— Любите марки, капитан?

Шанталь, наклонившаяся над столом, выглядела донельзя соблазнительно, и я предположил, что «марки» — это кодовое слово, означающее нечто другое. Оказалось, что это отнюдь не так.

— Я о почтовых марках. Вы марки когда-нибудь собирали?

Я покачал головой, удивившись при этом, почему у Мориса, сидящего во главе стола, такой вид, будто он предчувствует недоброе, однако Шанталь продолжала:

— У меня великолепная коллекция марок. Если хотите, пойдемте наверх, я покажу вам свою коллекцию.

Ну что сказать об этих гнусных марках? Они были изящно размещены на вкладных листах плотной бумаги и снабжены надписями, сделанными каллиграфическим почерком. Шанталь листала страницы, торопливо переворачивая толстых французских сановников в миниатюре, а также банальные аллегорические виды Франции и ее провинций. На минуту Шанталь задержалась на новенькой серии с изображением военных эпизодов — сценок, свидетельствующих о «величии и тяготах солдатской жизни». К примеру, на марке ценой в один франк были изображены закутанные в медвежьи шкуры наполеоновские императорские гвардейцы, устало бредущие по сугробам, а сзади и справа от них — юноши в военной форме, вытянувшие руки в нацистском приветствии. На каждой марке стояла геральдическая печать — сложная монограмма с мечом и большой буквой «V», увенчанная стальной каской. Я наклонился, чтобы разобрать надпись на марках: «Французский добровольческий антибольшевистский легион», а Шанталь в это время положила руку мне на плечо.

— Марки полевой почты с Русского фронта. Дядя Меликян служил во Французском легионе, когда Паулюс капитулировал в Сталинграде. После этого он пропал без вести. Но давайте посмотрим этот альбом…

Она села на пол, поджав ноги по-турецки. Ее длинное платье, не подходившее для этой позы, растянулось до предела. Я устроился рядом, и, сидя на полу, мы принялись разглядывать ее коллекцию немецких марок. Тогда я еще не знал Шанталь, и те в высшей степени невинные полчаса были сродни страшному сну, в котором в любой момент могло произойти нечто столь же странное, но гораздо более неприятное.

— Вот видите, совсем другой стиль.

Скаковые лошади, оперные театры, дирижабли — на что я должен был смотреть, что искать? Некоторое время Шанталь с волнением следила за выражением моего лица, а потом, словно сосредоточившись на попытке внушить мне некую мысль, очень медленно заговорила:

— Таких марок больше не выпускают… Совсем другой стиль, не такой, как у нынешних марок… Это целый мир, который мы потеряли. Смотрите! — (Коротко стриженный юноша, играющий сигнал на горне.) — Этот мальчик не знает сомнений… А вон та марка! — (Современное здание в Бреслау — в серии, выпущенной в честь спортивных состязаний, состоявшихся там в тридцать восьмом году.) — В этих контурах тоже не видно сомнений… А эта! — (В том же комплекте — старое здание в Бреслау.) — Видите? Они разные, и тем не менее похожи. Тогда, до войны, в строительстве сохранялись европейские традиции. Европа не была американской колонией… Ну разве он не восхитителен? — (Конь, выигравший Кубок Вены в сорок третьем году.) — Разве не великолепен? Мы разводим чистокровных лошадей со времен Карла Великого и его рыцарей, так почему бы не начать разводить чистокровных людей?.. Смотрите! — (Зигфрид, стоящий на коленях над затянутой в стальной корсет валькирией.) — Как и сам Вагнер, эта марка доказывает нам, что можно быть сильными и в то же время прекрасными.

Мне стало неудобно сидеть на полу, и я поднялся. Шанталь принялась ощупью искать свой мундштук, а потом сигареты. Я нашел ей пепельницу.

— В нынешней Франции, в нашей Франции времен подлых ренегатов — Мендес-Франса, Блюма, Миттерана, — после войны стало модно высмеивать девиз «Сила через радость». Но, капитан… простите, Филипп… Филипп, как по-вашему, будут нам доставлять радость эти непонятные фильмы авангардистов с левого берега Сены, эти наркотики и коктейли из Америки, негритянская музыка и ложь, которую распространяют французское радио и телевидение? Поверьте, Филипп, я говорю на основании личного опыта. Женщина и та способна понять, какую радость приносит сила — и сколько сил придает радость.

