Глава 24

Здравствуйте, это я!

А в половине седьмого утра, на следующий день, Нетудыхин подходил к дому, где он надеялся найти своего школьного друга. Дом этот был подобветшавший, с почер-невшими от времени бревенчатыми стенами и просевшей крышей. Вдоль латаной-перелатаной изгороди тянулась не в меру разросшаяся сирень. Во дворе стоял сарай.

Он открыл калитку и вошел во двор. Рябая собачонка выбежала ему навстречу и трусливо залаяла.

— Кто же так гостей встречает? — сказал Нетудыхин. — Нехорошо ты себя ве-дешь, нехорошо. Меня зовут Тима. А тебя как?

Собачонка остановилась, подумала и ретировалась в глубину двора.

Нетудыхин подождал немного — на шум никто не появился. Тогда он подошел к окну и постучал.

Женщина с желтоватым измятым лицом приоткрыла изнутри ставню и спросила через форточку:

— Вам кого?

— Извините, — сказал он. — Я бы хотел видеть Олега. — Он старался быть пре-дельно корректным. — Я…

— Вы мне надоели со своим Олегом! — сказала она зло. — В такую рань! Душе-мотатели! Ни днем ни ночью нет покоя: Олег! Олег!.. — Она уже собиралась закрыть ставню.

— Э-э… Дело в том, что я приезжий, — сказал он. — Я приехал очень рано, ходил по городу… Вы, кажется, Мария Васильевна, если я не ошибаюсь.

— Да, — сказала она оторопело, — верно. А вы кто такой?

— Видите ли, — он все еще надеялся, что она его узнает, — как вам сказать? Я его друг.

— У него друзей — пол-Союза, — заявила она безаппеляционно.

— Нет-нет, я друг детства.

— Да? — сказала она, с любопытством всматриваясь в Нетудыхина. Лицо ее на мгновение озадачилось. — Ну тогда подождите, я сейчас выйду. — И скрылась за полу-отворенной ставней.

Нетудыхин пошел ко входу. Нелепая получалась встреча. Но важно, что Олег был дома.

Подбрехивала лениво и вяло собаченка. Вышла хозяйка, сказала:

— Дуська, прекрати!

Дуська виновато вильнула хвостом и умолкла.

— Что-то я вас не помню, — сказала Мария Васильевна. — Я знаю всех его друзей детства, а вас не помню. Идемте. Он спит в сарае. Хотя я не уверена, что он там точно есть. Посмотрим.

И потопала через двор к деревянному сараю. Нетудыхин последовал за ней.

— Олег! — крикнула она на весь двор, стуча в двери. — К тебе кто-то приехал. Слышишь, соня?

Голос у нее был хрипловатый, и в оливковой руке она держала между двумя от-ставленными пальцами папиросу.

В сарае зашевелились, спросили:

— Ну?

— К тебе человек, говорю, приехал.

— Счас, — ответили оттуда недовольно.

— Он сейчас выйдет, — сказала Мария Васильевна, — подождите. — И ушла са-ма в дом.

За дверью долго кашляли, отхаркивались. Наконец, она отворилась и в ее проеме предстал мужик — волосы на голове всклочены, лицо — с отеками почечника.

Некоторое время они смотрели друг на друга молча. Нетудыхин улыбнулся. И вдруг Олег сказал:

— Е-е-е-каный бабай! Глазам не поверю: Тимоха! Вот это да! — Они обняли друг друга. — Ты что, с неба свалился? Я думал, что тебя уже давно смыло с корабля жизни.

— Ну да! — сказал Нетудыхин. — Неужели я такой хилый?

— Да нет, как будто бы ничего. Но, знаешь, жизнь есть жизнь… Заходи, прошу. — Олег повернулся и пошел в сарай, приглашая жестом последовать за собой Нетудыхина. Тимофей Сергеевич увидел на спине друга громадную татуировку шестиконечного хре-стианского креста. — Извини за срач, я тут летом обитаю. Чтобы никому не надоедать в доме. Присаживайся.

В сарае размещались две раскладушки. Между ними — щит на ящиках, выпол-няющий роль стола. Среди объедков пищи и пустых бутылок, загромождавших щит, ле-жала какая-то книга. Позже Нетудыхин полюбопытствует, что же это за книга. Оказа-лось: однотомник стихотворений Пушкина.

Сели на раскладушки…

— Ну ты дал, дал! — говорил Олег, разглядывая Нетудыхина и все еще удивляясь столь неожиданному визиту. — Кого угодно мог ожидать, но только не тебя. Ну расска-зывай, колись: где, что, как?

— Рассказывать, Олег, — суток не хватит. Все было. Но все уже позади.

— Ну хоть пару слов — сегодняшнее.

— Сегодня? Работаю в школе. Удалось закончить пединститут. Читаю детворе русский язык и литературу.

— Да ты что?! Молоток! Как это тебе пофартило с институтом?

— А я на Воркуте еще начал. Открылась у нас в зоне школа…

— Ты сидел на Воркуте?!

— Да.

— В какой зоне?

— На "Капиталке".

— Ну, брат, мы с тобой — люди одной планиды. Я на пятой шахте оттянул пятер-ку. Мы вполне могли встретиться… Ну-ну.

— Пока сидел — закончил школу. Потом мне повезло: освободился по малолетке. Сейчас работаю в школе.

— Как в сказке. Женат?

— Нет.

— Почему? Уже пора.

— Хрен его знает. Не хочу себя связывать.

— Правильно. А я попал. Ниче, правда, баба, но… Все они на одну колодку после свадьбы… Сейчас поехала с сыном в деревню со стариками прощаться.

— В каком смысле? Умерли?

— Нет, они еще молодые. Мы уезжаем. В Ачинск. Там у меня бывший мой на-парник шоферует — Коля Раздайбеда. Мировой парень, дальнобойщик. Зовет меня к се-бе. Хорошие заработки. Поеду сначала с Танькой, а потом и Вадика заберу. Надоел мне этот задрипанный Рощинск. Так что, тебе, считай, повезло: чуть позже ты бы меня уже не застал здесь. Но ты молодчина — учитель! Это уже кое-что. Кто бы мог подумать: ты стал учителем! А я школу так и не закончил. Маманя моя тут с одним однолегочным пу-зырем сдыбалась. Работала она тогда кассиром в депо. Ну, тот тяпнул у нее всю депов-скую зарплату и смылся. Ходила она около года под следствием. В доме — шаром пока-ти, настоящая голодуха началась. Я бросил школу и пошел на курсы водителей. Закон-чил, получил "корочки". С трудом, с канителью, через райисполком устроился здесь в одну шарагу — райпотребсоюз. Тихая жизнь. Только надо было одно уметь — ладить с начальством. А у меня, знаешь, какой характер гадкий: терпеть не могу несправедли-вость и подхалимов всяких. Получаю в гараже меньше всех: третий класс, неуживчив, а вообще — выводиловка. Другие выполняют ту же работу, что и я, а получают больше. Надо сматываться. Мать к тому времени восстановили на работе. Однолегочного пузыря заловили в Крыму. Я уволился. Помыкался так месяца два и решил двинуть на Донбасс, к тетке. Там работы невпроворот. Оттуда, по существу, и началась моя настоящая шо-ферская житуха. Там же и обвенчали меня…

Заглянула Мария Васильевна.

— Ну, соколики, — сказала она, — вы сколько будете еще тут рассиживаться? Олег, как тебе не стыдно в этом грязном свинушнике принимать своего старого друга? Одевайся и идите в дом.

— Ты хоть знаешь, кто это такой? — спросил Олег.

— Да, вспомнила. Вы дружили втроем: ты, Борька Лаптев и он. Помню, что у него умерла мать, и он остался один. Как зовут, запамятовала. Дима, кажется.

— Не Дима, а Тима. Тимка это Нетудыхин! Чепой мы его называли. Вот почему Чепой, сам не знаю.

— У меня была такая кепочка — шестиклинка. С коротким козырьком. Из-за нее меня и прозвали Чепой.

— Да-да, три друга: Лаптев, Раскачаев и Нетудыхин. Теперь я точно вспомнила. Вас так, вместе, и на родительских собраниях склоняли. Боже мой, сколько лет прошло! Стучит какой-то мужик, спрашивает Олега. Ну, думаю, это кто-то из твоих сегодняшних корешей. — Олегу: — Ну, ты меня понимаешь. Когда вижу, чужой… Вы мне извините за такую встречу, — сказала она, обращаясь к Тиму. И опять Олегу: — Пригласи человека в дом. Что ты в своем лежбище позор себе устраиваешь?

— Ладно-ладно, сейчас придем.

Она ушла. Олег стал одеваться и снова повернулся к Тиму спиной. Шикарный крест. Квалифицированная и тонкая работа. Но сколько же времени потратил татуиров-щик на эту нательную живопись? И главное, зачем?

Спросил Олега:

— Что ты так обцацкался?

Тот ответил без обычного раздражения:

— Ты считаешь, что крест — это цацка? Я так не думаю. Да и Христу он дорого обошелся. — И вдруг прочел:

На нищих кладбищах заброшенных

Надгробий мраморных не ставят.

Могилы — холмики поросшие

Просто означуют крестами…

Ну а мне, за мою поганую жизнь, вряд ли кто крест поставит. Так я уже заранее сам позаботился, чтобы других лишними хлопотами не обременять. — И посмотрел на Тима.

— Ты до сих пор пишешь стихи?

— Нет, от этого креста я отказался. Последнее стихотворение я написал много лет назад, в лагере. Хочешь — выдам.

— Конечно. С интересом послушаю.

Олег обнял голову руками и, напрягая память, прочел:

Не ведаю. Не знаю. Не творю.

А если б знал, сказал бы, что не знаю.

И Бога уж за то благодарю,

Что жив еще и по земле хромаю.

Наверился — досыта, догорла.

Огонь потух, а вера — умерла.

Мой рот закрыт, душа зачехлена.

И муза мне уж больше не нужна.

Помолчали.

— Чернота, конечно, — сказал Нетудыхин. — Но убедительная и веская, как пле-вок. Хорошо.

— Вот потому я и бросил писать. Кому нужны переживания наших изломанных душ?

— Зря ты так думаешь. Жизнь наполнена не только звуками фанфар.

— Ладно, пошли. А то маманя опять прибежит. Мы еще вернемся к этому.

Они направились в дом.

Мать Олега всю свою жизнь безвыездно прожила в Рощинске. В этом дряхлею-щем доме она родилась, выросла и вышла замуж. Теперь дом волею обстоятельств ока-зался на ее руках. Сыну было все "по барабану" (его собственное определение). Он по-являлся, исчезал или его насильно увозили — Мария Васильевна пребывала на месте, храня и поддерживая родовое гнездо. А дочь — в счет не шла. Была, правда, еще мать Марии Васильевны, баба Мотя. Но она находилась в таком возрасте, что за ней самой необходим был уход. Почти слепая, она вела жизнь подпольной мыши. Для окружающих она означалась в доме маленькой спаленкой, где она обитала, — то ли живая, то ли вот-вот обещающая помереть, но почему-то так и не умирающая.

Столь нескрываемый цинизм со стороны неблагодарных потомков выводил Ма-рию Васильевну из себя. В конце концов ведь они все появились на свет потому, что их рождению предшествовала жизнь этой немощной старухи. Мария Васильевна срывалась: скандалила с Олегом, с "сильно умной" невесткой, с дочерью, которая, несмотря на свою привлекательность, оказывалась "никому ненужной". Словом, Мария Васильевна сама становилась несносной. Однако надо было понять и ее: к уходу за матерью-старухой прибавлялась никогда нескончаемая работа по дому. Она уставала. А между тем была Мария Васильевна человеком эмоционально нерастраченным. Что она там пожила со своим Пашей до войны! Ей хотелось еще любви и ласки. И в ночных всплесках ее души, к удивлению, всплывал в ней давний рудимент мечты о благородном рыцаре: авось, при-дет, авось, случайно заявится. К сожалению, вместо — благородных рыцарей жизнь подсо-вывала ей обаятельных негодяев. Тот, которого Олег называл "однолегочным пузырем", разочаровал ее окончательно. Жизнь превратилась в существование. Быт поглотил ее. Словом, если воспользоваться языком социологии, то она представляла собой ту катего-рию послевоенных вдов, которым так и не удалось построить семью вторично. И в этой ситуации они изживали время, отведенное им Творцом.

Вошли в кухню. Олег стал умываться. Мария Васильевна, принарядившись в цве-тастый передник, чистила картошку. Получалось это у нее виртуозно: разговаривая, она почти не смотрела на обчищаемую катрофелину.

— Чем занят в жизни? — спросила она Тима, перейдя вдруг на "ты".

— Учительствую, — ответил Нетудыхин.

— Понял? — сказала она Олегу. — А ты баранку крутишь.

— Ну что ж? — сказала Олег. — Кому-то и баранку надо крутить.

— Но там ума не надо особого: сел — и вперед!

— Ага. Это только тебе так кажется. У него… тоже труд… как будто легкий. За-шел в класс — и рассказывай… кто такой был Александр Сергеевич Пушкин… — Олег боготворил Пушкина. — Когда родился, когда крестился, что написал… Пацаны тебе… прямо так и внемлют…

— Нет, так не получается, — улыбнулся Нетудыхин.

— Ну у нее ж это так получается. В чужих руках руль всегда кажется игрушкой.

— А ты преподаешь литературу?

— Русский язык и литературу.

— Все равно — интеллигентная работа.

Мария Васильевна в глубине души всегда сожалела, что из ее детей не получилось людей интеллигентного труда.

Олег сказал, вытираясь:

— Пока ты будешь тут стряпать, давай, наверное, пару рублей, мы сходим за мо-локом.

— За каким молоком?! — удивилась Мария Васильевна.

— Из-под бешенной коровы.

— Ты вчера, видно, намолочился. И где ты в такую рань что возьмешь?

— Найдем где. У Протасихи самогон возьму. Правда, она продает бутылку по трояку.

— Олег! — сказал Нетудыхин. — У меня есть деньги.

— Ничего. Ты ко мне приехал, а не я к тебе. — Матери: — Выручай. Танька вер-нется — я отдам.

— Она ж его оставила без копейки, — прокомментировала ситуацию Мария Ва-сильевна, имея в виду невестку. — Чтобы не пропил, пока она приедет.

Пошли, конечно, не к Протасихе, как уверял Олег, а махнули в деповской кругло-суточный магазин. Идти пришось, правда, километра полтора. Но зато тут же, прямо в магазине, оприходовали чекушку. И две поллитровки взяли домой. Чтобы не бегать по-том лишний раз в магазин.

Раскачаеву после вчерашнего перепоя стало легче. На обратном пути он оживил-ся.

— Я вообще совершенно не предполагал, что мы с тобой еще встретимся когда-нибудь в жизни. Ты помнишь, как я тебя провожал последний раз?

— Конечно.

— Ты же канул, как камень в воду. Уехал с непосадочной стороны на ступеньках вагона в холодный осенний вечер. И — ни слуху ни духу. Что можно было предполо-жить? Безусловно, мрачный вариант.

— Мне тогда все же повезло. Проводник пустил меня в вагон. Я целую ночь то-пил ему печь. Я хотел добраться до Крыма — там было еще тепло. И добрался-таки туда. Но в Симферополе, на вокзале, меня зацапали. Все, все это ушло, Олег. Тут сегодня нуж-но найти разумный вариант жизни.

— А чего ты хочешь?

— Нормальной жизни хочу.

— Ты забыл, в какой ты стране живешь. Невозможного хочешь. В России челове-ку сначала надо умереть. А потом ему воздадут должное. Или окончательно обольют грязью. Нам разум заказан. Жили через пень-колоду века, так и дальше будем жить. Сколько ты в Рощинске не был?

— Около пятнадцати лет.

— А что в нем изменилось?

— Не знаю, я еще не разобрался.

— Да ничего не изменилось. Ну, поубрали развалины от очередных завоевателей. Отстроили вокзал железнодорожный. Еще пару школ построили, кинотеатр. Но люди-то как были рабами, так и остались ими. Забитые тупые рабы! Как бесправные мужики в сучьей зоне. И так это длится здесь сыздавна, века с XII-го, когда город был основан. Время меняет внешнюю декорацию. Психология остается неизменной — рабской.

— Ты в Ачинске найти хочешь другую?

— Хочу. Там в человеке нуждаются. Его ценят за руки, за его труд. Тут, в Рощин-ске, любая начальствующая шавка может наехать на тебя, — и ты уже никто, нуль. Душ-но! Задыхаюсь я в этом болоте!

— Но от России в Россию не бегут, Олег!

— Ты так думаешь?

— Так оно есть.

— Жаль, что Россия такая маленькая, — сказал Олег. — Надо было Аляску Аме-рике не продавать… — Они оба расхохотались.

Впрочем, Нетудыхин и сам воспринимал Рощинск несколько разочарованно. В его памяти он хранился как настоящий город. На деле же Рощинск оказался не городом, а городком. Видимо, с годами произошла в сознании Тимофея Сергеевича некоторая аберрация. Однако Рощинск все же не был таким уж заскорузлым захолустьем, каким его представил Раскачаев. Города, как и люди, имеют каждый свою индивидуальную судьбу. А у Рощинска она выдалась сложной и многотрудной.

Одну поллитру припрятали они в сарае. Чтобы Мария Васильевна крик не подни-мала. В дом вошли шумно и возбужденно. Мария Васильевна посмотрела на них с лег-ким подозрением, но сдержалась, ничего не сказав.

На кухне, за завтраком, обнаружилась Ольга.

— Вот, пожалуйста, — сказал Олег, — наша красавица! — Сестре: — Помнишь ты его? Не помнишь? Мой друг детства. Тимка его зовут. Твой адвокат. Отличный па-рень.

Ольга, кивнув Тиму, вся зарделась. Она действительно была хороша собой, и от нее исходило обаяние здоровой молодой женщины.

— Между прочим, — опять сказал Олег, — провинившись у меня, ты всегда пря-талась за его спину. И он тебя защищал.

— Не смущай сестру, нахал! — сказала Мария Васильевна.

— А чего? Так же оно и было. Пусть вспомнит. Может, еще и снюхаются по ста-рым запахам. Я был бы очень доволен, если бы у меня появился такой родственник, как Тим.

— Прекрати! — вспыхнула Ольга.

— Так он же уже навеселе! — сказала Мария Васильевна. — Ты что, не видишь?

Назревал взрыв.

— Ре-бя-та! — сказал Нетудыхин. — Успокойтесь, пожалуйста! Поберегите свои нервы для более существенных поводов.

Ольга допила чай.

— Я побежала, — сказала она матери.

— Счастливо.

Улыбаясь, она сказала Нетудыхину:

— Защитничек приехал. А девочка уже больше не нуждается в защите…

— Катись-катись! — сказал Олег. — Не ехидничай! Сто лет ты ему нужна.

— Э-э-э! — показала она брату язык и, хлопнув дверью, исчезла.

— Дурочка! — резюмировал Олег.

— Ну зачем же так? — сказал Нетудыхин. — Нормальная защитная реакция. В ней так и остался бесенок, который сидел в детстве.

— Коза в ней сидела. Коза и осталась. Как ее только в парикмахерской терпят.

— Так же как и тебя в гараже терпели, — сказала Мария Васильевна. — Ты тоже ведь за словом в карман не полезешь. — Тиму: — Я сейчас покормлю маму, а потом ся-дем позавтракаем мы.

Они вышли с Олегом во двор — покурить. И опять ударились в прошлое. Вспом-нили о третьем их закадычном друге, о Борьке Лаптеве. Из этой троицы Лапа, как его они называли меж собой, был человеком не по-детски осмотрительным и осторожным. При разборах конфликтных ситуаций он всегда оказывался на заднем плане. У него в жизни, кажется, все получилось. Наследуя профессию погибшего в войну отца, он меч-тал стать машинистом. И таки стал им. Теперь водил составы где-то на Украине.

— Кстати, — сказал Олег, — заявлялся он как-то в Рощинск, заходил к нам. Но я тогда в городе отсутствовал. Побыл немного, от угощения отказался, чинно раскланялся и ушел. Это очень на него похоже.

Нетудыхин не понял: завидует ли Раскачаев удавшейся судьбе друга или его раз-дражает благоразумность Лапы? Потом вспомнили о других одноклассниках.

— Сегодня ты некоторые рожи их узришь, — сказал Олег.

Мария Васильева позвала их в дом. Но описание завтрака я опускаю. Скажу толь-ко, что пила хозяйка наравне со всеми.

Глава 25

Друзья-товарищи

Веселенькие и взбодрившиеся, подались они после завтрака в центр. Центром в Рощинске считалась бывшая улица Купеческая, которая ныне была перекрещена, естест-венно, в улицу Ленина.

За годы отсутствия Нетудыхина улица почти не изменилась. Разве что еще боль-ше почернели двухэтажные купеческие особняки да добавилось, против старой аптеки, разрушая общую гармонию, многоэтажное административное здание. В нем заседали от-цы города. На нижних этажах размещались райисполком и районо, верхние оккупировал райком партии.

Подходили ко входу в городской парк. Он разросся, и не верилось Нетудыхину, что эти деревья он сажал когда-то вместе со своими однокашниками.

— О, два брата-акробата! — сказал Олег, завидев двух рослых мужиков у стенда "Лучшие люди города".

— Кто это?

— Фика и Букан. Помнишь? Гоголевская пара. Пожарниками сейчас пристрои-лись, оглоеды.

Братья-близнецы щелкали семечки. Тьфу налево, тьфу направо — три секунды. И очень вкусно. А жизнь идет. Это сколько же миллиардов семечек человек может пере-щелкать за свою жизнь, а? Но раз чем-то занят — это уже хорошо. Есть дело, и жизни придан смысл, даже с наслаждением. Проблема снята.

— Привет!

— Привет, Раскачай!

— Чего стоим?

— Да стоим, думаем.

— Неужели? Вас же с пожарки повыгоняют, если начнете думать!

— Мы соображаем, — поправил один брат другого.

— А-а, это другое дело.

Олег протянул пригоршню — насыпали. Поделились и с Нетудыхиным. Ничего ребята, здоровые вымахали.

— И до чего же вы досоображалисъ? — спросил Олег.

— Пивка собираемся попить.

— Так в чем же дело?

— Нет пока. Должны вот-вот подвезти.

Здесь, в глубине парка, размещался пивной ларек. По утрам, на похмелье, сюда стекались мужики.

— А точно подвезут?

— Обещали…

Оказывается, одних семечек недостаточно для смыслонаполнения жизни. Нужно еще и пиво. Что ты поделаешь с таким народом. Проблема усложняется. Речь уже может зайти вообще о сфере потребления. И, конечно, пиво неплохо было бы пить в компании. Иначе оно приобретает другой вкус.

Братья, кажется, не узнали Нетудыхина. А ему было любопытно наблюдать за ни-ми, помня их прошлое.

Отец Букановых — такова была их фамилия — торговал керосином. По причине исходящего от сыновей запаха никто в классе не соглашался с ними сидеть. В конце кон-цов их определили сзади всех, посадив за одну парту.

Прошла мимо них молодая женщина: плечи открыты, юбка — выше колен. Не прошла — прощелкала по тротуару каблуками.

— О-ля-ля! — сказал Фика ей вслед. — Ты смотри, какая! Чья это? Что-то я таких не знаю.

— А чего? — сказал брат Букан. — Нечего!

— Тоже мне — "ничего"! — сказал Раскачаев. — Шик! "Экспонаты руками не трогать!"

— Тьфу!

— Тьфу-тьфу!

— Да.

— Мда.

— Красивая, стерва! — подытожил Фика.

