Интервью

Главный редактор журнала Игорь Иртеньев, дав очередное интервью очередному журналисту, подумал о том, как непроста жизнь интервьюера. Иногда ради встречи с интересным живым человеком тому приходится отправляться на арктическую станцию, пересекать пустыню, пробираться через непроходимые джунгли, покорять недоступную горную вершину, сплавляться по бурной горной речке. А еще он подумал, как непросто уметь наладить контакт с собеседником, чтобы он полностью раскрепостился, так суметь поставить вопрос, чтобы собеседник раскрылся с самой неожиданной стороны. И еще Иртеньев подумал о том, что вот те, кто берет интервью, получают гонорар, а те, кто дает интервью, гонорар не получают. И еще Иртеньев подумал, что денег сильно не хватает. Подумав как следует обо всем этом, Иртеньев остановил свой взгляд на потолке, а затем на заместителе главного редактора Геннадии Попове. который сидел тут же и тоже думал о чем-то своем.

– Гена, – обратился к нему Иртеньев.

– А? – откликнулся Попов.

– Я у тебя сейчас интервью возьму.

– Бери, – согласился Попов.

– Значит, так. Ты на работу когда нормально ходить будешь?

– Хочешь, я расскажу тебе одну поучительную историю? Много лет тому назад в дальнем глухом лесу жил один маленький мальчик. Он плохо питался, к тому же не помнил как он там оказался. Он не помнил свою мать, не знал кто его отец. Он даже не знал своего настоящего имени и откликался на любое. Прошло много времени. Мальчик вырос на свежем воздухе. Стал красивым, сильным и богатым мужчиной. Он построил себе дом и купил машину. Его любили какие были женщины, у него было много друзей. Но по-прежнему он не знал своего настоящего имени. И звали его кто как. И вот однажды он проходил мимо одной бедной женщины. Все глаза ее были залиты слезами. „Кто ты?“ – спросил мужчина. „Я твоя мать,“ – сказала женщина и заплакала еще сильней. Мужчина хотел спросить как его зовут и дать женщине много денег. Но что-то сдержало его и он прошел мимо. И по сей день он не знает своего имени и откликается на любое. Если тебе станет тяжело в жизни, вспомни эту честную и суровую историю.

– Хорошо. Что-то я сбился с мысли.

– Ты хотел меня о чем-то спросить.

– Да. Какие твои творческие планы? Следующий выпуск журнала ты когда собираешься сдавать?

– Вот ты спросил меня и я вспомнил одну честную и непростую историю. Жил один парень. У него была девушка. Они собирались пожениться, но им негде было жить, а денег на жилье не было. И тогда этот парень поехал наемником на ближайшую маленькую войну. Где честно проливал кровь. И когда он вернулся с войны, он был весь израненный. На его мужественном теле не было буквального живого места. И он захотел увидеть свою девушку и сказать ей: „Вот я и вернулся. Я еще живой. Теперь у нас есть деньги. Мы можем купить квартиру и жить вместе“. Но девушка уже вышла замуж за другого парня. Который не поехал на войну, а жил себе спокойно здесь. И тогда наш парень сказал себе: „Никогда, – слышишь? – никогда я больше не пойду на войну“. И он сдержал свое слово и женился на другой девушке. Вот такая история.

– Гена, я давно хотел тебя спросить: а ты воевал? Или, может, участвовал в боевых действиях?

– Ты задал по-настоящему больной вопрос.

– Я специально.

– Как мало мы знаем о войнах, как поверхностно…

– Я спросил.

– Нет, я не воевал.

– Дезертировал?

– Я несколько раз обращался с просьбой отправить меня на передовую.

– И что?

– Отказывали под тем предлогом, что в то время не было передовых, поскольку не было боевых действий.

– А когда были?

– А когда были, я никуда не обращался.

– Гена, одно время велись разговоры, что ты член масонской ложи?

– Ну это не простой вопрос.

– Я знаю.

– Дело в том, что одно время я действительно был активным членом этой ложи, а потом меня исключили. Это было шумное дело. Все средства массовой информации об этом писали.

– Сейчас уже можно сказать правду: за что тебя исключили?

– Если честно, за неуплату членских взносов и за связь с коммунистами..

– С коммунистами?

– Ну да, я же был еще и членом КПСС. А денег на все взносы не хватало.

– А ты сидел?

– Сидел. И довольно часто.

– Я имею в виду: ты в тюрьме сидел?

– Нет. В тюрьме нет. Была возможность, но я отказался.

– А как же твой юмористический рассказ „Моя жизнь на нарах“? Неужели все выдумано?

– Нет, конечно. Чтобы написать по-настоящему юмористический рассказ, нужно все пережить самому. Поэтому я обратился в Министерство Внутренних Дел, чтобы они, пока я собираю материал для рассказа, выделили мне место в камере.

– И тебе пошли навстречу?

– Да. Руководство МВД охотно откликнулось на мою просьбу. Сначала они долго смеялись, хотя еще и не читали моего рассказа, а потом выделили мне отдельные нары.

– Помогло?

– Еще как! Буквально за считанные минуты я написал очень смешной рассказ. И заодно много узнал о жизни. Я познакомился там с честными настоящими парнями, которые научили меня смеяться и веселить других. Хочешь я вот прямо сейчас тебя рассмешу?

– Лучше как-нибудь в следующий раз. Ты знаешь, мы в редакции получаем много писем и всех интересует один вопрос: есть ли у России свой особый путь?

– Есть, конечно, только вряд ли она по нему пойдет.

– Твой любимый поэт?

– Поэт – Пушкин, писатель – Толстой, художник – Васнецов. Резервная тройка: Лермонтов, Достоевский, Саврасов.

– Каким ты видишь будущее России?

– Уверен: Россия в ближайшее время займет достойное место среди развитых стран, если, конечно, не окажется в числе самых слаборазвитых.

– Твои личные планы?

– Уйти сегодня с работы пораньше.

– Гена, скажи мне откровенно, как мужчина мужчине: тебе приходилось прибегать к услугам проститутки?

– Видишь ли, как к проститутке нет, а так да.

– В смысле?

– Один раз проститутка помогла мне перейти дорогу. Ну и так – по мелочи.

– Спасибо за откровенный ответ. А, между нами, тебе приходилось изменять любимой женщине?

– Честно?

– Иного от тебя не жду.

– Была весна 1968 года. Листва только-только покрыла ветви деревьев, почти по-летнему припекало солнышко, всюду была слышна птичья трель… Мы встретились глазами. И как электрический ток прошел между нами. Наши губы слились в страстном порыве. Наши тела переплелись так, что невозможно было понять кто где…

– Я понял.

– Наши руки…

– Понятно.

– Нет, ты не представляешь, буквально каждой клеткой мы чувствовали друг друга…

– Я представляю. Может. сменим тему?

– Такое невозможно представить: ее волосы разметались по траве, глаза были полузакрыты, платье…

– Хватит! Я думаю этой чувственной и возвышенной историей лучше и закончить это интервью. Гена, спасибо за откровенные ответы.

– Спасибо за интересные вопросы.

 

Сюрприз

– Ни за что не догадаешься, что я приготовил тебе в подарок, – хитро прищурившись, сказал папа, входя в Никитину комнату и держа руки за спиной.

Сердце Никиты сладко заныло, голос от волнения пропал, он еле слышно прошептал:

– Неужели автомат?

Папа прищурился еще хитрее и отрицательно помотал головой.

– Конструктор! – радостно выпалил Никита и, не выдержав, захлопал в ладоши.

– М-м, – сказал папа, почти зажмурив глаза от еле сдерживаемого торжества.

– Бадминтон! – не веря своему счастью, закричал Никита и подпрыгнул чуть ли не до потолка.

У папы от смеха потекли из глаз слезы.

– Все равно не догадаешься, – сказал он и, достав руку из-за спины, показал Никите покрасневший от напряжения кукиш.

1980

 

Записка

Как-то в начале января Сквозняков, доставая из почтового ящика газету, обнаружил вчетверо сложенную бумажку. Будучи от природы человеком любопытным, Сквозняков бумажку развернул. Черным фломастером там было написано: „Через год“. И все. Ни числа, ни подписи. Повертев загадочную записку в руках, Сквозняков скомкал ее и бросил за батарею. А что еще делать с такой запиской?

Спустя некоторое время зима кончилась, уступив свое место весне. А потом и весна кончилась.

И вот как-то в начале лета Сквозняков, доставая из ящика газету, вновь обнаружил там вчетверо сложенный листок.

Развернув его, он прочитал: „Через полгода“.

Тут он вспомнил, что уже получал подобную записку полгода назад. Сопоставив факты, Сквозняков уловил во всем этом определенную тенденцию, суть которой, однако, осталась для него неясной. Записку он на этот раз не выбросил, а, напротив, положил в карман пиджака. Потом он уехал в отпуск, потом еще много всякого произошло, и в конечном итоге Сквозняков про записки забыл.

И вот однажды, в начале осени, Сквозняков, по обыкновению доставая из ящика газету, опять обнаружил там знакомую бумажку. Нужно ли говорить, что ее вид возбудил в Сквознякове острое чувство любопытства? Не нужно. Развернув листок, он прочел: „Через три месяца“. Но что „через три месяца“ и почему „через три месяца“, было совершенно неясно. По крайней мере, из содержания записки это никак не вытекало. С этого дня в душе Сквознякова поселилась тревога. Он стал замкнут и угрюм. Впервые он ощутил себя не полноправным гражданином, а ничтожной пылинкой в безжалостной игре роковых стихий. „Что я?“ – думал, бывало, Сквозняков, глядя на свое мрачное отражение в зеркале институтского лифта. „Что они?“ – горько размышлял он, всматриваясь в беспечные лица коллег. „Что все мы?“ – кричала его душа и, не находя ответа, металась в тесных своих пределах.

А время шло, и в первых числах декабря, когда лед уже сковал гладь водоемов, а последние птицы улетели в страны с более высокой среднегодовой температурой, Сквозняков достал из рокового ящика новую записку. „Через месяц“ – вот что было там написано на этот раз. В преддверии неизбежного Сквозняков взял из кассы взаимопомощи четыреста двадцать рублей, выправил у знакомого врача бюллетень с невразумительным диагнозом и пустился в бешеный разгул. До сих пор завсегдатаи кафе „Ветерок“, расположенного рядом с его домом, ежатся, вспоминая, что отчебучивал терзаемый роковыми предчувствиями Сквозняков.

Четыре недели пролетели как один день. Четыре недели вошедший в штопор Сквозняков не подходил к зловещему ящику, а когда наконец открыл его, то среди вороха газет отыскал вещий листок. Строчки заплясали перед его глазами, слились в один хоровод, а когда наконец распались, образовали: „Сегодня“. Силы покинули его. Цепляясь за перила, Сквозняков поднялся к себе в квартиру, лег на диван и, накрыв голову подушкой, забылся тяжелым сном.

Когда он проснулся, на часах было десять. Стояло сухое морозное утро. По улице в разных направлениях двигался транспорт, люди спешили по своим делам. Он побрился, принял душ и надел чистую рубашку. На душе было пусто и светло. Сквозняков позавтракал, оделся и, насвистывая что-то, спустился вниз. Открыв ящик, он достал оттуда свежую газету. Из газеты выпал вчетверо сложенный листок. Продолжая насвистывать, Сквозняков развернул его. Знаете, что там было написано? Там было написано „Вчера“. Вот что там было написано! Повертев глупую бумажку в руках, Сквозняков небрежно скомкал ее, бросил за батарею и пошел жить дальше.

