Три всадника скачут в направлении Страны Зайцев. Маленькая Брунильда верхом на тонконогом жеребенке, толстенная добродушнейшая Слониния, назначенная принцессе в нянюшки, – на осле, и рыцарь Галаор на Ксанфе.

БРУНИЛЬДА: Добрые люди взяли меня под свою защиту, когда я вернулась к жизни в жестком деревянном чреве. Для всех них я была Дочерью Виолы, и сама верила в это, пока доктор Гримальди не раскрыл мне тайну моего происхождения, не рассказал о дарах, что были мне принесены, и о том, к чему это привело, не поведал о том, как фея Моргана, Валет Мечей, засушила меня, желая спасти, и о том, как вернули меня к жизни благотворное любопытство и спасительное вожделение принца Неморосо. И я не могу не испытывать к нему благодарности за мое похищение. И всем друзьям, всем экспонатам коллекции принца я тоже бесконечно благодарна, ибо для них я всегда останусь Дочерью Виолы, и не понимала, какая я маленькая, поскольку ошибочно полагала, что в моем возрасте у всех девушек такой рост. Благороден и оправдан обман, к которому прибегают те, кто понимает, как тяжело уродство…

ГАЛАОР: Вы сами себя сейчас обманываете: кому придет в голову мысль об уродстве при виде такого прекрасного лица, как ваше, и при виде фигуры таких изумительных пропорций! Вы хулите себя, а кажется, что вы себя восхваляете…

БРУНИЛЬДА Ценю вашу деликатность, рыцарь.

Галаор размышлял о том, чему научился в первые дни жизни и что запомнил навсегда. «Рассвет нашей жизни, – думал он, – это охотничья собака, самая резвая, какую только можно себе представить, и она преследует нас внутри нас же до скончания дней наших. Принцесса Брунильда говорит так, как говорят шуты и шутихи из свиты Неморосо. Однако есть в ее манерах некая медлительность, которая выдает ее высокое происхождение. Нет никаких сомнений в том, что придворное обращение отполирует ее манеры, сгладит шероховатости, возвратит ей сдержанность, свойственную тем, кто качался в золотых колыбелях. Но потерять ей придется больше, чем приобрести. Разве можно сравнивать ее, чьи манеры принцессы, даже среди хаоса, в котором она очутилась, проявляются во всем: в том, как она смотрит, в том, как говорит, в том, как выражает свои чувства, – с теми, кого этим манерам просто долго и старательно обучали? И все же принцесса должна быть принцессой, и ей не к лицу повадки циркачей и шутов».

Галаор наслаждался беседой с прелестной Брунильдой, которая находила что сказать на любую тему. Ее нежный глуховатый голос не менялся, когда речь заходила о предметах, при одном упоминании о которых придворные дамы опускают глаза и краснеют. Когда они проезжали небольшую персиковую рощу, Галаор спросил Слонинию, как попала она в свиту Неморосо. И вот что поведала ему Слониния со своего осла:

Мягкий меч и мировой беспорядок

Слониния – это не имя, а прозвище, которым наградил меня шут Поликарпо, мой покойный муж, который не мог сдержать языка, когда дело касалось меня, и именно я была объектом самых удачных его шуток и насмешек

Моя мать – сладкоголосая Мамбола во времена великого голода слыла в Португалии лучшей певицей. Отца своего я не знаю. Поговаривали, что это сам принц Картилаго, лютнист, пожелавший, чтобы на свете появилась точная копия Мамболы. Однако Поликарпо, мой покойный муж, полагавший себя «подлинным знатоком историй о зачатиях», придерживался другого мнения относительно моего происхождения. Он, хохоча, заявлял, что после «длительных и кропотливых изысканий среди шулеров самого низкого пошиба, убийц и сумасшедших» ему удалось выяснить, кто в действительности был моим отцом, и что был им не кто иной, как «точильщик ножей по прозвищу Хряк». Поликарпо утверждал, что принц даже не слышал никогда, как моя мать поет на улицах, и что он, Поликарпо, лично видел, как моего предполагаемого отца вели на эшафот, дабы покарать за преступление, которого он не совершал, и добавлял при этом: «Этот несчастный, не сумевший защититься даже от похотливых посягательств твоей матери, уж тем более не смог противостоять возведенной на него клевете и умер, всхлипывая и моля о пощаде».