Постояли. Поплевали. Нашли общую идею: взять пару пузырей, пока пиво где-то там бултыхается. Но у Букановых таких денег не оказалось. Разошлись. Не поить же их, этих бычков, на дурняк.

И потопали дальше не спеша, пока не уткнулись в мост через Тамру. Тамра дели-ла Рощинск на две неравные части. За меньшей, именуемой по традиции заречьем, город заканчивался. Дальше шли луга и начинался лес.

Они стояли на деревянном мосту. Внизу, разбросанные по обеим берегам реки, купались и загорали рощинцы. А солнце припекало, день становился жарким.

— Может, скупнемся? — предложил Олег.

— Да я сам думаю об этом, — ответил Нетудыхин. — Но я без плавок.

— Ха! — сказал Олег. — Он, видите ли, без плавок. Подумаешь!

Спустились вниз. В детстве у них было здесь свое место — возле валуна. Сейчас оно пустовало. Не сговариваясь, они оба остановились у камня и тут же присели.

Странным показалось Нетудыхину, что валун до сих пор жив и на месте. Пока он, Нетудыхин, носясь по стране, сражался за свою жизнь, валун все лежал. А ведь это тоже было существование. Нетудыхин смотрел на него как на чудо.

На той стороне реки орала и бесилась детвора. По соседству, невдалеке, компания мужиков играла в карты. Один из них помахал Олегу рукой:

— Я вас категорически!

— Я вас тоже! — ответил Олег.

Такой формы приветствия Нетудыхин еще не слыхал, чтобы категорически.

Стали раздеваться. Опять ожогом бросился в глаза Нетудыхину крест. Это же на-до было столько терпеть ради изображения у себя на спине орудия казни Христа.

Раскачаев с разбега прыгнул в воду и вынырнул на середине реки. Нетудыхин по-следовал его примеру. Они гонялись вплавь друг за другом и, как мальчишки, прыска-лись водой.

Надурачившись и подустав, они вышли на берег.

— Пожалуйста, — сказал Олег, отжимая на себе трусы, — должничок плывет.

Вдоль Тамры, по берегу, медленно плелся какой-то парень. Заметив Олега, он ос-тановился возле играющих в карты.

— Сейчас смоется, сука, — сказал Олег и крикнул тому: — Паслен!

— Ну!

— На одну минутку!

Тот откололся от играющей компании и лениво подрулил к ним.

— Ты когда мне трояк отдашь, плут нахальный? — сказал Раскачаев.

Паслен невозмутимо:

— В получку.

— В какую?

— В эту. Через неделю получу и отдам.

— Нет, Паслен, все сроки кончились. Через неделю меня уже здесь не будет. А трояк до зарезу нужен сейчас. Так что, давай — дуй, ищи. Чтобы эта трешка не плавала за тобой.

— И где же я ее сейчас возьму?

— Это меня не колышет. У тещи. И не вздумай смыться. Иначе расчет будет в другой форме. Ты же меня знаешь.

Паслен завозмущался.

— Ну, ты даешь! Что я ее — рожу?

— Не знаю. Если можешь — рожай. Я роды приму. Нет — канай, ищи.

— Ты выпить хочешь?

— Допустим.

— По такой жаре?

— С каких это пор ты стал обращать внимание на жару?

— Да я тебя имею в виду.

— За меня ты не беспокойся. Давай, Паслеша, не тяни, канай. Долги надо отда-вать.

— Жаль, что я тебя вчера не встретил, — сказал с притворной грустью Паслен.

— А что было бы вчера?

— У меня были башли.

— Ты меня вчерашним днем не корми.

— Я тебе честно говорю. Вчера мы с Кошлатым завалились к Анютке — просади-ли весь мой хозрасчет.

— Деньги мне нужны сегодня и сейчас. Понял?

— Ладно, попробую. Ты будешь здесь?

— Да.

— Постараюсь. Но не гарантирую на все сто процентов.

И отчалил в поисках трешки. Олег сказал ему вслед:

— Паслен, не вынуждай меня на крайность.

А некоторое время спустя вдоль берега и Кошлатый собственной персоной дви-жется. Длинный — как жердь, по боку ударь — переломится. И похож на Дон Кихота в исполнении Черкасова. Только без бороды и усов.

Олег приближающемуся Кошлатому:

— А ну неси сюда свою морду!

Кошлатый настороженно:

— Это зачем же?

— Вчера у Анютки был?

— Не. А че?

— Пьешь, паршивец, каждый день, пропиваешь чужие хозрасчеты!

— Какие хозрасчеты? Ты че?

— Ну, как же че? Сейчас встретил Паслена — трояк он мне должен, — говорит: "Вчера с Кошлатым завалились к Анютке — просадили весь мой хозрасчет!"

— Ну, дешевка! Да я его уже с неделю не видал! Он сам мне два рубля должен. Я ему, посуде немытой, выверну мочевой пузырь наизнанку. А вы че, соображаете?

— Ты че, по такой жаре?

— Привет, Раскачай!

— Привет!

— Слушай, до полного счастья не хватает полтинника — не позычишь?

— Ты знаешь, вчера вон с Кошей завалились к Анютке — просадили весь мой хозрасчет.

— Досадно… Рубайте гвоздики!

Кошлатый, улыбаясь, тоже отплыл. Олег прокомментировал:

— Старший научный сотрудник по части определения всяких жидкостей. Наш уникальный дегустатор.

Ну, Олег, ну, юморист! Жаль, что в нем пропадает человек творящий.

Солнце. Небесная синь над головой. Галдеж купающейся детворы. А все-таки хо-роша эта штуковина — жизнь! Ведь еще десяток дней назад, сидя в изоляторе КГБ, Не-тудыхин не мог себе представить даже во сне, что очень скоро он будет лежать на берегу Тамры и вот так, запросто, наслаждаться окружающим.

Он вспомнил о Коке. Где она сейчас, на работе или дома? На этот раз вспомнил без волнения. Странно, теперь, когда до столь желанной встречи оставались считанные часы, он перестал волноваться.

Часа через полтора заявился, наконец-то, Паслен. Олег уже решил было поставить крест на трешке. Но Паслен победоносно вручил ему деньги и предложил смотаться за бутылкой.

— В такую жару? — сказал Олег. — Ты что? Ты же сам мне не советовал. — И сунул трешку в брюки.

Паслен скис.

— Ну и жлоб же ты, Раскачай! — сказал он. — Знал бы я, что это так повернется, не пришел бы сюда.

— Паслен, никаких обид. Ты должен, наоборот, радоваться, что на трешку твои долги уменьшились.

— Ага, — сказал Паслен и с тоской побрел вдоль берега.

— Обиделся человек, — сказал Нетудыхин сочувственно. — Расчитывал выпить, а не получилось.

— Да пошел он! — сказал Олег. — Таких хитромудрых здесь, знаешь, сколько? Вон, полюбуйся, еще один экземпляр сунется. Этот тебе знаком. Узнаешь?

— Кто это?

— Тюня. Которому ты чернилку когда-то на голове разбил. Вот это ж он. В депо мастерует. Приподлейшей сволочью стал. На днях, говорят, в партию вступил, говно!

— Внымание, внымание! Гаварит армянский радио. Эреванский точный время — почти что шесть часов. Начинаем передачу "Ответы на вопросы наших радиослушате-лей". Привет!

— Привет.

— Слышал? Армянское радио спрашивают: какая разница между геометрическим треугольником и цеховым? Армянское радио отвечает: в геометрическом треугольнике только один угол может быть тупым.

Улыбнулись. Помолчали. Олег сказал, кивая на Тима:

— Ты этого человека знаешь?

— Да что-то знакомо. Но где сталкивался, не помню.

— Нетудыхин! Чепа! Морду тебе когда-то бил за сексотство.

— Чепа?! Ха-ха! Ну, мало ли что в детстве бывало. Так чего же вы здесь валяе-тесь? Такую встречу надо бы отметить.

— В жару?

Эта фраза сегодня становилась универсальной.

— А мы по маленькой. Спешить не будем. Я угощаю.

— Да ты что? Что-то я тебя не узнаю. С удовольствием бы нашнапсовался за твой счет, но в жару принципиально не пью. А Чепа вообще в рот не берет. Кристальный трез-венник.

— Не может быть!

— Я тоже сначала так подумал и попытался кантовать — не кантуется. Я, говорит, не пью даже на праздники. — Нетудыхин улыбался и молчал, слушая розыгрыш Олега. — Представляешь, какая экономия! Если бы я был на его месте, я бы уже давно себе ма-шину купил на сэкономленные деньги.

— Очень жаль, — сказал Тюня. — Но, может быть, хоть пивка холодного хлеб-нем?

— Где?

— Да возле меня. В буфете потребсоюзовской столовой с утра было. Пять минут ходьбы.

— Как ты насчет пива, Тим? — спросил Олег.

— Алкоголь. Слабый, но все равно алкоголь.

— Брось ты с себя святого изображать. Прям уж, алкоголь! Одевайся и пошли ох-ладимся малость.

С разыгранной досадой Нетудыхин стал одеваться. Но по дороге случилось не-предвиденное: они напоролись на жену Тюни. Та, моментально сообразив, куда они дер-жат путь, ополчилась на мужа, который в последние дни насчет выпивки перебрал вся-кую норму. Как разгулявшегося мальчишку, она потянула его домой.

— Да, — сказал Олег, — единственный раз Тюня рискнул раскошелиться, и то мне не повезло. Зажала его Балтычиха капитально.

Идя вслед за женой, Тюня показывал им жестами, что он все равно через некото-рое время будет в столовой. Пусть ждут.

— Такой изворотливый среди чужих людей и такой тюфяк перед собственной ба-бой. Размазня!

Курс решили все же не менять.

— Ба! — воскликнул Олег, входя в столовую. — Лев Радионыч! Рад тебя привет-ствовать! А где Боб? Почему ты один?

За пустым столом, у окна, сидел пожилой коренастый мужик и попивал пиво. На полу, около него, лежал рюкзак и стояли, прислоненные к подоконнику, рыбацкие сна-сти.

— Боб что-то прихворнул малость.

— Знакомтесь, — сказал Олег. — Мой друг и, так сказать, оппонент Лев Радионо-вич Воропаев. А это — мой однокашник и закадычный друг детства Нетудыхин Тимофей — тоже, между прочим, воркутянин. Он приехал в Рощинск сегодня утром. Садись, Тим, сейчас мы это дело обтяпаем. Нинуля! — Раскачаев помахал рукой в сторону буфета. — Так, ребята. Что, по пиву? Или, может быть, сообразим что-нибудь покрепче?

— Ты снова стал прикладываться? — спросил недовольно Воропаев.

— У меня есть существенный повод.

— Повод всегда можно найти.

Нетудыхин достал пятерку и вручил ее Раскачаеву. В конце концов было как-то неудобно есть и пить за счет друга.

— Ладно, для начала возьму три пива. Нинуля!

Раскачаев поспешил к буфету. Наступило долгое молчание. Воропаев спросил:

— А вы были на Воркуте?

— Да.

— В какие годы?

— В конце пятидесятых.

— В какой зоне?

— На "Капиталке".

— В каком бараке?

— В девятом.

Воропаев от удивления поперхнулся и закашлялся.

— Надо же! Удивительные вещи случаются на свете иногда. Дело в том, что я сам отбывал срок на "Капиталке" и жил именно в девятом бараке. Интересно, клуб наш цел?

— В полной сохранности. Когда я сидел, он так и оставался лучшим клубом Вор-куты. Городское начальство все на него зарилось…

— Знаете, ведь мы его построили из шабашек. Таскали в зону все, что можно бы-ло утянуть с рабочих объектов. Строительство шло сначала на чистейшем энтузиазме. Это уже потом лагерное начальство подключилось к нашей затее. — Опять помолчали. — Что привело вас в Рощинск? — спросил Воропаев.

— Я здесь родился, — ответил Нетудыхин.

— А, понятно. Душу тянет к родным пенатам.

Олег приволок пиво и селедку.

— Прошу, — сказал он, грохнув подносом о стол. — Кто не доволен, книга жалоб находится в буфете. Выдается по первому требованию. — И ставя бокал перед Воропае-вым: — Я, кстати, собирался к тебе наведаться. Это Тим мои намерения сегодня под-рссстроил. Я уезжаю.

— Куда тебя несет?

— В Ачинск.

— Это зачем же ты в такую даль пускаешься? Ты там что-то потерял или хочешь что-то найти?

— Да поеду, развеюсь… на красноярских просторах. Может быть, деньгу какую-никакую подзаработаю.

— Очень уважительные мотивы, — сказал Воропаев. — Особенно последний.

— Ну что, за Воркуту? За матушку нашу? Хотя за Воркуту нужно было бы пить, конечно, водку, а не пиво. Ладно, поехали! — Подняли бокалы и надпили их.

Господи, какие судьбы Ты посылаешь россиянам! Ну не чокнутые они у Тебя, а? Нормальные люди в подобной ситуации пьют за свободу, а эти — пьют за город лагерей. Да провались он сквозь землю со всеми своими угольными залежами за те тысячи жиз-ней, что были в нем загублены! Нет, бесконечно прав был Тютчев, когда писал: "Умом Россию не понять." Но сколько же можно в нее еще верить?..

— Представляешь, — сказал Воропаев, ставя бокал, — он сидел на "Капиталке".

— Я знаю.

— И жил в том же бараке, что и я!

— Осталось свериться нарами, — сказал Олег.

— Тебя это не удивляет?

— Он сидел в другое время и по другой статье. Все остальное — случайное сов-падение.

— Все мы сидели по одной статье — по статье всеобщего беззакония.

— Ну да, совсем невинные, сущие ангелы. Он — вор, — сказал Олег.

— Не разыгрывай, — сказал Воропаев и с удивлением посмотрел на Нетудыхина.

— Нет, не в законе. А так: воровал потому, что был выброшен в жизнь малолет-ним и не смог побороть в себе дурную привычку есть.

Нетудыхин сказал:

— Не пугай людей. И употребляй слова согласно их смысла. Я никогда не был во-ром, — даже когда воровал. Я был беспризорником. Это другой статус.

— Ты что, обиделся?

— Нет. Но терпеть не могу такую двусмысленность. Человек может подумать черт знает что.

— Друзья мои, — сказал Воропаев, — в Союзе нет сегодня семьи, в которой бы кто-нибудь из родственников не сидел. Это норма.

— У меня такая семья, — сказал Олег. — Мать не сидела, отец не сидел, деды и бабки тоже не сидели…

— А ты? Ты же сидел!

— Ах, да! Ну да, себя я забыл посчитать.

Расхохотались.

— Ты с рыбалки или на рыбалку? — спросил Олег.

— Кто же идет на рыбалку через буфет? С рыбалки. Знал, что клева не будет, а все-таки поперся. На утренней зорьке поднял трех карасей — и все. Мертво. Жара. Рыба вся в камышах стоит. Один малек гоняет по Тамре.

Нетудыхин с любопытством посмотрел на упакованный в чехле инструмент. Ин-тересно было бы взглянуть на него в собранном виде. И что там за крючки поцеплены, кованые или штамповка?

— Я все-таки предлагаю взять бутылочку белого, — сказал Олег. Кто "за"? Руки можно не поднимать.

— Ты же знаешь, — сказал Воропаев, — я против. Я заглянул сюда потому, что жара и захотелось остудиться.

— А ты, Тим?

— Может, хватит, Олег?

— Эти люди называют себя воркутянами — позорники! Ведь ты, Лев Радионович, последний раз со мной видишься. И, может быть, вообще не увидишься больше.

— Не дави, не дави на меня. Бери, если хочешь, но я пить не буду.

— Значит, ты меня не уважаешь. Так утверждает весь русский народ. Стало быть, и народ ты не уважаешь. И все твои сожаления, что в основе нашего пьянства лежит бес-смысленность и беспросветность нашей жизни, ничего не стоят. Жестокий ты, Лев Ра-дионович. Это я тебе говорю — человек, глубоко тебя уважающий.

— Иди, иди бери, ради Бога! — сказал Воропаев.

Олег, улыбаясь, собрал на поднос пустые бокалы и пошел к буфету.

— Паршивец! — сказал Воропаев после некоторого молчания. — Водка его гро-бит. Жаль, может спиться. Пока его удерживает работа, собственно руль. А в тех краях, куда он устремился, пьют же без меры.

— По сегодняшнему дню, мне кажется, что и в Рощинске пьют немало, — сказал Нетудыхин.

— Попивает, конечно, народ, что там говорить. Но пьют тихо, без северных диких разгулов и дебошей. Везде творится одно и тоже: убожество жизни приводит человека к алкоголю. Когда-то, после освобождения, подобно Олегу, я сам метался по Союзу в по-исках райского притула. Ну и что, нашел? Дудки. Потом вот приземлился здесь, в Ро-щинске.

— И успокоились?

— Как вам сказать? По крайне мере, здесь я обрел душевное равновесие.

— А чем занимаетесь?

— Сегодня? Да собственно ничем. На пенсии. Вообще, до войны, — учительство-вал. Потом воевал, попал в плен. Вернулся — посадили. Потом реабилитировали, снова учительствовал, — словом, жизнь моя самая что ни на есть российская. А Олег — просто неуемный он. Работа водителем не исчерпывает его как личность. Неизбывной энергии в нем много. Вот он и мечется, нереализованный и жаждущий чего-то, чего он и сам не знает. Вы думаете, он за деньгами туда едет? Чушь! Это отговорка. Знаю я его. Хотя деньгам он отдает должное. Но не жаден, тратит их легко и без сожаления. Просторов красноярских ему захотелось, свободы необъятной. Да нет этой самой свободы нигде.

"Вот это уже заявка!" — подумал Тимофей Сергеевич. Сказал:

— Любопытно. Но разве акт выбора в жизни не есть уже начало свободы?

— Нет, абсолютно нет. Это иллюзия.

— Почему?

— Потому что настоящий выбор нам не дан. Мир стал детерминирован с того мо-мента, как мы нарушили запрет Божий. У нас все было. Но нам захотелось невозможно-го. И мы утратили дарованную свободу. Теперь нам остается нести крест искупления и торить себе дорогу самим, которая пролегает, к сожалению, по полю детерминированно-сти. А что такое детерминированность? Это жесткая взаимосвязь явлений, основанная на силе. Механической, социальной, психологической — не имеет значения какой, — но силе. Она диктует нам характер поведения. И все, и точка — приплыли.

— Но все же хоть какой-то выбор, но есть?

— То, что нам представляется выбором, — иллюзия, мнимость. В исторической перспективе наш выбор не играет существенной роли. Он просто покрывается общим полем причинности. Это свобода раба, которому позволено совершать действия в преде-лах, ограниченных длиною цепей. Раба на галере бытия. Но куда эта галера плывет, знает один рулевой. Вот Он свободен, да. А мы нет. Буриданов осел не в состоянии сделать выбор и потому обречен на гибель. Мы как будто бы выбор делаем. Но сколь бы ни был изворотлив и изощрен наш выбор, результат-то в итоге получается, что и у осла.

— Но человек же не осел!

— Согласен, не осел.

— Нельзя приравнивать положение Буриданова осла к положению человека!

— Почему нельзя? Потому что не осел? Зато такой же раб обстоятельств, как и осел. На все сто процентов. Этот закон приложим ко всем уровням жизни — от личных судеб до судеб целых народов. Что собственно произошло с Российской империей в ок-тябре 17-го года? Был совершен выбор. Но кем? Людьми полуграмотными, некомпетент-ными. Используя исторический момент, — расшатанность государственного механизма России — они популистскими обещаниями переманили на свою сторону народ и захва-тили власть. Дальше уже все пошло-поехало по законам той ситуации, в которой оказа-лась Россия. Открылись шлюзы Зла. Как при всех психозах. Бога заменили вождем, ре-лигию — идеологией. И в итоге из холопа дворянского сформировали раба коммунисти-ческого. Идеалом для нас стало элементарное физиологическое насыщение. Вот что та-кое выбор в пределах цепей. Да еще совершенный людьми авантюрными. Одну форму Зла мы заменили другой. Теперь нам еще долго придется выбираться из этой животной ситуации.

Он говорил напористо, с каким-то сатанинским зловещием, и у Нетудыхина внут-ри медленно проплыл холодок.

Помолчали. Подумали. Воропаев продолжил:

— Свобода — сволочная вещь. Палка о двух концах. Всякий раз, когда мы совер-шаем свой мнимый выбор, мы обрекаем себя на ситуацию, в которой уже заданы и дей-ствуют определенные законы. По каким-либо соображениям они могут оказаться для нас неприемлемыми. И опять мы обречены на выбор. И так далее. Парадокс: свобода пре-вращается в бесконечный выбор. Остановившись, попадаешь под диктат новых обстоя-тельств. В Ачинске уже задан порядок и образ того существования, к которому Олег вы-нужден будет адаптироваться. Адаптироваться и чем-то пожертвовать в себе. А как же? Если нет, то он опять обречен на новый выбор.

— И все же Злу никогда не удавалось вытеснить из жизни Добро. Иначе бы мы уже не существовали, — сказал мрачно Нетудыхин.

— Не совсем так, не совсем, — сказал Воропаев. — Творец оказался мудрее в сво-ем наказании нас. За нашу строптивость мы проходим теперь школу нравственного лик-беза. По-видимому, существует какой-то неустойчивый баланс между Добром и Злом. Чтобы мы могли извлечь урок из обеих ситуаций. Сегодня, мне так кажется, время гос-подства Зла. Но оно не вечно: люди умнеют. Очень медленно, но умнеют. И, возможно, скоро его преобладание падет. Нам, конечно, не повезло. Мы попали в черную полосу. Ну что ж, дай Бог, удачи другим.

— А если это чередование белых и черных полос бесконечно? — не отставал Не-тудыхин.

— Надо думать, думать надо, — отвечал Воропаев. — Понимаете, это такой узел, из которого только потяни одну ниточку, — за ней тянутся другие: границы между Доб-ром и Злом, воля человека, свобода других людей, наконец, проблема самой Божествен-ной справедливости — куча вопросов. И все — кровоточат. А Олегу, я думаю, не стоит менять шило на мыло. Это побег от самого себя. Простая перемена мест. Но, как извест-но, от перемены мест сумма слагаемых не меняется.

Подошел Олег, с пивом и сосисками на подносе.

— Где ты там запропастился? — спросил Воропаев.

— Сосиски отваривали.

— Вместе с Нинкой?.. Ты смотри, он, кажется, от водки отказался, — обрадовался Воропаев, не обнаружив злополучной бутылки. — Вот если бы ты еще от Ачинска отка-зался, я бы тогда точно уж за тебя выпил. А мы тут, в ожидании, глобальные проблемы обсуждаем…

— Ты, Тим, не слушай этого любомудра, — сказал Раскачаев, расставляя прине-сенное на столе. — Он тебе перевернет все вверх ногами и докажет свое. На деле же эти искатели истины сами толком ничего не знают. Они просто темнят, прикрываясь из века в век своим тарабарским языком. Брал я у него кое-какие книженции, пытался разобрать-ся, как человек должен жить в мире. После их чтения мне вообще расхотелось жить…

— И тем не менее, истину надо принимать такой, какой она есть, — настаивал Воропаев.

— Ага. Если бы заведомо знать, что такое истина. Для меня высшей истиной яв-ляется жизнь, — отвечал Олег. — Ладно, к чертям философию! Поехали!

Приложились к пиву.

— Ты что же это натворил, негодник? — сказал вдруг Воропаев. — Смещал водку с пивом?

— Ничего подобного. Это Нинка мне поднесла из холодильника три бутылки чешского пива. Крепленое. Вчера к ним поступило.