1982

 

Николай – мужик что надо

Я вошел в троллейбус, сел на свободное место, достал из кармана газету и погрузился в текст. Некоторое время спустя, почувствовав чей-то пристальный взгляд, я поднял глаза и увидел сидящего напротив мужчину. Его лицо показалось мне знакомым. Мы явно виделись, причем совсем недавно. Но где? Похоже, что и он мучительно искал ответ на этот вопрос,

– Здравствуйте, – сказал я на всякий случай.

– Добрый день, – радостно подхватил он. – Как дела?

– Идут помаленьку. А у вас?

– Тьфу-тьфу, не сглазить, пока все в порядке.

Мы одновременно замолчали, доброжелательно разглядывая друг друга. Говорить было решительно не о чем, но и прервать начавшуюся беседу казалось неприличным.

И тут я вспомнил, где мы встречались. Это произошло на одном дне рождения, куда я попал совершенно случайно. Судя по всему, его появление тоже не относилось к разряду запланированных. Во всяком случае, новорожденный, имя которого начисто вылетело у меня из головы, тихо спросил у жены, показав вилкой в его сторону:

– Ты не знаешь, что это там за тип в клетчатой рубашке?

– Наташка привела, – не разжимая губ, ответила жена. – А это кто? – в свою очередь поинтересовалась она, покосившись на меня.

– Кажется, с Цыплаковыми пришел.

– Дождутся у меня твои Цыплаковы. А заодно и Наташка.

– Что делать, – вздохнул виновник торжества, – не гнать же их теперь.

В тот вечер мы вступали с ним в контакт дважды. В первый раз я передал ему салат из тертой моркови, во второй – стряхнул пепел на его пиджак. И вот теперь судьба столкнула нас вновь.

Молчание между тем становилось невыносимым.

– Что ни говорите, а приятный парень Николай, – неожиданно для себя выпалил я, каким-то чудом вспомнив имя хозяина.

– Николай – мужик что надо, – с энтузиазмом поддержал он, – умница, прекрасный товарищ.

– Пользуется уважением в коллективе, – подбросил я полено в костер вновь разгоревшейся беседы.

– В каком коллективе? – осторожно переспросил он, пытаясь исподволь выяснить степень моей осведомленности.

– В любом, – не растерялся я. – В какой бы коллектив судьба ни забросила нашего друга Николая, он немедленно начинает пользоваться там уважением.

– А любовью?

– Любовью он не пользуется. Во всяком случае, в личных интересах. Но это не означает, что Николая не любят. Его любят за отвагу, доброту иѕ как это, – пощелкал я в воздухе пальцами, почувствовав, что полено догорает.

– Душевную щедрость, – подсказал он, – Николай – человек необычайно щедрой души,

– Щедр до безрассудства, – поддержал я, вспомнив, как Николай подкладывал мне в тарелку заливного окуня. – Готов отдать всего себя буквально первому встречному.

– А как вы думаете, Николай принципиален?

Он явно пытался переложить тяжесть беседы на мои плечи. Но не тут-то было.

– Принципиален ли Николай? – задумчиво переспросил я. – А почему, позвольте узнать, вы задали мне этот вопрос? У вас есть основания для сомнений?

– Ни малейших. Просто мне хотелось, чтобы вы на каком-либо примере ярко проиллюстрировали эту черту его характера.

– Пожалуйста. Однажды я встретил Николая в очереди за квасом и попросил пропустить меня вперед. Он с негодованием отклонил мое предложение. На недоуменный вопрос „почему?“, он с гордостью ответил: „Из принципа!“.

– В этом весь Николай, – восхищенно прошептал мой собеседник. – Вы, кстати, когда выходите?

– Через три остановки.

– Однако. А я через четыре. Итак, на чем мы закончили?

– Если мне не изменяет память, речь шла о принципиальности Николая. Попытайтесь вспомнить, чем еще вам дорог этот человек.

– Он в совершенстве владеет рядом европейских языков.

– Например?

– Английским, французским, немецким со словарем, кажется, итальянским. Впрочем, насчет последнего я не уверен.

– А вам не кажется, что он много курит? – обеспокоено спросил я.

– Честно говоря, это его увлечение внушает мне серьезные опасения. А вам?

– Разумеется, – с жаром согласился я. – Николая срочно нужно спасать. Любой ценой.

– Завтра же позвоню ему и скажу, чтобы бросал.

– Я сделаю это сегодня же. Извините, – вздохнул я, – но мне нужно выходить. Было приятно вновь встретиться с вами.

– Мне тоже. Как все-таки здорово, когда у твоих друзей такие замечательные друзья.

Мы тепло пожали друг другу руки, и я вышел.

Провожая взглядом обогнавший меня троллейбус, я увидел в окне своего недавнего собеседника. На его лице было написано облегчение. Вероятно, он думал о Николае. Я погрозил троллейбусу кулаком и зашагал к дому.

1985

 

Сцена у фонтана

Однажды я гулял по парку, и ко мне подошел какой-то дядя с фотоаппаратом на шее. На голове у него была белая шапочка с козырьком, а на рукаве – повязка с надписью „фото“.

– Хочешь сфотографироваться? – спросил меня дядя.

– Не знаю, – сказал я.

– Как это не знаешь? Такой хороший мальчик, а не знает, хочет ли он сфотографироваться. Вот я, когда был маленьким, очень любил сниматься. Ну-ка давай я тебя щелкну на память о нашей встрече, а потом ты скажешь мне свой адрес, и я вышлю тебе снимки по почте. Знаешь, как мама с папой обрадуются.

Я подумал, что маме с папой действительно может быть приятно. Они у меня такие вещи любят.

– Ладно, – говорю, – куда мне встать?

Дядя поставил меня спиной к фонтану и отошел на несколько шагов.

– Стой смирно и смотри в объектив, – сказал он, – сейчас вылетит птичка.

– Не вылетит, – сказал я.

– Это еще почему? – удивился дядя.

– Потому что там впереди линза.

– Ишь ты, – сказал дядя, – акселерат, понимаешь. Ладно, тогда просто так смотри. Только не шевелись.

– Не шевелиться я не могу. Это будет неестественно. Вы лучше выдержку поменьше поставьте.

– Чего-о?

– Выдержку. При этой освещенности должно хватить.

– С тобой никакой выдержки не хватит, – сказал дядя, но выдержку все-таки перевел.

– Готов? – спросил он.

– Я-то готов, а вот вы, по-моему, нет. Диафрагму нужно приоткрыть. На одно деление.

Дядя достал из кармана большой платок и вытер лоб. Потом перевел диафрагму.

– Можно?

– Что-то мне по свету не нравится. Рисунка как-то не чувствуется. Вы немножко правей встаньте, а я на вас развернусь.

– Он еще мне будет указывать, где стоять, – возмутился дядя. – Я на этом месте стоял, еще когда твоя мамка под стол пешком бегала. Молод еще, понимаешь!

Он полез в карман, достал из жестяной коробочки какую-то белую таблетку и положил под язык. Потом встал на то место, которое я ему показал.

– Ну теперь-то можно?

– На фоне фонтана? – спросил я. – Может вы туда еще кадку с фикусом поставите? Так теперь даже на рынках не снимают. Ракурс нужно искать. Выразительную точку.

– Стар я уже твои точки искать. Семья у меня. Внуки тебе ровесники. Ладно, говори, где тебя снимать, только побыстрее. У меня план двести рублей в день, а я с тобой тут уже на триста наговорил.

– Давайте я спрячусь за дерево, потом вы меня позовете, я высунусь, и тут вы меня снимете.

– Надоели мне твои фокусы, – сказал дядя, – прячься где хочешь.

Потом он записал мой адрес и говорит:

– Слушай, а ты не торопишься?

– Нет.

– Тогда, может, ты меня щелкнешь разок? Сколько лет работаю, хоть бы раз кто снял.

– Давайте, – говорю.

– Только, пожалуйста, без этих ракурсов. По-нашему, по-простому. Эх, жаль, фикуса нет. Ничего, к следующему сезону пробьем.

Он встал к фонтану руки по швам, развернул плечи, надул живот и, вытаращив глаза, крикнул:

– Давай!

Я нажал на спуск, и тут вдруг из аппарата вылетела птичка. Честное слово! А может, просто воробей в это время пролетал.

Я не знаю.

1983

 

Сколько будет четырежды три?

Я уже очень давно просил папу пойти со мной на Птичий рынок, но у него все не было времени. И вот в воскресенье за завтраком он, как бы между прочим, спросил у мамы:

– Есть у нас какие-нибудь претензии к нашему сыну?

– Да вроде бы нет, – задумчиво сказала мама, – если не считать, конечно, этой ужасной привычки разговаривать с набитым ртом.

– Ну, это дело поправимое. А в остальном все в порядке?

– По-моему, да, – сказала мама, – а к чему ты, собственно, клонишь?

– Я клоню к тому, что решил поехать с ним сегодня на Птичий рынок.

– Ура! – закричал я.

– И что же вы там собираетесь купить? – спросила мама дрогнувшим голосом.

– Ну почему обязательно что-то покупать? Погуляем на свежем воздухе, познакомимся с представителями фауны.

– Между прочим, один такой представитель сегодня утром сгрыз мои шлепанцы, – сказала мама и посмотрела на эрделя Тотошу, который лежал в углу и делал вид, что эти слова к нему не относятся.

– Ладно, – сказал папа, – это все детали. Главное, что я принял решение, а своих решений, как вам известно, я не отменяю никогда. Одевайся, и поехали.

…Мы ходили по рынку уже два часа, когда в самом дальнем углу у забора я увидел дядю в длинном пальто и смешной вязаной шапочке с помпоном. Из-за пазухи у него торчала голова попугая.

– Извините, пожалуйста, – сказал я, – как называется ваш попугай?

– Ара, – сказал дядя.

– А он говорить умеет?

– Он все умеет. Он даже таблицу умножения знает.

– Не то что некоторые, – сказал папа. – А как его зовут?

Попугай отвернулся и уткнулся в лацкан дядиного пальто.

– Гриша его зовут, – сказал дядя. – Гриша хорошая птичка. Возьмите, задешево отдам.

– А характер у него как? – спросил папа.

– Изумительный характер. С таким характером человека не найдешь, не то что попугая.

– Добрый, значит? – обрадовался папа. – Гриша добрая птичка, да? – и погладил попугая по голове.

Попугай резко повернулся и клюнул папу в руку.

– Эй, ты чего? – крикнул папа. – Ты чего это, брат, дерешься?!

– Играет, – объяснил дядя, – он у меня игрун редкостный. Возьмите, не пожалеете.

– Ну пусть хоть что-нибудь скажет, – попросил я.

– Гриша, скажи мальчику – какое сегодня число?

Попугай презрительно посмотрел на меня и отвернулся.

– Гриша, – ласково попросил дядя, – ну будь умницей, скажи нам, какое сегодня число.

При этом он незаметно показал попугаю кулак. Но я заметил. И попугай, по-моему, тоже.

– Замерз, наверное, – сказал дядя. – Мы тут с утра стоим. Ничего, дома отогреется и такое вам расскажет!

– А он меня слушаться будет? – спросил я.

– О чем разговор, конечно. Он у меня знаете какой послушный! Правда, Гриша?

В ответ попугай отрицательно помотал головой.

– Что-то я не ощущаю особенного энтузиазма с его стороны, – сказал папа.

– Может, он больной? – испугался я.

Попугай закатил глаза и свесил голову на бок.

– Врет он все, – сказал дядя, – здоров как бык. Ну-ка, хватит придуриваться!

