Я хожу взад и вперед по комнате, нервно затягиваясь сигаретой через свой нелепый мундштук. Я молилась на коленях, обращаясь к Богу Франков за наставлением, но наставления не последовало. Меня терзают дурные предчувствия. Назревает нечто ужасное. Стоит мне только схватить Филиппа, как многие мои опасения сразу рассеются. Мне известно — пришлось допросить Зору, — что Филипп наверняка уже связался с Тугрилом. К сожалению, на основании умело состряпанных Филиппом разведывательных данных невозможно понять, кто такой Тугрил. Когда я настигну Филиппа, он поплатится за то, что бесцельно таскал нас за собой через весь Алжир. Он будет стоять передо мной на коленях и молить о пощаде. Когда я вспоминаю о том, как обманывала его в постели, меня разбирает злорадный смех.

Нет, это бесполезно. Я невольно превратил все это в пародию. Мои попытки проникнуть в мысли Шанталь кажутся мне жалкой детской фантазией, ведь, как сказано у Ленина, «мечтать надо, но лишь при условии, что у вас есть возможность верить в свои мечты». «Надо знать образ мыслей противника» — вот мой неизменный девиз, но о том, что творится в мыслях Шанталь, я не имею ни малейшего представления, да и, как выяснилось после инцидента на совещании по безопасности, никогда не имел. Отчасти проблема в том, что еще никогда моим противником не была женщина. И в Сен-Сире, и в Индокитае, и в Алжире я жил в мире мужчин. Дело не только в Шанталь, но и во всех женщинах в целом. Я не имею никакого понятия об их складе ума. Проникнуть в мысли женщины вообще нелегко, но в данном случае возникают дополнительные трудности. Шанталь не принадлежит к моему сословию. Де Серкисяны — богатые буржуа, даже, по-моему, плутократы. Еще никому не удавалось переступить границы классового сознания. Окончить Сен-Сир — еще не значит автоматически получить допуск к умонастроениям высшего общества. Шанталь — не только представитель противоположного пола и другого сословия (к тому же она моложе меня), она вдобавок фашистка. Каким образом мыслят фашисты?

Я хожу взад и вперед по комнате под наблюдением невозмутимой Сафии.

Я — Шанталь. Я уже вернулась в Алжир и почти уверена, что Филипп тоже в столице. Шагая кругами по комнате, я спрашиваю себя, есть ли возможность выяснить, где окажется и что предпримет Филипп в дальнейшем, и пытаюсь предположить, как я отреагирую на его дальнейшие действия — а может, как отреагирует он на мои? Скорее всего, Филиппу уже удалось передать в руки ФНО информацию о планируемом сотрудничестве между определенными кругами алжирцев европейского происхождения и десантниками. Наверняка Филипп страшно разозлился на меня за то, что я разоблачила его на совещании по безопасности. Безусловно, теперь он с большим уважением будет относиться к моим способностям, и устранение меня станет одной из его первоочередных задач. Мне следует менять время и маршруты своих поездок от виллы до работы и всегда брать с собой оружие. Надо усилить охрану на вилле. Скажу папе, чтобы поставил на стену побольше людей. Распоряжусь, чтобы всем нашим людям в городе сообщили приметы Филиппа. Правда, насколько я знаю, сейчас он выглядит не совсем так, как на своих старых фотографиях.

Нет, все-таки это бесполезно. И тем не менее мне непременно надо подготовиться к следующему ходу Шанталь. Я не раз бывал свидетелем того, как военные и разведывательные операции терпели неудачу, поскольку стратеги исходили из предположения, что, пока их подчиненные развивают бурную деятельность, противник бездействует, попросту дожидаясь удара.