— Ты смотри, как тебя здесь обслуживают!

— А как же! Я же здесь когда-то пахал!

— Кому ты тюльку гонишь? — сказал Воропаев, переходя на лагерный язык. — Вот ты темнило — настоящий! Желание других — для тебя нуль.

— Не можешь пить, — сказал Олег, — бери сосиски, пока горячие, и рубай!

— Почему это я не могу пить?! — неожиданно возмутился Воропаев. — Я пить могу. И теперь буду поступать согласно твоей воле. Ты мне закажешь еще бокал этого чешского пива. Отличное пиво! Полный ажур: все наши разговоры оканчиваются пьян-кой. Или очередной дракой.

Хохотали. Такого поворота Нетудыхин никак не ожидал.

Когда они вышли из столовой, солнце уже перевалило зенит. Жара стояла нестер-пимая.

— Други мои, — сказал размякший Воропаев, — мне было приятно с вами про-вести время. Ты еще зайдешь ко мне? — спросил он Раскачаева.

— Должен, — ответил Олег.

— Нет, ты мне скажи определенно: зайдешь или нет? — Олег раздумывал. — Ну, тогда, на прощанье, послушай меня сейчас. Запомни: жизнь жестока и экстремальна…

— Это не новость.

— Ты не перебивай, ты выслушай. У тебя много еще будет времени на проклятых красноярских трассах, чтобы подумать… Может, эта жестокость ее проистекает из жест-кости самого бытия. Может быть. Хотя это еще надо выяснить. Но если мы будем все придерживаться логике всеобщего экстремизма, мы погубим жизнь. Здесь, здесь нужно искать линию поведения человека в мире. И это единственный путь. Понял? Ну, подума-ешь — поймешь. Ни пуха тебе! Всех вам благ и удач! — сказал Воропаев, старомодно раскланявшись с ними, и потопал было в свою сторону. Неожиданно остановился, ска-зал, обращаясь собственно к Нетудыхину: — Вот это вам и вся свобода, молодой чело-век. Не может быть свободы там, где всем дан один и тот же конец. Галерные гребцы! — и пошел.

— О чем он? — спросил Раскачаев.

— Да это продолжение нашего разговора, — ответил Нетудыхин.

Они оба смотрели Воропаеву вслед.

— Грустно, — сказал Олег. — Жаль с дедом расставаться. Он надеется на разум людей — идеалист!

— Вот уж не ожидал я, — сказал Нетудыхин, — что здесь, в Рощинске, в твоем обществе, я столкнусь с таким своеобразным типом. Где ты его откопал?

— Подобрал их как-то с Бобом за городом.

— Кто такой Боб?

— Пес его неразлучный. Они всегда вместе. Сегодня он что-то приболел. Я по-дозреваю, что из-за Боба он и баб избегает, старый хрен.

— Так он живет один?

— Почему один? С собакой. Учительствовал он здесь, у нас. Теперь — на пенсии. Думанием занят, как он однажды мне признался. А, видишь, нелогично получается: рас-читывает на разум людей, но предпочитает им общество собак. Тоже мне, думатель на-зывается!

— Нет, — сказал Нетудыхин, — в его рассуждениях что-то есть. Тут надо дейст-вительно думать… Собаки никогда не предают. За того, к кому они привязаны, они идут на смерть.

Раскачаев, помолчав, сказал:

— Да, пожалуй, ты прав. Боб — экземпляр серьезный. Это не Дуська. За хозяина он глотку перегрызет любому. Такого можно и в Ачинск с собой взять.

Между тем, слушая все эти разговоры об отъезде Олега, Нетудыхин в последние дни сам подумывал о смене своего проживания. Но его вариант вымысливался в запад-ном направлении.

Спасаясь от жары, они еще раз искупались и направились в центр города. По до-роге завернули во двор своей школы. Уселись прямо на траве, в тени деревьев.

Какое-то странное чувство овладело Нетудыхиным. Он смотрел на просевшее здание школы и пытался мысленно вернуть себя в послевоенные годы. Ничего не полу-чалось. Что-то ушло. Что-то изменилось. Хотя внешне школа, казалось, оставалась прежней. Но теперь он видел просто распахнутые настежь входные двери, двух женщин, колотивший раствор у крыльца, и скучно понимал: идет ремонт.

Олег лежал на траве. Ему был безразличен весь этот ностальгический зуд Нету-дыхина. Он вообще уже отсутствовал в Рощинске, витал где-то там, в Ачинске, в обще-стве своего напарника Раздайбеды.

Покурили. Помолчали. В само здание школы заходить не стали. Пересекли двор и через дыру в заборе вышли к местному кинотеатру. Кстати, дыра эта сохранилась еще с тех времен. Как ее и чем только ни пытались долгие годы заделывать, детвора проламы-вала ее снова и снова. В конце концов дыру оставили в покое. Теперь она, многостра-дальная и отшлифованная, была неофициально все-таки признана самым коротким путем от школы к кинотеатру.

На фасаде кинотеатра Нетудыхин заметил телефон-автомат.

— Мне нужно кое-кому позвонить, — сказал он Олегу.

— Кому? — удивился тот.

— Подруга по детдому у меня должна быть здесь. Работает врачом.

— Имя?

— Блейз Неля.

— Ха! — сказал Олег. — Нела Львовна! Есть такая!

— Ты ее знаешь?

— А кто ж ее не знает! Это наш участковый детский врач. У меня дома даже где-то ее рабочий телефон записан. Странно, я никогда не мог бы подумать, что она из дет-дома. Такая интеллигентная…

— Номер не помнишь?

— Два, восемнадцать… Нет, не помню. А мы сейчас через справочное выясним.

Олег снял трубку и набрал ноль девять.

— Третья слушает.

— Номер телефона детского врача поликлиники.

— Ждите… 2-18-65.

— Спасибо.

Позвонили по указанному телефону. Никто не отвечал. Опять позвонили в спра-вочное и узнали номер телефона регистратуры. С трудом прорвались в регистратуру.

— Алло!

— Это регистратура?

— Это дом сумасшедших.

— Как дом сумасшедших?! Это 2-18-38?

— Да.

— Почему же дом сумасшедших?

— Очень просто: регистратура… Я вам уже сказала: сегодня уролог не принимает. Приходите завтра утром.

— Что?

— Это я не вам.

— Слушайте, бросьте вы эти штучки! Это звонят из райздравотдела. Нам нужна врач Блейз Нела Львовна.

— Ее нет.

— А где она?

— Она на вызовах.

— Когда вернется?

— Сейчас узнаю, подождите.

— Ждем. — Тиму, прикрыв трубку рукой: — Дом сумасшедших — ну, твари! Тут, у нас, дом сумасшедших открыли… В монастыре.

— Что ж их, так много развелось в городе?

— Да нет, по Союзу выуживают, а сюда свозят.

— Алло!

— Да.

— Вам повезло: пришла машина с ней. Побежали звать. Подождите чуть-чуть.

— Хорошо, ждем.

Пояснил Нетудыхину: приехала с участка, сейчас подойдет. И передал трубку.

Сердце Тимофея Сергеевича застучало молотом. Раз, два, три, четыре… сто семь, сто восемь, сто…

Наконец, сказали:

— Да.

— Это Блейз? — по-дурацки спросил Нетудыхин.

— Да.

— Скажите, а вы не сестра ли Коки Нели Лейбовны?

На той стороне растерянно и надолго замолчали. Потом спросили:

— Тима, это ты?..

— Да.

Опять помолчали.

— Но этого не может быть!

— Почему, Кока? Это есть!

— Подожди. Я что-то плохо соображаю… Причем здесь райздравотдел?.. Ты где?

— Возле кинотеатра…

— Здесь, в Рощинске?!

— Да.

— Когда ты приехал?

— Сегодня утром.

— Уже у кого-то остановился?

— Пока нет, но…

— Я буду рада, если ты остановишься у меня. Аптечная, 7. Ты знаешь, где нахо-дится этот переулок?

— А чего я здесь не знаю?

— Фантастика какая-то! Мне даже не верится, что это я говорю с тобой.

— Ты действительно говоришь со мной, Кока. Не сомневайся.

— Я буду дома около семи, — сказала она. — До встречи.

— Два придурка! — сказал Нетудыхин, вешая трубку на рычаг.

— Что такое? — не понял Раскачаев.

— Райздравотдел — вот что такое! Перепугали человека.

— А-а! — сказал Олег и расхохотался.

Дома у Олега они завалились на раскладушки. В сарае, хотя и прикрытом тенью старого клена, было душно.

Раскачаев предложил надколоть припрятанную бутылку водки. Тим отказался. А Олег таки надпил ее прямо с горлышка и опять заначил.

Однако стойкости Нетудыхину хватило ненадолго. Явился Тюня с бутылкой вод-ки. Он был уже навеселе, и все извинялся за происшедший инцидент.

— Эх, в рот тому кило портянок, — сказал Олег, — наливай! Троим наливай, я кантанул Чепу.

Дружеская пирушка стала переходить постепенно в элементарную пьянку…

Глава 26

Разбор полетов

Нетудыхин открыл глаза и не понял, где он: платяной шкаф, письменный стол, рядом — этажерка с книгами. Комната просторная и светлая.

Мысль его, еще не остывшая от вчерашнего алкоголя, болезненно проворачива-лась в воспаленном мозгу.

Он лежал то ли на тахте, то ли на диване. С противоположной стороны комнаты, сидя на подоконнике открытого окна, за ним наблюдал здоровенный черный кот.

Нетудыхин весь напрягся, но не шевелился.

"А этот кадр, откуда взялся?.. Ты смотри, сволотник, реинкарнировался в свою излюбленную форму. Чем бы его огреть?.."

И вдруг резким движением он запустил в кота подушку. Тот слетел с окна в пали-садник. Так где же он, в конце концов? Неожиданно увидел на письменном столе свою увеличенную лагерную фотографию. Мама моя родная, да ведь это он у Коки! Какой ужас! Нелепей встречи быть не могло.

Одежда его, приведенная в порядок, висит на стуле. Значит, он выключился вчера намертво. Где же спала она? Вместе с ним?..

На письменном столе обнаружил записку.

Тима!

Мы столько лет с тобой не виделись, а ты явился в таком состоянии. Не пей се-годня, — слышишь меня? — иначе мы не сможем поговорить.

Завтрак найдешь на кухне.

Ключ от квартиры забери с собой. Он находится в ящике кухонного стола.

Не забудь закрыть окна.

В два часа я буду дома.

И подпись: "Кока". Без даты.

Прочел еще раз — уже как учитель. Стремительный мелкий почерк с уклоном вправо. Ошибок нет.

— Идиот! — произнес вслух. — Ты вынес себе приговор!

Самым же мучительным было то, что он совершенно не помнил, как он оказался вчера у Коки. И что здесь вообще происходило. Последнее, что он припоминал, это как они, с Олегом, послали Тюню к Протасихе за самогоном. Магазины уже не работали. Дальнейшее — темнота. Как будто оно и не происходило.

Он подошел к окну и выглянул наружу. Тишина, безлюдье. Далеко-далеко видне-ются купола церкви. Никаких признаков жизни. Начинает подпекать. Такое ощущение, словно город вымер. А ведь под эту тишину здесь все всё о всех знают. И рождаются люди, и умирают, и проходит жизнь…

Раскалывалась голова, мучила сушь во рту. Он вышел на кухню и выпил кружку холодной воды. Стало чуть легче. Потом вернулся в комнату.

То, на чем он спал, оказалось раскладывающимся диваном. Он убрал постель и вернул диван в исходное положение. Ажур.

Но в душе порядка не было. Он все мучился, как он будет смотреть в глаза Коке? Это же надо было так ужраться, а!

Ко всему тому его настораживало появление кота.

Выпив пару чашек горячего чая, он закрыл квартиру и поспешил к Олегу.

Входя во двор, Нетудыхин еще издали заслышал, что в доме происходит скандал.

…- А ты какой! — кричала кому-то Мария Васильевна. — Ты на себя посмотри. Рожу разъел!

— Опять оскорбляете власть! Я при исполнении, не забывайтесь!

— Ой-ой, власть он представляет — держите меня! Сейчас вот как жахну пова-решкой по твоей дурной башке, чтобы ты не оскорблял дитя мое, раз ты власть!

— Но-но, осторожно, гражданка Раскачаева! — предупреждал мужской голос.

— Я тебе дам — осторожно! Долго будешь помнить мою осторожность! Я вам не Олег. Ишь, бляди, разъязычились! Много вас здесь таких найдется! Я Лукину буду жало-ваться на тебя!

— Так он же издевается надо мной! Посмотрите, как он ест. Как будто у него са-мого перебита челюсть!

— А ты ешь быстрее! Не мотай людям нервы!

На пороге дома тявкала Дуська. Непонятно было, кому она угрожала, а кого за-щищала. А может, она просто лаяла на вздоривших людей, чтобы они прекратили ссо-риться.

Нетудыхин вошел в дом. Все замолчали.

— Доброе утро! — сказал он. — Что за шум без драки?

— Да вот, — сказала Мария Васильевна, — товарищу участковому милиционеру срочно понадобился Олег. Они друг без друга жить не могут: то любовницу не поделят, то просто так поупражняются в кулачном бою. Я уже говорила раньше: тебе, Калиберда, пора Олегу полставки платить. Ты же без него останешься без работы. Вот он уедет — и тебя уволят из милиции к такой матери. Потом ты будешь вспоминать о нем как о луч-шем друге.

— Ага, уедет. В места не столь отдаленные. Расколоть человеку челюсть — на этот раз ему это так не пройдет.

— А ты можешь доказать, что расколол ему челюсть именно я? — спросил Олег. — Может, он пьяный упал по дороге домой и ударился челюстью? Ведь ты же сам ска-зал, что в больницу он попал пьяным.

— Разберемся. Ты давай, не волынь, нас в отделении ждут.

— Что случилось, Олег? — спросил Нетудыхин.

— Прошлой ночью попал в больницу некто Тюнин — есть тут у нас такой. Че-люсть у него то ли треснула, то ли выскочила из своего места. Утверждает, что это я его избил. Правда, вчера он заходил ко мне вечером. Выпили мы с ним по рюмашке. Но ушел он от меня где-то около десяти вечера. А в больницу попал в первом часу ночи. То-варищ Калиберда хочет побеседовать со мной на эту тему. В участке.

— Так это можно сделать и здесь. Зачем идти в участок?

— Я тоже такого мнения, — согласился Олег.

— Вы кто такой? — зло спросил Нетудыхина Калиберда.

— Гражданин, — сказал Нетудыхин.

— В каком смысле?

— В прямом. В каком же еще?

— Друг он мне, — сказал Олег, — друг детства. Приехал сюда в гости.

— Предъявите документы.

Нетудыхин достал паспорт и вручил его участковому. Тот, тщательно осмотрев документ, положил его в свой планшет.

Нетудыхин спокойно сказал:

— Паспорт не изымается, а предъявляется для удостоверения личности владельца.

— Вот пройдете со мной в отделение, и там я выясню вашу личность, — сказал Калиберда, сузив глаза.

— Ты чего до него прискипываешься? — сказала Мария Васильевна. — Он-то здесь при чем?

— Разберемся-разберемся, — отвечал участковый. — И ты, Раскачай, возьми пас-порт.

— Я тебе не Раскачай! — вспылил Олег. — А если Раскачай, то ты — Турок, а не Калиберда! Зачем паспорт? Ты что меня, не знаешь?

— Знаю. Но так положено.

— Паспорта нет. Паспорта я сдала на выписку, — сказала Мария Васильевна.

— Как на выписку?! — удивился Калиберда.

— Я же тебе говорю: Олег уезжает. Ты что, не понял?

— Значит, придется изымать его из паспортного стола.

— Ну, это твое дело, — отвечала Мария Васильевна, хотя еще два дня тому назад она получила паспорта, уже выписанными.

Олег допил чай.

— Теперь можно идти, — сказал он. — А то ведь неизвестно, сколько там придет-ся быть. Покажу тебе, Тим, наше родное районное отделение милиции — тоже в извест-ном смысле историческое место. Вперед, Калиберда! Мы как законопослушные граждане будем сопровождать тебя по бокам. Чтобы тебя кто-нибудь ненароком не пристукнул. У тебя ведь здесь много недоброжелателей.

— Да, боялся я их! — отвечал Калиберда.

По дороге в участок Нетудыхин просчитал ситуацию. Дурной оборот получался. Если начнется следствие, его обязательно привлекут как свидетеля. Но какие показания дал Тюня? Почему Олег скрывает, что в попойке участвовал и он, Нетудыхин? По сооб-ражениям не замешивать сюда третьего? Или из желания оградить друга от ненужных неприятностей? Хорошо, что об этом ничего не знает Кока. "Какая нелепость, вторые су-тки, как в Рощинске, а уже буду оприходован в ментовке! Неплохое начало для рассказа о посещении родных пенатов."

Вошли в отделение. Дежурный старшина, увидев Олега, заулыбался:

— Раскачаев! Давненько, давненько ты у нас не был.

— Привет, дядя Митя!

— Привет-привет! Что случилось?

— Да тут… Одна шамка утверждает, что я поколотил ее ни за что ни про что.

— А ты ее и пальцем не трогал.

— Ну да.

— Понятно. Народ нынче пошел беспамятный. Наверно, она тебя с кем-то пере-путала.

— Да это не она, а он.

— Все равно… Куда ты его, Калиберда?

— К Лукину.

— Ну, веди… А этот что? — спросил дежурный, кивая на Нетудыхина.

— Друг Раскачаева. Приезжий. Пусть посидит пока здесь.

— Понял. Присаживайтесь, — сказал старшина, указуя Нетудыхину на отшлифо-ванную скамейку.

Нетудыхин сел. Калиберда повел Олега дальше.

Зазвонил телефон.

— Дежурный старшина Воробей слушает! — сказал старшина. — Понятно… Ну… Да пошли ты его, знаешь куда? Мест нет, мест нет… Надо найти место. На одного чело-века всегда можно найти… Понял… Не понял… А-а, понял… Давай… Давай.

И разговор окончился.

Старшина Воробей почесал затылок и сказал мужику, сидевшему тут же, в дежур-ке, за выгородкой:

— Так… Паспортные данные мы переписали с тобой. Теперь перепишем, что там у тебя есть.

— Да шо у меня есть? Шо на мне, то и есть.

— Я ж и говорю, что на тебе.

Утреннее состояние Нетудыхина куда-то улетучилось. Он с профессиональным любопытством наблюдал за происходящей сценой.

— Так, начнем с брюк, — продолжал старшина. — Брю-ки. Какие?

— Простые, х/б.

— Значит, так и запишем: хэ-бэ. Одни?

— Ну а скока ж?

— Од-ни. Что дальше? — Посмотрел на мужика. — Куртка. Запишем куртку. Кур-тка, черная. Тоже хэбэ?

— Да.

— Хэ-бэ. Что под курткой?

— Рубаха.

— Растягайся, растягайся. Так, ру-ба-ха. В клетку. Клеточная… Или клетчатая?.. А как надо писать, а?.. Не, клетчатая, хэбэ. Одна, да?

— Ага.

— Майка есть?

— Есть.

— Май-ка, од-на.

— Трусы?

— Кальсоны пиши, нет трусов.

— Каль-со-ны. Тоже одни. Обувь?

— Ботинки.

— Какие?

— Ну, какие, — обыкновенные.

— А ну покажи. Надо ж их как-то записать. — Мужик задрал правую ногу. — А-а, да это ж рабочие!

— Бо-тин-ки, ра-бо-чие. Од-на па-ра. Носки?

— Не носки — чулки.

— Как чулки, погоди?!

— А так: чулки себе, и все.

— Да как же мы их будем записывать?

— Так и пиши: чулки бабские, обрезанные под носки мужские.

— Да не, не пойдет. Оформим носками.

— Ну, пиши носками — какая разница!

Дежурный ухмыльнулся и сказал:

— Что ж она тебе, курва, и на носки жалась?

Мужик ничего не ответил.

— Все?

— Все.

— Расписывайся.

Мужик взял у Воробья авторучку и узловатой набрякшей рукой вывел свою фа-милию.

— Но ниче, — сказал сочувствующе старшина Воробей, — ты сильно не рас-страивайся. Пятнадцать суток — это чепуха. — Вдруг заорал в раскрытую дверь, веду-щую вглубь помещения: — Лахонин!

— Ну! — послышалось оттуда.

— Тебе пополнение прибыло. Иди забери человека.

Да, такова жизнь: каждому свое. Бесстрастны были римские правоведы.

Около часа просидел Нетудыхин, наблюдая за причудливым течением милицей-ской жизни. И при всех ее изворотах старшина Воробей оказывался на высоте. В этой узкой горловине, которая именовалась дежуркой, он чувствовал себя как опытный лоц-ман.

Наконец, появился улыбающийся Олег, за ним — Калиберда.

— Выпусти их, — сказал он недовольно дежурному.

— Обоих?

— Да.

— Ну, идите, сукины дети, — сказал старшина, — да больше не попадайтесь. Особенно ты, Олег.

— А паспорт мой? — напомнил Нетудыхин Калиберде.

— Олегу я отдал, — сказал тот разочарованно. И добавил: — Нетудыхины здесь действительно жили. На Мира.

— Тогда она называлась улицей Сталина, — учтиво поправил его Нетудыхин.

— Может быть.

— Будь здоров, дядя Митя! — сказал Олег. — Мои найлучшие пожелания вашей Наташке!

— Иди, иди, нехристь, отсюда! И пошибче, — как-то нехорошо сказал старшина.

Они вышли из отделения.

— Ну, организация! Ну, мусора поганые! — возмущенно говорил Олег. — Не до-казав моей вины, они предлагают мне заключить мировую с Тюней. Дурака нашли! Вот этот же Турок, участковый, — это ж такая тварь — от и до! Я ему морду когда-то набил. Он тут с одной медичкой путался. И я к ней подхаживал. Так он меня, троглодит, на пят-надцать суток посадил. Испортил мне прическу, шамка! Надо сматываться. А то, гляди, и в самом деле оприходуют на трешку.

— За что собственно ты Тюню отколотил? — спросил Нетудыхин.

— Да не колотил я его. Раз всего-то и ударил.

— За что?

— Сказать — не поверишь. У меня в сарае лежит однотомник Пушкина. Так Тюня Александра Сергеевича говнюком обозвал. Ты представляешь? Какая-то мразь, мокрица, которая и имени-то человека не достойна, вдруг обзывает лучшего поэта России говню-ком! Я потребовал, чтобы он забрал свои слова назад, — по-хорошему. Тюня заартачил-ся. Ну, я ему и врезал — раз! Он взвыл и унесся. Как он очутился в больнице, не знаю.

— А я где был?

— Пошел перед этим как будто бы отлить. И слинял. Я понял: отправился, навер-ное, к Нелке.

Помолчали. Как-то это не совсем укладывалось в голове Нетудыхина: такая беза-лаберная жизнь Олега и защита им чести Пушкина. Но Олег трепетно относился к Пуш-кину еще в школе, и Нетудыхин поверил ему. Сказал:

— Правильно сделал. Судья нашелся, срань человеческая!

Впрочем, все, что происходило с Нетудыхиным здесь, в Рощинске, тоже не совсем укладывалось в рамки здравомыслия.

Когда они вернулись домой, Мария Васильевна спросила:

— Ну, что там?

— Да что? — ответил Олег. — Выпустили пока. До выяснения полных обстоя-тельств.

— Кто допрашивал?

— Николай Васильевич. В присутствии Турка.

— Скажи спасибо Николаю Васильевичу.

