«Gotterdammerung» отложили. Губернатор города Алжира ввел комендантский час. В обращении по радио и телевидению де Голль призвал армию и народ занять твердую позицию. Когда француз стреляет во француза, тогда «Франции на глазах у всего мира наносится удар в спину», но «для француза ничего не потеряно, если он воссоединяется со своей матерью», и фактически военный переворот так и не осуществляется. Погода портится, и люди постепенно покидают баррикады. Над городом клубятся грозовые тучи, и размытые дороги с их крутыми подъемами превращаются в опасные шлюзы. Наконец появляется армия, чтобы помочь лавочникам разобрать баррикады. Комендантский час отменен, но слишком поздно для постановки последней части цикла «Кольцо». Тем не менее о предстоящем приеме у де Серкисянов в честь приглашенных исполнителей объявлено в «Gazette d’Algerie».

Утром в день приема я пробуждаюсь от странного сна. Мне снилось, будто мы с Шанталь — близнецы, стиснувшие друг друга в объятиях в коконе, отложенном крылатым существом с человеческой головой и брошенном качаться на волнах бухты Алжира. Потом резко опускается тяжелый красный занавес, и больше ничего не видно. Вот и весь сон. Живи я и в самом деле внутри некой оперной мелодрамы, то, придя сегодня вечером на виллу, пожалуй, действительно обнаружил бы, что мы с Шанталь близнецы. Я был бы тем из них, кого сразу после появления на свет похитил странствующий бедуин. На вилле меня узнала бы по родимому пятну старая кормилица Шанталь. Она рассказала бы обо всем Морису и хору собравшихся гостей, а я отказался бы от своих кровожадных замыслов, но слишком поздно, ибо Шанталь уже выпила бы яд. Хотя этот сон вселяет в меня дурные предчувствия, толковать сновидения мне недосуг, и к тому же я сам стремлюсь к весьма гнусной цели.

Мы с Нунурсом действуем друг другу на нервы, да и в квартире после того, как испортилась погода, стало очень холодно, а отопления нет. Нам нечем заняться, кроме как чистить свое оружие. Мой верный старый «ТТ» по-прежнему при мне, однако в обойме сталось всего три патрона. Меня терзают сомнения. Не могу представить себе, как снова встречусь лицом к лицу с Шанталь и возьму ее на мушку. Впрочем, дело не только в этом. Я уже не уверен в том, из каких побуждений отправляюсь сегодня на виллу. Не сказал бы, что считаю себя жертвой темных подсознательных сил. Да и вообще нет никаких оснований полагать, что существует такая штука, как подсознание. Это плод буржуазной мысли девятнадцатого века. Благодаря ему доктора богатеют, а буржуа думают, будто заслуживают к себе большего внимания, чем могли когда-либо предположить. Нет, никакого подсознания! Однако если рассматривать мою проблему с объективной, материалистической точки зрения, то возникает вопрос простого сексуального желания.

Если верить арабскому фольклору, то существует такая штука, как магнитное мясо. В море плавает некая рыба, притягивающая к себе жертв посредством своего намагниченного тела. Возможно, нечто подобное происходит со мной и Шанталь. Чем бы ни была занята голова, все равно мясо тянется к мясу. Это патология…

Наконец — если мы договоримся не спеша прогуляться до виллы — пора собираться. Оперная экипировка еще при нас, хотя оба костюма сильно помялись, а Нунурсов слегка испачкан. Нунурс украл зонтик, и, прижавшись под ним друг к другу, мы поднимаемся в гору по дороге, идущей мимо казино, и подходим к вилле Серкисянов. У ворот стоит полицейский фургон, но жандармы не намерены останавливать людей в смокингах, даже очень мятых и мокрых. Вдоль подъездной аллеи выстроились угрюмые вооруженные корсиканцы. У входа я размахиваю перед носом у охранника Раулевым приглашением и резко показываю большим пальцем на идущего позади Нунурса:

— Мой телохранитель.

Охранник не дает себе труда внимательно рассмотреть карточку, и мы входим. У самого порога стоит Паоли, Морисов мажордом, поджидающий вновь прибывших, чтобы пожимать им руки и показывать дорогу к напиткам.

— Месье Руж, — говорю я, самодовольно поглаживая бороду. Паоли явно озадачен. Возможно, ему знакомо мое лицо, но он никак не может вспомнить, где меня видел. Наконец, нерешительно:

— Разумеется. Очень мило с вашей стороны, что вы пришли.

