Пределы зримого

Ирвин Роберт

Роберт Ирвин (род. 1946), известный английский писатель, историк-медиевист, выпускник Оксфорда, специалист по истории средних веков Арабского и Ближнего Востока. Данный том первого в России собрания сочинений писателя составили романы "Алжирские тайны" (1988) и "Пределы зримого" (1986). Война за освобождение Алжира 1950-х гг., показанная без прикрас почти изнутри и одновременно пародия на "шпионские романы" в духе Джеймса Бонда, — об этом роман "Алжирские тайны". Медленно сходящая с ума домохозяйка, затянутая в сети английских устоев и морали, — героиня "Пределов зримого", переписывающая заново "Братьев Карамазовых"…

 

~ ~ ~

10 января 1832

Мы в четырех днях пути от Тенерифе, на 10°12′ западной долготы и 40° северной широты. Температура — 51,5°. Наш корабль столкнулся с удивительным метеорологическим явлением. Утром за какие-нибудь 10 минут вся палуба «Бигля» и поверхность океана в радиусе двухсот ярдов вокруг нашего корабля оказались покрыты пылью. Пыль падала стеной с неба. Пыльная тьма закрыла облака. Выпадение пыли было весьма необычным, и я с болью наблюдал за тем, как растут горы пыли на палубе. Невозможно выразить то изумление, которое я испытал, наблюдая за падением частичек пыли. Все быстро обратили внимание на то, что из разных закоулков палубы доносится серный запах, доставлявший невыносимые страдания тем, кому пришлось драить палубу. Корабль выглядел настолько убого и запустело, что мое возвышенное состояние быстро испарилось. Я расспросил членов команды, по их словам выходило, что случай это обычный, особенно при длительном плавании, и пытливый читатель может ознакомиться с примерами подобного рода, упоминаемыми капитаном Фицроем в отчете Адмиралтейству.

Еще Шамиссо в своем «Tagebuch» говорил, что подобные пыльные дожди ранее собирались в ураганы. Теперь же я не заметил турбулентности на корабле, свидетельствующей о приближении урагана. Благодаря помощи мистера (ныне — капитана) Салливана, мне удалось собрать изрядное количество означенной пыли, весом почти в 4 фунта. По возвращении в Англию спустя 4 года мне удалось рассмотреть пыль под микроскопом. Содержимое фляжек, в которых я хранил пыль, состояло из множества различных материалов. Самым удивительным мне показалось присутствие силиката, встречающегося лишь в Великой азиатской пустыне Гоби. Также обнаружилось весьма изрядное количество органической субстанции, являющейся, в сущности, останками тараканов и других представителей вида Blattidae, а также пауков, частиц плесени и засохшей крови (возможно, человечьей, но в точности это установить не удалось). Наибольшую часть содержимого указанных фляжек составляла обыкновенная пыль, каковую в изобилии можно обнаружить в любом лондонском доме. Мнение капитана Фицроя о вулканическом происхождении этого пылевого дождя пришлось, по результатам данного исследования, признать ошибочным. Каким образом обычную домашнюю пыль занесло так далеко в океан, остается загадкой. Тем не менее указанный феномен является проявлением лишь материального мира и не несет в себе ничего сверхъестественного. На этом я заканчиваю описание сего курьезного случая, ибо нам не пришлось впоследствии сталкиваться с чем-то подобным, и я весьма доволен тем, что мой разум двинулся в другом направлении.

«Путешествие на корабле “Бигль”» Чарльз Дарвин (1845)

 

Глава 1

Я встала и подошла к зеркалу. Меня зовут Марсия. Сколько мне лет и как я выгляжу — все это в зеркале, как на ладони. Я заглянула в него, и то, что я там увидела, мне не понравилось. Серебристая пыль и крошечные коричневые звездочки удвоили глубину стекла. Я наугад поскребла одно из пятнышек ногтем — пятно исчезло, а на стекле остался тонкий, белесый, похожий на перышко след — словно шлейф от реактивного самолета в небе. Наверное, это просто жир с моего пальца. Я снова прикасаюсь к поверхности зеркала, и призрачнобелое пятно становится больше. Я едва позволяю себе дышать — так завораживает меня эктоплазма, струящаяся с пальцев экстрасенса. По правде говоря, я вообще не люблю дышать на зеркала и прочие полированные поверхности: от этого они тускнеют. У меня есть предположение, что конденсацию влаги на таких поверхностях вызывают имеющиеся на них мельчайшие частицы пыли.

Ужасные бесформенные пятна успели покрыть едва ли не всю поверхность зеркала, прежде чем я смогла взять себя в руки и вновь принялась соскребать с него грязь — аккуратно, касаясь стекла только ногтем. Стекло такое гладкое. Ума не приложу, как пыли удается прилепиться к нему. Зеркало словно обладает гравитационным полем, притягивающим к себе сначала пыль, потом мое лицо, а уже затем — оставшуюся часть комнаты. Соскребать пыль оказалось делом безнадежным. Приходится прибегнуть к помощи рукава. Я тру и тру, а затем вдруг понимаю, что коричневые звезды — это ведь пятна ржавчины, абсолютно недоступные со стороны поверхности зеркала. А что касается пыли и жирных пятен, то с ними лучше всего справится медицинский спирт. Мне нравится пользоваться спиртом. Дело не просто в запахе: меня посещают видения…

Я представляю себе, что я — в Бразилии, в Гайане или еще где-нибудь.

Там, в Бразилии, в Гайане или еще где-нибудь, простые люди — еще несколько лет назад они в поте лица своего трудились на жалких клочках земли, отвоеванной у джунглей, а теперь перебрались в трущобы на окраине большого города, — эти люди приходят ко мне. Они работают в гостиницах, на железной дороге. В этом новом для них мире все загадочно и в равной мере обладает колдовской силой: машины, поезда, радиоприемники, электричество. Ко мне они относятся как к своей. Я живу среди них, в одной из таких же лачуг, но никому здесь и в голову не придет усомниться в безграничности моих исцеляющих способностей. Колдовство белой женщины имеет твердую репутацию надежного средства. Лица пришедших ко мне искажены причудливой гримасой — смесью надежды и безнадежности. Они надеются на то, что сегодня вечером я сумею сотворить колдовское снадобье, но положение, в котором они сами оказались, в общем и целом — безнадежно. Магия большого города редко бывает милосердной. Они считают, что это большой город наградил их кашлем, вызываемым промышленной пылью, и раковыми опухолями. По-моему, они правы. Лачуга, в которой мы находимся, переполнена — здесь собралась вся семья, четыре поколения. Много детей. Керосиновая лампа, висящая под низким потолком, почти все время качается из стороны в сторону. Ее то и дело задевают то головой, то плечами люди, собравшиеся в комнате. Самые боязливые опасливо косятся на мечущиеся в свете качающейся лампы тени. Все прикрывают рты шейными платками — как повязками. Наступает время начать работу. Все нехотя расступаются, чтобы освободить для меня место. Мои руки ложатся на покрытую морщинами кожу пациента. Инструментами я не пользуюсь. Лезвие скальпеля не пронзит сегодня кожу моего пациента. Вместо этого я начинаю призывать себе на помощь незримо присутствующих во мне исцеляющих духов, духов-врачей, духов-хирургов… Мне кажется, что духи-целители должны пахнуть медицинским спиртом.

Филипп уже не на шутку рассердился на меня. В стаккато его истошного крика, взлетающего по ступенькам лестницы, едва различимы краткие паузы, необходимые для того, чтобы перевести дух.

— Марсия, Марсия, Марсия, Марсия! Какого черта ты там возишься? Я уже пять минут назад должен был уйти! Марсия, Марсия!..

Я снова смотрю в зеркало: скопления пылинок, словно Магеллановы облака, плывут куда-то в пустоте. Было бы интересно, хотя и опасно… Так, крики прекращаются, слышен лязг открываемого замка. Сейчас он распахнет дверь и уйдет! Я чуть не кубарем скатываюсь по лестнице и обнимаю его уже на пороге. Я не хочу, чтобы он уходил, и прижимаюсь лицом к его плечу. Но даже в порыве чувств и спешке я успеваю отметить про себя, что на нем — самый темный из его костюмов. Наверное, на сегодня намечена какая-нибудь крайне важная встреча. На плече, у самого воротника, — перхоть, совсем немного. Мой муж одет в звездное небо. Где щетка? Я не рискую броситься на ее поиски, потому что стоит мне разжать пальцы и на миг отпустить Филиппа, как он тотчас же уйдет. Да и поздно уже затевать чистку. Он аккуратно отодвигается от меня, освобождается от моих объятий.

— Буду в шесть — полседьмого, не позже. Ты пока займись тут по хозяйству. Ладно, счастливо.

Быстрым клевком он целует меня в щеку, одновременно непостижимо ловко высвобождается из моих объятий — и исчезает за дверью.

«Шесть — пол седьмого, не позже!» Скорее всего это значит — полвосьмого, если не восемь. Меня начинает колотить, колени подкашиваются, и я сползаю по стене на пол. Мой взгляд скользит по прихожей и коридору. Все это «хозяйство» ждет предстоящей уборки. И хотя я уже дрожу от страха, в моих глазах пока нет слез. По правде говоря, в них еще полно ночной грязи. Способность моего собственного тела самостоятельно порождать грязь приводит меня в ужас. Пока я сплю, в уголках моих глаз успевают вспучиться твердые буро-серые кристаллы.

Как бы я хотела снова оказаться ребенком и поверить в детские сказки. Тогда я точно знала, что, пока я сплю, к кроватке на цыпочках подходит Песочный Человек. У него странная походка, напоминающая складной нож: его колени попеременно сгибаются то назад, то вперед. Даже с закрытыми глазами я вижу, что на нем надет желтый жилет, на голове — высокая желтая шляпа. Он очень худой, под стать комплекции — улыбка его тонких губ. Я еще недостаточно взрослая, чтобы разобраться, добрая это улыбка или злорадная. Длинными тонкими пальцами он достает из стеклянного сундучка, который всегда носит с собой, щепоть сонной пыли и рассыпает ее над моим лицом. Она плавает в воздухе, медленно опускаясь на меня и на подушку. Теперь, до тех пор пока не рассветет, мои веки будут крепко склеены и запечатаны волшебной печатью…

Я вычищаю уголки глаз. Каждое утро, проснувшись, я обнаруживаю в ушах какую-то воскообразную субстанцию — тоже грязь. Еще больше грязи, похожей на песчано-земляную пыль, скапливается между пальцами ног. И в каждой впадине, в каждом отверстии моего тела я нахожу скапливающуюся, концентрирующуюся, саморазрастающуюся грязь. Какое же потрясение ждет меня, если мне уготовано узнать, что вся эта мерзость сотворена моим же собственным телом и исходит из меня самой!

Вдруг я вспоминаю: сегодня у меня гости. Утренний кофе.

 

Глава 2

Утренний кофе! А если гости захотят воспользоваться туалетом на втором этаже, то, проходя мимо спальни, они увидят неубранную постель! Нет, нельзя, чтобы они видели неубранную постель!.. Спокойно. У тебя еще полно времени — несколько часов, точнее — два часа. Нужно убрать постель и попытаться не думать о том, что будет после этого.

Я останавливаюсь у кровати, похлопывая и поглаживая себя по щекам. Моя кожа все еще гладкая; простыни, лежащие передо мной, смяты, словно покрыты глубокими морщинами. Когда я попадаюсь на глаза мужчинам, они смотрят на меня — и мне вслед — и видят, что я все еще свежо и молодо выгляжу (специальные упражнения для лицевой мускулатуры и непременно — хорошо подобранный крем для кожи). Но какой бы молодой и привлекательной я им ни казалась, я-то знаю, что здесь, у меня дома, на втором этаже, спрятана от посторонних глаз, от всего мира моя тайна. Вот она — постель. Стареющее и старящее чудовище. Плотно спеленутое, почти связанное простынями, оно тайно изрезано морщинами, припухлостями и отеками. Чудовище безропотно берет на себя мои беды и пороки.

И не одну ночь, а долгие восемьдесят лет провела я на этой постели — так скомкана она и измята. Я продолжаю массировать щеки и пытаюсь успокоиться, ободрить себя при виде этого зрелища. Большинство складок на простынях идет поперек, из чего я делаю вывод, что большую часть ночи я провела в попытках подтащить свое тело к изголовью и вскарабкаться на подушку.

Я вполне могла бы быть лунатиком, при свете дня гадающим, не совершил ли он убийство накануне ночью. Вот только бы восстановить в памяти последовательность событий той роковой ночи, ибо… вот что, например, такое эта бурая отметина, как не пятно крови? А если это не кровь, тогда что же? (Кстати, лучший способ избавиться от пятен крови — это замачивание и стирка в биопорошке. Когда я пересыпаю в ладонях горсть крупинок биопорошка и рассматриваю их, чем-то напоминающих по форме снежинки, я улыбаюсь. Улыбаюсь, потому что знаю, как обманчивы их покой и неподвижность. Закованные в неживые, почти неорганические формы, словно армия джиннов в бесконечном множестве бутылок, миллионы живых клеток ждут своего часа. В этих крупинках пульсирует жизнь. Я — их повелительница, Снежная королева. Клетки ждут команды, чтобы активизировать свои ферменты. Командует ими вода — порой достаточно одной слезинки. Ферменты вместе с бурлящей водой обрушиваются на нити ткани, вгрызаются в приставшую к ним кровь. Они рвут, жуют и выплевывают красно-бурое вещество, крушат пятна; поверхность пятна ломается, крошится, его частицы отрываются от ткани и всплывают к поверхности воды… Я полагаю, что биопорошки просто великолепны.)

Внимательно вглядываясь в простыни, я становлюсь одновременно индейским следопытом и геологом. До сих пор к уборке постели я так и не приступила. При всем моем опыте распутывания самых сложных следов мне не удается извлечь ни единой крупицы информации из созерцания той половины кровати, на которой спит мой муж. Этот человек — воплощенная загадка: его часть постели идеально гладкая. Неужели мой муж никогда не спит? Или же он тщательно расправляет свои полкровати, когда встает? Каждый вечер, ложась спать, я обещаю себе проверить это — и каждое утро забываю. Было бы странно, если бы он действительно разглаживал простыни на своей стороне, только на своей стороне. С чего бы ему так поступать? Странно, почти так же странно, как человек, который не спит…

Неужели он боится меня? Неужели он вынужден вести себя как индеец, уходящий от погони: идти спиной вперед, тщательно стирая каждый свой след, оставшийся после очередного шага? Видимо, я все же не столь опытный и умелый следопыт: мои глаза бесцельно скользят по белоснежным просторам. Их антарктическую монотонность нарушают лишь беспорядочные гряды снежных дюн и пятно крови — оазис темной жары в этом мире белой стужи. Ветра здесь нет и не бывает, а без ветра процесс образования дюн становится необъяснимым. Складывается впечатление, что на их формирование ушли миллионы лет. Вот только миллионы лет — чего? Я не знаю. Ошеломленная этой и другими тайнами, я продолжаю обозревать заснеженное побережье. Мои глаза цепляются за отметины приливов и отливов, за выброшенный на берег морской мусор, но ничто не дает мне ключа к разгадке этого запредельного, необъяснимого пейзажа.

Мне грустно. Дело не только в том, что мне холодно и одиноко; смятое белье наводит меня на мысли о саване. Заправка кровати наводит меня на мысли об обряжении покойника в последний путь. Нет, лучше не позволять себе углубляться в такие размышления.

Я вижу — причем это видение приходит ко мне не постепенно, а как-то сразу, — что складки на моей простыне создают внятный иероглифический узор, заключающий в себе целый рассказ. Ночной прилив сменился отливом, обнажившим грань скованной снегами пустыни. На самой границе снегов стоит дом. В нем кто-то умирает. Это старая женщина — отвратительная, вся покрытая глубокими морщинами — воплощенный портрет ведьмы с чердака. Она непрерывно кашляет и ворочается, пытаясь высвободиться из крепко стягивающей ее окровавленной смирительной рубашки. Долгие годы эта узкая кровать в одиночной палате была ее миром, ее полем действия. Теперь эта комната станет ее могилой. Старуха уступает, отказывается бороться за жизнь. Она ждет смерти и надеется на исполнение Четырех Последних Желаний. Первое алое пятно расплывается по простыням.

Это убийство. Она зарезана человеком, который не спит. Медленно умирая, она мучительно старается вспомнить, чем же она так оскорбила его. Старается — и не может. А тем временем человек, который не спит, пытается скрыться с места преступления. Идти спиной вперед в снегоступах нелегко, и он то и дело спотыкается. Однако, вскоре он понимает, что всякие предосторожности бесполезны, ибо на горизонте появляется преследовательница. Я назвала ее Королевой Снегов. Скорее всего она — один из духов мщения эскимосского пантеона. Ее завораживающий индейский профиль с орлиным носом напоминает мне ловко свернутую острым углом простыню. Совершенно ясно, что она — призрак мести, но не сострадания: жертва убийцы остается умирать, не получив ни помощи, ни утешения.

Старуха, неудобно свесив голову, смотрит на складки своей смирительной рубашки. В течение долгого времени перед ее глазами — только бесформенные переливы белого, которые, кажется, погружают ее в забытье, в котором уже нет боли. Вдруг она замечает что-то еще: тоненький, едва заметный белый ручеек. Это ферменты, снежные муравьи — так называю я их. Поднятые по тревоге и жаждущие крови, они тем не менее не бегут беспорядочной толпой, а спокойно продвигаются вперед по — военному четко организованной колонной. И все же от подготовленного наблюдателя не ускользнет голодное щелканье их челюстей и скрежет зазубренных, словно пилы, клешней, равно как и возбужденное набухание их ядовитых желез. Все это свидетельствует об их неутоленной жажде крови и диком желании как можно скорее оказаться у смертельной раны зарезанной старухи. Клешни этих муравьев-воинов не могут не привлечь к себе внимания: непропорционально большие по отношению к размерам остальных частей тела, они изгибаются и щелкают, как пеликаньи клювы. (Кстати, чтобы вывести муравьев, лучше всего купить специальный порошок. Разумеется, его использование до некоторой степени трудоемко и утомительно. Давить их — в каком-то смысле даже более эффективный способ относительно затраченных усилий, но, как я обнаружила, муравьиная кислота, испаряющаяся с раздавленных насекомых, обладает на редкость отвратительным запахом.)

Порошка против муравьев на ведьмином чердаке нет. Душераздирающие стоны связанной женщины прокатываются над снежной пустыней и остаются без ответа. Где-то у самого горизонта ледяной клинок Королевы Снегов взлетает к небу и вгрызается в тело человека, который никогда не спит. Она в яростной спешке потрошит его, стремясь добраться до сердца жертвы, пока оно еще бьется. Муравьи-ферменты приступают к кровавому пиршеству. Клинок ледяной женщины-призрака сверкает при каждом взмахе. Человек, который не спит, погружается в еще более глубокую бессонницу. Безумная, умирая, издает последний стон. Хотя я никогда и не считала заправку кровати тяжким или утомительным занятием, тем не менее оно входит неотъемлемой частью в повседневные домашние дела и в этом качестве становится достаточно тяжелой и неприятной работой.

Я берусь за простыни, встряхиваю и крепко натягиваю их, разглаживая малейшие складки. Филипп иногда говорит, что я несколько склонна позволять своим фантазиям брать верх над собой. Наверное, он прав. Мне не очень нравится, когда он так говорит. Утренний кофе я накрою в гостиной. Нужно будет пропылесосить пол, прежде чем они придут. Вся в раздумьях, я делаю шаг назад, чтобы оценить результаты работы. Вот именно. А то геологи полагают, что всякие там складки на местности очень важны, и все потому, что, как я предполагаю, они такие большие и находятся там, где находятся, очень долго. Тогда почему бы складкам на постельном белье не быть столь же важным объектом наблюдения хотя бы по той причине, что они столь малы и их существование столь кратковременно? Лично я считаю серьезным делом попытаться поймать все время меняющийся ландшафт складок на простынях и наволочках уже потому, что они настолько изменчивы и неуловимы. Все относительно — вот что я хотела сказать (разумеется, говорю я это только самой себе; ни при ком другом я не осмелилась бы это произнести). Я думаю, что для какого-нибудь микроскопического клеща эти складки предстают в виде могучих горных хребтов, перевалов и таинственных высокогорных плато. Этот клещ живет в том же самом мире, в котором обитаем мы. И тем не менее его мир отличен от нашего. Мне так тяжело высказать то, что я думаю. Я даже решила, что разглядела нескольких клещей на белье прямо сейчас, но это не они — просто белые искорки на грани видимого. Согласно разработанной мной теории, однообразие постельного белья в сочетании с одиночеством, свойственным, по определению, процессу застилания кровати, имеет тенденцию к порождению обманчивых визуальных эффектов. Все это похоже на то, что я читала — уже не помню где — об участниках одной антарктической экспедиции, которых все время преследовало ощущение, что в их партии на одного человека больше, чем было на самом деле.

На простынях действительно видны крохотные белые точки. Я их вижу совершенно отчетливо; они неподвижны. Наверное, это отслоившиеся частицы верхнего слоя кожи. По каждой чешуйке мертвой кожи, должно быть, ползают армии клещей. Они так малы, что оказываются недоступными моему зрению. Мне остается только думать о них и восхищаться их запредельной малостью. Я восхищаюсь ими, но в то же самое время их невидимость, их безмолвное существование, их тайна приводит меня в трепет — но это уже между нами. Я ни за что не рискнула бы даже упоминать о таких мыслях при ком бы то ни было. Но вот сегодня, прямо сейчас, утром, мне приходит в голову, что и другие люди, вполне возможно, думают о том же и точно так же боятся говорить об этом. Я решаю затронуть эту тему сегодня в разговоре за кофе, и это решение наполняет меня беспокойным зудом предчувствия: разговор предстоит не из легких. Чего стоит одно лишь молчание клещей. Оно, конечно, пугает меня, но я хотя бы знаю почему. Силуэты и тени, которые я видела, формы, которые они принимают…

Но нет. Все эти мысли вокруг простыней — не более чем игра, призванная скрасить время, проводимое за каким-то скучным занятием. Ситуация всегда остается под моим контролем, просто иногда мне нравится поиграть в то, что это не так. Как бы то ни было, с постелью я управилась, и мои мысли привели меня вниз, к кладовке, из которой я извлекла пылесос. Я стою в конце коридора: одна моя рука сжимает ручку на корпусе пылесоса, другой я придерживаю длинную трубку на конце его шланга. Я тащу пылесос за собой, как дрессировщик, приучающий ходить рядом упирающегося мастифа. Холл должен быть тщательно вычищен пылесосом, начиная с угла, ближайшего к лестнице. Нажимая кнопку «вкл.», я одним движением пальца высвобождаю буйные силы, до этого мирно дремавшие в чреве машины. Я требую от пылесоса склонить предо мной голову и приступить к пожиранию грязи, лежащей у меня под ногами. Он жадно фыркает и, урча, крутится вокруг моих лодыжек. С тех пор как у меня появился пылесос, я знаю, что мне нечего бояться грязи. Принцесса и прирученное Чудовище — мы более всего походим на персонажей какой-нибудь тайной книги магических символов. Нас соединяет металлическая цепь, и мне далеко не всегда понятно, кто же именно из нас к кому прикован.

Мы доходим примерно до половины ковра в холле, и вдруг я замечаю, что мой дракон, хотя и по — прежнему громогласно рычит и свистит, больше не пожирает грязь и пыль. Я встаю перед ним на колени, чтобы разобраться, в чем дело. Мешок для пыли не переполнен. Наверное, забилась одна из трубок. Одну за другой я снимаю их, смотрю сквозь них на свет и даже, для полноты и убедительности доказательств, продуваю. Бесполезно, они все чисты, ни одна не забита.

Тут меня начинает бить дрожь. Мой самый могучий союзник умер у меня на руках. (Нет, разумеется, есть еще один, не менее грозный воин — стиральная машина. Она стоит в ванной и оказывает неоценимую услугу в деле задержания, ареста, пристрастного допроса, а затем и ликвидации грязи. Но, согласитесь, едва ли я смогла бы рассчитывать на ее помощь, взбреди мне в голову таскать стиральную машину за собой из комнаты в комнату.) Я внимательно осматриваю еще не вычищенную территорию — часть ковра перед собой. Я все еще стою на коленях и здесь, у самого пола, явственно ощущаю идущий из-под двери сквозняк. Может быть, это из-за него я вся трясусь?

Каких-то несколько минут назад пылесос был лучшим помощником мудрой женщины. Теперь же, если мне не удастся вновь заставить его работать, он переметнется в стан врага — превратившись в мусор. Мой закадычный друг, столь ценный ренегат, он украсит собой вершину одной из груд мусора где-нибудь в Южном Лондоне. Его шланг, словно хвост дракона, обовьется вокруг чрева, в один миг потерявшего силу и всякую ценность. Итак — пылесоса нет, а мои милые гостьи, участницы кофейного утренника, будут здесь меньше чем через час! Что же мне делать? В такие мгновения я страстно желаю, чтобы ко мне вдруг заглянул на огонек кто-нибудь, кто мог бы оказаться действительно полезен: например — весело улыбающаяся соседка, которой невтерпеж обсудить новое чистящее средство, чем мы и занимаемся, прихлебывая растворимый кофе, или же — вечно суетливая приходящая прислуга-шотландка, настоящий демон натирки полов, или, наконец, проводящий исследование эксперт из Института Белизны. Нет, я, конечно, не знакома с ними. Тем не менее у меня действительно бывают самые непредсказуемые посетители. Уверена, что мои «подруги» по утреннему кофе обмерли бы от изумления, доведись им встретиться с этими посетителями. Хорошо, если эти гости зайдут именно сегодня и помогут мне управиться с работой.

 

Глава 3

Скоро придут приглашенные на утренний кофе. Они непременно заметят, что не весь ковер вычищен пылесосом. Но что именно они увидят при этом? Все еще стоя на коленях, я перевожу взгляд с двери на пол.

Взгляд опускается все ниже и ниже. Старый серый ковер, местами протертый до перекрещивающихся нитей — основы и утка. Под ковром — голые доски. Я одергиваю юбку и наклоняюсь еще ниже. Мое лицо приближается к истоптанному углу ковра, где лишь островки ворса остаются посреди моря решетчатой основы. Здесь сотни островков — темных на светлом фоне. Лишь на некоторых из них сквозь густые шерстяные заросли что-то блестит и сверкает. Это крохотные осколки стекла, каким-то чудом пережившие здесь предыдущую чистку две недели назад. Теперь эти сверкающие кусочки взывают о помощи, приговоренные к одиночному заключению на необитаемых островах. Одиночество. Необитаемые острова. Все, что здесь есть, — либо выброшено морем на берег, либо еще плавает. Я задаюсь вопросом, на что было бы похоже путешествие во тьму — долгий морской поход к этим серым, мрачным островам.

Другие опередили меня. Словно галеоны, пересекают это высохшее море комочки пыли. Сто двадцать восемь дней потребуется одинокой пылинке, чтобы, двигаясь без остановки день и ночь, пересечь ковер в холле из угла в угол. Шарик сбившейся пыли способен проделать этот путь за неделю, даже меньше. Эти на первый взгляд неуклюжие и громоздкие сооружения на самом деле отлично приспособлены к тому, чтобы ловить даже самые слабые воздушные потоки, дующие из-под входной двери. Я восхищаюсь их конструкцией. Например, ближайший ко мне комочек пуха представляет собой сложное сооружение на основе взаимопроникающих и входящих в сцепление друг с другом спиралей. Самые слабые волокна, свивающиеся в мелкие арабески, пересекаются с большими спиралями, соединяя их кольца между собой. Такая конструкция превосходно захватывает и включает в себя встреченные на пути частицы пыли или новые завивающиеся волоконца.

Самые сильные, несущие на себе всю нагрузку спиральные конструкции созданы из человеческих волос, в основном — моих и Филиппа. Почти прямые, не способные завиваться волоски, по всей видимости, принадлежат какой-то собаке, хотя я уже и не припомню, когда у нас в доме в последний раз была собака. Впрочем, сейчас не это важно. Оказывается, меня пытаются запугать вот этими клубками пыли.

Как бы величественны и внушительны ни были эти шарообразные конструкции — сложные, как человеческий мозг, и в то же время изящные, как несущийся по пескам буер, — они всего лишь жалкие, бессловесные гонцы своего повелителя. Их запутанные мозговые извилины не даруют им способности говорить. Тем не менее яснее ясного, что их кто-то прислал сюда, чтобы позвать меня. Я стараюсь не дышать, чтобы не помешать самой себе разобраться в сути послания, переданного через клубки пыли. Тот из них, что обращен ко мне, соткан — как и остальные — из волос, именно этот — в основном из моих. Со стороны того, кто направил это создание ко мне, это было весьма остроумной шуткой. Шуткой — или мрачным предупреждением.

Бесполезно пытаться спасать мои волосы, попавшие в пылевой шар. Они такие тонкие и переплелись так замысловато, что скорее порвутся, чем я сумею вытащить их из клубка. Тем временем мой пылевой шар, до сих пор неуверенно вибрировавший на сквозняке, ухитряется бросить якорь, зацепившись за волокна ковра, что позволяет ему теперь вести себя со всем подобающим истинному герольду достоинством. Его паутина сверкает и переливается в свете ламп, горящих в холле. Сквозь серые волокна его пылевого брюха мне удается разглядеть гневную жилку красного ворса, несколько хлебных крошек и даже пару крошечных щепок. Щупальца пылевого шара тянутся ко мне. Это означает, что я должна следовать за ним.

Не говоря ни слова, мы отправляемся в путь. Как все это описать? Да еще мне — с моим-то весьма обедненным словарным запасом! Взять, например, тот же ковер. Еще минуту-другую назад я описывала его цвет одним словом — «серый». Теперь же, сидя на коленях и внимательно следя за тем, как мой пылевой шар лавирует между островами ворса, пробираясь к еще не ведомой мне точке ковра, я понимаю, что трудно было подобрать слово, менее соответствующее истинной цветовой палитре старого ковра. Ворсистые острова, даже при довольно тусклом искусственном освещении, представляют собой буйную смесь всевозможных оттенков зеленого, охристого и других цветов, совершенно неизвестных в мире более крупных природных объектов. Неправда и то, что, присмотревшись к островам, на них можно обнаружить лишь неубранные осколки разбитого бокала. Теперь, когда я смогла приглядеться к этим дремучим лесам, мангровыми зарослями спускающимся к самому берегу, я вижу, что они вовсе не пусты и не безжизненны. Наоборот, они кишмя кишат крохотными частицами белой пыли — тысячами тысяч пылинок. Эти пылинки то сидят поодиночке, то собираются в стайки, чем-то напоминающие по форме человеческие лица, и танцуют, словно истинные пылевые дьяволы. Дальше, в чаще таинственных лесов, можно увидеть щупальца волос, поднявшиеся над кронами, как шеи динозавров. Эти гигантские колонны, намного превышающие высотой средний уровень леса, тем не менее гибки, подвижны и легко отзываются на малейшее дуновение ветерка.