— За что ему спасибо?

— Что выпустил.

— Ага. А доказательства у них есть? Пьяные показания пострадавшего Тюни?

— Меня он пожалел, а не тебя.

— Ну да, тебя — может быть. Все-таки бывший любовник…

— Олег, когда это было? Сто лет назад.

— Но было же!

— Да ничего там серьезного не было.

— Так я тебе и поверил…

— Бессовестный! — сказала Мария Васильевна.

— Это почему же? — спросил Олег.

— Вот посадят — узнаешь.

— Не посадят.

— И ни одной посылки не пришлю!

— И не надо, обойдемся без посылок. В картишки начну шпилиться.

— Вот так, Тима. Как видишь. И это — постоянно. Душу вымотал!

— Начинается!

— Молчи, идиот несчастный, када мать говорит!

— Чего ты гудишь? Чего ты крылья растопыриваешь?

— А того, что ты хотя бы друга постеснялся концерты устраивать!

— Ладно.

— Не ладно — досадно. Балбес! За тридцать уже. Папа! А его в милицию тягают, как пацана какого-то.

— Вот уеду — не будут тягать.

— Езжай скорее с моих глаз, езжай! Отдохну хоть.

— И уеду!

— От людей меньше срама будет… Сходи хлеба принеси!

— Давай деньги.

— У, ирод! — вдруг злобно сказала она и толкнула Олега.

— Ты меня не выводи из себя! — закричал он. — Я… — он хотел обо что-нибудь стукнуть кулаком, но ничего поблизости не оказалось.

— Давай! Давай! — распекала его Мария Васильевна. — Пусть люди посмотрят, как ты можешь. А то ты на людях все мать винишь. Мать тебе хахлями своими жить ме-шает, а ты — паинька. — И бросила ему рубль.

— Замолчи! — заскрипел зубами Олег. — Замолчи сейчас же!

Осторожно выглянула из спальни бабуля.

— Что за крик? — поинтересовалась она.

Она была в ночной рубашке, и лицо ее светилось восковой бледностью.

— Ничего, мама. Олежка белены вчера объелся. Пройдет. Все будет в порядке. Не волнуйся. — Олегу: — Иди за хлебом!

Тот со злобой хлопнул дверью и ушел.

— Выродок! — крикнула Мария Васильевна ему вслед. — Псих ненормальный! — Бабуля тихо закрыла дверь в спальню. — Кинулся бы на мать — руки короткие!

На некоторое время установилась тишина. Нетудыхин подумал: "Надо бы запом-нить ее… В каком-то неопределенного цвета жилете. Тощая. Ноги тонкие, в простых темных чулках…"

— Ой, Тима, вот так я с ним все время воюю. ("Плоскогрудая…") Если бы сейчас не ты, он бы себя не сдержал. Никакого уважения к матери. Как расходится — ужас! И послать может куда-нибудь подальше. Чтоб не дожить мне до захода солнца! ("Руки за-копчнены…) И друзья у него такие, я тебе скажу. ("Голос с хрипотцей, прокуренный…") Вот тут же, через дорогу, жил напарник по работе и подельник его. Этот хороший, а тот еще лучше. Правду говорят: вылупила и форму закинула. Чтоб другой такой не рождал-ся. Этот только на словах, а тот, как что, — сразу кулаки в ход пускал. Жену бил, матери доставалось под горячую руку — никому в доме покоя не было. Без предела совсем че-ловек. Они и слыгались вдвоем — водой не разольешь. А чем эта дружба кончилась? Устроили на танцплощадке драку. Разогнали всю танцплощадку, стервецы! Оба были выпившие, конечно! Спрашивается, чего туда было идти пьяными? Выпили себе — ну и сидите дома. Какого еще рожна надо? И дали — обоим по пятерке. Суд был показатель-ным. А в лагере тот заработал еще десяточку. И тоже за драку. Убил кого-то, что ли. Си-дит до сих пор. Этот вернулся после второго посада — думала, человеком станет. Так нет, куда там: этаким фертом ходил по городу. Я, дура, опять устроила его в гараж. Бега-ла, унижалась — еле воткнула. Сначала ничего — работает. Женился скоро — тоже как будто бы ничего. Вадик родился… Лет пять так держался. И зарабатывал неплохо, и ка-лым был. Потом — на тебе, как вожжа ему под хвост попала: закрыл Петрушкин, наряд-чик ихний, путевки ему неправильно. Так он что? Подследил того во дворе гаража и да-вай за ним гоняться на машине. Отдавил человеку ногу. Ну не дурак, а? Результат: вы-гнали. За дурость. За бесшабашность свою. — В этот момент что-то на плите вскипело. Сняла крышку с кастрюли — обожглась, лизнула пальцы: — А-а! — Вернулась к столу месить тесто. — А матери опять позор от людей. Натерпелась я от него, Тима, вдосталь. Теперь он с другим корешем слыгался, с Раздайбедой. Хохол. Такой спокойный с виду вроде, прям, мажь ты его на хлеб, как масло. Но пьет, боров! И этого с пантылыку сбива-ет. Он тут, у нас, шоферовал, потом завербовался в Ачинск. Зовет нынче Олега к себе. Ну, скатертью им дорога, пусть едут. Дня через два-три вернется Татьяна — пусть улету-чиваются. Пусть попробуют самостоятельной вольной жизни. А то они мной недоволь-ны. Мама им наготовь, постирай, убери за ними — мама плохая. А сами — ни за холод-ную воду. Что-нибудь починить во дворе — не допросишься. Я им говорила: не хотите жить вместе? Плохая я для вас? — Убирайтесь! Изыдите от меня. Без вас проживу. Жила и проживу. И не клятая была, и не мятая. Так она ж его все время подшкиливает: чего ты пойдешь на квартиру, у тебя свой дом. Люди на тебя будут пальцем показывать… Но я-то им не враг. Я-то хочу им добра. Они молодые, у них еще все впереди. Что надо, я все им отдам. Пусть только мне дадут дожить спокойно и оставят за мной Вадика. Все равно ведь они ребенку не в состоянии дать нормального воспитания. Их самих еще надо вос-питывать. А мне, на старость, будет чем заниматься. Ой, Тима, если тебе рассказать обо всем, что тут происходит, повеситься можно. Хотя бы ты на него как-то подействовал.

На эту благую просьбу Нетудыхин ничего не ответил. Мария Васильевна продол-жала дальше разрисовывать похождения сына, пока тот не вернулся из магазина.

Олег положил буханку хлеба на стол и рядом — демонстративно сдачу с рубля.

Мария Васильевна пересчитала сдачу и убрала хлеб.

Олег сказал Тиму:

— Пошли ко мне, что ли. Перекурим хотя бы свободно…

На самом деле Олег принес бутылку белого вина и жаждал похмелиться.

Нетудыхин от похмелья отказался.

— Не могу даже смотреть на эту гадость! — сказал он и вздрогнул, видя как Олег опрокидывает стакан с вином. — Б-р-р, отрава!

— Лекарство! — кряхтя, возразил Олег.

— Да. Для притупления мозгов.

— Может быть, человеку иногда и надо, чтобы мозги у него попритупились. А то душа начинает болеть: гневлю Бога, не так живу, не тем занимаюсь. Побудешь тварью ничтожной — через некоторое время острее чувствуешь себя человеком.

— Чушь несешь собачую, — сказал Нетудыхин. — Боишься себе признаться в том, что мы вчера и сравнялись с настоящими тварями.

Олег припрятал бутылку. Оба закурили.

— Наоборот, я уже давно себе в этом признался, — сказал Раскачаев. — И все жду, когда жизнь опровергнет мое мнение. Или Творец. Но Он почему-то молчит. Зна-чит, я отсутствую у Него. А если я отсутствую у Него, то почему Он должен присутство-вать во мне? Тогда — воля моя, кем мне себя осознавать, тварью ничтожной или Ему по-добным. Все надело, Тим. Господи, как надоело! Сплошной беспросвет!

Что-то грустно жить мне стало,

Белый свет мне опостыл, -

То ли я утратил что-то,

То ль в себе что-то сгубил…

Замолчал. Нетудыхин спросил:

— Кто это? Есениным попахивает.

— Какой там Есенин! Я это.

— А дальше, дальше?

Раскачаев продолжил:

Небосвод затянут

Тусклой пеленой,

И подернут дымкой

Горизонт земной.

Что же делать мне?

Как мне дальше жить?

В чем себя обресть?

В чем себя забыть?

Думал я, что Муза

Грусть мою излечит,

Но непостоянством

Нрав её отмечен.

Я пытался в крайностях

Отыскать отраду —

Разочарование

Было мне наградой.

Брошу к черту все,

Стану водку пить,

Чтоб себя обресть,

Чтоб других забыть.

Пил я водку, пил,

Пил крепчайшую, -

Так и не избыл я

Грусть горчайшую.

Ах, как тщетен мир,

Мелочны дела!

Лишь одна любовь

Мне б помочь смогла.

Отыскать ее,

Изначальную, -

Я б развеял грусть,

Распечальную.

Молчали. И хотя Тиму прочитанное стихотворение, от которого веяло традицион-ной русской кручиной, показалось неоригинальным, по тому, как читал его Олег, Нету-дыхин почувствовал: в Раскачаеве человек творящий еще дышит. Но человек этот над-рывно болен.

Спросил:

— Когда ты его написал?

— Давно. Точно дату не помню. Во всяком случае — до женитьбы.

— Работать тебе надо над собой, Олег, — сказал Нетудыхин так, как это он гово-рил своим студийцам в школе.

— При таком троглодитном окружении?

— А ты думаешь, сколько-нибудь значимые русские писатели жили в лучших ус-ловиях? У них у всех была своя каторга жизни. Кого не возьми, начиная с Пушкина…

— Может быть. Но у них все же была хоть какая-то аудитория. А ради кого рабо-тать сегодня? Ради этих дебилов? Я тут пытался как-то, лет пять назад, напечататься. Со-брал свои стихи, даже лагерные прихватил, и, окрыленный надеждами, двинул в область. Так на меня смотрели там, как на провинциального придурка. Упадочниство, пессимизм, учиться надо — ничего не взяли. Ну и в гробу я их видел в белых тапочках!

Эта ситуация была до нюансов и интонаций знакома Нетудыхину. Олег продол-жал: — Можно, конечно, сказать еще раз людям пару крепких слов, что ты о них дума-ешь. Но разве не говорили им резкости до меня другие? Говорили. А все пребывает на своих прежних местах. Так стоит ли лишний раз разочаровываться?.. Сволота одна кру-гом. Человек мерзостен. Я не верю в его благоразумность. Разве можно забыть Воркуту и всю нашу гнусную лагерную систему?..

— Как же ты живешь?

— А так и живу. Живу потому, что не умираю. Потому, что есть еще Раздайбеда, который ради друга снимет с себя последнюю рубаху, есть чудик Воропаев, ты вот всплыл из небытия…

— Ты не прав, Олег. Сволочей на свете много, я согласен. Но перед лицом мерзо-сти человек должен отстаивать в себе человека. Иначе он сам превратится в мерзость. Ладно, оставим этот разговор. А то ты еще скажешь, что я читаю тебе мораль.

Опять помолчали.

— Я хочу сходить на могилу к матери, — сказал Нетудыхин. — На кладбище есть какая-нибудь сторожка, где бы я мог взять инструмент?

— Хрен его знает, — отвечал Олег. — Я там сто лет не был. Есть же там кто-то, наверное. Но ты подожди: сейчас похаваем — и пойдешь.

— Я завтракал. У меня осталось мало времени. После двух я должен быть у Нел-ки.

Олег улыбнулся.

— Я и забыл тебя спросить, — сказал он, — как ты там провел свою первую ночь?

— Сурком мертвым.

— Что ж ты так?

— Пить надо меньше…

Олег провел его до калитки.

Дуська уже не лаяла на Нетудыхина. Она почему-то признала его своим.

От этого посещения Раскачаевых у Нетудыхина в душе остался щемящий и горе-стный осадок. Тяжело ему было видеть дух озлобленного неприятия между Олегом и ма-терью. А ведь воображалось и думалось о поездке в Рощинск совсем по-другому. Но жестокий реализм жизни безжалостно рушил его наивные представления. Все измени-лось, все высветилось в неожиданном ракурсе. К сожалению, Олег, которого он чтил и помнил, не соответствовал Олегу реальному. А то, чем одарил Творец Раскачаева-мальчишку, у взрослого Раскачаева было загублено. И этот процесс утраты заложенного свыше воспринимался Нетудыхиным как обреченно губительный.

Однако до кладбища Тимофей Сергеевич в этот день так и не добрался. По дороге его настигла машина "Скорой помощи". Резко затормозив, она остановилась.

— Тима! — услышал он. — Куда ты идешь?

Сердце его от неожиданности екнуло. Это была Кока.

— На кладбище, — оторопело ответил он.

— Садись. До кладбища еще далеко. — Она шустро пересела от водителя в салон. — Поехали! — Потом сказала Тиму: — Знаешь, давай сделаем так. Я взяла на завтра от-гул за ночное дежурство. Мы утром сходим туда вместе. А сейчас — ты едешь со мной, в Андреевку. Это недолго. Там у меня малыш один температурит, надо на него взглянуть. На обратном пути Петр Васильевич завезет нас прямо домой. Согласен?

Она это так выкладывала, заглядывая ему в глаза и держа за руки, как будто нака-нуне не было его позорного явления.

Он притянул ее к себе и стал целовать.

— Тима! Ну что ты! Петр Васильевич увидит! Ты и так меня ночью всю исцело-вал.

— Это за все годы разлуки! — отвечал он, продолжая ее обцеловывать.

Через некоторое время машина перешла на грунтовую дорогу.

Глава 27

Гордиев узел

Они вошли в дом.

— Боже мой, — сказала она, — уже сутки, как ты известил меня о своем приезде, а я все еще не верю, что это ты. Может быть, это просто какое-то наваждение. Но я так счастлива, что даже согласна на наваждение, — и резко дернула Нетудыхина за ухо.

— Ну, больно же! — сказал он.

— Не "ну" — покажи мне свою левую руку! Чтобы я убедилась наверняка, что ты — это действительно ты, а не какая-то подделка. Я ночью не догадалась посмотреть.

— Ты чего выдумываешь? — сказал он и протянул ей левую руку.

На запястьи еле заметно виднелся небольшой шрам. Она натянула кожу — шрам обозначился четче.

— Верю: ты — Тимка Нетудыхин.

— А у тебя? — потребовал он.

Она показала тоже самое место на своей левой руке.

— У тебя заметнее, — сказал он.

Эта идея собственно принадлежала ему. В один из дней, втайне от всех, под сво-дами заброшенной монастырской церкви, они поклялись на крови быть верными друг другу до конца жизни.

Я не берусь давать оценку этому факту. Уж слишком он для нашего прагматично-го времени наивен. Но уверяю, что для их травмированных душ он значим был больше, чем обручальное кольцо для современных молодоженов.

— Ну, дружочек, — сказала она, — теперь ты от меня не отвертишся. Довольно меня за нос водить. — И зависла у него на шее, потребовав: — Целуй! — Он поцеловал. — Я с тебя за эту метку семь шкур сниму. Ты где вчера так надрался?

— Кока, прости, виноват! Я сам не ожидал от себя такого финта. Как оно получи-лось, не знаю.

— Ай, Тима, Тима! Я его жду здесь, как Бога, накрыла стол, а он явился — ни ры-ба ни мясо, форшмак какой-то. Я была в шоке. Кошмар!

— Совершенно верно — кошмар! Я бы даже сказал еще резче, но не нахожу слов.

— Явление сраженного рыцаря!

— Да, очень точно подмечено.

— Ты мне не поддакивай. Ты честно скажи: ты пьешь, что ли?

— Нет. Выпиваю, но очень редко.

— Что-то не верится. Почему же ты вчера так скопытился?

— А вот потому и скопытился, что не пью и не расчитал своих сил. Но я признаю свою вину. Прости, Кока! И мне легче будет. А то на душе такое состояние, будто гнус-ность какую-то сотворил.

Она посмотрела на его по-детски обескураженную физиономию и вдруг не вы-держала, заплакала.

— Я уже простила. Вчера еще простила. Только это меня ужасно насторожило. Я вдруг подумала, глядя на тебя спящего: он в жизни столько переборол, а сломался на водке. Разве такое не случается?

— Ну, что ты, что ты! — говорил он, обнимая ее. — Это был простой перебор. Пили же все подряд, и пили лошадиными дозами. Я и выключился.

— Ты завтракал?

— Да.

— Что?

— Чай.

Опять она на него посмотрела с подозрением, но сказала:

— После такого сытного завтрака пора бы уже и пообедать, — и пригласила по-мочь ей.

Все собственно было приготовлено еще вчера. Оставалось только сервировать стол. И пока они переносили продукты из кухни в комнату, он украдкой подсматривал за ней. Красивая получилась. Прямо даже не верилось, что это Кока. В той, детдомовской памяти хранилась она у него стремительной и по-спортивному собранной девчонкой. Здесь, перед ним, двигалась уже женщина — с созревшей грудью, в меру при теле, очень напоминающая своим бабелевским лбом и губами его детдомовскую Коку.

Когда они закончили со столом, она попросила Нетудыхина выйти на кухню и там подождать. Через пару минут она его позвала.

Он открыл дверь и увидел ее в легком полупрозрачном платье.

— Прошу, синьор Нетудыхин, пожаловать к своей синьорите! — И сделала перед ним реверанс, приглашая его жестом к столу.

Платье было несколько маловато, но зато оно еще больше подчеркивало ее со-зревшие женские формы.

— Кока! — изумился Нетудыхин. — Ты великолепна! К черту жратву — пошли в постель!

— Ну и нахал! — сказала она, сверкнув глазами. И вдруг задумалась, глядя на стол: — Чего-то еще не хватает. Ах да, водка! Ты вообще пьешь импортную водку? Мне здесь один родитель удружил польскую. Говорит, классная. — Пошла на кухню, потом вернулась, поставила на стол рюмки и граненую бутылку польской водки. — Чего ты молчишь?

— Любуюсь тобой, — сказал откровенно он.

— Ну и как?

— Ты прекрасна, Кока!

— Нет, Тимочка, я нехорошая. Я тебя сегодня намерена бить долго и больно. И сегодня между нами будет выяснено окончательно все и до самого конца. Но прежде да-вай выпьем за нашу встречу.

Она стала раскладывать еду по тарелкам.

— Как-то мне не хочется, — сказал Нетудыхин.

— Вот видишь, какая ты кака! — сказала она. — Со своими друзьями ты вчера надрызгался, а со мной — хочешь показать себя трезвенником. Не надо так, Тима. Если ты алкоголик, я же это все равно пойму. Я, конечно, не нарколог, но я все-таки врач.

— Да брось ты свою навязчивую мысль! — ответил он на повышенном тоне. — Не алкоголик я! Я же работаю учителем в школе. Неужели ты не понимаешь, что учи-тельство и алкоголизм — вещи несовместимые. Я выпиваю. Иногда. Даже коньяк, быва-ет. Димка Прайс у меня есть, напарник по шахматам. Так тот, кроме коньяка, вообще ни-чего не признает. А вчера я надрался, да. Сегодня мне плохо. Вот и все.

— Чего ты кричишь, ты мне скажи? С синьоритой так не разговаривают. Сейчас хозяйка явится, она любопытна.

— Извини, завелся.

Он открыл бутылку и передал ей. Она наполнила рюмки. Помолчали.

— За нашу встречу, в которую я уже почти не верила! — сказала она. — И чтобы свершилось между нами все то, о чем мы когда-то вдвоем мечтали!

Они выпили. Нетудыхину действительно не пошло, он еле сдержался. Не будь он в обществе женщины, он бы точно сейчас отметил этот насильственный прием крепким словцом.

— Ты ешь, ешь, — сказала она, заметив его состояние. — Тебе надо основательно подкрепиться. И не нервничай. Это естественная реакция организма на перепой.

— Ты так говоришь, будто всю жизнь общалась с пьяндыгами.

— Ну, почему же? Это как раз, наоборот, проявление симптома здорового орга-низма на алкоголь.

На подоконнике открытого окна появился черный кот. Нетудыхин заметил его.

— Ты чего сюда лезешь, скотина? — сказал он. — Брысь!

Кот, испугавшись, спрыгнул в палисадник.

— Зачем ты так? — сказала она. — Это же Тимошка, мой кот. Тимоша, Тимоша, иди сюда! — позвала она кота через окно. Тот, жалостно замяукав, скрылся в зарослях крыжовника.

— Твой кот?! — удивился Нетудыхин. — А где ты его взяла?

— Мне его подарил наш бывший главный врач.

— Почему бывший?

— Потому что сейчас у нас уже другой. А тот уехал. Прекрасный был диагност. Определял заболевание безошибочно. Для врача — это бесценный дар.

— И ты назвала кота Тимошкой?

— Да.

— Зачем?

— Сказать правду?

— Только правду.

— Чтобы не забыть тебя.

— Хм!

Она не понимала, почему он проявляет такую дотошность к Тимошке. Подозрева-ет ее в связях с бывшим хозяином кота? И тут, в подтверждение ее догадки, он спросил:

— А как звали этого бывшего вашего врача?

— Тихон Кузьмич, — ответила она.

— Ахриманов Тихон Кузьмич? — уточнил он.

— Да. А откуда ты знаешь? Олег сказал?

— Нет, сам догадался.

Она как-то не придала его ответу должного значения. Страх быть опять обвинен-ной в измене заглушил в ней остроту восприятия.

— Но он пожилой, Тима, — продолжала она. — Ему под 50. Ты выстраиваешь фантастические предположения — какая ерунда! Твоя, глупая ревность уже раз оберну-лась для нас долгой разлукой. Тима, я чиста перед тобой.

— Да-да, конечно, — сказал он как-то рассеянно и добавил: — Если забыть Воро-неж.

— А что такое произошло в Воронеже? Ты даже не соизволил со мной объяснить-ся. Отелло! Коменданта общежития, ловеласа по натуре, он, видите ли, принял за моего любовника!

— Но он же был еврей!

— Ошибаешься — армянин. Ну а если бы был и еврей, то что из этого следует? Ты стал антисемитом?

— Не мели чушь. Я просто тогда подумал, что ты предпочла моей славянской крови свою кровь.

— Какая кровь, дурень! Мы же поклялись с тобой на нашей крови! Или ты дума-ешь, для меня это было детство?

— Прости! — сказал он вдруг, и они обнялись, и так, обнявшись, долго сидели молча. Потом она сказала:

— Я хочу знать, как ты прожил эти годы без меня. Где ты сейчас, что с тобой — я хочу все о тебе знать, Тима.

А его давил ужас. Получалось, что он был обложен еще задолго до того, как встретиться с Сатаной. Или обнаруженные факты надо было признать случайным совпа-дением, во что он не верил абсолютно. Но поймет ли все это Кока? И как объяснить ей, не выходя из пределов разума, его причудливый зигзаг судьбы?

— Когда он уехал из Рощинска, ваш главврач? — не отступал он.

— Прошлым летом, — отвечала она.

Ну вот, и здесь необъяснимое совпадение.

— Знаешь что? — сказал он. — Налей, наверное, еще. Иначе, тебе будет трудно понять мою жизнь, а мне — изложить ее убедительно. Я расскажу тебе… историю одной бродячей собаки. Только ты не пугайся, пожалуйста. Ладно? И попробуй меня понять, главное — поверить мне.