– Я все понял, – сказал папа. – Он просто не хочет, чтобы вы его продавали. Правда, Гриша?

Попугай кивнул головой.

– Может, он к вам привык? – спросил я.

Попугай опять кивнул и потерся о дядин шарф.

– Вообще-то, пожалуй, это к лучшему, – сказал папа, – представляешь, что бы он нам дома устроил?

Попугай закивал изо всех сил и оторвал помпон на дядиной шапочке.

– Вот-вот, – сказал папа, – примерно это я и имел в виду.

– Ну ладно, – вздохнул дядя, – ничего не поделаешь, пошли домой. Век мне с тобой, видно, маяться.

– Ур-ррра! – закричал попугай, – Гр-р-риша хор-ррроший!! Мор-р-рально здор-р-ров!! Четыр-режды тр-рри тр-ринадцать!!!

– Между прочим – двенадцать, – сказал я.

– Это он от радости, а так-то знает, – сказал дядя и зашагал выходу.

1985

 

Точность – вежливость королей

В воскресенье утром мы решили с папой пойти в парк культуры.

– Тыщу лет там не был, – сказал папа, – последний раз, помню, мы с мамой туда ходили. На первом курсе. Сперва я ее на лодке катал, а потом в кафе угощал шоколадным пломбиром.

– Если мне не изменяет память, – сказала мама, – на лодке тебя в основном катала я. Как только мы оттолкнулись от берега, выяснилось, что ты совершенно не умеешь грести. А пломбир, и это я помню абсолютно точно, был вовсе не шоколадный, а обыкновенный сливочный.

– Кто там из нас не умел грести, мы не будем уточнять по педагогическим соображениям, – сказал папа. – Что же касается пломбира, то он, кажется, действительно был сливочный, но зато с шоколадной подливкой.

– С какой бы подливкой он ни был, – сказала мама, – обед будет готов к трем часам. Прошу не опаздывать.

…Ох и здорово мы отдохнули в тот день! И на качелях покачались, и на каруселях покрутились, и мороженого поели. А когда шли к выходу, папа, кивнув на деревянный павильончик с яркой вывеской, как бы между прочим произнес:

– А не зайти ли нам в тир?

Мне никогда раньше не приходилось бывать в тире, и я изо всех сил закричал:

– Конечно, зайти! Вот здорово! Ура!

– В самом деле, – сказал папа, – отчего бы двум еще не старым мужчинам не испытать меткость глаза и твердость руки столь доступным способом?

В павильончике было пусто. За деревянным барьером сидел дядя в парусиновой кепке. Перед ним была газета с кроссвордом, а на газете стояла банка с квашеной капустой. В левой руке он держал вилку, а в правой – химический карандаш.

– День добрый, – сказал папа. – Не дадите ли нам, любезнейший, шесть пулек? По три на брата.

– Восемнадцать копеек, – сказал дядя. – Остров в Эгейском море из четырех букв, вторая „р“, – и, не отрываясь от кроссворда, протянул нам ровно шесть блестящих от масла пулек.

– Каждый делает по три выстрела, – сказал папа, – кто победил, тот молодец.

– А кто нет? – спросил я.

– А кто нет, тот огурец. Ты, кстати, стрелял когда-нибудь из духовушки?

– Нет, – честно признался я.

– Это тебе не из рогатки по стеклам шмолять. Тут, брат, целая система. Сейчас я тебе все объясню, а ты запоминай. Сперва, переламываешь ствол, потом вставляешь туда пульку, далее отводишь ствол в прежнее положение. После этого упираешься локтем в барьер, совмещаешь мушку с прорезью прицельной планки и плавно тянешь на себя спусковой крючок. Усек?

– Усек.

– Ну и отлично. У вас ружья как пристреляны? – обратился он к дяде.

– По центру, – буркнул дядя, – семнадцать вниз. Венгерский живописец.

– Центрального, стало быть, боя, – пояснил папа, – а то еще бывают под обрез. Ладно, поехали. Стреляю в ту утку. А ты?

– А я в мельницу.

– Эх, – крякнул папа, – где мои семнадцать лет? – и нажал крючок. Пулька отскочила от потолка и попала в банку с капустой.

– Шесть вдоль, – сказал дядя, – крайняя степень увлечения чем-нибудь.

– Механизм заело, – объяснил папа, – ничего, это бывает.

Я зажмурил левый глаз. Ружье было тяжелым и качалось вверх-вниз. Когда оно на мгновенье остановилось, я изо всех сил дернул крючок. Крылья мельницы несколько раз повернулись в одну сторону, а потом быстро завертелись в противоположную.

– Случайность, – сказал папа, покосившись в мою сторону, – настоящее мастерство приходит с годами. Носорога видишь?

– Вижу, – сказал я.

– Больше не увидишь, – пообещал папа и вдребезги разнес плинтус.

А я, прицелившись как следует, попал в африканского слона.

– Совпадение, – сказал папа, – но задатки есть.

– „Чревовещание“ как пишется? – спросил дядя, поплевав на кончик карандаша.

– Не говорите под руку, – рассердился папа, – прицелиться, понимаешь, как следует не дадут. Сбиваю самолет! Трубка два. Прицел ноль.

– Ложись! – крикнул дядя и бросился на пол, но совершенно напрасно, потому что пуля угодила в лампочку сбоку.

– Папа, а можно мне попробовать в самолет? – попросил я.

– Валяй, – согласился папа, – только ты его в жизни не собьешь. Уж если я не смог…

Он не успел договорить, как самолет уже заскользил вниз по натянутой проволоке.

– Это уже не совпадение, – сказал дядя, – это уже привычка. Молодец, мальчик! Продолжать будете?

– Извините, – сказал папа с достоинством, – но нас к обеду ждут. К пятнадцати ноль-ноль. А точность, как известно, вежливость королей. Так что всего доброго.

– Бывайте, – кивнул дядя, – двенадцать вдоль. Индийский полярный исследователь.

1985

 

Концерт на малой эстраде

В воскресенье мы с папой гуляли в парке и зашли в шахматный павильон.

– Уважаемый, – обратился к папе старичок в полотняном костюме, – а не сгонять ли нам партийку-другую?

– Отчего же, – вежливо ответил папа, поправляя очки. – Только я, знаете ли, в этом деле не большой специалист. Вот шашки – дело другое.

– Все мы тут не Каспаровы, – хмыкнул старичок, – присаживайтесь, сделай те милость. Я уже и фигуры расставил.

– Ты погуляй, пока мы с товарищем отношения выясняем, – сказал папа, – а потом подходи. Смотри только – без фокусов!

Я дошел до конца аллеи, обошел тир, где мы были с папой в прошлый раз, вышел к деревянному мостику через пруд и вдруг услышал объявление по радио: „Уважаемые граждане отдыхающие! Сейчас на малой эстраде нашего парка начнется выступление артиста филармонии Федоровского. Приглашаются все желающие. Повторяю…“

Я спросил у продавщицы мороженого, где находится эта малая эстрада, и через несколько минут оказался у небольшого деревянного помоста. Перед ним стояло несколько длинных скамеек. Народу не было никого, только большая ворона клевала оставленный кем-то стаканчик из под мороженого. На помосте стоял стул, а на нем сидел человек с большой трубой. Труба была похожа на свернутый пожарный шланг. Только медный. Это, наверное, и был артист филармонии Федоровский.

Я сел рядом с вороной и приготовился слушать.

– Что ж, – сказал артист, обращаясь ко мне, – будем считать, что это и есть все желающие. Ну, здравствуйте. Это твоя ворона?

– Нет, – сказал я, – общая. А как называется ваша труба?

– Бас-геликон, – сказал артист и почему-то вздохнул. – Однако пора начинать. У меня сегодня еще три концерта. Григ. „Пер Гюнт“. „В пещере горного короля“.

При первых же звуках ворона перестала клевать и внимательно уставилась на сцену. Закончив играть, Федоровский встал и поклонился. Я изо всех сил захлопал в ладоши, а ворона крикнула „Кар-р-р!“.

– Ну как, – спросил артист, – нравится?

– Да, – сказал я. – Главное – громко.

– Ничего не поделаешь. Такой инструмент. У флейты, конечно, звук нежнее. Да и таскать ее легче. Но у флейтистов свои проблемы. Ладно, не буду утомлять тебя профессиональными тонкостями. Верди когда-нибудь слышал? Марш из оперы „Аида“?

– Нет, – честно признался я.

– Сейчас услышишь. Гляди-ка, нашего полку прибыло.

И точно. Откуда ни возьмись, прилетела вторая ворона и уселась рядом с первой.

Федоровский надул щеки и заиграл: бу-бу, бу-бу, бу-бу-бу-бу, бу-бу-бу-бу-бу-бу.

Я представил, как мы всем отрядом идем под эти бодрые звуки в какую-нибудь даль, и стал притоптывать ногами в такт музыке. Марш был замечательный. И, когда он закончился, я даже не смог сразу остановиться и еще некоторое время продолжал топать.

– Стой, раз-два! – сказал артист и, достав из кармана платок, вытер им свое большое лицо. – Что бы тебе еще такое сыграть героическое? „Варяг“ знаешь?

– Конечно, – обрадовался я, – как раз то, что надо!

– А слова помнишь?

– Еще бы! „Наверх вы, товарищи, все по местам…“

– Отлично. Ну, три-четыре.

У меня вообще-то слух неважный. И чтобы это было не так заметно, я всегда стараюсь петь очень громко. Тогда все обращают внимание на голос, а про слух как-то забывают.

Я пел так громко и старательно, что не заметил, как начался дождь. Артист тоже увлекся. Дождь становился все сильнее, вороны куда-то улетели, а мы с ним все продолжали.

– Грандиозно, – сказал артист, закончив и выливая из геликона воду. – В следующий раз для такой погоды специально прихвачу водосточную трубу. Что бы ты хотел послушать в заключение нашей творческой встречи?

– „Пусть бегут неуклюже…“

– Сильная вещь, – похвалил Федоровский, – что ж, рискнем.

„Мальчик Дима десяти лет, – послышался вдруг металлический голос откуда-то сверху, – тебя ждет папа у центрального входа“.

– Это не тебя, случайно? – спросил Федоровский.

– Меня, – вздохнул я.

– Ну иди, чего сидишь, – сказал он, как мне показалось, немного обиженно.

– А как же песня?

– В другой раз.

– Но вы же обещали.

– Ладно, так и быть. Но потом беги к отцу.

Когда я прибежал к входу, папа ходил там большими кругами, словно тигр в клетке.

– Где ты болтаешься?! – напустился он на меня. – Я тут, можно сказать, себе места не нахожу.

– Артиста Федоровского слушал. На малой эстраде. Марш Аиды из оперы „Пер Гюнт“. А как ты со старичком тем сыграл?

– Обыграл он меня два раза. Зато я его потом в шашки семь раз подряд. Или даже восемь.

1986

 

Трансцендент в трамвае

Действующие лица: Пассажир, Контролер

Пустой салон трамвая. За окнами темно.

На сиденье рядом с кассой, приникнув к черному стеклу, сидит единственный пассажир. К нему подходит Контролер.

КОНТРОЛЕР. Ваш билет, гражданин.

ПАССАЖИР. Билет? Какой билет?

КОНТРОЛЕР (строго). Вы оплатили свой проезд, гражданин?

ПАССАЖИР (с горькой иронией). Оплатил… Для этого, друг мой, нужны деньги, а у меня их нет. (Продолжает горячечно.) У меня нет денег, нет родных, друзей. Я один в этом чужом, незнакомом мне городе. Вам когда-либо случалось оказаться одному в чужом городе? Если нет, вы меня просто не поймете, да и зачем меня понимать – кто я для вас? Жалкий бродяга, без роду без племени, затертая игральная кость в руках безжалостного рока!..