Топот. Тяжелый топот. Несомненно, Шанталь ищет меня и принимает меры предосторожности. Эта истина банальна, как топот, но я хочу знать, как мыслит Шанталь и что она замышляет, — хочу вникнуть в романтический образ мышления этой фашистки. Морис — ультра старого закала, коллаборационист времен Виши; был, конечно, и дядя Меликян, однако фашистская идеология таких людей, как Шанталь, идеология, основанная на вере в то, что враг уже у порога, формировалась, надо полагать, из пустой болтовни на званых обедах, из мнений, которые высказывались за столом и легкомысленно отстаивались лишь ради того, чтобы эпатировать старших, — но со временем подобные мнения превращаются в твердые убеждения, и, отстаивая их, человек начинает неукоснительно их придерживаться. Мало-помалу скандальное романтическое легкомыслие перерастает в целое учение, в стройную и ложную систему взглядов. В этой системе и папе Шанталь, и ее вилле, и всей западной цивилизации в том виде, в каком ее представляет себе Шанталь, грозит опасность со стороны фанатичных последователей одного немецкого еврея, жившего в Лондоне в девятнадцатом веке. «Капитал» — это каббала воровского притона, где собрались психопаты-террористы, сторонники свободной любви, страдающие венерическими болезнями, комиссары лагерей смерти и отравители колодцев. Реальную угрозу привольному существованию Шанталь представляют скука и опустошенность, но она всю жизнь опасается того, чего хочет опасаться. То же самое касается и ее страстных увлечений — выдуманной ею ложной системы образов.

Например, эта ее страсть к д’Артаньяну. Не сомневаюсь, что, читая эту книгу, она закрывала глаза на самую суть. Вооруженный аналитическим методом, основанным на правильной идеологии, я понимаю, кто такой д’Артаньян на самом деле — карьерист почти плебейского происхождения, в лучшем случае — равнодушный защитник короля, абсолютно безразличный к церкви и, в общем, довольно сочувственно относящийся к республиканизму Кромвеля. Разве не говорит д’Артаньян королю Франции: «Глас народа — глас Божий»? Этот тип был выскочкой и снобом. Будь это не так, разве переспал бы он с Миледи де Винтер? Прославившийся бакалейщик, живший на доходы от виноделия и земельной собственности. Но, сидя с книгой на коленях и с закрытыми глазами в душном, неумеренно благоухающем саду, Шанталь грезит и тоскует о некоем д’Артаньяне, который представляет собой такую же галлюцинацию, какой было бы появление у нее в саду лилового паука в полтора метра ростом. Д’Артаньян в ее глазах — герой, а капитан Филипп Руссель, бывший офицер Иностранного легиона, — главный злодей, но это не мешает любовной…

Возвращение Жаллу кладет долгожданный конец моему бесплодному хождению по комнате. Они с Нунурсом больше часа назад вышли прогуляться вокруг дома. Жаллу пребывает в бодром настроении. Он велит Сафие оставить нас одних. Ей не хочется вставать со стула, и ему приходится силой загонять ее в спальню. В конце концов, вздыхая, покачиваясь и тряся телесами, она удаляется, чтобы повалиться на свою кровать. Жаллу достает из кармана конверт:

— Совсем забыл. Мы нашли у вас в сумке пленку, и один из товарищей мне ее проявил.

Да, это она, Ивонна, распростертая, точно брошенная тряпичная кукла с высыпавшейся из головы набивкой. Хороший снимок. Я не пытаюсь скрыть своего удовлетворения, но Жаллу говорит:

— Она вам в матери годится.

— Моим землякам-французам свойственно ставить матерей и Францию выше социальной справедливости, и это я могу понять. Это не абстракции. Франция — это семья и любимые люди, дома, которые мы построили, и возделанная земля. Не спорю, все это весьма привлекательно. Однако понимать — еще не значит соглашаться. Социальная справедливость превыше всего. И никаких полумер. Как сказано у Ленина, «всегда следует стараться быть не менее радикальным, чем сама действительность».

— Разговаривать с вами — все равно что нажимать на кнопку магнитофона, — говорит Жаллу и дарит мне очередную обезоруживающую улыбку.