Шанталь покраснела. Протянув руку, она вынудила меня снова опуститься на колени. Потом погасила окурок. Несомненно, Легион и офицерская столовая сделали мои эмоциональные рефлексы более грубыми, и все же я подумал: «Может, уже настал удобный момент? Может, фраза „Пойдем наверх, посмотрим мою коллекцию марок“ была сказана ради этой минуты?» Как выяснилось, ничего подобного. История с гардениями на кровати произошла лишь несколько дней спустя в моей квартире. А в тот первый вечер Шанталь, успокоившись, стала на колени лицом к окну, а я, стоя на коленях и чувствуя неловкость, принялся слушать, как она молится.

— О Боже, всемогущий и предвечный, который сделал Империю Франков орудием Своей священной воли в этом мире, всегда и везде озаряй сынов Франции небесным светом Своим, дабы знали они, что надо делать ради распространения Царствия Твоего!

Отметив окончание молитвы хлопком в ладоши, Шанталь встала и размашистым шагом подошла к шкатулке с драгоценностями, стоявшей на туалетном столике. Она решила показать мне кольцо с печаткой — массивную, грубо сработанную вещицу, слишком крупную для ее пальчиков. Печатка представляла собой сложную монограмму, которую я уже видел, — с большим мечом и буквой «V».

Такое кольцо есть у каждого «Сына Верцингеторикса». В 1948 году некоторые из оставшихся в живых ветеранов Французского антибольшевистского легиона собрались вместе и создали то, что поначалу было одновременно светским клубом и обществом взаимопомощи. Огорчало лишь слишком малое количество членов, и постепенно состав организации был расширен за счет приема всех тех, кто с тоской предавался воспоминаниям о неприступной Европе, успешно противостоявшей угрозе азиатско-сионистского большевизма, — уцелевших пожилых членов «Королевских молодчиков» и «Французского действия» — обществ, существовавших до войны, — нескольких бельгийских рексистов, опальных вишистских чиновников и тому подобных. После пятьдесят четвертого года и филипвильской резни был незначительный приток алжирцев европейского происхождения. Свежую струю и специальные знания привнесли в организацию озлобленные офицеры, вернувшиеся на родину после поражения в Индокитае. Ветеранский клуб преобразовался в полуподпольную элиту, решительно восставшую против заговора, организованного еврейско-большевистским Интернационалом совместно с его англо-американскими и негритянскими пособниками и имеющего целью уничтожение цивилизации в Африке. Обновленный союз получил название «Сыны Верцингеторикса». Разумеется, в него вступили и де Серкисяны. Марки были паршивые, зато Шанталь во время молитвы показалась мне весьма привлекательной. Какой-нибудь говорливый интеллектуал, возможно, объяснил бы это взаимным притяжением противоположностей, но, по-моему, все не так просто.

Увы, тем, кто меня захватил, эстетику фашистской филателии не растолкуешь. Такие люди, как они, вряд ли собирают марки — а что до неонацизма, то, по мнению большинства алжирских арабов, самое страшное преступление Гитлер совершил тогда, когда решил вплотную заняться евреями, а не французами. Мне вспоминается чувство разочарования и безысходности, которое я так часто испытывал в Форт-Тибериасе, читая этим придурковатым легионерам лекции по борьбе с повстанческим движением. Даже сейчас мне очень трудно объяснить людям, находящимся в этой комнате, почему «Сыны Верцингеторикса» представляют такую угрозу освободительному движению в Алжире. За прошедший год я отправил Тугрилу множество донесений по поводу «Сынов Верцингеторикса», и сейчас мне следовало бы разговаривать с ним, а не с этой шайкой дилетантов.

