Горячий аккорд (сборник)

Ирбe Саша

XI. Горячий аккорд

 

 

«И Петербург не мил…»

И Петербург не мил. И пропастью Москва. Над Невским – купола, а на Тверской – гранита бессмысленная вязь. И просятся слова, похожие на плиты. В просторах площадей, среди густых огней порой сама себе завидую невольно, но в перехлестьи лет и в перецветьи дней от этой пестроты мне делается больно. Крик чаек над Невой, крик галок над Москвой – тугая параллель и два старинных дома, где ждут меня на чай, где приоткрыта дверь, но в каждом из домов я равно незнакома. Прости, мой Петербург, и ты, Москва, прости. Так сложно жить средь вас, не знающих согласья. И, видно, оттого меж вами, на пути я обрела покой и потеряла счастье.

 

«Я учла пару маленьких истин…»

Я учла пару маленьких истин: если «Нет!» говорят тебе сразу, а в довесок – «Никак невозможно!», это значит: «Всё очень возможно!» И они вскоре это узнают. Если «Да!» говорят тебе сразу, то делить это надвое нужно и взирать в человека устало, чтобы он поскорей отказался. Только сложное стоит решений. И за сложное только воздастся.

 

«Теперь пора учиться быть смелей…»

Теперь пора учиться быть смелей, сильней, старей, доверчивей и проще. Всё больше манят пропасти аллей и в жёлтый цвет окрашенные рощи. Вдоль по Фонтанке,     мимо арок,         вниз; вдаль от сует шипящего проспекта. (Мне виделся     в забытых рощах         принц, теперь – шуршанье     золота и ветра.) Кто остановит, и поможет кто, когда душа, не смевшая родиться, шагает в глушь в захлопнутом пальто? Ей не нужны ни города, ни лица. Душа молчит… Ей сладостно молчать… Прозрение нежданного покоя… Я мокрый гравий трогаю рукою. Я ощущаю времени печать на лёгкой ямке в середине лба, в тревоге глаз, в отчаяньи сознанья, что не нужны уже ничьи признанья и что неважно: выведет судьба в одну ли из тоскующих аллей или опять в брожение проспекта. Во мне галдят шум времени и ветра, и, Господи, чем дальше – тем слышней.

 

«Я устала быть бабой гламурной…»

Я устала быть бабой гламурной. Я скажу даже чуточку боле: мои красные ногти и пудра – это признак не глупости – боли. Моя чёлка с извилистой кромкой – жёсткий след     от чужих властолюбий. Моя вечная тяга к потёмкам меня вскоре возьмёт     и погубит. И долой     все паденья и взлёты, все мои     «Мой прекрасный!..», «До встречи!..». Жизнь такие даёт повороты: не захочешь –     запомнишь навечно. Жизнь такие даёт развороты, что себя,     точно старую куклу, ощущаешь вдруг за поворотом в ожидании сотого дубля. А когда меня больше не видят ни толпа, ни родные в кавычках, начинаю себя ненавидеть, вытекая из рамок привычных. Надеваю пальто потусклее, шарф на шею – тяжёлый и грубый, – и иду по пустынным аллеям – не на прежние встречи     и в клубы. Мне так страшно!.. Так грубо!.. Так больно!.. Впрочем, хватит об этом… Довольно… Ни к чему мне теперь перемены! Снова в жизни,     как в облаке сцены, я играю гламурную бабу. До весны доиграть бы хотя бы!

 

«Что-то сил во мне не осталось…»

Что-то сил во мне не осталось; то ли тянет ко сну усталость, то ли тёмная муть дождя болью трогает, уходя? Вдоль бульваров спешат машины. По бульварам гуляют люди… А мне холодно без причины, будто жизни уже не будет, будто всё во мне затерялось… Сон – бульвары, машины, люди… У меня такая усталость, что усталей уже не будет. Только знаю: вдоль веток длинных вновь появится жёлтый лучик. Это значит: необходимый в жизни вновь подвернётся случай улыбнуться весенним паркам, одуванчику с рыжей чёлкой и пойти на прогулку с папой, так, как будто ещё девчонкой. Только жаль, что закрою веки – вижу папу вновь молодого, а в весеннем и пёстром свете – подуставшего и седого. Только жаль, что судьбы в начале мы уже никогда не будем, что никто в ней свои печали не омоет и не искупит. Оттого и грущу напрасно, оттого и грущу несмело. День пришёл – молодой и ясный. Я не знаю, что с ним мне делать.