Они выпили. Он стал исповедываться. А она слушала его так, как слушают рас-сказ близкого человека, прошедшего через беспросветный ад. Однако я не стану здесь прокручивать всю вереницу событий и говорить о том, что уже известно читателю. Тем более, что лагерный период этой жутковатой его истории был ей знаком по письмам.

Жизнь беспризорника во все времена нелегка. А если он еще норовист и непоко-рен, как Нетудыхин, ему достается сполна. Что-то есть действительно в статусе неприка-янного человека схожее с участью бродячей собаки. Кока это знала по себе. Сама не раз сталкивавшаяся со Злом, она, конечно, не ждала услышать от Нетудыхина какого-то идиллического сказания о его житии-бытии. Но такого наворота черноты событий она никак не предполагала.

Вокзалы. Несчетные приводы в милицию. Скитания по детприемникам Союза. Ночевки по чердакам и подвалам. Попытка перебраться через Польшу на Запад. Детская колония в Буче. Воркута. Владимир. И при малейшей возможности — побеги, постоян-ные побеги, пока не пришла долгожданная воля.

После освобождения — полоса света: учеба в институте, работа в школе. Жизнь, кажется, стала налаживаться. И снова чернота, абсурд: встреча с Сатаной, КГБ…

Подозрительно глядя на него, она не верила тому, что слышала. Все это как-то одномоментно смешалось в ее сознании и произвело впечатление какой-то фантасмаго-рической киноленты. Но он говорил о тяжбе с Сатаной совершенно обыденно и очень логично увязал ее с сегодняшним кошачим происшествием.

— Ты шутишь, Тима, — сказала она. — Скажи, что ты шутишь.

— Я предполагал, что твоя реакция будет именно такой. К сожалению, не шучу. Это правда, — ответил он, несколько помолчав.

Она вдруг подумала, что он болен, и ужаснулась этой мысли. Долгие годы она с необъяснимым упорством ждала его. И вот, наконец, он вернулся — надломленный пси-хически.

Он сказал:

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь.

— О чем?

— Ты думаешь, что я псих. Но я не псих, Кока, честное детдомовское.

— Тимоша, — сказала она, заглядывая ему глубоко в глаза, — ты говоришь о та-ких неправдоподобных вещах… Я просто в растерянности.

— Значит, ты мне не поверила. Жаль. А ведь ты единственный человек в мире, кому я могу открыться до дна. Почему же ты думаешь как посторонняя?

— В данном случае дело обстоит несколько по-другому, Тима…

— Не надо оговорок. Если мы пойдем по пути оговорок, все рухнет. Отрицать Са-тану равносильно, что отрицать Бога. Но в Бога ты-то, надеюсь, веришь?

— Тима, не горячись, погоди. Представь себе, я бы тебе сказала, что у меня, до-пустим, с Богом уже на протяжении года длится конфликт. Ты бы мне поверил?

— А почему бы нет? У меня с ним был один разговор. Правда, я не совсем уверен, что это был именно Он. Но тебе бы — поверил.

"Господи! — подумала она. — Тут еще и Бог, оказывается, замешан. Неужели это он говорит всерьез?"

Сказала:

— Но ведь это же ужас, а не жизнь — иметь дело с Сатаной!

— Ужас — это наша повседневность, да и то, как видишь, попривыкли. А Сатана — тип совсем заурядный, большой бандит у руля земной власти.

И все-таки как-то это не укладывалось у нее в голове. Не верила она ему, не могла поверить.

— Понимаешь, — сказала она, — ты уразумей меня как врача…

— Не надо! — оборвал он ее. — Я понял. Мне вообще не стоило тебе об этом го-ворить. Но я столько лет носил тебя в своей душе. Кому же я еще могу довериться?

— Успокойся, Тима. Мы с тобой во всем разберемся, обязательно. Чего он к тебе привязался?

— Привязался, сволота! Я, вообще-то, сам виноват. Написал одно гадостное сти-хотворение — не на него, на Бога. А сатанинская компашка сперла у меня это стихотво-рение.

— Ты все еще пишешь стихи?

— Пишу, конечно. Там, в том стихотворении… Как бы тебе это сказать попроще? Я покатил на Бога бочку.

— Почему?

— Обиделся. Что я, не могу обидеться? Больно мне стало за человека. Сатане до-несли об этом факте. И, видимо, предъявили копию стихотворения. Учуяв во мне такое настроение, он решил, что я его кадр. В начале октября, в прошлом году, накануне Дня учителя, когда я возвращался домой, он меня заловил и представился. Я, конечно, поду-мал, что это блеф, розыгрыш. Но дело обернулось гораздо серьезней.

— Ты был трезв?

— Сказать правду, не совсем. Мы в школе, в спортзале, выпили бутылку коньяка на троих. Потом немного еще дома у Прайса добавили… В общем, дело в том, что я под-писал в тот вечер с Сатаной контракт. Но это же афера, понимаешь! Так это не делается — под пьяную руку! И завертелось колесо. Он стал меня преследовать, козел!

— Что собственно ему от тебя нужно?

— Он предлагает мне сюжет об истинном сотворении человека. Я должен реали-зовать его текстуально.

— Зачем?

— Затем, чтобы совместно с людьми объявить Богу войну. Он утверждает, что идея сотворения человека принадлежит ему, а не Богу. И что пришло время поведать людям истину.

— Потрясающе! — сказала она. — Ладно, Тима, допустим, что это так. А портрет твой откуда взялся?

— Его работа. Чья же еще? Я ведь объявил договор наш недействительным. Он под меня стал копать. Приперся к нам в школу директором, опять начал меня обхаживать со всех сторон — не получается. Вот он и решил сделать последнюю ставку на КГБ, лю-ди-то там свои. Но с какой неправдоподобной версией! Будто я покушаюсь на авторитет Ленина. Это же надо было такое придумать! А те и в самом деле уверовали в мои маги-ческие способности: выпустить-то меня выпустили, но дали месяц сроку на раздумье. Хотят, чтоб я перешел к ним работать. Сегодня мне нужно или согласиться с предложе-нием КГБ или…

— Мириться с Сатаной, — досказала она.

— Нет, это исключено. Но один вариант у меня высветился, когда я ехал к тебе. Я потом о нем скажу. Если я не соглашусь работать с КГБ, они меня могут упрятать в пси-хиатричку. Если я признаю договор с Сатаной действительным, я предам сам себя и все, что отпущено мне Творцом. А надо как-то из этой пиковой ситуации все-таки выкру-титься.

Он так это говорил, с такой запальчивой естественностью, как будто речь шла о маловероятном, но крайне необходимом выигрыше в каком-то спортивном состязании. А она не верила ему, все больше утверждаясь в мысли, что он серьезно болен.

— Ты так возбужден, — сказала она осторожно. — Может быть, тебе действи-тельно надо показаться психиатру?

— Для чего? — упорно глядя ей в глаза спросил он.

— Ну, чтобы снять с себя этот сатанинский стресс.

— Кока, я тебе еще раз повторяю: это все правда, и я абсолютно здоров. Кстати, у тебя нет случайно фотографии вашего главврача?

— Нет. Но Тима, это же абсурд! Какая здесь связь?

— Это ты так думаешь, в силу своей наивности. А я думаю, что Сатана способен на самое изощренное коварство.

— Зачем, зачем ему понадобилось тут вообще быть?

— Этого мы не можем знать. Мы можем только догадываться. А вот портрет его описать я тебе могу. Совпадет ли?

— Попробуй.

— Мужик лет сорок-сорок пять. Среднего роста. Слегка курчав. С калининской козлиной бородкой. Подхрамывает на правую ногу. В одежде предпочитает серые и чер-ные цвета. Когда в споре раздражается, переходит на легкий фальцет. Что еще характер-ного? Глаза такие у него… буравчики. Неприятно колючие. Демагог… Наверное, доволь-но. Похож?

— Ты знаешь, — сказала она, — к удивлению, калининская бородка и нога совпа-дают. Все остальное как-то не выделялось в нем.

— Он, подлец, он! — с торжествующей злостью говорил Нетудыхин. — Нутром чувствую, что это он. Скажи, а каких-то чепе у вас не случалось при нем? Или после его отъезда?

— Да нет как будто бы, все нормально. Впрочем, не совсем нормально. Накануне его отъезда у нас покончил с собой иммунолог. Отравился цианистым калием. Но он во-обще был человек со странностями.

— Значит, у этого типа были здесь еще какие-то дела, — сказал Нетудыхин.

— Не верю я в это, Тима. Мало ли что за совпадения могут обнаружиться среди двух мужчин. Это просто случайность. Нельзя на нее полагаться.

— А совпадение имени, отчества и фамилии — случайность? У него фантазии на большее не хватило. Да он и не предполагал, что его здесь засекут.

— Не знаю, Тима. Я в растерянности, честное слово.

— Ладно, подождем. Я тебе докажу реальное существование этого подонка.

— Как ты докажешь?

— Докажу. — Помолчали. Потом он вдруг спросил: — Ты можешь достать сейчас у кого-нибудь магнитофон?

— Зачем?

— Ты мне не задавай вопросы. Я тебя спрашиваю, можешь или нет? На пару ча-сов.

— Есть тут у одних знакомых медиков.

— Тогда одевайся. Пошли.

— Куда?! — удивилась она.

— На вокзал. Я по дороге тебе все объясню.

Он завелся. Ни о каком продолжении обеда уже не могло быть и речи. Пришлось отставить стол, закрыть окна и следовать с ним на вокзал. При всем том ее поражала в нем совершенная искренность и страстное желание доказать свою правоту.

Открыв автоматическую камеру хранения, он вынул оттуда портфель и большую картонную коробку.

— Держи, — сказал он. — Это тебе. Может, это и не то, что надо, но другого я, ей-богу, придумать не смог.

— Что это? — спросила она, принимая коробку.

— Я там. А внизу он. Вернее, мы с ним вместе.

Он говорил неопределенностями, и Кока совсем стала теряться: кто я и кто он?..

На обратном пути зашли к ее знакомым. Те без всяких оговорок заимствовали им "Яузу-5", даже предложили две бабины с танцевальной музыкой. Нетудыхин, улыбаясь, принял их и поблагодарил столь догадливых людей. Конечно, они сегодня будут обяза-тельно с Кокой танцевать…

Дома, распаковав коробку, он вручил ей большую плюшевую собаку.

— Это я, — прокомментировал он. — Такой, знаешь, ушастик-дуралей с серыми глазами-пуговицами.

— Боже, какая прелесть! — воскликнула она, целуя пса в нос. — Замечательная собака! Гав! Гав! Тимошке будет напарник.

— Ну да, — сказал он, — еще чего не хватало — дружить с этим уркой!

— Да перестань ты, Тима! Они непременно поладят, — сказала она, водружая пса на спинку дивана.

Нетудыхин ничего не ответил. Достал со дна коробки бабину, подключил магни-тофон в сеть.

— Садись, — предложил ей. — Слушать придется долго. Это наш последний с ним разговор. Что непонятно, потом спросишь.

Нажал на клавишу "воспроизведение". Запись пошла. Сам лег на диван.

Несколько раз в процессе слушания она порывалась его о чем-то спросить, но он жестом руки останавливал ее: потом, потом. Многое ей было непонятно, потому что где и в какой обстановке производилась запись, она себе не представляла. К тому же и каче-ство записи оставляло желать лучшего.

По второму заходу пришлось ему внести разъяснения. Теперь запись прокручива-ли кусками. Кока совсем притихла и слушала Нетудыхина в состоянии какой-то пришиб-ленности.

Когда было закончено и второе прослушивание, с глазами, полными удивления, она сказала ему:

— А знаешь, Тима, голос его действительно очень похож на голос нашего Тихона Кузьмича.

— Наконец-то! — обрадовался Нетудыхин. — Я рад, что ты мне начинаешь ве-рить!

— Но я же не верю, не верю! — вдруг взорвалась она. — Не могу поверить!

— Ну, что ж, — сказал он с досадой. — Прими тогда все это за сказку, но не по-дозревай меня в сумасшествии. Мне это больно.

Помолчали. Она спросила:

— Что было дальше?

— Дальше было появление моего портрета и арест.

Ей вдруг пришла в голову дикая мысль: это розыгрыш. Он это придумал, чтобы проверить ее, пойдет ли она за ним больным или откажется от него. Ведь он ужасно рев-нив. А запись разговора по заготовленному тексту он разыграл с каким-то другом… По-том эта мысль показалась ей уж слишком издевательской. И она опять сникла.

— Что же теперь делать? — спросила она.

— Думать! — сказал он. — И главное — не паниковать! Давай подвинем стол и продолжим наш обедоужин. Помоги мне.

Ни пить ни есть ей не хотелось.

За окнами темнело. Наступала ночь. На небе загорались первые звезды.

Поторопился он, наверное, со своим ошеломляющим признанием, поторопился. В поезде, когда он ехал в Рощинск и обмозговывал встречу с Кокой, он как-то доверился характеру их прежних отношений, полагая, что он ее убедит в правдивости приключив-шейся истории. К сожалению, Нетудыхин не учел одного обстоятельства: ее медицин-ское образование, подтолкнувшее Коку на соответствующее подозрение. Вместе с тем и у Нетудыхина самого закрадывалась догадка: не было ли это поведение Коки исполнени-ем угрозы Дьявола уложить его, Нетудыхина, как бильярдный шар в лузу? Памятуя запо-ведь Сатаны творить Зло с изяществом и полной душевной отдачей, такое предположе-ние не исключалось. Но Тимофею Сергеевичу уже терять было нечего. Он шел напропа-лую: или он потеряет Коку совсем, или обретет ее, долгожданную, вновь.

На скорую руку она поджарила яичницу. Подала на стол. Налила по рюмкам вод-ку: ему полную, себе — чуть-чуть.

— Что за хитрый разлив? — спросил он.

— Тима, — сказала она, — не забывай, что я женщина.

— Очень даже помню. — Он долил ее рюмку до половины, поднял свою. — За столько лет мы можем себе сегодня позволить и расслабиться.

— Но не до вчерашней бесконтрольности.

— Кокуня! Будь добрей! Сотворенного уже не изменить. Так получилось… За наш союз! За госпожу удачу!

Не выпили, а только надпили рюмки. Молча принялись за яичницу. Нетудыхин, оказавшись перед своим привычным блюдом, вдруг почувствовал острый голод.

— Ешь, ешь, — заметила она. — Никакого стеснения быть не может.

Он не стеснялся. Его смущало скорее то, о чем он собирался ей сказать. Как это изложить ей тактично, чтобы она не истолковала дело превратно.

— Ты меня потряс своей одиссеей, — сказала она.

— Куда денешься. Надо сопротивляться, искать выход — иначе хана.

— Но я не вижу здесь выхода!

— Нет, Кока, безвыходных ситуаций в жизни существует только две: это утрата рассудка и смерть. Все остальное поправимо и подлежит разрешению. Выход есть. Хотя здесь многое будет зависеть и от тебя.

— От меня? — удивилась она. — Странно. Никогда не догадывалась, что я такая всесильная.

— Я же тебе рассказал не все. Дело в том, если ты помнишь, я пишу. Это стало моей потребностью. Сегодня не писать я уже не могу. Пишу я стихи, немного прозу. Вы-пустил даже небольшой сборничек. Правду сказать, никудышный. Я прихватил его с со-бой, потом посмотришь. Сейчас я работаю над большой прозаической вещью — пове-стью о судьбах послевоенных беспризорников. Таких как мы с тобой. Я абсолютно уве-рен, издать ее здесь, в Союзе, невозможно. И никогда не издадут. А писать так, как того требуют, я не могу. Я пишу так, как оно мне является. Сегодня это все сошлось в одну точку. Выход я вижу только один: выезд на Запад. Не могу я больше. Я задыхаюсь в этой сатанинской стране.

— Но разве Сатана не найдет тебя на Западе?

— Найдет. При необходимости и кагэбисты могут найти. У этих ребят длинные руки. Однако они там ограничены в своих действиях правовой демократической защи-щенностью.

Она не совсем поняла, что это такое — правовая демократическая защищенность, но уточнять не стала. Спросила:

— А как же я? Ты оставляешь меня здесь?

— Что ты, Кока! Мы расписываемся. Ты едешь по турпутевке в Германию и вы-ясняешь с дядей Петей все возможные варианты нашего выезда.

— Господи, — сказала она, — какой ты наивный, Тима! Ты так говоришь, как будто поехать в Германию — это что съездить в Белоруссию или на Украину. Во-первых, дядя Петя живет в Западной Германии. В Гамбурге. Туда сейчас получить тур-путевку невозможно. Во-вторых, ты забыл: я — еврейка.

— Ну и что?

— Это для тебя — ну и что! А у меня в паспорте четко записано: национальность — еврейка. Памятуя отношения немцев к евреям в последнюю войну, я бы не хотела жить в Германии.

— А как же дядя Петя там живет?

— Хорошо живет. Но я не знаю, какая национальность значится у него в паспорте и значится ли она вообще.

— Ладно. Не нервничай. Куда бы ты хотела эмигрировать, в Израиль?

— Что мне делать в Израиле? Там я немка. У евреев национальность определяется по матери.

— Гм! А тут в Союзе, ты тогда кто же? За кем ты числишься?

— За инородцами, — сказала она.

— Во, бля, идиоты, а! Тебе, Кокуня, оказывается, вообще нет места на земле. А я и не знал, что ты у меня такое уникальное существо, — сказал он и поцеловал ее. — Бас-тард!

— Нет, Тима, это ты у меня фантазер необыкновенный. Послушай, что я тебе скажу. Ты хочешь меня послушать?

— Да, безусловно.

— Тогда послушай. Первое, что нам надо сделать, — она это так и сказала: нам, — это обследоваться у психиатра.

— Ну начинается! — сказал он.

— Не начинается, а так надо! — сказала она. — Иначе я за тебя замуж не выйду.

— А какой же нормальный человек выходит за психа замуж? Это понятно.

— Не паясничай, не будь маленьким ребенком! Ты решаешься на роковой шаг. Я вообще удивлена, с какой легкостью ты готов оставить родину.

— Причем здесь родина? Я что, предаю ее? Я бегу от того маразма, который в ней восторжествовал и перед которым я бессилен.

— Подожди, не беги.

— Нечего мне ждать, Кока! Если я не дам согласия на сотрудничество с ними, они меня действительно зашпаклюют в дом сумасшедших и будут держать там столько, сколько им заблагорассудится.

— Тогда я с тобой пойду до конца.

— На каком основании? Кто ты такая? Жена моя, сестра? Тебя и близко не под-пустят ко мне. Ты не знаешь, что у нас делается на той стороне колючки. У тебя у самой положение инопланетянки. Бежать, бежать надо из этого "рая". А ты сомневаешься в мо-ем здравом уме.

— Тимоша, но я же предлагаю тебе это сделать анонимно. Я бы договорилась с нашим психиатром. Меня смущают твои сатанинские похождения.

— Я уже сказал: не веришь — прими за сказку. И давай оставим этот разговор. Хотя бы на сегодня.

— Хорошо. Пусть будет по-твоему. Допустим, мы распишемся. Возможно, каким-то чудом выедем за границу. И кому мы там нужны? Языка не знаем, денег нет — мы превратимся в тамошних бичей.

— Ну зачем же так мрачно? Я пойду работать.

— Кем?

— Столяром. В лагере я столярничал, и у меня это неплохо получалось. Грузчи-ком пойду, чернорабочим на худой конец. Потом осмотримся, жизнь подскажет, что де-лать дальше.

— Тима, ты забыл, что нам уже по тридцать. Мне пора иметь детей. Я с дикой тоской смотрю на чужих и лечу их так как будто они мои, кровные. Ты понимаешь меня?

— Да.

— Тогда как же ты это увязываешь с нашим выездом?

Вот оно — всплывало — то, чего он так избегал последние годы, — семья. И сра-зу же за ней волочилась длинная вереница неразрешимых проблем. Уезжать из России нельзя. Коке пора иметь ребенка. Писать надо в стол. И каждый день ожидать, что тебя заштопают за этим неблаговидным занятием… Твою мать, с такой жизнью!

— Что ты предлагаешь?

— Не знаю, Тима. Я тебе высказала то, что я чувствую как женщина. Много лет я рисовала в своем воображении, как мы будем жить с тобой вместе. Потом я почти утра-тила эту надежду. Вчера, когда ты мне позвонил, я опять поверила в свой девичий бред. Получается не так. Может быть, тебе стоит попробовать как-то приноровиться здесь, в России? Необязательно же писать только о нашем мрачном прошлом.

— Так ведь вся история России есть сплошной абсурд! И конца этому не видно. Знаешь, Чаадаев как-то сказал: мы для других народов служим примером того, как нель-зя жить. Со дня его смерти прошло больше ста лет — ничего не изменилось. Как были мы дураками, так и остались. Но считаем себя, что мы самые-самые. Самые передовые, самые демократичные, самые счастливые. На деле же — мы самые самодовольные кре-тины. В этой ситуации глупо возносить свое отечество на еще большую степень самодо-вольства. Даже если бы я себе приказал, у меня это просто бы не получилось. Наверное, здесь тоже надо иметь особый дар. Поэтому надо уходить. Тот вариант, который испро-бовали Даниэль и Синявский, не проходит. Посадят, законопатят, сволочи. Изменится обстановка в России — вернемся. Сейчас же здесь нас сотрут в порошок.

— Не знаю, Тима. Откровенно говоря, мне страшно. Я боюсь. Это связано с КГБ, с неимоверной волокитой, с большими денежными затратами…

— Почему большими?

— А ты разве не знаешь? Теперь каждый выезжающий на постоянное жительство за рубеж, если у него есть высшее образование, обязан государству оплатить за это обра-зование.

— Сколько?

— Я точно не знаю. Где-то около пяти тысяч рублей, говорят.

— Ты смотри, скоты, до чего додумались! Да-а. А у меня в наличии только тысяча — и то чужая. Опять толкают на преступление!

— Какое преступление, Тима! Ты что?

— А где же их взять — десять тысяч! Это же деньги! Значит, нам надо ехать по турпутевке и откалываться от группы при первой возможности. Все равно нам без дяди Пети не обойтись. Ты переписываешься с ним?

— Да. Он обещал в этом году приехать сюда. Я должна с ним увидеться.

— Куда сюда, в Рощинск?

— В Москву.

— Кока, если мы упустим этот шанс, мы будем дураками. Судьба сама идет нам навстречу. С КГБ я еще как-то потяну резину. Заболею, лягу в больницу, что-нибудь придумаю. Как он у тебя, умный мужик?

— Дядя Петя исколесил полмира. В конце концов осел на Балтике.

— Чем он занимается?

— Торгует. У него в Гамбурге промтоварный магазин. Дом есть, машина. Но он не считает себя богатым человеком. У них совершено иные представления о жизни. Год назад он женил своего сына. Так на свадьбу он пригласил еврейский оркестр из Израиля. Те приехали в Германию своим автобусом. Представляешь? Мне это кажется вообще фантастикой. Кстати, я могу показать тебе фотографии. Заодно увидишь и дядю Петю.

Она достала из письменного стола большую коричневую папку, и они уселись на диван.

— У меня здесь ужасный беспорядок, — сказала она. — Все никак не могу купить альбом.

Среди множества фотографий она отыскала несколько цветных снимков и показа-ла их Нетудыхину.

— Вот, смотри, здесь вся семья. Это молодые в центре, Даня с Ирмой. Это стар-ший сын дяди Пети, Илья со своей Марлен… Тетя Муся. Всех их я никогда не видела. Ну и дядя Петя, — прокомментировала она.

Со снимка смотрели на них радостно улыбающиеся и счастливые люди. Дядя Пе-тя выглядел вполне респектабельным седоволосым джентльменом. Он был таким же гу-бастым и великолобым, как и его племянница. Хотя надо было бы сказать наоборот.