А чего стоит само море! Море, которое на самом деле вовсе не море. Совсем разное. Иногда оно такое, как то, по которому мы сейчас плывем: спокойное, сухое, с застывшими мертвыми волнами. Но есть тут и другие моря, полные живой, выплескивающейся чуть не в танце энергии. Здесь действительно встречаются моря в морях. Так, например, посреди этих застоявшихся Саргассовых просторов можно заплыть в район неуправляемых турбулентных течений. Внутри этого мертвого моря живут и движутся другие, микроскопически малые моря. Все это порождает здесь иные философии, иные учения и доктрины, не знакомые нам и для нас не познаваемые.

Нет, мне не дано описать этого. А кроме того, сейчас меня изрядно отвлекают страх и мысли о конечном пункте путешествия. В этот момент мой путеводный клубок пыли добирается до одного из самых крупных островов архипелага. На сей раз он отнюдь не встает на якорь у берега, а на всех парусах выбрасывается на скалы. Кораблекрушение! Необитаемый остров! Да, опасное дело — путешествовать по — или в — этом море.

Корабль пылевого шара не может плыть дальше в глубь острова. В лесных дебрях мне придется пробираться одной. Впрочем, я полагаю, что вскоре меня должны встретить другие проводники. Словно прощаясь, клубок пыли машет мне мохнатыми щупальцами. Я уверена в том, что на самом деле узор этих щупалец представляет собой куда более сложное и информативное послание, но, к сожалению, я не в силах расшифровать его.

С большим трудом я начинаю пробираться сквозь лесную чащу. Точнее, не я, а мои глаза. Только глазами я могу путешествовать в этом мире; а мое тело, мое огромное, грубое, такое земное тело лежит тем временем на ковре в прихожей — позади глаз. Мне сейчас даже не представить, что могло бы заставить меня пошевелить этим телом, переместить его в пространстве. Перед моими глазами раскрывается мир сверкающей пыли. Самое сильное впечатление от путешествия — тишина в этом лесу. Ковер полон если не жизни, то деятельности, ворсистый лес не лишен и своей палитры запахов — в основном пахнет старыми носками и мышиным пометом, — но все, что здесь происходит, движется или издает запахи, делает это в полнейшем безмолвии. Волокна вонзаются и вгрызаются в осевшую мелкую пыль, крохотные облачка голубоватого газа вырываются из разлагающихся частиц пищи, стадо клещей продирается сквозь густые заросли к озерам каких-то пятен — чтобы попастись на свежей поросли по их краям, откладываются микроскопические яйца, из них вылупляются новые клещи, ежесекундно с неба — из воздушного пространства комнаты — опускаются на лес новые и новые частицы пыли… И все это — в полнейшей тишине.

Петли какой-то оброненной нитки арками нависают над моей частью леса. По одному из этих мостов, конвульсивно извиваясь, ползет клещ. Он не знает, куда движется; его поиск разлагающейся органики беспорядочен, а раз в нет нем целенаправленности, то вполне возможно, что это даже и не поиск. Пропыленными глазами я продолжаю следить за клещом, замешкавшимся в верхней точке моста. Отсюда открывается отличный вид на несколько крупных упавших ворсинок, ни дать ни взять — поваленные ураганом ослабевшие от старости деревья-великаны, а также на некий объект, который, по моему мнению, вполне можно назвать пылевым шаром на самой ранней стадии его формирования. Этот мир — царство, нет, торжество беспорядка, но беспорядок этот особый — он застывший, неподвижный, как банкетный стол, когда обед уже кончился и гости разошлись. Он кипит, он кишит движением и жизнью, но в то же время он мертв.

Вскоре мой взгляд натыкается на другого клеща. Он расположился у дальнего конца нитяной арки и вытянулся во весь рост, опершись на толстый изогнутый хвост. Он ждет меня — проводник, специально выделенный, чтобы указывать мне путь в этом лесу. Стоя у края моста, он взмахивает разведенными в стороны толстенными белыми лапками, отчего становится похожим на аэропортовского сигналыцика-распорядителя на своем посту в конце посадочной полосы. Кстати, в этом сравнении есть свой смысл. Я слишком велика для этого мира и слишком далека от их леса. Мое вмешательство должно быть предельно деликатным.

Мой проводник разворачивается и приглашает меня следовать за ним. В ближайших же зарослях, оказывается, скрывались толпы его собратьев. Часть из них отправляется сопровождать нас. Мы пробираемся сквозь завалы из волокон шерсти, бумаги, валунов-песчинок и плотных сетей из обрывков ткани. Многие из клещей, встреченных нами по дороге, по размеру значительно меньше моего проводника. Эти крохотные создания урывают свой кусок жизни, пожирая продукты жизнедеятельности больших клещей.

Здесь нет ничего целого — сплошь обломки, куски, фрагменты, по которым уже невозможно определить, частями чего они являлись раньше. И если, путешествуя по этим лесам, натыкаешься на дорогу, то нет смысла идти по ней, ибо дороги здесь не ведут никуда. Их задумывали и прокладывали по законам и принципам хаоса, что означает — не задумывали и не планировали совсем.

Наконец мы добираемся до лесной поляны. Лишенная ворса, поверхность ковра здесь представляет собой плотную решетку из перекрещивающихся нитей основы и утка. Здесь сыро и зябко. В центре поляны я замечаю довольно большую петлю какой — то серебристой нити, сумевшей зацепиться за один из канатов основы. Я догадываюсь, что эта вздрагивающая, переливающаяся от белого к черному цвету нить в каком-то смысле живая, если не разумная. Вздрагивает она не просто так — с каждым движением вокруг нее рассыпаются едва видимые облачка спор, тотчас же цепко впивающихся в нити питающей их почвы — ковра. Я пододвигаюсь к ней ближе. Ближе и еще ближе. Наконец я понимаю, что путешествие закончено: я у цели.

 

Глава 4

Что сказала Плесень.

(Как это ни странно, но такая короткая фраза дважды вводит читателя в заблуждение. Во-первых, плесень говорила не сама за себя, а как уполномоченный вести переговоры представитель Грязи, Империи Разложения и Разрушения, Изначального Зла — я просто не знаю, как назвать это или — быть может — их. А во-вторых, я вовсе не сошла с ума, у меня нет галлюцинаций. И я не слышала, как говорит плесень. Тем не менее, послание этого всепроникающего грибка мне ясно и понятно, как если бы мы с плесенью действительно поговорили.)

Я. Нечисть! Кто ты? Заклинаю тебя: говори!

Плесень. Долго же мы ждали тебя, опасаясь, что ты так и не снизойдешь до того, чтобы присоединиться к нам. Теперь же, когда это свершилось, мы приветствуем тебя и выражаем сомнение в том, что ты когда-либо решишься оставить нас.

Я. Нечистый дух! Я вновь обращаюсь к тебе и требую: назови свое имя!

(Мохнатая кошечка плесени лениво ворочается на своем ложе из рассыпавшегося в прах коврового ворса. Она беременна спорами и говорит с явной неохотой. Но — тем не менее — она отвечает мне.)

Плесень. Имя мне — легион.

Я. Ну, здорово, Легион.

Плесень. Глупая баба! Слово «легион» употреблено потому, что нас очень много и в то же время мы едины, и поэтому нам трудно назвать тебе наше истинное имя. Впрочем, ты можешь называть нас Повелителем. По крайней мере, потренируешься выговаривать такое обращение.

Я. Еще чего! Да за такую дерзость я тебя растопчу. Ты кто? Жалкое пятнышко грибка. Моя пенка для чистки ковров выведет тебя — глазом моргнуть не успеешь!

Плесень. Жалкое пятнышко грибка, говоришь? Возможно. Но окажись такое пятнышко у тебя в груди — и оно убьет тебя. Но дело даже не в этом. Как бы малы и жалки ни были мы — белесые пятнышки, — мы были избраны для того, чтобы говорить с тобой от имени пыли, скисания, гниения, трухи, патины, моли, жира, пятен, сажи, мух, перхоти, пуха, экскрементов, древесных жучков, клопов, клещей, ползучей сырости, сквозняков, ржавчины, затхлости, тараканов, копоти, треска, хруста, хлопанья, стука, трещин, накипи, протечек, разрывов, дыр, мышей, крыс, царапин, сколов — в общем, от всего, что входит в понятия грязь и хаос. А что до твоего обожаемого средства для чистки ковров, то где, скажи пожалуйста, я беру сырость, необходимую мне для того, чтобы питаться и расти? И именно здесь мы поселились как раз после твоей последней попытки отчистить ковер с помощью этого средства.

Я. Будь я поумнее, мне вообще не следовало бы говорить с тобой. Что может быть скучнее и мельче, чем невычищенный ковер?

Плесень. Ты считаешь, что если мы невелики размерами, то с нами и разговаривать не о чем? Да ты оглянись вокруг, присмотрись повнимательнее!

(Я присматриваюсь и вижу клещей, описывающих почтительные круги вокруг пятна плесени, за ним — отливающая радужно-синим грудка мертвой мухи; еще дальше — зелено-красный лес, кончики побегов которого местами обесцвечены до черно-белой гаммы; сквозь заросли просвечивают сверкающие глыбы песчинок и камешков, а совсем вдали, у побережья, колышется плывущий по мертвым волнам клубок пыли, за ним… шепот плесени помогает мне разобраться в том, что недоступно моему зрению…)

Плесень (продолжает). Куда ты от меня денешься! Моя империя мелка, но обширна. Истинный горизонт недоступен твоему зрению. Это далекий плинтус. Он уже отмечен пятнами грибка, а изнутри его гложут невидимые для тебя насекомые. А стены над ним — храбро оклеенные обоями стены? Они уже в крапинках, грибок делает свое дело. Сама видишь: этот дом — твоя тюрьма, он же станет твоей могилой.

Я. Я могу переклеить обои.

Плесень. Сколько угодно. Хоть во всем доме. Только это бесполезно. Все гниет, все обращается в прах. Даже сейчас, пока мы с тобой говорим, пыль оседает, сырость совершает восхождение по складкам ткани и глади обоев, распрямляются и высвобождаются сжатые волокна, мельчайшие пушинки вылетают из подушки и медленно опускаются на пол, присоединяясь к нашей армии. Тебя оплакивает весь дом. Пятна сырости, угольная пыль, вата из диванных подушек. И даже если ты, собравшись с силами, заставишь себя забыть о священных обязанностях домохозяйки и сбежишь из дома — что тогда? На улице все еще хуже: еще больше грязи и сажи, да к тому же — собачье дерьмо и рваные газеты. Можешь попытаться уйти, но, даже если ты будешь идти без остановки всю оставшуюся жизнь, ты ни на шаг не приблизишься к границам Империи Грязи. Уезжай, глупая женщина, хоть на край света, хоть в пустыню Гоби: ты и там увидишь клубы пыли, строящиеся в наши легионы и строящие наши города. Чего стоишь ты и твой (сломанный) пылесос вместе со всеми твоими растворителями и моющими средствами против нашего Повелителя? Если тебе хочется убедиться в этом — ступай в Гоби: побывав там, ты признаешь могущество Повелителя Пыли и смиришься с его владычеством!

( Где-то далеко раздается звонок.)

Я. Мне нужно идти. Не в Гоби, просто кто-то звонит мне.

Плесень. Мы соизволяем дать тебе разрешение отлучиться. К сожалению, проводника, который вывел бы тебя из леса кратчайшим путем, мы тебе предоставить не можем. Да, и не думай, что твой уход — это удачный побег из-под нашего владычества. Семена твоей смерти посеяны и произрастают в тебе самой. Раньше или позже — ты все равно обратишься в прах. И тогда ты назовешь нас Повелителем. Пока же можешь называть нас грибковой плесенью — Мукором.

Я. Я тебя выведу, Мукор!

Я плюю на Мукора, и на мгновение мой противник оказывается в западне — в пузырящемся шарике слюны, как мушка в куске янтаря. Затем я выхватываю носовой платок и начинаю яростно тереть. Мне удается уничтожить какую-то часть спор — результат ничтожен. Опять звонок. Я роняю платок и — одним лишь взглядом — бреду по лесу куда глаза глядят.

Путешествуя, глаза не могут не смотреть и не видеть. Оказывается, лес полон жизни. Как описать все многообразие его ландшафта, его флоры и фауны? Насколько я помню, какой-то антрополог викторианской эпохи утверждал, что «грязь — это объект за рамками рассмотрения». Истинно викторианская и антропоцентрическая точка зрения. Где быть пыли и грязи, как не на ковре? И не человек ли является здесь объектом за рамками? А если продолжить рассуждения в том же направлении, то напрашивается вопрос: становится ли грязь менее грязной, когда она оказывается в чреве пылесоса или в мешке, вложенном в мусорное ведро?

Но — по мере рассмотрения панорамы ковра — я убеждаюсь в том, что его «Разложение видов в ходе естественного разбора, или исчезновение слабейших форм в ходе гонки ко всеобщему уничтожению» еще не написано.

Снова звонят. Я оглядываюсь, чтобы определить, с какой стороны доносится этот звук, а заодно пытаюсь оторваться от вызывающего омерзение Мукора. Даже во время этого захватывающего дух взлета я не перестаю размышлять над теми научными проблемами, которые неизбежно ставит перед пытливым разумом исследователя сам факт существования этих джунглей. Можно на миг забыть, что в другом — большем — мире борьба за существование привела в той или иной степени к некоторому упорядочению форм. Здесь же все наоборот — и взору исследователя предстает результат распада органических форм, где отброшены все понятия о стройности или симметрии. И как не поддаются научному описанию и классификации уникальные, каждая — единственная в своем роде, ажурные силуэты пылевых башен, точно так же человеческий разум оказывается бессилен постичь смысл последовательности событий, происходящих здесь. В этом мире все определяется волей случая и не зависит от степени значимости, все находится в отталкивающем человека беспорядке. Вот почему в эти джунгли почти не совались исследователи и естествоиспытатели. Здесь ничто не повторяется, ничто не является следствием чего бы то ни было. И все же, все же — кого не восхитит древность и величие этого мира, так долго скрытого от человеческих глаз? Я чувствую какое-то душевное беспокойство, которое мне трудно описать. Это состояние духа необъяснимо. Может быть, виной тому — наблюдаемое мной всеобщее стремление к покою или — на худой конец — к движению по инерции, свойственной этому миру? Я тоже начинаю испытывать стремление к покою. Меня одолевает страшная вялость, наступает полная апатия. Остаться здесь, лечь и вечно лежать на вытертом грязном ковре… Закрыть глаза… Сдаться, отдав тело во власть трупных червей…

Еще звонок, уже третий по счету. Я встаю, словно всплываю со дна какого-то глубокого черного бассейна. Взяв себя в руки, я в полуобморочном состоянии плетусь к двери и распахиваю ее. На пороге стоит миссис Йейтс.

 

Глава 5

— Привет, я, как всегда, первая? Ты не очень-то торопилась. Надеюсь, я пришла не в неудобный момент?

Стефани Йейтс. Она входит в дом, не удостоив ковер под моими ногами даже беглым взглядом. Я топчусь в прихожей и под предлогом того, что мне якобы холодно, похлопываю себя по плечам, на самом деле — стряхивая посторонние ворсинки со свитера. Я натянуто улыбаюсь гостье. Улыбка ненатуральна потому, что, как мне помнится, я с утра не успела почистить зубы. Стефани отступает к двери, предоставляя мне возможность избавиться от скованности. Не разжимая губ, я устремляюсь вслед за ней и всячески даю понять, что она застала меня в самый подходящий момент и никак мне не помешает. И при этом я все время слышу шепот Плесени где-то в районе ступней и лодыжек. Интересно, Стефани так же мучается со своим ковром, как я со своим?

Наконец мне становится ясно, что Стефани ничего не замечает, ни о чем не подозревает. Она с упоением докладывает мне об обнаруженных ею кратчайших маршрутах с минимумом пересадок в лондонском муниципальном транспорте. У меня такое ощущение, что я пригласила на чашку кофе слепоглухого инвалида и потчую его посреди поля боя. А может быть, она все-таки видит? Может быть, все дело в ее хладнокровии? В конце концов, о таких вещах говорить не принято. Я теряюсь в догадках.

Стоит мне сделать шаг в сторону, чтобы повесить пальто Стефани, как она тотчас же замечает немытую посуду, оставшуюся в кухне после завтрака.

— Давай я тебе помогу, пока не пришли остальные.

— Нет! — Мой отказ изрядно напоминает жалобный стон. — Совершенно ни к чему. Мне даже нравится мыть посуду. Я как раз оставила это дело на закуску — к самому концу уборки.

Стефани едва заметно приподнимает бровь. Не оборачиваясь, я за спиной дотягиваюсь до входной двери, закрываю ее и, отрезав путь к бегству, загоняю Стефани в гостиную.

Оказавшись в гостиной, она решительно направляется к дальней стене комнаты. На миг я прихожу в ужас, предположив, что моя гостья решила осмотреть углы на предмет наличия в них пыли. (Только вчера я обнаружила, что пыль, оседающая на стенах, разительно отличается от той, что скапливается на ковре. При детальном рассмотрении пыль на стене предстает в виде тонкой вздрагивающей мембраны. Более крупные и тяжелые частицы естественным образом опускаются вниз и присоединяются к прочей грязи на полу. С другой стороны, самые легкие пылинки, которые столь малы, что не могут быть даже должным образом интегрированы в структуры пылевых хлопьев, под действием восходящих потоков воздуха взлетают и со временем находят себе уютное гнездышко на вроде бы идеально гладкой и вертикальной поверхности стены. В ясные дни я порой подолгу с удовольствием слежу за этими процессами, которые так удобно наблюдать в свете солнечного луча.) Тревога оказывается ложной: Стефани интересует висящая на стене картина.

— Какая прелесть. Раньше я ее как-то не замечала.

Это репродукция одной из картин коллекции Уоллеса — «Женщина, чистящая яблоки» Петера Де Хоха: спокойный голландский интерьер, в углу комнаты, между залитым солнцем окном и горящим камином, сидит хозяйка; у нее на коленях, на переднике, корзина с яблоками, рядом стоит маленькая девочка, видимо дочь хозяйки, внимательно наблюдающая за тем, как она их чистит. Стена за ними белоснежна, зеркало над их головами безупречно чисто, окно — без единого пятнышка, и ни единой пылинки не танцует в солнечном луче, проникающем в комнату сквозь стекла плотно закрытых оконных рам. В комнате печь с открытой топкой, в ней горит огонь, но пол перед нею гладок и чист, как в декорациях крупнобюджетного научно-фантастического фильма. Хозяйка — в накрахмаленном и тяжелом переднике — воплощение спокойствия, видение из Потустороннего Мира. Ее образ висит у нас над камином, она — мой Спаситель, с состраданием взирающий на меня.

— Это ведь Вермеер? — спрашивая, утверждает Стефани.

— Нет, это Де Хох. Их не перепутаешь. У Вермеера плиты пола всегда расположены под углом к зрителю, то есть выглядят как ромбы, острые углы которых направлены к тебе. А у Де Хоха — смотри — ряды плит уходят от тебя вдаль, как множество параллельных рельсов.

(Я видела не так уж и много картин Вермеера, но, честно говоря, лично меня в его произведениях мало что греет. Вещи в его интерьерах не вымыты и не вычищены так, как нужно, скатерти вечно мятые и на них слишком много предметов: какая — нибудь чашка, несколько писем, что-то из недоеденных фруктов, и, хотя комната выглядит вполне чистой и убранной, у меня всегда остается сильное подозрение в том, что его женщины заметают мусор под ковер.)

— Де Хох! Это тот, который к старости сошел с ума? Вот это да! Я и не знала, что ты разбираешься в таких вещах. Да тебе нужно историю искусств писать! Слушай, пойдем со мной на выставку: на этой неделе в галерее Хэйворда выставляют современное феминистское искусство.

Смилостивившись надо мной, звенит дверной звонок; я избавлена от небходимости неосторожно придумывать какую-то причину, чтобы не идти на выставку. Пришла Мэри, и не успеваю я пристроить на вешалку ее пальто, как появляются и Розмари с Гризельдой. Я впихиваю Розмари и Гризельду в гостиную, где Мэри и Стефани уже сцепились друг с другом по поводу современного феминистского искусства; сама же я проскальзываю в кухню.

В течение нескольких минут я представляю собой кухонный автомат. Мозг робота передает рукам список команд на сборку необходимого комплекта: овсяные лепешки, печенье, блюдца, сахар, молочник, кофейник. Я включаю чайник и жду, когда он закипит. В этот момент я всегда думаю о том, что права старая поговорка: «Кастрюля, за которой следят, никогда не закипит». Каждый раз, когда я берусь варить кофе, эта присказка всплывает у меня в памяти. Она уже стала неотъемлемой частью кухонного ритуала. И это меня бесит.

В череде домашних дел есть моменты, неизменно провоцирующие во мне одни и те же мысли. Я ощущаю себя униженной этим. Мне кажется, что такая зависимость низводит меня до собачьего уровня восприятия. Филипп как-то рассказывал мне про одного русского ученого, который доказал, что у собак всегда выделяется слюна, когда они слышат звонок. И ничего они с этим поделать не могут. Вот и я, когда ставлю чайник, всегда думаю: «Кастрюля, за которой следят, никогда не закипит». И мало того, что я всегда думаю об этом, я с той же неизменностью думаю и о том, что я всегда думаю об этом в данной ситуации. Есть от чего прийти в бешенство. Видимо, в моем мозгу русла для протекания мыслей проложены раз и навсегда. Это как если налить немного горячей воды на желе: растекаясь, вода проделает себе в поверхности желе дорожки. И даже когда воду сольют, дорожки останутся на месте.

«В этот момент я всегда думаю об этом. В этот момент я всегда думаю о том, что думаю об этом в этот момент…» По-моему, чисто теоретически так можно рассуждать до бесконечности. Мне, к счастью, как-то удается устроить короткое замыкание в этой идиотской цепочке внутреннего бормотания буквально после нескольких повторений. Вот, например, сейчас я вспоминаю о гостях и решаю внимательно смотреть на чайник: вдруг это тот самый случай, когда народная мудрость окажется права. Я уже решилась: сегодня за кофе я должна выговориться. Я не допущу, чтобы все шло как всегда, я непременно расскажу всем, что я думаю о жизни и о мире. Все решено, но я тем не менее с опаской жду реакции гостей на то, к чему я сама себя приговорила. Что скажут мои подруги? Как они на меня посмотрят? Насколько ужасным будет их ужасное молчание?

В общем, я принимаюсь внимательно наблюдать за чайником. Моя цель — тянуть время. Сделать так, чтобы оно шло как можно медленнее, чтобы оттянуть ужасную минуту. О мой Спаситель, моя застывшая икона с недочищенными яблоками, пусть время остановится, пусть все останется так, как сейчас: гости болтают о чем-то в комнате, а я здесь, на кухне, слежу за все не закипающим чайником. На какое-то время, даже достаточно долгое, как мне кажется, мои молитвы возымели действие. Я едва дышу. Ничего не происходит. В тусклом зеркале чайника отражается мое искаженное лицо. Вдруг, словно долгий вздох сожаления, до меня доносится слабое шипение готовящегося закипеть чайника, и пар, появившийся над его носиком, окончательно разрушает иллюзию застывшего в неподвижности мира.

Приходится браться за дело: лепешки уже намазаны маслом, остается добавить сверху мед. Я наклоняю ложку с медом — и ничего не происходит. Лишь спустя несколько томительно-неуютных секунд большая тягучая капля меда вздувается под ложкой и затем лениво устремляется вниз, к лепешке. Ни один человек, читавший Сартра (L’Etre et le Neant), не смог бы без содрогания смотреть на то, как я, не торопя событий, позволяю меду медленно стечь с ложки. Самая бесстыжая приправа к домашним делам — это мед, липкий, золотистый, меняющий форму и состояние мед. Он позволяет себе быть то твердым, то жидким! Мне на руку падает капля. Она приклеивается ко мне, хочет стать частью меня, еще одним слоем кожи — липким и сладким. Мед мягкий, но цепляется намертво — как плесень. Будь моя воля, я бы вымыла мир — весь, начисто, — он у меня был бы похож на пловца, продирающегося сквозь толщу смывающей грязь воды. Я наконец увидела бы небо таким, какое оно есть на самом деле. Но мед, плесень, пыль, домашняя грязь — все это словно обволакивает мои органы чувств какой-то мутной жирной пленкой. Мед, который так неохотно заполнял собой ложку, упав на лепешку, растекается по ее поверхности с мазохистским самолюбованием. Мед ведет себя как собака, которая, поняв в пылу драки неизбежность поражения, заваливается на спину, открывая противнику беззащитные жизненно важные органы. Такая сдача на милость победителя является своеобразным ритуалом временного примирения. У меня вызывает отвращение такая похожая на мед собака, трусостью и унижением зарабатывающая себе право прожить еще день и поучаствовать еще в одной драке. Неожиданно я прихожу к мысли, что не большую симпатию вызывает во мне и вторая, более сильная и смелая собака, ничуть не похожая на мед. Злые собаки, ну, вроде той, которая только что победила в драке и сейчас обнюхивает подставившего ей горло поверженного противника, злые и смелые собаки — какие-нибудь метисы с немалой долей кровей немецких овчарок, — такие собаки действуют мне на нервы. Я уныло возвращаюсь к начатому делу, наблюдая за медленным падением тягучих капель и за своим отражением в золотистой массе: мое лицо сначала бесконечно удлиняется и растягивается, затем резко разрывается и раздваивается, попав в плен к уже лежащей внизу капле. Тут мне на ум приходит, что невозможно прочитать Le Cru et le Cuit Леви-Стросса, не отождествив мед с менструальной кровью и не противопоставив его табаку. Тем не менее этот продукт вполне подходит к утреннему кофе. И, кстати, я что-то не замечала, чтобы курильщики как-то страдали от противоречия между своими сигаретами и лепешками с медом, глумясь над которыми, они тем не менее преспокойно набивают ими брюхо. Итак, собаки разошлись — каждая по своим делам, а я занята тем, что, почти положив голову на стол, наблюдаю за тем, как мед расползается по поверхности лепешек. Вдруг я слышу за спиной какие-то звуки. Оказывается, Стефани и Гризельда уже в кухне, и сколько времени они вот так наблюдают за мной — я понятия не имею.

— Помочь тебе отнести все в гостиную?

Я широко улыбаюсь в ответ:

— Всем полить лепешки медом?

Глядя на их довольные физиономии, я делаю вывод, что Леви-Стросса они не читали. Мы несем в комнату чайные приборы, кофейные приборы, лепешки и домашнее печенье. Пока я была на кухне, успели прийти Пенни и все остальные. Женщины, собравшиеся у меня в гостиной, образуют что-то вроде круга света. Они сидят лицом внутрь этого круга в непорочном единении друг с другом, повернувшись спинами к обступившим их темным силам. Фразы из их разговоров проносятся через гостиную во всех направлениях, словно стрелы на поле боя, где сошлись и смешались в бою несколько армий.

— …как на поле боя…

— …вот мы и передавали эту рюмку для яйца друг другу; делать это нужно как можно быстрее и одновременно называть свое имя и имя того, кто тебе ее передал. Ну и ухохотались же мы, честное слово!

— Какие вкусные лепешки! Ты, наверное, потратила уйму времени, чтобы их испечь.

Разумеется, такой утренний прием — отличный повод продемонстрировать кулинарное мастерство хозяйки, но не говорить же об этом бесконечно. Предполагается, что я вежливо отшучусь, получив комплимент, и постараюсь мягко перевести разговор на любую другую тему: политику, искусство, общественную жизнь — в общем, на все, что угодно. Но я не хочу и не собираюсь уходить от темы приготовления лепешек и времени, проведенного за этим занятием.

— …уже получила черный пояс, и все потому, что перепутала и пошла заниматься тэквондо, думая, что это и есть знаменитое японское искусство составления букетов.

— …Значит, тем самым вы отстаиваете политику удаления матки?

Я не принимаю участия в разговоре. Мое внимание сначала приковывается к катышку на юбке Стефани, а затем полностью поглощается самой юбкой. Сумрачная центральная долина сбегает от пояса к коленям. Складки и гладкие — натянутые на колени — участки представляют собой изрядно пересеченный рельеф, чередующиеся скальные гряды и ущелья которого, в свою очередь, сбегают в большую долину. Высвеченные гребни и покрытые мраком впадины швов торжествуют, одновременно отрицая и прославляя природу ткани, их составляющей.

— Купила в универмаге «Монсун».

Стефани нервно смеется. Она заметила, как я смотрю на ее юбку.

Я молчу. Мне не хватает словарного запаса, не хватает системы символов и знаков, при помощи которых я смогла бы описать то, что вижу. Структура складок ткани, спадающей с колен Стефани, становится более свободной и менее напряженной, но от этого — не менее сложной в своих бесчисленных комбинациях. Вот она — Великая Тайна, ибо сквозь череду складок юбки Стефани я словно вижу Отпечатки Пальцев Всемогущего, оставшиеся на ее бедрах. Его Отметина — таинственный Знак Вещей — перетекает по неровностям ткани. Божественно Непознаваемый и Неописуемый, чей Знак вливает водопад и водоворот складок юбки в какой — нибудь желудь, из которого произрастает не дуб, но источенная ветрами скала, превращающаяся в золу погасшего очага. Я готова заплакать в своем экстазе. Огонь! Радость! Посмотрите на эти складки! Не шевели ногами, Стефани! Молчи!

— На распродаже. Большую часть интересных вещей уже раскупили, но вот эту юбочку я себе урвала.

Короткая пауза. Я судорожно гадаю, не пленили ли ее, в свою очередь, складки моей юбки? Но нет, мое чутье, мое ощущение реальности уверенно заявляет, что этого не произошло. Комочки пыли могут тысячами пробираться по ковру к ее ногам (что они и делают), а она их даже не заметит. Я смотрю на них и понимаю, что Стефани не может, да и не хочет видеть их. Я не такая, как Стефани, но, по ее собственному признанию, я отлично знаю, какая она. Она села чуть по-другому, и складки на ее юбке немедленно сложились в столь же случайный, хаотичный и в то же время — восхитительно гармоничный узор. Я поражена тем, как новые овраги и расщелины подходят к мощному геологическому образованию — центральному ущелью между ее ногами. Стефани смотрит на меня весьма озадаченно. И ей нет дела до складок.

Может быть, она гадает, не лесбиянка ли я: а иначе зачем мне так глазеть на нее.

— …нет, Розмари, я все-таки не понимаю, как у тебя это получается. Мне и письмо-то написать сил не хватает, а тут… Скажи хоть, ты не про себя пишешь? Э-э, только не говори, что герои твоей книги будут списаны с нас!