КОНТРОЛЕР (дурея). Гражданин! Сейчас же покажите ваш билет, или я доставлю вас куда следует.

ПАССАЖИР. Конечно, что вам стоит вытащить несчастного из последнего пристанища, безжалостно скрутить, сомкнуть на его запястьях позорные оковы и под улюлюканье разнузданной черни бросить в гулкое подземелье, где с потолка сочится вода, а пол усеян крысиным пометом. (Вдруг с неожиданным воодушевлением.) Но взгляни на меня попристальнее. Ведь ты брат мне. Пусть разным молоком мы вспоены, но дышим мы одним воздухом, нам светит одно солнце, какие бы тучи ни затягивали этот вечный свод, и один вселенский вихрь овевает наш утлый шар, бешено мчащийся в хладном мраке.

КОНТРОЛЕР (из последних сил противясь распаду сознания). Гражданин, перестаньте морочить мне голову. Если у вас нет билета, платите штраф, или я действительно приму меры.

ПАССАЖИР (с отчаянной решимостью). Ну нет. Живым я вам не дамся. Пусть на мне бедное платье и род мой не знатен, но рука тверда и клинок, слава Всевышнему, еще не сросся с ножнами. Извольте встать в позицию, сударь! Да не будет нам помехой тряский экипаж! Тому порукой былые абордажные схватки на ускользающей из-под ног палубе, когда глаза застилает багровый туман, из груди вырывается хриплый клекот, а в ушах стоит леденящий хохот демонов бури. Какое оружие выбираете? Шпагу, рапиру, палаш? Мне, признаться, более по сердцу шпага. Рапира с ее лживым изяществом несет на себе печать придворного коварства. Что ни говорите, это оружие дворцовых переворотов. Палаш, напротив, прям и бесхитростен, но грубые раны, оставляемые им, более всего напоминают следы мясницкого топора. Остается шпага – оружие честных солдат и лихих бретеров. Итак, выбирайте.

КОНТРОЛЕР (окончательно ополоумев). Ладно, пусть будет шпага. Но где я ее возьму?

ПАССАЖИР Я отдам вам свою.

КОНТРОЛЕР. А вы как же?

ПАССАЖИР Пустяки.

КОНТРОЛЕР (упирается). Я так не могу.

ПАССАЖИР Хорошо. Давайте сначала я, а потом вы.

КОНТРОЛЕР. А если вы меня сразу убьете?

ПАССАЖИР. Тогда вопрос решится сам собой.

КОНТРОЛЕР. Может быть, вы просто возьмете билет? Если у вас нет денег, я одолжу.

ПАССАЖИР (в сторону). Не пристало дворянину одалживаться у податного! Хотя в худые времена случалось мне одалживаться и у кабатчиков. Впрочем, все мы слуги его величества… (Контролеру). Идет, мой бедный друг. Развязывайте свой кошель. Судя по вашему потрепанному платью, он не так уж туг, но истинная добродетель бежит, как известно, роскошных одежд, в то время как за дворцовыми стенами так часто свивает себе гнездо порок. Но что за странные монеты вы мне даете? Ни в одной из известных мне стран – а я их на беспокойном своем веку повидал, поверьте, немало, – так вот, повторяю, ни в одной из них я не держал в руках подобных монет. Постойте, постойтеѕ (Приглядывается к контролеру, потом к монетам, потом опять к контролеру.) Кто вам их дал?

КОНТРОЛЕР. Не помню. Какая разница?

ПАССАЖИР. Что значит – какая разница? Да с этими деньгами вас схватят в первой же корчме. Ну-ка, показывайте остальные.

Контролер, трясясь от страха, протягивает кошелек.

ПАССАЖИР (роясь в кошельке). Так и есть. Все до одной фальшивые. Ну что с тобой сделать? Довести до городских ворот, а там сдать в караул, где тебя безжалостно скрутят, сомкнут на твоих запястьях позорные оковы и под улюлюканье разнузданной черни бросят в гулкое подземелье, где с потолка сочится вода, а пол усеян крысиным пометом?..

Возница, гони!

КОНТРОЛЕР (стуча от ужаса зубами, валится на пол). Умоляю, не губите меня! Я сам не ведаю, что творю. Это какое-то помрачение. Ради всего святого, отпустите меня с миром. Какой ужасный город! Бежать, бежать!

ПАССАЖИР (смеясь). Твои лицемерные мольбы, кажется, тронули мое сердце, бездельник. Ладно. Если через десять минут ты будешь у городских ворот, считай, что ты родился в сорочке. Я, так и быть, отвернусь. (Отворачивается.) Возница, выпусти его!

Контролер пулей вылетает из трамвая.

ПАССАЖИР (роясь в кошельке контролера). Семьдесят, восемьдесят, рубль. Что он, на паперти, что ли, стоял? Ага, вот еще бумажные. Пятерка, правда рваная. Итого, шесть рублей. (Подходит к водителю.) Шеф, какое сегодня число? Третье? Еще месяц кататься. Дай-ка, пожалуй, единый.

1979

 

Про человека

У одного человека было две головы. Одна – правая, другая – левая.

Правая, как у большинства людей, была развита больше. Левая, соответственно, меньше.

И вот эту свою левую голову человек любил, как любят слабого ребенка. Он кормил ее шоколадными конфетами, покупал ондатровые шапки, а стриг исключительно в салоне „Чародейка“. Будь его воля, и банты бы ей вплетал, но это было бы уже слишком, поскольку он был мужчина, и вдобавок уже немолодой.

А вот правую голову человек держал в черном теле. Она давилась столовскими гуляшами и пятый год ходила в облезлой кроличьей шапке. Человек мыл ее хозяйственным мылом, а стриг за пятнадцать копеек под полубокс. Надо ли говорить, что от такой жизни она часто болела, и за это хозяин не любил ее еще больше.

Однажды летом человек пошел купаться. Он доплыл до середины реки и перевернулся на спину. Левая голова моментально наглоталась воды. Казалось, беды не миновать, но правая голова не подкачала. Она набрала полные легкие воздуха и изо всей силы закричала: „Тонем!“. Но, сообразив, что это звучит странно, поправилась: „Тону!“.

Когда человека вытащили на берег, левая голова была совсем плоха. Но правая сделала ей искусственное дыхание по методу „рот в рот“, и та пришла в себя.

С тех пор человек пересмотрел свое отношение к правой голове. Он купил ей новую собачью шапку, моет яичным шампунем и стрижет под польку. Правда, не в „Чародейке“, а в парикмахерском салоне на улице Панферова. Но это тоже очень хороший салон. И, рассказывая о своей истории знакомым, каждый раз не устает повторять: „Нет, что ни говорите, одна голова, конечно, хорошо, но две все-таки лучше!“.

1979

 

Звезда Капюшонова

Поздним вечером Капюшонов вместе с женой Зинаидой возвращался со дня рождения шурина. Погуляли хорошо. Уже перед самым уходом Капюшонов и шурин заспорили, кто сильнее, и пошли на кухню бороться руками. Шурин пытался жухать и все норовил свободной рукой ухватиться за табуретку, но Капюшонов все равно положил родственника.

Вечер был на редкость теплый, и супруги решили прогуляться пешком. Дойдя до подъезда, Капюшонов опустился на скамейку:

– Ты, Зинаида, поднимайся, а я пока воздухом здесь подышу.

Капюшонов достал из пачки сигарету, не спеша размял ее, затянулся. Ему было хорошо. В голове медленно, как золотые рыбки в аквариуме, тыкаясь о стенки, плавали толстые, добродушные мысли. Легкий ветерок шевелил редеющие капюшоновские волосы, приятно щекотал затылок. Он погладил себя по животу, и тот, словно сытый домашний кот, довольно заурчал в ответ на хозяйскую ласку. Для ощущения полного единения с природой Капюшонов снял туфли и остался в одних носках.

– „Санни, – донеслась из чьего-то раскрытого окна не первой свежести запись, – ай лав ю“.

„Эх, Саня, Санек…“ – размягченно подумал Капюшонов.

Черное небо, раскинувшееся над ним, не пугало его своей бездонностью, скорее наоборот. Ставшие привычными полеты космических экипажей сделали его, несмотря на черноту, совсем домашним. Чем-то вроде чердака в капюшоновском доме. Поэтому он поглядел вверх с некоторым превосходством. Был конец лета, и звезды, словно созрев, непрерывно падали, косо прочерчивая во всех направлениях ночное небо. Рядом с ним на лавку сели двое.

– Смотри, звезды так и сыплются, – сказала девушка. – Давай загадаем желание.

– Давай, – согласился парень. – А какое?

Она что-то прошептала ему на ухо, и оба рассмеялись.

– Идет, – согласился парень, и в это время еще одна светящаяся точка чиркнула по небу.

– Успел?

– Успел, – И они опять засмеялись.

„Мне, что ли, попробовать?“ – подумал Капюшонов. Он откинулся на спинку и стал ждать оказии. Прошло пять минут, десять. Ничего. Звездопад прекратился так же внезапно, как в одно мгновенье на всем скаку прекращается вдруг проливной дождь. Движение в небе замерло одновременно и во всех направлениях. Парень с девушкой давно ушли, а Капюшонов, задрав голову, неотрывно вглядывался в ночное небо и постепенно наливался злобой. В аквариуме у него забурлило.

„Это что же выходит, – думал он. – Теперь, значит, простому человеку и желание изъявить нельзя. Им, стало быть, можно, а нам, стало быть, нельзя. Тут целый день за баранкой гнешься, а эти только в дискотеках своих полы трамбуют, и им, выходит, пожалуйста“.

Возмущение переполнило Капюшонова. Выбрав посреди неба подходящую звезду, он мысленно приказал ей: „Падай!“.

Звезда и не подумала стронуться с места.

– Падай, кому говорят! – страшным голосом закричал про себя Капюшонов, и в этот момент звезда, словно сорвавшись с невидимого гвоздя, заскользила вниз.

„То-то же, – удовлетворенно подумал Капюшонов, – нет чтобы сразу“.

Первое желание не заставило себя ждать.

– Для начала машину новую получить надо. Старую Колька-сменщик совсем раздолбал. В прошлом месяце еле сто сорок заработал, да слесарям еще за ремонт двадцатку отстегнул.

Звезда, набирая скорость, неслась к земле.

– Погодь, – приказал звезде Капюшонов, – тут подумать надо.

Звезда послушно замедлила ход, а Капюшонов погрузился в раздумья. За тридцать восемь лет жизни желаний у него накопилось немало, и требовалось выбрать самые заветные.

– Чтоб Зинаиде отпуск летом дали, тогда на юг вместе махнем.

Прошлым летом он отдыхал отдельно от жены, в желудочном санатории по горящей путевке. Тощища была смертная, хоть вой. Поселили его с двумя очкариками. Целый день они толкали друг другу про какие-то поля, а что они растят на тех полях, Капюшонов, сколько ни слушал, в толк взять не мог. Еле дождался конца срока.

– Чего бы еще такое загадать? – он почесал затылок и опять задрал голову вверх. Звезда была уже на уровне телевизионных антенн, натыканных на крыше его дома.

„С собаками чтоб не шлялись“, – пронеслось в голове, Собак Капюшонов не любил, а из живой природы больше всего уважал огурцы. А звезда уже тем временем скрылась за домом.

– И бачок, бачок, чтоб не тек, – плачущим голосом закричал Капюшонов, чувствуя, что его мысленная энергия уже на исходе.