 

«И дом…»

И дом бесконечно пуст! И лист бесконечно бел! А мне не хватает чувств для всех накипевших дел! Я сильная –     мне силы не хватает! Я храбрая –     мне б храбрости чуток! В меня, как в землю грешную, врастает отчаянья стремительный росток. Любимые,     мою спасите душу: быть может, что жива ещё душа! Любимые     меня устали слушать… Я без души им стала хороша. Друзья, прошу,     хоть вы меня спасите: безмолвны звуки сердца моего. Я слышу плач, –     и вы меня простите – уже не ощущаю ничего. Судьбу молю,     чтоб справились с задачей, из чёрных лап чтоб вырвала меня. Судьба сидит в углу и горько плачет, фортуну, рок и замысел кляня.

 

Оксюморон

И все они пришли, чтобы расстаться. Довольно грусть любовью оттенять. Я научилась счастья не бояться. Я научилась горе принимать. Я каждому протягиваю руку, не оттого, что лжива и легка, а просто сразу верую в разлуку и в боль у беззащитного виска. А день?.. Его, как есть, но принимаю, без всяческих сомнений и обид, совсем чужих, как близких, обнимая, гляжу всё той же девочкой на вид. Но кто бы знал, кто б выдумал – как много теперь во мне пустынных, чёрных лет. Кому лишь образ то,     что жизнь – дорога, что повторенья у дороги нет. А мне – так правда. Точно лента – мчится… И я, уже не веруя в себя, прошу мне дать, мой Боже, научиться прощать – прощаясь, и любить – любя.

 

«Просто так начинается осень…»

Просто так начинается осень – беспардонно, легко, свысока. И деревьев холодная проседь мне теперь открывает века. Те же сосны, и те же осины. А машины – что призраки дней. Я рисую сегодня картины из несбывшейся жизни моей. Я рисую равнины и парки, полускаты, деревья, дома, а ещё – две огромные арки, от которых сходили с ума… Целовались на фоне заката, обнимались в желанной тени… (Смотрят окна светло, виновато, виновато мерцают огни.) Это позже… А ранее?.. С мамой шла домой среди сосен и крыш, а ещё – с одноклассницей Жанной уносилась в озёрную тишь. Эти лица с тревогой рисую. (Блекнет памяти бронзовый свет.) Я по ним каждый вечер тоскую, вспоминаю их в каждый рассвет. Пусть летит оно, время минучее, но, как прежде, – и в этом беда – светят лица их, самые лучшие. Их уже не вернуть, ни-ког-да. …В чем оно, наше счастье случайное? Может, в хмурой природы красе? Может, даже в глубоком отчаяньи, когда радости вымерли все? Но когда мы рисуем картину, мы с картиной вздыхаем светлей. В эту осень я встретила зиму в чёрных прорезях жёлтых аллей.

 

Не так!

«Когда же стерпится,     так слюбится!» – твердила мама, вторил дед, а мне порою ночью чудится их светлый взгляд… И мой сосед, с которым столько поздним вечером, в подъездной спорили пыли: решали судьбы человечьи и то, что виделось вдали. …Кино, Москва ему мерещились, и мне мерещилось кино, и быть его любимой женщиной, и с ним повсюду заодно, но угодил сосед нечаянно в наркологический барак. А дальше?.. Он твердил отчаянно, что всё не то, что всё не так. Повесился на старой лесенке мной облюбованный сосед, ему вослед слагала песенки, что счастья нет и жизни нет. Твердила мама: «Всё забудется!», и дед ей вторил: «Заживёт!.. В такие годы проще любится! И с новым сердце запоёт». И было всё, как и обещано, но вот закончилась игра, уехал новый с новой женщиной, и эта песенка стара! И покидая дом, где дедушка и мама учат наугад, я оставалась тихой девочкой десятилетия подряд. Как жаль, – бредя сегодня вечером, я понимаю: жизнь – пустяк! Так много было в ней намечено, но только вышло всё не так. Теперь что стерпится – не слюбится. (И раны старой не забыть!) Как жаль, что ничего не сбудется и снова маленькой не быть.

 

«Как мало нам надо для счастья…»

Как мало нам надо для счастья: всего только несколько слов, всего только чьё-то участье, и ты уже к счастью готов. Как много нам надо для счастья: людской непритворной любви людского простого участья и доброго слова «Живи!».