— …ну, он и говорит, что речь идет о том, какова роль Христианского благотворительного общества в Южном Лондоне, а я ему говорю: речь идет о том, что он вваливается ко мне домой и ведет себя как цирковая лошадь…

— …а тебя никто и не осуждает. Это — ну что-то вроде… посвящения в рыцари…

— …Жаль, что у меня ничего не получается: ни роман написать, ни лепешки испечь — такие, как у Марсии. Хоть бы на дельтаплане полетать или что-то в этом роде…

А может быть — она сама лесбиянка?.. С чего бы ей так забавно подмигивать мне? Или же — если она так же быстро соображает, как и я, — она могла догадаться, видя мое поведение, что я именно сейчас разрываюсь между двумя предположениями — лесбиянка она или нет, и, поняв это, она просто решила подыграть мне… нет, если бы она была способна к таким сложным логическим построениям, она бы догадалась, что на самом деле я и не думаю, что она может быть лесбиянкой, — так что вся эта витиеватая цепочка размышлений перечеркивает себя в один момент, словно ее и не было. К сожалению, вместе с нею утрачивается и единственный в своем роде, существовавший только в этот миг узор складок на ее юбке.

— …на этой теме она с ним и подружилась: будут ли люди слушать проповеди женщин-священников, и как их, кстати, называть. Что скажете насчет викаретки?..

— …что я могу сосчитать все волоски у него на груди. Так и сказала, а ему, бедняге, пришлось смеяться над этой шуткой.

— …тоже обязательно должна сходить. Мы с Марсией уже идем. Да, в галерее Хэйворда.

— …характер партизанской войны в Юго-Восточной Азии таков, что мы до конца никогда не знаем, кто прав и кто виноват. Военные преступления совершаются, как правило, обеими враждующими сторонами, и, по-моему, нам нет смысла соваться туда и судить их…

— …Проблема вот в чем: — где они, все жены и дочери Рембрандтов да Вермееров? Самая омерзительная черта этого направления голландской живописи — это собственническое отношение мужчины к женщине. Она для него — лишь объект обладания, наравне с коврами, собаками, вазами фруктов…

Я беру с подноса печенье, макаю его в кофе и, закрыв глаза, чтобы ни на что не отвлекаться, откусываю кусочек. Это отличный психологический эксперимент, позволяющий мне мгновенно перенестись в молодость, в кафе напротив колледжа, где я точно так же обмакиваю печенье в кофе. Это движение, этот запах, этот вкус заставляют меня вспомнить в мельчайших подробностях солнечный луч, упавший на чашку с блюдцем тогда, много лет назад, вспомнить отпечаток большого пальца на обложке какого-то романа, который я читаю за кофе, ожидая — ожидая, когда в кафе зайдет Филипп, когда закончится наводящий скуку учебный год, когда пройдут все годы подготовки к тому, чтобы исполнить свое предназначение, став наконец домохозяйкой, борцом против грязи. Запах и ощущение прикосновения пальцами к разогретой солнцем клеенке, которой накрыт стол… Два кусочка печенья, две покрытые пузырьками коричневые поверхности, размокающие от кофе, две Марсии: одна смотрит вперед, другая оглядывается назад, — да как же не выпасть из настоящего, когда на тебя обрушивается такое эхо запахов и чувств точно такого же мига из далекого прошлого? И тем не менее, должна сказать, ничего подобного со мной не происходит. Нет, я, конечно, помню кафе — довольно смутно, — беспокойство за Филиппа и за себя, в том смысле, смогу ли я жить лишь для него и стать не только объектом его любви, но и субъектом ведения хозяйства. Это я помню, к чему можно добавить, что кофе, по всей видимости, был коричневым, небо — синим, ну и так далее. Но, как солнечный лучик падал сквозь окно на стол и, рассыпавшись по чашкам, прорывался к захватанной, в следах от рук книге, — этого я, конечно, не помню. Во мне хранятся смутные черно-белые воспоминания, сотканные из слов в не меньшей, чем из зрительных образов, степени. Я не падаю в обморок, и меня не уносит прочь из реального времени. Нет, я остаюсь здесь, в гостиной: с закрытыми глазами я сижу среди подруг, зашедших ко мне на кофе, и жую намокшее в кофе печенье. Чайник памяти, за которым я так следила, опять не захотел кипеть для меня.

— …И как у тебя времени хватает? Признавайся. Я, если честно, к тому времени, когда выпроваживаю своих в школу…

— …не отрицая, что Закон о доступе к информации сыграл свою роль. Тем не менее нужно быть очень наивным человеком, чтобы полагать, будто теперь нам станет известна вся правда о той войне. Слишком многое тогда не фиксировалось на бумаге…

Мои глаза опять широко открыты. Я внимательно смотрю на своих «подруг». Какие они? Описывать их одну за другой скучно и утомительно. А вот коллективный портрет подойдет. Она — англичанка, еще не старая, принадлежит к среднему классу. Ее глаза чуть припухли, прическа весьма свободная, бюстгальтер она не носит (разве что иногда), обувь — легкие туфли, почти сандалии. На левой щеке — заживающий синяк, который она заработала поцапавшись с мужем, или упав при катании на лыжах, или наткнувшись на дверь, или сделав неправильно какой-нибудь укол, или попав в неприятную ситуацию, о которой она сейчас не готова говорить. Сядьте на скамейку в парке и засеките, сколько времени ей потребуется, чтобы пройти мимо вас, — ей, той самой женщине, которая возвращается от меня после кофейного утренника. Мое описание не слишком-то конкретно, но в любом случае вы не спутаете ее с Мукором, а это главное.

А теперь — вернемся к бледному воспоминанию о печенье и кафе. Это воспоминание идеально подходит к гостиной. Я вообще ярая поклонница упорядочивания воспоминаний с целью их скорейшего извлечения по мере необходимости. В общем-то, это самый обычный мнемонический способ. У меня в уме есть своего рода образ моего дома, Дома Памяти, и в каждой его комнате я мысленно помещаю те или иные воспоминания, которые нужно сохранить. Большинство единиц хранения более или менее равномерно распределено по дому, но примерно каждая пятая из них — из вороха полезной информации, фактов и историй — складирована в ванной комнате. Частично это из-за того, что ванная обычно чисто вымыта и хорошо освещена, поэтому в ней легко разыскать нужную вещь.

А кроме того, весьма приятно покопаться во всем этом барахле, когда ты находишься в ванной, например, в минуты умственной расслабленности, сидя на унитазе. Вот числа — те точно распределены по дому абсолютно равномерно. Пятерка хранится в кухне. Она желтая и, поблескивая, парит у стены напротив окна. Зеленая единица и темно-синяя девятка засунуты вдвоем в туалет на первом этаже. Двойка хранится у входной двери, а ближе к середине холла висит под потолком черная шестерка — почти над самым пятном плесени на ковре.

Четыре и семь расположились в противоположных углах гостиной, той самой, где я сейчас председательствую на утреннем кофе. И хотя я прекрасно отдаю себе отчет в том, что все мы по-разному рисуем в воображении числа, мне кажется, нетрудно будет прийти к единому мнению по поводу идеального расположения четверки и семерки в гостиной. Ведь обе эти цифры так явно обозначают праздник, веселье, шумную вечеринку. Вы согласны? Может быть, мне стоит заговорить об этом, хотя бы для того, чтобы оборвать их споры о вьетнамской войне и женских образах в голландской живописи. Жаль, нет, мне действительно очень жаль, что я не могу достаточно долго сосредоточиваться на том, о чем говорят мои гостьи. Наверное, когда они уйдут, мне нужно взять блокнот и попытаться восстановить по памяти содержание их разговора — сколько удастся. Если делать это регулярно, то в итоге можно создать своего рода картотеку, оперируя сведениями из которой, я смогу более или менее сносным образом поддерживать общую беседу.

А если все же вернуться к числам, то три и восемь находятся в столовой — через коридор от гостиной. Я не знаю точно, почему они оказались именно там. Единственное объяснение, которое приходит мне на ум, это то, что там, в столовой, у нас стоит телевизор. В его компании мы с Филиппом составляем тройку, а восемь — это максимальное число гостей, которые могут сидеть за нашим столом. Впрочем, все это — лишь мои догадки. Десятки я распихала по спальням на втором этаже; часть из них попала в ванную, часть — на крыльцо. Сотни и прочие кратные десяти числа по мере надобности извлекаются из всякого барахла, валяющегося на чердаке. Все это стремится к бесконечности, которую воплощает затянутое облаками небо над моим домом. Перед тем как оказаться в «подполье», стать домохозяйкой, я вела курс математики в колледже (боюсь, не в самом престижном). И, как многие математики, которые куда лучше меня разбираются в булевской алгебре и тому подобном, я не слишком-то успешно произвожу простейшие арифметические действия вроде сложения или вычитания. И вот, занимаясь суммированием присланных счетов, я как-то обнаружила, что в этом нелегком деле мне помогает хождение по дому — из комнаты в комнату: это позволяет мысленно представлять себе слагаемые и делать их намного более осязаемыми. И знаете — сработало и продолжает работать! Впрочем, не могу не признать, что иногда я, входя в какую-то комнату, обнаруживаю, что не могу вспомнить, зачем я сюда пришла: ну, например, чтобы взять из комода пару носков для Филиппа. Разумеется, все способы улучшить память действуют до определенного предела, и все же… Я даже подумывала написать об этом в журнал «Домашняя хозяйка». Глядишь — и опубликовали бы в рубрике «Совет месяца».

Единые в своей болтовне, они сели поближе друг к другу, головы их почти соприкасаются. Я — с краю, напряженно улыбаюсь (нечищеные зубы). Гостиную я убрала еще вчера, когда вспомнила, что сегодня придут гости. И даже здесь, в «комнате для лучшего», у Плесени есть союзники. Да как же этого можно не заметить? Я усиленно пытаюсь вникнуть в суть разговора о мужчинах, которые не снимают обувь, когда… бесполезно. Тем временем Стефани все талдычит о своей феминистской выставке, Гризельда и Мэри обсуждают нового викария, а остальные раскрыв рот слушают Розмари, торжественно вещающую о своем романе — черт бы его побрал!

Фигня этот ее роман, уверена! Ей что — дома нечем заняться? Все вранье, кругом! Ну почему, скажите мне, почему мы не говорим, просто не можем говорить о домашних делах? Все мы целыми днями заняты именно этим, и не может быть, чтобы то, на что уходит так много времени, было столь мало значащим делом. Домашние дела все время занимают наши мысли. А значит — мы просто обязаны говорить о них. Я пытаюсь наскрести в себе храбрости, чтобы заявить об этом. Но правда заключается в том, что я больше всего сейчас хотела бы оказаться где (и когда) угодно, но только не здесь и не сейчас.

Политика, религия, искусство, вся эта болтовня о высоких материях — мои подруги напоминают мне китайских носильщиков кули, сидящих у походного костра, спинами в ночь, и говорящих о чем угодно, кроме как о Том, которого они боятся.

Кули сидят у костра, подошвы их сапог обращены к огню. Их глаза — узкие щелки, сквозь которые не может пробиться хлещущий по лицу ветер.

Что-то ускользающее, бесформенное есть в их силуэтах — меховые шапки, заношенные куртки, обмотки из полос старой ткани. Они расположились у костра, чем-то неуловимо напоминая композицию чаепитий, которые я устраивала своим куклам, когда была маленькой. Старший погонщик подносит к свету костра тонкую палочку. Головы кули сдвигаются вокруг. Мне из-за их спин ничего не видно, но я знаю, что на палочке сидят два крошечных насекомых, и кули собираются заставить их драться.

— Философ Арбус утверждает, будто китайцы верят в то, что из скуки произрастает восхищение.

Это отец Тейяр, незаметно подошедший ко мне из темноты, пока я завороженно наблюдала за тем, сколько радости находят наши рабочие в любой мелочи.

Отец Тейяр, разумеется, священник. Он также один из руководителей экспедиции и непререкаемый авторитет в области раскопок.

— Жаль, что я не принадлежу к их вере, — отвечаю я. — Сколько дней мы уже здесь? И что мы нашли? И если сейчас здесь уже так, то что будет зимой? — Я выразительно вздрагиваю.

— Да, все почему-то думают, что в пустыне жарко. Боюсь, в отношении Гоби это не так, — негромким, мягким голосом говорит он мне. — И следует признать истинность того факта, что даже для меня, человека, посвятившего свою жизнь работе в тех частях света, где неведома вера Христова, эти края оказались на редкость холодными. Пожалуй, мне еще не доводилось вести раскопок где-либо, где было бы холоднее, чем здесь.

Я резко оборачиваюсь и смотрю ему в глаза. Неужели он боится того же, чего боюсь здесь, в Лоп — Норе, я? Кули это чувствуют, я уверена. Они рассказывали о подземных духах, о том, как эти духи проявляют себя, если их побеспокоить: в случайном рисунке камней под ногами, в складках небрежно скомканного одеяла вдруг видится чье-то лицо. Это лицо можно стереть подошвой, можно встряхнуть одеяло. Но, что видели — то видели. Кое-кто из рабочих время от времени для укрепления духа посещает Пыль-Мухамада, бурятского шамана, разбившего лагерь на другом берегу Нора.

Под глазами Тейяра большие мешки, щеки ввалились так, что кажется, будто у него совсем нет челюстей, а кожа его желтее, чем у любого китайца. Если смотреть не напрягая зрения, то его лицо словно сливается с насыщенным песком воздухом вокруг нас. Благодаря каким-то законам турбулентности воздух над лагерным костром в устье расщелины сравнительно прозрачен, но вокруг — повсюду — ветер закручивает между собой песчаные волны и столбы более темной подпочвы. Между нами и солнцем — плотные, многослойные облака; небо — желтое. Песчаный дождь шуршит по коже сапог. Наши верблюды стреножены и привязаны на пределе видимости от лагеря — шагах в двадцати. Они были навьючены грузами для передовой разведывательной партии, а когда началась песчаная буря, старший погонщик (в данный момент — полностью поглощенный тем, как подбодрить свое насекомое, спровоцировать его на драку с сородичем) не стал утруждать себя разгрузкой. Верблюды натянули удерживающие их веревки. Некоторые из них, самые упрямые, упорно не желающие опускаться на колени, опасно кренятся: не слишком-то надежно закрепленная поклажа угрожает перевернуть их под натиском сильных порывов ветра.

— А что касается того, что мы нашли, — продолжает разговор Тейяр, — то ты не можешь не согласиться с тем, что результаты раскопок весьма и весьма любопытны. Пойдем в палатку, я покажу тебе то, что удалось выкопать сегодня.

Я киваю и, прикрыв рот и нос шарфом, ныряю вслед за Тейяром в пучину песчаной бури. Палатку мы обнаруживаем, только споткнувшись о натягивающую ее веревку. Отец Тейяр придерживает пляшущее на ветру входное полотнище, я развязываю сдерживающий его узел, и мы одновременно, как по команде, отбрасываем полог и прошмыгиваем внутрь палатки. Несмотря на согласованность и быстроту наших действий, в палатку вслед за нами успевает проникнуть целая туча песка. Оставшийся снаружи песок с удвоенной яростью молотит по палатке. Некоторое время вокруг нет ничего, кроме темноты и песка. Но вот в руках священника появляется огонек керосиновой лампы. Порывшись в своем рюкзаке, Тейяр протягивает мне что-то. Я осторожно принимаю то, что, по моему мнению, должно быть одной из сегодняшних находок. Оказывается, это плитка армейского шоколада.

— Дома, во Франции, я никогда не ел шоколад, даже когда был маленьким. Там ведь это добро на каждом углу продается. Но здесь, посреди пустыни Гоби, в самом этом акте заключена такая роскошь, такое не соответствующее месту блаженство, что я готов признать поедание шоколада грехом, а сам шоколад — исчадием ада.

Тейяр подмигивает мне и смеется. Затем, вновь покопавшись в рюкзаке, он опять протягивает мне что-то. У меня в руках оказывается небольшой, но увесистый предмет, нечто бесформенное — нет, конечно, не совсем бесформенное, ибо вещей совсем без формы не бывает. Мягкая тяжесть лежит у меня в руке. Мне кажется, что большую часть веса этого предмета составляет корка грязи, покрывающая его. Я вооружаюсь верной кисточкой и тряпочкой и начинаю работать. Очистка находок — мой конек. Именно для этого я и оказалась здесь. Вообще-то экспедиция организовывалась не в расчете на поиски остатков материальной культуры древних цивилизаций. Научный интерес Тейяра лежит в другой области: ему подавай огромных чешуйчатых тварей, которые миллионы лет назад имели обыкновение откладывать яйца в этом песке. Пескодонты и вообще какие-то-там-завры; есть в этих названиях что-то от списка компонентов зубной пасты. Так что место для раскопок было выбрано почти случайно — наудачу, там, где ветряная эрозия потрудилась за нас, сорвав с земли все осадочные отложения, предоставив нам напрямую вгрызаться в куда более древнюю породу. Каково же было наше удивление, когда траншея, которую по нашему распоряжению вырыли кули, как оказалось, вгрызлась в культурный слой какой-то древней цивилизации, от которой не осталось даже названия. И вот уже целую неделю мы ковыряемся в кладке рассыпавшихся стен, выкапываем керамические черепки, угольки из очагов да иссохшее в пыль дерьмо. На взгляд профана, все, что мы нашли, представляет собой самый натуральный мусор; для археолога это золотой песок с крупными самородками. (Я вспоминаю замечание отца Тейяра, сделанное им после прочтения лекции в Императорской Академии Наук в Пекине, о том, что наше понимание истории древних дописьменных цивилизаций не только в Центральной Азии, но и в Восточной Африке, Латинской Америке и других частях света является во многом искаженным и далеко не полным; этим мы в немалой степени обязаны тому факту, что долгое время археологи работали в основном с отбросами и мусором этих культур. Пекинский исторический музей сейчас набит предметами, которые предки современных китайцев еще несколько тысяч лет назад сочли слишком некрасивыми или бесполезными, чтобы хранить их.)

Сильный порыв ветра тяжело бьет по брезенту. Вздрагивает огонек в лампе. Я кручу в руках непонятный предмет. Священник нетерпеливо склоняется к нему:

— Ну, что скажешь?

Я не тороплюсь с ответом.

— Пока не знаю. Не в том смысле, что совсем не понимаю, нет… В этой штуке есть какая-то сила — я ее чувствую. Что-то крутится в голове, но как это выразить словами — пока не знаю. (На самом деле причина этой нерешительности — страх. Самое обычное опасение сказать что-либо личное случайному знакомому, первый раз зайдя к нему в гости.)

Отец Тейяр ободряюще улыбается.

— Ну давай, смелее, Марсия, — говорит он и цитирует:- «Многое из необъясненного едва ли стоило бы объяснения, найдись кто-нибудь, кто решился бы объяснить это». Лихтенберг. Читала? Наверняка читала. Так что — вперед.

— Минутку… Зачем была нужна эта штука? Сейчас еще раз пройдусь тряпочкой, глядишь — и станет понятнее.

— Вполне возможно, но я сомневаюсь. Знаешь, иногда я понимаю, что мое образование и сан священника дают мне преимущество перед моими коллегами-мирянами в особом видении и поиске решения наших археологических проблем. Вот и сейчас — я расскажу тебе о том, о чем я много думал, еще будучи молодым семинаристом. Вопрос звучит громко: что есть добро? Но добро не как категория морали, а в значении вещей, которые мы покупаем и храним у себя (не знаю, хватит ли мне знания английского, чтобы не утонуть в этой игре слов). Почему мы, христиане, называем вещи «добром»? Потому что они делают нас ленивее, грузнее, или, наоборот, привлекательнее, или наделяют особым статусом? Марсия, не будешь же ты отрицать, что обладание вещами не переводит их из категории добра-собственности в ранг добра-благодетели?

Мне нечего ответить. Я вдруг ошеломленно проникаюсь всей неожиданностью и даже нелепостью этого урока катехизиса здесь, посреди Гоби. К тому же мне не дает сосредоточиться на богословской дискуссии предмет, лежащий у меня в руках. Он излучает какую-то смутную, неясно выраженную угрозу… deja vu?

Не замечая моего беспокойства, Тейяр продолжает развивать свою мысль:

— Нет, разумеется, дело не в этом. Просто «добро» кажется нам добром потому, что о нем хочется и нравится думать. Покупая вещи и пользуясь ими, мы интернализуем их — превращаем в часть нашего мира. Да-да, наша личность, наше самосознание строится из кирпичиков обладания «добром». Ты понимаешь, к чему я клоню? Нет? Ну что ж, ничего страшного, ты сама придешь к этому. Я верю в тебя, Марсия. Твой талант домохозяйки оказал экспедиции неоценимую помощь. Кто-то — кажется, Эмерсон — сказал, что гениальность заключается в безграничной способности взваливать на себя труды и заботы. Твоя гениальность, Марсия, — именно такого рода. — Тейяр вздыхает. — Тебе обязательно нужно почитать Эмерсона. Но сейчас я хотел подвести тебя к другому: вещь, которая лежит у тебя на ладони, не относится к «добру». Это «зло». Зло — даже думать о нем.

Священник подозрительно косится на комок, постепенно обретающий форму под кисточкой и тряпочкой.

— Честно говоря, я уже жалею, что показал тебе эту штуку, — сообщает он мне. — Глупо было с моей стороны вообще приглашать тебя в экспедицию. Ты же чувствуешь зло в этом предмете?

Я не знаю, что ответить.

— Я… не стала бы утверждать… может быть, я вообще… — Мои мысли спутываются в беспорядочный клубок. Вполне возможно, что даже думать об этой вещи не стоит. Мое сознание напоминает сейчас застывающее желе — мысли текут медленно, останавливаясь и возвращаясь назад. Сегодняшняя находка чем-то напоминает это состояние. Предмет не тяжел. Его поверхность бугриста и липка. Он мягок — подается под моими настойчивыми пальцами и обволакивает их. Когда я вытаскиваю пальцы обратно, они кажутся жирными на ощупь. Ощущение такое, словно, играя в жмурки, неожиданно сунула руку в мусорное ведро. Пластичность перегноя, податливость большого комка плесени в сочетании с долей сладко-жирной липкости меда, смешанного с маслом. Фразы с трудом рождаются в моей голове, даже границы между словами не столь отчетливы, как обычно. Тем не менее я знаю, что это за вещь, более того — я знаю, зачем я нахожусь там, где нахожусь. Я никогда не забывала о противнике, с которым сошлась лицом к лицу. Просто когда сознание абсолютно ясно, я опасливо предпочитаю не думать об этом. Все время, что мы находимся здесь, в палатке, это знание сидело в одном из дальних, наглухо запертых чуланов моего мозга. Очень скоро оно вырвется на свободу.

— Есть мусор материальный, а есть интеллектуальный. В руках ты держишь образец первого, твои же мысли — воплощение второго. — Священник по-отечески улыбается мне. — Я вижу, что тебе страшно. Марсия, с моей стороны было не столько глупо тащить тебя в экспедицию, сколько эгоистично. Понимаешь, ты была нам так нужна. Кто, кроме Марсии, смог бы вдохновить наших кули прокопаться сквозь столько слоев пыли, земли и просто грязи? Кто, как не Марсия, добился того, что раскоп поддерживался в идеальной чистоте и порядке? Кто другой мог так ловко и бережно придать первозданный вид нашим находкам, да еще и сделать этот клочок пустыни уютным, как родной дом? И при всем этом я очень виноват перед тобой, Марсия, ибо женщине здесь не место.

Я отвечу. Я не могу не сказать того, о чем думаю:

— Это не вы убедили меня ехать в экспедицию, святой отец. Я была сюда призвана.

— Призвана — в эту жизнь? Как? И кем?

— Не знаю, как вы называете его, святой отец. Я зову его Мукором. Это… возможно, это Дух Нечистоплотности.

Тейяр крестится.

— Да смилостивятся над тобой небеса, дитя мое! Неужели ты видела этого Духа?

— Да, и боюсь, мне еще предстоит встретиться с ним. Вот почему я была послана сюда. Посмотрите на то, что лежит у меня на ладони.

Крупинки земли еще остаются на поверхности мягкого комка, вздрагивающего у меня в руках. На его поверхности вздуваются и лопаются крохотные пузырьки. Среди пузырьков я замечаю появляющиеся нити плесени. Ужас охватывает меня, я едва не теряю сознание. Вот я уже слышу шипение Мукора. Мне с трудом удается сфокусировать взгляд на лице Тейяра: выдубленная ветрами, изрезанная морщинами кожа сливается со складками коричневого брезента палатки. Голос священника доносится до меня еле слышно — словно издалека. Я с трудом могу узнать его в хоре других голосов; да, на меня обрушивается поток других голосов…

— …источник изначального зла, родник грязи, резиденция нашего Принца. Это отсюда заколдованная нашим Принцем Черная Смерть ринулась в мир, всадница, скачущая на спинах крыс и блох. Отсюда им был отдан приказ отравлять колодцы кочевников-скотоводов, что мгновенно перенесло брюшной тиф на не ведавшие гигиены кухни Запада…

— Нечистый дух, приказываю тебе: изыди из этой женщины…

— …Количество людей растет из поколения в поколение в геометрической прогрессии. Но скорость, с которой человек плодится, никогда не сравнится со скоростью роста порождаемого им мусора. Почва состоит из его отходов, моря наполнены его выделениями. Человек живет, размножается и умирает на отходах своей деятельности — как насекомое.

— …Изыди из нее! Приказываю тебе: изыди!

— …а я всегда обжариваю на сливочном…

— …походы по музеям и выставкам представляют собой не столько эстетический опыт, сколько момент развития сознания…

— Марсия, немедленно уезжай! Уезжай домой. Я узнаю противника. Борьба с ним — дело и долг Церкви, но не домохозяйки…

— Наш Повелитель — везде… Только разреши — и он погребет тебя в энтропии… Давай же, порадуй себя, приласкай, дай себе отдохнуть… Ты заслужила передышку… Пришло время отдыха… Распусти волосы, ляг, расслабься… Удобно? Под тобой растут трюфели… Уже трудно сказать, где кончаешься ты и начинается земля, на которой ты лежишь. Расслабляясь, тело становится мягким, податливым, оно чуть-чуть напоминает плавленый сыр. Согласись — потекли слюнки?

Силуэт Тейяра почти растворился во мраке, но его голос упрямо прорывается ко мне еще раз:

— Изыди, изыди! Она — одна из нас, и я, я буду говорить с нею!.. Марсия, ты меня слышишь? Я отправляю тебя домой. Молись за меня там, ладно? А теперь слушай внимательно. Представь себе дорогу. Слышишь меня, женщина? Представь дорогу. Сосредоточься. Напряги воображение. Возьми себя в руки, не теряй человеческий облик. Именно этого добивается Мукор. Вообрази дорогу. Ты идешь по дороге. По левую руку стоит дом. Остановись и рассмотри его. Видишь крохотный садик? Через него к крыльцу ведет асфальтовая дорожка. Видишь? Точно? Хорошо. Этот дом — твой. Не забывай об этом. Толкни калитку. Всего четыре шага отделяют тебя от входной двери. Сделай эти четыре шага. Дверь зеленая. Краска свежая — еще блестит. Не заперто. Открой дверь и войди в дом. Ну вот, ты в прихожей…

— Да.

Я вижу себя в прихожей, я иду как лунатик. Что-то белое и блестящее шипит с ковра и хватает меня за ноги.

— Не обращай внимания. Иди, иди вперед. Не останавливайся, чего бы это ни стоило. Ты в холле. Все вокруг сверкает чистотой. Семь шагов — и ты у двери гостиной. Войди туда.

Я колеблюсь — из-за двери доносятся какие-то голоса, — но все же вхожу. Шепот у моих ног наконец прекращается. Я оборачиваюсь, мне нужно поговорить со священником, поспорить с ним. Я должна высказать то, что у меня накопилось.

— Нет, я выскажусь! — кричу я.

— Эй, Марсия, что случилось? Сидела-сидела себе, мрачная такая, — и вдруг! Высказаться-то о чем собралась?

Это Стефани: она смотрит на меня, ей явно весело и любопытно.

Не знаю даже, удастся ли мне поговорить с ними вежливо. Вот они сидят тут у меня в гостиной и перебрасываются обрывками прописных истин, которыми напичкали их газеты, мужья или новый викарий, а мне тем временем — в одиночку вести беспощадную войну против грязи, войну, идущую всегда и везде — во времени и в пространстве.

Вот-вот, уселись тут поудобнее — с ногами на диван — и забыли об истинном своем деле. А болтают-то — ни дать ни взять компания этих бездельников, китайских кули. Раскоп уже наполовину засыпало песком, верблюды до сих пор не развьючены. Пейзаж вокруг лагеря становится все омерзительнее. Пока меня не было, насекомые на палочке перестали драться, и одно из них мирно влезло на другое. Сделавший самую большую ставку на результат этого боя старший погонщик выхватывает из-за пазухи нож. Отец Тейяр видит меня и знаком приказывает мне уходить. Опять — дорога, дорожка через садик, свежевыкрашенная дверь.

— Ну, Марсия, в чем дело? Ну скажи!

Приходится симулировать растерянность и робость, которых я вовсе не испытываю. Наконец я начинаю говорить — вдохнув поглубже, чтобы воздуха хватало на длинные предложения:

— А скажу я вам вот что: мы тут сидим и мелем всякую чушь о том, что не имеет никакого отношения к нашей настоящей жизни. Положа руку на сердце, вы и сами прекрасно понимаете, что религия, искусство и все такое давно принадлежит мужчинам. А я тем временем с утра до вечера, каждый день, только и делаю, что застилаю постель, мою посуду, раскладываю вещи по местам. Я хочу сказать, что время, которое я провожу в раздумьях на тему значимости женского искусства, несоизмеримо меньше, чем то, что я трачу на хозяйство. Даже роман Розмари требует от нее меньше времени, чем домашние дела. И не смотрите на меня так. Вы отлично понимаете, что я имею в виду. Я не боюсь признаться в том, что провожу большую часть жизни в тщательном наблюдении за каплями средства для мытья посуды, стекающими по дну тарелки, восхищаюсь красотой этого зрелища и гадаю при этом, какая из них первой доберется до середины. Вот я и хочу выяснить, почему мы избегаем разговоров о том, в чем действительно разбираемся и можем посоветовать друг другу что-то дельное. Взять, например, рыбные палочки. Кто — нибудь может сказать мне, сколько времени требуется на то, чтобы они подрумянились в гриле до нужной кондиции?

Молчание. Молчание затягивается. Я умоляюще перевожу взгляд с одного лица на другое. Почему мои гостьи молчат? Может быть, они хотят заставить меня говорить дальше — чтобы заполнить паузу? А пауза тем временем затягивается, переходя грань, за которой уже нельзя сделать вид, что ничего особенного не происходит. (Вот ведь позор какой!)

Наконец-то!

— Ну знаешь, — с усмешкой заявляет Гризельда, — что-что, а разрушить приятную атмосферу у тебя получилось отлично.

Вслед за Гризельдой фыркает Мэри:

— Извини, что я позволила себе раскрыть рот, Марсия, но, может быть, ты хочешь, чтобы мы ушли? Ты, наверное, сегодня не в настроении — просто встала не с той ноги, правда?

— Нет, разумеется нет!