За домом что-то сочно шлепнулось, словно упал большой бутерброд с колбасой. Капюшонов, крякнув, нагнулся, обул туфли и пошел домой спать.

1980

 

Критерий

Недавно у нас собрание было. Среди прочих решался вопрос, кому из коллектива предоставить право приобрести автомобиль „Запорожец“. Была предложена кандидатура лаборанта Кряквина. Говорят, мол, ударник, и работает давно, и с точки зрения моральных качеств сомнений тоже не вызывает. Председатель спрашивает:

– Какие будут мнения?

– Поставить! – все кричат.

А я смотрю из четвертого ряда на этого Кряквина и вижу: что-то в нем не то. То есть вроде и одет нормально, и туфли на нем отечественные, а есть в нем что-то такое, неуловимое. В глазах, может, а может, и не в глазах, но есть, одним словом.

Я тогда встаю и говорю:

– Я не знаю, кто как, товарищи, но я бы, например, с Кряквиным в разведку не пошел.

И сел.

Кряквин тут же вскочил, галстук на себе рванул, руками махать начал. Сразу стало видно, что это за человек. А тут у него от волнения еще и голос сел.

– Не надо мне, – сипит, – вашего „Запорожца“!

Понятно, что не надо. Кто ж его теперь тебе даст, горемыке?

С тем и разошлись.

Но, чувствую, что ко мне после этого собрания как-то уважительнее относиться стали. В дверь первым пропускают. За советами обращаются. В жилищную комиссию избрали.

Проводим мы как-то заседание. Рассматриваем заявление экономиста Низрюхиной об улучшении ее жилищных условий. Она проживает с мужем и двумя детьми в однокомнатной квартире. Работает на предприятии восемь лет.

– Какие будут мнения? – спрашивает председатель.

– Поставить! – все кричат.

А я сижу за длинным столом на угловом стуле, смотрю на эту Низрюхину и вижу – не тот она человек. То есть вроде бы все у нее как у всех, а вместе с тем что-то не то.

– А ваше мнение, товарищ Верзаев? – спрашивает меня председатель.

– Дело, конечно, ваше, товарищи, – говорю, – но лично я бы с экономистом Низрюхиной в разведку не пошел.

Растерялась Низрюхина, глазом заморгала, губы у ней задрожали.

– Почему это, – говорит, – Верзаев, вы бы со мной туда не пошли?

А я в ответ только руками развел – в том смысле, что сердцу, мол, не прикажешь.

Тут все как-то немножко поостыли и решили с улучшением Низрюхиной пока повременить. А через полгода меня избрали в другую комиссию.

Сижу я как-то в торце стола, провожу заседание. Обсуждается кандидатура инженера Черноплодова на предмет его туристической поездки по странам Средиземноморья. Вроде бы по всем показателям товарищ подходит. А я на него смотрю – и весь он у меня как на ладони. Поднимаюсь я с председательского места и говорю:

– Я не знаю, товарищи, какие будут мнения, только я бы с товарищем Черноплодовым в разведку не пошел. Не пошел бы я с товарищем Черноплодовым в разведку!

И сделал Черноплодову окорот.

Выхожу я после заседания из своего кабинета. Гляжу, стоит Черноплодов у окна. Головой к стеклу прижался. В руке окурок догорает, к пальцам подбирается. Жалко мне его стало, и думаю я про себя: „И чего ты, дурак, разнюнился? Да я бы и без тебя в разведку не пошел. Чего я там забыл, в разведке этой?!“.

1980

 

Каждый охотник желает знать, где сидит фазан

Четыре дня выступал в городе Калачаеве известный иллюзионист Альберт Замарин. Каждый вечер зал калачаевского Дворца культуры был переполнен до отказа, однако всем желающим места все равно не хватало. И тогда работники местного радио решили пригласить Замарина к себе в студию, чтобы дать всем своим землякам возможность если не увидеть, то хотя бы услышать выступление замечательного артиста.

В назначенное время все сознательное население Калачаева сгрудилось у радиоприемников. Сердца калачаевцев радостно трепетали в ожидании предстоящего чуда. И лишь одно сердце оставалось холодным и бестрепетным. Принадлежало оно кладовщику Грелкину – человеку в силу своей профессии материалистическому и ни в какие чудеса не верящему. С ранних лет Грелкин решил для себя, что все на свете фокусники – обыкновенные жулики либо, в лучшем случае, халтурщики. И теперь, отравленный ядом скептицизма, он сидел у приемника вместе со своей женой Зинаидой, в отличие от него сгоравшей от нетерпения.

Наконец раздался щелчок включаемого микрофона, и…

– Добрый вечер, дорогие зрители. Виноват, слушатели, – начал Замарин. – Сейчас я покажу вам, вернее, расскажу, короче говоря, сейчас я исполню свой первый номер. Передо мной на столике лежит обычная шляпа. В ней, как вы сами… В общем, в ней ничего нет, поверьте мне на слово. А сейчас слушайте внимательно Раз, два, три! Ап! Я достаю из нее живого зайца.

Восхищенные слушатели дружно захлопали у своих приемников, и только Грелкин процедил сквозь зубы:

– Все врет. Уши он оттуда достал. От мертвого осла. Нет там никакого зайца, и шляпы тоже нет.

Зинаида толкнула мужа в бок, а Замарин, откланявшись, приступил к исполнению следующего номера.

– У меня в руке обычный газетный лист. Теперь внимание – я рву газету на мелкие клочки. Готово. А сейчас следите за моими руками. Раз, два, три! – И в следующий момент Замарин неуловимым движением развернул перед потрясенными слушателями абсолютно целую газету.

Город взорвался аплодисментами.

– Не было у него никакой газеты, все липа, – сплюнул Грелкин.

– Заткнись, – отрубила жена.

В этот вечер Замарин был явно в ударе. Решительно все удавалось ему. По ходу программы студию постепенно заполняли гирлянды живых цветов, аквариумы с золотыми рыбками, целая стая голубей и даже начальник местной пожарной охраны, непостижимым образом оказавшийся в рукаве иллюзиониста. Калачаевцы были вне себя от восторга.

– И в заключение, – сказал Замарин, – я исполню номер, который был отмечен специальным призом жюри на международном конкурсе в Болонье. Номер называется „Каждый охотник желает знать, где сидит фазан“. Сразу предупреждаю – с фазаном он никак не связан. Каждое слово в названии соответствует цвету шарика. Всего шариков семь. Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Все эти шарики я буду поочередно извлекать из своего правого уха и жонглировать ими в воздухе. Когда я достану последний, фиолетовый, свет в студии погаснет, шарики же, наоборот, зажгутся и будут прыгать в воздухе как бы сами собой, оставляя в темноте разноцветные следы. Те, кто успел побывать на моем выступлении, знают, как это красиво, тех же, кто не имел такой возможности, я призываю довериться собственному воображению. Итак, начинаем. В руках у меня, как обычно, ничего нет. Раз! – И из уха фокусника появился красный шарик. – Два! – Вслед за ним выскочил оранжевый. – Три! – Желтый. – Четыре! – Зеленый. – Пять! – Голубой. – Шесть! – Синий.

Шесть разноцветных шариков плясали в его руках. Город замер. Сделав эффектную паузу, Замарин выкрикнул:

– Семь!

Но тут же осекся – фиолетового шарика не было.

– Извините, товарищи, накладка, – запинаясь, пробормотал иллюзионист. Сердца калачаевцев захлестнула теплая волна сочувствия.

„Не волнуйся, – мысленно подбадривали они своего любимца, – попытайся еще раз. Мы тебе верим, и ты не можешь нас разочаровать“.

Словно уловив этот мощный импульс, Замарин вновь шагнул к микрофону:

– Я повторяю номер. Внимание, начали. Раз! Я достаю из уха красный шарик. Два – оранжевый…

– Лапшу он оттуда достает, – злорадно шепнул Грелкин, но жена не слышала его. Мысленно она была рядом с артистом.

– …три – желтый, четыре – зеленый, пять – голубой, шесть – синий…

В городе прекратилось всякое движение.

– …Семь! – отчаянно крикнул Замарин.

Фиолетового шарика опять не было.

– Извините, товарищи. Видимо, непривычная обстановка слишком подействовала на меня. Мой коронный номер у меня не получился…

– Факир был пьян, – ловко сострил Грелкин, но наткнулся на испепеляющий взгляд жены.

Щелкнул микрофон, наступила тишина. Грелкин встал с дивана, с хрустом потянулся, и в этот момент что-то упало из его уха на пол, прямо к ногам жены.

– Смотри, Паша! – закричала она, нагибаясь. – Шарик! Фиолетовый! Нашелся все-таки!!!

– Чего раскудахталась, – цыкнул на жену Грелкин. – Он же в моем ухе нашелся, а не в его. Правильно я тебе говорил – все они халтурщики.

1981

 

Проверка

В дверь позвонили, я открыл. На пороге стояли двое. Один высокий, в вязаной коричневой кепке, в сером пальто с каракулевым воротником, в красно-зеленом мохеровом шарфе, коричневых диагоналевых брюках и черных ботинках с развязанными шнурками. Второй не помню в чем.

В вязаной шапке достал из кармана блокнот, послюнявил палец, открыл нужную страницу.

– Вы Дудов Никанор Степанович?

– Я, – ответил я.

– Родились 25 мая 1936 года?

– Точно.

– Место рождения – город Острогожск Воронежской области?

– Он самый.

– Русский?

– Русский.

– С 1955 по 1958 год проходили службу в рядах Советской Армии?

– Проходил.

– После окончания службы с января 1959 по апрель 1967 года работали водителем механизированной колонны Новоогурцовского автокомбината?

– Работал.

– В 1963 году поступили на первый курс заочного отделения автомеханического института?

– Поступил.

– 26 декабря 1963 года вступили в брак с гражданкой Тимофеевой Анной Петровной, после брака принявшей фамилию Дудова?

– Вступил.

– 14 марта 1965 года у вас родилась дочь Дудова Эльвира Никаноровна?

– Родилась.

– В июне 1965 года вам была предоставлена двухкомнатная квартира, где вы и проживаете в настоящее время?

– Была.

– Окончив в 1970 году заочное отделение автомеханического института, вы перешли на должность инженера по технике безопасности с окладом 140 рублей в месяц?

– Перешел, но на 135.

– Точно помните, что не 140?

– Точно.

– Действительно не он, – сказал первый и плюнул в сердцах на пол.

– А я тебе что говорил? А ты – „он, он…“ – И второй тоже плюнул на пол в то же самое место.

– Извини, друг, ошибка вышла, – сказал первый.

Они повернулись и пошли вниз по лестнице. Один высокий, в вязаной коричневой кепке, в сером пальто с каракулевым воротником, в красно-зеленом мохеровом шарфе, коричневых диагоналевых брюках и черных ботинках с развязанными шнурками. Второй не помню в чем.

1981

 

Мягкий характер

Я, вообще-то, жизнью своей доволен. Единственное, что мне в себе не нравится, – характер у меня слишком мягкий. Никому ни в чем отказать не могу. На базу идти – Мухин. Газету стенную делать – Мухин. Билеты лотерейные распродавать – опять Мухин. А отказать людям не могу, внутри что-то не позволяет.

Как-то подходит ко мне Полатьев, технолог наш.

– Слушай, – говорит, – Мухин, тут у меня дело к тебе одно есть.

– Какое? – спрашиваю, а сам чувствую, что опять меня о чем-нибудь попросит. И точно. Как в воду глядел.

