Повестка дна (сборник)

Иртеньев Игорь

К Иртеньеву не зря прочно приклеилось газетное имя «правдоруб» – он ведь действительно режет в глаза правду-матку. Да, в его исполнении она такая: с ухмылкой, с ёрничаньем, с каким-то частушечным хулиганством. «А как стихи это серьезно?» – может спросить суровый критик. «Злобы дня в этих стихах много, но дух поэзии живет, где хочет – в фельетоне так в фельетоне», – отвечает за автора Сергей Гандлевский. А он дело знает.

* * *

Сергей Гандлевский

Балаганчик Игоря Иртеньева

…Человек, увы, не птица, Не даны ему крыла, В чем мы можем убедиться, Прыгнув на пол со стола. Ладно б только не могли бы Мы по воздуху летать, Но и в море, словно рыбы, Не желаем обитать. Ибо там мы без скафандра Смерть найдем себе на дне. И гореть, как саламандра, Нам не нравится в огне. Потому что в этом мире, Грош которому цена, Из стихий числом четыре Нам подходит лишь одна…

Игорь Иртеньев слагает стихи так лихо, словно палит по-македонски с двух рук, и, кажется, нет ничего проще, чем говорить в рифму и в такт.

Рассуждая по-житейски, противоестественно складная и при этом осмысленная речь и есть самое главное и праздничное в поэзии – за что ее любят или не любят. Ведь говорить, в принципе, хоть бы и прозой – сущее мучение: эканье-меканье, слова-паразиты, вспомогательная жестикуляция и страдальческие гримасы от бессилия выразиться точно… А тут находится штукарь, которому эта пытка будто бы нипочем, и весь набор цирковых сравнений – с жонглером, канатоходцем и проч. – применительно к нему совершенно уместен. Причем фокусы он проделывает, как и положено, играючи, будто в свое удовольствие, пусть даже и говорится нередко на довольно невеселые темы:

Прокукарекал петушок, А значит, со двора, Приняв с утра на посошок, Нам трогаться пора. Мы загостились тут с тобой, Пора бы знать и честь, Уже рога трубят отбой, Нам подавая весть. Она не то чтобы блага, Но уж какая есть, И нам остатки пирога, Похоже, не доесть. Сметем же крошки со стола, И в рот себе стряхнем. Спасибо жизнь, что ты была… Да вышла день за днем.

Но так называемую исповедальную лирику, вроде процитированных выше строф, где за героем стихотворения маячит фигура автора, Иртеньев пишет нечасто. Его искусство по преимуществу под стать актерскому. Поэт талантливо подмечает разные оттенки смешного и перевоплощается в соответствующего персонажа, от лица которого и держит речь. Иногда такой творческий метод выходит автору боком: как-то Иртеньев смеха ради «включил» борзописца-проходимца («Ария возвращенца») – и тотчас сделали стойку болваны с патриотическим приветом.

А вот он снова преобразился – и перед читателем потуги важного скудоумия выдать себя за глубокомыслие (что роднит автора с Козьмой Прутковым):

Поскольку есть на свете части света, То где-то быть должны и части тьмы. Но где они? Молчанье… нет ответа. Напрасно бьются лучшие умы…

Когда поэт особенно в ударе, его замечательно несет – точь-в‑точь по известной соленой присказке «слово за́ слово» и т. д.:

Дней прошла регата Пестрой чередой, А ведь был когда-то Я телезвездой. На цветном экране Распушал усы, С Шерон Стоун в бане Сдергивал трусы.

Очень удаются Иртеньеву подделки под дворовый фольклор с его чувствительным бредом:

Люди Эллу прозвали Анжелой За глаза голубые ее, И была она гордой и смелой, Не боялась она никого.

Когда наблюдаешь за работой хорошего мастера, скажем, столяра, помимо всего прочего, впечатляет, что единственная в своем роде вещь сделана при помощи древних как мир и общедоступных инструментов – молотка, стамески, рубанка… Вот и Иртеньев не изобретает велосипеда, используя проверенные приемы комизма, например, – смешение стилей:

Когда пленительных созвучий В душе вскипает торжество, Что мир мне этот злоебучий И обитатели его? ………………………………… Судьба ли в этом виновата, Слепой ли рок тому виной – Меж нами пропасть в три обхвата, И восемь метров глубиной.

Или очень непринужденно приплетает классику:

Убрав с утра пол-литра водки, За пьянство списанный давно, Пилот в засаленной пилотке Грозит сопернику в окно.

Злобы дня в этих стихах много, но дух поэзии живет, где хочет – в фельетоне так в фельетоне. И для ценителя сквозь фельетонную стихию то здесь, то там посверкивают перлы словесности. (Сказав «перлы», один торжественный дурак, будто сочиненный Иртеньевым, попросил у телезрителей прощения за «непарламентское выражение», – честное слово, сам слышал. Извинюсь-ка и я, на всякий случай.)

И на фоне талантливого ёрничества – вдруг снова пафос, причем прямой и праведный, будто пожилой лицедей, переводя дух в гримерной, нехотя вправляет мозги нахальному молокососу:

И не рассказывай мне басни Про то, что не было прекрасней Страны, чем твой СССР. Я сед, а ты, приятель, – сер.

А эти выстраданные строки, в свой черед, сменяются гэгами, безотказными, как вид надутого жлоба, севшего мимо стула, когда разбирает – нет, даже не интеллигентный смех, а какой-то неприличный утробный.

Спасибо Игорю Иртеньеву за весь этот балаган!

Страна моя идет ко дну Со мною заодно, А мне обидно за страну И боязно за дно.

«Пришли такие времена…»

Пришли такие времена, Что мне подсказывает разум: «Товарищ, верь, придет хана И всех накроет медным тазом». Конец истории грядет, Пускай слегка ошиблись майя, Того гляди она придет, На обе левые хромая. Она придет, уж ты поверь, В наш мир, безумием объятый, И постучит сурово в дверь, Как у того глухого в Пятой. И ты взметнешься с ложа вдруг, Пугая домочадцев сонных, И выскочишь на страшный стук В одних сиреневых кальсонах. И двери настежь распахнешь, Но не увидишь никого там И до рассвета не уснешь, Холодным обливаясь потом. Пусть жизнь твоя пустым-пуста, Пусть бога нет, а люди – звери Но, услыхав «та-та-та-та», Молю, не приближайся к двери!

«Ты слышишь, скребется заря у ворот…»

Ты слышишь, скребется заря у ворот, Хорош уже мять простыню. Вставай, поднимайся, безвольный урод, Навстречу грядущему дню. Фабричный гудок протрубил за окном, Говяд пробудились стада, Вставай же – пусть даже в исподнем одном. На подвиг борьбы и труда. Довольно давить безмятежно клопа В объятиях сладкого сна, Ты ж нации совесть сегодня, n’est-ce pas? [1] С тобой лишь воспрянет она. На то тебе лиру Господь и вручал, Чтоб ты ей рассеивал мрак. Уж трижды петух за окном прокричал И свистнул четырежды рак. Собрав по сусекам былой креатив, Вставай, разрази тебя гром, Вселенского зла выходи супротив В обнимку с вселенским добром. Пока твой густой, переливчатый храп Разносится мирно окрест, Борзеет тиран, сатанеет сатрап, Невинность влекут под арест. Но ржет у крыльца в неизменном пальто Твой конь, благородный Пегас, Ведь если не вы, то считай и никто, Одна лишь надежда – на вас.

«Все уже правовая база…»

Все уже правовая база, Все шире беспредела тьма – И это не пустая фраза, Но вывод здравого ума. Пока не все еще прикрыли, Не все прихлопнули пока, Хватай, товарищ, в руки крылья И дуй отсюда в облака. Последняя заря, алея, Последний предвещает день. Так что оденься потеплее – Пальто и валенки надень. Там, в облаках, с питаньем скудно, Комфорта не было и нет, Зато торжественно и чудно, Как нам указывал поэт. Пусть знают злобные уроды, Забывшие про стыд и честь, Остатки жалкие свободы У нас еще в запасе есть. И до конца он не истает, Тот стратегический запас, Пока бессмысленно летает Последний из немногих нас.

«Я верю – поздно или рано…»

Я верю – поздно или рано Наступит он, желанный час, Когда, повергнув власть тирана, Воспрянет креативный класс. Когда у гробового входа С табличкой «enter» на стене Нас примет радостно свобода И удивится: «вы ко мне?».

Плач по Лизавете

Жизнь и так-то не пастила, Даже близко, Так еще коза померла, Звали Лизка. Брык с копыт – и вся недолга, Стоп машина, А ведь были у ней рога В два аршина [2] . Отошла, аккурат, в обед, В полвторого, Пусть была ты, Элизабет, Не корова, Не звучала, как человек, Столь же гордо, Не забыть мне твою вовек Козью морду. Хоть всего-то ты и коза, Нету спора, Но такие встречу глаза, Я не скоро. Молока с тебя, как с козла, Меньше даже, Но не просто пятном была Ты в пейзаже. Пусть твердят, что я зоофил, Враки это, Как сестру я тебя любил, Лизавета. Будь бы даже я древний грек, Типа эллин, – Скотоложства тяжкий грех Непомерен. Да и песня моя о том, Видят боги, Что рогатым быть лучше скотом, Чем двуногим.

«Культурный слой буквально тает…»

Культурный слой буквально тает, Как в вешнем небе облака. Никто газеты не читает, За исключением МК. И я бы записался тоже В его фанатов контингент, Но мне МК читать негоже, Поскольку я интеллигент. Интеллигент – всему основа, Всего причина на Руси. Интеллигент – не просто слово, Но символ нравственной оси, Которая хоть вбита косо И отравляет нам житье, Но все проклятые вопросы Вращаются вокруг нее. К интеллигенции себя я Давно по праву отношу. Не зря, копейку зашибая, Стишок нет-нет да напишу. И в дальнем ящике комода, Забытом, мрачном и пустом, C тех пор, как вышел из народа, Храню Камю четвертый том.

«Дела из рук вон плохи…»

Дела из рук вон плохи Плюс доллар вверх пошел, А при царе Горохе Тут было хорошо? А скажем, при Иване Четвертом? Кто забыл – Безумце и тиране. Эдем у нас тут был? А при Петре Великом, При плотнике-царе, Что был ужасен ликом, Как Ленин в Октябре, Мы разве мед тут пили И кушали халву? А не при нем спалили, Кто скажет мне, Москву Так, что кирпич аж спекся Под яростным огнем? Но, впрочем, я увлекся – Пожалуй, не при нем.