На самом же деле не успевают эти слова сорваться у меня с языка, как я со всей отчетливостью понимаю, что именно этого я и хочу: чтобы они немедленно ушли. Легионы Тьмы собираются с силами, нет, не здесь, не у меня дома, а в домах этих женщин, которые столь беззаботно сидят в моей гостиной, пьют кофе и рассыпают по всему ковру крошки. Какой смысл говорить с ними о чем-то? Они останутся глухи ко всем угрозам, пока Плесень или кто-то из ее союзников — сажа, экскременты или жир — не нанесет действительно ощутимый удар.

Тем не менее я нахожу в себе силы ответить:

— Нет, разумеется нет. Я просто хотела высказать, какой я вижу свою жизнь, вот и все.

— Да будет нам сегодня благая весть!

Тут с присущей ей решительностью вмешивается Стефани:

— Не мели чушь, Марсия. Все это восхваление домашней жизни — не что иное, как попытка играть роль, навязанную нам мужчинами.

— Нет, Стефани, все не совсем так. Они просто многого не видят. Честно говоря, я задаюсь вопросом, не может ли быть так, что вы этого тоже не видите. Вот, например, что ты лично можешь сказать о мытье посуды?

— В каком это смысле «Что я могу сказать о мытье посуды?» Скучное, утомительное дело. К тому же от него руки трескаются.

Со всех сторон слышится одобрительное бормотание.

— Ну неужели ты не видишь?.. Неужели никто из вас этого не видит?.. А ну-ка, марш за мной — на кухню. Все! Я вам все объясню. Все за мной!

И они идут — с чашками в руках, перешептываясь.

Теперь я понимаю, что это рука провидения отложила мытье посуды, оставшейся после завтрака. Сколько раз, стоя перед этой раковиной, я мыла посуду и представляла, как я демонстрирую это умение зрителям, вызывая всеобщее восхищение. Обычно я воображала себе одного наблюдателя — поначалу несколько скептически настроенного по отношению к истинам, которые я хочу донести до него. Теперь же рядом со мной не одинокий невидимый зритель, а целая компания озадаченных моим поведением домохозяек. Сбылось! Мои фантазии обрели воплощение. И нужно-то всего было — немножко смелости.

Мои подружки по утреннему кофе выстроились полукругом, словно хор в античной трагедии. Прорицательница с красными ногтями и кудрями цвета воронова крыла, я устремляю взор в водные глубины и готовлюсь пророчествовать. Мужчин вокруг нет: воины, они ушли в дальний поход, и над их домами повисла таинственная мгла.

Струи серебра бьют из кранов. С появлением горячей воды над ее зеркалом начинают извиваться языки пара. Колдовская сила, заключенная во мне, высвобождается одним движением пальца. Одно нажатие — и зелень моющего средства бьет в толщу воды, расплываясь в ней восточными завитками. Я опускаю в воду руки и ощущаю, как моя душа вытекает в магический сосуд через расслабленные пальцы. Откуда ни возьмись появляются переливчатые пузыри: сначала их немного, но они рождаются все быстрее, и вот им уже тесно, и они начинают громоздиться друг на друга. Вся поверхность бурлящего чана покрыта пеной. Вся — кроме того места, куда я опустила руки. Я вынимаю их и заглядываю в котел: место, свободное от пены, превращается в зрачок огромного глаза, взирающего на меня снизу вверх. Вода бурлит, пузырьки подмигивают — радость переполняет меня.

— Может быть, тебе помочь вытирать?

— Нет-нет. Я хочу, чтобы вы просто посмотрели.

Очередность мытья — дело первостепенной важности. Сначала стаканы и бокалы, пока в воду еще не попал жир. Я беру пару стаканов, болтаю ими в горячей воде, ополаскиваю в холодной — уже без моющего средства — и сразу же вытираю. Нельзя оставлять стаканы сохнуть. Их нужно немедленно вытереть до блеска. Я поворачиваюсь и демонстрирую зрителям стаканы.

— Вот видите!

Полная тишина в ответ.

Конечно, на самом деле я никакая не колдунья, и мне не дано читать чужие мысли. Но я знаю наверняка, что даже по позе человека можно многое определить. Вот, например, Стефани: она стоит прямо, расправив плечи и скрестив на груди руки. Она так выпрямилась, что, кажется, даже наклонилась назад. Это означает — она выше любых аргументов, которые я могу попытаться выдвинуть. От моих слов она защищена сплетением рук. Розмари сидит на разделочном столе, ее ноги широко расставлены. Такое положение подсказывает мне, что в данный момент она не опасается никаких сексуальных домогательств какого бы то ни было агрессора мужского пола. (Почему я это понимаю именно так — мне самой неизвестно.) Гризельда, в свою очередь, сидит нога на ногу, демонстрируя, как и Стефани, закрытость по отношению к любым моим доводам. А может быть, я путаю символы, и именно Розмари готова выслушать мои доводы, а Гризельда опасается сексуальных домогательств какого-нибудь мужчины! Мэри — моя единственная надежда: она сидит на табуретке чуть наклонившись, и ее вытянутая рука закрывает немалую часть лица. Двусмысленный знак. Вполне вероятно, она просто боится меня и того, что я делаю, и от всего отгораживается. С другой стороны, очень может быть, что то, от чего она заслоняется растопыренными пальцами, исходит из нее самой: ведь нам обеим известно, что бурные прилюдные проявления эмоций, например благоговение или почтительность, являются в нашем обществе табу. Как знать, может быть, в Мэри я обрету свою верную последовательницу и прилежную ученицу.

Вполне возможно. Вот она: сидит, погруженная сама в себя, в свои мысли и переживания… Мытье посуды — это одно из таинств любви. Теперь она сможет убедиться в том, что мыть посуду — вовсе не значит забыть о себе как о личности и превратиться в кухонного робота. Нет, каждое движение может быть проникнуто заботой и любовью. Я внимательно слежу за тем, что делаю, опуская жирные тарелки в едва ли не кипящую воду. (Вода обязательно должна быть очень горячей. Я всегда обращаю на это внимание, и мне на память приходит кадр из фильма, где Лоуренс Аравийский гасит спички пальцами.)

На этот раз я поворачиваюсь, чтобы продемонстрировать им две тарелки.

— Видите?

Блестят обе тарелки. Но если одна из них сверкает от воды и мыла, то вторая покрыта блестящей мишурой фальшивого блеска — пленкой жира. Я снова резко поворачиваюсь к раковине, давая зрителям время подумать. Размокшие частицы пищи, которые я соскребла со дна кастрюли, просачиваются между пальцами и падают в воду. Над раковиной поднимается запах — призрак уже съеденного завтрака. Мрачные раздумья одолевают меня. Мне нужен союзник, верный ученик — ибо что слабая женщина, причем в одиночку, может противопоставить власти Мукора? Если бы объяснить все это Розмари, она бы тогда включила нас с Мукором в роман, над которым якобы работает, в роман об образе жизни людей среднего достатка, живущих в южной части Лондона, и о прелюбодеянии. Но чем ярче я пытаюсь представить себя у раковины на страницах ее книги, тем отчетливее понимаю, как именно я буду там выглядеть.

У Марсии — нервный срыв. Ее муж вечно пропадает где-то на работе, и по всем статьям выходит, что живет она фактически одна. Чувствуя, как ее кругозор постепенно сужается до кухонной раковины, она впадает в истерику. Это ее первое появление в романе. Затем — тоже где-то в начале — следует сцена утренних кофейных посиделок с подружками, когда Марсия начинает бредить: она заявляет, что ей безумно нравится процесс мытья посуды, и собирается доказать объективную истинность такого отношения к этому делу не только гостям, но и всему миру. Единственным человеком, способным осознать серьезность ее переживаний, оказывается Розмари. Стоп, минутку: имена нужно будет изменить. Розмари меняем на Рэйчел, Марсия будет Салли, а Филипп — Квентином. В тот день после обеда Рэйчел/Розмари звонит Салли/ Марсии и приглашает ее в гости. Салли приходит, и это первая из многочисленных встреч. Розмари Краббл с большим мастерством показывает, как, руководствуясь советами и наставлениями Рэйчел, Салли — обыкновенная, простоватая домохозяйка — приобщается к новому образу жизни, о котором раньше не могла и мечтать.

Рэйчел меняет Салли прическу, водит ее в гости к умным, интересным людям, знакомит с Марком. С не меньшим изяществом в первом романе Розмари Краббл описывается изменение отношений между двумя героинями: по мере того как Салли растет духовно и интеллектуально, она начинает играть доминирующую роль в паре. Салли завязывает роман с Марком, первоначально — с благословения Рэйчел. Потом, когда их роман перерастает в серьезные отношения, Рэйчел начинает проявлять признаки беспокойства. Марк католик и одержим идеей своей вины, за что и перед кем — нам неизвестно. Квентин/Филипп видит все, что происходит, но этот персонаж не прописан в романе подробно и явно не может серьезно вмешиваться в ход событий. На новогоднем приеме в Камбервелле Рэйчел появляется в обществе молодого человека по имени Джоаким. Это ее брат. В тот же вечер Марк рассказывает Салли о том, что они с Рэйчел состоят в браке, хотя уже давно не живут вместе, а чуть позднее Салли, по пути в ванную, натыкается на Рэйчел и Джоакима, занимающихся любовью на диване. Следует целый коллаж из ярких сцен: переплетение рук и ног, пикник с длинным диалогом, драка в пивной, поездка с Квентином в «скорой» после того, как он принял слишком много таблеток, воспоминание о детских годах Рэйчел и Джоакима — сцена на берегу моря, уход Салли от Марка (больше похожий на побег) и ее безнадежные попытки обрести хотя бы иллюзорный покой, который, как ей кажется, давали ей домашние хлопоты и посиделки с подружками, сильный эпизод — Рэйчел навещает Салли в сумасшедшем доме и, наконец, поистине готическая развязка: Марк идет в гости к своему коллеге по Оксфорду и приглашает с собой Рэйчел и Джоакима. Мужчины пытаются противостоять новой роли освобожденной женщины либо скрываясь за оправданием импотенцией, либо противопоставляя женской активности свою воинственность и агрессивность. Розмари Краббл глубоко и тщательно разрабатывает характеры своих героев, и ее умение руководить их поведением заслуживает всяческих похвал.

Не могу не признать, что была бы абсолютно не против поучаствовать во всем этом, и хотя бы вот почему: в течение всего того (довольно продолжительного) времени, пока у меня тянется роман с Марком, а в перерывах между нашими встречами я гадаю по поводу странных отношений Рэйчел и Джоакима, — в течение всего этого времени я ничего не делаю по дому! Как у Марка, так и у Квентина/Филиппа давно не осталось ни одной чистой рубашки, и никому до этого нет никакого дела! Вот вам новый, спокойный образ жизни людей среднего достатка. Впрочем, все это — эскапизм, и в реальной жизни я не брошу Филиппа, а Розмари, как только она всунет меня в свой роман, тотчас же перестанет приходить ко мне на кофе, потому что ей будет не по себе от соседства с героиней ее книги. Да еще Мукор отомстит ей за то, что она пренебрегает домашними делами ради сочинения романов. Она дорого поплатится.

Я снова оборачиваюсь. На этот раз обе тарелки сверкают, как два прожектора на малках. Они отражают свет, идущий друг от друга, и в этом взаимном отражении я вижу некий образ бесконечности и глубокой взаимной привязанности.

Мэри неожиданно опускает руку, и я успеваю увидеть быструю исчезающую улыбку. Я в ярости.

— Значит, ты не принимаешь меня всерьез?!

— Тебя — всерьез? Что ты имеешь в виду? Ты чертовски хорошо моешь посуду — этого у тебя не отнимешь. Если захочешь, заходи ко мне — я всегда буду рада продемонстрировать тебе, как это получается у меня.

— Да я же не об этом, Мэри! Неужели никому из вас нет дела до этих пустяков, из которых состоит наша жизнь и которые на самом деле так важны?

Все опускают глаза и смотрят на стол — можно подумать, что они разглядывают скопившиеся на его поверхности пустяки. (На столе и вправду лежит несколько достойных внимания хлебных крошек, но я уже не на шутку раздражена безразличием подруг к моим мыслям.)

Стефани делает вид, что пытается заинтересоваться тем, о чем я им толкую.

— Хорошо, Марсия, — говорит она. — Объясни нам, что такого интересного в этих твоих пустяках?

— Бесполезно объяснять, если вы сами этого не понимаете.

— Ну пожалуйста, Марсия. Попробуй.

— Нет, нам действительно интересно.

Я делаю глубокий вдох и начинаю говорить:

— Хорошо. Вот, например… например, когда, сходив в туалет, вы спускаете воду, неужели не бывает так, чтобы вы решили, что нужно успеть выскочить из ванной и спуститься в гостиную до того, как вода перестанет литься, потому что если не успеете, то унитаз в вашем воображении вас сожрет? Неужели вы никогда не присматривались к своим моющим средствам, не замечали разницу между ними? Ведь если одни из них уничтожают грязь, воистину — убивают ее, то другие довольно бережно отделяют грязь от поверхности — в особенности от ткани: фильтруют, смывают, разводят ее, но оставляют в живых. Для меня принципиально важно, средства какого типа я использую в том или ином случае. А как насчет того, чтобы, ложась спать, выключить торшер в гостиной, а затем, уже в постели, начать мучиться от назойливой мысли, что свет остался включенным? И несмотря на то, что ты абсолютно уверена в том, что выключила его, отлично помнишь, как делала это, — ты все — таки встаешь и идешь вниз, в гостиную, чтобы не столько проверить себя, сколько подчиниться воле судьбы, исполнить ее требование, ибо не может быть так, чтобы тебя поднимали с постели без всякой цели, просто так, без какой-либо необходимости заставить тебя подняться и спуститься в гостиную. Или, в конце концов, неужели, когда вы делаете изо дня в день одну и ту же работу — стираете, моете, чистите, гладите белье, готовите и ходите по магазинам, — неужели никто из вас никогда не задумывался о том, что каждый такой день может быть любым другим, что это вообще один и тот же день, который сегодня называется вторником, завтра станет средой, послезавтра провозгласит себя четвергом, и так до бесконечности?

(Отличный набор тем для обсуждения — вот о чем мне следовало бы подумать. Потом можно перейти к Мукору.)

Полная тишина.

Неуверенно, чуть не заикаясь, я спрашиваю:

— Скажите честно, неужели вы никогда с замиранием сердца не следили за бегом наперегонки двух капель по ободку тарелки — вот как здесь, на той, что у меня в руках?

Беспорядочное движение в ответ; постепенно они сбиваются в плотную кучу — ни дать ни взять стадо скотины перед грозой.

Голос Стефани:

— Марсия, то, о чем ты говорила, отличный повод для размышлений. В следующий раз, когда увидимся, обязательно нужно будет обсудить это.

— Да, а на сегодня, пожалуй, хватит. Мне, кстати, уже пора, — сообщает Гризельда и оглядывается в поисках пальто.

Остальные стройной колонной маршируют вслед за нею.

— Спасибо за кофе, Марсия, — добавляет кто-то. — И отдельно — за лепешки. Если, когда будет моя очередь, мне удастся приготовить что-нибудь хотя бы напоминающее их по вкусу, я буду считать, что мне крупно повезло.

— Особая благодарность за интереснейшую демонстрацию технологии мытья посуды.

Даже не хихикая, все согласно кивают.

Уже в дверях я спрашиваю у Розмари:

— Ну как — напишешь обо мне в своей книге?

Розмари в явном замешательстве.

— Понимаешь, — она пытается что-то объяснить мне, — книги пишутся не совсем так. Никакой писатель не станет просто так переносить людей из реальной жизни на страницы своего произведения. У кого-то из знакомых берется какой-нибудь характерный жест, у другого заимствуется манера говорить, а черты лица вообще могут составляться из портретов нескольких человек. Это так — в общих чертах. В любом случае образ получается составной, и в любом из персонажей всегда есть многое от самого автора. Потом, по мере развития сюжета, герои начинают вести себя как вполне самостоятельные люди; каждый — с собственной индивидуальностью. Так что любой персонаж — это плод творческого вымысла, подчас — всего лишь порождение воображения писателя.

Врет она все! Я-то видела, как она следила за мной все утро, мысленно записывая каждое мое слово и каждое действие.

Но вот все ушли, и я снова одна. Одна — то есть с Мукором.

 

Глава 6

Ушли — ну и скатертью дорожка. Меня трясет от злости. Я врываюсь в кухню, как паровоз с перегретым котлом. Посуда еще не домыта. Любой нормальный человек оставляет «на закуску» кастрюли и сковородки. Сегодня меня ждет настоящий кошмар в виде кастрюли с толстым слоем пригоревшего рисового пудинга на дне, залитым со вчерашнего вечера холодной жирной водой. Самое главное в гневе — найти ему подходящий выход, подыскать полезное применение. Сегодня я знаю, как это сделать: я обрушу свой гнев на эту кастрюлю. Мытье посуды — это бой, это сражение, это война.

Черная неровная корка на дне напоминает мне горные леса зимой во время войны. Например — Арденны в 1944 году. Слой жирной воды — густой туман, укутавший горы, туман, под прикрытием которого немецкие войска тайно подходят к позициям союзников. Отвратительное кольцо на стенках кастрюли — там, где была верхняя кромка слоя риса, которому как раз ни в коем случае нельзя было давать закипать, — может обозначать нижний край плотной облачности.

Я поудобнее ставлю кастрюлю перед собой — так штабной офицер раскладывает карту. Посмотрим ка, что это за лес. Он, кстати, вполне может сойти и за джунгли Юго-Восточной Азии, и тогда моему моющему средству предстоит исполнить роль дефолианта, которым американцы поливали вьетнамские леса. Но нет — это была бесславная, несправедливая война. Первая мысль всегда самая правильная. Арденны так Арденны. Союзники были застигнуты контрнаступлением немцев врасплох, как я оказалась застигнутой врасплох внезапно и бурно закипевшим рисом. И им, и мне теперь придется отбиваться. Пригоревший рис на дне кастрюли отлично подходит на роль леса — обгоревшие дубы, вывороченные взрывами деревья поменьше, завалы столь же легко он предстает в образе немецких частей, тайком пробирающихся по спасительному для них маскирующему лесу. Те кусочки, где сохранилось немного белого риса, пусть будут высокогорными районами, где долгие проливные дожди еще не смыли выпавший за зиму снег.

В центре дна есть кусочек, залитый жиром, но без пригоревшего риса. Пусть это будет Бастонь. Генерал Маколифф со своей Десятой армейской бригадой обороняет Бастонь, держится из последних сил против превосходящих сил немцев. Я — вместе с Третьим армейским корпусом генерала Паттона переброшена из Саара на прорыв кольца вокруг Бастони. По-моему, Паттон во многом дамский генерал: револьвер с рукояткой, инкрустированной слоновой костью, скаковые лошади, импульсивность и некоторая презрительная небрежность, да к тому же — его непоколебимая уверенность в том что где бы то ни было — в песках Туниса, на пыльных склонах сицилийских гор или здесь, в Арденнах, — его ребята как-нибудь да выкрутятся, одолев противника если не силой, то умом и хитростью. На грязь, пыль и мелочно-пунктуальное наведение порядка у него просто не было времени. Нет, я, конечно, не была знакома с Паттоном лично, он умер в конце войны.

Это может показаться полной глупостью, боюсь, что так оно и выглядит со стороны. Но между прочим, я сторонница того, что в одном из журналов было названо «ролевым моделированием». Там, правда, шла речь о ролевых играх в поп-звезд и известных топ-моделей, а мне нравится играть в тех людей, о которых я читала еще в школе:

— в юношу из Спарты, которому враги засунули под тунику голодную лису. Лиса прогрызла ему внутренности, но он не только не жаловался на боль, но и не терял сознания до самой смерти;

— в сэра Филиппа Сиднея, благородно почившего навеки в Цутфене;

— в капитана Оутса, который, уже будучи при смерти, из последних сил скрытно уполз прочь от палатки Скотта, чтобы товарищам по экспедиции хватило еды на несколько лишних дней;

— и, разумеется, в Т. И. Лоуренса с его спичками.

Чтобы продраться сквозь толщу очередного рабочего дня, мне необходимы эти люди. Их героические подвиги вдохновляют меня, когда я падаю духом, их пример придает мне сил. Вот и сейчас генерал Паттон помогает мне накопить злости и выплеснуть накопленное на противника. Ширли Конран оказалась бессильна, а генералу Паттону удалось поддержать меня. Что же касается кастрюли, которую я представляю себе как поле боя, то разве генералы не поступают так же в реальной жизни? Судя по тому, что мне о них рассказывали, они только и заняты тем, что, напившись как свиньи, сидят в офицерских столовых и, обозначив на столе русла рек пальцем, смоченным вином, форсируют эти водные преграды солонками, представляя, что это танковые батальоны. По крайней мере, моя реконструкция сражения будет хоть чем-то реально полезна.

Все, хватит отступлений. Я покончу с противником быстрее, если соберу в кулак все свои силы. Назад, в Арденны. Успех — это концентрация сил + мобильность. Я прекрасно оснащена, как и подобает американскому армейскому корпусу: нейлоновая щетка (мое любимое оружие, пусть оно будет моторизованным подразделением), щетка на длинной ручке, специальная тряпочка, моток тонкой проволоки, моющее средство и полотенце. В какой-то миг я останавливаюсь в нерешительности. Во мне борются две фобии: страх браться за кастрюлю противостоит страху отложить ее на потом, а затем откладывать и откладывать все дальше. В любой ситуации, требующей принятия решения, у меня всегда есть возможность отступить, отказаться от дела. Но сегодня на весах уверенно перевешивает наступление: слишком много сил и средств уже сведено в кулак и ждет своего часа.

Прочь холодную воду. Небо прояснилось. Пробное касание сухой щеткой — заброска разведчиков. Затем — ураган горячей воды, наводящий ужас на противника, ослепляющий и дезориентирующий его, но одновременно наносящий несколько неприятных случайных ударов, как это всегда бывает при столь массированных бомбардировках. Когда кипящий вал схлынул, лес предстал в пугающей тишине. В нем не поет ни одна птица.

Заплутавший в лесу-призраке, мой разум начинает петлять. Я задумываюсь над судьбой паттоновских револьверов с костяными ручками. Оставаясь слишком долго в тени, слоновая кость желтеет. Это оружие замечательно чувствовало себя под солнцем Северной Африки, но что будет с ним здесь, в зимнем лесу в Арденнах? Не хотелось бы увидеть эти револьверы, ручки которых покрыты желтыми пятнами и сеткой тонких коричневых трещинок. Это слишком реалистично и не способствует дальнейшей сохранности той или иной вещи. Кроме того, я здесь не денщик Паттона, и такие мысли только отвлекают меня от главного дела.

Всматриваясь в дно кастрюли сквозь вновь покрывающуюся слоем мутного жира воду, я представляю себе пейзаж, насыщенный материальными свидетельствами прокатившегося здесь боя: повсюду — брошенные, искореженные грузовики, пустые обоймы и цинковые контейнеры для патронов, проволочные заграждения, идущие ниоткуда и в никуда. Груды мусора, вполне возможно, заминированные противником. Кажется невероятным, чтобы эта территория вновь была очищена и приведена в порядок, чтобы выветрился запах горелого человеческого мяса. Невероятно замусоренные участки чередуются с относительно чистыми. Линия фронта прорвана, бой идет повсюду. Разрозненные отряды микробов пробираются по горам, пытаясь уйти из-под удара. Они измучены боями и противоречивыми, безрадостными слухами. Лихорадочные переходы с места на место чередуются с долгими привалами и попытками организовать оборону. Они никак не могут поверить в реальность того, что уже свершилось, — в то, что Паттон сумел так быстро перебросить в этот район свои части. (Паттон, как и мой Филипп, — человек-сюрприз, человек-загадка. Я так и не смогла из него выудить, чем же именно он занимается целый день на своей работе. В последнее время он торчит там все дольше и дольше, но тем не менее то и дело застает меня врасплох, возвращаясь домой неожиданно рано. Сегодня я должна быть готова встретить его: ни пятнышка грязи во всем доме к возвращению воина не останется. Когда я выходила замуж, я думала, что Филипп — это мужчина-судьба для меня. Оказалось, что он — мужчина-тайна.)

Логистика — это умение придавать значение всем мелочам, грамотно составлять списки и организовывать складское хранение — в общем, обеспечивать материальное снабжение и тыл воюющей армии. Тыловые службы сделали свое дело, перегруппировка сил завершена, боеприпасы доставлены, теперь дело за боевыми частями. Я бросаюсь в атаку со всей накопившейся во мне яростью. Моющее средство огненным валом накрывает дно кастрюли. Щетка переходит в планомерное наступление, упорно тесня противника. Ба-бах! Бу-бух! Бам! Трам! Бах-бах-бах! Танковый клин проволочной щетки пробивается сквозь вражеский укрепрайон по кратчайшей дороге к окруженным. По всему фронту слышна канонада, то тут, то там удается взломать оборону противника и начать продвижение вперед. Микробов, бактерий — немцев — почти не видно. Лишь иногда мелькают их спины. Враг в панике бежит, пытается вырваться из огненного кольца. Но это оказывается не так-то легко. Сам ландшафт, до этого работавший на немцев, оказывает им теперь медвежью услугу. Гусеницы их танков безнадежно вязнут в заболоченных, залитых дождями полях. Да и куда бежать? Войска, окружавшие Бастонь, сами оказались в окружении.

Справиться с пригоревшим пудингом оказывается легче, чем я ожидала. Фашисты-микробы действуют на огромном театре военных действий, их коммуникации растянуты, и на этот раз Мукор завел свой «вермахт» слишком далеко. Последний натиск — и враг повержен броней металлической щетки. На главной площади Бастони появляется кортеж Паттона, триумфально въезжающий в освобожденный город. Остается лишь добить противника да протереть кастрюлю. Когда я вижу в зеркале ее дна свое отражение, на моем лице расплывается усталая улыбка победителя в долгом и трудном бою.

Этот раунд за мной — никаких сомнений. В отличном настроении я даже выхожу в холл, чтобы позлорадствовать над Мукором. Мукор угрюмо молчит. Вдруг я замечаю, что мои руки по-прежнему пахнут грязной водой из раковины для посуды. Следовало бы помыть их более тщательно, но… я же сегодня не принимала ванну! Надо принять ванну.

Медленно, плавно изгибаясь, я начинаю свой стриптиз.

 

Глава 7

Медленно, плавно изгибаясь, я начинаю свой стриптиз. Как только сброшенная одежда падает на пол, вокруг моих ног поднимается облачко пыли. Несколько секунд я стою обнаженной в пелене возбужденно шевелящихся усиков и паутины. Пройдясь по холлу, я поднимаюсь по лестнице. Возвращаться и поднимать одежду я не собираюсь. Нужно как следует подразнить Мукора, открыто им пренебрегая.

В ванную! Она от стены до стены устлана ковровым покрытием. Одно из величайших удовольствий в моей жизни — возможность провести ступней по этому толстому ворсу, утопить в нем пальцы ног. Я тотчас пускаю воду. Мы с ней теперь друзья. И к тому же нам суждено быть союзниками. Как — никак я процентов на девяносто, если не ошибаюсь, состою из воды. Сейчас я хорошенько отмокну, понежусь в живительной влаге, потом надо не забыть достать из морозилки что-нибудь на обед Филиппу. (Продумать это будет нетрудно, так как информацию о том, что у меня в холодильнике и морозильной камере, я мысленно храню здесь, в ванной.) То, что мое тело почти целиком состоит из воды, это научный факт. Сейчас я погружаюсь в воду и в размышления. Вот! Именно так я и хотела подумать. Именно так я думаю. Никому из «подруг» я и не собиралась говорить об этом, но лично я убеждена в том, что не только мое тело соткано из воды, но и мысли мои, и чувства — тоже вода. Так я это ощущаю. Мои симпатии и предпочтения текут от меня к людям и вещам. В те дни (к счастью, достаточно редкие), когда спит мое воображение, я чувствую себя безнадежно высохшей. В другое время мой мозг и сердце полны воды; ее давление растет, и мне оказывается нужно выплеснуть ее на что-то, как это произошло сегодня в Арденнах. Если же не дать себе разрядиться, то по всему дому от меня останутся разбегающиеся пятна протечек. Нет смысла дальше описывать это: я уверена, что я — не единственный человек в мире, голова которого представляет собой сложную сантехническую конструкцию. Наверняка все мы устроены одинаково. Мысли просто плавают в водопроводе нашего мозга. Порой в водозабор попадает со дна такое, о существовании чего мы даже не подозреваем. По-моему, это тоже уже объясненный научный факт. И разве психоаналитики не твердят нам что-то в том же духе — или я опять не все поняла из того, о чем мне рассказывал Филипп?

Как бы то ни было, вода в воде — я расслабляюсь и отдыхаю в ванне. Стены ванной комнаты были недавно перекрашены в зеленый цвет. Но над самыми кранами на неровной штукатурке появились трещинки, сквозь которые видна старая белая краска. Я несколько озадачена этим явлением: мне казалось, что я особенно старательно крашу именно этот самый кусок стены. По мере того как я присматриваюсь к нему, он превращается для меня в еще один арктический пейзаж. Вздувшиеся участки штукатурки и застывшие бугорки предстают в виде заснеженных хребтов и ледяных торосов. Удивительно, но мне не кажется странным тот факт, что светло-зеленый цвет представляется мне снегом, а белые отметины — тенями и черным льдом. Я разглядываю ледяные глыбы, готовые сорваться в пропасть, нависшие над обрывами снежные козырьки, сталагмиты. Чуть левее меня пенится водопад: откуда-то из-под скал вырываются струи воды и, сорвавшись с изрядной высоты, несутся навстречу льду куда-то далеко вниз. Столкновение воды и льда высвобождает облака пара. Сколько величественности даже в таких микроскопических масштабах.

Вдруг я осознаю, что вода в ванне остыла. Чтобы окончательно не замерзнуть, я открываю горячий кран. Поток обновленных кипятком мыслей врывается в мое сознание. Облака пара скрывают от меня арктический ландшафт, и мой взор затуманивается. Там, где льется вода, становится горячо. Я поджимаю ноги, и мне тотчас же становится ясно, что в ванне есть место для мужчины. Теперь мы принимаем ванну вдвоем: я и, как мне кажется, Леонардо да Винчи. По крайней мере, мой визави очень похож на него: окладистая седая борода, косматые седые брови, лысина на макушке. Мне он кажется слегка худоватым. Через его плечо я дотрагиваюсь до крана и выключаю воду: я же не знаю, до какой степени он может переносить высокую температуру. Затем я протягиваю ему мыло. Он отрицательно качает головой. Этот человек принимает ванну не для того, чтобы помыться. Он погружается в нее из чисто научного интереса. Подумав, он все же берет у меня мыло и внимательно наблюдает за тем, как мыльные облака расплываются и исчезают в толще воде. Затем он хлопает по воде ладонью, отчего по поверхности бежит легкая рябь; из-под очаровательных мохнатых бровей на меня настойчиво глядят его глаза. Чего от меня ждут? Как я должна реагировать?