– Понимаешь, – говорит, – человека тут одного убить надо. Сделаешь, а? Кроме тебя некому.

„Понятно, – думаю, – что некому. Куда бы вы без Мухина делись?“

– Какого, – спрашиваю, – человека? Я его хоть знаю?

– Да знаешь, конечно. Главбух наш, Севастьянов.

– Это лысый, что ли, такой? На четвертом этаже работает?

– Ага, на четвертом. Ну как, выручишь?

– Ладно, – говорю, – выручу. Что с вами поделаешь.

Поднимаюсь на четвертый этаж, вхожу в отдел. Сидит Севастьянов за столом, накладные подписывает. Увидел меня, голову поднял.

– Вы ко мне? – спрашивает.

– К вам.

– Слушаю вас.

– А чего тут, – говорю, – слушать?

Беру со стола дырокол – и хвать главбуха по голове. Он со стула упал и лежит. Я подошел к нему, нагнулся. Пульс пощупал.

Все нормально вроде.

Нет пульса.

Прихожу обратно в отдел.

– Ну как? – спрашивает Полатьев, а сам улыбается.

– Нормально, – говорю.

– Что „нормально“?

– Убил.

– Кого убил?!

– Как кого? Главбуха нашего. Севастьянова. Лысый такой. На четвертом этаже работал. Вы же сами попросили. Забыли, что ли?

– Ты что, с ума сошел?! Я же пошутил.

– А я откуда знал. Вы сказали, я сделал. Хороши шутки.

– Что же делать теперь?

– А я почем знаю? Раньше надо было думать.

В общем, кое-как замяли мы это дело.

А через месяц к нам нового главбуха взяли.

Но с тех пор перестали меня дергать.

По пустякам.

1981

 

Вы здесь не стояли

Моя очередь в кассу уже подходила, когда прямо передо мной внезапно вырос он.

– Вы здесь не стояли, – возмутился я, пытаясь вытеснить нахала из очереди.

– Ошибаетесь, – уверенно отразил он мою попытку, – я занял очередь десять минут назад и отошел, а вы подошли уже позже.

Я стоял пять минут, но на всякий случай возразил:

– Это вы ошибаетесь. Я стою здесь полчаса и вас в глаза не видел.

– А я стою здесь час и вас тоже что-то не припоминаю.

– А я занял очередь еще до обеда.

– А я пришел к открытию.

– А я с вечера занял.

– А я здесь уже неделю стою.

– А я – месяц.

– А я – еще с прошлого года.

– А я – с позапрошлого.

– А я как институт окончил, так здесь и встал.

– А я – в десятом классе.

– А я – в первом.

– А я – еще в детском саду.

– Как вам не стыдно врать, – не выдержал я, – этот магазин всего неделю как открылся.

– А вы зачем врете?

– Потому что я здесь стоял.

– И я стоял.

– Хорошо. На чем мы остановились?

– На том, что я стоял здесь еще в детском саду.

– А я – в яслях.

– А я как родился, так сразу сюда и встал.

– А я еще не родился, когда сюда встал. Вернее, мать моя встала. Как раз за месяц до моего рождения.

– А моя – за семь.

– А моя – за девять.

– А моя – за десять.

– Касса, за ряженку больше не пробивайте, – крикнула продавщица.

– Вообще-то, – вздохнул он, – если честно, то моя мать здесь не стояла. Она тогда в Воронеже жила.

– А моя – в Соликамске.

– И в яслях я здесь не стоял, – потупился он.

– А я – в детском саду, – признался я.

– А я – в первом классе.

– А я – в десятом. Я, по правде, всего восемь окончил.

– А я после школы в армию пошел. В авиации служил.

– А я – на флоте.

– А я потом летное училище окончил.

– А я – мореходку.

– А меня потом в отряд космонавтов зачислили.

– А я флотом командовал.

– Граждане, больше не стойте, – крикнула продавщица.

– Ну что, полетели? – вздохнул он.

– Поплыли, – вздохнул я.

Мы вышли из магазина и пошли по жизни каждый своим путем.

1981

 

Добродеев и Негодяев (поучительная история)

Эта история, несмотря на внешнюю незатейливость, глубоко поучительна, поскольку в доступной форме объясняет читателю возможные последствия того или иного поступка.

В переполненный трамвай, номер которого по понятным причинам здесь не указывается, вошла скромно одетая пожилая женщина с хозяйственной сумкой в руках. Оплатив свой проезд, она прошла в салон и остановилась рядом с передним сиденьем, на котором расположились двое физически крепких молодых людей. Один из сидящих носил фамилию Негодяев, второго звали Добродеевым. Оба они работали в одном и том же учреждении, название которого по вышеизложенным причинам здесь указано быть не может.

При виде пожилой женщины молодой человек по фамилии Негодяев демонстративно отвернулся к окну и с преувеличенным вниманием углубился в созерцание городского пейзажа, который, к слову сказать, никакими особенными красотами не отличался. Просто Негодяеву не хотелось уступать место женщине, поэтому он так и поступил.

Добродеев же не только не последовал примеру своего невоспитанного сослуживца, но, напротив, принял в судьбе женщины живейшее участие, а именно: проворно поднялся и со словами: „Садитесь, мамаша, я постою“, – уступил женщине приличествующее ее преклонному возрасту место.

Пожилая женщина случайно оказалась волшебницей. И последствия этого факта не замедлили в скором времени сказаться на судьбе как Добродеева, так и, в равной степени, Негодяева.

Буквально через месяц после описываемого здесь случая Добродеев женился на скромной работящей девушке, которая, кстати говоря, ехала в том же трамвае, но в прицепном вагоне. Через десять месяцев у них родился очаровательный мальчуган, получивший имя Толик, в честь водителя трамвая, которого они специально разыскали через городское управление пассажирского транспорта, а еще через год – двойняшки, Мишенька и Машенька. Они живут в уютной двухкомнатной благоустроенной квартире. По воскресеньям Добродеев с Люсей (так зовут его жену) оставляют детей на попечение Анны Кузьминичны (так зовут Люсину маму) и идут в кино. После окончания сеанса они иногда заходят в расположенное неподалеку кафе-мороженое и едят там вкусный сливочный пломбир, политый вареньем. Придя домой, Добродеев провожает Анну Кузьминичну до остановки, а вернувшись, слушает вместе с Люсей грампластинки.

С Негодяевым же волшебница обошла сурово. Когда, проехав две остановки, она вышла, на ее место села женщина, дорого, но безвкусно одетая. Она оказалась директором вагона-ресторана, в прошлом неоднократно судимой. Негодяев, как уже, наверно, догадался проницательный читатель, спустя некоторое время женился на ней. Но судьба его сложилась совершенно иначе. То есть она, вообще-то говоря, никак не сложилась, и, более того, полетела под откос. Негодяев ушел из родного учреждения, где проработал восемь лет, и устроился поваром в вагон-ресторан, которым заведовала его жена. Теперь они вдвоем колесят по железным дорогам, пытаясь построить свое личное благополучие на основе умышленного недовложения продуктов в порционные блюда. Деньги пусть и немалые, но накопленные нечестным путем, как это обычно бывает, не приносят им счастья.

В „Тойоте“, на которую Негодяевы заработали в очередном рейсе Андижан – Москва, заедает левый „дворник“, да и кондиционер, прямо сказать, оставляет желать… Дом на взморье отнимает уйму времени, и в довершение всего (и тут уж ему никуда не деться) Негодяев в последнее время начал заметно лысеть.

1982

 

Про Колю и его маму

Анна Михайловна последний раз целует сына и выходит на перрон.

– До свидания, мама, – говорит на прощанье Коля, – не волнуйся, все будет в порядке.

Анна Михайловна не первый раз провожает сына к бабушке в Анапу, но всегда остро переживает предстоящую разлуку. Шутка ли сказать, двое суток предстоит провести мальчику в поезде без родительского присмотра. Правда, она уже договорилась с Колиной соседкой, пожилой учительницей Валентиной Ивановной, чтобы та присмотрела за сыном. И все-таки материнское сердце не может успокоиться.

Анна Михайловна подходит к окну и слегка барабанит пальцем по стеклу. В окне появляется Коля. Теплая волна захлестывает Анну Михайловну при виде сына.

„Какой стал, – думает она, украдкой смахивая слезу, – совсем взрослый“.

– Яблоки обязательно помой, – говорит Анна Михайловна. – Я мыла, но ты еще раз ополосни. На всякий случай.

Коля послушно кивает. За пять лет он уже привык, но все-таки каждый раз чувствует себя немножко неловко.

– Может, ты пойдешь, – говорит он, – я, честное слово, нормально доеду.

– Что ты, Коленька, – машет на него руками мать, – я же потом себе места не найду.

Поезд трогается. Анна Михайловна неловко семенит вслед за вагоном.

– Пирожки я положила тебе сверху. Не ешь всухомятку, подожди, когда принесут чай.

– Хорошо, мама, – соглашается Коля. Ему очень хочется съесть пирожок именно сейчас, не дожидаясь никакого чая, но с мамой лучше не спорить, это он знает твердо.

Перрон качается, но Анна Михайловна не отстает от поезда. Бежать нелегко, мелкий гравий забивается в боты, но она не обращает на это внимания.

– Огурцы обязательно почисти! – кричит Анна Михайловна. Грохот колес порой заглушает ее голос, поэтому ей приходится напрягаться.

– Ладно! – кричит Коля.

Ему слегка неудобно перед соседями, но что поделаешь, такая уж у него мама.

Поезд постепенно набирает ход. За окнами проносятся дома, платформы, колхозные поля.

– На остановках не выходи, – кричит Анна Михайловна, уступая колею встречному товарняку, – ты можешь отстать от поезда! Я сказала Валентине Петровне, чтобы она за тобой присмотрела, но ты все равно постарайся не выходить.

– Хорошая у тебя мама, – одобрительно говорит Валентина Петровна, – заботливая.

Она приветливо машет Анна Михайловне рукой, затем показывает в сторону Коли: мол, не волнуйтесь, все будет в порядке.

На подъеме Анна Михайловна слегка обгоняет состав и, пока он преодолевает сложный участок, поправляет выбившуюся из-под платка прядь волос.

За окном темнеет. Проводница разносит по купе горячий чай.

– Не пей сразу, – доносится из ночи голос Анны Михайловны, – пусть немного остынет. Пойди пока вымой руки.

– Ну ладно, Валентина Петровна, я вас до Курска провожу и – домой, – кричит Анна Михайловна, – мне завтра вставать рано, да и годы уже не те. А вы уж тут присмотрите за ним. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, – отвечает Валентина Петровна и заботливо поправляет висящую на вешалке Колину курточку.

1982

 

Железная игра

Я стоял в тамбуре, рассеянно наблюдая за сменой ландшафта.

– Далеко едете? – послышалось за моей спиной.

Я обернулся. Передо мной стоял плотный мужчина в синем тренировочном костюме с белой полосой – традиционной униформе путешествующих по стальным магистралям. Я ответил и в свою очередь поинтересовался:

– А вы?

Удовлетворив таким образом острый взаимный интерес, мы разом замолчали.

– Ты спортсмен? – спросил он, смерив меня оценивающим взглядом.

– Бывший.

– Заметно, – несколько двусмысленно констатировал он.

– Что бывший? – слегка обиделся я.

– Что спортсмен, – примирительно ответил он. – Я, между прочим, тоже бывший спортсмен, – добавил он, пытаясь навести переправу.

Я пригляделся к нему повнимательнее. Выпуклая грудь, короткая шея, крепкие ноги, мощные бицепсы.

