«Под утро из дому – как теплится зима…»
Под утро и́з дому – как теплится зима –
по тонкой тропочке к церковной пустоте
я прихожу, не ведая сама,
что всё не так и все давно не те.
Что двор закрыт и дьякон дочитал
последний лист… И что ещё Дали
падение Господне предвещал
с небес в густые пропасти земли.
Что свет погас, и некого молить,
и что давно уж некому вверять
ту пустоту, с которой надо жить,
ту полноту, с которой умирать.
Петербург
Мне дивно от твоих простывших улиц,
от гнущихся каналов невпопад,
от чёрных львов, которые очнулись
и над землёй стремительно летят.
От медных струн – растянутых проспектов,
от серости безмолвной синевы,
от вещности бездонных километров,
здесь отнятых у Бога и Невы.
Мне кажется, что города иного
на свете нет.
Да и не может быть.
Как сложно мне в тебя не мчаться снова!
Как тяжело Москву не разлюбить…
Мой Петербург – величие без правил!
И не поймёшь: страданье или рай…
Такой же ты, как Пётр тебя оставил.
Ты всё такой!.. И ты об этом знай!
«У меня нет больше прошлого…»
У меня нет больше прошлого:
прошлое осталось там,
в ожидании хорошего
назло звёздам и ветрам.
А ещё – в сознаньи трещины,
в сердце ранки продувной.
А ещё – в желаньи женщиной
быть обыденной, земной.
Но теперь всё это попусту:
путь, куда ни приведи,
у меня внутри лишь пропасти.
Только полости
в груди.
На Донском
Цари давно остались за чертой:
у времени свои круговороты.
Да и в помине нет планеты той,
где жили ожиданием охоты,
где были развлечением балы
(невинные, помещичьи проказы),
наполненные яствами столы
и наизусть заученные фразы.
Теперь мы все в столетии ином.
И лишь кресты надгробные и плиты
шуршаньем трав нам шепчут об одном:
«О Господи, неужто мы забыты?..»
И ничего уже не оправдать,
не воскресить, не воссоздать словами.
Лишь времени чарующая гладь
зияет, словно пропасть, между нами.
И нам – с несметной нашей суетой –
не разгадать их тайну мирозданья.
И в суетный наш век из жизни той
доносится лишь музыка молчанья.
«А любовь принесу только сыну…»
А любовь принесу только сыну,
а мечту принесу только маме,
потому что по плоти едины,
потому что и верили сами
в быстротечную рыжую осень,
в ту, которая соединяет,
и уже никуда не уносит,
и уже ничего не узнает.
Только будут все тёмные ели,
только будут все бледные звёзды
и в саду, на веранде, качели,
и уже нам не слышимый
поезд.
Вятке
Не сумею уже возвратиться
в город мой,
быстротечный и ленный,
где событием кажется птица,
что уселась на каменных стенах
белой церкви,
где тихая речка
огибает колдобины парка.
И не встретишь ты здесь человечка,
чтоб тебе его было не жалко.
Бесконечные сумки, пакеты,
по карманам – заклёпки да крышки…
Он живёт, будто не было лета,
будто выпал из чеховской книжки.
Всё о чём-то своём рассуждает.
Да, мечтал… Но теперь не мечтает.
В этом городе тянет ко сну –
так случилось –
саму тишину.
Маме
Обними меня, мама!
Так долго хотелось тепла
И хотя бы такого,
пустого, забытого дома,
где играют лучи
на прохладной эмали стола
и где вещи уже
не равняются слову
«знакомо».
Обними меня, мама!
Я долго брела в темноте.
Были люди не те,
и дороги пустынные были.
Мы остались вдвоём
на холодном и белом холсте.
А что было за ним?..
Ничего… Мы забыли…
Забыли…
«И спит Господь…»
И спит Господь,
всё крепче, слаще спит,
и, как его ни молишь,
не услышит.
Порой кричат:
«Смотрите, он не дышит!» –
но спит Господь.
Как сладко спит Господь.