Оказывается, он хочет, чтобы я присмотрелась к игре света и тени, которую производит рябь на стенках ванны под водой. Так легче уследить за постоянно меняющимся узором волн. Сначала он одним шлепком в середине ванны рисует орнамент из большой волны и мелких концентрических окружностей, разбегающихся к бортам. Затем он требует, чтобы я повторила его в точности. У меня не получается. Тогда за дело берется он сам — и у него тоже ничего не выходит. Мне так интересно! Как — никак я здесь принимаю участие в самом настоящем научном эксперименте.

Леонардо полагает, что в текущей воде есть островки детерминизма, предсказуемости — «назовем их креоды, но все же это лишь жалкие островки в турбулентности вихрей и течений». Что есть эта сила хаоса, наполняющая наш мир, протекающая сквозь него, неуловимая и неконтролируемая, оставляющая после себя лишь почти нечитаемые, неразгадываемые следы? Эта сила присутствует не только в воде. Леонардо указывает пальцем на толстый мохнатый ковер на полу ванной. Наверное, из-под двери тянет едва уловимым сквозняком, и ворсинки ковра шевелятся, по ним пробегают беспорядочные волны. Мы пристально смотрим на ковер, как два охотника, которые, стоя на краю кукурузного поля, пытаются проследить путь убегающего от них зверя по едва уловимым колебаниям верхушек кукурузных стеблей. Мы едва дышим, измотавшись в погоне за добычей, отслеживая ее путь в небе — где зверь сил хаоса оставляет следы в форме облаков и изгибов ветвей деревьев — и в лесном ручье, где путь этого зверя отмечен беспорядочной чередой то появляющихся, то исчезающих водоворотов. Стоя на краю кукурузного поля бок о бок с Леонардо да Винчи, я вынуждена взять себя в руки, чтобы осознать истинную роковую предопределенность всего, что происходит со мной. Ибо эта охота — не обычная забава, а Сила Хаоса — не обычное животное. Это и есть таинственный, коварный и страшно опасный Зверь, Зверь Хаоса по кличке Сила. Я сейчас все объясню. Сила — порождение насилия, сотворенного в средневековой лаборатории алхимика. Невидимый Франкенштейн, Сила была рождена от наложения одушевленного на неодушевленное. Самое непонятное и опасное в ней — это то, что, сколько ее ни лови и ни сажай в клетку, она становится лишь сильнее; сила Силы растет, копится до тех пор, пока не происходит неизбежный Взрыв и выплеск Силы сквозь разорванные прутья удерживавшей ее клетки. Потому и наша охота так необычна, ибо цель ее — не поймать добычу, что лишь придало бы ей новых сил; мы просто пытаемся преследовать ее. Леонардо объяснил мне, что чем медленнее Зверь Силы бежит и чем сильнее ощущает себя загнанным, тем он сильнее. Но чем быстрее он движется, тем он становится слабее.

— Он умрет лишь в абсолютной свободе, — печально говорит усталый Леонардо.

В конце-концов, наша добыча ушла от нас и мы потеряли ее след — значит, наша охота закончилась удачно. Пора возвращаться в ванну, чтобы смыть с себя пыль, кукурузные чешуйки и репейник. Как я уже заметила, Леонардо не слишком-то озабочен собственной чистотой. Он радуется как дитя, сидя на своей стороне ванны и демонстрируя, как силы поверхностного натяжения создают на воде нечто, похожее на кожу. Милый, очаровательный, немолодой уже человек, абсолютно не интересующийся вопросом гигиены собственного тела.

Весьма красивый немолодой человек. Сидя с ним в ванне, я вполне могу представить, как мы с ним занимаемся любовью, поднимая волны и брызгаясь, — как в фильме «Отныне и во веки веков». Ревущая вода, сплетение тел и выплеск его желания в меня. Но тут меня посещает мысль: не будет ли слишком негигиенично заниматься любовью в той воде, в которой ты уже принял ванну? Не то же ли это самое, как пописать в море, в котором купаешься? Эти размышления с громким плеском вталкивают меня обратно в реальность, и, оглянувшись вокруг, я обнаруживаю, что вода, в которой я лежу, помутнела от грязи. Мне едва удается рассмотреть в ней собственные ноги. Их будто обмакнули в отвратительную буро-зеленую жижу. Миллионы частичек грязи плавают в воде, словно черные звезды. Проблема все та же — понимаю я. Убираясь в доме, я пачкаюсь. Ванна очищает меня и пачкается сама. Тогда я снова чищу ванну. Вот только кто отчистит чистящее средство? А кто найдет чистящее средство для очистителя чистящего средства? Как будто пытаешься разлепить склеившийся скотч одной рукой. Об этом можно думать бесконечно, но мне и без того есть чем заняться. Я порываюсь вылезти из ванны, но Леонардо удерживает меня: он хочет, чтобы мы посидели в ванне до тех пор, пока из нее не вытечет вся вода.

Теперь мы лежим бок о бок, головой к кранам и сливному отверстию; наша близость абсолютно бесстрастна: все внимание Леонардо приковано к сливу. Сначала вода над ним начинает закручиваться ровной горизонтальной спиралью. Затем на поверхности появляется чуть заметное углубление; оно растет вниз, вода закручивается все стремительнее, и вот над сливным отверстием уже кружится полноценный водоворот, конус которого с каждой секундой все приближается ко дну. Леонардо непременно нужно выяснить, почему вода обязательно закручивается в спираль, почему не льется в сливное отверстие по кратчайшему пути — отвесно? А еще — почему спираль закручена против часовой стрелки. Я пытаюсь торопливо рассказать ему о том, что если она закручивается против часовой стрелки здесь, то где-нибудь в Новой Зеландии она всегда будет скручиваться в другую сторону. Я не намерена больше ни минуты оставаться в этой грязной ванне. Но Леонардо с сомнением качает головой и энергично крутит в воде пальцем; как раз там, где колеблется воронка, он закручивает ее в обратную сторону — по часовой стрелке. Он убирает палец, и я с удивлением обнаруживаю, что спираль водоворота преспокойно крутится в новом направлении. Вот уж действительно — сегодня у меня день сюрпризов и открытий!

На дальнейшие эксперименты нет времени. Жерло сливного отверстия вот-вот издаст последний всхлип и, рыгнув, затихнет, и я чувствую себя весьма неуютно, сидя в остывающей ванне на слое оставшейся после мытья грязи. Последние капли утекают в трубу под пристальным, изучающим взглядом Леонардо да Винчи. Он, как и я, умеет находить удивительное в самых обыденных вещах и явлениях. Ничего не принимать на веру — вот источник его — и моей — гениальности. Доверительным тоном, Леонардо начинает рассказывать о том, где он черпает вдохновение для своих знаменитых фресок. Ему нравится рассматривать стены — покрытые пятнами или сложенные из разноцветных камней, и если нужно придумать какую-то новую сцену, он ищет в пятнах сходство с бесчисленным количеством пейзажей, украшенных холмами, реками, скалами, деревьями, полями и долинами самых разных форм и контуров. К ним добавляются картины сражений, правдоподобные силуэты каких-то незнакомых людей, выражение чьих — то лиц, какие-то одежды и бесконечное множество разных предметов. Воображению художника остается только воспроизвести их в более совершенном виде.

Непознанное, говорит он, заставляет ум делать открытия, работать с максимальной нагрузкой. И я не должна обижаться, обращается он ко мне, если ему вдруг захочется, чтобы я отвлеклась от своих дел и занялась чем-нибудь, на первый взгляд, абсолютно бесполезным: разглядыванием пятен на стенах, хлопьев пепла в камине, облаков, грязных луж или чего-то подобного. В этих пустяках, уверен он, я обнаружу совершенно новые истины и открытия. Теперь он требует, чтобы я присмотрелась к пятну на стене за его головой. Бесполезно протестовать, пытаться доказать ему, что эта практика мне давно знакома… Леонардо улыбается, но не уступает. Я должна немедленно этим заняться.

Я устремляю взгляд на стену, и тут меня охватывает паника: оказывается, я смотрю на стену сквозь Леонардо. Его улыбка — не что иное, как трещина в штукатурке (там, где раньше был арктический ландшафт). Его редкие, торчащие во все стороны седые волосы — всего лишь сеть белых прожилок на зеленом фоне стены. Но источник моего страха кроется не в этом: оказавшись в ванне одна, я с ужасом понимаю, что тонкие белесые прожилки на стене, на которые неотрывно устремлен мой взгляд, представляют собой колонии белой плесени; выше, под оконной рамой, я замечаю пятно черного грибка и наконец, посреди всего этого вижу Мукора. Склизкий комок зыбится и шипит.

Мукор. А вот и я. Как видишь, мы снова встретились. Сама виновата, я не смог больше сдерживаться. Ты меня так возбудила там, в холле. Ну, давай же: добавь воды в ванну, и я спущусь к тебе, сольюсь с тобой.

Я с ужасом мотаю головой, пытаясь стряхнуть с себя это наваждение. Несомненно, у Мукора есть на уме своя чудовищная версия эпизода из «Отныне и во веки веков». Пока вокруг нас будет рассыпаться пеной и брызгами прибой, чудовище посеет во мне свои споры. Его семя проникнет в мое чрево, мое тело станет местом жизни и бесконечного размножения его бесчисленного потомства — отростков, ответвлений, отпочкований. Паразитируя во мне, они будут расти и расти до тех пор, пока мое прекрасное ныне тело не станет походить на шампиньонную ферму.

Я вскрикиваю.

Мукор тянет ко мне свои волокнистые щупальца и продолжает шипеть:

Мукор. Вот что бывает с теми, у кого грязные мысли.

Я. Откуда тебе это знать? Ты же бесполое создание!

Мукор. (вкрадчиво). Как раз наоборот: я — тварь двуполая. Истинный бисексуал. Микология — наука о грибах — есть всего лишь отрасль демонологии. Каждый чертенок, каждый дьявольски крохотный грибок бисексуален. Он — инкуб, когда ему хочется… э-э… инкубировать, и суккуб — дьявол в женском обличье, — когда ему требуется… ну скажем, суккубировать.

Мысль об инкубировании заставляет его экзоспоры напрягаться и стоять торчком от вожделения.

Я. Тебе меня не достать. Ты — на стене, далеко от меня.

Мукор. Вполне возможно. Но этого и не требуется. Ведь ты сама можешь прийти ко мне. И ты это сделаешь: не сейчас, так в другой раз. Твой страх перед обыденностью и скукой делает тебя уязвимой для нас. В данный момент я тебе не нравлюсь, но ты не в силах избавиться от меня. Волей — неволей ты придешь ко мне, чтобы познать меня. Со временем мысль о том, чтобы выносить в себе мои споры, покажется тебе даже привлекательной. Мы подберемся к тебе через твои же неизменные пятна.

При слове «пятна» я вновь вскрикиваю, выскакиваю из ванны и, не вытираясь, бегу прочь — к лестнице, вниз по ступенькам, в гостиную… О Господи! Куда бежать? Кого молить о помощи?

 

Глава 8

Мокрая и голая, я вбегаю в гостиную и падаю на колени, умоляюще глядя на картину, висящую над камином. Какое спокойствие! И какая чистота! Как любое истинное произведение искусства, эта картина проливает живительный бальзам на мою истерзанную душу. Глаза тонут, взгляд приятно отдыхает, легко скользя по перспективе сменяющих друг друга черно-белого паркета. Не знаю, как оценивают живопись искусствоведы, но уверена, что большинство обычных людей смотрят на картины так же, как я. Мне нравится представлять себе, как я вхожу в картину. И не важно, о какой картине идет речь: будь то сцена уборки урожая в Англии, или шумный пир где-нибудь в венецианском палаццо, или скопление розовых пятнышек и лиловых продолговатых предметов. Мне нравится представлять себя внутри картины, и, если мне там легко и уютно, я считаю, что картина удалась. Интересно также попытаться заглянуть за раму, посмотреть, что там за углом, за этим искусственным горизонтом, ограничивающим зрителю обзор. Готова поклясться, что, несмотря на всю многозначительную болтовню на тему «формальной и идеологической базы феминистского искусства», все мои подруги оценивают живопись точно так же, как и я, только они ни за что не осмелятся признаться в этом. В этом отношении общество, в котором я вынуждена жить, очень лицемерно. Слишком много тем строго табуировано. Сегодняшнее утро — отличный тому пример. Какой-нибудь запах оказывается способен создать куда большую близость, чем самый «задушевный» разговор. От осознания этого мне порой бывает тошно.

Еще один пример всеобщего лицемерия состоит в том, как мои друзья и знакомые разводят словеса вокруг чего-то, изображенного на картине, какой-нибудь вещи, на которую в реальной жизни они даже не обратили бы внимания. Вот, кстати взять наш вчерашний ужин с Филиппом. Посуда еще оставалась на столе. Я отлично помню половинку яичной скорлупы, почти прозрачную в мерцающем свете свечей, воск, спиралью обтекающий основание подсвечника, еще одну спираль — лимонную кожуру, несколько витков которой свисали со стопки поставленных друг на друга тарелок, мой опрокинутый бокал, из которого выплеснулись остатки вина и смешались с лепестками роз, вышитых на салфетке. Этот натюрморт показался мне великолепным. Напиши его Клаус ван дер Хеда или Петер Де Хох, перед ним полагалось бы благоговейно вздыхать как минимум минут десять. А так — Филипп лишь бросил раздраженный взгляд на неубранный стол. Невидящий взгляд. Ну, мне и пришлось поскорее унести все на кухню, по пути меланхолично размышляя на тему быстротечности всего сущего. Зачем ему было на мне жениться? Я уверена, что мы все видим один и тот же мир. Тогда почему мы не можем поговорить о нем так же? Леонардо не был таким лицемером.

Но, конечно же, не обо всем этом думаю я сейчас. Ощущая дыхание Мукора у себя за спиной, я сломя голову врываюсь в картину, где мгновенно обретаю истинный покой. Господи, да тут можно есть без тарелок — такая здесь чистота!

Непреодолимая сила заставляет меня опуститься на колени на этот пол, на его блестящие плитки. Проводя по ним влажными пальцами, я получаю невыразимое удовольствие. Невероятно. Ни пылинки даже в швах между плитками! Этот пол, наверное, мыли зубной щеткой. (Нет, я все понимаю: знай я, что мою комнату собирается увековечить художник, я тоже постаралась бы навести в ней порядок, и все же…) Я восторженно поднимаю глаза — все вокруг сверкает чистотой. Ни единой мрачной тени! (Будь это Леонардо — во всех углах заплясали бы четкие контуры теней. Тени восхищают и вдохновляют Леонардо. Но это Де Хох — именно тот художник, который способен по достоинству оценить чистенький, прибранный домик. Стефани утром что-то говорила о Де Хохе. Что-то забавное. Что именно — мне сейчас не вспомнить. Неважно, еще успеется.)

Нет, что за картина! Оказавшись внутри нее, можно увидеть мысленным взором все до мельчайших подробностей. Мебель в комнате не старая, все покрыто лаком, нигде ни пылинки, даже под столом, на резном сундучке, в котором держат ночной горшок. Белоснежная накрахмаленная скатерть на столе настолько бела и так сильно накрахмалена, что, похоже, приобретает свойства граненого стекла. На ней покоятся не какие-то там пластмассовые стаканчики и тарелки, которые можно отмыть, наскоро окунув в воду и ополоснув. Нет, это добротное серебро и эту тяжелую керамику нужно хорошенько протереть, начистить и отполировать до блеска. Да посмотрите хотя бы на маслобойку у двери! Ее ручка сияет как золото! Через приоткрытую дверь виден кусочек ведущей через сад мощеной дорожки, и нет нужды проверять — даже отсюда ясно, что каждый булыжник этой дорожки тщательно выскребли и отполировали. А секрет дома — эту тайну я разгадываю по губам ребенка. Маленькая девочка, стоящая рядом с Женщиной, Чистящей Яблоки, учится читать и по слогам читает начертанный на каминном экране девиз — цитату из собрания проповедей пастора Варбурга: «Бог скрыт в малом».

Слава Богу, что я успела принять ванну, и сейчас — мокрая, но более или менее чистая — стою на стерильном полу, на который с меня падают редкие капли; глядя на меня, Женщина улыбается. (Я убеждена, что эта картина на редкость удачна. Еще одно тому доказательство — неотступно следящие за мной глаза хозяйки дома.) Я должна рассказать ей все о себе. Настало время исповедаться и очиститься.

И я рассказываю. Рассказываю о том, какие сложности подстерегают меня при застилании постели, о моих археологических находках и разговорах с отцом Тейяром и с Леонардо да Винчи, о низком интеллектуальном уровне «кофейных» подружек и о том, как сломался мой пылесос. Главное — ничего не пропустить. Отдельно я рассказываю о безнадежной — в одиночку — борьбе с Мукором. Можно спать с другим человеком, можно делить с ним стол, жить под одной крышей, но работа по дому всегда делается в одиночестве. Я страшно одинока.

Я выкладываю о себе все без утайки, но моя исповедь — лишь прелюдия к суровому допросу. Я требую от Дамы ответа. Кто я? Почему я стала одной из избранных? Я не могу делать выпавшую на мою долю работу, не задумываясь о ней. Сколько вопросов я задала себе, стоя над раковиной с грязной посудой! Во-первых, удивительно, что я оказалась именно такой домохозяйкой, какая я есть. Во-вторых, если я не одна такая, то почему никто меня не ищет? Почему так получается, что я оказалась единственной домохозяйкой, которой открылась угроза Мукора и его легионов мусора? Почему именно я?

Ты молчишь, моя госпожа. Дай же мне ответы. Почему получается так, что весь мир вращается вокруг меня? Почему солнце следует за мной повсюду, куда бы я ни пошла? Почему близкие предметы так велики, а далекие малы? Почему так случилось, что облака, стены, даже частицы пыли говорят со мной и только со мной? Видения посещают поэтов и художников, но что-то я не припомню, чтобы когда-либо в истории озарение снисходило на домохозяйку. Я не могу избавиться от своих видений, я ощущаю себя избранной, но в то же время мне не отделаться от мысли, что эти видения даны мне в наказание. Избавь меня от них или, по крайней мере, объясни их!

Бразильская больница, мытье посуды, выслеживание невидимого зверя в кукурузном поле — одно следует за другим, и я никак не могу уследить, в чем смысл, в чем предназначение череды этих событий. Бесполезно — просто одна картина сменяет другую, бесконечно — как бесконечна работа по дому. После сегодняшней грязной посуды будет посуда завтрашняя. Ее тоже нужно будет помыть и вытереть. Домашние дела сродни покраске Форт — Бриджа. Пока успеваешь дойти до конца, выясняется, что пора начинать красить сначала. И все же высказав все это, я вдруг начинаю осознавать: все, что я делаю, имеет смысл. Некий большой таинственный Смысл. Я чувствую, что мне это подсказывает, но не вижу. Вытирая пыль и подметая, я знаю, что за мной наблюдают невидимые зрители. Многочисленные, но невидимые зрители следуют за мной по всему дому, наблюдают за моей работой и впитывают мои мысли — слово за словом, образ за образом. Ради этих невидимых зрителей я, наверное, и продолжаю этот непрерывный мысленный монолог. Дабы они всё поняли, мне приходится мыслить ясно и четко. Я представляю себе эту незримую публику в виде мух на стене, тысяч и тысяч мух, так плотно облепивших стену, что некоторые сидят друг на дружке. Так много крылышек и усиков, что почти слышно, как они подергиваются. (Кстати, изготовленные промышленным способом и широко продаваемые инсектициды не очень эффективны против обычной комнатной мухи, которая быстро приобретает иммунитет против подобной продукции. Личная гигиена и постоянное тщательное поддержание чистоты в доме — лучшая защита от этих вредных насекомых. Мухи обладают на редкость омерзительными повадками. С ужасающей неразборчивостью они с огромным аппетитом пожирают как нашу еду, так и наши экскременты, преспокойно пачкая лапки и в том, и в другом.) Впрочем, все это просто к слову пришлось, и о мухах я упоминаю лишь для сравнения и ради пущей яркости описания. На самом деле моих невидимых зрителей я представляю себе больше похожими на людей, чем на комнатных мух.

Но почему эти незримые существа наблюдают за мной — и только за мной? Почему слушают? Ну почему я вечно оказываюсь в центре внимания?

 

Глава 9

Холст плотно загрунтован — от кромки до кромки; сам же красочный слой нанесен так тщательно, что отдельные мазки можно разглядеть только под микроскопом. Тем не менее общий замысел художника далеко не ясен. Петер Де Хох упорно трудится над «Женщиной, чистящей яблоки». Картина является — точнее, являлась — этюдом в свете, то есть в управляемых модуляциях пигмента. Свет исходит от окна высоко над левым плечом женщины. Желтый на плотно освинцованной оконной раме, он по мановению кисти художника становится голубовато-белым на противоположной стене, где отражается освинцованный световой узор. Свет падает на высокий выпуклый лоб женщины, на сверкающее серебро острого ножа у нее в руке, на тускло поблескивающую золотую вазу у ног. Там же, где свет выделяет участки позолоченной лепнины вокруг камина, его особая насыщенность подчеркивается крохотными мазками белил. Чем дальше от окна — тем сумрачнее краски освещаемого им помещения. Но тлеющие под кипящим котлом угли создают второй источник освещения в кухне. Это алое свечение растекается по полированному, почти зеркальному полу. О существовании кочерги рядом с аккуратной кучкой угля можно догадаться только по сплетению серебристых полосок.

Безусловно, это упражнение на владение техникой передачи застывшего мгновения. День клонится к вечеру. На это мгновение дом предоставлен в полное распоряжение матери и ребенка. Скоро вернутся мужчины, но в этот миг женщина царит в своем домашнем окружении. В этом мрачном пространстве картины, в этой умозрительной таинственности Де Хох уловил тайну домоводства и ее передачу из поколения в поколение. Рука матери вверху и дочери внизу соединены полоской отбросов; яблочная кожура падает с ножа в нетерпеливо протянутую руку ребенка. Сколько мазков кисти нужно, чтобы сотворить кусочек яблочной кожицы? Каждый мазок символизирует единицу восприятия, и, возможно, благодаря работе над яблочной кожицей Де Хоху кажется, будто он вытягивает из себя восприятие бесконечной цепью, как больной тащит у себя изо рта явно бесконечного солитера.

Воссоздание «Женщины, чистящей яблоки» такой, какой она была когда-то, вылилось бы в простое упражнение в ностальгии. Это Де Хоха не интересует. Его одноволосковая кисточка уже запечатлела ризоматическое распространение кракелюра, который поразил через столетия состарившийся холст, и пылинки, коих наверняка не было в подлинном голландском интерьере — они попали на холст, когда его фотографировали. А кроме того, для придания дополнительного блеска подлинному делфтскому свету предвечерья Де Хох нагло наводит на свою современную картину фальшивый глянец, создавая подделку под механическую репродукцию. А сейчас он занят зеркалом над головой женщины. Половина зеркала освещена прямыми лучами солнца. До сих пор в обеих половинах, светлой и темной, отражались лишь голые стены, но вот ухмыляющийся художник одноволосковой кисточкой вписывает в затененную половину зеркала крошечную фигурку, столь крошечную, что она похожа на маленьких зверюшек, которых он видел под микроскопом Корнелиуса Ван Левенгука. Да и самому Де Хоху, чтобы изобразить фигурку, приходится пользоваться увеличительным стеклом. Рядом с фигуркой тут же появляется ящичек с набором линз, а потом, изображенные с такой же педантичностью, — мольберт и муштабель. В тени зеркала он вписывает крошечного Де Хоха.

Дальше — еще сложнее: художник видит, что Женщина с яблоками не больше кисти его руки. Она отлично смотрится и легко просчитывается, оказавшись на фоне сходящейся в перспективе сетки координат плиток пола. Теперь остается решить задачу: какого размера должна быть Марсия? Сама Марсия стоит перед картиной у себя в гостиной как раз на полпути между полотном и его творцом. Надо изобразить двух Марсий. Первая, та, что в гостиной, будет значительно больше Женщины с ее яблоками. Нужно будет обязательно передать скопления пыли, уже образовавшиеся у нее на лопатках и ягодицах. (Марсия, разумеется, по-прежнему голая и еще не совсем высохла.) Но должно быть видно ее лицо — его художник уменьшит и поместит в зеркале. Оно получится крошечным, но все же значительно больше, чем его собственное.

Марсия тараторит себе под нос о том, почему на картинах старых голландцев никогда не видно ни корзин для ненужной бумаги, ни мусорных ящиков. Как тогда им вообще удается не зарасти грязью? Ее лицо при этом очаровательно, но художнику хочется, чтобы оно выражало что-то другое.

— Эй, тетка! — обращается он к ней. — А у тебя корма вся в пыли!

Так уже лучше. Все выходит именно так, как он рассчитывал. Она не оборачивается. Вместо этого ее испуганный взгляд находит его отражение в зеркале, а рука тянется за спину.

— Да ты вся в грязи! — Он заливается смехом. — Видела бы ты свою задницу!

Она раскрывает рот — возможно, для того, чтобы закричать.

— Не смей! Молчи! Когда я пишу, мне только женской болтовни не хватает! Вот так-то лучше. Такой ты мне даже нравишься. На картине ты получишься мокрой и грязной.

Разговаривая, Де Хох продолжает работать. Его кисточка движется едва ли не быстрее, чем его язык. Он стремительно воспроизводит растянувшиеся сухожилия Марсии, привставшей на цыпочки, чтобы заглянуть в зеркало.

— Грязная, грязная неряха! Взгляни вон туда! У этой добропорядочной женщины нет твоих современных штучек и приспособлений, но ее дом, я уверен, куда чище твоего. Взгляни сюда! Мне, очень старому художнику, приходится учиться новым приемам живописи. В углу твоей гостиной — паутина. Да никогда в жизни мне не доводилось рисовать паутину! Взгляни туда! Ты не увидишь паутины. Никакой грязи. Настоящая хозяйка, эта Женщина начистила кочергу наждаком — до блеска, испанские белила были куплены для окон, венецианским кармином вычищен нож; она отмыла и натерла пол, специальной заостренной палочкой она прочистила даже швы между плитками. И это правильно. Культура Голландии — это тебе не культура бактерий. А ты — да я тебя едва вижу из-за грязных микробов!

И это правда… почти. В пленке, покрывающей глаза престарелого живописца, похоже, лениво плавают крохотные полупрозрачные твари, дрожжевые бактерии, вокруг них мельчайшими буксирами беспорядочно снуют споровые грибки. Есть в этой пленочке и совсем мелкие микробы. На миг Де Хох становится пленником своей любви к мелким подробностям. Не без труда он расширяет свое поле зрения и включает в него Марсию. Де Хох, смотрящий на Марсию, решает назвать картину «Женщина, смотрящая на Де Хоха». Пора изучить эту женщину, заставить ее волноваться. Расшевелить.

— Вон та паутина — пожалуй, на картине она мне не нужна. У тебя есть тряпка? Нет, стул не нужен. Я хочу, чтобы ты дотянулась до нее с пола. А теперь — крошки, рассыпанные по всему полу твоими подругами. Покажи-ка совок и щетку — и бедра. Хочу видеть твои бедра. Теперь улыбнись, глядя в зеркало. Нет-нет, не вставай. Вот так, хорошо. А теперь подойди с тряпкой к картине. Потянись еще раз. Ах, какие мы сердитые. Хорошо, продолжай дуться. Мне нравится твой сердитый вид. Великолепно!

От раздражения все тело Марсии краснеет. Де Хох, уже уверенный в том, что перед ним достойный объект, продолжает:

— Презираемые тобой черви, пожирая дохлого таракана, делают свою работу куда более чисто, чем ты, убираясь в комнате. Вот придет вечером твой Филипп, войдет в гостиную, увидит ее в таком состоянии — и что он, по-твоему, скажет? Какой позор! Если ты сидишь дома целыми днями не для того, чтобы наводить чистоту, то зачем? Ты уж извини меня за такой прямой вопрос, но в твоем доме грязно, а это, по-моему, совсем не смешно.

А сколько у тебя времени, чтобы прибраться во всем доме? Судя по свету в окне, дело к вечеру. Значит, в твоем распоряжении часа два. А может, и меньше. Но ты уж постарайся не ударить в грязь лицом в присутствии великого голландского художника.

Она почти бегом носится по комнате с тряпкой и щеткой. Просто очаровательно. Однако пора изобразить ее в некой позе. Пускай смотрит на своего господина.

— Всё хватит! Смотри в зеркало. Не пытайся оглядываться на меня. Просто смотри в зеркало. Вот так. А что скажет Филипп, когда придет домой и застанет тебя в таком виде? Молчи! Не говори ничего. Молодец! Он подумает: или она всегда занимается домашним хозяйством нагишом, или где-то здесь спрятался ее новый ухажер, какой-нибудь художник, например. Ха-ха! Чем же она весь день занималась? По крайней мере, не чистоту наводила — это уж точно. Наверняка. А теперь посмотри, как ты выглядишь. Взгляни в зеркало, и увидишь там меня, показывающего тебе, как ты выглядишь.

Де Хох сопровождает свои слова энергичными взмахами зажатых в руках кисти и палитры.

Я смотрю туда, куда он мне приказал, — и вот я уже не так уверена в том, что в темной половинке зеркала отражается миниатюрный портрет художника; может быть, все это — лишь игра света и моего воображения и на стене гостиной есть лишь Женщина, Чистящая Яблоки и ее дочь. Я нерешительно прикасаюсь к репродукции и вижу, что на самом деле в том месте к стеклу прицепился комочек липкой грязи. Что ж, еще один обман, еще одна моя фантазия… под воздействием которой я неплохо навела порядок в этой комнате. Крошки с ковра сметены, а за паутину ему отдельное спасибо — я ее ни за что не заметила бы. Нужно обладать видением художника, чтобы обращать внимание на такие вещи. Голос Де Хоха затихает. Наверное, это был и не голос, а просто громкие непрошеные мысли, которые порой бывают слышны в уставшей голове. Но на всем этом лежит налет отвращения: я нутром чую, что и здесь не обошлось без вмешательства Мукора. Обидно. Я бы очень рассчитывала на поддержку Де Хоха в дальнейшей уборке и окончательном приведении в порядок кухни к возвращению Филиппа. Увы, тут воображение подвело меня.

Как сказал Блейк, «кто не мечтает и не воображает мир в лучших и более изящных чертах и в более сильном и сверкающем свете, чем тот, что могут видеть его несовершенные, смертные глаза, тот просто лишен дара воображения».

— Хватит с меня на сегодня художников, — говорю я.

— Занудные голландцы показывают только внешние черты и контуры. Это всего лишь Аналитика, Но Не Истинная Живопись, — возражает мне Блейк и, делая пренебрежительный жест в сторону кочерги и котла на «Женщине, чистящей яблоки», декламирует:

Возможно ли Мудрость вместить в серебряный

прут,

А Любовь — в золоченый котел?

