Некомпетентность правит бал,
Упала вниз боеготовность,
Цинизм вконец заколебал,
Заколебала бездуховность.
Споили начисто народ,
Идею свергли свергли с пьедестала,
Вдов стало меньше, чем сирот,
Сирот практически не стало,
Наука полностью в огне,
Искусство там же, но по пояс.
Никто не моется в стране,
Лишь я один зачем-то моюсь.
Кому-то эта фраза
Покажется пошла,
Но молодость, как фаза
Развития прошла,
Беспечные подруги
Давно минувших дней
Уже не столь упруги,
Чтоб не сказать сильней.
А те, что им на смену
Успели подрасти,
Такую ломят цену,
Что господи прости.
В одном практически шнурке
Да с носовым платком
Из дома выйду налегке
Я, замыслом влеком.
Ступая с пятки на носок,
Пойду за шагом шаг,
Мину лужок, сверну в лесок,
Пересеку овраг.
И где-то через две строки,
А может, и одну,
На берег выберусь реки,
В которой утону.
Меня накроет мутный ил
В зелёной глубине,
И та, которую любил,
Не вспомнит обо мне.
Какой кошмар – пойти ко дну
В расцвете зрелых лет!
Нет, я обратно разверну
Свой гибельный сюжет.
Мне эти берег и река
Нужны как греке рак.
Неси меня, моя строка,
Назад через овраг.
Преодолей в один прыжок
Бездарный тот кусок,
Где прежде, чем свернуть в лесок,
Я миновал лужок.
Верни меня в родимый дом,
Откуда налегке
Ущербным замыслом ведом
Попёрся я к реке.
Взамен того, чтоб в холодке,
Колеблем сквозняком,
Висеть спокойно на шнурке,
Прикрыв лицо платком.
Трудно тем на свете очень,
У кого сосед маньяк,
Всю дорогу озабочен –
Где, когда, кого и как.
Тем живётся много проще,
У кого сосед енот,
И мозги он прополощет,
И рубашку простирнёт.
У кого сосед японец,
Тем легко на свете жить,
Можно запросто червонец
У японца одолжить.
У кого сосед Каспаров,
Тем не жизнь, а благодать,
Ведь с Каспаровым на пару
Можно партию сгонять.
Лучше всех тому живётся,
У кого майор сосед,
Если вдруг война начнётся,
Всех убьёт, майора – нет.
С улыбкой мимолётной на устах,
В поток различных мыслей погружённый,
Брожу порой в общественных местах,
Толпой сограждан плотно окружённый.
Как мне они физически близки,
Те, за кого пред небом я в ответе –
Солдаты, полотёры, рыбаки,
Саксофонисты, женщины и дети.
Предмет их лихорадочных надежд,
Весь замираю от стыда и муки,
Когда моих касаются одежд
Их грязные доверчивые руки.
Чем я могу помочь несчастным им,
Чего им ждать от нищего поэта,
Когда он сам отвержен и гоним,
Как поздний посетитель из буфета.
Просыпаюсь с бодуна,
Денег нету ни хрена.
Отвалилась печень,
Пересохло в горле,
Похмелиться нечем,
Документы спёрли,
Глаз заплыл,
Пиджак в пыли,
Под кроватью брюки.
До чего ж нас довели
Коммунисты-суки!
Жизнь проходит как-то глупо,
Тусклы стали будни.
Съешь в обед тарелку супа
Да тарелку студня.
Ну ещё стакан компота,
Два уже накладно.
Нет, неладно в жизни что-то,
Что-то в ней неладно.
Бывало, выйдешь из трамвая,
Бурлит вокруг тебя Москва,
Гремит музыка половая,
Живые скачут существа.
Цыганы шумною толпою
Толкаю тушь по семь рублей,
Еврей пугливый к водопою
Спешит с еврейкою своей.
Дитя в песочнице с лопаткой
На слабых корточках сидит,
А сверху боженька украдкой
За всеми в дырочку следит
Озонную.
Ах, что за женщина жила
У Курского вокзала,
Она и ела, и пила,
И на трубе играла.
Ходила голая зимой,
Любила Вальтер Скотта
И открывала головой
Никитские ворота.
Паря меж небом и тюрьмой,
Она в любом контексте
Всегда была собой самой,
Всегда была на месте.