— На вашем месте я бы не стал подавать руку моему телохранителю. У него довольно крепкое рукопожатие.

Паоли восхищенно взирает на Нунурса. Я уверен, что в доме Мориса для Нунурса нашлась бы работа. Нунурс, глядя на Паоли, свирепо скалит зубы.

— Ну, в таком случае не буду, но разрешите мне предложить вам обоим выпить.

— Я выпью джина, а ему — фруктовый сок.

Он провожает нас к стойке, за которой занят приготовлением сложных коктейлей чернокожий официант. Мы получаем наши напитки, а Паоли снова зовут к двери. Я возбужден и в то же время предчувствую недоброе. Похлопывая себя по бедру, дабы убедиться, что пистолет еще на месте, я замечаю, что у меня началась эрекция. Я поворачиваюсь лицом к гостям. Насколько мне известно, это не костюмированный бал, но я вижу здесь множество клоунов. Явно пожилые представители золотой молодежи, алкоголики-землевладельцы, государственные служащие, удалившиеся от дел после Виши, офицеры, вышедшие в отставку, чтобы стать профессиональными наемниками, и целая мафия знатных дам, которые заправляют крупнейшими в этих краях благотворительными обществами. Некоторые из них выставляют напоказ галстучные булавки или броши Верцингеторикса. Да и вообще у многих гостей грудь в орденах. Правда, Железного креста я пока ни у кого не вижу, зато присутствует человек с моноклем и дуэльными шрамами. Шанталь нигде не видно.

Когда мажордом возвращается к стойке с двумя вновь прибывшими, я его окликаю:

— Эй, Паоли! Где же очаровательная хозяйская дочь, Шанталь? Кажется, так ее зовут? В прошлый раз я был очень рад с ней познакомиться.

— У Шанталь разболелась голова, и она прилегла наверху, но попозже обещала спуститься.

У Паоли и у самого довольно страдальческий вид. Не знаю почему, но я уверен, что он лжет.

— А где наш хозяин, Морис?

— Ухаживает за Шанталь.

Помолчав, он продолжает:

— Однако разрешите мне познакомить вас с некоторыми гостями.

— Это не обязательно. А вон там, часом, не Криста Маннерлинг? Пойду-ка я ей представлюсь.

Нунурс отходит и прислоняется к стене, а я направляюсь к Кристе Маннерлинг. Груди у Кристы (Фрейя в «Золоте Рейна» и Брунгильда в «Валькирии») напоминают покрытые слезинками головки сыра. Только богатое общество могло бы произвести все первосортное мясо, втиснутое в корсет этой дамы. Я пробираюсь сквозь собравшуюся вокруг нее толпу внимательных слушателей. Мне нечего ей сказать. Я просто хочу тихо, не привлекая к себе внимания, постоять среди этих людей и продумать свой следующий шаг. Я знал, что попасть сюда будет легко. Выбраться отсюда будет трудно, и я еще не знаю, как это сделать. Один выстрел в стенах виллы — и сад будет кишеть полицейскими и Морисовыми громилами. Может быть, даже хорошо, что Шанталь лежит сейчас на кровати у себя наверху, где можно, воспользовавшись случаем, убить ее без шума.

Ну что ж, тогда, заметив, что Морис снова спустился вниз, я тотчас должен ускользнуть от этой компании зануд и спокойно подняться по лестнице, а потом надо… а потом… а потом я осторожно поверну дверную ручку и неслышно войду в комнату. Шанталь будет лежать на кровати в длинном вечернем платье. На ночном столике — знакомое распятие и захватанный экземпляр «Хоббита». Когда она увидит меня, глаза у нее расширятся. Угрожая пистолетом, я велю ей раздеться. Как только Шанталь вылезает из трусиков, она закрывает руками грудь. Умоляющий жест. Мясо тянется к мясу. Позабыв об оружии, я роняю его на ночной столик и делаю шаг вперед, чтобы обнять Шанталь, как вдруг она хватает пистолет и торжествующе целится в меня. Я велю ей стрелять. «Он не заряжен».

— А вы чем занимаетесь, месье… э-э?.. — интересуется Криста, бесцеремонно прерывая мои мечтания.

— Я, мадам? Я, э-э… торгую фармацевтическими препаратами в Гренобле.

— Как интересно!