— В любом случае я не намерена позировать обнаженной, да и холодно мне, — замечаю я и оглядываюсь в поисках чего-нибудь, чем можно было бы прикрыть наготу.

Его рука ложится мне на плечо и останавливает меня:

— Не нужно, Ангел мой, ибо твои одежды — это Свет. А кроме того, я не буду сегодня писать. Покажи мне лучше Чудо, о Ангел моего Сердца.

— Я, кажется, знаю, что может заинтересовать тебя. Я прочитала о них у Ширли Конран, в ее «Сверхженщине».

Я собираюсь продемонстрировать ему несколько особо интересных экземпляров Lepisma Saccharina, или серебристой рыбки. Это такие маленькие, в переливающейся чешуе червячки, что живут за обоями, в основном там, где сыро. Питаются они нижним слоем обоев и клеем. И хотя рождаются они в сырости и влаге, зимой, когда становится холодно, они мигрируют, не вылезая из-под обоев, поближе к источнику тепла — камину или плите.

Блейк опять обгоняет меня и зачитывает фрагмент своей эпической поэмы «Коллембола»:

О серебряная рыбка,

Что пронзает стены!

Серебряная рыбка, поедающая бумагу,

Мельчайшие криптограммы бактерий,

Питающаяся крахмалом, пожирающая грибок.

Мои милые крошки, они ищут тепла,

Но находят жару и огонь.

Ибо рыбке в огне суждено лишь гореть,

А значит — моя рыбка поджарится и умрет…

Прервав чтение стихов, он говорит:

— Действительно, это Чудо.

Вдруг тень опускается на его лицо.

— Ангел мой, Марсия, — говорит он мне, — я пришел, чтобы предупредить тебя об опасности. Иди за мной в прихожую.

В холле Блейк без труда находит влажную отметину на ковре. К ней он и обращается с очередными виршами:

О Мукор, чудовищное порождение грязи!

Не думаешь ли ты, что ты — дитя Радости?

Не осыпаешь ли ты нас своими спорами?

Склизкий червь, мутный ил и болотная жижа!

Облако Ужаса пеленой покрывает Зрительный

Нерв,

С радостью и жадностью служишь ты Сатане!

Во сне я видел сон:

Я видел девушку, вытирающую в комнате пыль.

Дева, — воззвал я, в слезах и соплях, -

Или ты Ангел? Все равно — вот твой рок.

Что есть Пылесос, как не дыхание человека?

И что есть Плесень, как не смерть для какой-

нибудь Кейт или Нэн?

Что есть Грязь и Плесень, как не смерть

человека?

И что есть пылесос со сломанным

вентилятором?

— Мукор разыгрывает тебя, — говорит он. — А когда вернется твой муж, его дудочка заклинателя замолчит, но твое тело будет по-прежнему биться в конвульсиях, сжимаемое в виноградной давильне грибка, страшная боль будет пронзать его. Марсия захлебнется, и Мукор восторжествует. Твой муж — человек здравомыслящий, и, боюсь, он решит, что ты сошла с ума. Я думаю, он попытается успокоить тебя, но в итоге — поверь моему пророчеству — тебя ждут наручники, смирительная рубашка и запертая палата в одной из лондонских лечебниц. Мой дикий Ангел будет пойман и связан, и когда Мукор придет к тебе, спустившись по стене, шипя от удовольствия…

Где-то внизу, у меня под ногами, Мукор довольно шипит. Я давлю его пяткой.

— …ты превратишься в Ангела Тьмы.

На кратчайший миг я вдруг задумываюсь над тем, не загоняет ли меня Блейк в ловушку. Вот ему приспичило внимательно рассмотреть пятнышко оставшихся на моей пятке плесневых спор. Отпечаток спор каждого грибка неповторим, уверяет он меня. Этот вот несомненно принадлежит белой домашней плесени. Собеседник заставляет меня нервничать.

— Отвяжись, Уильям. Я не безумна.

— Ты видишь слишком много и в то же время — слишком мало, — отвечает он мне. — Слишком много для Филиппа и врачей, недостаточно много — чтобы понять Истину. Смотри глубже. Твои видения должны распространяться на все то — и более того, — что может создать эта смертная, саморазрушающаяся природа.

Он соскребает что-то с деревянной стенной панели.

— Взгляни на этот атом, танцующий у меня на ладони.

Я смотрю и вижу неподвижную крупинку пыли.

— Может ли атом быть завистливым? Чисты ли и непорочны ли звезды? Бывают ли галактики — ненасытные обжоры? Мораль — это вопрос масштаба. Присмотрись. Вглядись в малое. Врата в рай и в ад выходят в одну комнату. Что есть пыль, как не атомы? Что есть тряпка для пыли, как не те же атомы? В этой Бесконечной Малости Грязь и Средство от Грязи — суть одно и то же. Живое и Неживое едины в Бесконечной Малости. Атомы Неживого танцуют столь же быстро, как и атомы Живого, и оба эти танца священны.

Тем временем я продолжаю всматриваться в пылинку и с изумлением понимаю, что она не неподвижна. Она постоянно вибрирует из-за непрекращающихся столкновений снующих туда-сюда электронов между собой и с нейтронами ядра. Заметив, что я это увидела, поэт читает:

Вот Песчинка в Ламбете, найти которую не

может сам Сатана.

Бессильны и его Сторожевые Демоны;

Ибо она прозрачна и сияет, и охраняет ее сонм

Ангелов.

Но тот, кто найдет ее, найдет и дворец Отона;

ибо в нем

Открыто, как ни посмотри, окно в Рай.

Но если Сторожевые Демоны найдут ее, ей

суждено обратиться в Грех.

— Царство Мукора не есть бесконечно малая величина. Так что — будь бодра, но осторожна. А кстати, не попить ли нам чайку? — неожиданно меняет он тему.

— Рано еще. Примерно через час.

— Хорошо, в таком случае я зайду попозже. Будь Неодета и Наготове, мой Ангел.

— До свидания, Уильям! — кричу я ему вслед.

С Блейком всегда хорошо и не скучно. Его видения невероятно интересны. Эх, жаль, что я не понимаю и половины из того, о чем он говорит…

 

Глава 10

Утренние гости покинули меня столь поспешно, что даже не дали мне домыть посуду. Собираясь доделать начатое, я по пути на кухню обнаруживаю на обоях в прихожей жирное пятно. Зачастую простые испытанные средства оказываются лучше всевозможных новинок. Я бегу на кухню, хватаю кусок белого хлеба и, вернувшись в прихожую, начинаю тереть мякишем жирную отметину. Работать над гладкой поверхностью — например, у стены, пристально глядя на нее, — отличный повод поразмышлять о том о сем, особенно если не слишком задумываешься над тем, что делаешь. Молодой Адольф Гитлер работал маляром. Я могу предположить, что видения Тысячелетнего Рейха посещали его в те часы, когда он раз за разом наносил на стены слои краски. С тех пор, как мне довелось узнать о том, кем работал в юности Гитлер, я стала с некоторым беспокойством впускать в дом тех людей, которых сама приглашала, я имею в виду сантехников, электриков, мастеров по ремонту стиральных машин, ну и всяких таких. Кое-кто из них даже возбудил во мне подозрения. Так что лучше руководствоваться правилом: нет стен под покраску — нет и Гитлера. Я уверена, что выкрашенные стены, водопровод с канализацией, жестянки из-под печенья, кресла и декоративные корзины — все эти предметы составляют не меньшую часть европейской культуры, чем ее великие идеи. Лучшие европейские романы просто непредставимы без множества вещей, которые мы воспринимаем как данность, но без которых живут и существуют люди во многих менее цивилизованных уголках мира.

Я задумываю продолжение «Братьев Карамазовых». Английское название книги будет звучать как «Жизнь великого грешника». В конце романа Достоевского суд признает Дмитрия Карамазова виновным в убийстве своего отца, Федора Павловича. У читателя же остается ощущение, что убийца — Смердяков, внебрачный сын Федора и Смердящей Лизы. (Таким образом, Смердяков является сводным братом Дмитрия, Ивана и Алеши.) Смердяков признается Ивану в совершении преступления и заявляет, что сделал это под интеллектуальным влиянием последнего. Затем Смердяков, кажется, вешается.

Действие «Жизни великого грешника» начинается пятнадцать лет спустя. Жизненные пути братьев сильно разошлись. Дмитрий осужден на двадцать лет каторжных работ в сибирских рудниках, но, как и предполагалось, стражу удалось подкупить — и вот он, вместе с бывшей проституткой Грушенькой, совершает успешный побег в Америку. В Калифорнии Дмитрию улыбается удача, когда он начинает мыть золото. Они с Грушенькой мгновенно богатеют, становятся миллионерами.

Грушенька — просто воплощение очарования. Лично я никогда не имела знакомства ни с одной проституткой — надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду, — но что-то подсказывает мне, что это занятие — вовсе не редкость среди домохозяек, живущих в пригороде. Мне только интересно, с чего обычно начинают? Может быть, для начала просто со скуки соблазняют водопроводчика или мастера по ремонту стиральных машин? Нужно было спросить об этом утром, пока все пили кофе. Наверняка кто-нибудь из моих знакомых знает в этом деле все «от и до». Вот только боюсь, что эта тема тоже относится к разряду запретных.

Алеша, верный принятому решению, уходит из монастыря в мирскую жизнь. Ко всеобщему удивлению, он женится на молодой девушке-калеке — Лизе Хохлаковой. Они уезжают из Скотопригоньевска и открывают под Петербургом начальную школу. Вскоре выясняется, что Лизе нравится мучить, даже пытать своих малолетних подопечных; потрясенный, униженный, но любящий ее Алеша не может уйти. Впрочем, к моменту начала действия книги Лиза уже месяц как мертва. (Она ухитряется повеситься: перебрасыват веревку через потолочную балку в классе и, когда петля уже наброшена на шею, выталкивает из-под себя инвалидную коляску. И хотя ее ноги достают до пола, она повисает на веревке и медленно задыхается.) Наутро ее обнаруживает дворник (так называется человек, который подметает и убирает вокруг дома и к тому же выполняет работу швейцара). Похоже, что эта должность — едва ли не самая опасная во всей русской литературе. У этого дворника начинается припадок. Я серьезно: он эпилептик, и от жуткого зрелища у него случается припадок.

Должна признаться, что я немало симпатизирую Лизе Хохлаковой и жалею ее, несмотря на то, что она садистка и мучительница детей. Иногда, занимаясь хозяйством, я сама воображаю, что я калека — особенно когда для этого есть какой-нибудь повод. Например, когда у меня немеет нога, которую я отсидела, оттирая какое-нибудь пятно, или когда я слепну от слез, если мне нужно порезать пару луковиц. А еще иногда я пытаюсь (и мне удается) помыть всю посуду одной рукой. Когда я так играю, весь дом предстает совершенно в ином свете; вещи, которых я раньше не замечала, превращаются вдруг в моих помощников или, наоборот, в почти непреодолимые препятствия. Ко всему прочему, можно представить себе, что дом перевернулся вверх ногами и что я хожу по потолку, а чтобы почистить ковер, мне приходится вставать на цыпочки и максимально удлинять трубу пылесоса, да еще следить за тем, чтобы не налететь на вставший торчком кусок провода, поддерживающий снизу лампочку. Такие игры позволяют мне на время забыть о том, кто я и что я делаю в этом доме каждый день. Наверное, те домохозяйки, которые занимаются проституцией, делают это не из-за лишних карманных денег, а скорее ради приключения, ради каких-то новых впечатлений. Лично я больше ассоциирую себя с Лизой, чем с Грушенькой.

Но увы, Лиза повесилась. Грустно писать о таких вещах. Нет, профессиональному романисту, такому, как Достоевский, это только в радость — отличный повод для всяких рассуждений, а вот каково Алеше, которому пришлось написать всем родственникам и знакомым по кругу, объясняя каждому, что произошло? Один из обязательных адресатов — его брат Иван. Тот в свою очередь пишет, что немедленно выезжает к нему из Швейцарии. Иван совершает тур по курортам, научным центрам и игорным домам Европы — кладбища культуры — и благодаря невероятному стечению обстоятельств встречается с бароном Ротшильдом и французскими иезуитами.

Но — сюрприз, сюрприз! — первыми приезжают к Алеше и пытаются утешить его агонизирующий разум Дмитрий и Грушенька. Дмитрий поменял имя, отрастил бороду и маскируется под американца. Когда днем позже приезжает Иван, три брата решают вернуться в отцовский дом — который простоял все эти годы пустым, но нетронутым — и устроить там генеральную уборку, а уже потом спокойно обсудить, как жить дальше. Пересказывать содержание всего романа глава за главой было бы утомительно, поэтому давайте сразу же перейдем к последней главе, которая называется «Беспорядок». Некоторые считают, что это слово переводится как «Хаос», другие же склонны полагать верным другой перевод: «Неправильное ведение домашнего хозяйства».

Дмитрий толкает дверь в отчий дом. Петли заржавели, и дверь поддается с трудом. Едва зайдя в дом, Дмитрий опускается на колени и целует ковер. Когда он встает, братья видят, что его губы обведены серым кольцом пыли. Весь дом зарос пылью, пылью Святой Руси. Братья приходят к согласованному решению перенести наведение порядка на утро, а тем временем наступает время ужина. По дороге, в Мокром, они купили еды, и, наскоро протерев пыльные тарелки рукавами, братья садятся за стол. За ужином Дмитрий выпивает слишком много, и его бросает в слезы и в рассуждения о том, что России предначертано судьбой очистить мир. Славянам суждено поглотить забывший Бога Запад, покарать его, обрушившись на него саранчой Апокалипсиса, а евреям, либералам и масонам предстоит сгореть во всеочищающем пламени горнила Божьего.

Весь этот монолог, разумеется, служит для Дмитрия лишь прелюдией к постановке перед братьями главного вопроса: кто будет мыть посуду? Алеша умоляет, чтобы ему позволили сделать эту работу.

— Пусть это будет моим первым покаянным поступком, — говорит он, но Дмитрий и Иван приказывают ему замолчать и сесть на место.

Старшие братья убеждены, что посуду должна мыть Грушенька. Сама Грушенька откидывается в кресле и кричит:

— Ни за что! Никогда! С меня хватит, не хочу больше быть домохозяйкой! И меньше не хочу! Вот окажись передо мной мужик — да, мужик, пусть даже больной проказой, — клянусь, я встала бы перед ним на колени и вымыла бы ему ноги, даже языком! Но мыть посуду! Нет, господа. Мытье посуды — это убийство души. Наймите посудомойку. Ею могу быть и я, но уравнивает ли это меня с собакой, которая вылизывает тарелки только потому, что ей нравится их лизать? Нет, господа. И теперь, если вы хотите, чтобы тарелки были вымыты, — извольте заплатить мне!

Иван цинично осведомляется у Грушеньки, не усомнится ли она в своей решимости, если обнаружится, что у мужика, которому она вознамерилась помыть ноги, не проказа, а сифилис. Алеша пытается урезонить Грушеньку, делая в своих аргументах упор на то, что нет ничего унизительного в любом деле, если делать его с мыслями о Боге.

— Мой миленький Алеша, ничего-то ты не понял, — сокрушается Грушенька. — Я как раз убеждена в том, что мытье посуды — недостаточно унизительно.

Дмитрий не произносит ни слова. Он молча выходит из дома в сад и вырезает подходящий березовый прут. Вернувшись, он швыряет Грушеньку на пол и начинает сечь ее. Алеша пытается вмешаться, но его грубо отталкивают. Грушенька остается лежать на полу — постанывая и истекая кровью. Не обращая внимания на ее стоны, братья садятся играть в карты. Все трое очень богаты. Дмитрий разбогател на золотых приисках, Алеша — в своей Академии, а Иван — со своих литературных сочинений. При этом все трое твердо убеждены в том, что деньги — это грязь, и потому играют азартно, без оглядки. Неожиданно они замечают, что Грушенька перестала стонать. Оказывается, она умерла.

Иван и Алеша поспешно прощают Дмитрия и в знак прощения целуют его. (Оба получают в ответ по горсти пыли с ковра.) Братья решают, что Дмитрию нужно как можно скорее бежать. Тем временем Иван с Алешей постараются уничтожить или спрятать все следы преступления и самой их встречи: труп, пятна крови, пролитое вино, жирные тарелки — все должно исчезнуть. Иван соглашается с тем, чтобы Алеша вымыл посуду. Пьяный Дмитрий вываливается в дверь. Иван никак не может отыскать кладовку, где хранятся ведра и швабры. Он спрашивает Алешу, не помнит ли тот, где кладовка. Алеша, конечно, помнит, но сначала он хочет рассказать брату сон, который он видел в ночь, когда Лиза Хохлакова покончила с собой.

Ему снилось, что он оказался в Гефсиманском саду; вместе с двумя женщинами он стоял перед Иисусом. Женщины приняли перепачкавшегося в земле Спасителя за садовника. Они подошли к Нему и спросили у Него дорогу, но Иисус вежливо ответил: «Noli me tangere». В кошмарном сне Алеша понимает, что Христос в выпавшем на его долю унижении более всего озабочен тем, чтобы глупые женщины не испачкали свои красивые одежды могильной землей. В саду ужасно плохо пахнет.

Христос указывает Алеше причину этой вони: повсюду видны ожившие мертвецы. Они ходят из стороны в сторону, некоторые несут на себе других. Пораженный, Алеша видит Смердякова, волокущего на себе труп Федора Карамазова, и старца Зосиму, несущего Лизу. Труп Зосимы изрядно разложился, и от него несет смрадом гниения — так пахнет душа человека, понимает Алеша. Он храбро предлагает Зосиме взять на себя его ношу, но тот отвергает помощь.

— Потому люди смертны и уязвимы, что могут иметь детей. Если зерно не умрет, оно не даст урожая, — проповедует брату Алеша. — Слышите вы меня? Все мы — черви, копошащиеся в разлагающемся теле Бога-Отца. А раз так — то оставьте мертвых их мертвецам!

Как только Алеша умолкает, братья замечают, что в доме действительно страшно воняет. Совершенно непостижимым образом труп Грушеньки начинает на глазах разлагаться. Это происходит быстрее, чем с телом Зосимы в предыдущей части романа. Наступает время действовать. Братьям нужен мешок и швабры. Иван вместе с Алешей бросается в сени. Кто-то из них задевает плечом керосиновую лампу. Ее огонек болтается из стороны в сторону, вслед за ним мечутся и тени по стенам. На пороге, не успев добежать до кладовой прислуги, братья замирают: прямо за дверью лежит Дмитрий. Он мертв. Братья тотчас же обвиняют один другого в отравлении. Алеша считает, что Иван убил Дмитрия из-за его денег; Иван же полагает, что это сделал Алеша, возжелавший — тогда еще живую — Грушеньку. Обменявшись гневными упреками и обвинениями, оба прощают друг другу грех убийства, совершенного, как уверен каждый из них, его визави. Они обмениваются братским поцелуем примирения — и вновь частицы пыли с ковра передаются через слюну от брата к брату.

— Твой сон — это еще цветочки, — нервно смеясь, говорит Иван. — У меня бывали и похуже. Вот, например, тот, что приснился мне года два назад в Безбожбурге. Я тогда слег с приступом туберкулезной горячки. Ну вот, лежу я себе в гостинице и тупо рассматриваю стену. Обои — череда цветочных горшков — явно плод трудов безбожников — французов или англичан каких-нибудь. Глаза к ним будто прилипают, но при этом правый глаз норовит убежать по веточкам и листочкам куда-то вправо, а левый — влево. Голова кругом пошла. Вдруг смотрю, а передо мной — не цветочки в горшочках, а алмазы. Один, другой, третий. Что все это значит? Глаза мечутся по этим поганым обоям вверх — вниз, и сквозь жар я вдруг вижу, что обои-то изнутри тлеют и вместе со стеной пульсируют. И тогда — я даже не знаю, как тебе объяснить все это, Алеша, — я внезапно осознал то, что я теперь знаю наверняка. Нет, ты только пойми, постарайся! В голове у меня что-то засвистело, да только я понял, что слышал этот свист много раз, но не осознавал, что слышу. Ну, да ты знаешь, такой уж я человек — весь из противоречий, из парадоксов.

Алеша уверяет брата, что именно за это его и любит.

— Нет-нет, ты подожди, дай мне договорить! — криком перебивает его Иван. — Дослушай, и вся твоя любовь превратится в сочувствие и сострадание ко мне, несчастному. Свист все усиливался, чертовски действуя мне на нервы, и вдруг я понял, что этот звук как нельзя лучше подходит к узорчику на стене, если вообще не порожден им. Я про те цветочки с горшочками-бриллиантами. Мир замкнулся вокруг меня, и не осталось в этом мире ничего, кроме этого узора со свистом да пульсирующих вокруг меня стен. Биение этого пульса становилось все сильнее, оно все ближе подбиралось ко мне, и вдруг я обнаружил, что оно — нет, я! — я бьюсь и пульсирую вокруг какой-то черной штуковины, такой маленькой, что ее можно было принять за песчинку, и такой большой, что, пожалуй, она могла бы вместить в себя целую вселенную. С каждым ударом пульса меня стало затягивать в эту штуку. Она была меньше меня и грязнее, но злая сила, излучаемая ею, была неодолима. Бесконечную тоску и уныние пророчила она мне. Даже в горячечном бреду я понимал, что моя жизнь, я сам гораздо интереснее, чем вечная тоска, и тем страшнее было ощущать бессилие, невозможность противостоять вознамерившейся пожрать меня дьявольской силе.

Тут Иван замолкает, потому что видит, что последние слова он, оказывается, говорил самому себе. Алеша по-прежнему сидит перед ним, но он мертв. Выглянув в сени, Иван замечает, что изо рта Дмитрия вытекла струйка крови и разлилась черным пятном по ковру. В центре застывающей лужи Иван видит что-то маленькое и темное. Похоже, это раздавленный таракан. Ивану начинает казаться, что именно в этом дохлом насекомом кроется причина всех смертей: разумеется — Грушеньки, Дмитрия и Алеши, но также и Федора, и Смердякова. И Иван тоже найдет здесь свою смерть. Судорожно копаясь в памяти, он вспоминает обрывки пересказанной ему Алешей проповеди отца Зосимы:

— Бог посадил в нашем мире семена из других миров; все, что могло здесь вырасти, выросло, но все эти творения Божьи живут лишь потому, что их питают семена из тех неведомых миров.

Иван глядит на ковер, и ему кажется, что он видит перед собой один из тех таинственных миров. Этим миром правят другие законы, смысл которых вовеки будет скрыт от человеческого разума. С бьющимся сердцем Иван смотрит на ковер — словно Бог, созерцающий результаты Творения, Результаты его не радуют: они грязны — в пыли и в пятнах крови.

— Что есть ад? — бормочет он. — Теперь мне дано знать, что это страдания Господа Бога, который не в силах полюбить Свое Творение.

Абсолютно бесстрастно Иван замечает, что даже во внутренностях давно сдохшего таракана теплится подобие жизни — там устроил свою крохотную колонию грибок. Уже безумный, Иван обращается к нитям плесени:

— Кто ты такой?

С пола доносится ответ:

— Я — Мукор Карамазов, пятое и самое греховное дитя Федора Павловича.

И в тот миг, когда Иван, мертвый, валится на пол, на гниющий грибок, тот, выдержав паузу, восклицает:

— С Карамазовыми покончено! Долой Карамазовых!

Должна сказать, что готова согласиться с Мукором. Еще студенткой я начиталась этих многозначительных русских романов — одновременно с большинством моих знакомых. Хорошо помню, как мы по несколько недель не могли сбросить с себя мрачное оцепенение, навеянное теми книгами. До сих пор удивляюсь, как я тогда не наложила на себя руки. (Сейчас мне остается только мечтать об этом — о том, чтобы найти свободное время и поразмыслить на досуге о самоубийстве или хотя бы просто почитать какой-нибудь длинный русский роман.) Сейчас, когда у меня выдается свободная минутка для чтения, я стараюсь не терять времени и читаю — читаю книги, которые учат быть если не образцовой, то уж точно — достойной домохозяйкой. Я просто уверена, что мои подруги весьма ограниченно воспринимают литературу: если встать на их точку зрения, получается, будто все то, что не есть проза, поэзия или драматургия, вообще не является литературой. Нет, разумеется, я далека от того, чтобы считать все подряд пособия по ведению домашнего хозяйства шедеврами, но, уверяю вас, многие из них явно недооценены именно с точки зрения принадлежности к Большой Литературе.

По-моему, я помню почти наизусть список чертовой дюжины «как надо» и «как не надо», который приводит М. Бакстер в своих «Приключениях с домашними делами». Приведу его целиком по памяти.

1. Нужно радоваться работе. Любую работу легче сделать, если она вас радует. Если вы не ощущаете радости от наведения чистоты в вашем доме, спросите себя, ту ли работу вы делаете и правильно ли выбрали себе род занятий.

2. Планируйте и организуйте свой день. Стоит составить список дел, а затем вычеркивать из него пункт за пунктом по мере их исполнения. Еще лучше — не полениться и составить таблицу домашних дел, что-то вроде расписания: дела по горизонтали, часы, отведенные под них, — по вертикали, или наоборот. Для оживления таблицы хорошо использовать контрастные цветные карандаши.

3. Старайтесь сделать большую часть домашней работы с утра, когда вы еще в лучшей форме. Таким образом вы можете стремиться к тому, чтобы увеличить остающуюся в вашем распоряжении свободную часть дня.

4. Всегда надевайте резиновые перчатки.

5. Избегайте расточительства. Разум дан для того, чтобы экономить и искать новое применение старым вещам и материалам.

6. Убедитесь, что предметы и устройства, которые вы собираетесь приобрести, действительно предназначены для той работы, на которой вы их собираетесь использовать.

7. Грязь бывает разная. Способ, которым вы будете от нее избавляться, зависит от того, к какому разряду она принадлежит.

8. Если у вас возникают трудности в отношении поддержания чистоты в доме, независимо от того, касается это самой грязи или средств для ее удаления, следует обратиться к квалифицированному авторитетному эксперту или опытному продавцу с хорошей репутацией; они будут только рады помочь вам.

9. Проявляйте сознательность. Проверьте, нет ли у вас в доме оголенных электропроводов, не оставлены ли без присмотра опасные лекарства, не валяются ли где попало иголки и булавки. Помните: старый, малый и пьяный — вот кто подвержен наибольшему риску в соседстве с этими вещами. Постарайтесь избавиться от них.

10. Экономьте. В тех случаях, когда дешевое моющее средство столь же эффективно, как и дорогое, покупайте то, что дешевле.

11. Стремитесь разнообразить ваш стол. Не готовьте на весь день блюда из одного мяса, а на следующий день — из одних овощей. Старайтесь смешивать исходные продукты и избегать однообразия в меню.

12. Составьте список всего, что есть в доме. В таком случае, забыв, где лежит какая-то вещь, вы легко сможете найти ее, сверившись со списком. Не забывайте своевременно обновлять список.

13. Будьте осторожны, если в дверь звонят незнакомые люди. Всегда проверяйте их документы перед тем, как впустить их в дом.

Вы абсолютно правы: это просто до примитивности, но это ведь только начало книги. Не знаю, мне нравится ее рабочая проза, простой, действенный язык и отсутствие избыточного количества прилагательных. Я понимаю, что Достоевский хотел сказать что-то о Боге, о страданиях, даже об обществе, но что именно — мне непонятно. Я уверена, что было бы куда лучше, если бы он расположил свои мысли и суждения в строгом — лучше алфавитном — порядке, пронумеровав их от первого пункта до последнего. И незачем вкладывать их в уста героев длиннющих, перегруженных персонажами романов, всех этих актрис, полицейских, монахов и еще неизвестно кого; все они только запутывают читателя, не давая ему постичь суть доктрины автора. Но в любом случае у меня есть сильное подозрение, что бакстеровские идеи куда лучше применимы на практике, чем суждения Достоевского. Лично я вовсе не намерена провести остаток своих дней, слоняясь по дому с головой, занятой одной мыслью: кто я — достойнейшая из святых или величайшая грешница. Ответ очевиден и давно известен мне: я — самая обыкновенная и больше никакая не самая-самая.

Ну вот, я, оказывается, переусердствовала с хлебом. Жирное пятно отошло, зато место, где оно было, и кусочек обоев вокруг него теперь выглядят явно бледнее, чем остальная стена. Эта трудность подстерегает всякого, кто вознамерится отчистить только часть обоев. Мне опять становится прохладно. Пора действительно что-нибудь накинуть на себя. Как и многим женщинам, мне нравится заниматься хозяйством голой — иногда. Я верю в то, что в жизни нужно рисковать, и работа в голом виде приятно щекочет мои нервы. В то же время иногда мне хочется убираться и стирать не только одетой, но даже излишне закутанной во множество вещей. Все зависит от настроения. Такая уж я уродилась: то деловая, то задумчиво-мечтательная, иногда задорно-озорная, а порой немного triste. То, что я — один и тот же человек, вовсе не означает однообразия моей личности.

Итак, я поднимаюсь в ванную комнату. Мукор шипит, приветствуя меня. Впрочем, это скорее не приветствие, а провокационные угрозы. Я делаю вид, что не обращаю на них внимания, и Мукор почти затихает, продолжая лишь бубнить что-то себе под нос, наблюдая, как я поднимаю с пола брошенную одежду. Бормотание Мукора вполне членораздельно; впрочем, от этого оно не становится менее зловещим. Мукор одержим навязчивой идеей: он уверен, что во мне есть нечто, что причисляет меня к его царству, к владениям тех Темных Сил, что стоят за ним. Я почему-то представляю себе этот знак принадлежности в виде какой-то особой частички грязи. А теперь скажите мне, пожалуйста, где бы вы стали прятать черную песчинку, доведись вам скрывать ее от посторонних глаз? Не в черной ли пустыне? Но вот Мукор прополз сюда из черных песков Гоби и не нашел ее… А значит — эта штуковина спрятана где-то здесь, у меня в доме.

Я вновь надеваю на себя одежду, в которой принимала гостей утром. Интересоваться, как Мукор потерял какую-то пылинку — непозволительно расточительная трата времени. Я, кажется, уже упоминала, что иногда мне нравится одеться слишком хорошо для домашних дел. В этом отношении я в некотором роде еретичка. Я не из тех замарашек, которые полагают, что для уборки в доме человек обязан обрядиться в лохмотья. Одежда — это часть играемого мною спектакля. А кроме того, я использую костюм для создания того, что, насколько мне известно, называется эффектом отстранения. Вот сейчас, например, я надеваю прямую белую юбку длиной чуть ниже колена. К ней подходит однобортный пиджак. Не самый типичный наряд для домашних посиделок, тем более — для мытья посуды. Может быть, именно поэтому Розмари со Стефани так таращились на меня все утро? Костюм получился очень узкий, и, если мне придет в голову заняться хозяйством, а для этого потребуется, например, наклониться или присесть, пиджак явно будет стеснять мои движения, а юбка непременно до неприличия задерется. Все это — одежда, то, как она сидит на мне, насколько она удобна, — помогает ощутить отстраненность от рутинной работы. В это понятие я вкладываю возможность посмотреть на себя и свои дела со стороны, обдумать, поговорить с самой собой о хозяйстве, о сути моей работы. Это придает мне бодрости, а работе — новизну; примерно то же самое, что представлять, будто ты — инвалид, которому пришлось взяться за мытье целой раковины грязной посуды.