Набросив мне на шею гарроту, Нунурс помедлил, и я успел рявкнуть, как в лучшие времена на учебном плацу в Сен-Сире:

— Только без глупостей! Я — майор четвертой вилайи Армии национального освобождения. Это звание присвоил мне Командный совет Армии освобождения в Тунисе. Я требую, чтобы меня выслушали и допросили офицеры, равные или старшие по званию! Где полковник Тугрил? Только он должен решать, как я смогу наилучшим образом служить делу революции — погибнув или оставшись в живых!

Дослушав, Нунурс зарычал и затянул гарроту так, чтобы я больше ничего не сумел сказать. Но молодой человек, сидящий рядом со мной с другой стороны, плохо выбритый, в очках в стальной оправе, поднимает на Нунурса умоляющий взгляд:

— Наверное, прежде чем мы его убьем, он имеет право по крайней мере сделать признание.

— Да в чем тут признаваться?! — рычит Нунурс. — Ни наркоманов, ни гомиков я в своей ячейке не потерплю! Ну ладно, так и быть, осмотрите его, доктор, и скажите нам, наркоман он или нет?

— Вообще-то я еще не доктор — только студент, — говорит он мне с застенчивой улыбкой. Потом закатывает мне рукав рубашки. Прищелкивает языком.

— Ну конечно наркоман.

— Значит, я убью его! — рычит Нунурс.

— Сперва признание, — говорит «доктор», и остальные соглашаются.

— Так будет лучше.

Я уже совершенно спокоен. Шарада с удавкой на горле была разыграна только ради того, чтобы произвести впечатление или напугать меня. Ни того, ни другого ни вышло. Я докладываю обстановку, слегка подредактировав донесение, поскольку считаю, что некоторые данные предназначены исключительно для ушей Тугрила. В заключение я предлагаю принять самые решительные меры против «Сынов Верцингеторикса». В частности, настаиваю на том, чтобы была выделена специальная группа для убийства Шанталь. Благодаря положению, занимаемому ею как в неофашистском союзе, так и в военной разведке, она представляет прямую угрозу для операций ФНО в городе Алжире и в Сахаре. То ли из-за слишком сжатого изложения фактов (хотя я говорю уже больше часа), то ли потому, что я утаил некоторые сведения, предназначенные, по-моему, исключительно для ушей Тугрила, не знаю, но товарищи недовольны моим докладом.

Разговор начинает «доктор». Сумев спасти меня от Нунурсовой петли, теперь он, похоже, полон решимости устроить судебное заседание.

— Значит, вы пустили в ход оружие и сбежали с совещания по безопасности?

— Да.

— А потом пустили в ход оружие и сбежали из Форт-Тибериаса?

— Да.

— Отлично! — Но при этом «доктор» прищелкивает языком.

Потом Нунурс басит мне в другое ухо:

— Вы убили этого ловкача, этого… Рауля?

— Кажется, да… Да… э-э, то есть, по-моему, он умер.

— Надо знать наверняка. Надо их всегда добивать. — И, выпустив из рук удавку, Нунурс сопровождает свои слова резким красноречивым жестом.

— А Зору — ее вы убили?

— Зору? Ах да, конечно убил.

Зачем я вру? Я отнюдь не уверен, что Рауль был при смерти, когда я выходил из квартиры, а что до Зоры, то ее я точно не убивал. Помню, я поблагодарил ее за одежду — излишнее проявление вежливости, — а когда уходил, она успокаивала перепуганного ребенка. И все-таки, почему же я не прикончил Рауля и Зору? Во время дознания происходит нечто такое… Я и раньше это замечал, когда разыгрывал шарады с допросом феллахов в Форт-Тибериасе: что-то заставляет допрашиваемого панически лгать, городить бессмыслицу, которая не помогает ему ни замести следы, ни ввести в заблуждение тех, кто захватил его в плен… Но я — то с какой стати вру? Быть может, я попросту считаю, что мои слушатели не заслуживают правды?

Следствие продолжается.

— А этих людей, — интересуется «доктор», — этих Эжена и Ивонну Дютуа тоже убили вы?

— Ну конечно! Я уверен, что завтра об этом сообщат в газетах.