Посмотрели еще ряд фотографий. Блейзы в своем магазине. Блейзы во дворе соб-ственного дома. Блейзы на отдыхе. Дядя Петя за рулем белоснежного катера в море…

Грустно как-то стало им обоим. И не по причине завести к Блейзам, а просто по-тому, что им ничего хорошего не светило впереди.

Он обнял ее за плечи и поцеловал.

— Мы должны решиться, Кока. Другого варианта на сегодня у нас нет. Тянуть нельзя. Через десяток лет мы уже и там окажемся никому не нужны. А рожать еще одно-го обреченного на такую жалкую жизнь как наша — это безответственность. Я понимаю тебя. Нам действительно уже надо было бы иметь детей. Но у нас есть еще немного вре-мени в запасе.

— Тима-Тима, как ты меня убиваешь, если бы ты знал! — сказала она. — Ты сва-лился мне снегом на голову. И сразу же хочешь решить такие серьезнейшие вопросы. Еще вчера, явись ты трезвым, я на все твои предложения ответила бы "Да". Но теперь я вижу, что время изменило нас. Мы, по-настоящему, не знаем друг друга. Я не могу тебе сейчас сказать ни да ни нет. Я мечтала совершенно о другой жизни. Поэтому должна хо-рошо подумать над тем, что ты мне предлагаешь.

— Сколько?

— Что сколько?

— Как долго ты будешь думать — день, два, неделю, месяц?..

— Как только решу, я тебе скажу.

— Но я же через два-три дня уеду из Рощинска!

— Разве нас разделяют расстояния?..

Он восторженно принял этот ответ-вопрос.

— Не радуйся слишком, — сказал она. — Нас все равно по турпутевке не выпус-тят.

— Почему?

— Во-первых, ты судим. Судимых не выпускают. Во-вторых, у меня родственни-ки за рубежом. Таких тоже не выпускают. В-третьих, если они, как ты говоришь, уверо-вали в твои магические способности, ты думаешь, они выпустят тебя? Фиг! Ты у них на особом счету. Я вообще удивляюсь, как ты можешь быть столь наивным при такой био-графии? Разве ты не знаешь, что у нас все и все поднадзорны. Я, например, абсолютно уверена: моя почта контролируется КГБ, не говоря уже о посылках.

— Пожалуй, ты права, — сказал Нетудыхин. — Загнала ты меня в угол.

— Не я загнала — нас загнали. И жить нам здесь, Тима, до скончания своих дней. Но с дядей Петей я попытаюсь все же встретиться. Никто мне этого запретить не может, как бы кому-то не хотелось. В Москву он приезжает накануне октябрьских праздников. Со своей группой будет на демонстрации. Я специально на ноябрь попросила перенести свой отпуск.

— Так, может, встретимся втроем? Это было бы здорово!

— И как я тебя представлю?

— Как друга. Как мужа. Просто так, как оно будет на то время. Я думаю, ему надо сказать правду.

— Не забывай, мужа и жену одновременно по турпутевке тоже не выпускают. Кто-то должен оставаться в заложниках. Так что, не спеши на мне жениться.

Нетудыхин матерно выругался. Она промолчала. Потом сказала:

— Боже, как все усложнилось неимоверно! Было простое человеческое желание: встретить тебя и, наконец, соединить свои судьбы вместе. Построить семью, родить де-тей, обзавестись свои углом… А теперь оказывается, что до всего этого еще очень далеко.

— Кокуня, не отчаивайся! Смотри на жизнь проще. Эмиграция — распространен-ное явление. Мы не первые и не последние. Тысячи людей мигрируют ежегодно по пла-нете. И как-то же приспосабливаются, живут. Это для нас она кажется чуть ли не престу-плением. Ты же сама сказала: дядя Петя объехал полмира, пока нашел свое место.

— Но почему, почему я должна бросать родное и обжитое и уезжать неизвестно куда?

— Потому что здесь правит абсурд. Победить мы его не в силах. Пока. Если ты боишься, если ты отказываешься, — ну, что ж, мне придется тогда решаться одному. Я не знаю еще, как это будет, но здесь меня ждет только тюрьма. А я уже испробовал этого пирога с перцем. Довольно.

— Может быть, ты преувеличиваешь?

— Кока! Ты удивлялась моей наивности — теперь сама проявляешь не меньшую. Они меня не оставят в покое. Я еще конкретно не знаю, что они от меня хотят. Думаю, что определенно они и сами не знают. Но они приложат максимум усилий, чтобы мой дар, как они это считают, стал их собственностью. В этой конторе все работает четко. Вот как их перехитрить — это вопрос.

— Нам нужно съехаться жить в один город.

— Ты так думаешь? Или тебе так хочется?

— И хочется и думаю. Сколько же можно жить в отрыве друг от друга? Мне на-доело одиночество.

— Давай подождем до осени. Пусть прояснится обстановка. Я не хочу, чтобы ты жила в одной квартире с потенциальным зэком.

— А мне плевать! Я далека от этих предрассудков. Я хочу жить нормальной чело-веческой жизнью. Пусть под страхом твоего ареста, но я должна быть рядом с тобой. Те-бе же сейчас плохо. Как же я могу сегодня быть от тебя вдалеке и не знать, что с тобой происходит? Ты представляешь мое состояние? Я же с ума сойду от неопределенности.

— Будет семья из двух сумасшедших, — сказал Нетудыхин, улыбаясь. — Новый тип семьи советского производства.

— Дурачок! — сказала она. — Он смеется. Плакать надо в такой ситуации.

— Ну да, — сказал он. — Не дождутся.

Он потянул ее к себе, и они завалились на диван.

Потом произошло то, что должно было произойти…

Угомонились они на рассвете. Уже засыпая, она вдруг спросила его:

— Послушай, Тима, но как это ты, совершив побег, получив добавку и год закры-той тюрмы, умудрился освободиться?

— Божественное предопределение. Завтра, завтра узнаешь его имя. Спи.

— Чье имя?

— Имя того, кому я обязан свободой.

— Имя Бога, что ли? — не отставала она.

— Ты спать думаешь? Или я сейчас укушу тебя за щеку! Завтра я все дорасскажу. Спи давай!

— Жадина! — сказала она и сама нежно укусила его за щеку.

Так они и уснули: переплетясь голыми телами, слившись в единое существо.

И не ведали они о том, что их ждало уже не завтра, а сегодня днем.

Глава 28

Божий алгоритм

Проснулись в середине дня. И опять повторилось все снова.

За окном плавился жаркий летний день. Не хотелось подниматься. Блаженство подавляло волю. А пора было все-таки вставать.

Он, поцеловав ее, поднялся первым. Пошел на кухню и сразу же ополоснулся. С мокрыми руками вернулся к дивану.

— Ты встаешь? — сказал он, угрожающе держа руки на ней.

— Встаю, Тима, встаю, миленький!

Поднявшись с дивана, она потянулась к нему целоваться. Он взял и наложил свои холодные руки ей на спину.

— А-а! — заорала она. — Ты что?!

— Я любя.

— Ну да! Так можно человека заикой сделать!

Стали одеваться и прибирать квартиру.

Нетудыхин снял с магнитофона свою бабину и поставил другую, с музыкой. За-звучала "Карусель" Цфасмана. Сумасшедшая, брызжущая, сметающая все на своем пути музыка внесла в дом ритм чужой жизни.

После завтрака отправились на рынок. Надо было купить цветы. Нетудыхин по-чему-то взял два букета алых роз. Кока подумала, что он хочет возложить цветы на мо-гилу матери и от ее имени. Но по дороге на кладбище они свернули в городской парк — тот самый, в насаждении которого когда-то принимал участие и Нетудыхин.

Теперь в центе парка возвышалась большая каменная стела. На ней были начерта-ны имена погибших при освобождении Рощинска в последнюю войну.

Стела была обнесена гранитным бордюром. Под самым памятником валялась пус-тая водочная бутылка.

Нетудыхин перешагнул через бордюр и со злостью зашвырнул бутылку в бли-жайшие кусты. Потом рассыпал розы у основания памятника и вернулся к Коке.

— Вот, видишь, седьмой по счету, — сказал он, — Вороной Никифор Романович. Этому человеку я обязан свободой.

— Как?! Он же погиб! — удивилась она.

— Жив курилка, жив! Он был тяжело ранен при взятии Рощинска. Его сочли мертвым. А он чудом выжил, выкарабкался.

Постояли несколько минут у памятника. Потом направились к кладбищу. И Нету-дыхин поведал ей историю своего освобождения.

В конце 59-го года вышел Указ о пересмотре дел малолеток и инвалидов войны. К тому времени Нетудыхин оказался во Владимире. Об Указе ходили слухи еще летом. Во-обще тюрьмы и лагеря постоянно полнятся слухами. Все время люди чего-то ждут. К съездам, к круглым датам, после смены правителей… Откуда эти слухи выплывают, не-известно. Наверное, из вечных надежд на лучшее.

— В камере нас сидело четырнадцать человек, — продолжал он. — Из них — только я шел по малолетке. Второй, кто подпадал под Указ, был один ленинградец — инвалид и участник войны. Без ноги, на протезе. Его первым и дернули. Вернулся безре-зультатно: десять было — десять оставили. На что мне было тогда надеяться, если они не скостили срок даже человеку безногому? А дело шло к концу дня. Январь стоял. Красное солнце садилось за тюремным забором, голуби гуляют по двору — нет у меня предчув-ствия удачи. Заседала комиссия на втором этаже тюремной проходной. Корпусной доло-жил о нашем прибытии. Ожидайте, позовут… Ну, ждем… Наконец, двери открылись, и меня пригласили войти. Слева — секретарша за столиком, справа — начальник тюрьмы. За длинным, укрытым красной тканью столом сидят человек десять- двенадцать. На-чальник зачитывает характеристику. Читает приговор мой, первый приговор. Указник. Потом бегло второй. Побегушник. На травку человека потянуло. Куда бежал, зачем? Я начал исповедоваться. И завелся. Да, я воровал, за что и попал сюда. Ну а что же мне ос-тавалось делать, если у меня отец погиб, а мать умерла? Я вынужденно стал беспризор-ником. Меня не раз ловили и отправляли в детдом. Но в детских домах старшие воспи-танники издевались над младшими, — и я убегал оттуда. Так в конце концов я оказался в детской колонии, потом — во взрослом лагере. Теперь я попытался и из лагеря бежать — поймали. Но я хочу учиться. Я закончил здесь десять классов. А мне не верят. Почему мне не верят?.. Словом, что-то подобное я им говорил. Вижу, как будто ожили лица ко-миссии. Полковник, что сидел во главе стола, просит дело мое передать ему. Листает. Натыкается на мой аттестат. У меня в аттестате было только две четверки. Спрашивает, на какой улице я в Рощинске жил? Я подумал: не на земляка ли попал? Оказалось, ошиб-ся. Попросили выйти. Вечность они там совещались. Наконец-то позвали. Гробовая ти-шина. Все смотрят на меня. Зачитывают решение: меня освобождают под чистую. Я сто-ял ошарашенный. На комиссии в тот день я был последним. Потом они начали одеваться. Полковник подошел ко мне и поздравил. "Я твой Рощинск, — сказал он, — отвоевывал у немцев. Там стоит сегодня памятник погибшим нашим ребятам. И меня по ошибке туда зачислили. Хотя я был только крепко ранен. Вороной Никифор Романович мое имя. За-помнишь? Ну, кланяйся земле рощинской. И не подведи ж меня! Мы в тебя поверили". Позже я спрашивал себя, чего здесь было больше: случайности или Божественного пре-допределения? Но я так и не смог себе ответить на этот, казалось бы, простой вопрос.

— Случайности, конечно, — сказала она. — На его месте мог оказаться человек, не связанный с Рощинском.

— Мог, да. Но почему же не оказался? Почему оказался именно он, Вороной? Что собственно им руководило? Воспоминание о прошлом? Или желание отужинать с колле-гами в хорошем настроении с сознанием своей власти над жизнью какого-то огольца?

— Так нельзя думать о людях, Тима!

— О людях надо думать еще жестче. Чтобы не ошибиться в них. А вот о нем, по-жалуй, так думать нельзя. Я все же склонен предполагать, что Бог свел нас преднамерен-но. И со стороны Вороного это была плата Богу за сохраненную ему в Рощинске жизнь.

— А ты что, у Бога по особому списку числишься?

— Почему по особому? Мне он просто продемонстрировал, что по всем счетам рано или поздно надо платить. В том числе и мне придется платить за дарованную сво-боду. Поэтому я действительно сегодня не могу подвести ни Вороного, ни тем более Бо-га.

— В чем подвести?

— В порядочности своего существования.

Помолчали. Куда-то они пришли не туда, куда ожидалось. В какую-то заумь при-шли. Во всяком случае, так это показалось ей. И она сказала:

— Знаешь, Тима, когда ты начинаешь говорить о Боге или Сатане, мне становится не по себе. Ты комплексуешь на этой идее, если не сказать больше. Ничего там не было, никаких всевышних сил. Ты, видимо, убедительно сыграл перед ними несчастного маль-чика. Они тебе поверили. А тут оказался в комиссии человек, который освобождал Ро-щинск. Это случайность, везение.

Нетудыхин долго молчал, потом сказал:

— Здесь совпала целая куча случайностей. Только по чьей же это воле из суммы случайностей вдруг образуется строгая закономерность, и мы существуем не вопреки, а в силу ее?

Она не нашлась, что ответить, и благоразумно промолчала. Не верила она ни в Бо-га ни в Сатану. Мир для нее существовал потому, что он существовал. Как данность, ко-торую бессмысленно было спрашивать, откуда она и почему появилась. Дитя двух ве-рующих народов разных исповеданий, ей суждено было вырастать и формироваться сре-ди народа третьего, который, будучи тоже верующим, на тот момент впал в атеизм. Но в отличие от Нетудыхина, Кока не вопрошала, не озадачивалась, не мучилась безответны-ми вопросами и считала себя реалисткой. Словом, она была равно далека от всех вероис-поведаний и не испытывала при этом никакой ущербности.

Подходили к главному входу кладбища.

Мне трудно передать то состояние, в котором оказался Нетудыхин, не обнаружив на кладбище могилы матери. Он замер, оцепенел в немом изумлении, когда понял, что случилось: на месте могилы матери произошло новое захоронение.

Могила была свежей, не осевшей. Некто Потураев Мокей Илларионович умер в этом году в марте 13-го дня. А рядом располагалась могила Еремеева Константина Ар-хиповича, которого Нетудыхин хорошо знал и у которого не раз мальчишкой выклянчи-вал махру. На могиле был водружен сварной крест из водопроводных труб. По этому кресту Нетудыхин когда-то ориентировался на могилу матери. Теперь к кресту была прикреплена табличка, удостоверяющая личность усопшего. Дядька Костя вернулся с войны без ног. Умер он весной 50-го, недели за три до смерти матери Нетудыхина.

Тимофей Сергеевич, ничего не говоря, разделил букет надвое. Часть положил на могилу дядьки Кости, другую — теперь уже на братскую могилу матери и Сапрыкина.

Кока видела, что с Нетудыхиным происходит что-то неладное, но молчала, боясь оказаться бестактной.

Он достал носовой платок, набрал земли с могилы, завязал и спрятал в карман.

— Пошли! — сказал он.

Она не выдержала, спросила:

— Что случилось, Тима?

— Могила матери — умерла.

— Как умерла?!

— Как умирают все на этом свете. Видишь, на ней похоронен какой-то Потураев…

— Но это же безобразие! — возмутилась Кока. — Как они посмели?!

— Кто — они?

— Ну, те, кто сотворил это безобразие.

— Им показали уже вырытую яму — они и похоронили. Кладбище многовековое — трещит от переизбытка могил. Вот и перепродают старые заброшенные могилы.

— Это надругательство над памятью умерших!

— Кому ты сейчас что докажешь!

— Тут есть на кладбище какая-то контора. Там, в том конце кладбища, — сказала она, указывая рукой.

— Ну, — сказал он неопределенно. — И что ты предлагаешь?

— Давай пойдем. Может быть, выясним, по какому праву они разрешили это за-хоронение?

— Ну, выясним. Они ответят: по праву забвения могилы. Что дальше? Ты что, думаешь, они станут выкапывать Потураева и перезахоронять его в другом месте? Это совершенно бессмысленно — воевать с мертвецами, — сказал он, но повернул все же в указанную сторону. — Контора их, сколько мне помнится, раньше находилась в городе. За храмом, внизу. Там надо было бы искать концы. Хотя похоронщики могли продать место и без ведома конторы.

— Но это же абсурд какой-то! — не успокаивалась она. — В конце концов, чело-век имеет право на место для своего погребения или нет?

— Должен иметь. Но за него, оказывается, тоже надо бороться.

— Господи, какой маразм!

Нетудыхин промолчал. У него самого было мерзко на душе. Но что он мог поде-лать в таком положении? Что можно было действительно противопоставить этой жесто-чайшей непреложности жизни?..

А налево и направо от них лежали и высились надгробья. В прощальных надписях живые заверяли умерших любить, помнить и скорбеть о них…

Неожиданно его осенила строчка. Он остановился, посмотрел на Коку совершен-но отсутствующим взглядом. Достал блокнот с ручкой, сел на подвернувшуюся вблизи скамейку. Быстро записал.

Кока, молча наблюдая за ним, вдруг поняла, что этот человек, если не сумасшед-ший, то уж наверняка одержимый. Его ничто не может остановить. Раз он в такой ситуа-ции способен себя контролировать и творить, то он полуживым, но дойдет до цели. И что этой своей непреоборимостью, быть может, он страшен.

Нетудыхин сказал ей все с тем же отсутствующим взглядом:

— Погуляй немножко. Я сейчас, сейчас, — и опять обратился к блокноту.

Так говорят маленькому ребенку, мешающему взрослому заниматься неотложным делом.

Она стала осматривать надгробья и подсчитывать, кто сколько прожил. Средний возраст получался где-то около 60-ти лет. Но попадались иногда и глубокие старики. Редко.

До 60-ти ей было еще далеко. И это действовало на нее успокаивающе.

— Пошли, Кока, пошли! — позвал он ее через некоторое время.

Они выбрались из лабиринта могил на дорожку, и она спросила его:

— Что-то написалось?

— Набросалось, — поправил он. — Безысходное, как история с могилой матери. Ладно, пусть полежит.

Вышли на строение — иначе его не назовешь, — которое Кока окрестила кон-трой. Это был собственно хозяйственный кладбищенский домик, облепленный со всех сторон кучей пристроенных к нему сарайчиков. У входа в дом стоял шанцевый инстру-мент.

— Сюда бесполезно идти, — сказал он, поглядывая на отполированные ручки ло-пат.

— Почему, Тима? Это же твоя мать!

— Мать уже принадлежит вечности, — заметил он, но толкнул все-таки входную дверь и остановился.

За длинным дощатым столом сидели четыре грязных небритых мужика. На столе стояли две бутылки "Московской". Рядом с водкой, на желтой оберточной бумаге, лежа-ла разорванная на куски вареная курица. Все четверо угрюмо и молча глядели на Нету-дыхина и его даму. Наконец один из них спросил:

— Что?

— Нет, ничего, — сказал Нетудыхин. — Извините, — и закрыл двери.

Через минуту они услышали вопрос повторно:

— Так что все-таки надо? — спросил их, выйдя наружу, здоровенный детина.

— Ничего не надо, — ответил Нетудыхин.

Мужик выругался им вослед и заворчал:

— Ходят тут разные… живые.

Они невольно расхохотались.

А вечером Нетудыхин наскоро подправит стихотворение и прочтет его Коке. Хотя нужно было стихотворение, конечно, еще дорабатывать.

Пред забвеньем стою, перед Летой,

Поглощающей все и вся.

Но еще моя песнь не допета,

О бездонная прорва бытия!

Поколенья приходят — уходят,

Погружаясь в извечный мрак, -

Предначертан нам путь природой,

Так вот было и будет так.

Никого не жалеет Лета:

Ни рабов, ни господ, ни вождей —

Все равны в погружении этом

На планете грешной моей.

Кану в Лету и я когда-то,

Но пощады себе не молю,

Потому как пред бездною этой —

Я дышу,

я живу,

я люблю.

Последовала реакция: молчание. Сосредоточенное лицо. Возможно даже с неко-торым выражением настороженности: зачем говорить людям о смерти, когда они и так знают, что умрут? И — ни слова об ужасе самой человеческой ситуации.

Неужели они действительно разные люди? Или чужие?.

Нетудыхин собирался взглянуть на свой двор. Правда, теперь ему это уже не так хотелось, как раньше. Но оказаться в Рощинске и не побывать в родном дворе — это бы-ло бы верхом глупости.

Подходили к центру города. Кока сказала:

— Я должна зайти к себе в поликлинику на пару минут. Ты походи по магазинам, вон в книжный загляни. Минут через двадцать я сюда вернусь.

Он ответил:

— Я, наверно, пойду все же схожу в свой двор. Тебе все равно там будет неинте-ресно. Я только взгляну на него. Оттуда прямо к тебе домой.

— Но не вздумай опять набраться, Тима. Я тебя очень прошу, — сказала она.

— Можно было бы мне об этом и не говорить, — ответил он как-то нехорошо.

Разошлись по разным направлениям…

Он шагал по исхоженным в детстве улочкам и с равнодушием взирал на город. Что-то с Нетудыхиным случилось. Что-то произошло такое, что сорвало с вещей, в бы-лом бесконечно дорогих, покров их единственности, почти родственной близости. Они больше его не волновали, и он пытался отыскать причину такой перемены в себе.

Мелькнула в сознании строка Блока: "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…" Мир вещей меняется медленнее, чем человек. У предметов свой удел существования. Время для них измеряется не годами, а периодами длительности, превращающей предмет в хлам.

Вынырнули из-за поворота бараки. Этот район Рощинска негласно именовался в народе Шанхаем. Чем-то теперь он напоминал ему зону. Бараки эти наскоро клепались еще в 30-е годы. В них селили тогда семьи рабочих, строивших в городе завод сельхоз-техники. Селили временно. Потом как будто намеривались отстроить им жилье доброт-ное. Но, как известно, нет ничего более постоянней, чем временное.

Нетудыхин вошел в свой двор и замер. Пустынно. Жаркий день позагонял жиль-цов по своим одноклеточным конурам. Но не пацанов: с поляны доносились их крики.

На протянутых меж столбами веревках во дворе сушилось белье.

Появился целый ряд сарайчиков и выгородок с возделанными участками земли. По двору, со стороны поляны, шла с козой баба Паша. Коза, волоча свою привязь, чинно шествовала с выправкой кавалерийской лошадки впереди хозяйки. Время от времени ко-за останавливалась, оглядывалась и поджидала согбенную женщину.

Нетудыхин даже слегка опешил: "Боже мой! Это же сколько лет бабе Паше? Ведь она уже тогда была старухой!"

Через толщу событий собственной жизни возраст бабы Паши показался Нетуды-хину мифическим.

— Баба Паша!

— Ай!

— Добрый день!

— Добрый!

— Вы живы?!

— Жива, милай, жива. А ты че хотел?

— Я к вам в гости, — неожиданно для себя брякнул Нетудыхин.

— Ну так пожалуй, пожалуй. Чего стоишь? Я гостям всегда рада. Ты чей это бу-дешь-то? Чей-то я тебя запамятовала.

— Э, я как вам скажу, — не поверите.

— Это чего ж я не поверю? Раз человек есть, значит, он чей-то.