«Движение воздушных масс…»

Движение воздушных масс В отдельно взятый миг Нас поражает всякий раз И ставит нас в тупик. Но можно палец послюнить И вверх его поднять, Чтоб цель движенья объяснить И смысл его понять.

Баллада о полковничьей вдове

На весь военный городок Лихая шла молва, Что, мол, слаба на передок Полковничья вдова. На боевом ее счету Побед росло число Так, что могильную плиту Полковника трясло. Ну ладно б половой гигант, Так ведь любой щенок, Любой сопливый лейтенант Ее утешить мог. В делах амурных зная толк, На резвом топчане Она бы и драгунский полк Освоила вполне. Когда б супруг ее в бою Столь рано не почил, И он бы толику свою, Глядишь бы, получил. И тем сполна бы усладил Иссушенную плоть, Но по-иному рассудил Безжалостный Господь. Жизнь справедлива не всегда, Усвоить всем пора. Одним – счастливая звезда, Другим – земля сыра. Одним – оркестр полковой, Гризеток штабеля, Другим – секвестр половой До полного нуля. Одним – солдатское сукно Да крест над головой, Другим – веселое кино С красавицей-вдовой.

«Где, где он, облик наш моральный…»

Где, где он, облик наш моральный, Сиявший дивной чистотой? Кругом лишь секс царит оральный, И раздается мат густой. Утратив прежнюю духовность, Отбилось общество от рук, Мораль отныне лишь условность, Один пустой для сердца звук. Морали место у параши – Вот главный слоган наших дней, Жизнь без нее намного краше И продолжительней, чем с ней. Давно златые годы эти В туманную умчались даль, Когда была в авторитете В родном Отечестве мораль. Ты жаждешь к прошлому возврата, Мой бедный друг? Какое там, Когда наперсники разврата Наперсниц шпилят по кустам.

«Падет на землю злая тень…»

Падет на землю злая тень И станет жутко и темно, Когда в один ужасный день В стране закончится говно. Ну ладно б нефть, ну, бог с ним, газ, Ну, черт с ним, даже кислород, Но, вычерпав говна запас, Едва ли выживет народ. От века свыше нам дано, Отрада сердцу и уму, Замена многому оно, Да что там многому – всему. Оно для нас вода и хлеб, Основа жизни, соль земли, И нет таких на свете скреп, Что б нас прочней скрепить могли. Мы все по горло в нем сидим, А я так вовсе с головой, И потому непобедим, И оттого – еще живой.

«Это кто всю ночь без сна…»

Это кто всю ночь без сна, Без воды и света Лепит шарик из говна, Уж не я ли это? Если ж нет, то кто тогда, Вызывая трепет Результатами труда, Шарик этот лепит? Может, кто-нибудь из вас, Ловко и умело, Не смыкая карих глаз, Впрягся в это дело? Чтобы время в декабре Не текло без толку, Чтобы было детворе Чем украсить елку.

«Измучен нервными трудами…»

Измучен нервными трудами, И о покое грезя лишь, Все больше я ценю с годами Благотворительную тишь. Да вот хотя бы та же рыба, Подводный обитатель дна, За то одно уж ей спасибо, Что дара речи лишена, Настолько, что простые звуки Числом не более пяти Не может без телесной муки Она на свет произвести. Мир рыб суров и безотраден, В отличие от мира птиц, Ни жестов им язык не даден, Ни даже выраженье лиц. И все же рыбье безъязычье Стократ милее для меня, Чем с перепою пенье птичье Или диджеев трескотня.

«Мысль одна мне душу беспокоит…»

Мысль одна мне душу беспокоит: Вдруг однажды, среди бела дня, Неприметный с виду астероид Ненароком угодит в меня. Вообще-то, рассуждая строго, Шанс подобный невелик совсем – На земле и так народу много, Где-то миллиардов, помню, семь. Чем уж прямо так в толпе сограждан Среди прочих выделяюсь я? Это приключиться может с каждым – Таковы законы бытия. Если применить научный метод, Что уместно было бы вполне, То не факт, что астероид этот Прямо так уж предназначен мне. Есть кому по кумполу попасть им, Если Богу в голову взбредет, Но боюсь, с моим еврейским счастьем, Он в меня как раз и попадет.

«Не верьте рекламе фастфуда…»

Не верьте рекламе фастфуда, Она к заблужденью ведет, Не всякое быстрое блюдо На пользу здоровью идет. Я знал одного человека, Он был неплохой человек, Но стал инвалид и калека, Просроченный съев чебурек. И время спустя небольшое, Каких-нибудь месяца три, Снаружи покрылся паршою И язвой желудка снутри. Плюс почки ему отказали Совместно с кишкою прямой. …Все чаще он спал на вокзале, Не в силах добраться домой. Лежал он, страдальчески морщась, Гонимый пинками взашей, И грязная ругань уборщиц Его достигала ушей. А вскоре под крышкою гроба Обрел свой последний приют. Следите, товарищи, в оба За тем, что в ларьках продают!

«Во времена безблагодатные…»

Во времена безблагодатные В ходу продукты суррогатные На вкус какие-то невнятные, Хоть и похожие на цвет, Я говорю про те, которые, Придуманы в лаборатории, В них, вероятно, есть калории, Но радости при этом нет. Пусть, кто желает, ими травятся, А мне естественные нравятся, И, будучи не в силах справиться С привычкой, что живет в мозгу, К моей родной сорокаградусной, Такой единственной и сладостной С улыбкой приникаю радостной И оторваться не могу. Видать, не зря мои родители Меня зачали в вытрезвителе, Не перейду на заменители, Хоть ты меня озолоти, Хоть расщепи меня на атомы, Но мне с духовными кастратами И с их гнилыми суррогатами, Как ни крути, не по пути.

«Водка – напиток не элитарный…»

Водка – напиток не элитарный, Главное в ней не вкус, а цена. И пусть запомнит Главврач санитарный – Должна быть доступна народу она. Триста целковых не хрен собачий, Спросите на улице хоть кого, Онищенко, правда, считает иначе, – Но это личное дело его. Деньги гребет он совковой лопатой, Счет им давно небось потерял. А педагоги с их нищей зарплатой? А многодетным как быть матерям? А мне, несчастному пенсионеру, От жалкой пенсии их отрывать? А девочку-школьницу взять, к примеру, – Ей что, теперь телом своим торговать? И через год, не снеся позора, Броситься вниз головой с моста. Вот что нас всех ожидает скоро. Нет, кровопийцы, на вас креста!

«Кто не был еще в Уругвае…»

Кто не был еще в Уругвае, Скорей поезжайте туда, Коррупция там нулевая, И в страшном почете нужда. Свобода и равенство с братством Сплелись там в прекрасный узор, Кичиться пред ближним богатством – Неслыханный стыд и позор. Вы б их президента видали, Уж вот кто живет не по лжи, У нас так на Курском вокзале Не выглядят даже бомжи. Альберто Мухика Кордано, Народа радетель и друг, Хранит он на дне чемодана Лишь пару поношенных брюк. И знает весь Монтевидео, Что он, не жалеючи сил, В борьбе за рабочее дело Те брюки до дыр износил. Альберто Мухика Кордано, Дай сил тебе, чудику, бог. Где-где, а у нас и подавно Давно б под забором ты сдох.

«Я пишу вам из Китая…»

Я пишу вам из Китая, Над которым пролетая Из Японии в Непал, Аэробус наш упал. Мы летели в бизнес-классе – Не трястись же в «эконом», Я и мой продюсер Вася. Пили «Чивас» в основном. Мы сперва летели прямо, Не теряя высоту, А потом случилась драма, Потому что на борту Виски больше не осталось, Так как кончился запас, Что нам резко показалось Неприемлемым для нас. Чтоб избегнуть как-то стресса, Не сорваться враз с оси, Предложила стюардесса Нам догнаться «Хенесси». Вася в гневе очень буен, Хоть по жизни он эстет, И поэтому ей в бубен С ходу выписал в ответ. Стюардесса брык с катушек И уперлась в пол башкой, Вася хоть кого затушит, Вася – он у нас такой. Мне внутри шепнуло что-то Подсознания со дна, Что заначка у пилота Непременно быть должна. Чтобы летчик настоящий Да летел без пузыря?! У него ж там черный ящик, С верхом полный вискаря. Открываю дверь в кабину, Говорю: «Врубись, баклан, Или я тут кони кину, Или высосу стакан. Говоря, короче, грубо, Хоть за сколько косарей, Но залить мне нужно трубы И чем раньше, тем быстрей. Вот такая, нах, засада, Вот такая, блин, фигня, И стволом махать не надо Перед носом у меня». Тут мне сзади штурман, падла, Залепил по кочану, И пока я на пол падал, За деталь задел одну. …В общем, сели мы Харбине При отрубленном шасси, Хоть мы тут и на чужбине, Но бухла – косой коси. Наш девиз – ни дня без пьянки, Наша жизнь – сплошной балдеж, Жены наши – китаянки Дети – хрен ваще поймешь. Что касается Непала, Где спиртное не в ходу – Раз уж складно так совпало, То пошел он в Катманду.

«Мы шли с тобою поздней ночью…»

Мы шли с тобою поздней ночью, Точнее, в предрассветный час. Нас было много, но не очень, Точнее, мало было нас. Еще точнее, только двое, Что вдвое больше одного. Лишь ты да я да мы с тобою. А больше точно никого.

«Расчесал до крови репу…»

Расчесал до крови репу, Не могу ни есть, ни пить, Где бы взять такую скрепу, Чтобы разом всё скрепить. Нету почвы под ногами И несутся кувырком Утюги за сапогами, Сапоги за пирогами, Пироги за утюгами, Кочерга за кушаком. Тщетны все усилья власти, Грош цена ее словам, Развалилось всё на части, Закатилось по углам. Это происки Госдепа, Это всё его дела, Ведь была же эта скрепа. Точно помню, что была. Вся такая расписная И размером пять на пять. Где найти ее, не знаю. Да и надо ли искать?

«За каждым движеньем твоим следя…»

За каждым движеньем твоим следя, Любил я тебя с каждым днем Сильнее, и тело мое, зудя, Буквально пылало огнем. Я думал, ты выдающийся вождь И славой затмишь Винниту, А ты оказался лишь мелкая вошь, Сосущая пустоту. И стало понятно – не та уже стать, Не тот размах и масштаб. А мог бы великою вошью стать, Да видно с годами ослаб. Былая сила уже тю-тю, Во всех сочлененьях дрожь. Пора бы уже его и к ногтю, Шепчется молодежь. Но верю я, от судьбы не уйдешь, Судьбу не обманешь, брат, И если другую я выберу вошь, То лишь ядреней стократ.