Я ничего не отвечаю, но при этом думаю, что, поскольку я прав, мне все равно, предсказуемы ли мои слова.

Жаллу снова кладет снимки в карман и продолжает:

— Нунурс скоро вернется. У нас с ним был разговор — разумеется, о вас и о вашей информации. Рад сообщить вам, товарищ, что наша ячейка готова принять участие в срыве заговора, организованного союзом Верцингеторикса, и в «устранении», — (это слово он произносит с удовольствием и иронией), — Шанталь. Мы очень рассчитываем на вашу помощь. Кроме того, мы будем просить о содействии и смежные ячейки, работающие в Алжире.

— Благодарю вас, Жаллу. Не хочу показаться невежливым, но разве не следует сначала согласовать все это с вашим командиром? Не знаю, как вы его называете и кто он такой, но в настоящее время это единственный полковник ФНО в городе Алжире. Когда я посылал ему свои донесения, он пользовался кодовым именем «Тугрил». Если мы будем действовать без санкции сверху, боюсь, никому из нас не миновать «кабильской улыбки».

— Об этом можете не беспокоиться, — говорит Жаллу. — «Тугрил» — это я.

И он нервно, виновато хихикает.

— Вы не можете быть «Тугрилом». Ячейкой руководит Нунурс.

— Ячейкой руководит Нунурс, а я руковожу Нунурсом, как, впрочем, и всеми ячейками в городе Алжире. К счастью, не все ячейки возглавляют такие люди, как Нунурс, иначе у меня было бы слишком много хлопот.

Жаллу очень молод. Не знаю, верить ему или нет. Полагаю, придется действовать так, словно он и вправду тот, за кого себя выдает. Это никак не проверишь. Однако Жаллу утверждает, что читал все мои донесения и счел их весьма полезными.

— А знаете, Нунурс действительно хотел вашей смерти, — говорит Жаллу. — Мы с ним гуляли и разговаривали, а сейчас я велел ему еще немного прогуляться и поостыть.

Я решаю рискнуть:

— Таким людям, бывшим мелким преступникам…

— Преступления Нунурса мелкими не назовешь.

— …бывшим преступникам нельзя доверять, по крайней мере как руководителям революционных кадров. Вот послушайте, что утверждал Энгельс: «Каждый руководитель рабочих, который использует этих негодяев в качестве охранников или рассчитывает на их поддержку, ведет себя как предатель рабочего движения». Ради вашего же блага советую вам от него избавиться.

Жаллу учтиво улыбается:

— Я смотрю, вы с ним явно что-то не поделили. А теперь послушайте вы: Энгельс не руководит столичной вилайей. Здесь распоряжаюсь я, а не Энгельс с Марксом. Мусульманин не убивает мусульманина. Так социальной справедливости не добьешься. Я указал Нунурсу на все ваши достоинства и велел ему относиться к вам по-дружески. Теперь то же самое я приказываю вам. Нунурс славный малый.

— Да этот тип просто клоун! Фигляр! В лучшем случае — цирковой силач!

Жаллу радостно смеется:

— И то правда! Трепач, каких мало! По этому поводу могу рассказать одну историю. Это произошло два года назад, когда я еще был не полковником, а всего лишь майором. Нунурс был членом одной из ячеек, во главе группы которых поставили меня. Мне приказали сформировать из них десантно-диверсионный отряд и с помощью этого отряда хорошенько напугать французов. Согласно плану, мы должны были взорвать большой газовый завод неподалеку от доков. Взрыв был бы и вправду страшный — если бы все получилось. Наверно, вы помните этот случай? Завод был слишком явной мишенью, а французы не настолько глупы, чтобы этого не понимать. Газгольдер постоянно находился под усиленной охраной вооруженных жандармов. Я планировал направить туда отряд с бомбой замедленного действия, оснащенной коротким запалом. Отряд должен был с боем пробиться к стальному корпусу газгольдера, установить бомбу и рассыпаться, но не удаляться при этом настолько, чтобы не суметь с помощью снайперского огня держать поодаль жандармов и пожарных. Затем моим людям следовало постараться поодиночке вернуться в штаб. Однако, инструктируя своих бойцов, я не пытался утаить от них вероятность того, что они являются членами команды смертников. Они выслушали меня очень внимательно. Потом, когда я закончил, поднялся Нунурс и потребовал поручить ему командование именно тем подразделением, которое должно было установить бомбу. Нунурс сказал, что будет стоять над устройством со своим «стеном», пока оно не взорвется, а если взрыва не произойдет, приведет бомбу в действие зубами. Он колотил себя в грудь, как Тарзан. Честное слово! (Тут не обошлось без влияния Сафии. Она прямо помешалась на Тарзане. Постоянно читает комиксы.) Короче, Нунурс бил себя в грудь, во все горло хвастался, что он самый крутой бандит в городе Алжире, обещал поубивать кучу жандармов и все такое прочее. Все почтительно уставились на него. Но я присматривался к другому члену группы, не такому неугомонному, как Нунурс. Это был красильщик с кожевенного завода. Красильщик негромко сказал, что он, конечно, боится идти на задание, но собирается просто выполнить свой долг. Опыт у него небольшой, но свой долг он выполнит. Дальше рассказывать, в общем-то, почти нечего. В назначенный день я поставил Нунурса во главе того подразделения отряда, которое должно было установить бомбу. Не сделай я этого, он расколол бы мне голову, как кокос, но в ту же команду я включил и скромного молодого красильщика, который боялся признаться в том, что боится. Когда стемнело, товарищи направились к докам. Прощаясь с ними, я не мог сдержать слез. У них ничего не вышло. Подробности совершенно неинтересны. Добравшись до доков, товарищи заблудились, свернули с дороги, ведущей к газовому заводу, и оказались в тупике. Их заметил жандарм. К тому же в нашей системе безопасности, вероятно, произошла утечка информации, поскольку в ту ночь доки кишели и жандармами, и кадровыми военными. В этом коротком глухом переулке товарищи угодили в западню. И что же происходит? Нунурс подкладывает бомбу под стену в конце переулка и поджигает запал, а все ведут непрерывный огонь по солдатам и полицейским. Бомба взрывается. При взрыве двое товарищей получают ранения, а один погибает. Но те, кто в состоянии ходить, уходят сквозь стену, пока Нунурс прикрывает их отход, отстреливаясь и то и дело испуская свой тарзаний вопль. В результате у него кончаются патроны, и ему приходится добивать одного солдата прикладом. Потом Нунурс удирает. Удивительно, что ему удалось спастись, ведь он нес на себе еще одного человека, того молодого красильщика, который был слишком напуган, чтобы идти самостоятельно, причем ноша была не из приятных, поскольку красильщик наложил в штаны. В ту же ночь мы казнили красильщика за трусость в бою.

Жаллу скребет подбородок и испытующе смотрит мне прямо в глаза.

— Все это я рассказываю для того, чтобы вы поняли, что вещи не всегда таковы, какими кажутся. Вернее сказать, они именно таковы. Это парадокс.

И вновь я сомневаюсь, стоит ли верить Жаллу, но говорить об этом нет смысла.

— Наверно, лучше сделать вам еще один укол до прихода Нунурса. Он не любит, когда у него дома принимают наркотики.