Мы с нею не были близки
И рядом не летали,
Она разбилась на куски
И прочие детали.
А я, я что, я вдаль побрёл,
Ушибленный виною,
Её тифозный ореол
Оставив за спиною.
Не могу не вспомнить факта,
Происшедшего со мной,
На коне я ехал как-то
В день весенний выходной.
Ехал, значит, на коне я,
Ехал, стало быть, на нём,
У него я на спине я
Ехал я весенним днём.
Так и ехали мы двое,
По дороге семеня –
На спине я у него я,
Между ног он у меня.
Были мы душой одною,
Были телом мы одним,
То ли он ли подо мною.
То ли я ли по-над ним.
Оставил мясо я на кухне,
А сам пошёл в консерваторию,
Оно возьми да и протухни,
Такая вышла с ним история.
Но над утратой я не плачу
И на судьбу роптать не смею,
Ведь стал духовно я богаче,
Хотя физически беднее.
Дружно катятся года
С песнями под горку,
Жизнь проходит, господа,
Как оно ни горько.
Ёлки-палки, лес густой,
Трюфели-опята,
Был я раньше мен крутой,
Вышел весь куда-то.
Ноу смокинг, ноу фрак,
Даже хау ноу,
У меня один пиджак
Да и тот хреновый.
Нету денег, нету баб,
Кончилась халява,
То канава, то ухаб,
То опять канава.
Пыльной грудою в углу
Свалена посуда,
Ходит муха по столу,
Топает, паскуда.
На гвозде висит Ватто,
Подлинник к тому же,
На Ватто висит пальто,
Рукава наружу.
У дороги две ветлы,
Вдоль дороги просо,
Девки спрыгнули с иглы,
Сели на колёса.
Не ходите, девки, в лес
По ночам без мамки,
Наберёте лишний вес,
Попадёте в дамки.
Не ходите с козырей,
Не ходите в баню,
Ты еврей и я еврей,
Оба мы цыгане.
За высоким за забором
Гордый рыцарь в замке жил,
Он на всё вокруг с прибором
Без разбора положил.
Не кормил казну налогом,
На турнирах не блистал
И однажды перед Богом
Раньше времени предстал.
И промолвил Вседержитель,
Смерив взглядом гордеца:
– С чем явился ты в обитель
Вездесущего отца?
Есть каналы, по которым
До меня дошёл сигнал,
Что ты клал на всё с прибором.
Отвечает рыцарь: клал!
Клал на ханжеский декорум,
На ублюдочную власть
И ad finem seculorum[ 1 ]
Собираюсь дальше класть.
Сохранить рассудок можно
В мой жизни только так,
Бренна плоть, искусство ложно,
Страсть продажна, мир – бардак.
Не привыкший к долгим спорам,
Бог вздохнул: ну что ж, иди,
Хочешь класть на всё с прибором,
Что поделаешь, клади.
Отпускаю, дерзкий сыне,
Я тебе гордыни грех,
С чистой совестью отныне
Можешь класть на всё и всех.
И на сём визит свой к Богу
Гордый рыцарь завершил
И в обратную дорогу,
Помолившись, поспешил.
И в земной своей юдоли
До седых дожив годов,
Исполнял он Божью волю,
Не жалеючи трудов.
Как хорошо, что мы успели.
А ведь могли бы опоздать,
Как хорошо, что всё не съели,
И даже было что поддать.
И что положено вручили,
И был к столу допущен всяк.
Как хорошо, что проскочили,
Могли б и мордой об косяк.
Провёл я молодые годы
На лоне девственной природы,
Природы девственной на лоне,
Режима строгого на зоне.
На зоне строгого режима,
На фоне полного зажима
Считал закаты и восходы
В местах лишения свободы.
И все моральные уроды,
И все духовные кастраты
Со мной считали те восходы,
Со мной считали те закаты.
И покидая мир греховный,
Перемещался в мир астральный
То вдруг один кастрат духовный,
То вдруг другой урод моральный.
Три Петра и два Ивана,
Два Ивана, три Петра
Просыпались утром рано
И херачили с утра.
И завидовал им пьяным,
Двум Иванам, трём Петрам,
Трём Петрам и двум Иванам
Чёрной завистью Абрам.