«В этот город накрепко он впаян…»

«В этот город накрепко он впаян, Десять лет – свидетельство тому. От Тверской до самых до окраин Все вокруг принадлежит ему. По родной земле, ступая крепко, Он идет, великий и простой, Под его под кожаною кепкой Все мы, как под каменной плитой». Прочитал и сам себе не верю, Неужели ж я его кусал? Неужели ж о московском мэре Я когда-то это написал? А сегодня с легкою тоскою Вспоминаю про его дела, Было все же что-то в нем такое… Что не выжег он в себе дотла. Ведь при всей комичности лужковской, При его фантазии дурной, Было видно – это наш, московский, Плоть от плоти. Однокоренной. Что-то вроде Меншикова Сашки – Та же страсть к заморской новизне, Те же неформальные замашки, То же непочтение к казне. Что ни говори, он был фигурой, Как-никак, живое существо. И едва ли киборг вечно хмурый Заменить способен нам его.

Баллада о последнем

Длинная очередь грозной стеной Стояла, как Родина-мать, И вдруг последний, крикнув: «За мной!», Добавил: «Не занимать!». Не знаю, кто был он тот аноним, Чей подвиг в веках не умрет, Но вряд ли бы кто-то встал перед ним, Вздумай он крикнуть: «Вперед!».

«Мы, станичники лихие…»

Мы, станичники лихие, Как ведется с давних пор, Голубой должны стихии Дать решительный отпор. Али наши молодайки Враз нам стали не милы? Али дедовы нагайки Мы попрятали в углы? Куренной наш, хушь партийный, Все ж-ки правильный мужик, Ежли кто ему противный – Шашку наголо и – вжик! Сколь бы ни был знаменит он, Этот самый Элтон Джон, Но не будет содомитом Дух кубанский заражен. Лучше пусть уж Розенбаум Соберет у нас аншлаг, Больно люб он нашим бабам, Государственный казак. Не затем мы снова ростим Свой родной СССР, Чтобы к нам незваным гостем Залетел британский сэр. Лучше в землю ляжем, братцы, Мы за то, на чем сидим, Но своих ориентаций Просто так не отдадим.

«В смрадном мегаполисе…»

В смрадном мегаполисе Пропадаю я, Мне бы за околицей Слушать соловья. Сяду в белу вольвушку, В пол втоплю педаль Да рвану на волюшку, В неоглядну даль, Выйду в степь широкую, Подивлюсь на Русь, Постою, поокаю И назад вернусь.

«Опять какой-то хрен с мигалкой…»

Опять какой-то хрен с мигалкой Промчался вдоль по осевой – Ему вослед грожу я палкой, Воздев ее над головой. Я социального протеста Последний, может быть, певец, И нет мне больше в жизни места: В ней правит бал златой телец. Куда ни плюнь – кругом элита, Элита, блин, кругом одна. Гламурной патокой облита, С экранов пялится она. Чужих наследница традиций, Из грязи в князи разом прыг, Со страшной скоростью плодится, Не прерываясь ни на миг. Она растет, цветет и пахнет (К ней за версту не подойди), Не чувствуя, что скоро жахнет, Да так, что бог не приведи. Элиты на дворе эпоха, И я от ярости бешусь, Поскольку отношусь к ней плохо, Поскольку к ней не отношусь.

«Как мне закон воспринимать…»

Как мне закон воспринимать, Права урезавший поэта? Выходит так, что вашу мать Я не смогу теперь… вот это? (В прошедшем времени глагол, Посредством коего родятся…) Язык без мата так же гол, Как то, чем на ежа садятся. А как нам, кстати, с нею быть, Она ж у нас всего основа, И что, прикажете забыть Нам коренное это слово? Ведь без него мы никуда – Ни в Красну армию, ни в эту, Что именуется… ну да… О ней теперь и речи нету. Как и об этом, как его… Ну этот… непечатный орган, Что свой утратил статус кво И стал унижен и оболган. О, мой язык, как ты померк, Ты весь на грани вымерзанья, За что наш президент подверг Тебя такому обрезанью?

«Иван Сергеевич Тургенев…»

Иван Сергеевич Тургенев, Полузабытый нынче гений, Едва ли мог предполагать, Что некий стихоплет Иртеньев Дерзнет когда-нибудь слагать Свои рифмованные вирши, Где что ни слово – полный бред, На языке, что всех превыше, Которого прекрасней нет. На том великом и могучем, Что нашего отличья знак, Которым, сколь его не учим, Не можем овладеть никак, Поскольку, ткни его едва, Собьешься тут же с панталыку: ГЛОНАСС, КАЛИНА, БУЛАВА – Кто раз услышал те слова, Тот не забудет их музыку. И вот России вдалеке, Хотя не то чтоб так уж очень, По милой родине в тоске Во мраке наступившей ночи, Пишу на этом языке, Пока еще хватает мочи И сил сжимать перо в руке Скорей толчковой, чем рабочей.

«Когда пленительных созвучий…»

Когда пленительных созвучий В душе вскипает торжество, Что мир мне этот злоебучий И обитатели его? Что мне их жалкие потуги, Их мельтешня и копошня, Их толстожопые подруги И худосочная родня? Судьба ли в этом виновата, Слепой ли рок тому виной – Меж нами пропасть в три обхвата И восемь метров глубиной.

«Полагают цель поэта…»

Полагают цель поэта Рвать бутоны наслажденья. Да херня, скажу все это, Извини за выраженье. А бачок, что не сливает? А смеситель, что накрылся? Знал бы я, что так бывает, На дебют когда пустился. Чтобы гребаную дачу Содержать хотя бы как-то, В день по три стиха фигачу, Я фактически де факто. Если ж вдруг трубу в сортире В минус тридцать прорывает, То не то что по четыре, А по пять порой бывает. А когда бы адвокатом Я родился бы в рубашке, Был бы толстым и богатым, В день имел бы по пятнашке, Как какая-нибудь Падва Или таже Кучерена. Мне стихи писать не в падлу, Но обидно охеренно.

Пушкин! Стоять!

Народные избранники, Расправьте ваши лбы. Видать, сорвало краники Вконец у вас с резьбы. Да можно ли, имеючи Мозгов хоть граммов пять, Под Александр Сергеича Столь яростно копать? Он наше все и более, Чтоб знали вы, того. Не зря когда-то в школе я Зазубривал его. Сперва вы власть захапали Незнамо почему, Теперь своими лапами Вы тянетесь к нему. А он не стол обеденный, Не кресло, не буфет, А он, примите к сведенью, Великий наш поэт, Поставлен не для мебели, А для отрады глаз Он был, когда и не было Еще в помине вас. Так пусть на прежнем месте он Стоит, коль уж судьба, На бывшие «Известия» Косясь из-подо лба.

«Вот он сидит, в окно глядит…»

Вот он сидит, в окно глядит, Весь день как падла, И вдруг такое залудит – Хоть стой, хоть падай. И ты попробуй разбери, Тем боле вчуже – Что у поэта там внутри, А что – снаружи.

«Разводит Горький шашни…»

Разводит Горький шашни На Капри со снохой, А граф Толстой по пашне Канает за сохой. «Камаринского» пляшет Есенин в кабаке, А граф как карла пашет В дырявом армяке. Пуляет Маяковский В себя, позоря ЛЕФ, Но граф наш не таковский, Не из таких наш Лев. Не записной оратор, Не сетевой трибун, Но истовый оратай, Родимых бразд топтун. Он сапоги тачает, Глаза продрав едва, Он, как насос, качает Гражданские права. Имен сравнимых много ль В словесности моей? Пожалуй, только Гоголь – И тот, боюсь, еврей.

«Обидно до соплей, что я еврей…»

Обидно до соплей, что я еврей, Ведь мог бы русским запросто сказаться, Национальность маменьки моей Мог попросить у тетеньки из ЗАГСа Вписать в ту пресловутую графу – Авось и не превысилась бы квота, Всего делов-то, извиняюсь, тьфу, Говна-то пирога делов всего-то. Уверен, что пошла навстречу мне Она б легко за шоколада плитку, И стал бы я известен всей стране, Ужо, глядишь, свезло бы недобитку [3] . Я стал бы ослепительно красив, Как бы сойдя с полотен Глазунова, Слух обо мне прошел по всей Руси б Туда-сюда и возвратился б снова, Чтоб знали наизусть мои стихи Те, кто букварь-то сроду не читали, Чтобы меня хотели бы верхи, Чтобы низы могли, хотя едва ли, Чтобы контрольным поцелуем в лоб [4] – Патриотичен, чист и благолепен – Похожий на залупу З. Прилепин Меня благословил, сходя во гроб.

«Нет в мире правды, господа…»

Нет в мире правды, господа, И счастья тоже нет, И я жалею иногда О том, что я поэт. На что уж Бродский был кобель, Куряка и алкаш, Но получил свой Prix Nobel Земеля бывший наш. А тут не куришь и не пьешь, Про баб забыл давно, Но так без цацки и помрешь, Как полное говно.

«Когда женился я на Алле…»

Когда женился я на Алле, Моей теперешней жене, Мне женщины в лицо плевали, И вслед бросали камни мне, И черной грязью поливали, И двери мазали дерьмом, Но подженился я на Алле, Поскольку не блистал умом. Я б и на них женился тоже, Сжигаем половым огнем, Но Алла всех была дороже И дорожает с каждым днем.

«Жизни прожитой по ходу…»

Жизни прожитой по ходу В суматохе мелких дел К человеческому роду Я заметно охладел. Человек, увы, не птица, Не даны ему крыла, В чем мы можем убедиться, Прыгнув на пол со стола. Ладно б только не могли бы Мы по воздуху летать, Но и в море, словно рыбы, Не умеем обитать. Ибо там мы без скафандра Смерть найдем себе на дне. И гореть, как саламандра, Нам не нравится в огне. Потому что в этом мире, Грош которому цена, Из стихий числом четыре Нам подходит лишь одна. Да и с той, как ни обидно, Скоро сверзимся стези. А других пока не видно В непосредственной близи.

