Под утро и́з дому – как теплится зима – по тонкой тропочке к церковной пустоте я прихожу, не ведая сама, что всё не так и все давно не те. Что двор закрыт и дьякон дочитал последний лист… И что ещё Дали падение Господне предвещал с небес в густые пропасти земли. Что свет погас, и некого молить, и что давно уж некому вверять ту пустоту, с которой надо жить, ту полноту, с которой умирать.

Мне дивно от твоих простывших улиц, от гнущихся каналов невпопад, от чёрных львов, которые очнулись и над землёй стремительно летят. От медных струн – растянутых проспектов, от серости безмолвной синевы, от вещности бездонных километров, здесь отнятых у Бога и Невы. Мне кажется, что города иного на свете нет. Да и не может быть. Как сложно мне в тебя не мчаться снова! Как тяжело Москву не разлюбить… Мой Петербург – величие без правил! И не поймёшь: страданье или рай… Такой же ты, как Пётр тебя оставил. Ты всё такой!.. И ты об этом знай!

У меня нет больше прошлого: прошлое осталось там, в ожидании хорошего назло звёздам и ветрам. А ещё – в сознаньи трещины, в сердце ранки продувной. А ещё – в желаньи женщиной быть обыденной, земной. Но теперь всё это попусту: путь, куда ни приведи, у меня внутри лишь пропасти. Только полости в груди.

Цари давно остались за чертой: у времени свои круговороты. Да и в помине нет планеты той, где жили ожиданием охоты, где были развлечением балы (невинные, помещичьи проказы), наполненные яствами столы и наизусть заученные фразы. Теперь мы все в столетии ином. И лишь кресты надгробные и плиты шуршаньем трав нам шепчут об одном: «О Господи, неужто мы забыты?..» И ничего уже не оправдать, не воскресить, не воссоздать словами. Лишь времени чарующая гладь зияет, словно пропасть, между нами. И нам – с несметной нашей суетой – не разгадать их тайну мирозданья. И в суетный наш век из жизни той доносится лишь музыка молчанья.

А любовь принесу только сыну, а мечту принесу только маме, потому что по плоти едины, потому что и верили сами в быстротечную рыжую осень, в ту, которая соединяет, и уже никуда не уносит, и уже ничего не узнает. Только будут все тёмные ели, только будут все бледные звёзды и в саду, на веранде, качели, и уже нам не слышимый поезд.

Не сумею уже возвратиться в город мой, быстротечный и ленный, где событием кажется птица, что уселась на каменных стенах белой церкви, где тихая речка огибает колдобины парка. И не встретишь ты здесь человечка, чтоб тебе его было не жалко. Бесконечные сумки, пакеты, по карманам – заклёпки да крышки… Он живёт, будто не было лета, будто выпал из чеховской книжки. Всё о чём-то своём рассуждает. Да, мечтал… Но теперь не мечтает. В этом городе тянет ко сну – так случилось – саму тишину.

Обними меня, мама! Так долго хотелось тепла И хотя бы такого, пустого, забытого дома, где играют лучи на прохладной эмали стола и где вещи уже не равняются слову «знакомо». Обними меня, мама! Я долго брела в темноте. Были люди не те, и дороги пустынные были. Мы остались вдвоём на холодном и белом холсте. А что было за ним?.. Ничего… Мы забыли… Забыли…

И спит Господь, всё крепче, слаще спит, и, как его ни молишь, не услышит. Порой кричат: «Смотрите, он не дышит!» – но спит Господь. Как сладко спит Господь.