Несомненно, я слежу за модой и делаю это совершенно осознанно. Когда выдается возможность, я проглядываю раздел моды в «Космополитэн», а «Элементы семиологии» Ролана Барта стали для меня настоящим откровением. Теперь я знаю, что, одеваясь так или этак, я оперирую знаками в рамках определенного смыслового кода, устанавливаю и выявляю его структурные оппозиции. Самый простой пример, за которым и ходить далеко не надо, — костюм, который на мне сейчас. Его строгость и закрытость противопоставлены разнообразию и бесконечности работы, которую я выполняю, а белый цвет представляется элементом оппозиции, где роль противовеса отводится грязи, с которой я воюю. Как видите, аналитически-творческий подход к выбору одежды способствует повышению уровня развития личности.

Ладно, пора заканчивать с посудой, и, может быть, настало время перекусить. Устраивать полноценный ленч уже поздно: нет ни времени, ни смысла. А это еще что? Кажется, кто-то звонит в дверь.

 

Глава 11

Звонят. Я открываю дверь. Человек, стоящий на пороге, выглядит, как положено выглядеть профессионалу, делающему свое дело. На нем костюм — тройка, на переносице — очки в роговой оправе. Через его руку перекинут белый плащ. Я позволяю себе сделать дерзкий дедуктивный вывод:

— Добрый день. Вы, наверное, из Института Белизны?

На миг это предположение выбивает его из равновесия. Мой гость о чем-то задумывается, словно прикидывая, кем же ему быть сегодня. Однако решение он находит весьма быстро:

— Э-э… а вы меня ждали?

— Не то чтобы ждала, но надеялась, что вы позвоните. Чем могу быть вам полезна?

— Тут такое дело… скорее, я смогу быть вам полезен. И если бы вы позволили мне войти, я постарался бы все объяснить…

— Ну что ж, входите. Что именно вам хотелось бы осмотреть? Ванная комната, гостиная, туалет — что предпочитаете?

— Да мне в общем-то все равно. Лишь бы вам было удобно говорить.

Задорно тряхнув головой, он торжествующе смотрит на меня. Столь блестящий ответ поменял нас местами, и теперь я чувствую себя неловко. Лично мне этот Доктор Роговые Очки (а именно так я мысленно окрестила его) не нравится, но — все-таки — специалист из Института Белизны! Неужели это не сон? Я позволяю глазам расслабиться, затем снова фокусирую взгляд: мой гость по-прежнему здесь. Теперь главное — не дать ему уболтать или переговорить меня.

— В таком случае — прошу в ванную. Там у нас стиральная машина. Я полагаю, вам будет небезынтересно взглянуть на нашу стиральную машину.

Судя по его физиономии, он несколько сомневается в том, что ему это будет очень интересно, но тем не менее решительно следует за мной.

В ванную комнату он входит крадучись, словно пантера, выслеживающая добычу. От его взгляда ничто не может укрыться; он цепляется за все: за оставшуюся лежать на раковине зубную щетку с намазанной пастой, за бельевую корзину, набитую нестираной одеждой, за колготки, свисающие с полуоткрытой дверцы стиральной машины… А ведь есть еще плесень, въевшаяся в стену над ванной. Неужели он не заметит Мукора? Но гость хранит молчание. Мукор что-то возбужденно шипит, подбадривая самого себя. Похватав из корзины кое — какие вещи, я напихиваю их в машину (на две трети предельной емкости барабана, так как машина не будет хорошо стирать, если набить ее до отказа). Все это время я тараторю без умолку: я рассказываю о том, как определить, линяет вещь или нет, как выбрать порошок (лучше — с биосистемой), в каком режиме — с кипячением или без него — стирать те или иные вещи. В его взгляде, сверлящем меня со спины, есть что-то такое, что заставляет меня говорить не переставая. Наконец машина загружена, дверца с громким щелчком захлопнута, набран номер программы. Я беру себя в руки и оборачиваюсь к гостю; при этом кладу пальцы на крышку машины, ощущая подушечками привычную вибрацию корпуса. Как бы неловко я себя ни чувствовала: нужно выглядеть уверенной в себе и при этом — непринужденно хорошенькой, чтобы дать ему понять, что легко справляюсь с домашними делами.

Его вопрос обрушивается на меня неожиданно — как мастерски проведенный удар карате.

— И что вы обо всем этом скажете? — спрашивает он меня.

— О чем «об этом»? А, вы о стирке? Так тут все в порядке. Нет, конечно, есть вещи, которые отстирываются хуже, чем остальные. Например, плохо отходят пятна пота в подмышках рубашек Филиппа. Еще хуже — пятна на нижнем белье. Я полагаю, что причина — в протеинах, входящих в состав пятен на трусах и кальсонах.

Я копаюсь в корзине с бельем в поисках подходящего примера, но лучшие образцы, к сожалению, уже отправились в чрево стиральной машины. Мгновение поколебавшись, я задираю юбку и стягиваю с себя трусики. Я протягиваю их ему и вижу, что он просто в восхищении от пятна на центральном клине в промежности. Разумеется, обычно я так не поступаю, но сейчас передо мной — человек науки, подходящий к столь интимным подробностям с чисто исследовательским интересом.

А Мукор, обнаружив в такой близости от меня (и от себя) пятно из промежности, начинает шипеть так громко, что я не могу не расслышать обращенный ко мне шепот.

— Это ему или мне? — почти свистит Мукор. — Марсия, ты же разлагающаяся женщина! Полностью разложимая, без остатка! Я разложу тебя на лужицы пота, стопку пятен и поток гноя. Да, гноя, гноя, гноя!

Поняв, что желаемого эффекта запугивание не дало, Мукор меняет тактику:

— Это же безумие. Посуди сама, что ты делаешь: с какой стати ты заводишь незнакомого мужчину в ванную и суешь ему под нос свои трусы? Что он там будет изучать? Пойми, все это — лишь плод твоего воображения. Этого человека не существует. Он — просто метафорический образ мужской сути науки, вмешивающейся в дела испокон веков женской области — домашнего хозяйства. Вот тебе мой совет: сейчас, когда ты его уже возбудила, соблазни его, а затем отведи в кухню, возьми хлебный нож — и увидишь, как легко окажется разрезать его на куски. Его нет, он — лишь образ из твоих фантазий, и ты сама прекрасно это знаешь.

— Вы меня не слушаете, миссис… Марсия. Можно я буду называть вас просто Марсией?

Доктор Роговые Очки выглядит не столько возбужденным, сколько нервно-нетерпеливым.

— Да… то есть нет-нет… Я хотела сказать, что нет — это то, что я вас не расслышала.

— Я хотел спросить, не подавляет ли вас вся эта стирка и уборка.

— Иногда, пожалуй, да. В конце концов, с кем не бывает: порой и день генеральной уборки можно провести в жуткой хандре. Но я человек разумный и понимаю, что полная чистота пока еще не достижима. Впрочем, над этим ведь и работает ваш Институт?

Наклонив голову, я прикасаюсь к щеке — жест, который, по-моему мнению, изящно-интеллигентен и в то же время привлекателен. Вздохнув, я словно невзначай осведомляюсь у своего гостя:

— Кстати, хотелось бы знать, чем Институт мог бы мне помочь.

— Значит, вы признаете, что вам нужна помощь?

— Конечно. Помощь в стирке, мытье посуды, уборке пылесосом — да кто бы отказался?

— Ножом его, Марсия! Хлебным ножом! Ты здесь хозяйка. Ткни эту падаль, и сама увидишь, как это здорово! Кровь и кишки по всему столу, по всей кухне!

Экзоспоры Мукора торчат во все стороны в напряженном возбуждении.

Это нашептывание изрядно раздражает меня, не говоря уже о том, что — капля камень точит — благодаря ему в мои мысли начинают закрадываться омерзительные сомнения и подозрения. Если этот Роговые Очки действительно из Института, то как он мог не заметить присутствия Мукора? Выглядит он, конечно, умным и даже ученым, но что-то я сомневаюсь, что он вообще Доктор. Он запросто может оказаться каким-нибудь институтским стажером, без научной степени и должной квалификации для проведения самостоятельных исследований. Роговые Очки, возможно Доктор Роговые Очки, снимает очки и начинает осторожно протирать стекла. Интересно, что без линз и оправы его глаза кажутся более пронзительными и зоркими.

— Марсия, можете ли вы утверждать, что у вас много друзей?

— Много? Пожалуй, нет.

— Но кое-кто все-таки есть?

— Ну разумеется. Взять хотя бы сегодняшний день. Утром ко мне на кофе зашли человек восемь — девять. Среди них, кстати, писательница Розмари Крабб.

— Похоже, это всего лишь приятельницы и хорошие знакомые. А как насчет настоящих друзей?

Я имею в виду людей, которым вы могли бы стопроцентно доверять.

— Ну, есть, пожалуй, миссис Йейтс. Может быть, она…

— А, Стефани. Понятно.

Это еще что? Похоже, его больше интересую я, чем мое наведение чистоты. Может быть, я его недооценила. Неожиданно он снова переходит на заранее оговоренную тему разговора:

— Предположим, например, что я или кто-то другой скажет вам, что отстиранные вами вещи не являются образцом чистоты, и добавит, что есть люди, у которых это получается гораздо лучше. Предположим также, что кто-то намекнет вам, что существует усовершенствованная технология повышения качества чистоты выстиранных предметов одежды, но технология эта хранится в строжайшей тайне.

— Я бы сказала, что мне было бы очень любопытно ознакомиться с этой так называемой усовершенствованной технологией.

— У вас очень позитивное отношение к предмету, Марсия. Это обнадеживает.

— Убей его, Марсия, убей его! — Мукор уже не советует, а требует. — Скорее, постарайся заманить его в кухню, туда, где лежат ножи. Я все знаю: он действительно доктор, и он думает, что ты безумна. Если ты выпустишь его, он вернется с санитарами и смирительной рубашкой. Займись им, пока он не занялся тобой.

Не обращая внимания на заклинания Мукора, я запускаю руку в коробку, стоящую у стиральной машины, и достаю пригоршню порошка. Спокойный, белоснежный и неподвижный, он лежит у меня на ладони; его гигантские моющие силы, его способность создавать хлопья пены до поры до времени спят. Частица великой силы лежит на моей ладони. Я протягиваю руку своему собеседнику. Я хочу, чтобы он прикоснулся к этим скрытным белоснежным хлопьям, но его руки заняты: он все еще держит мои трусики и не знает, куда положить их. Мой приветственный жест остается без ответа. Я собиралась показать этому человеку в костюме то, о чем он понятия не имеет. Я хочу, чтобы он познал вкус силы, силы, способной растворять грязь, отдирать ее от ткани, от кафеля, от любых других поверхностей. Эта сила, заключенная в десятках и сотнях самых разных моющих и чистящих средств, выступает нашим главным союзником в борьбе за гигиену дома: она убивает микробы — все, известные и неизвестные науке, — уничтожает бактерии, нанося удар за ударом, укус за укусом. Питаемая водой, эта сила сражается с грязью как опьяненный боем индийский матрос. Единственный язык, которому внемлют порошки и жидкие моющие средства, — это язык силы и насилия. Вместе — я и мыло, я и порошок — мы победим!

Я приступаю к повествованию:

— В борьбе за чистоту…

Меня тотчас же перебивают:

— Борьба за чистоту? Скажите, Марсия, вы можете объяснить, в чем значение вашей борьбы за чистоту?

Я так раздражена его бестактными, заданными не вовремя и не к месту вопросами, что готова швырнуть порошок ему в лицо. Не без труда мне удается совладать с эмоциями.

— Ну, хотя бы в том… просто потому, что… я думаю… вот взять хотя бы пыль. Нет, давайте начнем издалека — с мысли. Вы знаете, какова мельчайшая единица мысли? Я — нет, но наверняка эта частичка очень мала. Вряд ли мы способны постичь, из каких крохотных кирпичиков выстроены наши мысли. А когда мы думаем, они парят вокруг, плавают, как… как…

— Как споры, — подсказывает Мукор.

— …как споры. Оставленные без внимания, они притягиваются к грязи, частички грязи слипаются с мыслями, скапливаясь там, где их редко чистят. Потом они начинают гнить и разлагаться. Продуктом разложения человеческих мыслей является зло. Гниение разума рождает чудовищ. Я не слишком далеко отошла от темы вопроса?

— Нет-нет, ваши рассуждения весьма интересны. Продолжайте, пожалуйста.

Я набираю в грудь побольше воздуха, но тут что — то заставляет меня откашляться и подождать с рассуждениями. Во мне вновь начинают шевелиться неясные подозрения. Дело в том, что я замечаю на галстуке представителя Института Белизны то, чего там быть ну никак не должно, — грязное пятно.

— Кстати, а вы знаете, что у вас галстук грязный?

Не придавая моим словам особого значения, он бросает небрежный взгляд на галстук и замечает:

— Неужели? Действительно! А вы, однако, очень наблюдательны.

— Его нельзя стирать в машине. Надеюсь, это вам известно?

— Конечно. Он побледнеет, а то и полиняет. С другой стороны, в отношении галстука я не стал бы полагаться и на химчистку.

Я несколько успокаиваюсь. По крайней мере, азбучные истины ему известны. Может быть, он и вправду из Института?

Еще более глубокий вдох, и:

— С точки зрения ментальной гигиены, произвольные объединения списанных за ненадобностью мыслей могут представлять собой серьезную опасность. В нормальном, правильно функционирующем человеческом мозге имеются миллиарды клеток. Необходимо сопоставимое количество — миллиарды — частичек пыли, чтобы их совокупная мощь смогла приблизиться к порядку сил человеческого мозга. Но люди даже не представляют себе, с какой легкостью в неподметенном углу комнаты накапливаются миллиарды пылинок. Они громоздятся друг на друга, впитывая, сгребая под себя мертвые мысли. Эти рожденные в темноте и грязи мыслительные аппараты выходят с нами на связь, вмешиваются в работу нашего мозга. Их послания — первый знак беды. Слава Богу, я здорова, и мой дом в достаточной мере чист.

— Значит, вы бываете счастливы, когда осознаете, что ваш дом должным образом приведен в порядок и вычищен?

К чему же он клонит? Он уже спрашивал меня о чем-то похожем. Я убираю мусор. Я выношу его из своего дома. И я довольна. Что еще здесь можно придумать? Это как если бы врач спрашивал у сиделки или у фельдшера: «Скажите, вам нравится ваша работа? Я имею в виду — ухаживать за пациентами, лечить их? Может быть, вы хотели бы сначала немного помучить их?» А не хочет ли Доктор Роговые Очки — предположим, его на самом деле так зовут, — чтобы я поиздевалась над грязью?

— А что еще вы прикажете мне делать с неубранным домом?

Мой гость едва заметно улыбается. Он, понимаете ли, находит это забавным. А я, черт побери, — нет!

— Насколько я понимаю, наши позиции близки, а пути к цели где-то пересекаются, — говорит он, подперев большим пальцем подбородок. — Надеюсь, не ошибусь, если предположу, что вы предположили, что я пришел к вам, чтобы проверить, как работает стиральная машина?

Машина урчит и вздрагивает у меня под рукой. Да что он тут мне лепит! Какая стиральная машина? Он явился, чтобы проверить, как поживает Мукор.

Мукор оживляется.

— Посуди сама, — шипит он мне, — если бы он не был врачом, у него не было бы белого халата. Белый халат у него есть, а значит, он — врач. Вот увидишь, он упрячет тебя в психушку. Тогда поймешь, что зря упрямилась, да будет поздно. Придется узнать, каков дурдом изнутри. Там палаты — как камеры в тюрьме!

Мукор прекрасно знает, как выглядят изнутри тюремные камеры и палаты в богадельнях. Ему ничего не стоит нарисовать мне мрачную панораму предшественника нынешнего Института Белизны, мыловарни девятнадцатого века. Мыловарня, или «Савонерия Храма Гильдии Бальнеотерапии», несмотря на свое французское название, располагается у подножия курганов мусора и шлака — там, где сейчас находится район Кингс-Кросс. В те времена прямо за нею рос лес, и немалая часть рабочих, занятых на производстве мыла, была нанята в близлежащих деревнях. Деревенских подряжали таскать тачки с подходящим мусором с рукотворных холмов к самой мыловарне. Другой компонент мыла — речной ил — привозили с Регентского канала черпальщики. Незадолго до этого из кожи умерших безумцев научились извлекать особый вид сырья. Вообще в те времена человечество сделало большой шаг вперед по пути совершенствования классификации отходов, грязи и мусора. Сэр Фрэнсис Гальтон публиковал свои работы на тему отпечатков, оставляемых пальцами, публика зачитывалась «Семью видами табачного пепла» Холмса.

«Грязь и Мерзость — искупимы» — гласит железная вывеска над широко распахнутыми воротами мыловарни. Под этими словами постоянно снуют туда-сюда люди: рабочие, инженеры по сливным сооружениям, грузчики, землекопы, истопники и девушки-поденщицы. Бывают здесь и почетные посетители. Разумеется, это заведение посещал сэр Фрэнсис Гальтон, как и его еще более знаменитый дядя — Чарльз Дарвин. Бывала здесь и миссис Битон. Сегодня организована экскурсия для Чарльза Диккенса, и если Диккенс напишет благоприятную статью о работе мыловарни, то, глядишь, сюда заглянет и сам принц-консорт. Группу гостей во главе с Диккенсом сначала препровождают в кабинет управляющего. Управляющий назойливо предлагает всем чаю. Он то и дело называет себя в третьем лице по имени, лелея надежду найти его в одной из статей господина Диккенса. Жутко рассерженный Диккенс делает в уме пометку: «Забыть имя управляющего» — и в самом деле забывает его. После сопения над чертежами и схемой производства, а также непременного просмотра образцов сырья и продукции всю компанию ведут на смотровую галерею. Для этого приходится снова выйти на улицу, потому что на смотровую галерею можно попасть только по лестнице, пристроенной к стене огромного, похожего на амбар сооружения, в котором размещаются основные варочные котлы. Заместитель управляющего, сопровождающий посетителей, куда более мил и менее назойлив, чем его начальник. Этот человек — настоящий знаток своего дела, искренне восхищающийся своей работой. Он подает руку самой хорошенькой девушке и ведет ее вверх по лестнице. Подъем сопровождается натянутыми шутками и натужным хихиканьем. Ожидание щекочет гостям нервы; какие ужасы им предстоит увидеть там, внутри?

Внутри здания их головы оказываются примерно на одном уровне с потолочными балками. Здесь такой шум, что можно сойти с ума. Лязгают цепи и звенят подвешенные на них бадьи, поднимаемые из колодцев. Скрипят и воют механизмы, вращающие огромные подобия деревянных ложек, перемешивающих жижу в чанах. Булькает сливаемый через отверстия у самого дна чанов отстой. А из-за стен главного цеха ровным фоном доносится гул человеческих голосов, грохот захлопываемых дверей, лязг запираемых замков и засовов. Здесь, на смотровой галерее мыловарни, мы оказываемся свидетелями начала Великой Реинкарнации Грязи. Пионеры своего дела, мыловары стремятся запереть ее в мешках, котлах и канализационных отстойниках. Провожатому приходится складывать ладони рупором, чтобы гости могли расслышать его слова. Пока он говорит, одна из гигантских ложек поднимается из чана почти на уровень галереи — к самым лицам перепуганных посетителей. На нижний, широкий, конец ложки-лопаты намоталась грязная, засаленная женская сорочка.

Ложка вновь опускается в центральный чан. Обслуживающий персонал возобновляет эксперименты: в чан бьет струя воды, затем через нее подается электрическое напряжение. Рабочие-мужчины заняты у чанов и электрических батарей. Женщины — сильные, с мощными мускулами прачки — держатся подальше от опасной зоны. Их дело — нарезка крупных кусков мыла. Заместитель управляющего все более симпатичен Диккенсу. Впрочем, тот подливает в это отношение к себе ложку дегтя: слишком откровенна его лесть писателю. Еще бы — молодой человек клянется и божится, что на верный путь к его нынешнему положению его направили прочитанные в юности «Большие надежды». Особенно — сцена с мисс Хэвишэм и грязная обжираловка на свадьбе.

— Я вам говорю: я знаю самые важные куски наизусть. Хотите — могу хоть сейчас вам их прочитать.

Заместителю управляющего приходится кричать. Но он читает наизусть строки Диккенса:

— «…Был большим и, осмелюсь сказать, некогда достаточно красивым. Но сейчас все, что в нем находилось, было покрыто слоем пыли и сажи и грозило развалиться на куски. Более всего обращал на себя внимание длинный стол, покрытый скатертью. Можно было подумать, что здесь как раз собирались устроить пир, когда — неожиданно — часы и сам дом встали. В центре стола возвышалась большая многоступенчатая ваза-украшение; она настолько заросла паутиной, что установить ее истинную форму не представлялось возможным. Заглянув в дыру, в которой светилась желтоватая сердцевина паутины, я увидел множество пауков на длинных тонких лапках, которые то вбегали в свое жилище, то выбегали из него с таким видом, словно каждый из них исполнял дело огромной общественной значимости…».

Заместитель управляющего готов продолжать цитировать Диккенса, но его обрывает поднявшийся на галерею управляющий.

— Ужин дьявола! — острит управляющий, показывая пальцем на огромные ложки, крутящиеся в чанах.

Никто не смеется; управляющий направляется к Диккенсу, чтобы дорассказать ему все о своей жене и о целом выводке очаровательных детишек.

Диккенс теряет всякий интерес к этому разговору. Он молча смотрит сверху на перемешиваемые в жиже тени; они для него — образы болезней, нищеты, преступлений. Сейчас он заканчивает работу над «Эдвином Друдом». Управляющий появился в цехе, поскольку его присутствие необходимо при демонстрации новейшей технологии извлечения нечистот. По его сигналу две прачки открывают тяжелые деревянные двери в торце цеха. За дверьми зрители видят небольшое помещение, хорошо освещенное газовыми лампами. В центре комнаты — кожаное кресло. К нему ремнями пристегнут безумец. Управляющий хлопает в ладоши, и на несчастного сумасшедшего со всех сторон обрушиваются струи воды. Привязанный корчится от ужаса — и вода уносит его свежие нечистоты и мочу в маленький экспериментальный чан. Здесь вода будет выпарена, и в результате мы получим дистиллированную эссенцию смеси безумия со страхом.

Безумец, закрыв глаза, судорожно мотает головой, безуспешно пытаясь увернуться от ледяных струй. За его головой на обитой кожей спинке кресла можно разглядеть какое-то темное пятно. Кресло не в первый раз используется для подобных экспериментов, и кожа обивки успела кое-где подпортиться. Темная тень на подголовнике — не что иное, как выбросившая экзоспоры колония обычного домового грибка, плесени, Мукора. Мукор передает мрачные мысли известному писателю, стоящему на галерее. Он несомненно вознамерился внушить Диккенсу, что главная партия в финале «Эдвина Друда» должна быть отведена плесневому грибку. Кто знает, может быть, замысел Мукора воплотим в жизнь. Разум писателя уже дрогнул под таким натиском.

Управляющий вновь хлопает в ладоши. Две прачки снова упираются в тяжелые двери. У той, что слева — ее зовут Нелли, — есть муж по имени Валентин. Валентин не работает на мыловарне, он устроился в порту в одной из лавок, торгующих корабельными свечами. Пока Диккенс (и Мукор) работают над финалом «Эдвина Друда», Нелли думает о том, что они с Валентином будут делать по окончании рабочего дня. Они сядут на пригородный поезд, отправляющийся в Денмарк Хилл, и съездят, как всегда по пятницам, на каток «Лава». Там как раз появились новые коньки с резиновыми тормозными накладками, позволяющими без труда менять направление движения (деревянных) роликов. Нелли к тому же нравится кокетничать с юношей, помогающим ей надеть и зашнуровать ботинки роликовых коньков. Сейчас она целиком поглощена мыслями о вечерних развлечениях, которые предстоят ей с ее Валентином после работы.

— Всё кругом безумцы, всё — безумие, — говорит мне Мукор. — Движимые благими намерениями при отсутствии глубоких размышлений, люди, работавшие на мыловарне, по-своему, каким-то полупорочным путем шли к созданию того, что, как им казалось, должно было стать стиральной машиной. Как же безнадежно они ошибались. В этих немытых чанах зло только ферментировалось и крепчало. Реальный прототип, давший толчок к созданию подобия современных стиральных машин, был построен на совсем иных технологических и механических принципах. И все же, все же это заведение с его кошмарными механизмами и приспособлениями тоже является предшественником — предшественником столь любимого тобою Института Белизны. А теперь признайся: когда ты вспоминаешь об этой белой жестянке, которая гудит и булькает в углу твоей ванной, можешь ли ты, положа руку на сердце, признать, что она полностью заслуживает гордого звания «стиральной машины»? Я полагаю, что нет. А вот ты сама — другое дело. Ты и только ты — настоящая машина, предназначенная для наведения чистоты в этом доме. Ты — механическая жена. Дарвин, Диккенс, Битон — если эти деятели викторианской эпохи и изобрели что-либо стоящее, то данное изобретение — это ты.

Подвергаемая пытке грязь — не самое приятное зрелище. От вида того, что творится вокруг, а также от вони одной из экскурсанток становится плохо. Ее тошнит и выворачивает наизнанку. Попутно рвотная масса заливает ее платье. Шелковое.

— А как вы выводите рвотные пятна с шелка?

Да, вздумай я зарезать Роговые Очки кухонным ножом, было бы нелегко застать его врасплох. Даже сейчас, явно не ожидавший такого коварного хода с моей стороны, он лишь выдерживает эффектную паузу и с грацией пантеры наносит ответный удар:

— По правде говоря — не знаю. Но ведь мой галстук не из шелка, да и пятно — не от рвоты.

Он снимает очки, складывает дужки и убирает очки в футлярчик, который кладет в карман.

— По-моему, мой визит прошел не без пользы, — замечает он. — Не будете ли вы так любезны проводить меня к выходу?

Я неохотно веду его вниз по лестнице. Честно говоря, я не ожидала, что он решит уйти так быстро и внезапно. Я удивлена и полна подозрений.

— А на кухню не зайдете? Попили бы чайку, а тем временем наставили бы меня на путь истинный в отношении кое-каких кухонных дел.

Вообще-то я имела в виду в первую очередь пятна на кухонных полотенцах, а кроме того, хотела обсудить проблему соотношения грязи и зла и заодно поинтересоваться документами Роговых Очков, подтверждающими его принадлежность к Институту Белизны.

Но он поспешно направляется к двери.

Мукор в последний раз пытается переубедить меня.

— Не упусти его, Марсия, — шипит он у меня под ногами, — Не дай ему уйти! Если он уйдет отсюда живым, не миновать тебе смирительной рубашки.

— Я еще зайду. Наверное — достаточно скоро, — говорит мне Доктор Роговые Очки. — До свидания, Марсия.

— До свидания, Доктор Роговые Очки! — кричу я ему вслед.

Он задумчиво улыбается.

— Главное, что «доктор», — кивает он и исчезает.

Мукор понимает, что долго побыть наедине друг с другом нам не удастся.

 

Глава 12

Ну почему я не мочалка для мытья кастрюль? Или не комочек пригоревшей пищи, который я сейчас отдираю этой самой мочалкой? Мне следовало появиться на свет проволочной мочалкой — или не рождаться совсем. Слишком четко и однозначно мое предназначение в этом мире. Но в мире есть только одна «Марсия», и шансы на то, чтобы мое существование было именно таким, как у этой «Марсии», ничтожно малы, особенно, когда я стою над раковиной и рассматриваю целую батарею разнокалиберных мочалок для посуды, вполне возможно — только и ждущих случая примерить на себе мою личностную идентификацию. Разумеется, будь я мочалкой — я была бы лишена разума и самосознания. Это было бы совершенно неуместно. Я бы просто бессознательно существовала, как не осознающая сама себя мочалка для посуды. Представить только: быть этим трудолюбивым, химически обработанным мотком проволоки!

В качестве эксперимента я объявляю на всю пустую кухню: «Я — проволочная мочалка для посуды!»

За моей спиной слышен какой-то шорох. Это один из тех звуков, которые заставляют услышавшего его человека покрыться холодным потом. Сразу представляется, например, крыса, добравшаяся до мяса в кладовой, а то и что-нибудь похуже. Секунду спустя осознаешь, что это — всего лишь неудачно скомканный лист оберточной бумаги, лежавший себе на столе весь день и почему-то выбравший именно данный момент для того, чтобы распрямить особо неудобно вывернутые углы и привести свое положение в большее согласие с силами гравитации. Я оборачиваюсь: там, где, по моим расчетам, мне должен был попасться на глаза бумажный комок, я обнаруживаю себя, пристально всматривающуюся в чье-то знакомое улыбающееся лицо.

— Ты — мочалка для посуды, и ты — грязь на дне кастрюли. Или, как говорят индусы, «ты — стрелок и лук. Ты тот, кто стреляет, и тот, в кого стреляют. А потому, Арджуна, натяни свой лук и ничего не бойся!». Интересно услышать от тебя цитаты из Бхагават-Гиты. Честно признаюсь, ты меня удивила, Марсия.

— Тейяр, это вы? Очень хорошо: значит, пора пить чай.

Он улыбается мне и кивает. Я от смущения тараторю без умолку:

— Ой, какая же я дура — представлять себя мочалкой, да еще и говорить сама с собой! Я и не заметила, что вы уже пришли. Почему-то мне казалось, что вы еще должны были оставаться там, в Гоби. Как идут раскопки — успешно? Не поможете мне накрыть стол для чая?

— Не нужно смущаться, Марсия. Нет ничего постыдного ни в том, что ты делаешь, ни в том, о чем думаешь. Моток проволоки для чистки сковородок — чем не повод для размышлений? Профессиональные философы часто черпают примеры для своих высоких доктрин из мира земного, знакомого и доступного…

Тейяр останавливается на полуфразе, задумавшись о чем-то. Естественно, он и пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне с чашками.