Нунурс удовлетворенно рычит, но не все мои трудности позади. В комнате находятся еще двое, и они продолжают допрос. Судя по всему, это простые работяги, не исключено даже, что представители огромной армии городских безработных. Возможно, они просто хотят во всем разобраться. И все же в каждом их вопросе чувствуется скрытая угроза.

— Вы убили товарища аль-Хади?

— Да. У меня не было выбора. Это было необходимо для того, чтобы избежать разоблачения.

— Но в то же время вы утверждаете, что не прошло и суток после этого столь необходимого убийства, как вас все-таки разоблачили?

— Да.

— Это весьма прискорбно, согласны?

— Конечно.

— Капитан, вы неделю бродили по пустыне без пищи и воды?

— Нет, не так долго. Дня три, может, четыре. Точно не знаю. Какое-то время я был в бреду, а под конец потерял сознание.

— Но ведь вы бродили по пустыне с пулей в ноге? Вы очень выносливый человек.

— Да нет же! Вы не понимаете. Это произошло в конце, когда меня подобрали арабы.

— Ах да, вы же об этом упоминали, но скажите, почему этот бедуин прострелил вам ногу?

— Не знаю. Возможно, это был, как сказала Зора, несчастный случай.

— Выходит, вы верите тому, что сказала эта Зора? Вы действительно ничего не помните до того момента, как очнулись в квартире, принадлежавшей аль-Хади? И долго эта необыкновенная женщина держала вас взаперти?

Нунурс отпускает какое-то замечание по поводу жены аль-Хади, слишком быстро, чтобы я успел расслышать, и все смеются. Но я тоже смеюсь, чтобы выразить солидарность с коллективом. На самом же деле я очень раздражен. Этой пустой болтовней они ничего не добьются. Никакого впечатления они на меня не производят.

«Доктор», то есть еще не доктор, наклоняется ко мне:

— Смейтесь, смейтесь, все равно вы уже покойник.

— Мы еще не видали, как смеются покойники, — поддакивает жонглер.

— Вам следовало бы знать, — продолжает «доктор», — что удушение с помощью гарроты — процесс более длительный, чем казнь через повешение на эшафоте. Как правило, при казни с помощью гарроты смерть наступает от асфиксии. Хотя не исключено, что в Нунурсовых руках у вас сломается шея — если раньше не порвется шнурок. Я все время уговариваю Нунурса пользоваться струной от рояля, но он и слушать не хочет. Думаю, не ошибусь, если скажу, что даже после того, как сломается шея, вы еще минуту или полторы будете находиться в сознании. А потом хлынет наружу все содержимое вашего кишечника.

«Доктор» поворачивается, чтобы обратиться к остальным присутствующим:

— А он еще смеется и даже не пытается в чем-то нас убедить!

— Нет, пытаюсь, черт побери! Это вы не желаете ни в чем убеждаться!

— Ну что ж, попробуем еще раз. Вопросов очень много, уж не взыщите. Надеюсь, вы не в претензии?

— Мы должны во всем разобраться.

— Да. Эта женщина, Зора, держала вас взаперти по просьбе этих ваших друзей, Рауля и Шанталь, а они — члены организации «Сыны Верцингеторикса»?

— Насчет Рауля не знаю. Он… был… другом Шанталь. А Шанталь несомненно состоит в организации.

— Когда Рауль пришел на квартиру Зоры, вы втянули его в долгую полемику о коммунизме?

— Да, вернее сказать, это он меня втянул. Как я уже говорил, он пытался заставить меня отказаться от марксистских убеждений. Разумеется, это ему не удалось.

— Гм-гм. Вам следовало бы знать, товарищ, что все присутствующие в этой комнате — социалисты, но в первую очередь мы — алжирские националисты. Мы не являемся марксистами и не собираемся подчиняться приказам Москвы или Пекина.

— Спасибо, товарищ, за это важное разъяснение. Надеюсь… даже уверен, что, несмотря на это, мы с вами участвуем в совместной борьбе против гегемонии французского монополистического капитализма в Алжире.

— Гм-гм.

Похоже, присутствующие не очень-то довольны, и допрос возобновляется.

— Как долго вы были пленником этой женщины, Зоры, и ее собаки?