— Нетудыхин я. Сергея и Аньки Нетудыхиных сын.

Баба Паша, прищурившись и напрягая память, посмотрела на Нетудыхина.

— Тимошка, шо ль?! — спросила она с удивлением.

— Да.

— А сказывали, что ты давно пропал.

— Должен был пропасть. Но не пропал.

— Значит, Богу так угодно было. Ну, идем, идем. Попотчую тебя, грешного. Пом-ню я тебя, помню. Проказник ты был и хулиган.

— Ну, не такой уж я был и хулиган, — сказал примирительно Нетудыхин.

— А Нюрку мою кто дразнил и на рога цеплял плакат "Да здравствует баба Па-ша!"?

— Да?! — удивился Нетудыхин. — Что-то я этого не помню. Но я бы и сегодня не отказался от такого лозунга.

— Так и продолжаешь, наверно, проказничать?

— Ну, что вы, баба Паша! Я теперь стал человеком вполне положительным.

— Нюрка! — вдруг закричала она козе, потянувшейся к кусту крыжовника. — Не замай!

Коза вздрогнула, оглянулась и демонстративно последовала дальше.

— Значит, уцелел с Божьей помощью, — продолжала баба Паша. — Молодец! А в вашей квартире Монины живут. Ну и где же ты теперь нудишься, какие ты нынче до-рожки торишь?

— Да учительствую уже несколько лет.

— Ты?!

— Да.

— Ай-я-я-я-яй, видано ль: хулиган учительствует! И они тебя слушают?

— А как же? Как вас — ваша коза.

— Ну, Нюрка у меня грамотная. Но с выбрыками, знаешь. Гордыбошка!

Они дошли до конца барака. Здесь, с торца, располагалась однокомнатная кле-тушка бабы Паши. Рядом, недалеко от входа, стоял слепленный еще в былые годы дере-вянный сарайчик. Она открыла двери и впустила в него Нюрку.

Коз баба Паша держала давно и почему-то исключительно белых. На ее памяти это была 7-я или 8-я коза. И всех она их называла одним именем — Нюрка.

Баба Паша пригласила Нетудыхина в свою келью. Комната в одно окно, и без того маленькая, была заставлена круглым столом, койкой и допотопным платяным шкафом.

В одном из ее углов висела икона Богоматери с младенцем.

— Так вы тут и кукуете одна, — сказал Нетудыхин, оглядывая комнату.

— А куда ж мне деваться? Кукую, Тимоша. Но не одна, а с Божим участием и Нюркой зимой. Когда морозы большие.

— Это сколько вам уже настукало?

— Кто его знает, Тимоша. Я до семидесяти считала, а посля бросила. Пусть Сам считает, раз он мне отмерил такой срок. И паспорт куды-то приткнула, не знаю… Максим Горелин, подвыпимший, подковырнул меня надысь: "Ты када, баба Паша, помрешь?" А я ему: "Через неделю после тебя, милок. А то, говорю, двору будет накладно сразу двоих хоронить". Будто сие зависит от меня. Замолк. Как проглотил чей-то неподобное. Нехо-роший нынче народ пошел, завистливый. — Разговаривая с Нетудыхиным, она не спеша налаживала керогаз. — А я так думаю, Тимоша: это Он мне отпустил столько за мужа моего и двух сыновей моих, что полягли в войну. Ну, а может быть, и специально при-ставил меня к людям, чтобы я свидетельствовала о них перед Ним. Кто ж Его истинные намерения знает. Иначе, зачем же Он мне такую долгую жисть отмерил? Я ж тут о каж-дом могу биографию рассказать, если бы так понадобилось.

— А вы моего отца хорошо помните?

— Сережку-то? Ну а как же! Как сейчас, вижу. Музыкант он был на все руки. Что тебе баян, что тебе гитара, что балалайка — на всех струментах играл. Они тут, с кумом вдвоем, до войны, такие кардебобели выделывали на праздники.

— У него был кум?

— Ну да, Аксентий. Это ж твой крестный! Ты что, не помнишь?

— Нет, не помню.

— Они вместе воевали, вместе в плен попали, вместе потом их и посадили. Аксен с лагеря вернулся, а твой отец — нет.

— Он жив сегодня, Аксен? — с надеждой спросил Нетудыхин.

— Нет, помер, грешный, в прошлом году. От рака желудка как будто бы. А отца твоего, Аксен сказывал, на повале леса сосной привалило. Кончался он, сердешный, цельные сутки. Все, говорил Аксен, пацана своего, умирая, вспоминал и жалел. Тебя, то есть. Между прочим, Аксен тебя поджидал. Все надеялся, что ты появишься. Чей-то хо-тел тебе сказать, наверно. Но, вишь, маненько не долждалси.

Баба Паша поставила на разожженный керогаз сковороду и кинула на нее кусок козьего масла.

— Счас разогреем блины и почаюем с тобой на славу, — сказала она.

Нетудыхин молчал. Он был подавлен известием о столь нелепой смерти отца и с болью представлял, сколь мучительной она была, если он умирал целые сутки. "Какая несправедливость! — думал Нетудыхин. — Это же надо так сотвориться: воевать, по-пасть в плен, потом за этот же плен — в свой лагерь, чтобы тебя там добили сосновым дрючком!" Нет, не мог он примириться с такой абсурдной логикой, не мог.

Спустя некоторое время они сидели за круглым столом и уминали с аппетитом блины. Баба Паша рассказывала Нетудыхину о перипетиях и судьбах барачных жильцов. Нетудыхин слушал ее с интересом и догадывался, что эта старуха давно истосковалась по нормальному человеческому общению. Но безрадостная вырисовывалась картина из ее рассказа.

Двор потихоньку спивался. За годы отсутствия Нетудыхина канули в мир иной часть фронтовиков. Самогонно-водочная эстафета постепенно перешла к предвоенному поколению. Пили мужики и бабы, по поводу и без, просто так, от скуки жизни, и в орби-ту этого группового оскотинения постепенно втягивалась молодежь.

Ушел из жизни, утонув по пьянке в Тамре, его дворовой друг Толик Музырин, по прозвищу Тосик.

Умер, отравившись какой-то гадостью, Ваня Пантелеев — лучший футболист Шанхая среди пацанов.

Дядька Ермолай, из 6-й квартиры, по пьянке зарубил топором жену, тетку Варьку. И повесился потом сам…

Страшно было слушать бабу Пашу. Люди устойчиво деградировали. Но, к сожа-лению, таковой оказывалась неприкрытая правда. Не пили больные, детвора и люди ве-рующие. Однако последние были считанными единицами.

— Ой, Тимоша, скока народа померло — жуть! И все она, лиходейка, — водка! — со света людей сживает. А Монины, — продолжала баба Паша, — что вашу квартиру за-хватили, — тут такая война была за нее, не дай Бог! — так те и пьют, и плодятся, как кролики. Человек десять их там уже. Да все косоротые, высоколобые такие, как Степан. Мотька их по интернатам всяким рассовала. Для этих… как их?.. для недоразвитых. По воскресеньям, как собираются — табор настоящий. Такая вот жисть наша, Тимоша. Ни-чего хорошего. Но мне уже недолго осталось.

— А боитесь смерти? — спросил Нетудыхин.

— Чё бояться-то? Чё всем, то и мне. Слава Богу, пожила. Пора и честь знать. Оно, конечно, еще бы хотелось, но — на то воля Его. Хотя интересно все-таки знать, куды мы докатимся. Вот был Сталин у нас. Мы в него верили, как в Бога. Себя не представляли без него. Умер — оплевали. Потом был Маленков с Булгашкой немного. К тем и при-выкнуть не успели. Потом Никитка был. Ниче, вроде, мужик, шубутной такой. И тоже мы его оплевали. Нынче правит Брежнев. Так че, и этого мы оплюем? И ему не страш-но?.. Они, значит, все плохие. А мы, значит, хорошие. Нет, неладно чей-то у нас получа-ется, не по-человечески. Но интересно все-таки, чем же эта канитель закончится… Нет, перечить я не буду, если мне Господь еще лет этак пяток подкинет. Авось и досмотрю эту комедь.

Нетудыхин улыбался. Ай да баба Паша! Уникальный человек! Ведь на таких, как она, может, и держится земля.

В сарае заблеяла коза.

— Иду-иду-иду! — крикнула баба Паша.

Пора было собираться. Нетудыхину захотелось на прощанье сделать бабе Паше что-нибудь доброе. Но что — он не знал. Дать денег? Бабка капризная — может обидеть-ся. И вдруг он нашелся, сказал:

— Я вот вас о чем хочу попросить. Вы в церковь ходите?

— Ну а как же, Тимоша? Это же мое успокоение.

— Вот вам деньги, купите свечи и закажите поминание по моим родным, — ска-зал он, кладя на стол десятку. — Я вам буду очень благодарен.

— Зачем же так много? И пятерки хватит.

— Останется — закажите еще раз, позже. Я ведь вряд ли скоро буду в Рощинске.

— Исполню твою просьбу, Тимоша, исполню обязательно. Хорошая просьба, сы-новья, — сказала она и перекрестилась, поворачиваясь к иконе.

— Ну, я пошел, — сказал Нетудыхин.

— Иди, милай, иди, — сказала баба Паша. — И Бог тебе в помощь. Ой, забыла спросить: семья-то у тебя есть?

— Скоро будет.

— Ну и слава Богу! Ниче ты получился, нормальный. Сережке, по-моему, стыдно не было бы за тебя. Но коз забижать не смей!

Когда он вышел из ее комнатушки и, пересекая двор, оглянулся, баба Паша кре-стила его в спину. Нетудыхин помахал ей рукой.

На выходе со двора он разминулся с косоротым пьяным мужиком. Из Мониных кто-то, что ли?..

Он подождал, чтобы выяснить, в какую квартиру тот зайдет. И не ошибся: зашел мужик в бывшую квартиру Нетудыхиных.

Несмотря на всю мрачность услышанного, Нетудыхин, расставшись с бабой Па-шей, чувствовал себя так, словно с него сняли непосильный груз. Данное себе слово по-сетить родной двор было исполнено. Теперь он подумывал, что Бог, может быть, даже его уберег от участи дворовых пацанов. Не окажись он выброшенным волей судьбы из этого барачного братства, неизвестно еще, как могла повернуться бы его жизнь. Но жес-токая смерть отца и захват могилы матери в глубине души его отдавались возмущением: несправедливость, абсурд. Хотя, конечно, по-настоящему, он не считал, что Бог имел к этим делам какую-то непосредственную сопричастность.

Как-то по-хорошему, благодатно, подействовало на него восприятие смерти бабой Пашей. Она не восставала, не возмущалась человеческим уделом. И в этом, может, ска-зывалась ее мудрость.

От Коки, когда он вернулся, они пошли, по ее предложению, относить магнито-фон. "Яуза-5" — довольно увесистый чемоданообразный маг. Нетудыхин нес его по ро-щинским улицам и, в который уже раз, сожалел о том, что у него нет портативного маг-нитофона или диктофона. Разговор с бабой Пашей можно было бы записать. Поработать над записью основательно — и из нее мог бы получиться вполне стоящий рассказ.

Кока спросила его:

— Как там твои дворовые кореша?

— А я никого не видел, — ответил он.

— Как не видел? Они что, повыехали все?

— Нет. Я зашел к одному пожилому соседу, и он мне все рассказал о них.

— И ты ему поверил?

— Поверил, конечно. Почему бы нет?

— Соседские россказни редко бывают объективными.

— Кока, в 90 лет люди обычно говорят то, что думают.

— Ему 90 лет?!

— Может, чуть меньше, может, чуть больше — главное, что человек этот заслу-живает доверия.

Нетудыхин намеренно не называл имени бабы Паши. А она, Кока, интуитивно почувствовала, что между ними кто-то прошел. И оставил в душе Нетудыхина след. Воз-можно, этот 90-летний старик.

Вечерело. Над городом зависла перенакаленная духота. Временами, когда подду-вал легкий ветерок, возникало обманчивое ощущение надвигающейся грозы. И опять ве-терок затихал.

Хозяева магнитофона приняли их более чем благожелательно. На этот раз — по-знакомились поосновательней. Хозяин — рослый крепкий мужик с бородкой под Чехова и проглядывающей лысиной на макушке головы. Зовут его Севой — он так и представил-ся, — а хозяйку Ингой. Они коллеги Нели Львовны, муж и жена. Понятно.

О статусе Нетудыхина и Коки тактично было умолчено. Люди взрослые, и все все понимали.

Предложили попить кофе или чай. На выбор. Отличный бразильский кофе. Но можно начать и с другого, с традиционной русской рюмки. За знакомство. Всего по 20 граммов. Нет? Рюмка хорошей пшеничной водки никогда не повредит человеку. Воля ваша. Тогда коньяк… Сошлись на чае.

Судя по начинке квартиры, здесь была совершена попытка создать благоустроен-ное жилье. Обставлено было оно современной мебелью. В углу залы, на полированной тумбе, стоял телевизор — в те годы еще предмет роскоши. В нише мебельной стенки красовался первоклассный радиоприемник с дистанционным управлением, "Фестиваль". У окна располагался оригинальный шахматный столик.

Внимание Нетудыхина привлек шкаф, набитый снизу доверху книгами. Когда Се-ву позвали на кулинарный совет женщины, Нетудыхин подошел к шкафу и обозрел со-держимое. Русская классика, литература по медицине, полка журналов и старых книг. Это любопытно.

Нетудыхин снял с полки одну из них и удивился: З. Фрейд, "Введение в психоана-лиз". Нетудыхин бесчетно раз натыкался в литературе на это имя, но никогда не держал в руках работ самого Фрейда. Книга без твердого переплета, напечатана на грубой пожел-тевшей от времени бумаге. Но ведь когда издана — в 1922 году! В двух томах!

О психоанализе и Фрейде у Нетудыхина было весьма приблизительное представ-ление, точнее сказать — никакого. Так: знакомство по чужому цитированию и чужой оценке.

Он полистал книжку и понял, что смотреть ее нужно в другой обстановке. Жаль.

— Может, партейку в шахматы сыграем, пока женщины там готовят? — предло-жил Сева, входя в залу.

Нетудыхин колебнулся: не шахматное было у него сегодня настроение. Но чем-то же надо было заняться, и он согласился. Выпало ему играть черными.

Игра в шахматы — зеркало человеческого интеллекта. По игре можно определить многие качества партнера. Но когда противники играют впервые, возможности их только приоткрываются. Здесь перед партнерами стоит двойная задача: выяснить, на что спосо-бен противник, и, если обстоятельства складываются на доске для тебя благоприятно, выиграть партию.

Сева оказался напористым, даже нахрапистым, резким игроком. Было понятно, что игра в шахматы для него — дело привычное, и играет он, видимо, постоянно. Пер-вую партию Нетудыхин ему проиграл. Но Тимофей Сергеевич придерживался одного правила, которым он донимал в школе своего постоянного партнера Димку Прайса: мне не надо у тебя выигрывать — мне надо дождаться, когда ты сделаешь ошибку.

Играя белыми, Нетудыхин все-таки заловил своего нового знакомого на его аван-тюрности и довел партию до победного конца. Сева, разгоряченный таким оборотом, восстановил положение фигур на доске и пытался проанализировать ситуацию, с кото-рой начался его проигрыш. Однако тут вошли женщины и потребовали игру заканчивать.

Боевая ничья, в общем, удовлетворяла противоборствующие стороны. Хотя, как оказалось потом, обе партии были чистой победой Нетудыхина…

Стол женщины сервировали коньяком, плиточным шоколадом и горячим дымя-щимся кофе. Для Нетудыхина специально подали чай. Настоящий изыск, учитывая при-сутствие оригинальной фарфоровой посуды.

Возбужденный Сева предложил все же выпить за знакомство по рюмке коньяку. Нетудыхин уступил-таки.

Заговорили о нищете и бездуховности нашей жизни. В частности, в Рощинске. Отсутствие всякой культуры. Настоящий Окуров. Неудивительно, что народ так пьет.

С Горького перепрыгнули на Гоголя. Вот кто умел злорадно и мрачно смеяться. Правда, у него не живые люди, а какой-то паноптикум. Ненормальный писатель. Что значит ненормальный? Писатель, юродствующий во смехе. А разве можно смеяться нор-мально, по норме? В таком случае ненормальными нужно признать и Толстого, и Досто-евского. Они-то как раз выходили далеко за пределы нормы…

В общем, застолье получилось, как его потом оценил для себя Нетудыхин, какое-то чересчур умствующее. Однако вечер, проведенный в гостях, развеял их дневное на-строение.

Возвратились они уже затемно и собирались ложиться спать. Кока была в ударе. Что-то с ней произошло. Она льнула к Нетудыхину и искусно демонстрировала ему себя. И вывела-таки мужика из равновесия…

Потом они лежали, крепко обнявшись, и он думал о прожитом дне. Вообще, надо сказать, что ночь для Нетудыхина была временем думания. С чем это связано, не берусь судить. Надо спросить у психологов. Но так уж был устроен его организм.

Дома, у Захаровны, он обычно, ложась спать, клал рядом тетрадь и ручку. Если придумывалось что-то интересное, включал свет и не ленился записывать. Потом, утром, это могло оказаться чепухой. Или, наоборот, чем-то стоящим. Найденное углублялось или отвергалось.

Кока, счастливая и удовлетворенная, безмятежно спала у него на руке. Он ощу-щал теплоту ее расслабленного тела и сам блаженствовал от такой близости.

Дойдя до сегодняшней вечеринки, Нетудыхин вдруг почувствовал что-то в ней неладное. Сева пытался продемонстрировать свою эрудицию. Но получалось это как-то у него не совсем кстати.

Нетудыхин вспомнил о Фрейде. Жаль, что его нельзя взять на недельку-другую и основательно ознакомиться.

Потом он припомнил, что там, при осмотре шкафа, он наткнулся на комплект "Журнала невропатологии и психиатрии". А кто собственно Сева по специальности? Невропатолог? Психиатр? Мама моя родная, да ведь его же водили на домашний психи-атрический осмотр! Как же это он не допетрил сразу?

Теперь игра в шахматы и надуманный разговор о Гоголе приобретал иной смысл.

"Что же ты сотворила, Кокуня?! Зачем ты взяла на себя эту гнусную роль?"

Он осторожно освободился от ее прикосновения и скрестил руки у себя на груди. Сон улетучился. Раздражающе тикал на письменном столе будильник.

Неожиданно за окном замяукал кот. Кока вдруг открыла глаза и сказала:

— Тимошка просится. Надо пустить.

— Ни в коем случае! — сказал он.

— Перестань ты проявлять мальчишеское упрямство! — сказала она, вставая с по-стели.

— Я сейчас уйду! — угрожающе сказал он. — Или я — или он! Этому стукачу здесь места быть не может.

Кока, с растрепанными волосами, стояла около дивана и удивленно смотрела на него.

— Ты что это — серьезно?

— А какие здесь могут быть шутки? — жестко ответил он.

Кока решительно вышла в коридор и позвала кота. Тимошка стрелой прошмыгнул на кухню.

Нетудыхин резко поднялся и с той стремительностью, с какой он собирался, когда опаздывал на уроки, оделся. Выставил портфель к двери.

Вошла Кока — вся какая-то съежившаяся и посуровевшая.

Он спросил:

— Ты впустила?

— Да.

— Значит, я для тебя ничего не значу. Я ухожу.

Он взял портфель и направился к выходу.

— Тима! — крикнула она.

— Что? — остановился он.

— Ты дурак.

— Гениальная догадка. Но час назад ты думала обо мне совсем по-другому…

И вышел в ночь.

Она, растерянная, осталась стоять посередине комнаты…

Глава 29

Отъезд

Нелепо и глупо все это как-то получилось. Но тем не менее одна мысль, что он в чьем-то сознании будет означен как человек психически ненормальный, приводила его в состояние необъяснимой агрессии. Не было никакой гарантии, что КГБ не знает о его по-ездке в Рощинск. По крайней мере его сегодняшнее отсутствие там, на месте прожива-ния, несомненно замечено. Знают ли они о том, что он находится именно здесь, в Рощин-ске, трудно сказать. Какой-либо слежки за собой он не обнаружил. Но, но, но… Не надо забывать, с кем ты имеешь дело.

Было около часу ночи. На вокзале Нетудыхин поместил свой портфель в автома-тическую камеру хранения и еще раз справился о расписании. Последний поезд в его на-правлении ушел два часа тому назад. Следующий будет завтра, около шести вечера. Ему предстояло убить где-то уйму времени.

Зал ожидания оказался пуст. Десятка полтора людей, сидя и полулежа, мирно подремывали на деревянных лавках МПС. Это походило на Среднюю Азию, на какую-нибудь задрипанную станцию, где в жару — гробовая тишина, и люди дышат, как астма-тики, и лень даже отогнать надоедливую муху.

Он вышел на привокзальную площадь. Куда податься?

Когда-то, в конце сороковых годов, эта площадь служила местом для станционной толкучки. Теремки-киоски, вагоны-магазины роились здесь хаосом торговых точек. Те-перь весь этот самострой канул в небытие. Район выглядел незнакомым.

Со стороны города приезжих встречал большой, крытый тентом, летний павиль-он. Чуть левее его — располагался привокзальный сквер. А из-за сквера выкатывалась на площадь знаменитая улица Фейербаха. Кому и когда пришло в голову назвать улицу именем Фейербаха, Нетудыхин сам позднее удивлялся. И был ли это тот Фейербах, Люд-виг, или какой-нибудь другой, неизвестно. Старожилы утверждали, что народ ее так про-звал по имени торгаша, который держал здесь до революции бакалейную лавку. А вла-сти, вероятно, не вникали в суть дела и принимали бакалейщика Фейербаха Фейербахом тем — немецким философом и материалистом. Он там что-то когда-то написал — то ли против Бога, то ли против христианства. Но, говорят, был, как и мы, неверующим и до-саждал немцам своим воинственным атеизмом. Хотя в городе никто собственно книг Фейербаха не видел и не читал. Как бы то ни было, но улица Фейербаха существовала. А начало она свое брала в поселке исконно русского названия — в Нахаловке. Этот посе-лок в послевоенные годы был известен своей недоброй славой. В нем основали себе при-станище воры, проститутки, нищие — пугали Нахаловкой в городе детей.

Углубившись в сквер, Нетудыхин отыскал скамью и прилег на ней. Что собствен-но стряслось? Его предали? Да, вольно или невольно, но предали. Женщина, которую он много лет любил и лелеял в своей душе, вдруг усомнилась в его рассудке. Ну и что, про-изошла катастрофа, духовное банкротство? Но ведь она была его последним оплотом. С ней он связывал свое будущее, а теперь он должен отказаться от нее. Она заземленная реалистка. Все, что сверху, ей просто не дано. Она другая, вот в чем дело. А он ее выду-мал, как выдумывает писатель своего литературного героя. И влюбился в свою выдумку.

С ее утратой все нужно было начинать сначала. Западный вариант отпадал. Но не разрешив сегодняшнюю ситуацию с КГБ и Сатаной, он вообще не мог двигаться дальше. Эти два переплетенных между собой события, как два непосильных груза, висели на нем и сковывали его движение. Ключ к Сатане до сих пор не был найден. Зуев ждал от него звонка. Каждый день жизни увеличивал в Нетудыхине его внутреннее душевное напря-жение.

Ах, Кока, Кока!..

Я сжег свои мосты,

И отступать мне некуда.

И зачеркнул я жизнь,

Пережитую некогда.

А что там впереди,

Известно только Богу.

Хорошего не жду,

Жду трудную дорогу.

Как я безумно верил!

Как сладко мнилось мне!