На столе часы стоят,
Но на первый только взгляд.
На порой они идут,
Отмеряя ход минут.
Отмеряя ход минут,
По столу часы идут,
Вот до краешка дойдут
И оттуда упадут.
На пол часики упали
И лежат. На третий взгляд.
А на первый, как вначале
Было сказано, стоят.
Это что ж это такое?
И на что ж это похоже?
Ведь лежать не можно стоя
И стоять не можно лёжа.
Можно ж нервный тик
Заработать так. Тик-Так.
Ничего мне так не надо,
Ничего мне так не нужно,
Как гулять с тобой по саду
Органично, ненатужно.
Как забывши, час который
И какое время года,
Наслаждаться дивной флорой,
Достиженьем садовода.
Как, обняв тебя рукою,
Чувств отдаться Ниагаре,
Как упасть с тобой в левкои
В ботаническом угаре.
И волос твоих коснуться,
И, как контур, возбудиться,
И забыться, и уснуться,
И вовек не разбудиться.
Она лежала на кровати,
Губу от страсти закусив,
А я стоял над ней в халате,
Ошеломительно красив.
Она мою пыталась шею
Руками жадными обнять,
Ей так хотелось быть моею.
И здесь я мог её понять.
Я раньше был подвижный хлопчик,
Хватал девчонок за трусы,
Но простудил однажды копчик
В интимной близости часы.
Недвижность мною овладела
Заместо прежнего огня,
Ах, девы, девы, где вы, где вы,
Почто покинули меня?
Весь горизонт в свинцовых тучах,
Где стол был яств, стоит горшок,
Умчался фрикций рой летучих,
Весёлый петинг-петушок,
Откукарекавшись навеки,
Вот-вот начнёт околевать,
Подайте, граждане, калеке,
Подайте женщину в кровать.
Я обычно как напьюсь,
Головой о стенку бьюсь.
То ли вредно мне спиртное,
То ли просто возрастное.
С другом мы пошли к путанам,
Там сказали: – от винта! – нам.
– За бумажные рубли
Вы бы жён своих могли.
Меня спросили на иврите:
– Вы на иврите говорите?
А я в ответ на чистом идиш:
– Ты чё, в натуре, сам не видишь?!
– И неимущим, и богатым
Мы в равной степени нужны, –
Сказал патологоанатом
И вытер скальпель о штаны.
Твои глаза синее озера,
А может быть, ещё синей,
Люблю тебя сильней бульдозера,
А может быть, ещё сильней.
И за что такую тлю
Я, козёл, тебя люблю?
Не нам бродить по тем лугам,
Не нам ступать на те отроги,
Где зреет дикий чуингам,
Пасутся вольные хот-доги.
Не с нашей трудною судьбой,
Во власть отдавшись томной неге,
Небрежно закурить плейбой,
Лениво отхлебнув карнеги.
Не наши стройные тела
Гавайским обдувать пассатам,
Не нас природа родила
Под небом звёздно-полосатым.
А в том краю, где нас на свет
Произвела она когда-то,
Почти и разницы-то нет
В словах «зарплата» и «заплата».
Я не был никогда в Монголии,
Где от кумыса нету спасу,
Где круглый год цветут магнолии,
Согласно сообщеньям ТАССа.
Там что ни житель – то монгол,
А что ни лошадь – то Пржевальского,
Там все играют в халхинбол,
Но из ключа не пьют кастальского.
Я не был никогда в Венеции –
Шамбале кинематографии,
Где драматургов нету секции,
Что в переводе значит – мафии.
Там время сжато, как пропан,
И вечность кажется минутою,
Там чуть не помер Томас Манн,
А может, Генрих – я их путаю.
Я не бывал в стране Муравии,
Где ям не меньше, чем ухабов,
Я также не бывал в Аравии,
Ну что ж, тем хуже для арабов.
Но я бывал в Голопобоево,
Чьи жители клянут Арабова,
Раскаты дикой лиры коего
Лишает их рассудка слабого.
Там низок уровень культуры
И редко слышен детский смех.
Ты лучше их не трогай, Юра,
Убогих, Юра, трогать грех.
Я шёл к Смоленской по Арбату,
По стороне его по правой,
И вдруг увидел там Булата,
Он оказался Окуджавой.