— Господи, да откуда мне знать! Мне же давали наркотики! Неделю по меньшей мере. Это могло бы тянуться гораздо дольше.

Я стараюсь, чтобы в моем голосе звучали нотки панического страха. Этих людей я уже раскусил. Эта шайка уличных борцов за свободу, эта мелкая шушера хочет почувствовать, что я готов расколоться и признать их превосходство. Грубо воздействуя на мои эмоции, они явно добиваются компромисса. Ничего, они у меня еще за это поплатятся!

«Доктор» прищелкивает языком:

— Вы рассказали нам далеко не все. Подоплека этого дела заключается в том, что Шанталь и ее пособник, этот лейтенант Шваб, успели перехватить бедуинов раньше, чем другие армейские поисковые группы, заплатили бедуинам, чтобы те вас подобрали, связались с этой женщиной, Зорой, и, рассказав ей о том, как вы пытали и убили ее мужа, без труда уговорили ее взять вас под свою опеку и охранять до тех пор, пока Шанталь с Раулем, встретившись в Лагуате, не решат, как с вами следует поступить, но вам удалось сбежать до приезда Шанталь.

«Доктор» загибает пальцы, проверяя, не упустил ли он чего-нибудь. Здесь это единственный сообразительный человек — возможно, он даже немного умнее меня. Он имеет более ясное представление обо всем происшедшем. А вот Нунурс в недоумении чешет голову. Что за дурак сказал: «Тому, чью жизнь не исследуют, не стоит и жить»? Ведь существует опасность угодить в руки глупых исследователей. Эта компания применяет невероятно дилетантскую методику допроса. Если эта ячейка не будет расформирована, придется ее хорошенько обтесать.

— Да, наверно, так оно и было, — с наигранным смирением соглашаюсь я.

Однако «доктор» скребет ногтями свой плохо выбритый подбородок:

— И все же в этой истории много таинственного.

Жонглер с пакетиками морфия берется продолжить допрос:

— Вы утверждаете, что, являясь двойным агентом, уже шесть лет производите беспорядок в разведывательном архиве французской военщины и отправляете бесценные сведения в ФНО — сюда, в Алжир?

— Да, это так.

— Каков герой! — Однако этой похвале явно недостает энтузиазма.

— Мои слова может подтвердить полковник Тугрил.

— Жаль, здесь нет полковника Тугрила. Впрочем, ни о каком полковнике Тугриле мы и слыхом не слыхивали.

— А ведь мы здесь живем, — поддакивает жонглер, но тут же окидывает комнату (напоминающую своей скудной обстановкой приемную дантиста) таким взглядом, точно впервые ее видит.

Нунурс заливается жутким громоподобным хохотом, и удавка у меня на шее затягивается немного туже. (Кому же я тогда посылал донесения?)

В моем голосе появляется легкая хрипотца.

— Послушайте, коли на то пошло, как вы докажете, что действительно представляете собой ячейку ФНО? Все приходится принимать на веру, не правда ли? Задумайтесь хоть на минуту.

— Вы к нам пришли, а не мы к вам.

— Ради того, чтобы попасть к нам, вы, пустив в ход оружие, выбрались из форта легионеров, пересекли Сахару и убили неизвестно сколько людей.

— И вот теперь вы от нас не в восторге.

— А ребенка вы убили? — интересуется Нунурс.

— Ребенка? Какого ребенка?

— Ребенка той женщины, Зоры.

— A-а! Ну конечно, его я тоже убил.- (Мы превращаем все это в такую мелодраму, что я с трудом сдерживаю смех.) — Ей-богу, я убил ребенка.

— Вы славный малый, — задумчиво говорит Нунурс.

Жонглер возобновляет свои фокусы с пакетиками морфия. Кажется, будто груз вины и груз невинности, правды и лжи, застывают в неподвижности и взвешиваются то на одной, то на другой ладони. Мы все наблюдаем за жонглером. Внезапно моя удавка свободно свешивается с шеи, а Нунурс потягивается и устраивается поудобнее.

— На диване лягу я.

Он вызывающе оглядывается вокруг.