— Ну что ж, благодарю за любезность, Криста, но, похоже, вы говорите не то, что думаете. А это и в самом деле интересно. В торговле фармацевтическими препаратами в Гренобле я самый большой человек. Запомните фамилию — Руж. А если я считаю себя самым большим человеком в Гренобле, значит, речь идет об очень больших деньгах — до вычета налогов мой оборот составляет около двух миллиардов франков. Вы слышали когда-нибудь о филодоксидрине?

Она качает головой.

— О нем знают лишь очень немногие люди вашего круга. Но это весьма ходкий товар, особенно в Африке — в Африке он идет нарасхват, и именно благодаря налогам с возрастающего оборота таких компаний, как моя, в этих краях все еще существуют и опера, и армия.

Продолжая говорить, я замечаю, что Паоли с одним из своих прихвостней подошли к нам и присоединились к группе слушателей.

— Но, по правде сказать, я не уверен, что мы здесь нуждаемся в армии. Как крупный налогоплательщик, могу вас заверить, что это непомерное фискальное бремя, а как крупный экспортер товаров в Африку, могу вас заверить, что нас приятно удивило то, как быстро вырос наш товарооборот в наших бывших колониях после объявления независимости. При старом режиме существовало множество ограничительных инструкций, которые очень мешали эффективному ценообразованию и целесообразному распределению наших медикаментов. Короче говоря, суть в том, что, даже если колонизаторы уйдут, мы все равно будем получать барыши.

Вид у Паоли кровожадный. Я поворачиваюсь и смотрю ему прямо в глаза.

— Теперь, когда бельгийцы выводят войска из Конго, мы видим там прекрасные перспективы. В общем, мы видим множество возможностей в странах Африки, недавно получивших независимость… Насколько можно судить по опыту работы моей компании в Сенегале, в этих Людоедских Народных Республиках может сойти с рук и убийство. Ну, не убийство, так сбыт противозачаточных средств под видом таблеток для повышения потенции и…

Кто-то заиграл на рояле тему шлема-невидимки из «Золота Рейна», и Криста направляется в ту сторону. Паоли шепчется со своим подельником. Этот тип чем-то неуловимо похож на военного. Я тычу подельнику пальцем в грудь:

— Настоящих пиратов нашего времени не сыщешь ни в Иностранном легионе, ни в парашютно-десантных войсках, несмотря на все их элегантные мундиры. Да-да! Нынешние авантюристы устремились на передний край совершенствования новых технологий. Не отстают от них и фармацевты, и я горжусь своей ролью в этой отрасли.

Я говорю все громче и громче. Но это бесполезно. Они меня не слушают. Фактически я разговариваю сам с собой. Я возвращаюсь к своему джину и к созерцанию лестницы — мрачного ряда ступеней на эшафот для подведения итогов мучительной любви, убитой женщиной, которую я люблю, а фактически — для казни приговорившего себя к смерти террориста. Чушь, сплошная чушь! Не хочу я умирать! Я приношу слишком большую пользу революции. Если мне и свойственно стремление к смерти, то оно принимает форму пожелания скорой смерти всем угнетателям и коллаборационистам. Но сейчас, когда я обвожу взглядом комнату, мне кажется, что все эти люди, имевшие когда-то шансы на успех у Гитлера и Муссолини, всё прошляпили. Что же до неофашизма, то «в первый раз как трагедия, во второй раз — как фарс». При взгляде на «Сынов Верцингеторикса», которые разбрелись по комнате, меня еще больше, чем прежде, поражает их нелепый вид. Это дилетанты от революции. История развивается не по их указке, и в самых глубоких тайниках своих усохших душонок они это сознают.

Жестокость уже перестала быть монополией прусских юнкеров, нацистов, рабовладельцев и плантаторов. В мое время политически мобилизованный рабочий класс, а также борцы за свободу народов Африки и Азии научились применять террористические акты и пытки гораздо эффективнее, чем когда-либо удавалось этим вышедшим в тираж реакционерам. К тому же умники, собравшиеся в этой комнате, — отнюдь не истинный противник. Истинный противник — это месье Руж, столь крупный торговец медикаментами из Гренобля, его приятель месье Жён, технократ из одного парижского министерства, месье Блю, руководитель профсоюза фермеров, месье Верт, романист с левого берега Сены, чьи книги все они читают, а также огромное большинство адвокатов, врачей, издателей, журналистов, библиотекарей и предпринимателей, которые трудятся на благо репрессивных демократических государств западного мира. Структуры тирании действительно многолики и коварны.