Хотя он выглядел нестаро,
Была в глазах его усталость,
Была в руках его гитара,
Что мне излишним показалось.
Акын арбатского асфальта
Шёл в направлении заката…
На мостовой крутили сальто
Два полуголых акробата.
Долговолосые пииты
Слагали платные сонеты,
В одеждах диких кришнаиты
Конец предсказывали света.
И женщины, чей род занятий
Не оставлял сомнений тени,
Раскрыв бесстыжие объятья,
Сулили гражданам забвенье.
– Ужель о том звенели струны
Моей подруги либеральной?! –
Воскликнул скальд, меча перуны
В картины адрес аморальной.
Был смех толпы ему ответом,
Ему, обласканному небом…
Я был, товарищи, при этом,
Но лучше б я при этом не был.
Весь обьят тоской вселенской
И покорностью судьбе,
Возле площади Смоленской
Я в троллейбус сяду «Б».
Слёзы горькие, не лейтесь,
Сердце бедное, молчи,
Ты умчи меня, троллейбус,
В даль туманную умчи.
Чтобы плыл я невесомо
Мимо всех, кого любил,
Мимо тёщиного дома,
Мимо дедовских могил.
Мимо сада-огорода,
Мимо Яузских ворот,
Выше статуи Свободы,
Выше северных широт.
Выше площади Манежной,
Выше древнего Кремля,
Чтоб исчезла в дымке нежной
Эта грешная земля.
Чтоб войти в чертог твой, Боже,
Сбросив груз мирских оков,
И не видеть больше рожи
Этих блядских мудаков.
Ещё в туманном Альбионе
Заря кровавая встаёт,
А уж в Гагаринском районе
Рабочий день копытом бьёт.
Встают дворцы, дымят заводы,
Владыка мира правит – труд,
И окружающей природы
Ряды радетелей растут.
Мне всё знакомо здесь до боли,
И я знаком до боли всем,
Здесь я учился в средней школе,
К вопросам – глух, в ответах – нем.
Здесь колыбель мою качали,
Когда исторг меня роддом,
И где-то здесь меня зачали,
Что вспоминается с трудом.
Здесь в комсомол вступил когда-то,
Хоть ныне всяк его клеймит,
Отсюда уходил в солдаты,
Повесток вычерпав лимит.
Прошёл с боями Подмосковье;
Где пахнет мятою травой,
Я мял её своей любовью
В период страсти роковой.
Сюда а победою вернулся,
Поскольку не был победим,
И с головою окунулся
В то, чем живём и что едим.
Я этим всем, как бинт пропитан,
Здесь всё – на чём ещё держусь,
Я здесь прописан и прочитан,
Я здесь затвержён наизусть.
И пусть в кровавом Альбионе
Встаёт туманная заря, В родном
Гагаринском районе
Мне это всё – до фонаря!
Уходит в плаванье матрос,
На берегу жена рыдает.
Его удача ожидает,
Её судьба – сплошной вопрос.
На нём широкие штаны.
Он в них прошёл огонь и воду,
Но моде не принёс в угоду
Их непреклонной ширины.
На ней забот домашних груз,
Ночей бессонных отпечаток,
Да пара вытертых перчаток,
Да полкило грошовых бус.
Мгновений бег неумолим.
В преддверьи горестной разлуки
Она заламывает руки,
Расстаться не желая с ним.
Со лба откинув прядь волос,
В глаза его глядит с мольбою.
Перекрывая шум прибоя,
Целует женщину матрос.
И утерев бушлатом рот,
Он говорит, прощаясь с нею,
Что море вдаль его зовёт,
Причём чем дальше, тем сильнее.
Матрос уходит в океан.
Его шаги звучат всё глуше,
А женщина стоит на суше,
Как недописанньй роман.
Мне эту сцену не забыть –
Она всегда передо мною.
Я не хочу матросом быть
И не могу – его женою.
На Павелецкой-радиальной
Средь ионических колонн
Стоял мужчина идеальный
И пил тройной одеколон.
Он был заниженного роста,
С лицом, похожим на кремень.
Одет решительно и просто –
Трусы,
Галоши
И ремень.
В нём всё значение имело,
Допрежь неведомое мне,
А где-то музыка гремела
И дети падали во сне.