– Штангист? – спросил я.

– Что, заметно? – польщенно улыбнулся он.

– Рыбак рыбака…

– Вы, значит, тоже?

Я с достоинством кивнул.

– В каком весе?

– Закончил в полусреднем. А вы?

– Аналогичный случай. Что-то ваше лицо мне знакомо. А как ваша фамилия?

Я назвался.

– Так это, значит, вы и есть. Ну дела! А я Беляков из Читы. Между прочим, должен был выступать с вами во Львове в семьдесят четвертом на первенстве „Трудовых резервов“. Но на сборах потянул дельтовидную, и вы стали чемпионом. Ничего не скажешь, повезло тогда вам.

– Что значит „повезло“? – обиделся я. – Мне в тот год равных не было.

– Зря вы так. Если б не травма, я бы вас наверняка там обошел.

– Не уверен.

– Зато я уверен. Надо же, как все вышло. Да я б в толчке у вас и сейчас выиграл, – азартно воскликнул он.

– Прямо здесь? – усмехнулся я.

– Да хоть здесь!

– Вы, наверное, и штангу с собой в чемодане возите?

– Зачем мне ее возить. Я бы вас одной психологической подготовкой задавил. Что, не верите?

– Не верю.

– Тогда заказывайте.

– Что заказывать?

– Начальный вес. Мы сейчас с вами соревнование проведем. Но мысленно.

– То есть как „мысленно“?

– А очень просто. Прежде чем взять какой-то вес, самое главное – убедить себя, что он тебе по силам. А остальное уже техника. Разве не так?

„Ну ладно, – подумал я про себя, – держись, Чита“.

– На штанге сто двадцать, – объявил я. Мысленно обхватил полированный гриф, сделал разножку, и в следующую секунду снаряд послушно лег на грудь, а еще три секунды спустя застыл над головой.

Казалось, не было десятилетнего перерыва, настолько четко все было проделано.

– Вес взят, – объявил я с деланной небрежностью.

Он заказал сто двадцать пять.

„Резко начинаешь, парень, – подумал я, – посмотрим, надолго ли тебя хватит“.

– Есть! – крикнул он, не скрывая радости.

Сто двадцать семь килограммов покорились мне со второй попытки.

Поколебавшись, он заказал сто двадцать девять с половиной. На лбу у него выступили капли пота, шея покраснела, он закрыл глаза, напрягся, и гримаса досады исказила его лицо.

– Не удержал. С груди толкнул, а потом повело. Ничего, два подхода за мной.

За окном тянулись освещенные солнцем поля, вишневые сады, покрытые белой пеной, словом, природа ликовала вовсю, а в душном тамбуре между тем шла жестокая железная игра.

Сто сорок килограммов стоили нам огромного труда. Три следующих подхода к весу сто сорок два оказались безуспешными. У меня же в запасе оставалась еще одна попытка. И в самый решающий момент, когда я, собрав последние силы, взвалил снаряд на грудь, дверь открылась и в тамбур вошла полная женщина с крахмальной наколкой в волосах.

– Кефир, ряженка, сырки плавленые, – радостно попела она.

– Отойди, зашибу! – взревел я страшным голосом.

Насмерть перепуганная разносчица пулей выскочила из тамбура, но было уже поздно – стальная махина с грохотом обрушилась на пол.

– Подход не считается! – крикнул я. – Она мне помешала.

– Ничего не знаю, – быстро сориентировавшись, закричал он. – Подход вы использовали. Победитель определяется взвешиванием. Какой у вас вес? Только честно.

– Восемьдесят семь, – сказал я и, подумав, грустно прибавил: – пятьсот…

Теперь все зависело от него. Он не спеша достал из кармана платок, вытер обильно струящийся пот и сокрушенно произнес:

– Надо же, какое невезение! У меня восемьдесят семь шестьсот. Ну что ж, ничего не поделаешь, опять ваша взяла…

И, глубоко вздохнув, протянул мне свою натруженную, короткопалую пятерню настоящего бойца.

1984

 

Экскурсия

Строгий экскурсовод, поигрывая указкой, переходил от одного стенда к другому, а за ним, словно утиный выводок, неуклюже переваливаясь и шаркая ногами, обутыми в огромные стоптанные музейные тапочки, ползла наша экскурсия.

– Музей-усадьба, в котором вы сейчас находитесь, – бесстрастным профессиональным голосом чеканил экскурсовод, – открылся недавно. Нашим сотрудникам пришлось буквально по крупицам собирать экспонаты, имеющие хотя бы какое-то отношение к жизни и творчеству владельца усадьбы. Тем не менее все они подлинные и каждый несет на себе отпечаток той или иной эпохи. Перед вами кресло.

– В этом кресле он сидел? – благоговейно догадались мы.

– В этом кресле он мог сидеть, – уточнил экскурсовод. – Во всяком случае, мы не располагаем фактами, которые бы доказывали обратное. А теперь взгляните на этот рояль.

– На этом рояле он играл, – зачарованно прошептали мы.

– Этот рояль принадлежал прямому потомку его кормилицы. Интересна судьба инструмента. В начале века он использовался в качестве бильярдного стола в трактире „Трансвааль“, располагавшемся неподалеку. Перед Первой мировой войной его приобрел австрийский морской атташе, и лишь теперь, после стольких лет неустанных поисков, удалось вернуть экспонат на его законное место.

Мы не без труда справились с нахлынувшим волнением, но главное ожидало нас впереди.

– Обратите внимание на эту зубочистку, – продолжал экскурсовод свой увлекательный, рассказ, – на ее замшевом футляре отчетливо видны инициалы М. Ф. Сотрудникам музея удалось с высокой степенью достоверности доказать, что первый из них до мельчайших деталей совпадает с первым инициалом владельца усадьбы.

– А второй? – не веря своему счастью, воскликнули мы.

– Выяснение его происхождения стоит в плане работы музея на ближайшие годы. Однако не будем отвлекаться. Печная заслонка, которую вы видите на этом стенде, – предмет нашей особой гордости. Нам удалось отыскать ее на бывшей квартире гимназического товарища владельца усадьбы. Если бы она умела говорить, кто знает, сколько неизвестных доселе страниц в его биографии открылось бы потомкам.

– Но она молчит, – с неодобрением покосились мы на упрямую заслонку.

– Придет время, и мы заставим ее заговорить, – сказал экскурсовод, и по его тону мы поняли, что время это не за горами.

– Скажите, а это пальто на гвозде – оно тоже принадлежало владельцу усадьбы? – деликатно кашлянув, спросил самый смелый из нас.

– Владельцу усадьбы, как полагает наиболее радикально настроенная часть его биографов, принадлежал гвоздь, – ответил экскурсовод. – Что же касается пальто, то оно, и это сегодня можно сказать с полной уверенностью, принадлежит нашему бухгалтеру.

Музей еще молод, и многие организационные вопросы, в том числе и устройство раздевалки для сотрудников, остаются пока открытыми. Благодарю вас за внимание. Если кому-нибудь из вас когда либо посчастливится напасть на след любого предмета, связанного с именем владельца усадьбы, непременно сообщите об этом нам. Можете быть уверены, что ему найдется место в нашей экспозиции.

1985

 

Как я встречался со знаменитостями

Последнее время я все реже пишу стихи. Это обстоятельство меня очень беспокоит, учитывая, что предыдущие лет десять поэт исправно кормил во мне гражданина.

Чем же будет перебиваться поэт Иртеньев, лишившись кормильца-однофамильца? – задал я себе как-то тревожный вопрос и решил: воспоминаниями. Какие воспоминания публикуют охотнее всего? Естественно, о встречах со знаменитостями. К счастью, в моей жизни они были. Вот некоторые из них.

Две встречи с Евгением Александровичем Евтушенко навсегда запали в мою неокрепшую душу. Первая произошла в Москве лет семь назад во время книжной ярмарки. На стенде прогрессивной организации „Апрель“ среди произведений писателей-демократов была представлена трогательная ксерокопия газеты „Советский цирк“ с моими стихами. Книжек в ту пору у меня еще не было.

Помните строки из знаменитой дворовой песни: „Под вечер в этот порт ворвался теплоход в сиянии своих прожекторов“? Именно так в скромном апрелевском закутке возник Евгений Александрович Евтушенко.

Дав в течение нескольких минут ряд эксклюзивных интервью, он, не снижая темпа, приступил к осмотру экспозиции. Внезапно его взгляд остановился на ксерокопии. Видимо, мои бесхитростные строки задели какие-то струны в душе славного шестидесятника. Во всяком случае, он с чувством прочел стихотворение собравшимся, а затем, ласково потрепав меня по плечу, произнес несколько слов в мой адрес – в том смысле, что вот, мол, какая талантливая смена у нас подрастает. Но лиру, что характерно, не передал.

Второй раз мы встретились месяц спустя на заседании того же „Апреля“ в Большом зале ЦДЛ. Надышавшись воздухом свободы, я вышел малость перекурить. Внезапно тяжелая дверь резко отворилась и со всего размаху заехала мне по уху. Вслед за этим появился сам Евгений Александрович, напоминавший тот же теплоход, но на этот раз уже покидающий порт. Увидев скромного меня, потирающего ушибленное место, он, как воспитанный человек, собрался уже извиниться, но, видимо, узнав, внезапно передумал и произнес фразу, достойную олимпийца: „А нечего под дверью стоять!“ – после чего стремительно скрылся одновременно во всех направлениях.

С Андреем Вознесенским мы сталкивались неоднократно, но одна встреча запомнилась навек.

Увидев меня как-то в коридоре „Юности“, Андрей Андреевич широко улыбнулся и приветливо произнес:

„Такие люди и без охраны!“ – После чего приобнял за талию и живо поинтересовался: – Вы, случайно, не в Нью-Йорк летите?

– Нет, вроде бы, – смутился я.

Вознесенский чуть погрустнел, но тут же сообразил:

– А, так вы, наверно, в Копенгаген летите?

– И в Копенгаген не лечу, – чувствуя свою никчемность, повинился я.

– А куда же вы тогда летите? – удивился Андрей Андреевич.

– Да вроде пока никуда.

– Обязательно нужно куда-нибудь лететь, – наставительно заметил Вознесенский и в следующее мгновенье, превратившись в маленькую точку, растаял в небе весенней столицы.

Сводила меня жизнь и с третьим птенцом гнезда Хрущева – Василием Аксеновым. На излете перестройки, входя в редакцию все той же „Юности“, я столкнулся с выходящим оттуда Василием Павловичем. За полгода до этого, во время первого визита знаменитого изгнанника в преображенную Россию, я на одном из вечеров всучил ему номер „Юности“ со своей свежей подборкой.

– Василий Павлович, здравствуйте. Я Иртеньев. Помните, дарил вам журнал?

– Как не помнить, – радостно солгал демократичный кумир.

– Теперь вот хочу подарить книжку.

– Сделайте милость, – церемонно произнес Аксенов.

Я раскрыл свою неподъемную сумку, где, помимо книжек, имелся пакет белья из прачечной, десяток яиц, пара батонов хлеба, бутылка кефира, запустил туда руку – и похолодел. Поскольку вспомнил, что книжки, лежащие там, уже были подписаны. После редакции я как раз собирался зайти на почту и разослать их своим иногородним приятелям.

Отчетливо представил, как достаю из сумки одну книжку – извините, Василий Павлович, это не вам, вторую – пардон, опять не вам, третью – что за черт, и эта не вам. Ситуация, мягко говоря, идиотская. Проклиная свое тщеславие, вытащил наугад первую попавшуюся. Вообразите, единственную не подписанную!