С малых лет сопровождала я свою мать – ходила с ней по улицам и тавернам и пела чудесные песни за жалкие гроши. Природа неблагосклонна к бродячим певцам: жара, дожди и холода – все было против нас. Ни одной из самых насущных потребностей своих не могли мы удовлетворить сразу и до конца. Мать моя заболела, а голод превратил ее в костлявую тень. И когда она не пела для равнодушной толпы, то валялась где-нибудь пьяная.

Настал день, когда бедная Мамбола не выдержала – свалилась прямо на какой-то грязной улице, и ее душа покинула, наконец, измученное тело. В отчаянии бродила я по улицам, не находя способа дать достойное погребение своей милой матери. Мне исполнилось пятнадцать лет, и была я от голода и невзгод тощей, как речная рыбешка. Вот тогда-то и встретила я Поликарпо. Я увидела его в одной таверне, где он попрошайничал. Едва заметив меня, он закричал: «Вот кто мне нужен! Вот эта, у которой взгляд слонихи!».

Улыбаясь (мой покойный муж всегда улыбался, что, впрочем, то же самое, что не улыбаться никогда. Он имел огромное множество выражений лица, но радость или печаль угадывались иногда только в полуприкрытых глазах), Поликарпо произнес: «Ты, у которой глаза покорной слонихи, хотя разумом этого постичь нельзя, окажи мне одну услугу. Да и тебе, как я вижу, требуется помощь. Ступай за мной и слушайся меня, и я попытаюсь помочь твоей беде…». Так я и поступила: следовала за ним и слушалась его целых тридцать лет.

Не успели мы закончить устроенного на скорую руку погребения Мамболы, как явились за нами гвардейцы принца. Всю жизнь нас преследовало правосудие: вечная тревога, вечное бегство, переодевание, обман, тюрьмы – вот мир, в котором обитали мы с моим мужем. Явились гвардейцы, и Поликарпо захныкал, начал говорить, что взял под свое покровительство бедную сироту, у которой ни средств, ни друзей, заявлял, что хочет на мне жениться, отрицал, что он циркач Поликарпо, утверждал, что он бродячий певец, и требовал уважения к покойной. Гвардейцы заколебались и отступили. А когда погребение закончилось и нас потащили в тюрьму, Поликарпо шепнул мне: «Плачь как можно громче. Даже если не хочешь, даже если нет причины плакать». И я заплакала по бедной Мамболе.

Не знаю, почему подчинилась я этому шуту: в тот самый день, когда умерла моя мать, пошла я вместе с ним в тюрьму. Пошла, будто так и нужно, уверенная в том, что он и есть моя судьба.

Мы предстали перед принцем. Поликарпо нежно обнимал меня и оправдывал кражу нескольких серебряных лягушек, в которой его обвиняли, необходимостью «спасти из пучины отчаяния бедную сироту, о которой совершенно некому позаботиться и с которой он желает сочетаться браком, дабы уберечь ее от нищеты и ужасных последствий, из нее вытекающих…». Я ничего не понимала, но чувствовала себя так покойно под защитой его сильной руки и смекалистой головы. Картилаго Лютнист улыбнулся и вынес приговор: «Ты должен был потерять руку за воровство, но вместо этого приобрел жену. Да еще и путешествие в придачу: ты наводнил мою страну интригами и сплетнями, и я не хочу больше о тебе слышать. Так что отсюда – в церковь, а из церкви – в Испанию. И чтобы к ночи духу вашего здесь не было».