А он стоял
Мужского рода
В своём единственном числе,
И непредвзятая свобода
Горела на его челе.
Сгущалась тьма над пунктом населённым,
В ночном саду коррупция цвела,
Я ждал тебя, как свойственно влюблённым,
А ты, ты, соответственно, не шла.
Я жаждал твоею коснуться тела,
Любовный жар сжигал меня дотла,
А ты придти ко мне не захотела,
А ты, смотрите выше, всё не шла.
Полночный сад был залит лунным светом,
Его залил собою лунный свет.
Сказать такое – нужно быть поэтом,
Так написать способен лишь поэт.
Поэт он кратким должен быть и точным,
Иначе не поэт он, а фуфло.
Короче, я сидел в саду полночном,
А ты, как чмо последнее, не шло.
Только сел – звонят. Давай скорее.
Тут у нас такое – обалдеешь.
Я такси хватаю. Мчимся пулей.
По дороге мужика сбиваем.
Приезжаем. Вроде всё нормально.
Ну не то, чтоб прямо всё в ажуре,
Но, по крайней мере, чисто внешне,
Чисто визуально, как обычно.
Я, как идиот, обратно еду.
По дороге в самосвал въезжаем.
Хорошо ещё таксист был пьяный.
А иначе б – страшно и подумать.
Слава богу, жив ещё остался,
Но пока мотался по больницам,
Дочка замуж вышла. За румына.
Только нам румынов не хватало.
Я вчера за три отгула
Головой упал со стула
Поначалу-то сперва
Подписался я за два,
Но взглянув на эти рожи,
Нет, решил, так не пойдёт,
И слупил с них подороже,
Я ж не полный идиот.
Ночь темна, как камера обскура,
Дремлет населения душа
У высоких берегов Амура
И на диком бреге Иртыша.
Наготу слёта прикрыв рукою,
Спишь и ты, откинув простыню…
Что бы мне приснить тебе такое?
Хочешь, я себя тебе присню?
Знай, что я не снюсь, кому попало,
Редким выпадала эта честь.
Денег я беру за это мало –
У меня и так их много есть.
Я в любом могу присниться виде,
Скажем, в виде снега и дождя,
Или на коне горячем сидя,
Эскадрон летучий в бой ведя.
Хочешь – стану юношей прекрасным,
Хочешь – благородным стариком,
Хочешь – сыром обернусь колбасным,
А не хочешь – плавленым сырком.
Иль, принявши образ чайной розы,
У Хафиза взятый напрокат,
Я вплыву в твои ночные грёзы,
Источая дивный аромат.
Я войду в твой сон морским прибоем,
Шаловливым солнечным лучом…
Спи зубами, милая, к обоям
И не беспокойся ни о чём.
Не доливайте водку в пиво,
Во-первых, это некрасиво.
А во-вторых, снижает слог,
А в-третьих, просто валит с ног.
Не прочищайте пальцем носа,
На это в свете смотрят косо.
Как светских тонкостей знаток,
Рекомендую всем платок.
Не зажимайте дам в парадном,
При здешнем климате прохладном
Столь безыскусный стиль сулит
Партнёрам лишь радикулит.
Не гладьте брюки на ночь глядя,
Поскольку брюки на ночь гладя,
Придётся снять их всё равно,
Чтобы не выглядеть смешно.
Не доверяйте акушерам,
Они завидуют в душе вам.
Когда ж придёт пора рожать,
Услуг их следует бежать.
Не ешьте курицу с соседом,
По понедельникам и средам.
А, впрочем, и в другие дни
Старайтесь есть её одни.
Не всё, прочитанное вами,
Возможно выразить словами,
Но тайный смысл заветных строк
И вам откроется в свой срок.
Уронил я в унитаз
Как-то тут намедни
Свой любимый карий глаз.
Правый. Предпоследний.
Глянул он прощальным взором,
Голубиным оком
Прямо в душу мне с укором,
Уносясь потоком.
И с тех пор всё снится мне
Ночью в тишине,
Как он там ресницами
Шевелит на дне.
Будь я малость помоложе,
Я б с душою дорогой
Человекам трём по роже
Дал как минимум ногой.
Да как минимум пяти бы
Дал по роже бы рукой.
Так скажите мне спасибо
Что я старенький такой.
Москва 1995