– Подпишите, – строго сказал Василий Павлович, – непременно прочту.

Я подписал. Аксенов придирчиво перечитал надпись и, благосклонно кивнув мне, величественно побрел в далекий город Вашингтон (федеральный округ Коламбия).

Спустя год я оказался в Америке. Из Сан-Франциско позвонил профессору Эткинду, который накануне опубликовал в журнале „Время и мы“ мои стихи с весьма лестным предисловием, а к моменту моего приезда преподавал в университете маленького городка Юджин в штате Орегон.

– Как хорошо, что вы позвонили, – обрадовался Эткинд, – а мы тут как раз пару дней назад разговаривали с Аксеновым. Представляете, он так вас нахваливал!

Прошло еще месяца два. Лежу я у себя дома как-то ночью, не могу заснуть. От полной безнадеги включаю приемник, натыкаюсь на „Голос Америки“. Диктор объявляет программу. В самом конце должна состояться беседа Василия Аксенова и Игоря Губермана о современной иронической поэзии. Я даже приосанился. „Ну наконец-то, – думаю, – мир обо мне узнает“.

Прослушиваю всю программу. Захватывающая информация о повышении кредитных ставок. Феминистки за „круглым столом“. Жизненно необходимые сведения из истории мормонов. Веки постепенно тяжелеют. Наконец долгожданная беседа. Страшным усилием воли вырываюсь из объятий сна. Василий Павлович непринужденно общается с Игорем Мироновичем. Мелькают имена, цитаты, восторженные эпитеты. Обо мне ни звука. Остается секунд тридцать. Внезапно Аксенов хлопает себя по лбу:

– Да, чуть не забыл. Мне тут Эткинд рассказывал, есть в Москве один мальчонка, фамилию я, правда, забыл, но суть не в этом. Так вот, он написал замечательное четверостишие: „В здоровом теле – здоровый дух, на самом деле – одно из двух“. Скажите, лихо!

– Лихо, – согласился Губерман, и передача закончилась.

Заснуть неизвестным и проснуться знаменитым сможет любой дурак. Заснуть оплеванным и проснуться безымянным – по плечу не многим.

Впрочем, не буду кокетничать своей безызвестностью.

Одно время ко мне сильно благоволила программа „Взгляд“. В течение месяца они ухитрились выдать меня в эфир три раза. Тут-то я и понял, что значит настоящая слава.

Захожу как-то в туалет рядом с Белорусским вокзалом. Скромно стою. Мой сосед справа, занятый примерно тем же, время от времени любовно и как-то хитровато на меня поглядывает. Наконец, застегнувшись, он широким жестом протягивает мне шершавую ладонь, крепко пожимает руку и радостно сообщает: „Я вас узнал! Отличные стихи!“.

Вот так-то.

1995

 

Положение обязывает

В передней послышался длинный требовательный звонок, и я побежал открывать дверь.

– Слесаря вызывали? – без обиняков произнес он ставшую уже сакраментальной фразу.

– Вызывали, вызывали, – радостно подхватил я, искательно заглядывая ему в глаза. Он был одет в приталенное кожаное пальто, на голове у него была замшевая кепочка с большой декоративной пуговкой, в руках вишнёвого цвета кейс. Сбросив мне на руки пальто, он остался в тёмно-синем, дивного отлива велюровом пиджаке и в джинсах неизвестной мне фирмы, но, как видно, не из дешёвых.

– Что там у вас? – строго спросил он.

– Это… бачок, значит, течет… – начал было я, но он лёгким движением руки прервал поток моего красноречия. Затем, раскрыв кейс, в котором в операционном порядке был разложен блестящий, неотличимо похожий на хирургический инструмент, он достал оттуда тонкие резиновые перчатки, элегантно надел их и, повернувшись ко мне, отрывисто произнес:

– Проводите.

Я проводил его к месту работы, а сам пошел в комнату накрывать на стол. Я успел только достать из холодильника коньяк и порезать бисквит, как он уже показался из дверей. За его спиной торжествующе прошумел и тут же сам собой затих небольшой гигиенический водопад.

– Всё в порядке, – сказал он, – можете проверить.

Смущаясь, я протянул ему пять рублей. Слегка кивнув, он взял деньги и точным движением убрал их в бумажник.

– Прошу за стол, – сказал я, изо всех сил стараясь не выглядеть подобострастно.

Мы сели, я разлил коньяк по рюмкам. При взгляде на этикетку по лицу его пробежала еле заметная тень. Коньяк, конечно, был не из лучших.

– Извините, другого, к сожалению, нет.

– Пустяки.

– За ваш труд, – предложил я.

Мы чокнулись, выпили.

Лицо его на миг исказила гримаса. Я почувствовал себя совсем неловко.

– Может быть сигарету? – я протянул ему пачку „Стивенсона“, которую вот уже месяц прятал от дочери.

– Спасибо, я не курю сигарет. Предпочитаю это, – и он, сунув руку в карман, достал из инкрустированного футляра явно коллекционную трубку.

– Английская, из старого вереска, „три би“, – любовно произнес он.

Я протянул ему зажигалку, но он, посмотрев на циферблат своего „Ориента“, вдруг встал из-за стола:

– Извините, засиделся.

– А как же кофе? – растерялся я.

– Спасибо, не могу. Тайм из мани, – для большей доходчивости он пощёлкал пальцем по циферблату.

– Рад был познакомиться, – сказал он на прощание, влезая в подаваемое мной пальто. – В следующий раз звоните прямо домой, – добавил он, протягивая мне визитку.

Потом я ещё несколько раз встречал его на улице с неизменным вишневым кейсом. Каждый раз, отвечая на мое приветствие, он сдержанно кивал мне в ответ.

Последняя наша встреча произошла через год. В один из воскресных дней я возвращался из магазина. Проходя мимо пивной палатки, я почувствовал естественную в таких случаях жажду.

– Вы последний? – обратился я к стоящему впереди мужчине, демократично одетому в лиловую нейлоновую куртку отечественного пошива и традиционную кроличью шапку.

– Ну, я, – нехотя отозвался он, лениво поворачиваясь ко мне. Я не поверил своим глазам – передо мною был мой знакомец. Но что осталось от некогда покорившего моё воображение блистательного комильфо? Вместо неизменного кейса в его руке болтался невзрачный бидон, на стоптанные туфли волнами спадали замызганные брюки с бахромой. Под лиловой курткой при всём желании не угадывался знакомый мне велюровый пиджак.

– Здорово, земеля, – он хлопнул меня ладонью по плечу, – не узнал?

– Вообще-то узнал, – растерялся я, – но у вас такой непривычный вид… А где же ваше?..

– Кожан, что ли? Дома на вешалке, где ж ему быть? И пиджак там же, и джинсы эти, чтоб им. Всю неделю ходишь в этом сам не свой, как всё равно разведчик в тылу врага. Только и думаешь, как бы на ерунде какой не завалиться. Бычок там об стенку не затушить, мимо платка, не дай бог, не сморкнуться. Только в выходные и оденешься по-человечески.

– А зачем вы тогда это всё носите… пальто, джинсы? Это же кучу денег стоит.

– В том-то вся и загвоздка. Приди я к тебе домой вот так, как я сейчас перед тобой стою, дал бы ты мне больше рубля? Ни в жисть бы не дал. А так пятерку отвалил не задумываясь да ещё коньяк поставил. Это, правда, зря, потому что у меня от него только изжога, я, вообще-то, по два двадцать семь предпочитаю.

– А трубка? – ухватился я за последнюю соломинку.

– Что трубка? – не понял он. – А, трубка. Так я же объясняю тебе – выходной у меня сегодня, понял, выходной… – И, достав из пачки „беломорину“, воткнул её между крепкими прокуренными зубами.

 

Тир духа

Перефразируя Шекспира, можно без особой натяжки скаламбурить: „Весь мир есть тир, а люди в нём – мишени“. Но это сегодня, а во времена моего благословенного тинейджа, граждане стреляли организованно и чинно. Не палили как оглашённые абы где, а проделывали это исключительно в специально отведённых местах.

От дома, на углу Марксистского и Жевлюкова переулков, до ближайшего тира, находившегося в Ждановском парке, по прямой метров триста. Это расстояние я неизменно преодолевал бегом. „Куда так торопится этот интеллигентный мальчик со смышлёным выражением на хорошенькой мордашке? – ломали себе головы прохожие. – Быть может, он опаздывает на математическую олимпиаду? Или на занятия шахматного кружка? На концерт Имы Сумак, наконец?“. Наивные! Знали бы они, куда несла меня на своих трепещущих крыльях пионерская мечта. Вот уже, задевая облупившиеся поручни, я миную ворота парка, проношусь, овеваемый майским ветром, мимо районного стадиона, мимо доски Почета, где навеки застыли передовики забытых ныне производств, вот пробегаю мимо качелей-каруселей, мимо аттракциона с гордым названием „иммельман“, грубо именуемого в народе „Блохой“, а вот и приземистое, выкрашенное в маскировочную зеленую краску, сооружение, над дверью которого три заветные буквы. Здесь царит благородный полумрак. Над выщербленным деревянным прилавком, окованным по краям жестью, объявление „цена одного выстрела – 20 копеек“, рядом плакат „все ружья пристреляны под обрез“. С годами пришло знание, что есть в природе ружья и так называемого „центрального боя“. Шагах в десяти на ярко освещённом белом заднике… дальше перечисляю по порядку. В самом низу, то исчезая, то вновь появляясь, движутся по кругу гордый сохатый, мощный Топтыгин, серый разбойник волк, кургузый кабан, лисичка-сестричка, зайка-побегайка и странным образом затесавшийся в эту компашку лебедь. По этим попасть – плёвое дело. Дождался, когда очередной меньший брат сам въедет к тебе в прорезь прицела – и жми на спусковой крючок. Короче, для самых маленьких.

Выше уже для тех, кто понимает. Тут у каждой мишени сбоку на тонком стерженьке прикреплен чёрный кружок размером примерно со старый полтинник. Не такой вроде и маленький. Но это когда он лежит у тебя на ладони. Но не когда мушка рывками движется вокруг испещренной многочисленными (увы, не твоими) попаданиями бляшки. Здесь эклектично расположились рабочий с занесенным над земным шаром тяжким молотом, его антипод буржуй в цилиндре, угрожающе нависший над тем же шаром, но с мешком за плечами, ветряные мельницы, танки, броневики и пароход с неестественных размеров трубой. Тут же, по желанию тебе могут прикрепить взрослую бумажную мишень с концентрическими кругами, которую, если будет чем похвастаться, можно взять с собой. Под самым потолком расположились утки. Кружочки у них совсем крохотные, сколько себя помню, никогда мне в этой утиной охоте не везло. В левом верхнем углу – недостижимая цель, самолёт с кружком в булавочную головку. На моей памяти в него лишь однажды попал мрачный однорукий инвалид, видимо сводивший свои застарелые счёты с люфтваффе.

Ты протягиваешь сидящему за прилавком пожилому дядьке смятый в потном кулаке, оторванный от школьных завтраков рубль, высыпаешь рядом с собой пять тускло поблёскивающих пулек, переламываешь ствол, загоняешь пульку, отводишь ствол на место, упираешь в худое плечико отполированный приклад, прижимаешься к нему щекой, зажмуриваешь левый глаз и мускулистые советские ангелы под звуки райсоветовских труб несут тебя все выше и выше, туда, где на белом кудрявом облаке расположился всемогущий и грозный ДОСААФ.

Опубликовано в приложении „Вещь“ к журналу „Эксперт“, № 12(35), 2002

2002