Отсюда следует, что Шанталь — попросту очаровательный анахронизм. Все, я ухожу. В конце концов, любовь к развратной женщине может лишь повредить моей репутации. Я жестом подзываю Нунурса, и мы вдвоем сталкиваемся лицом к лицу с Паоли.

— Было весьма приятно поболтать с вашими гостями. Очень жаль, что не удалось поблагодарить хозяина, но нам уже пора.

— Но вы же только что пришли! Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете?

— Я чувствую себя прекрасно — разве что немного скучаю. Но благодарю вас за то, что оказали мне честь и приняли меня в доме де Серкисянов.

Не стой рядом со мной Нунурс, думаю, Паоли отказался бы пожать мою протянутую руку. Я подхожу к Кристе Маннерлинг, чтобы попрощаться и с ней. Предлагаю послать ей бесплатный образец пилюль для похудания, выпускаемых моей компанией. Потом:

— Все, Нунурс, идем отсюда.

Нынешней зимой французы потерпели поражение в Алжире. Года через два, от силы — через три, они признают независимость и выведут войска. Наверно, завтра я пойду в контору компании «Транс-атлантик»… Возможно, мы отправимся на Кубу — а может, и в Конго.

— Найдите зонтик, Нунурс.

Однако Нунурс преграждает мне путь. Мне следовало предвидеть, что с ним будет больше хлопот, чем он того заслуживает.

— Я пришел сюда не для того, чтобы пить фруктовый сок и слушать, как вы подшучиваете над своими белыми друзьями, капитан Наркоман. — Нунурс говорит шепотом, но его громовой шепот наверняка слышат Паоли и половина людей, стоящих в комнате у меня за спиной. — Легионер вы или мокрая курица? Что с вами? Ваша Шанталь должна умереть, и я пришел сюда ей это устроить. Сейчас я это сделаю, а вы мне поможете. Или мы немедленно идем наверх, или я вас тут же пристрелю.

Спорить с Нунурсом сейчас не время и не место. Я и сам только что понял, насколько бессмысленным будет убийство Шанталь.

— Довольно! Идем отсюда, Нунурс. Что-то стряслось. Где Шанталь? Где Морис? Похоже, все идет из рук вон плохо.

— Мы найдем ее наверху, а потом убьем.

Так мы и стоим, пристально глядя друг на друга, когда у меня за спиной раздается громкий крик:

— Капитан Руссель! Это же вы с бородой, не правда ли? Я прошу вас остаться!

Крик доносится из глубины комнаты, а голос принадлежит Морису. Паоли, который все это время стоял у открытой двери, готовясь провожать нас, снова закрывает дверь. Гости между нами расступаются, и Морис согнутым пальцем подзывает нас к себе. Мы направляемся к нему, но не успеваем приблизиться, как он кивком показывает в сторону лестницы:

— Вы нужны наверху. Сейчас вы необходимы моей дочери. Пожалуйста, поднимитесь.

В его голосе звучит нечто не совсем понятное. Угроза — безусловно, однако к ней, похоже, примешиваются вкрадчивые нотки.

— Идите наверх. Кажется, вас ждут. Ради Бога, быстрее!

Я смотрю на Нунурса. Готов ли и он действовать? Но он, похоже, совершенно сбит с толку и напуган. Мы поднимаемся по лестнице. Морис и Паоли стоят внизу и наблюдают за нами. Почему бы им сейчас не пристрелить нас? Или это должно произойти наверху, втайне от гостей? Ну конечно, на верхней площадке лестницы стоит корсиканец с винтовкой, а в дальнем конце коридора я замечаю другого, с таким же оружием. Ближайший из двоих охранников приветствует нас кивком.

— Ее спальня вон там, но, прежде чем войти, вы должны постучаться. — И он жестом велит нам проходить.

Несомненно, все идет из рук вон плохо, но я не вижу выхода из этой западни. Нунурс, утративший свою самоуверенность, заставляет меня стучаться в дверь, а сам плотно прижимается к стене и вертит головой, глядя то на одного корсиканца, то на другого. Из-за двери доносится странный звук, похожий на мяуканье. Я принимаю его за разрешение войти. Спальня большей частью погружена в темноту, но настольная лампа освещает кровать, на которой что-то трясется под одеялом. Пока Нунурс прикрывает меня пистолетом, я подхожу и срываю одеяло с кровати. Мяукающий звук делается еще громче. Его издает лежащее на кровати окровавленное существо — тело, закутанное в испещренную красными пятнами шелковую ткань. Я ничего не могу понять. Из ванной комнаты выходит Рауль и что-то говорит нам, но я не разбираю слов, ибо постепенно начинаю понимать, на что смотрю. Веки у Шанталь как-то странно дрожат — она непрерывно моргает. Я смотрю на Шанталь, но на Шанталь она не похожа.

