский замок. Еще долго возле барской усадьбы звучали в воздухе яростные проклятия, которые они призывали на голову Ламмингера. Не забыли они и прокуратора Штрауса, подкупленного, по их единодушному убеждению, бароном.

Бурные споры еще долго не утихали за воротами замка, одно предложение сменяло другое, и каждое было проникнуто страстным ожесточением. Продолжали спорить и после того, как толпа разбилась на кучки и ходы стали расходиться по своим деревням. В каждой кучке спорили, проклинали. Люди возвращались в деревни, неся с собою гнев и ненависть к панам. Этот гнев рос во всех деревнях, во всех усадьбах обманутого и преданного Ходского края…

В замке вздохнули свободнее. Буря вокруг отшумела. Во дворе и в коридорах — могильная тишина. Ворота и все наружные двери заперты. Старый камердинер Петр только теперь пришел в себя: так сильно охватил его страх при виде разъяренных ходов.

Обед в замке был подан поздно. Никому не хотелось есть — ни хозяевам, ни гостям — краевому гетману и его секретарю. Гетман выразил свое восхищение мужеством баронессы, остающейся здесь с дочерью в такое тревожное время. Баронесса не сказала всей правды из-за страха перед бароном. За нее ответил супруг.

— Она мне не верила, что это злой, дерзкий народ. И всякий раз, когда я хотел вызвать солдат, она упрашивала меня не делать этого. Я должен был сделать это тайком от нее. Очень жаль, что высшие власти не сочли возможным удовлетворить мою просьбу. Сегодня вы сами, господин гетман, могли убедиться, что я был прав в своих действиях и требованиях. Мы не можем считать себя здесь в безопасности. Жену и дочь мне придется, конечно, увезти отсюда. Но что станет с хозяйством, если меня самого не будет здесь? Если они при мне так возмутительно ведут себя и нанесли мне столько ущерба, то что же будет, когда я уеду? А если я останусь, кто поручится, что моя семья когда-нибудь увидит меня? Нет, нет, правительство обязано предоставить мне охрану. Без солдат не обойтись. Надеюсь, что вы разделяете мое мнение. Ведь, помимо всего прочего, дурной пример заразителен. Если мои крепостные будут безнаказанно своевольничать, то что скажут крестьяне в других местах? Не станут ли и они бунтовать? Сейчас достаточно небольшого отряда, а потом, чего доброго, и нескольким полкам нелегко будет справиться. Вспомните, что было тринадцать лет назад!

— Я думал до сих пор, что мирный путь предпочтительнее, — ответил гетман Гора. — Но я вижу, что они зашли слишком далеко. Достоинство и авторитет власти требуют, чтобы такие случаи, как сегодня, больше не повторялись.

— По-моему, лучше всего было бы изъять главарей, этих злейших смутьянов.

— Вы изволили знать всех?

— Прежде всего, это — Юст из Домажлице. Впрочем, еще опаснее Козина, крестьянин из Уезда. Тот, который сегодня так дерзко осмелился вам отвечать.

— Да, я уже знаю по вашим сообщениям. Смелый человек. И как хорошо говорит! И неглупо…

— Вот поэтому-то он и опаснее всех. У него бесспорно есть дар слова. Если он захочет, — а вы можете не сомневаться, что он захочет, — он сумеет зажечь их снова. Посадить его за решетку, и волнение быстро уляжется…

— Надеюсь, что на сегодня они отбушевали, — заметил гетман. — Не думаю, чтобы у них хватило дерзости на новую выходку после того, как они слышали императорский указ. Но в случае малейших волнений я сам буду настаивать в Праге на присылке войск.

— Ну, значит, мы скоро услышим звон палашей, — с улыбкой сказал Ламмингер, наливая гостю золотистое вино в зеленый бокал. — Надо думать, они больше не явятся сюда с чертом и смертью топить барскую плеть. А тем временем у них, может быть, переведутся пылкие и смелые ораторы…

За столом все поняли, на что он намекает и что больше всего оскорбило и разозлило надменного барона фон Альбенрейта, холодные глаза которого вспыхнули злобой при одном только воспоминании об этом.