Дядя Степа и коллапс

Завалило снегом трассу, Нет для транспорта пути, Все труднее час от часу Эту трассу разгрести. Наш народ в бою не робок, Телом бел и духом смел, Но лекарство против пробок Так найти и не сумел. От Москвы до Ленинграда, Что теперь Санкт-Петербург, Несусветную преграду Возвела погода вдруг. Нет, не просто время года И отрада для ума, Но, скорее, враг народа Наша матушка-зима. А народу не до шуток: Без воды и без еды, Почитай, уж трое суток Ни туды и не сюды. Это ж срам на всю Европу, Это ж полный караул! – Эх, сюда бы дядю Степу, – Кто-то жалобно вздохнул. Вся надежда на Степана: Наш Степан не подведет, Даже если с дельтаплана Ненароком упадет. Он зиме ужо ввалил бы, Он бы нас, убогих, спас, Он бы мигом разрулил бы Этот транспортный коллапс. …Но сидит Степан Степанов В белокаменном Кремле, Полон замыслов и планов, С тяжкой думой на челе. За высокою стеною, Самый близкий и родной, Связь с великою страною Ощущая всей спиной.

«Гляжу – в стакане плещется вода…»

Гляжу – в стакане плещется вода. Ну, думаю, опять землетрясение. Куда бежать? И где искать спасения? Ответа два – нигде и никуда.

«Завесу тайны приоткрою…»

Завесу тайны приоткрою: Тому назад с полсотни лет Я жил с Раисой, медсестрою. В хорошем смысле. Как сосед По необъятной коммуналке, Набитой нищей голытьбой, Где зачастую перепалки Переходили в ближний бой. Муж у Раисы был татарин С неброским именем Ахмет, Ахмета был элементарен Психологический портрет. Высокой страсти не имея К сложению слогов в слова, Он не читал Хемингуэя, И до пяти считал едва. Духовно крайне небогатый Простой советский человек, Ахмет был дворник и лопатой В часы досуга чистил снег. …Утехи наши были жалки, А секс бесхитростен и сер, Мы жили в нищей коммуналке По имени СССР. Мы жили наравне со всеми, Хотя по разным адресам, Друг с другом оттепели время, Сверяя по ручным часам, И до седых мудей дожили. А те, кто померли давно, Про них пусть песен не сложили, Но сняли клевое кино.

«Хоть по жизни я и не философ…»

Хоть по жизни я и не философ И биенья мысли мне чужды, Но имею целый ряд вопросов На предмет общественной нужды. Жизни смысл мне в принципе понятен, Ибо знаю, что нас ждет в конце. Впрочем, есть немало белых пятен На ее веснушчатом лице. Тут недавно вспомнил Соломона, Был такой, кто знает, мудрый царь, Что-то он писал во время оно Про аптеку, улицу, фонарь. Что, мол, в жизни все идет по кругу, Но бывает, что наоборот, И с какого типа перепугу Нам менять вещей привычный ход. Время по своим течет законам Или по понятиям, скорей, В этом я согласен с Соломоном, Несмотря на то, что он еврей. До его допрыгнуть потолка мне Не удастся, чувствую, опять. Только разбросать успеешь камни, Как пора обратно собирать.

«Когда в голове осядет туман…»

Когда в голове осядет туман, И прояснится даль, Я напишу, пожалуй, роман «Как закалялась сталь». Этот роман я увижу во сне, Зря, что ли, сплю на боку, Зюганов с шашкою на коне Там будет на всем скаку Вихрем лететь под красной звездой, Крича истошно: «Поди!», Там Путин будет такой молодой И полный Альбац впереди. Там главный поп осенит крестом Главного пахана, И вместе возлягут они под кустом, Покинув пределы сна. Под револьверный отрывистый лай Пройдет в нем старость моя, В том сне меня будут звать Николай И в нем же ослепну я, Чтоб, снова прозрев, воскликнуть: «Блять, На кой мне вся эта жесть!» …А может, не стоит ту сталь закалять, Оставить, как она есть?

Пятое марта

В пресветлый день Пречистый Бог Верх одержал над Сатаною, Что навсегда, казалось, сдох Той исторической весною, Народа в землю положив Разноплеменного без счета. Но Бог уж плох, а этот жив, – Неужто наш послабже черта?

«Женщина ребенка родила…»

Женщина ребенка родила, Тоже, вы мне скажете, дела, Это так, но в том-то все и дело, Что не просто женщина, а дева. И не просто дева, а Святая, Да к тому ж и на земле Святой. Хоть и верю истово в Христа я, Согласитесь, случай непростой.

«Ветер воет протяжно в печной трубе…»

Ветер воет протяжно в печной трубе, Дом до стука зубов вымерзает к утру, Я считаю, что это происки ФСБ, Жена утверждает, что ЦРУ. Она меня старше на тридцать лет И весит втрое больше, чем я, Так что спорить с ней смысла особого нет: У нее своя семья, у меня – своя. Друзья считают, что я идиот, Поскольку женился когда-то на ней, У нее другое мненье на этот счет, Хотя друзьям наверно видней. Когда-нибудь мы друг друга убьем, Но это когда еще, а пока Нам есть о чем поболтать с ней вдвоем За рюмкой доброго коньяка.

«Есть в графском парке черный пруд…»

Есть в графском парке черный пруд, Там лилии цветут. А у меня на даче сад, Там яблоки висят. Апорт, антоновка, ранет – Каких там только нет. Ранет, антоновка, апорт – Любой на выбор сорт. Я не сказать, что б их фанат, Но будучи женат, Открою вам на склоне лет Семейный свой секрет: Их любит есть моя жена И потому она Цветущий сохраняет вид И волчий аппетит. И с гаком восемьдесят пять Ей нипочем не дать, От силы семьдесят лишь, но И то, когда темно.

«Помню, как покойница-мамаша…»

Помню, как покойница-мамаша, Дитятко качая на руках, Напевала про усадьбу нашу, Что спалили при большевиках. Чтоб избыть обиду вековую, Вставив красной нечисти свечу, Поиметь усадьбу родовую В собственность обратно я хочу. Как когда-то мой коллега Ленский (Если кто «Онегина» читал), Заживу я жизнью деревенской, О которой столько лет мечтал. Я мужчина правил не суровых И до полу дамского охоч, Девок заведу себе дворовых, И менять их буду что ни ночь. Заимею повара француза, Будет кофий мне варить с утра И готовить на обед медузу, А на ужин, как их, фуагра. По привычке многолетней светской, Комильфо, эстет и бонвиван, Познакомлюсь с дочкою соседской, На предмет затеять с ней роман. А потом, глядишь, сыграю свадьбу, Для начала попросив руки, Если снова не спалят усадьбу Мне мои злодеи мужики.

«За террористами охотник…»

За террористами охотник, Порядка мирового страж, Летает в небе беспилотник, Тревожа утренний пейзаж. Пока моя подруга-лира Еще вкушает сладкий сон, Святой борьбе за дело мира Бессонно отдается он. Борьба не терпит остановки, И перерыва на обед, В международной обстановке Царят безумие и бред. Два года за окном бушует Вовсю арабская весна, Но кто и как ее крышует Не знает падла ни одна. А где-то, скажем, под Калугой, А может быть, под Костромой В хибаре, занесенной вьюгой, Обросший, грязный и хромой, Убрав с утра пол-литра водки, За пьянство списанный давно, Пилот в засаленной пилотке Грозит сопернику в окно.

«Мадлен, ты помнишь, как к тебе…»

Мадлен, ты помнишь, как к тебе, Любовного исполнен пыла, Я лез когда-то по трубе? О, как давно все это было. Ты на девятом этаже Встречала своего героя Порой не просто неглиже, Но просто голая порою. С такой округлостью колен, И качества такого кожей, Что мой буквально каждый член Дрожал неудержимой дрожью. Скажи, Мадлен, где та труба, Что нас звала когда-то к бою? Жестоко обошлась судьба Со мною, с нею и с тобою. Хотя с тех пор прошли года И даже пролетели годы, В душе остались навсегда Тобой посеянные всходы. Пускай меня разрушит тлен, Пускай ты станешь праха горстью, Но по трубе к тебе, Мадлен, Нет-нет да зарулю я в гости.

«Вчера на улице столкнулся я с Мими…»

Вчера на улице столкнулся я с Мими, Подругой ветреной былых моих забав. Ах, господа, что время делает с людьми, Но более всего обидно мне за баб. Лишь рассмотрев ее попристальней вблизи, Я понял с ужасом, что то была Зизи.

«Не будучи знаком…»

Не будучи знаком, Осмелюсь доложить – В деревне под замком Мне надоело жить. Я стал душою хмур, И телом нездоров От болботанья кур И пенья комаров, Оббитые углы, Сквозняк из всех щелей, Надсадное курлы Транзитных журавлей. Размокла колея, Облез убогий лес, Херачит Илия В свой ржавый таз с небес. И чары местных краль Не будят естество. Мне эта пастораль, Сказать по правде – во! Боюсь, не доживу Я тут до белых мух, «В Москву, – скулит, – в Москву!» Изнеженный мой дух.

«Так или иначе…»

Так или иначе, Но скорее так. Я завяз на даче – Стоптанный башмак. Не герой-любовник, Не едок сердец – Высохший крыжовник, Желтый огурец. Дней прошла регата Пестрой чередой, А ведь был когда-то Я телезвездой. На цветном экране Распушал усы, С Шерон Стоун в бане Сдергивал трусы. Но адреналина Не воротишь, нет, У ручья с калины Облетает цвет. И с меня он тоже Скоро облетит, Мой возок, похоже, С горочки катит. Мерно обитаю Жизни на краю, Книжек не читаю, Песен не пою. Поливаю грядки, Огород полю, Но в онлайне блядки Как никто люблю.

«Поскольку есть на свете части света…»

Поскольку есть на свете части света, То где-то быть должны и части тьмы. Но где они? Молчанье… нет ответа. Напрасно бьются лучшие умы Об эту величайшую загадку, Увы, но им она не по зубам, А что же мы? Что остается нам? Лишь подчинить себя миропорядку. Не спрашивать: что? как? и почему? Когда? куда? зачем? почем? и сколько? Раз так положено, то значит быть тому. Или не быть? Но вот не надо только Искать разгадку с помощью ума. Она во сне нам явится сама.

«Разверзлась перед нами преисподняя…»

Разверзлась перед нами преисподняя И от судеб защиты не видать. Но чистое натягивать исподнее – Мне кажется, есть смысл обождать. Не так уж долго – три-четыре месяца, Ну хорошо, пускай от силы пять. А там, глядишь, и все уравновесится, И по местам расставится опять. А там, глядишь, затянет преисподнюю Зеленой травкой, мягкой муравой, И вновь обрящет благодать Господнюю Тот, кто из нас останется живой.