— …а упрекать ее нет смысла. Она не сможет возразить.

Рауль одет в спортивную куртку, в руке у него пистолет, но он дружелюбно смотрит на Нунурса, и становится ясно, что перестрелки в этой комнате не будет.

— В коридоре еще стоят вооруженные громилы? А внизу действительно идет прием, мне не послышалось? Невероятно! Я вас уже заждался. Что это за горилла? Насколько я понимаю, это ваш человек? Я здесь уже больше трех часов, но я ждал, поскольку был уверен, что вы придете. Я сказал Морису, что вы точно придете, и велел ему — более того, приказал — сразу отправить вас наверх.

Несмотря на беспечность в отношении одежды, ведет себя Рауль отнюдь не беспечно. Он обливается потом и без умолку трещит. Похоже, отверстия у него на лице расширились. По-моему, все это сплошная бессмыслица. Я иду и сажусь, прислонившись спиной к стене. Потом прошу его объясниться.

— Когда мы встретились на пристани и вы взяли у меня приглашение, мне нетрудно было догадаться, зачем оно вам понадобилось и что вы намерены сделать с Шанталь. Тогда я задумался о Шанталь и ее ценностях, после чего вспомнил об Анне Франк и ее ценностях. (Я ведь говорил вам, что читал ее «Дневник», не правда ли?) Потом я подумал о ваших ценностях и о том, чего вы пытаетесь добиться в жизни. Пелена спала с моих глаз, когда я начал подвергать ревизии собственные ценности — предрассудки, как я их теперь называю, — и осознал, что попросту использовал софистику для защиты интересов своей классовой прослойки. Тогда я стал подробно вспоминать все дискуссии, которые мы вели в Лагуате, и понял, что вы были правы насчет трудовой теории стоимости! Для меня это была чудесная минута. Теперь я понимаю, что труд не может иметь две стоимости — одну для рабочего и одну для капиталиста, который его нанимает. (При этом речь идет о прибыли капиталиста, не правда ли?) Как сказано у Энгельса, «как бы мы ни изворачивались, мы не сумеем избавиться от этого противоречия до тех пор, пока говорим о купле и продаже труда, о стоимости труда». Нет, речь должна идти о купле и продаже рабочей силы! Рабочая сила…

— Заткнитесь, Рауль! Все это вздор. Расскажите лучше, зачем вы здесь.

Тут Нунурс, который все это время, не обращая на нас внимания, стоял над кроватью и круглыми глазами смотрел на Шанталь, поднимает голову, желая узнать, как будет оправдываться этот безумец. Рауль улыбается мне и Нунурсу, словно собираясь нас слегка подбодрить.

— Разумеется, вы правы. Однако дело в том, что все логически вытекает из трудовой теории стоимости. Это стержень марксистского учения. Все логически вытекает из нее, как в прекрасно выстроенном произведении…

— Хватит, Рауль!

— Я просто пытаюсь убедить вас в том, что я на вашей стороне. «Явления таковы, каковы они есть, а их последствия будут такими, какими будут. Так почему же мы хотим обманываться?» Марксизм — верное учение, а вам не мешало бы знать, что, на мой взгляд, если уж что-то верно, то верно во всех отношениях. Я понял, что не может быть и речи о том, чтобы простить Шанталь. Она — враг. К тому же я решил, что мне необходимо снова связаться с вами. Было только одно место, где я наверняка мог вас найти. Поэтому в самом начале приема я пришел сюда, прихватив с собой пистолет и опасную бритву. Я не стал убивать Шанталь, решив, что нам, возможно, понадобится увести ее из этого дома. Вот я и провел здесь последние три часа. Мы спорили, но я все время держал ее на мушке. По существу, нечто подобное происходило в Лагуате, только по-другому.

Он смеется, предаваясь воспоминаниям.

— Изредка я перебрасывался словечком-другим с Морисом и его людьми. Как уже было сказано, я велел ему дождаться вас и впустить.