Занимаясь приготовлением раствора и инъекцией, Жаллу не перестает говорить:

— Нунурсу можно доверять. Вот увидите. Он мне подчиняется. Все они подчиняются мне. Бьюсь об заклад, по-вашему, я слишком молод, чтобы руководить целой вилайей. Это не так. Несколько месяцев назад, летом, мне и некоторым товарищам пришлось поехать в Арзев на встречу с одним болгарином, по словам которого, там мы могли получить оружие из России. Вы бывали в Арзеве? Встреча состоялась на скалах у моря, где можно было убедиться в том, что за нами не следят. Мы повсюду расставили наблюдательные посты. Болгарин — возможно, как и вы, — не поверил, что я действительно возглавляю группу. Тогда я велел ему быть свидетелем того, что должно произойти, подал сигнал одному из своих наблюдателей, стоявшему на краю отвесной скалы, он бросился вниз и насмерть разбился о камни — вот таким образом. После этого сомнения болгарина рассеялись. Это правда. Нунурс тоже там был.

Жаллу тяжело вздыхает:

— Ну, а теперь я и мои люди в вашем распоряжении. Можете их ни в грош не ставить, как я. Каков ваш план?

Ни в коем случае нельзя проявлять нерешительность.

— До демонстрации и путча остается больше двух недель. У меня есть кое-какие мысли по этому поводу, но сначала я предлагаю вставить им палки в колеса, устранив Шанталь. Эта женщина опасна.

— Убить Шанталь? Почему бы и нет? — равнодушно говорит Жаллу. Похоже, мои предложения ему вовсе не интересны. — Почему бы и нет? Но как? И где?

— Как раз сегодня утром я заметил, что в оперном театре ставят цикл «Кольцо нибелунга». Послезавтра премьера «Золота Рейна» и…

— И Шанталь будет в театре.

— Там будет весь бывший петеновский сброд, они придут превозносить арийского художника — сверхчеловека. Во всяком случае, это гвоздь сезона. На премьеру де Серкисяны забронируют ложу. Это не вызывает сомнений.

— Опера… — Жаллу колеблется. — Это будет нелегко. Возможно, в театр вам, да и некоторым из нас, удастся пойти. Но как быть с оружием? Разве у входа нас не будут обыскивать? Что мы выберем — пистолет или бомбу? И как будем потом уходить? Никто из нас оперного театра не знает. Так ли уж обязательно это делать в опере?

— Опера — лучший вариант. И вилла де Серкисянов, и здание ОИДК, где работает Шанталь, усиленно охраняются. Кроме того, действию, как и выступлению оратора, присуща своя риторика. Акт насилия в опере произведет определенный эффект — и докажет всему миру, что эти люди нигде не могут чувствовать себя в безопасности.

Жаллу раздумывает.

— Ну хорошо. Это понятно, однако вся трудность в деталях. Необходимо получше ознакомиться с планировкой здания и расположением ложи де Серкисянов. Это важно. Возможно, понадобится время, чтобы «склонить» к сотрудничеству рабочих сцены или других работников театра. Это, наверное, можно сделать… но действовать нахрапом нельзя.

— Правильно. Я об этом подумал. «Золото Рейна» дают в понедельник. Три дня спустя — премьера «Валькирии». Затем идут «Зигфрид» и «Gotterdammerung». Поэтому я пойду на «Золото Рейна», произведу рекогносцировку и о результатах доложу. После чего, на одной из следующих премьер, мы совершим покушение.

Жаллу надолго задумывается. Кажется, он постепенно начинает верить в возможность удачи.

— Ну что ж, хорошо. Лучше всего убить эту женщину во время «Gotterdammerung». Это ведь значит «Гибель богов», да? Как вы выражаетесь, это произведет должный эффект.

Он встает и принимается расхаживать по комнате, возбужденно размахивая опустевшим шприцем.

— Но я тоже иду в театр! Я еще никогда не был в опере! Давайте, если получится, купим билеты в ложу… Нам понадобится приличная одежда, но это я смогу устроить. Все расходы будут оплачены из фондов ФНО. — Он хихикает, почти истерически. — Правда, я не знаю, что скажет по этому поводу Нунурс.

В этот момент открывается дверь.

— А, вот и вы, Нунурс! Легки на помине!