Вот так нас в толчки выгнали из Португалии. Поликарпо сказал мне: «Не всегда удается благополучно выпутаться из историй, в которые влипаешь. Взять, к примеру, эту историю: обе руки мои при мне, но появилась еще шишка, опухоль, нарост – ни к чему не пригодная сирота будет теперь повсюду влачиться за мной под именем законной супруги… Ну да ладно. Придется покориться обстоятельствам и обучить тебя чему-нибудь. Должна же моя Слониния принести мне хоть какую-то пользу: никогда не знаешь, что ждет тебя завтра…» А ждало нас и впрямь столько всяких бед и радостей, что мне всех не упомнить и не сосчитать. Но надо сказать, что ученицей я была прилежной и что у Поликарпо не находилось повода упрекнуть меня в неумении или нежелании ему помочь. Думаю, постепенно он привык к моему безобидному присутствию и даже по-своему полюбил меня.

После долгих блужданий и многих невзгод наступили для Поликарпо дни славы и могущества. И то, что совсем немногие знали о его могуществе и успехе, не ущемляло его гордости: единственным почитателем, достойным внимания Поликарпо, был он сам.

Мой муж основал школу шутов и буффонов, которую назвал «Сад Академа, Перипата и Поликарпо». В свою школу он принимал людей необычных или сумасшедших, певцов, акробатов, карточных шулеров, карликов – тех, кто мог веселить знатных особ при королевских дворах всего мира. Сам Поликарпо преподавал предмет, который он называл «тонкое дело торговли смехом». И все же школа была для Поликарпо не только способом зарабатывания денег, но и средством приобретения власти над людьми. Обучая шутов и буффонов, он имел возможность такую власть получить.

Поликарпо держал под контролем им же созданную «сеть для уловления сардин, касаток и детенышей китов». Шуты и буффоны, всей душой преданные (а он умел воспитать в них эту преданность!) Поликарпо, прежде всего учились технике плетения интриг и распускания слухов и сплетен. «Для начала, – учил их Поликарпо, – нужно стать большим ухом, затем острым, злым и своевременным языкам». Ученики Поликарпо никогда не уходили насовсем, они очень часто возвращались в «Сад» и приносили учителю множество ценнейших сведений, касающихся того, что происходило вокруг тронов всего мира. Система почтового сообщения была у Поликарпо на редкость отлаженной и четкой. Учитель шутов обдумывал в тишине, полуприкрыв глаза и улыбаясь лучшей из своих улыбок, доставленные ему сведения и давал своим ученикам очень четкие инструкции. За ослушание или ошибку карали безжалостные палачи во главе с карликам по кличке Зеленая Крыса.

Помните ужасные войны, обескровившие Китай? Так вот, их тщательнейшим образам спланировал Поликарпо в своем прекрасном «Саду», а планы претворял в жизнь посредством шепотков, шуточек, шантажа и отравлений. И сделали все четыре шута, два певца, один евнух и два сумасшедших, которые для этого несколько лет изучали язык и обычаи китайцев. И когда я спрашивала его: «Чем китайцы так тебе насалили, Поликарпо?», – он отвечал: «А ты молчи. В кастрюли свой хобот засовывай. Толстей себе потихоньку, а когда станешь достаточно уродливой, чтобы над тобой все потешались, я и тебя каким-нибудь нехитрым штукам выучу».

Вот что положило начало мировому беспорядку. Никто, похоже, не понимал, почему вспыхивали войны, заключались договоры, гибли династии, возникали новые империи, горели города, сверкали в темноте кинжалы и родные братья истребляли друг друга. А все – смешки буффонов, прыжки акробатов, злонамеренные песенки менестрелей и невразумительные речи сумасшедших!

Власть Поликарпо росла. Сеть, которой учитель шутов опутывал «дом смеха» – так он называл мир, – становилась все более плотной. Прибывали и отбывали улыбчивые гонцы, пускались в ход торопливые кинжалы и коварные яды, пожаром разгорались интриги. Мудрецы писали толстые трактаты о природе человеческой подлости или о том, каким справедливым и добрым был мир в прежние времена, а Поликарпо, читая их, хохотал до слез. «Они думают о людях, – насмехался он над авторами трактатов,  – а всем на свете заправляет слепая сила: вовремя нанесенный удар кинжала стоит дороже всех слов. Темному и непонятному действию может противостоять только другое такое же темное и непонятное действие. Да здравствуют пиры властелинов, да здравствует смех, а главное – да здравствуют невежество и равнодушие тех, кто, сам того не зная, становится пешкой в чужой игре».