«Жизни вялое теченье…»

Жизни вялое теченье Приближается к финалу, Скоро буду снят, похоже, навсегда с повестки дня. Для бесплатного леченья У меня здоровья мало, А для платного леченья мало денег у меня. Видно стал совсем не нужен Я родному государству. Помогать мне, дармоеду, никакого смысла нет. Вот доем холодный ужин – И постылое лекарство, Что как мертвому припарки, вылью на фиг в туалет. А потом слова такие Брошу, граждане, в лицо вам, А потом скажу с последней, древнеримской, прямотой: Оставайтесь, дорогие, Вы в дерьме своем свинцовом И хлебайте полной ложкой без меня густой отстой. Распрощавшись с оболочкой, Я отправлюсь на рассвете, В самый легкий, самый звонкий, самый лучший из миров, Где не буду жалкой строчкой В государственном бюджете, Но кумиром санитарок и любимцем докторов.

«– Что это движется там вдалеке…»

– Что это движется там вдалеке Сквозь клочковатый туман? – Это по Волге плывет по реке Стенька, лихой атаман. Он нам по песне знаком в основном, Русской народной такой, Вот и плывет на челне расписном Матушкой Волгой-рекой. – Что с ним за женщина рядом видна, С виду Лолита [5] точь-в‑точь? – Как, вы не знаете? Это княжна, Персии гордая дочь. – Персии нет средь известных мне стран. Может, какой-то другой? – Персия – чтобы вы знали – Иран. – А, государство-изгой? Обогащает который уран И ободряет ХАМАС? Так и сказали бы сразу – Иран, Я б и не спрашивал вас. – Геополитика… как ни следи, Не поспеваешь за ней. Кстати, что там за херня впереди, Прямо по курсу, точней? – Где-то бинокль тут был у меня… – Вот он, у вас на груди. – Где, говорите вы, эта херня? – Я ж говорю, впереди. – Как мне прикажете вас понимать? Я в этом деле не спец. Это же СТРЕЖЕНЬ!!! Етить твою мать! Все, бля, приплыли, пипец!

«В смертельной битве при Казани…»

В смертельной битве при Казани Мы сдали главный наш экзамен, Войдет в народные сказанья Бессмертный подвиг наш. Ну мы им, гадам, накидали! Ох, мы им там просраться дали, Сгребли считай что все медали – Неловко просто аж. Хотя какое там «неловко»! Тут вам не хипстеров тусовка – Три года длилась подготовка, Бабло рекой текло. Пусть мы лишь бедные студенты, Что подтверждают документы, Но в судьбоносные моменты Преградам всем назло Мы встанем богатырским строем И всех как есть на раз уроем. Когда прикажет быть героем Любимая страна, Команду выполняя четко, Потуже мы забьем зачетку – И по врагу прямой наводкой, Как в день Бородина.

«Натура – дура, жизнь – жестянка…»

Натура – дура, жизнь – жестянка, Судьба – индейка, статус – кво, Одна лишь верная портянка – Отрада сердца моего. Она не рвется и не мнется, Моральный дух ее высок. В час испытаний не согнется, Как младший брат ее – носок. Портянка не боится грязи, Ей черт не брат и грош цена, Не зря в полку отдельном связи Она была мне как жена. С ней познакомился в ЗабВО я В семидесятые года, И братство наше боевое Не прерывалось никогда. Когда нас старшина Подлужный Учил наматывать ее, Считалось роскошью ненужной Любое нижнее белье. Но что-то в ней такое было Превыше разума и сил, Что даже сам начальник тыла Ее по праздникам носил. И в тот момент, когда «Славянку» Врубал оркестр на плацу, Он вдруг разматывал портянку И подносил ее к лицу. …Но времена пришли иные, Перевернулось все вверх дном, Порвались скрепы коренные, Что было явью – стало сном. Ах, где ты, юность огневая? Где тот двадцатилетний я? Прощай, военно-полевая Голубка дряхлая моя. Увы, но боле в этом мире Я оставаться не могу: Тут запах крепче, чем в сортире, И все сильнее жмет в шойгу.

Бирюлевские страдания

До чего же, братцы, клево Жили мы при власти той В нашем милом Бирюлево, В нашей сказке золотой. Черных не было в помине, Дом шурпой не провонял, Славянин на славянине Славянина погонял. Ну, бывало, что по пьяни Муж жене пятак свернет, Так на то ж они славяне, Кто ж их в этом упрекнет. В рамках строгой дисциплины Жизнь размеренно текла, А теперь кругом малины, Шаг не ступишь без ствола. А теперь овощебазу Эти чурки завели, Где толкают нам заразу За последние рубли. А теперь сплошные даги Да свирепые хачи Тащат баб к себе в овраги, Режут странников в ночи. Выражаясь аккуратно, Чтобы не было беды, Хорошо бы, к нам обратно Понаехали жиды. А другого для России Нам спасенья не найти. Черножопые с косыми – Нет страшнее ассорти.

«Жизнь – цепь случайных совпадений…»

Жизнь – цепь случайных совпадений, Неиссякающий сюрприз. В ней масса взлетов и падений И снизу вверх, и сверху вниз. Вот вам пример. Замечу, кстати, Что смысла в нем большого нет: Один мужик упал с кровати И умер через двадцать лет. А мог бы, вы уж мне поверьте, Когда бы на полу он спал, Нелепой избежать бы смерти, Ведь с пола б точно не упал.

«Сединою до срока покрылись власы…»

Сединою до срока покрылись власы, Стан согнулся, а был, словно азимут, прям, Износились мои кружевные трусы, Что в признания знак подарил мне Хайям. – Ты, – сказал, он – предмет этот с честью носи, Этой мой тебе, брат, поэтический дар, В кружевах там сокрыта загадка фарси, Что доныне сумел разгадать лишь Омар. Мне они и сейчас, те трусы, в самый раз, Хоть и тянут порою, признаюсь, в шагу. В них прошел я Тебриз, Исфахан и Шираз, Ночевал с ненаглядной певуньей в стогу. Кстати, мне их когда-то в минуту любви, Как ему нашептал озорник Купидон, Подарил незабвенный Реза Пехлеви, Перед тем как оставить наследственный трон. Подивись на изысканный их силуэт Как изящна, заметь, по краям бахрома. Их просил у меня мой кунак Грибоед, Комильфо, обладатель большого ума. И какой-то довольно смазливый урус, Сторговать их хотел для своей Шаганэ, И кричал, что я выжига, сволочь и трус, Хоть до этого лез обниматься ко мне. Скоро гурий прелестных предстанут красы Перед взором, что был ими с детства маним, А пока что примерь кружевные трусы, Как к лицу они чреслам упругим твоим. Не найдешь ты таких в вашей дикой Руси, Где замкнуты людские сердца на засов, Где шального бабла – хоть косою коси, Но не встретишь на ком-то приличных трусов. Или нитка торчит, или строчка крива, Или краска линяет в горячей воде. Были в Вологде, слышал, у вас кружева, Только Вологда, брат, она сам знаешь где.

«Дело, помню, было на Болотной…»

Дело, помню, было на Болотной, Где в тот день, законности столпы, Мы шеренгой выстроились плотной Против обезумевшей толпы. Что могли мы с голыми руками Противопоставить той толпе, Прущей с абордажными крюками, Кирками, ломами и т. п.? – Только, умоляю, без насилья, – Крикнул командир нам в мегафон. – А иначе не поймет Россия, Свой покрытый славою ОМОН. Дать отпор их озверевшей банде Мы должны одной лишь силой слов, Ведь не зря учил нас мудрый Ганди: «All You Need, товарищи, Is Love». Сможет в это трудное мгновенье Умягчить смятение умов Только хоровое исполненье Ранее разученных псалмов. Но пока споемте для начала, Вместо «Со святыми упокой…», «Во поле березонька стояла…» – Три-четыре! И взмахнул рукой. И взметнулась песня над столицей Голубицей ввысь под облака, И суровых инсургентов лица Посветлели в этот миг слегка. И толпа, что бешено орала, Вдруг спустила пыл на тормозах, И летели наземь либералы, Утирая слезы на глазах.

«– Чижик-пыжик, где ты, падла, был…»

– Чижик-пыжик, где ты, падла, был В грозный час суровых испытаний? На Фонтанке, сука, водку пил? Трахал телок с друганами в бане? Кокс тянул в мохнатую ноздрю, Под столом ширнувшись для начала, В час, когда последнюю зарю, Хлебом-солью родина встречала? Или голым на столе плясал В «Маяке» с Ефремовым Мишаней? Отвечай, пернатый. Что, приссал? Ну так слушай, чмо, тогда ушами. Тут игра серьезная пошла, Собрались мы тут не смеха ради, Тут у нас пудовые дела День и ночь большие крутят дяди. Мы тебе напомним, коль забыл, Что бывает иногда по пьянке, Где, когда, с каким заданьем был Ты шестого мая на Фонтанке. – Отпустите, дяденьки, меня, Я ж для вас практически безвредный, Мне бы только горстку ячменя, Я всего лишь чижик-пыжик бедный, Не губите молодость мою, Дяденьки, на кой оно вам надо, А уж я такого напою, Что и сами будете не рады.

«На днях я наблюдал из автозака…»

На днях я наблюдал из автозака, В лучей закатных вычурной игре, Как закатали мусора Бальзака, Причем не просто де, но Оноре. А вслед за ним в лучах последних солнца, Ногою отоварив по балде, Они упаковали и Альфонса, Но в не привычном смысле, а Доде. Отдавши дань традициям лицейским, Которым с юных лет привержен был: – Друзья, – я обратился к полицейским, – Умерьте охранительный свой пыл. Мы как-никак живем в столичном граде, Среди цивилизованных людей, Неверно лишь к уваровской триаде Сводить многообразие идей. В вас порча сталинизма не изжита, Вот что я вам замечу, господа, Того гляди вы и Андре так Жида, Свинтите, как последнего жида. Мне ваша импонирует готовность, Отстаивать уклад исконный наш, Но существует все-таки духовность. Тут старший мне сказал: – Отзынь, папаш, Коли не хочешь получить по репе, То лучше м о зги не долби тут мне, – И потянулся к той духовной скрепе, Что у него висела на ремне.