И вот опять обманут,

И вновь не на коне.

Повержен идеал,

Разрушены мечты.

А за спиной одни —

Сожженные мосты.

На жизненной дороге

Сожженные мосты —

То памятники прошлому,

Надгробья и кресты.

Но все ж — тебе отпущено!

Но все ж — тебе дано!

Забудь, забудь прошедшее,

Оно ведь сожжено.

И пусть мосты разрушены,

И страшно не везет, -

Сомкни плотнее челюсти:

Один лишь путь — вперед!

Августовское ультрамариновое небо ярко вызвездилось. Время от времени вспы-хивали на нем и гасли проносившиеся метеоры. Там, во Вселенной, повинуясь небесным законам, шла своя жизнь. А тут, на Земле, в привокзальном сквере российского городка, мучился и изнемогал от неразрешимости нравственных проблем маленький человечек со странной фамилией Нетудыхин. Какие несопоставимые явления! Меж тем, в бесконеч-ном прошлом, они имели один и тот же источник возникновения…

Нетудыхин, перевернувшись на бок, подложил кулак под голову. Можно, конеч-но, пойти к Олегу и отоспаться до утра на раскладушке. Но начинать день с очередного похмелья у него не было никакого желания.

Интересно, в чьем ведении находится рощинская психбольница? Больница откры-та недавно и свозят в нее, по словам Олега, со всего Союза. Если Сева там работает, он может вполне оказаться осведомителем КГБ. Умный, общительный, хорошо играющий в шахматы осведомитель — очень естественно и вполне в нашем духе. Нетудыхин уже давно догадывался, что в поликлинику Кока заглядывала не больных своих ради, а чтобы договориться о вечерней встрече с Севой. С какой степенью откровения Сева был про-информирован Кокой? Была ли ему рассказана история с Сатаной?

Прогромыхивали на станции проходящие товарняки. Бубнило привокзальное ра-дио. Мучительной ночи не было конца…

Он проспал часа три, не больше. И даже не спал, а дремал, все время колеблясь между сном и бодрствованием. Мысль его временами пробивались через пелену устало-сти, он пытался ее запомнить, но как только он это делал, она распадалась, тухла и ус-кользала от него. Он что-то собирался сказать Коке, что-то существенное. И сказать оп-ределенными словами. И не помнил — ни этих слов, ни этой мысли. Кроме того, надо было сходить попрощаться с Олегом. И это тоже было существенным.

Тело его затекло, он дремал, свернувшись калачиком, и проснулся как-то мгно-венно, с совершенно ясным сознанием, где он и что с ним происходит. Он в Рощинске, в привокзальном сквере.

Обычно, когда он просыпался в квартире Захаровны, его первым действием было осознание своего "я": он есть, существует. И он долго смотрел на свет, падающий из окна комнаты, прислушивался к себе, пока наконец осознание не растекалось по всему телу: есть, есть, есть… А иногда мысль как будто отделялась от его плоти, мир фиксировала отстраненно. Лежал в своей комнате он, лежали миллионы таких же думателей до него, из поколения в поколение — просыпались, бежали, тщились, думали, умирали, не в со-стоянии преодолеть автоматизма существования, а мир оставался прежним, жестоким — на Нетудыхина надвигалось глухое и давящее чувство бессмысленности и ужаса челове-ческой жизни. Он быстро поднимался, не давая этим мыслям завладеть им, шел умывать-ся, перехватывал что-нибудь на кухне, бежал в школу. И все это без малейшего интерва-ла во времени, торопясь и заботясь только об одном: не думать, быть занятым, безраз-лично чем. Это помогало: болезненное состояние постепенно рассасывалось.

Попрохладнело. Начинался рассвет. Надо было из сквера уходить. Впереди пред-стоял пустой день — день мучительный, бесконечный, похожий на день привязанного к койке больного.

Он пересек площадь и поплелся без цели по Рощинску. Ничего уже его больше не интересовало. Одного он только желал, чтобы скорее наступило время прихода поезда.

Добредя до местного стадиона, он свернул в его разинутый вход. Тут когда-то па-цаном он присутствовал на матчах команд районного значения. Радовался, негодовал, сокрушался — смешно. И даже грустно.

Из-за горизонта, над футбольным полем, выкатывался пылающий диск солнца. Нетудыхин понаблюдал немного — двинулся дальше, к Тамре, протекающей недалеко от стадиона. Пришла в голову мысль: как потеплеет, можно будет искупаться. Принять, так сказать, омовение перед новым поворотом в своей жизни. Жизни без Коки, без иллюзор-ных воспоминаний о друзьях детства.

Он спустился вниз к реке. Вдруг он увидел, на том берегу, удаляющуюся знако-мую фигуру. Галерный раб Лев Радионович Воропаев, повинуясь страсти, шел на рыбал-ку со своим верным другом Бобом. А ведь утверждал же, что рыба по жаре мордуется и клева нет. Надежда оказывалась выше всех соображений и опыта.

Всплеснулась на реке рыбина. Игриво высоко выпрыгнула и шлепнулась на бок. У Нетудыхина даже сердце екнуло.

А может, у Воропаева есть все-таки основания для надежды? Нельзя же требовать от человека строгого подчинения одной логике. Человек замешан на прахе, противоречи-вом по своему составу. Утверждая одно, он поступает вопреки своим утверждениям. Но свобода — вещь действительно сволочная. Вчера она приветственно помахивала Нету-дыхину рукой, сегодня — скрутила ему фигуру из трех пальцев.

Просидев довольно долго на берегу Тамры, он не искупался, а разделся до пояса и ополоснулся ранней утренней водицей. На душе похорошело. Рощинцы уже ринулись на работу — утреннее колесо жизни, набирая скорость, завертелось. Нетудыхин поднялся на мост и опять побрел по городу без всякой цели и направления.

Потеря Коки была для него ошарашивающей. Он никак не мог примириться с фактом, что отныне ее у него уже больше не будет. В этой любви ему отказано, пусть до-вольствуется Наташкой.

Он мысленно сравнил их друг с другом: Кока шла с ним рядом, Наталья Сергеев-на — где-то там, за ним, молча и безропотно. Он попробовал переместить Наталью Сер-геевну налево от себя. Но она в этом пространстве не представлялась, и здесь, естествен-но и самоправно, располагалась Кока.

Так рассуждая, он продолжал петлять по городу, пока наконец не обнаружил себя у церкви. Безумная мысль пришла ему в голову: зайти, помолиться! Просить защиты, ус-покоения. Ведь должен же Он в конце концов существовать!

Приоткрытая входная дверь магнитом притягивала его к себе. Жгучей волной ко-лыхнулось у него что-то внутри. Он решился: "Помолюсь!"

Тихо. Прохладно. Мало света. В храме нет людей. Ни служилых, ни молящихся. Странно.

Он прошел к иконостасу и попытался настроиться на молитву. Не получалось. Единственная молитва, которую он знал, была "Отче наш". Но повторять заученные сло-ва казалось ему бессмысленным.

Он стал говорить о навязчивом преследовании его Сатаной, об отвращении Зла. Чем же он так провинился у Творца? За что ему ниспосланы эти терзания?

Молитва слагалась сама, и его уже ничто не смущало. Он молился горячо и ис-кренне и выложил все, что накипело у него на душе. Под конец, в состоянии этого рели-гиозного пароксизма, совершая поклоны перед иконостасом, он стал истово креститься.

Чья-то рука коснулась его плеча — зачем? И голос произнес:

— Да услышит Господь ваши слова! Ибо сказано в Писании, что всякий прося-щий у Него получает и ищущий находит, а стучащему отворят.

Нетудыхин понял: он вернулся в реальный мир.

Он поднял голову и увидел лицо человека, которому принадлежал голос: больше-лобое, с холеной, тщательно ухоженной бородой.

— Меня преследует Сатана, — сказал Нетудыхин.

— А вы молитесь. Я слышу, что сердце ваше исстрадалось по любви Божьей, а нужна она вам, как воздух, и вы уже у порога ее. Спасение ваше в вере и терпении. Кто не терпел, кто не страдал, тому и не воздастся. Бог ваш на небе. Не ищите Его на земле. И не верьте никаким сатанинским заверениям. Они лживы.

— Но меня хотят объявить сумасшедшим! — сказал Нетудыхин.

— Кто же этого так жаждет? — спросил служитель.

— КГБ! — ответил Нетудыхин.

Священнослужитель вздрогнул, погладил бороду. В шикарной его бороде не было ничего божественного. Она была под Бога, но не для Бога.

Нетудыхин почти увидел, как этот человек, пахнущий тонким одеколоном и испо-ведующий христианство заученными речениями, прежде чем выйти к прихожанам, долго просиживает у туалетного столика. Но он так же, как и Нетудыхин, боится КГБ. И в Бога не верит, нет. Верил бы — не боялся. Бог для него, вероятно, профессиональный долг. А может, — такой себе просто интеллектуальный пасьянсчик.

Нетудыхин внутренне содрогнулся. Господи, это же совершенная глупость, что он пришел сюда искать веру! Нет ее здесь. Ее подменили лицемерием еще во времена Хри-ста.

Нетудыхин почувствовал, что он, как одинокая птица, бьется в сетях лживого времени: все прогнило, веру подменили лицемерием, творящий должен забыть об исти-не.

Осмотревшись вокруг, он вдруг с жутью осознал: да это же церковь, современная церковь! Без колоколов, без Бога.

Почти с брезгливостью он снял с плеча руку священника.

— Простите, — сказал он. — Простите.

Его колотил озноб.

— Куда вы? — спросил священник.

Но Нетудыхин уже не слышал его. Опрометью он выбежал на паперть и, не огля-дываясь, стремительно понесся вдоль церковной ограды.

— Дебил! Идиот! — говорил он себе. — Кому ты решил вверить свою душу? Этим ловцам человеков? Но они же сами погрязли во лжи и грехах своих земных! — И все еще ощущал на плече руку служителя, и судорожно вздрагивал.

За углом ограды чуть не сбил кого-то с ног. Но не извинился. И петлял в лабирин-те улочек и переулков, и спешил, не зная куда и зачем.

На самой окраине города столкнулся со свадебным маскарадом. Подвыпившие ряженые нахально затащили его в свою компанию. Они приплясывали, хохотали, коме-дианствовали вокруг него. Эх, ты жисть моя жестянка!.. Нетудыхин еле вырвался от них.

И опять заторопился — туда, подальше от людей, от церкви, за город, на просто-ры лугов и небес, возможно, — к Богу.

В середине дня он не выдержал и позвонил ей на работу. Трубку подняли сразу.

— Что же ты натворила? — спросил он сходу. — Ты хоть понимаешь, куда ведет эта дорожка?

На той стороне не отвечали, дышали прерывисто. Потом сказали:

— Тима, я скоро заканчиваю и жду тебя дома. Это не телефонный разговор.

— Мне там нечего делать. Я звоню, чтобы уточнить у тебя только один вопрос: в чьем ведении находится психбольница Рощинска? — Молчание. — Ты меня слышишь?

— Да.

— Так в чьем же?

— В ведении Министерства общественного порядка. Или МВД. Я точно не знаю.

— И Сева там работает?

— Да. У нас он — по совместительству.

— Прекрасно! Но как же ты могла додуматься до этого, Кока? Неужели ты меня воспринимала таким лопухом? Или уж в самом деле я казался тебе сумасшедшим? Ты же предала меня!

— Тима, я тебе все объясню. Сева приличный специалист и порядочный человек. Если хочешь знать, если уж на то пошло, он сказал, что ты сумасшедший не более, чем все творческие люди. Это его мнение. И я лично ему верю.

— И поверила в Сатану? Или, по крайней мере, в Бога?

— Нет.

— Зря, чему-то надо верить. Тогда диагноз Севы ошибочен. — Помолчал. — Авантюрист он, не стыдящийся ставить диагноз человеку за несколько часов поверхно-стного наблюдения. А о Гоголе зачем он спровоцировал разговор? Чтобы выяснить мое отношение к его сумасшествию? Гоголь не был сумасшедшим. Он был больным челове-ком, но не на столько, чтобы не понять, что Россия — гроб-страна. Можешь передать ему мое мнение. Ладно, будь! Спасибо тебе за урок. Я сегодня уезжаю. Больше мы не уви-димся. Всех тебе благ и удачи в жизни!

— Тима! Тима! Тима!..

Но трубку уже повесили.

Он торопился к Олегу. Надо было как можно скорее проститься и вырвать из па-мяти эти последние три дня жизни.

У калитки дома его встретила Дуська. Она несколько раз тявкнула, но тут же, уз-нав его, виновато завиляла хвостом и радостно запрыгала вокруг него.

— Дуська! — сказал Нетудыхин. — Дульсинея! — И погладил ее по голове.

Собака взвизгивала и в прыжке старалась лизнуть ему руки.

— Ах, ты дураха! — говорил Тим. — Какая ты дураха!

Нетудыхин вошел в дом и поприветствовался. Мария Васильевна и Олег играли в карты.

— А, Тима, — сказала Мария Васильевна. — Проходи, садись. А мы тут в под-кидного время убиваем.

— Привет! — сказал Олег, не поворачиваясь. — Восемь!

Тим, не зная сесть или нет, неловко топтался у порога.

— Чего ты? — сказал Олег, заметив его нерешительность. — Проходи, — и про-должал играть.

— Ты чем бьешь? — сказала Мария Васильевна.

— Я собственно пришел попрощаться, — сказал Нетудыхин.

— Погоди, сейчас закончим, — сказал Олег. И матери: — Как чем? Шестакой ко-зырной.

— А-а, — сказала Мария Васильевна и отбросила карты в отбой.

До отхода поезда оставалось больше часа. Но сидеть вот так и ждать, пока закон-чится партия дурака, казалось ему невыносимым.

"Еще недавно, — думал он, глядя на Олега и мать, — каждый из них был готов наброситься на другого. А теперь они мирно сидят за столом и играют в карты…"

— Карте место! — крикнул Олег, вырывая карту из рук Марии Васильевны.

— Ты смотри, ты смотри какой! — сказала Мария Васильевна. — А как сам?

— Олег, — сказал Тим, — мне пора уходить.

— Да-да, — сказал Олег, — одну минутку, доиграем.

— Ну чего ты, иди проводи человека, — сказала Мария Васильевна.

— Ишь ты, какая умная! — сказал Олег. — Видит, что проигрывает — и проводи! Сейчас. Давай ходи!

Мария Васильевна стала думать. Думала, думала — сказала:

— Восьмерка.

— Валет.

— А такая?

— Такой валет.

— Где ты их набрал?

— Знаем, где набрал. На "базаре".

Сделали отбой.

— Ходи, — сказала Мария Васильевна.

— Семерка.

— Крестовая?

— Да.

Побила дамой.

— Отбой.

— Моя.

— Вот так, сиди со своей козырной дамой. Короче, сдавайся. Три короля с козыр-ным — приняла? И девяточки на "погоны". Ха-ха-ха!

Олег стал цеплять на плечи Марии Васильевне "погоны".

— Ладно-ладно, — сказала Мария Васильевна. — Доволен, выиграл. Ну, Тима, уезжаешь, значит. Погостил бы еще малость. Завтра Вера приезжает от своих, познако-мился бы. Что это — три дня? Ни туда ни сюда. Конечно, наш город скучный. Но зато у нас спокойно, тихо тебе — совсем, как на курорте.

— Да-да, — сказал Тим.

Он поднялся и как-то неловко стал перемещаться к двери, стараясь показать этим, что время на исходе и пора уже идти. Встала и Мария Васильевна.

— Не обессудь, — сказала она, — что я тебя за чужого приняла. Когда будешь в Рощинске, — заходи. Приму, как сына.

Они стояли уже у порога.

— Идем, — сказал Олег.

— Да, — сказал Тим.

Он пожелал Марии Васильевны всего наилучшего и пожал ей на прощанье руку.

Дуська встретила их во дворе и бросилась к Тиму дурачиться.

— Пошла! — сказал Олег. — А ну пошла! — и пнул собаченку ногой. Поджав хвост, та обиженно заскулила и отбежала в сторону.

Они вышли на улицу.

— Я должен тебе сказать, — заговорил Нетудыхин, — только без обиды, — я не могу спокойно смотреть, как ты живешь, Олег. — Мысль Нетудыхина путалась, он не знал, как это высказать деликатней. — Так жить нельзя. Это не жизнь — скотство это.

— Так только кажется со стороны, — сказал Олег.

— Это так и есть, — сказал Нетудыхин. — Не обманывайся. Посмотри на свою жизнь отстраненно. Ты даже не чувствуешь всего ужаса своего положения. Ты же был другим, другим, Олег! А Дуську зачем ты обижаешь?

— Она подхалимка, сука.

— Это вы ее сделали подхалимкой. У вас с мамашей странные отношения, если не сказать больше… Я так сумбурно говорю, тороплюсь. Сейчас мы расстанемся. Не надо меня дальше провожать. Я крайне неловко чувствую себя, когда меня провожают. Ладно, держи, — Нетудыхин протянул Олегу руку, — дальше я пойду сам. Ты прости меня за нравоучение. Это, наверное, у меня от учительства.

— Да чего там, грешен батюшка…

— Устроишься в Ачинске — напиши матери. А ей сюда черкану, чтобы переслала мне твой адрес. Я хочу знать, как ты там обоснуешься. Ну — пошел. Не обижайся. Быть добру!

Они обнялись и похлопали друг друга по спинам.

Олег смотрел Нетудыхину вслед и видел, как тот торопливо удалялся от него. Крикнул:

— Тимка!

Тот обернулся.

— Ну?

— Неужели это был ты?

— Я, Олег, конечно, я!

— Да.

— Что?

— Нет, ничего. Не верится как-то. Надо было бы на прощанье хоть по стопарю врезать.

— Обойдемся.

— Удачи тебе!

— Тебе тоже!

И они разошлись, не надеясь больше встретиться.

Оставалось взять билет и забрать из камеры портфель. Он вдруг засомневался: а если свободных мест не будет? Но такого быть не может, кто-то же в Рощинске да сойдет с поезда. Ему не хотелось опять насильно прорываться и милостиво кого-то упрашивать.

Вокзал, как и ночью, был практически пуст. Он вошел в зал ожидания и сразу же направился к кассе. К его удивлению, билет он купил безболезненно и даже в плацкарт-ном вагоне.

С кассиршей был предельно вежлив. Так всегда: когда дела шли на лад, он стано-вился изысканно корректным.

Теперь можно было не волноваться. На рассвете он будет дома. Примет ванну и завалится спать. Спать, спать, спать. А потом, на отдохнувшую голову, станет обмозго-вывать свою новую ситуацию.

Он забрал из камеры портфель и направился было на перрон. Но вдруг увидел, как через зал, громко щелкая каблуками, к нему спешила Кока.

— Поезд приходит через двадцать минут, — подходя к нему, сказала она без вся-ких вступлений.

— Да.

— Пойдем на платформу.

Они вышли из зала ожидания.

— Вот, — сказала она, вынимая небольшой пакет из своей сумки, — я принесла… на дорогу. Возьми.

— Что это?

— Бутерброды.

— Зачем?

— Ты же ничего сегодня не ел!

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, Тима.

— В поезде есть вагон-ресторан.

— Может, есть. А может, и нет. Открывай портфель.

Пришлось повиноваться. Когда он портфель открыл, она заметила, среди других вещей, небольшую книжку. Спросила:

— Это твой сборник?

— Да.

— Ты же обещал мне его подарить. — Молчание. — Или ты передумал? Так серь-езные люди не поступают.

— Я тебе подарю последнее свое стихотворение, которое я написал сегодня. По-держи портфель. Оно адресовано именно тебе.

Он достал свою записную книжку и аккуратно вырвал из нее несколько листов.

— Прошу. Подлинный автограф еще живущего поэта…

Она хотела было взглянуть на текст, но он запротестовал.

— Потом, потом посмотришь. Стихи на ходу не читают. Ими надо проникнуться.

Она сложила аккуратно листки и спрятала их в сумку. Он заметил, как у нее под-рагивают от волнения пальцы.

Шли вдоль перрона, молчали. Потом он сказал:

— Я хочу знать, что ты сообщила обо мне Севе.

— Ничего я ему конкретно не сообщила. Я сказала, что у меня вызывают тревогу некоторые твои причуды: твоя патологическая ревность, крайняя раздражительность, разговоры с самим собой…

— Это я-то разговариваю с самим собой?! — возмутился Нетудыхин.

— Не психуй. Во сне разговариваешь, Тима… Ну и так сказала ему, что хотела бы вообще знать его мнение о твоем психическом состоянии. Я, конечно, глупо повела себя. Ты прости меня. Но я не могла поступить иначе.

— Ты убила во мне себя! — сказал он так, словно ударил ее по лицу.

— Прости, Тима! Я такая, какая есть. До сих пор я не могу поверить в твою исто-рию с Сатаной. Это выше моего понимания.

— В каждом человеке сидит свой Сатана. И свой Бог. С Сатаной я уже пообвыкся. И думаю, что смогу справиться. А вот с Богом у меня нелады. Тут мои шансы нулевые. Но ничего, разберемся в конце концов. На то и жизнь дана.

Он опять заговорил неопределенностями. Но говорил уверенно и спокойно. Она почувствовала: он уходит от нее, в этот раз — навсегда.

Объявили о прибытии поезда.

— Какой вагон? — спросила она.

— Десятый.

— Это где-то сзади.

— Смотря откуда идет нумерация.

— Ну, тогда, значит, впереди.

Он поднял портфель и пошел навстречу подходящему составу. Она торопливо по-следовала за ним.

Десятый вагон оказался в конце поезда.

— Ну вот, — сказала она, когда они подошли к вагону и вручили билет провод-нице, — скоро ты будешь дома. — Ее глаза покрылись блеском наворачивающейся сле-зы. — Все так глупо получилось, так глупо… И Тимошка сегодня попал под машину.

— Что?! — удивился он. — Этого не может быть!

— Не может. Но Тимошки больше нет. Дурной знак…

Новость эта для него оказалась столь неожиданной, что он какое-то время молча стоял совершенно растерянным.

Объявили отправление.

— Садитесь, — сказала проводница, наблюдавшая за ними со стороны. — Поезд отходит.

Кока посмотрела на него. Он обнял ее и поцеловал в щеку.

— Все уладится, — сказал он утешающе. — Держись!

Он запрыгнул в отходящий вагон и стал выглядывать из-за спины проводницы.

Она пошла вслед, стараясь не отставать. Поезд набирал ход — она ускорила шаг, потом побежала.

И здесь он услышал:

— Тимочка, я люблю тебя!

У него защемило в груди. Проводница закрыла двери…

А через полчаса, вернувшись домой, она достала его блокнотные листки и прочла подаренное ей стихотворение.

Люби меня,

я заклинаю!

Люби меня,

молю тебя!

Когда я Бог

и раб когда я,

Люби меня,

люби меня!

Люби, когда

рассветы тусклы,

Когда с тобой

и без тебя,

Когда мне трудно,

когда пусто,

Люби меня,

люби меня!

Люби, когда я

неразумен,

Когда живу

в угоду дня,

Когда в уме я

иль в безумьи,

Люби меня,

люби меня!

Средь груды жизненных

фальшивок

Спасает нас

любовь одна.

Ради нее,

как ради жизни,

Восходит солнце

и луна.

Люби ж меня,

пока я цел!

Пока пою,

пока дышу,

И чтоб я жизнь

свершить успел,

Любви твоей,

любви прошу!

Как воздуха

мне не хватает

Ее священного

огня,

И потому я

заклинаю:

Люби меня,

люби меня!

Но ничто уже не могло ее утешить…