— Пора укладываться спать, — любезно объясняет мне «доктор». — До рассвета осталось шесть часов.

— Какое принято решение?

— Ничего еще не решено. Однако перед сном я должен осмотреть вашу ногу. Ложитесь вон туда. — И он показывает на место в углу комнаты, рядом с внутренней дверью.

Он осматривает ногу. Товарищи даже дают мне разрешение на еще один укол. Нунурс наверняка запретил бы этот акт милосердия, но, сделавшись единоличным владельцем дивана, он тотчас неуклюже растянулся, раскинув во все стороны руки и ноги, и громко захрапел. «Доктор» настолько любезен, что сам делает мне укол. Он говорит, что, прежде чем вставлять иглу в вену, надо выдавить из шприца каплю. Это предотвращает попадание пузырьков воздуха в кровь.

— Спасибо, доктор.

— Вообще-то я еще не доктор, — повторяет он. — Только студент. — И он вновь одаривает меня обаятельной застенчивой улыбкой. — Я — месье Жаллу.

Товарищи располагаются на ночлег на пыльном ковре. Некоторое время я лежу без сна. По словам «доктора», ничего еще не решено. Меня бесит то, с каким самомнением они попусту тратят время на проверку моих полномочий. Вся беда с революционерами-дилетантами в том, что они не могут обойтись без подобных историй с петлей на шее и шаблонными вопросами, — меня как будто принимали в какую-нибудь масонскую ложу. Такие ритуалы не имеют — по крайней мере не должны иметь — ничего общего с революционной деятельностью. Эти люди не смогли принять никаких решений — ни в отношении последствий моего разоблачения, ни в отношении уже почти неминуемого путча десантников и европейцев в столице. Однако я выжил и, покуда жив, способен на великие свершения даже с такими третьесортными кадрами, как эти. Храп Нунурса столь громоподобен, что трудно что-либо расслышать, но я почти уверен: из-за двери, рядом с которой я лежу, доносятся крики. Кажется, там раздаются нескончаемые причитания. Но трудно что-либо расслышать. Потом я тоже погружаюсь в глубокий, таинственный сон.

Наутро меня будит жонглер, настежь распахивающий ставни, а товарищи уже бродят по комнате в предрассветной мгле, собирая вещи. Жонглер развязывает мне руки. Из ближайшей мечети доносится призыв к молитве фаджр. Мне кажется, мы вот-вот покинем дом, но тут Нунурс подходит к двери, перед которой я лежал, и отпирает ее. Появляется целое семейство — мужчина, женщина и трое детей. В сумрачном свете у них сумрачный, испуганный вид. Нунурс принимается на них орать. Сдается мне, все это время мы были их незваными гостями. Товарищи оккупировали на ночь их жилище. Нунурс велит мужчине принести нам хлеба и стоит у него над душой, пока тот варит кофе. Не переставая орать, Нунурс размахивает перед носом у мужчины удавкой. После завтрака у Нунурса для каждого, а особенно для детей, находится милая улыбка. Мы пожимаем руки членам насмерть перепуганной семьи и выходим в касбу.

Жонглер и другой безымянный малый сразу исчезают. Я размышляю о том, что делать дальше и в чем бы проявить инициативу, но одновременно сочиняю фантастическую фугу, воображая, что стало бы с касбой, если бы в этом районе хозяйничали «Сыны Верцингеторикса». Мне представляется, что после того, как будут взорваны старые жилища — предпочтительно вместе с их обитателями, — мы увидим исполинское сооружение с подиумом и ареной для массовых митингов, увенчанное храмом памяти павших сынов Франции, а далее — проспект с псевдоклассическими колоннадами по сторонам, тянущийся вниз по склону холма. Долой арабский беспорядок! В строгих, четких контурах зданий будут гармонично сочетаться старые и новые традиции Европы.

Я лишь с трудом слышу, как Нунурс басит у меня за спиной:

— У нас есть для вас задание. Пойдете с Жаллу. Вы нам поможете. Будете делать все в точности, как он скажет. Помните, что я всегда где-то неподалеку, и не забывайте также, что вы мне не нравитесь, капитан Наркоман.