К юноше

Окончен бал, погасли свечи, Смахнули крошки со стола, Умолкли пламенные речи, Не перешедшие в дела. Все постепенно входит в норму, На заданный выходит курс И обретает снова форму, Привычный цвет, знакомый вкус Того кондового болота, Что на одной шестой Земли Посредством армии и флота Мы углубляли, как могли. Я не подвержен ностальгии По затонувшему совку, Пускай скорбят о нем другие, Впадая в светлую тоску. И пусть я шляпу не снимаю В знак уважения к нему, Но их хоть как-то понимаю. Тебя вот только не пойму, Когда ты в благородном раже Пылаешь праведным огнем, Хотя его не видел даже, Поскольку не родился в нем. А я не только в нем родился, Но прожил сорок с гаком лет, Пока вконец не убедился, Что счастья в жизни нет как нет. И не рассказывай мне басни Про то, что не было прекрасней Страны, чем твой СССР. Я сед, а ты, приятель, – сер.

«Я много знал людей хороших…»

Я много знал людей хороших, При этом столько же плохих, Но так они друг с другом схожи, Что различить мне трудно их. Живут на свете – и спасибо, Все остальное – ерунда. А вы их различить смогли бы? И как, скажите, если – да?

«Минула страсть, и нет возврата…»

Минула страсть, и нет возврата, И прежним клятвам – грош цена, Ну что ж, невелика утрата, Прощай, наперсница разврата, Отныне лишь любовью брата Могу любить тебя, жена, И то лишь только временами. К чему вся эта суета? Ведь все, что было между нами, Как то: недвижимость, счета, Контрольные пакеты акций, Что так досталось тяжело И с чем так нелегко расстаться, Куда-то раз – и все ушло. Невероятно до смешного, Был целый мир – и нет его, Вдруг ни заводика свечного, Ни пароходика речного, Ни даже клубика ночного – Ну абсолютно ничего. Зато как славно и легко нам, Поди-ка с нас чего возьми, Ведь мы чисты перед законом, А также Богом и людьми. Полураздетые, босые, Мы ваша совесть, честь и власть. И пусть клеветники России Навек свою захлопнут пасть.

На смерть NN

Сегодня умер скверный человек, Изломанный, завистливый и злобный, Он обливал помоями коллег, Но сочинитель был весьма способный. Талантливый, мне скажут. Может быть… Эпитеты оставим некрологу. Ему я морду обещал на днях набить, Но не успел. И слава Богу.

«Вот я стою, не в меру полн…»

Вот я стою, не в меру полн, Потупив очи сиротливо, На берегу простынных волн На фоне энского залива. Зачем я здесь? и кто я тут? Что облик мой напоминает? Как вообще меня зовут? Из окружающих не знает, Боюсь, практически никто. Былая gloria sic transit, Она ушла как в решето, И вряд ли чью-то память дразнит. Хотя бы кто свой взор воздел При виде бывшего кумира. Забвенье – тяжкий мой удел В пустыне чахлой микромира. А ведь когда-то был кудряв, Но все поблекло ныне разом – Мой плащ дыряв, мой стих коряв И все сильней бастует разум. И все он ближе, этот день, Когда уйду неторопливо Я с брега энского залива В Танатоса глухую сень.

«Осенний ветер листья гонит…»

Осенний ветер листья гонит, Стучится в черное окно, Никто давно уж мне не зво́нит И не звони́т никто давно. Не то чтоб все меня забыли Или стал вдруг всем не мил, Но кто в тюрьме, а кто в могиле, А кто и вовсе пол сменил.

«Буря мглою небо кроет…»

Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя. Тот, кто с мылом рук не моет, Тот рискует, не шутя. Руки мыть необходимо Раз, как минимум, в году, Ведь руками хлеб едим мы, Как и прочую еду. Ими женщин обнимаем, Сеем, пашем и куем, Ими деньги мы снимаем, А потом в карман суем. У кого они нечисты, Пусть пеняет на судьбу, Хрен возьмут его в чекисты, Будь семь пядей он во лбу. Знал бы раньше я об этом, Драил руки б от души И не вкалывал поэтом За несчастные гроши, А пошел служить в наружку, Что гораздо веселей. …Выпьем, добрая подружка Бедной юности моей.

«Чтоб краше стало нашим жить соседям…»

Чтоб краше стало нашим жить соседям По заповедной средней полосе, Давайте все куда-нибудь уедем, Куда неважно, важно, чтобы все. Чтоб там, куда в итоге мы приедем, Хотя подозреваю, что не все, Предстала жизнь неведомым соседям В досель еще невиданной красе.

«Привет, немытая Россия…»

Привет, немытая Россия, Я снова твой, я снова тут, Кого, чего ни попроси я, Мне всё как есть и пить дадут. Два года за хребтом Сиона Кормил я по приютам вшей, Пока меня народ Закона Оттуда не попер взашей. Не нужен нам поэт Иртеньев, У нас своих тут пруд пруди, По части этой херотени Мы всей планеты впереди. Хоть Рабинович ты по слухам, Да и по паспорту еврей, Но ты не наш ни сном, ни духом, Чужой, как рылом, так и ухом, Так что вали отсель быстрей. Не видят проку, друг сердешный, В тебе ни Кнессет, ни Моссад, Ступай в свой край глухой и грешный, Покинь наш плодоносный сад. Концы с концами еле-еле Чтобы свести, с большим трудом Продал я виллу в Кармиэле И в Хайфе трехэтажный дом. И вновь ступни свои босые Направил к прежним берегам, Прими меня, моя Россия, Я за плетни твои косые Любую родину продам.

Ария возвращенца

Опять поэта обосрали Буквально с головы до ног. Прими назад меня, Израиль. На твой отеческий порог Я возвращаюсь блудным сыном, Чтобы к ногам твоим припасть, Чтобы целительным хамсином, Как прежде, надышаться всласть. Да, поступил я некрасиво, Как распоследний сукин кот, Гуд бай, немытая Россия, Страна рабов, страна господ. В страну, не знающую мыла, Мне нет обратного пути, Я на Рублевке продал виллу, Чтоб на дорогу наскрести, Потом часы на Спасской башне И стены древнего Кремля, Потом озера, реки, пашни, Равнины, горы и поля. И вот, ободран, нищ, изранен, Унижен, проклят и забыт, Вновь возвращаюсь я в Израиль Налаживать свой скромный быт. Роняя крокодильи слезы, Назад в него ползу ползком, И злые русские березы Грозят мне в спину кулаком.

«Я гляжу на мир с тоскою…»

Я гляжу на мир с тоскою – Он совсем не шоколад. Что бы сделать мне такое, Чтобы жизнь пошла на лад. Чтоб исчезли без следа бы, Зависть, злоба и вражда, Чтоб евреи и арабы Подружились навсегда. Чтобы люди стали братья, Но уменьшились числом, Так, чтоб мог их всех собрать я За обеденным столом.

«Нет, не в есенинском стогу…»

Нет, не в есенинском стогу, Не в шалаше, как В. И. Ленин, На левантийском берегу Лежу, исполнен праздной лени. На свете лучше места нет, Спокойно, сухо и тепло там, Не зря Сусанин сорок лет Водил евреев по болотам В сопровожденьи чад и жен, Пока не молвил горделиво: «Здесь будет город заложен И примет имя Тель-Авива! И пронесет его в веках Через преграды и невзгоды На гордо поднятых руках, Пугая прочие народы. Не я ль от самой Костромы, Надеждой ваши души грея, Через библейские холмы Довел до цели вас, евреи? Когда бы жизнь я за царя Отдал, что прописал мне Глинка, Ее прожил, наверно б, зря, Как в поле жалкая былинка. Но я не Глинка, я другой, Еще неведомый мужчина, И мне царевым быть слугой, Признаться, как-то не по чину. Пусть даже этот царь – Давид, Особой разницы тут нету, Мне неприятен власти вид, И дух мой чужд сему предмету. Мне тяга к странствиям мила И к перемене мест охота, Она сюда и привела Меня из отчего болота. А дивный град я заложил Не под проценты ломовые, Но чтоб народ здесь вольно жил, И не сгибал жестокой выи, Читал бы день и ночь Тору, И пил не воду из-под крана, А только водку поутру. И помнил русского Ивана».

«С годами становясь все старше»

С годами становясь все старше И в корень зла все глубже зря, Я побывал на русском марше В четвертых числах ноября. Потусовался там немножко – И на еврейский марш скорей, Где мне и проломила бошку С Болотной пара хиппарей.

«Все сильнее ощущается…»

Все сильнее ощущается С каждым часом на Руси, Что земля сия вращается Против собственной оси. И придать ей направление, Сообразное уму, Не под силу, к сожалению, Даже Богу самому.

«Страшна в эпоху перемен…»

Страшна в эпоху перемен Ирония судьбы – Россия поднялась с колен И стала на дыбы. И больше сделавшись на вид Самой себя раз в пять, На них она теперь стоит И будет впредь стоять. И наблюдает сверху Бог, От ужаса трясясь, Как мир лежит у русских ног, Уткнувшись мордой в грязь.

«А правда ль, что Америка…»

А правда ль, что Америка – Реальная страна? Поеду-ка, проверю-ка – А вдруг фантом она? Не слишком много шума ли О ней за столько лет? А вдруг ее придумали? А вдруг ее и нет? Ну был я там, допустим, раз Несчетное число, Так мне все это с пьяных глаз Привидеться могло. Пора бы разобраться и Понять, в чем фишка тут. А вдруг там декорации Построил Голливуд? С хайвеями, с развязками, С домами из фольги, Чтоб засирать нам сказками Куриные мозги, Чтоб сексу бы оральному Учить нас с юных лет И облику моральному Чинить тем самым вред. Чтоб, фатою морганою Прикинувшись хитро, Прикрыть свое поганое Пиндосское нутро.

«Из Вашингтонского обкома…»

Из Вашингтонского обкома Опять пришла открытка мне: «Как там насчет порядок дома? Что прогрессивного в стране? Кто в русских президентах ходит? Навальный или кто иной? И что опять там происходит У вас с персидскою княжной? Ее с борта еще кидали… Она, при этом есть, жива? А если нет, как пострадали Ее гражданские права? Возможно, взгляд наш буржуазен, Но он при этом трезв и здрав, И согласитесь – мистер Разин Был в данном случае не прав, Как мистер Ельцин перед этим И первый царь ваш Николай, Но лично вам и вашим детям Мы от душа добра желай. И что насчет перезагрузки, Она по-прежнему в пути? P. S. Мы плохо говорить по-русски, Но понимать тут все почти».