Конец могуществу Поликарпо пришел неожиданно, крушение стало полным и молниеносным. В один прекрасный день явился, чтобы поговорить с ним, напуганный главарь его палачей – Зеленая Крыса.

–  Учитель, – сказал он, – здесь, должно быть, какая-то ошибка…

– Ошибок здесь быть не может, Крыса, – ответил ему мой муж. – Я приказывал тебе подчиняться и не пытаться ничего понять.

– Но, г-господин, – заикаясь, промямлил Крыса, – дело в том, что из Константинополя прибыл гонец – сумасшедшая Клодия с предписанием убить, ну, это… застрелить из арбалета… короче говоря…

– Кого?  – прервал Поликарпо заиканье Зеленой Крысы. – Кого убить?

– Это… – не мог решиться Крыса, – вас, учитель.

Это было началом краха Поликарпо. Сумасшедшая Клодия не могла сообщить больше того, что вытатуировали у нее на животе. А потом неудачи посыпались одна за другой: интриги не удавались, преданные учителю карлики кончали жизнь самоубийством посреди пышного застолья, под смех многочисленных гостей. Вспыхивали незапланированные войны, страны, которым предназначалось гореть в огне сражений, благоденствовали и процветали под мирным солнцем… Огромная сеть, раскинутая Поликарпо, продолжала действовать, но вышла из-под контроля: запыхавшиеся гонцы приносили противоречивые сведения и уезжали, не получив детальных инструкций, в ужасе от того, что им придется действовать по собственному их близорукому усмотрению.

Кончилось тем, что Поликарпо, преследуемый со всех сторон и не понимающий хода того механизма, который он сам же когда-то запустил, закрыл «Сад» и мы с ним бежали. Совершенно необъяснимым образом (как и все, что происходило в те дни) Зеленую Крысу сожрали собаки, охранявшие школу Поликарпо.

Мы с Поликарпо вернулись к бродяжничеству. Только теперь нас всюду поджидали опасности. Учитель шутов оказался втянутым в интриги, которые плели его собственные ученики, и нам то и дело приходилось убегать от сумасшедших с кинжалами и карликов-отравителей. На веселых придворных пирушках, когда все смеялись и пили, Поликарпо сидел бледный, и в полуприкрытых глазах его отражался страх, но до самого конца губы его улыбались и внешне держался он уверенно.

Как-то раз Королева Собак – выжившая из ума вздорная фея – прокляла Поликарпо без всякой видимой причины, и пару часов спустя учитель шутов превратился в обезьяну. Последнее, что он произнес, черед тем как полностью покрыться шерстью и начать повизгивать и попискивать, оказались хвалебные слова, адресованные мне. Он назвал меня верной подругой и напомнил, что за все годы, что мы были вместе, он ни разу мне не изменил. Он хотел сказать еще что-то, но уже не смог. Королева Собак надела ему на шею бронзовое кольцо и потащила за собой. Поликарпо отчаянно выл.

Дело происходило на празднике при дворе принца Чеморосо, и я присоединилась к его свите. Принца забавляло, что такая толстая женщина, как я, пела таким нежным голоском. «Совершенная гармония», – заявлял принц.

Я иногда вспоминаю Поликарпо, и он кажется мне тем жестоким хищником, который от злобы пожирает собственные клыки.

Некоторое время все трое молчали. Потом Слониния заговорила снова:

– Это один из способов рассказать мою историю. Все случилось именно так, как я рассказывала, но я могла бы все рассказать наоборот, и история тоже получилась бы правдивая. Много лет прошло с тех пор, и я уже не знаю, как все происходило на самом деле – так, как я сейчас рассказала, или совсем наоборот. Но, думаю, это все равно: факты я изложила верно.

Галаор помолчал, погладил шею Ксанфа и улыбнулся:

– Что ж, наверное, эту историю можно было бы рассказать и наоборот: вся история, весь мировой беспорядок могли быть заговором против Поликарпо – самого пронырливого из буффонов, – весело заметил он.