Тут вмешивается Нунурс. Он с трудом осознает происходящее.

— Вы что, отрезали ей язык?

Рауль смотрит на меня, ожидая одобрения.

— Во время разговора она вела свою обычную фашистскую пропаганду. Шанталь уже не переделаешь. Поэтому я только что пресек ее болтовню. Похоже, вместе с носом я потерял не только нюх, но и вкус к политическим дискуссиям. За язык трудно ухватиться, он скользкий, и работенка оказалась более грязной, чем я предполагал. Как видите, тут море крови, но ее жизнь вне опасности. Как бы там ни было, от нее я больше ничего не желаю слышать. Я давно полагал, что существует такая штука, как репрессивная терпимость, и, как мне теперь представляется, для Шанталь, ее отца и отцовских друзей свобода слова — это свобода возводить напраслину на других людей. Я больше не желаю слушать все эти старые сладкозвучные песни. Империалистические и расистские идеи не заслуживают словесного выражения. Время дискуссий миновало. Пора действовать!

Нунурс просто сияет, и, заметив у него на лице одобрительное выражение, Рауль торжествующе взмахивает бритвой:

— Ну что, укоротим Клеопатре нос, изменим облик современного мира?

Нунурс о Клеопатре слыхом не слыхивал. Что до меня, то я отнюдь не уверен, что все это достойно одобрения. Безусловно, жестокость я одобряю. Но эта мелодраматическая личная месть, это позерство и все это типичное для новообращенного перевозбуждение… Я не уверен. Однако вряд ли это сейчас имеет значение. Рауль прав, пора действовать.

— Бросьте! Как нам отсюда выбраться?

— Моя машина возле дома. Выходим вместе с Шанталь. В такой толпе им придется трудно. Я велел Морису не отменять этот скромный званый вечер. Пока с нами будет Шанталь, нас не посмеют тронуть. Будем кататься по городу, пока не отделаемся от всех хвостов, которые они к нам приставят. А там посмотрим.

— Тогда не будем терять времени.

Мы с Раулем помогаем Шанталь одеться, а Нунурс стыдливо поворачивается к нам спиной. Шанталь дрожит от холода, но пульс сильно учащен, как при высокой температуре. Я целую ее в плотно сжатые губы. Рауль странно смотрит на меня, но в этом поцелуе нет ничего сексуального. В сущности, я никогда не любил Шанталь. Для меня это было попросту невозможно. Энгельс был прав, когда утверждал: «Половая любовь в отношениях между мужчиной и женщиной становится — или может становиться — нормой только среди представителей угнетенного класса, среди пролетариев». Я тружусь ради пролетариата, но знаю, что никогда не смогу его полюбить. Мир я вижу таким, каков он есть. Я целуюсь с открытыми глазами, сознательно, и целую не женщину, а изуродованный образ, воплощение всех потерь, которые мы понесли и еще понесем на этой войне в Алжире. Глаза Шанталь — это удивительные глаза ведьмы, являющейся людям в кошмарах.

Рауль достает сигарету и закуривает. Дым, поваливший из отверстий на Раулевом лице, производит на Нунурса такое же неизгладимое впечатление, как раньше на меня. Потом мы поднимаем Шанталь и ставим ее на ноги. Идти без посторонней помощи она не сможет. Мы с Раулем с двух сторон берем ее под руки и выходим в коридор, а Нунурс, замыкая шествие, прикрывает нас пистолетом. Корсиканцы кладут винтовки на пол и смотрят, как мы проходим мимо. У одного такой вид, точно его сейчас вырвет. Внизу кто-то играет на рояле «Кекуок». В другое время Морис не потерпел бы у себя в доме этого «негритянского буги-вуги, музыки для дерганых», но сейчас его, очевидно, занимают другие мысли. Думаю, мы поедем в Конго. Эта минута обладает свойствами дурного сна, но я расцениваю наше поведение, поведение всех в этом доме, как проявление, одно из многочисленных проявлений странных особенностей загнивающего, бьющегося в предсмертных судорогах капиталистического мира. Разве не прав был Маркс, когда писал, что капитализм «может с такой же легкостью превращать объективно существующие, врожденные, неотъемлемые способности человека в абстрактные понятия, как объективно существующие изъяны ума и плоды воображения — в неотъемлемые физические и умственные способности»? Когда мы спускаемся по лестнице, музыка умолкает.