«Мы с товарищем майором за поллитром самогона…»

Мы с товарищем майором за поллитром самогона Проникаемся друг к другу задушевной теплотой, И хотя у нас маленько отличаются погоны, Не могу вам не заметить – человек он золотой. У товарища майора есть в боку такая кнопка, Что нажмешь на эту кнопку – и польется разговор, Хоть полковник и считает, что майор наш глуп как пробка, Я так лично не считаю – ведь не зря же он майор. У товарища майора есть ответ на все на свете, Потому что до всего он крепким разумом дорос. Ты спроси его, к примеру, отчего родятся дети, И буквально в тот же вечер он ответит на вопрос. У товарища майора в голове полно извилин, Сколько точно, я не знаю, но не менее, чем шесть, У него, мне говорили, дома есть ученый филин, А еще ручная жаба и грудная жаба есть. У товарища майора в Кулунде жена Наташа И буфетчица Алена, но уже в Караганде, А его дочура Света вышла замуж за чуваша И бесследно растворилась в окружающей среде. Про товарища майора написал я эту оду, И товарища майора ты при мне попробуй тронь, За товарищем майором я готов в огонь и воду, А потом обратно в воду, а потом – опять в огонь.

«Тут нам головы меняли…»

Тут нам головы меняли, Как положено, раз в год, А меня и не позвали, Так, сказали, мол, сойдет. Ты ж у нас того гляди, Ты уж с этой доходи.

«Что вы всё об этом да об этом?..»

Что вы всё об этом да об этом? Хватит, надоело, вашу мать! Нешто вам, зажравшимся эстетам, Тяготу народную понять? Ваши тили-тили, трали-вали Не по нраву нашему нутру – Вы не жали тут, не шпаклевали, На юру не пряли поутру. Для того ли на духмяных травах Изошла опарой лебеда, Чтобы всех нас – правых и неправых – На попа тут клали в два ряда? Али нас не гнуло, не ломало? Али ни покрышки нам, ни дна? Али и без вас нам горя мало? Али вам и с нами грош цена? Всё б вам так, а не хотите эдак, Чтобы, значит, а не просто чтоб? А не то с размаху напоследок И не так, чтоб абы как, а в лоб. В том порукой наш размах былинный, Домотканой славный стариной, Связанной незримой пуповиной С плоть от плоти статью коренной.

«У меня по части интеллекта…»

У меня по части интеллекта Накопился целый ряд проблем, И когда мой прах поглотит Лета, Это очевидно станет всем. Но пока что интеллектуалом В либеральных я слыву кругах, Где успехом пользуюсь немалым И купаюсь в бешеных деньгах. Так и жить бы дальше без заботы, Барыши плюсуя в тишине, Если б не сплошные идиоты, От которых спасу нету мне. Их когорты не обшаришь глазом, Не упомнишь памятью имен, Я и сам, когда впаду в маразм, В их вступлю Почетный легион. Помню, раньше умных было много, А теперь они наперечет, Мудакам везде у нас дорога, Мудакам везде у нас почет. В них опора наша и основа, Мы от них зависим целиком, Мы не зря впитали это слово Вместе с материнским молоком. Хороша страна моя родная, Много в ней прелестных уголков, Но ее проблема основная – Перепроизводство мудаков.

Мужик и палец

Басня

Один мужик, по жизни португалец, Однажды без труда Себе засунул средний палец Не будем говорить куда. Ему, наверно, просто стало интересно, Просторно будет пальцу там иль тесно. Потом его он многократно Пытался вытащить обратно, Увы, безрезультатно. Так он и ходит с пальцем в этой самой, Являясь иллюстрацией живой Того, как любопытство обернуться может драмой, Коль палец у тебя кривой. Мораль: кто пальцы сильно загибает, Потом бывает, что по полной огребает.

К себе

Не мысля гордый свет забавить, Но правду сызмальства рубя, Я с днем рождения поздравить Хотел бы в этот день себя Литой онегинской строфою. В ней, право, что-то есть такое, Что мне любезно с давних пор До глубины душевных пор – Свобода, легкость, вдохновенье, И ритм, рассчитанный весьма, И блеск игривого ума, И дум высокое стремленье. Все это в наши времена, Увы, не встретишь ни хрена. Но, впрочем, к делу. День рожденья, Особенно когда он твой, Собой являет подтвержденье Того, что ты еще живой. И хоть маячит призрак тлена, К сиделки круглому колену Еще блудливая рука С трудом, но тянется пока. И твой племянник суетливый, Спешащий навестить тебя, Напрасно ждет момент счастливый, Теченье жизни торопя. Не ведая того, что он Наследства загодя лишен. Вернемся к теме. Данный birth day, Как опыт нам гласит отцов И подтверждают в небе звезды, Пал на созвездье близнецов. Не оттого ль наш именинник – Типичный вроде бы сангвиник, То в меланхолию впадет, То вдруг внезапно поведет Себя как истинный холерик И, в трепет приводя родню, Дает по десять раз на дню Ярчайший фейерверк истерик. Как с этим мирится семья, Умом постичь не в силах я. И все ж прими, мой alter ego, От ego primus сей привет, Пусть жизни катится телега Еще под горку много лет. Еще понаведем мы шорох, И есть в пороховницах порох, И даже он, по слухам, сух, Хотя и пострадал от мух. Пора бы завершать колонку, Которую не всем понять. Но за нее поставлю пять Я сам себе. В ней все так тонко, Такой там классный индпошив. Учитесь, нах, пока я жив!

«Так и не стал я инженером…»

Так и не стал я инженером, А если стал бы инженер, То мог бы стать живым примером Для тех же внуков, например, Как исполнитель техзаданий В назначенный судьбою срок. Но вот не стал. К чему рыданий Ненужных яростный поток? Не стал значительным мужчиной, Иной стезе себя обрек, Не побратался я с рейсшиной, Пустой, пропащий человек. Не стал мне кульман лучшим другом И калька верною женой, Ужель эвтерповым недугом Навеки буду я больной? Неужто буду, как прибитый Кастальским гаечным ключом, Навеки пьяный и небритый Ходить, одетый черт-те в чем?

«Пройдут какие-то там годы…»

Пройдут какие-то там годы, Один, ну два десятка лет, И все явления природы Практически сойдут на нет. А если уцелеет что-то И общей избежит судьбы, То лишь изжога да икота, Ну, в крайнем случае, грибы.

«Порой в тиши один грущу…»

Порой в тиши один грущу, Порой на сердце муть и скука, Но лишь едва перепощу Из пожелтевшего фейсбука Друзей прекрасные посты, Что полны дребеденью милой, Как снова прежние мечты Встают во мне со страшной силой.

«Напишу-ка в личку…»

Напишу-ка в личку Всей большой стране, Как вчера синичку Видел я в окне. Маленькую птаху, Крошечный комок Не прибил с размаху, Хоть легко бы мог. Пусть тут бездорожье, Пусть тут дураки, Тварь обидеть Божью Как-то не с руки. Хоть вы не евреи, Как, допустим, я, Надо быть добрее К фауне, друзья.

«Одни лишь мысли о родном фейсбуке…»

Одни лишь мысли о родном фейсбуке Теснят мне грудь, в ночи лишая сна, А вдруг они его прикроют, суки, И нашему сообществу хана. Хоть меж собою не во всем согласно, Хотя приличье чтут не слишком тут, Оно пестро и тем уже прекрасно, Здесь все цветы, какие есть, цветут. Невольно залюбуешься букетом В его (смотрите выше) пестроте: Фашисты, в основном, махровым цветом, А радужным – of course – ЛГБТ. Пускай тут мудаков довольно много, А где их мало, строго говоря, Но чем-то же они угодны Богу – С чего бы вдруг он стал плодить их зря. Я тут кошу под интеллектуала, Мозгами непристойно шевеля, Нас тут таких, признаюсь честно, мало, Бывает, что доходит до нуля.

«Озвучить, чувствую, пора…»

Озвучить, чувствую, пора Давно назревшее признанье – Демисезонная пора Не есть очей очарованье. И в пику гению скажу, Хоть знаю, это неучтиво – И малой доли позитива Я в той поре не нахожу. О, как уныл осенний лес, Как бесконечно депрессивны Внутриутробные осины На фоне выцветших небес. И ощущение тоски, Почти желудочно-кишечной, И насморк этот бесконечный, И вечно мокрые носки, И домовой-антисемит За печкой чем-то там шурует, И управляющий ворует, И дворня наглая хамит. Унылый, беспросветный блюз – Вот что такое осень, дети. А взять весну – всё то же, плюс Сосульки долбаные эти.

«За окном сплошная серость…»

За окном сплошная серость, На дворе сплошная сырость. Мной не то в виду имелось. Как же это получилось? Целый день лежу в постели Вместо утренней зарядки. Пятна трупные на теле Проступают в беспорядке. Взгляд поднимешь – небо хмуро, Взгляд опустишь – грязь по яйца. Среднерусская натура, Чем ты встретила скитальца?

«Все ближе, ближе, ближе…»

Все ближе, ближе, ближе Погожие деньки, Пора вострить нам лыжи, Затачивать коньки, Пора взрывать на тройке Пушистые бразды, Хорош валяться в койке, Отращивать зады. Унынию и скуке Объявим смертный бой, Кончайте киснуть, суки, Держите хвост трубой!

«Денек с утра сегодня солнечный…»

Денек с утра сегодня солнечный, Прошла ненастная пора, И граждане хотя и сволочи, Но не такие как вчера. И настроение повысилось От солнца ласковых лучей. Нет, все же метеозависимость Не просто выдумка врачей.

«Тут у меня спросил один чувак…»

Тут у меня спросил один чувак (Сам по себе он ничего, чувак-то), Как я живу. Да, собственно, никак, Хотя при этом существую как-то, Следя за тем, как протекают дни Сквозь пальцы грязные фирсановского марта. Но чтобы мыслить – тут уж извини, В Фирсановке у нас не чтут Декарта.

«Погода на дворе промозглая…»

Погода на дворе промозглая, Стоит гриппозная весна. Куда ты прешь, моя безмозглая, Моя бесхозная страна? Еще с большим трудом любимая, Худой, видать, я патриот, Никем пока непобедимая, Хотя похоже, что вот-вот. Не вражья сила закордонная, Не злобных недругов навет, Самой собою замордована Сама себя сведешь на нет. Не презирай расчета голого, И нас, убогих, не губя, Включи хоть раз ты буйну голову, Или чего там у тебя.

«В неотвязном мне видится сне…»

В неотвязном мне видится сне, Как отец мой идет по войне, Оступаясь, на землю валясь, Утыкаясь в дорожную грязь, Но опять поднимая себя, С гимнастерки ее отскребя. Он идет, как заклятый, по ней, Хоть ему с каждым шагом страшней, Ведь кругом только смерть и война, Остальное все тонет дыму, И сквозь дым тот победа видна Только мне. Но едва ли ему.

«Ну все, отсохла пуповина…»

Ну все, отсохла пуповина, Что толку разводить ля-ля. Прощай же, ридна Украина! Прими поклон от москаля. Когда б со мною ты осталась, В тебе не чаял бы души, Ты б словно в масле сыр каталась, Теперь поди же, попляши. Теперь, коварная сестрица, Грызи убогие мослы. Нет больше газового шприца И нефтяной его иглы. А есть одно лишь только сало Да самогон из буряка. Кому свой вызов ты бросала, Стремясь сорваться с поводка? Простоволосая, босая, Трясись на холоде теперь, Свой взор завистливый бросая На лакированную дверь. Топчись у западного входа С навек протянутой рукой. На кой тебе твоя свобода? …И вообще она на кой?

Ответ на пост Марины Кудимовой «На площадке танцевальной 41‑й год»

Пока бренчу на лире я, Беспутный рифмоплет, Тамбовская валькирия Готовится в полет. – Отечество в опасности, – Витийствует пиит, – Нам боевой запас нести Тяжелый предстоит. Вставайте, люди русские, Мою услышав речь, Ломайте рамки узкие, Берите в руки меч. В ответ на беснование Бандеровских чертей, Отдайте на заклание Родных своих детей. А я их троеперстием Благословлю своим, Чтоб с пулевым отверстием Спалось бы слаще им.

Крымские напевы

О чем базар, я не пойму? Из-за чего пурга? Ну был я в вашем том Крыму, Говна-то пирога. Ни выпить толком, ни пожрать, Ни пулю расписать, Ну на пляжу позагорать Да пузо почесать. На чахлом полуостровке – Днесь притче на устах – Еще когда-то при совке Я трахался в кустах. Но никаких там райских кущ И близко не видал. Не зря, наверно, мудрый Хрущ Хохлам его отдал Своей мозолистой рукой. Отдал и – с плеч гора. Им бы сгодился и такой, Но нам он нахера?

«Есть многое на свете, друг Горацио…»

Есть многое на свете, друг Горацио, Чего мы не постигнем, хоть усраться, а Того, чего еще постичь с тобой мы в силах, Боюсь, уж не сыскать в пределах милых. Горацио, прохвессор кислых щей, Кому нужны сегодня наши знания? Одною кичей нынче стала Дания. Порвалась связь, а с ней – обмен вещей. Повсюду нечисть вылезла из нор, Вор не в тюрьме сидит тут, а на воре, Стать Черкизоном новым может вскоре Наш древний благородный Эльсинор. Но есть одна великая страна, Где дух живет и право существует, Где повсеместно разум торжествует И бал свой правит вечная весна. Горацио, поехали туда, Со мной ты не останешься внакладе, На кой нам эта местная байда, Мы там кататься будем в шоколаде. На троне там такой крутой пацан, Что и не снилось нашим мудрецам, И лучшие отечества творцы, Отыне славных дел его певцы. Доверимся же, друг мой, небесам, И устремимся в братские объятья, Покуда, сорок тысяч свистнув братьев, Он к нам сюда не завалился сам.

«От нас соседи подустали…»

От нас соседи подустали, И мир для нас не дом родной, Сдается, мы его достали Своей дворовой крутизной. Хоть быть крутыми пацанами, Почетней званья в мире нет, Никто дружить не хочет с нами, Ну разве через интернет. Но хер с ним, с этим интернетом, В проводку лом – и камень с плеч, Ведь речь веду я не об этом, О том свою веду я речь, Что до сих пор, хоть и бывают Такие на земле места, Где нам, скривившись, наливают Четыре раза по полста И кое-как за стол пускают, Про сорок пятый помня год, Но взором нежным не ласкают И плюнуть норовят в компот. Похоже, что не все охочи Нас обожать до дурноты. …Всё не простят триумф наш в Сочи, Неблагодарные скоты.

«Меркнет небо голубое…»

Меркнет небо голубое, Молкнут громкие слова, Дым над гордою трубою Различим уже едва. Света нет в моей каюте И не топлено давно. …Пароход «Владимир Путин» Погружается на дно, С каждым часом все быстрее Достигая глубины, Над водою только реи Да и то с трудом видны. И грозит в иллюминатор В мрачном сумраке морском Чудо-юдо рыба НАТО Мне мохнатым плавником. Но ведь есть же пароходы В этом мире, господа, Где гражданские свободы Расцветают хоть куда, Где народ живет богато, Даже если денег нет. …И зачем, дурак, когда-то Я на этот взял билет.

«Пусть трудной выдалась неделя…»

Пусть трудной выдалась неделя, Но верю в лучший я исход. Все ближе свет в конце туннеля, И этот свет, похоже – тот.

«Мой друг работает на радио „Свобода“…»

Мой друг работает на радио «Свобода», Мужик он неплохой, хотя и враг народа, Причем не просто, а заклятый, Короче, ренегат. Но бабки, сука, там гребет лопатой. А я – народа друг, Практически Марат, Из-за таких вот сук – В штанах с заплатой, С улыбкой вечно виноватой Хожу десятый год Чтоб ненароком не травмировать народ.

«Как вам не знаю – мне покой лишь снится…»

Как вам не знаю – мне покой лишь снится, Такой уж, видно, выпал зодиак. С утра опять вступило в поясницу И до сих пор не выступит никак. А было время – отбивал вприсядку, Чем популярность снискивал в низах, И попадал со ста шагов в десятку Не просто, а с повязкой на глазах. И Жирику прилюдно чистил рыло [6] , И ночевал с Мизулиной в стогу [7] , И что-то между нами даже было, Но что, припомнить точно не могу. Тот факт, что память иногда подводит, Понятно, до добра не доведет, Но главное, что молодость проходит И старость тож того гляди пройдет.

«Вот мой народ, и тут же рядом – я…»

Вот мой народ, и тут же рядом – я. Он в центре, я – традиционно с краю. Счастливая, здоровая семья, Поскольку я другой и знать не знаю. Он – статен, благороден, ясноглаз, Открытый нрав, широкая улыбка, Я – кособокий старый пидарас, Создателя нелепая ошибка. Народу с детства я обязан всем, С народом мне не расплатиться сроду, Поскольку с детства хлеб народный ем И с детства пью народную же воду. Вдыхаю внутрь народный кислород, А углекислый газ – всегда наружу Нарочно выдыхаю, чтоб народ Жил с каждым годом тяжелей и хуже. Когда все соки выпью из него Другому в горло я вопьюсь клыками, Что властно мне диктует естество, Воспитанное долгими веками.

«Начну по порядку – я жив и здоров…»

Начну по порядку – я жив и здоров, Что в сумме не так уж и мало, А если мой облик излишне суров, Что сделаешь – жизнь обломала. В нелегких условиях трудной борьбы Прошли мои лучшие годы – Невзгоды, лишенья, удары судьбы, Лишенья и снова невзгоды. Порою в глазах становилось темно, Порой застилали их слезы, Короче, не жизнь, а сплошное говно – Виньетка сорокинской прозы. Как Пушкин из ссылки однажды писал В письме, адресованном теще: «Другой бы давно уж все нафиг послал, Нашел бы занятье попроще». Другой бы – возможно, но я не другой, Хотя и не Байрон при этом, Который, не будь он с хромою ногой, Не стал бы известным поэтом. А я им являюсь и этим горжусь, Иначе – зачем и рожаться? А я на ногах своих крепко держусь И дальше намерен держаться. Чтоб ими свершать предначертанный путь, Еще они ходят покуда, А если кому он не нравится – пусть, С козлами я спорить не буду.

«Пусть он бесплоден и бескрыл…»

Пусть он бесплоден и бескрыл, Безродный мой Пегас, Я эту землю носом рыл, Как мало кто из вас. И от нее мне не сбежать, Пока по ней хожу, А уж в какой потом лежать Я сам соображу.

«Если кто-то случайно не в теме…»

Если кто-то случайно не в теме, Разрешите тому доложить: Переходим на зимнее время – По нему нам сподручнее жить. Попрощаемся всею страною, Исчерпавшей запасы тепла, С недоделанной нашей весною, Что до лета дожить не смогла. Добрым вспомним усопшую словом, Поднесем от месткома венок, Что ж, при климате нашем суровом Предусмотрен подобный итог. А по мне так зима и не хуже, К ней и тело привычно, и дух, Застегнуться лишь надо потуже Да поглубже надвинуть треух.

«Да так ли уж важны те даты…»

Да так ли уж важны те даты, Те числа, месяца, года… Когда-нибудь или когда-то – Все утекает как вода В песок и в нем не оставляет Ни тени, ни ее следа. …Как вам, не знаю, господа, – Мне лично это не вставляет.

«Утро нежным цветом красит…»

Утро нежным цветом красит Без разбору все вокруг. Что ж нас так с тобой колбасит? Объясни мне, милый друг. Что же на сердце тревога Заворочалась с утра? Вроде выпили немного, Как мне помнится, вчера. И нормально закусили, А не плавленым сырком. Что ж мы снова о России Молотили языком? Мало, что ли, стран на свете, Где не всё, как тут, вверх дном, Что же мы с тобой, как эти, Все талдычим об одном? Ведь давно мы тему эту Обсосали до мослов. Что, других уж больше нету В лексиконе нашем слов, При запасе столь богатом, Что не снилось даже вам? Неужели только матом Со слезами пополам?

«Прокукарекал петушок…»

Прокукарекал петушок, А значит, со двора, Приняв с утра на посошок, Нам трогаться пора. Мы загостились тут с тобой, Пора бы знать и честь, Уже рога трубят отбой, Нам подавая весть. Она не то чтобы блага, Но уж какая есть, И нам остатки пирога, Похоже, не доесть. Сметем же крошки со стола И в рот себе стряхнем. Спасибо, жизнь, что ты была… Да вышла день за днем.

«Дни идут, шагают годы…»

Дни идут, шагают годы, Словно рота на плацу, Нашей жизни эпизоды Приближаются к концу. До последнего финала, До отметки роковой Остается крайне мало. И пока еще живой, Собирай-ка, брат, манатки В свой сиротский узелок И тикай во все лопатки В заповедный уголок Весь такой антивоенный, Словно мира марш-бросок. На краю большой Вселенной, От дверей наискосок, Где, глаза свои слепые Устремляя в мир иной, Обойдет нас энтропия, Дай то Боже, стороной.