— Они говорят, что поступают так, чтобы сделать свои идеи более легкими для понимания, но иногда я задаюсь вопросом, не делают ли они это для того, чтобы самое привычное и знакомое показалось нам чужим и неведомым. Да, кстати, экспедиция закончилась провалом. Начались ураганы, и все завалило песком. Но даже до того, как бури вновь закопали все, что было нами отрыто, плесень уже успела попортить нам нервы и находки. Как же нам тебя там не хватало! Монголы — народ, достойный всяческого уважения, но, как ты и сама знаешь, за ними не тянется слава больших любителей мытья и купаний. Признаюсь, что я расценивал приготовленный посреди Гоби чай с лепешками не как благодать, а как еще одно суровое испытание, если не как знак кары Божьей. Посуди сама: лето, летом верблюды как раз линяют и становятся очень раздражительными из-за мучающих их язв, нарывов и кожных паразитов. Костер уже разведен, и второй погонщик сует в огонь очередной кусок кизяка. Когда сухой навоз наконец разгорается, погонщик вновь принимается за тесто для лепешек. Никакого мытья рук — ибо погонщик твердо убежден в том, что огонь очищает и дезинфицирует все на свете. Тем временем первый погонщик врачует потертости от поклажи на шкурах верблюдов. Вот он подходит к костру, сует руку в масло и снова уходит к своим пациентам, чтобы смазать их открытые вспухшие язвы. Руки он, разумеется, тоже не моет. Он возвращается, когда лепешки уже готовы (руки так и не вымыты), и вместе со вторым погонщиком они размазывают по ним масло прямо пальцами. Можешь себе представить, насколько более приятен мне чай в обычных — таких английских — условиях. Наверное, излишне будет упоминать о том, что к моменту наступления сезона Больших Ветров почти половина экспедиции уже слегла с острыми кишечными инфекциями.

Я уже все собрала и готова отнести поднос в гостиную. Тейяр следует за мной по пятам, не умолкая ни на секунду.

— Когда подули Большие Ветры, нам не хватило сил сопротивляться песку, засыпавшему раскопы. Мне было больно и обидно. Не побоюсь тебе в этом признаться, но я плакал. Но пока я стоял на краю почти засыпанной траншеи, оплакивая свою работу, на меня вдруг снизошел мир и покой. Что я делаю здесь, в Гоби, под хлещущими ударами кнута песчаной бури? Как я мог дерзнуть и понадеяться, что здесь, в этой восточной пустыне, я обрету Великую Истину? Не было ли это просто бегством? Вот только от кого? Новалис писал: «Куда же мы идем на самом деле? Домой, всегда домой!» Вот я и вернулся. Так что, как видишь, наука — это еще не все. Нужно духовное подвижничество. Стоя посреди бушующей пустыни и слушая торжествующее шипение Мукора в завываниях ветра, я вспомнил слова Блейка:

Атомы Демокрита И Ньютоновы частицы света -

Это песок на берегу Красного моря,

Где шатры Израиля сверкают так ярко.

— Ты знакома с Блейком?

— А как же. Привет, Уильям.

Блейк выразительно кивает головой, подтверждая, что мы действительно хорошо знакомы. Рядом с ним на диване развалились Леонардо и Диккенс. А два кресла у окна заняли мистер Чарльз Дарвин и его талантливый племянник сэр Фрэнсис Гальтон. (Вот так сюрприз! Нужно будет принести еще чашек.) Де Хох постарался расположиться насколько возможно подальше от Блейка. Не найдя подходящего сидячего места, Тейяр усаживается по-турецки прямо на пол посреди гостиной.

Мне приходится представить тех гостей, кто еще не знаком друг с другом. Мне немножко неловко за Тейяра, который изумленно рассматривает Блейка, Леонардо и Диккенса, как какие-то заморские диковины. Остается признать, что делает он это открыто и честно, не скрывая своего удивления.

— По молодости человек думает, что если его при жизни назовут гением, то он окажется на вершине возможного жизненного пути. Здесь же, в твоей гостиной, Марсия, я убедился в том, что я нахожусь лишь у подножия вершины. Я — относительное «никто» в пантеоне гениальности. Мой разум значительно ближе к твоему, чем к их рассудку. Нам с тобой остается только надеяться на то, что они будут говорить помедленнее, чтобы дать нам возможность уследить за ходом их мыслей. Да, не самое приятное впечатление — ощущать себя третьесортным гением.

Я сочувственно улыбаюсь.

— Ну что ж, все познакомились. Полагаю, нам понадобится еще один чайник, и, пожалуй, нужно принести еще печенья. Никто не хочет сходить со мной в кухню и помочь мне?

Гости беспокойно переглядываются. Все они — гении, но никто из них не знает, как заваривается чай! Так что на кухню мне приходится идти одной. Вернувшись, я застаю Дарвина за внимательным изучением одного из печений, на кромке которого он заметил крохотное пятнышко плесени.

— Дорогая, на твоем печенье появилась очаровательная криптограмма грибка. Последний раз я видел точно такую же плесень на своем сухаре, когда мы стояли на якоре у Огненной Земли. Как же своеобразны отношения грибка и мучных изделий, на которых ему доводится расти в самых разных частях света!

Он уверяет меня, что такое печенье можно есть абсолютно спокойно, но я расцениваю плесень как нечто иное: для меня она — концентрированное выражение слов и мыслей Мукора. Тем временем Диккенс рассказывает Дарвину о том, как на него недавно снизошло вдохновение, позволившее ему удачно завершить «Эдвина Друда».

— Надеюсь, вы не собираетесь описывать нас в своем произведении? — кокетливо восклицает Гальтон.

Нет, он не собирается.

Вот что он нам рассказывает.

— …Не желаете ли сыграть с нами в карты?

Трэпман обращается к узнику подчеркнуто вежливо и даже излишне церемонно.

Некер, видя, что заключенный молчит, смеется и обращается к коллеге-тюремщику:

— Сдавайте на двоих, мистер Трэпман. А этому парню наш губернатор скоро вышлет деловой костюмчик.

— Деловой костюм, говорите, мистер Некер?

— Да, один на все случаи жизни, мистер Трэпман.

— Деревянный ящик, я полагаю, мистер Некер?

— Именно так, мистер Трэпман. А впридачу — изящный пеньковый галстук.

(Следует учесть, что избыток злобного отношения к заключенному со стороны Некера полностью компенсирует некоторую избыточную доброжелательность со стороны Трэпмана.)

— Сдавайте карты, мистер Трэпман, и оставьте заключенного в покое.

Джон Джаспер — а это именно он — не обращает на своих тюремщиков никакого внимания. Верно подмечено, что человек, который знает, что на следующее утро его повесят, великолепно концентрирует свое внимание. Джаспер не слышит, как шлепаются карты на стол; все его чувства сосредоточены на черством, заплесневелом ломте хлеба, зажатом у него в руке. Смотрите же, на что он глядит и как он глядит! Кольцо плесени расползлось по большей части поверхности куска. Человек, настроенный более оптимистично, сравнил бы этот круг со сказочным кругом фей, затерявшимся в глухих лесах, но положение, в котором оказался Джаспер, приводит к фантазиям, далеким от добрых сказок.

Глядя на это кольцо, не увидит ли он в нем свою петлю, плетение веревки, сложный узор скользящего — и вот уже затягивающегося узла? Шелест узла смерти не напомнит ли ему, как он едва не затянул оказавшийся у него в руках узел счастья, встретив прелестную юную сироту, мисс Розу Бадд, на тонкий пальчик которой он уже мысленно примерял обручальное колечко? Непрошеные, приходят сами собой другие воспоминания. Сервировочное кольцо для салфетки имеет ту же форму, что и обручальное, но их значения абсолютно различны. Салфеточное кольцо покатилось по столу, когда он, Джаспер, набросился на молодого Эдвина Друда, чтобы усыпить хлороформом его — собственного подопечного и, как он полагал, жениха той самой мисс Бадд. Какие странные, фантастические кольца. Ну разве может обручальное кольцо превратиться в кольцо для салфетки, а то, в свою очередь, предстать в виде веревочной петли? Все объясняется очень просто: такие превращения — самые заурядные события в мире тысяч ложных рассветов опиумного притона. В один из таких притонов Лаймхауса, хозяином которого был Джек — Китаец, Джаспер и спрятал под замок молодого Эдвина. Психически неуравновешенный хормейстер пичкает Эдвина опиумом и добивается, чтобы тот пел, как канарейка в клетке. В притоне сумрачно, медные опиумные трубки окислились и потускнели. Единственное, что горит и сверкает в этом мире теней, — это глаза мистера Джона Джаспера. Гипноз и наркотики быстро подавляют волю Эдвина, надежно, словно юношу опустили в колдовской колодец. Несчастному Друду предстоит отказаться от мисс Бадд, а заодно и много от чего еще.

Джаспер видит, как кольца дыма поднимаются над трубками курильщиков опия. (Эти кольца — желтовато-коричневого цвета, цвета слоновой кости, долго лежавшей в тени.) Ему ли не знать, где и как заканчивается такое кольцо? Курильщик опия видит, но не помнит. Кольца темнеют. Из уст мисс Бадд Джаспер узнает, что все его труды были напрасны. Более того, у Принцессы Курильщицы — хозяйки соседнего притона — возникают подозрения в связи с какой-то шумной возней в заведении ее конкурента, Джека-Китайца. От Друда нужно избавляться — и немедленно. Шарф Джаспера охватывает кольцом его шею. Петля затягивается. Все происходит быстро, но остается мертвое тело, которое нужно куда-то спрятать.

А кольца дыма все кружатся и кружатся. Джаспера осеняет: нужно перетащить труп на задворки мыловарни и сбросить его в одну из ям с негашеной известью. Какая-то шальная рослая прачка, спешащая на поезд, случайно замечает двоих мужчин с большими мешками, негромко говорящих о чем-то между ямами с известью. До того, что именно эти двое со своими мешками говорят в вечерних сумерках у ям с известью, прачке нет никакого дела; она спешит на пригородный поезд и идет к станции не сворачивая. Другое дело — один из говорящих: Джаспера (а это именно он) этот разговор погружает в пучину дикого страха. Ну надо же было такому случиться, что его старый знакомый, Дардлз, выбрал именно этот вечер, чтобы приволочь на продажу в мыловарню здоровенный мешок с могильным прахом с Клойстерхэмского кладбища. (Читатель, это вовсе не вымысел. Столь дикий бизнес на прахе умерших открыто поддерживается многими филантропами и подобными им людьми — во имя науки, прогресса, из соображений гигиены и еще Бог знает чего.) Наконец Дардлз куда-то отваливает, и Джаспер швыряет свой мешок в яму. На месте погружения мешка в извести образуется воронка, которая мгновенно закручивается спиралевидным вихрем (направление — против часовой стрелки). Кстати, этого Джаспер мог и не заметить.

Именно это движение случайно порожденного водоворота следовало вспомнить Джасперу, мысленно сравнить его с ощущением, возникшим у него неделей позже, когда он ворвался в кружок «гениев», собравшихся, чтобы почитать вместе трагедию в компании с помощником адвоката, мистером Баззардом. Это сравнение было бы вполне оправданно, такие сопоставления всегда имеют право на существование там, где имеет место движение большого количества чего-либо, будь то воды или гениальности. В этот самый миг закручивания вихря, когда Джаспер узнает в Баззарде своего таинственного соглядатая из Клойстерхэма, сам Баззард встает, указывает на него пальцем и, обращаясь к кружку «гениев», восклицает: «Вот он, господа, убийца Эдвина Друда!» Начинается охота: сначала в Лондоне, затем в Клойстерхэме. Огненный круг — пылающие линзы телескопа мистера Тартара — обрушивается на прячущегося Джаспера в кафедральном соборе Клойстерхэма, как карающее око Божье, и этот круг действительно дает сигнал к задержанию человекоубийцы — хормейстера из Клойстерхэма.

Круг, линза, петля, проход в другой мир. Он бы и рад уйти от этих навязчивых образов, но сам разум его загнан в центр какого-то кольца и не может вырваться за его границу. Словно гипнотический взгляд Джаспера обернулся внутрь него и подавил волю в его собственной душе. Все по кругу, по кругу. Из глубин памяти всплывают образы нищеты, преступления и болезней. Они, как пузыри, образуют медленно кипящую пену. Нет конца этим мыслям, нет от них спасения. Какой же силой обладает это волшебное кольцо, вызывающее их. Но — стоп! Это же всего-навсего кольцо плесени на куске черствого хлеба, который жует человек, приговоренный к смерти, на рассвете своего последнего дня, которому уже не суждено стать вечером.

Диккенс рассказывает все это, не переводя дыхания. Его повествование захватывает всех нас. Закончив говорить, он устало опускается на диван, выжидательно приподняв брови.

— Весьма недурно, Чарли!

— Какие мрачные тени — и сколько света!

Слышны еще несколько одобрительных реплик, но больше гостям сказать нечего. Все деловито принимаются за чай и печенье. Дарвин внимательно рассматривает благородный профиль Леонардо. Почувствовав на себе его изучающий взгляд, Леонардо пристально смотрит на Дарвина в ответ и молча приглашает того начать разговор. Наконец Дарвин сдается и заговаривает:

— Как вам лепешки?

— Очень недурны, — отвечает Леонардо и, вновь задумавшись о чем-то своем, продолжает тщательно пережевывать одну из них.

Опять повисает тишина. Я прихожу к выводу, что занимать гостей придется мне.

— Наша встреча чем-то напомнила мне сегодняшнее утро. Здесь, в этой гостиной у меня собрались подруги на традиционную чашку утреннего кофе. И хотя сейчас уже далеко не утро…

— Скажи уж прямо: почти вечер, — перебивает меня Блейк.

(Я замечаю, что он вообще переживает за меня, волнуется, не зная, как все обернется, когда придет с работы мой муж.)

— …хотя уже почти вечер, мы вполне можем позволить себе перенести утренний кофе на этот час.

— А что это такое — утренний кофе? — интересуется Де Хох.

— Ну, это… просто приходят в гости несколько друзей, сидят, болтают о том о сем. А хозяйка угощает их чаем или кофе. Сегодня хозяйка — я.

— Causerie, светская непринужденная беседа, — понимающе кивает Диккенс.

— Симпозиум, — предлагает свой вариант Леонардо.

— А о чем, по-вашему, мы должны говорить? — уточняет Тейяр, явно не уверенный в том, что сможет поддержать разговор на любую тему в столь блистательном обществе.

— Ну, это как получится. Иногда мы говорим о наших домах, машинах, о детях, наконец…

— У нас нет детей, — бурчат некоторые из присутствующих гениев.

Я продолжаю перечисление:

— Но чаще всего мы с подругами говорим о литературе и религиозных проблемах, о спектаклях, которые успели посмотреть, беседуем мы и на общественно важные темы, например о политике или о мужском сексизме. Эта тема просто выводит нас из себя. Я полагаю, что в такой компании, какая собралась у нас сейчас, мы должны затеять что-то вроде диспута на тему «Ответственность художника перед обществом» или, например, «Две культуры» — это я про то, совместимы ли наука и искусство.

Я торжествующе обвожу взглядом гостиную.

— Прошу прощения, но это же так скучно, — заявляет Де Хох.

Похоже, он выражает общее мнение.

— Уважаемая леди, признаюсь, у меня никогда не было достаточно свободного времени, чтобы поразмыслить над этими темами, несмотря на то, что они несомненно достойны всяческого осмысления.

Сообщив мне эту новость, Дарвин отрезает себе кекса, тщательно выбрав кусок с пятнышком плесени, и погружается в негромкий разговор с самим собой (или с колонией грибка на румяной корочке кекса).

Я умоляюще смотрю на Диккенса. Он выпрямляет спину, отрывая ее от диванного валика, прокашливается — и изливает на нас поток красноречия:

— Уважаемые господа, дорогие друзья, почтенная хозяйка, особенно — хозяйка, которая бросила нам вызов, предложив обратить наши умы к проблеме взаимодействия Художника и Общества; отвечая на ваш призыв — а я имею честь считать себя одним из тех, кому был адресован этот призыв, — я признаюсь, что не могу не испытывать робости перед величием и необъятностью этой серьезнейшей проблемы. Какая звучная тема для дискуссии! Художник! Его Общество! Его Ответственность! Пустые, холодные фразы! Голые абстракции. Художнику не требуется ни есть, ни чесать, где чешется. Он не будет, страдая бессонницей, ворочаться в постели, страдая от того, что не помнит, выпустил ли погулять кошку, и страшась того, что именно сейчас, под покровом ночи, эта самая кошка, измучившись от невозможности дольше сдерживать свою нужду, виновато озираясь, оскверняет пол в углу кухни. Но есть один художник, которому до всего этого есть дело! И этот художник — среди нас.- (Указующий жест в сторону Де Хоха.) — Человек из плоти и крови, не имеющий ничего общего с холодной абстракцией, он сумел познать как радости светлого, детского восприятия мира, так и горечь его понимания в зрелом возрасте. Он — мальчик и муж в одном лице, как все мы.

Диккенс делает паузу и обводит взглядом всех присутствующих; затем он подытоживает свою речь:

— Но что есть художник, или — в более общих категориях — творец, гений, — что он представляет из себя без женщины, которая заботится о нем? Эта женщина — его жена, кухарка, экономка, может быть — его рано лишившаяся матери дочь (печальна ее участь!), — она радуется и плачет вместе с гением. Но не только горечь и радости судьбы делит она с ним. Нет, она еще самолично стирает его рубашки, выметает отвергнутые гением плоды его творчества — неудачные чертежи, скучные скетчи, сломанные карандаши. Она — верная служанка гения! Но это сказано обо всех них. А теперь я позволю себе уточнить: одна из этих благословенных женщин сегодня с нами. Это Марсия, да хранит ее Бог!

Слышится глухой звон чокающихся чайных чашек.

— Ваш муж — наверняка необыкновенный человек.

Вопрос, заданный Гальтоном (а это именно вопрос, я уверена) застает меня врасплох.

— Филипп? Да нет, он самый обыкновенный.

— Нет-нет. Я уверен, что он особенный, и у нас еще будет возможность убедиться в этом прямо сегодня.

— Боюсь, что нет. К тому времени, когда он вернется с работы, вы все уже уйдете.

Диккенс с улыбкой качает головой.

— Посмотрим, посмотрим, — говорит он и вдруг возвращается к предыдущей теме: — Что же касается вопроса двух культур, подступая к которому, я трепещу от величия затрагиваемой проблемы…

— Прошу прощения, — перебивает его Де Хох. — Культур не две, а три. Есть культура искусства и творчества, есть культура науки, а есть культура микробов и бактерий. И первые две должны выступать единым фронтом против третьей.

— Именно так. Как видите, масштаб и необъятность темы смешивают опасения постичь ее со стремлением докопаться до истины.

— Я полагаю, что необъятность сама и порождает наши страхи. — Это уже Блейк.

— Я имел в виду смешение в наших умах, приводящее к неспособности к познанию. Разумеется, личный страх каждого из нас — и мой тоже — в немалой степени спровоцирован грандиозностью темы.

Диккенс сурово обводит взглядом аудиторию. Похоже, он не слишком хорошо представляет, как следует продолжить выступление, но тем не менее продолжает:

— Господа, я прошу вас представить себе ковер. Пусть это будет ковер тайны: его густой ворс — хранилище секретов, которые вовсе не становятся малоинтересными из-за своих скромных размеров. И маленькие секреты, и сам ковер скрыты в таинственном полумраке. Представьте себе ковер, который никто не чистит, никто, кроме одного человека, женщины, которая старается сделать это так хорошо, как только она может. И если бы мужчина снизошел до того, чтобы опуститься на колени и поползать по этому ковру, любознательный наблюдатель — доведись кому-нибудь присутствовать при этом, — следя за ползающим на четвереньках мужчиной, пробормотал бы себе под нос что-то вроде: «Ну и ну. Похоже, мужчина-то пьяный. Хотя нет. Здесь что-то не сходится. Слишком уж осмысленно и целенаправленно ползет он по ковру. Вот ведь задачка!» Но никто ничего не бормочет, потому что нет никакого наблюдателя, и не ползает по ковру на четвереньках снизошедший до этого мужчина. А ковер — он все так же хранит свои тайны. И все же, если бы мужчина снизошел и опустился на этот ковер, он непременно сделал бы предположения, но ни за что не предположил бы, что…

— Вот уж точно — ни за что! Что-то ты сам на себя не похож, Чарли. Совсем заговорился. Короче, к чему ты все это нагромоздил? — Это Гальтон.

— Как я могу вообразить ковер, если ты не дал ни единой отличительной черточки, чтобы выстроить образ? — столь же охотно упражняется в сварливости Блейк.

Диккенс чуть не кипит от возбуждения. Отбросив со лба прядь волос и снова удивленно вскинув брови, он заявляет:

— Кто сказал: «Гениальность — это на девять десятых работа в поте лица и лишь на одну десятую — вдохновение»? Кажется, Тейяр. Нет, не сам Тейяр сказал это, но он был тем, кто сказал: «Кто сказал?..» — и так далее, если вы поняли, что я имею в виду. Он всегда так выражает свои мысли. Заядлый любитель цитат.

Неожиданно Диккенс вскакивает с дивана. Одна его рука взлетает в призывном жесте, другая же указует на ковер у него под ногами.

— Господа! Вы все — слепые болваны! Только я, только я один из всех вас понял, что этот колдовской ковер тайны возлежит на полу именно этого дома. И это тот самый ковер, что я попираю сейчас ногами, и если я до сих пор воздерживался от того, чтобы дать вам его точное описание, то делал это лишь потому, что рядом со мной, в этой комнате, находится та, которая заботится об этом ковре, подметает и чистит его, и она будет куда более компетентным и достойным проводником по его тайнам, чем я, при всем моем желании. Вот она, эта женщина. Марсия, будьте так любезны…

Тут я попадаю в свою стихию. Здесь я как рыба в воде. Ковер в гостиной — это вовсе не тот затертый и затоптанный половичок, что лежит в прихожей, представляя собой штаб-квартиру армии Мукора. Это желтовато-коричневое эксминтерское творение в идеальном состоянии. Разделяя свойственное Диккенсу отвращение к общим местам, я не собираюсь читать лекцию о ковре целиком; я предпочитаю сосредоточиться на одном его фрагменте, размышлениям над которым я уже посвятила немало времени. Опустившись на ковер, я кольцом рук ограничиваю выделенный фрагмент.

Если ковер в холле скорее представляет собой джунгли и лагуны, то этот больше напоминает саванну или пампасы. Здесь нет вытертых, голых пятен, похожих на застывшее море. Я имею дело с участком площадью примерно сто двадцать квадратов — пересечений нитей основы, плюс к этому — несколько отдаленных колоний по два-три квадрата. Мы не станем рассматривать сами узелки — пересечения нитей. Я всего-навсего предлагаю своим гостям присмотреться к этим великолепным колоннам, скрученным из еще более тонких, тоже закрученных волокон. Я уже упоминала о том, что общий цвет ковра — желтовато-коричневый. Но здесь, при особом местном освещении, волокна начинают излучать пусть иллюзорное, но эффектное золотистое сияние. В среднем с каждого квадрата, образованного основой ковра, торчит вверх около ста восьмидесяти позолоченных нитей-ворсинок. Они вьются правильными винтообразными спиралями, напоминая чем-то ручеек сначала растопленного, а затем застывшего на лету ячменного сахара. Каждая ворсинка увенчана острым черным наконечником. Именно эти черные кончики, тысячи и тысячи черных точек над ворсом и создают своей массой впечатление недочищенности моего ковра.

Мне удается заинтересовать гостей. Чашки отставлены в сторону, о чае забыто, а мои гении, все как один, опускаются рядом со мной на колени и наклоняются к ковру. Обращаясь персонально к Леонардо, я предлагаю ему присмотреться к тому, насколько колышущийся ворс ковра похож на волнуемое ветром кукурузное поле или на рябь, идущую по водной глади. Вот бы еще проникнуть в тайны этих ежесекундно меняющихся узоров! Но — увы! — эта величественная тайна служит лишь фоном, на котором я веду свое собственное, куда более скромное исследование. Тема его — грязь; грязь, которая либо внедряется в глубины ковра и его нитей, либо остается лежать среди ворсинок на поверхности сетки основы. Эта грязь, кстати, и дает мне материал для повествования. О потемневших кончиках ворсинок я уже упоминала. Это просто до тривиальности. Но — смотрите сюда! Вот — кусочки сухих осенних листьев, неизвестно как попавшие сюда, вот другие объекты явно органического происхождения. Вот, глядите, личинка коврового клеща прогрызает себе путь в узком ущелье между двумя параллельными волокнами. Обычно этих личинок называют шерстяным медведем. Несмотря на довольно милое, безобидное имя, шерстяной червь — настоящий разрушитель. Здесь он только один — и то слава Богу. Давайте проследим, куда он направляется. Так и есть: в конце ущелья виден курган из нескольких склеившихся между собой ворсинок. Их удерживает в таком состоянии капля некоего плотного черного вещества, которое я определяю как смесь машинного масла с какими — то камушками и песчинками. Это сооружение возвышается над окружающей равниной, словно огромный купол храма злых сил.

Мои гении, пожалуй, излишне восхищены этим зрелищем. Это может стать опасным. Попробуем снизить накал бушующих в их умах страстей.

— Итак, господа, мы видим, что эффект общей загрязненности достигается поэтапными наслоениями грязи, что роднит этот феномен с произведениями кисти художника. — (Дальнейшее говорится ради удовольствия Де Хоха.) — Естественный цвет нитей и волокон ворса, как мы можем видеть, был приглушен нанесением органических и неорганических отложений, затем слегка припорошен пудрой пылевых фракций; кроме того, в отдельных местах мы имеем дело с грубым воздействием машинного масла и, наконец, с наложением окончательного блеска при помощи сверкающих частиц измельченного кварцевого песка и гравия. Все это существенно изменяет текстуру исследуемой поверхности и применяется лишь для того, чтобы создать на ней какое-нибудь темное пятно — едва ли не самый малозначащий эффект, возникающий в процессе развития Империи Мукора. Полагаю, что я сумела кратко изложить вам вводную часть отчета о своих исследованиях, и если у вас есть вопросы по сути дела или по отдельным деталям, я буду рада дать на них самый исчерпывающий ответ.

До меня доносится недовольный ропот, какие-то невнятные возражения. Кое-кто из гениев возвращается к успевшему остыть чаю. Первым открыто заговаривает Гальтон:

— Марсия, ты была великолепна. Представление того, что ты видишь, прошло кратко, изящно и на редкость убедительно. Лично я был особенно заинтересован твоим образом, идентифицирующим каплю масла как храм Сил Зла. Не могла бы ты сказать еще несколько слов на эту тему?

— Разумеется. По-моему, этот храм — форпост Мукора, его колонию, основанную на ковре с целью культивирования сил зла в моей гостиной.

А что до ее конкретной идентификации, то я полагаю, что умение читать узоры пыли — это дар, не чуждый многим людям. Приобретение устойчивого навыка требует в первую очередь смирения и усидчивости. Опытный критик, анализирующий грязь, вскоре приходит к осознанию того, что он или она не столько читает ее иероглифы, сколько сам пишет их. Я имею в виду, что до какой-то степени мы можем накладывать сетку координат нашего восприятия на весь этот хаос. Я бы хотела привести пример: это Гамлет с его облаком, которое «чем-то походит на кита». В этом примере мы видим явную неуверенность в чтении героем скрытых в хаотичности образов. Причиной такого неустойчивого проявления навыка дешифровки является, по моему глубокому убеждению, характеризующая героя интроспективная смиренность в ее наиболее яркой форме.

Теперь поднимает руку Блейк.

— Храм Сил Зла закрыт для моих пяти чувств. Мне не попасть туда, куда бредет шерстяной медведь. Заколдованные Атомы смеются над нами с капителей храмовых колонн. Что же нам делать? Мой Ангел, я вижу — ты плачешь. Чем мы можем тебе помочь?

— Я не собираюсь входить в этот храм. Мне нужно его уничтожить. Он излучает негативную эмоциональную тональность…

Присутствующие среди гостей писатели недовольно морщатся.

— Прошу прощения. Можете забыть обо мне, обычной домохозяйке, раз и навсегда, но сначала я выскажусь. Этот «храм» продуцирует вибрации, — (они снова вздрагивают и морщатся), — которые отравляют наши отношения с Филиппом. Нет, он ничего не говорил мне по поводу конкретно этого комочка грязи или какого-нибудь другого, но на подсознательном уровне это воздействие сказывается на его и моем настроении. — (Черт! Они опять корчат рожи!) — В любом случае я хотела бы избавиться просто от грязи, но сделать это не так-то легко. Машинное масло с песком очень трудно отходит от ворсистой поверхности. Пылесос здесь не поможет. Я пробовала шампунь и даже отбеливатель.

По-моему, я позволила себе что-то лишнее. Наверное, сказанного мною вполне хватит, чтобы они с чистой совестью попрощались и ушли. Нужно остановиться, пока не поздно.

Первым выдвигает предложение Тейяр:

— А сам Филипп разве не может помочь в решении этой проблемы?

— Полагаю, что ответ на этот вопрос известен всем заранее. Филипп понятия не имеет о том, как все это делается. Нет, мне нужна именно ваша помощь.

Среди тех, на кого я возлагаю особые надежды, — Дарвин. Сейчас он, подвергнув комочек грязи дополнительному минутному рассмотрению, обсуждает проблему с Леонардо. Де Хох беспомощно поливает грязь чаем и молча созерцает происходящие на ковре метаморфозы намокания. Гальтон и Тейяр вступают в напряженную дискуссию. Через несколько минут я наблюдаю в собственной гостиной показательный сеанс мозгового штурма. Я, конечно, пытаюсь следить за ходом обсуждения, но гении говорят слишком быстро и излишне сложно. То, что мне удалось ухватить — в основном со слов Дарвина, — я привожу ниже.

— Классификация — вот ключ к решению этой проблемы. Грязь никогда не подвергалась серьезной классификации. Чтобы понять, что подразумевается под настоящей классификацией, я приведу знакомый всем пример: классификация подобна наведению порядка. Это сродни раскладыванию валяющихся повсюду вещей по определенным для них ящикам, коробкам и прочим местам хранения. Ну, это напоминает то, как я, когда делаю уборку, складываю диванные подушки на диван, газеты — на журнальный столик и так далее. Так классифицируется каждая вещь в доме. Есть классы вещей с кухни, вещей из гостиной и так далее. Порядок расположения вещей в доме не менее важен, чем порядок слов в английском предложении. Посторонний человек может воспринимать долго не убиравшийся дом как невнятное бормотание на незнакомом языке. Каждая вещь — это не только знак самой себя, но также составная часть более крупной единицы коммуникации — комнаты. То же касается и грязи в комнате (кстати, комнаты философов и мудрецов — не исключение).

«Грязь» — это приблизительный бытовой термин, обозначающий целый класс аномальных объектов, нарушающих установленные схемы коммуникации в той или иной комнате. Другими словами, грязь общается с нами совсем не так, как, скажем, выложенные в идеальном порядке столовые приборы на скатерти. Этот провал в коммуникации, признанный такими мыслителями, как Леонардо и Дарвин, величайшим белым пятном западной мысли, обязан своим существованием частично слишком антропоцентричной классификации типов грязи, а также — использованию излишне эмоционально насыщенных терминов, например: «Грязь, провоцирующая мыслительную деятельность», или «Грязь, вызывающая чувство страха», или — наиболее простое и часто встречающееся определение — «Подавляющая грязь, грязь, вгоняющая в депрессию». Если копнуть поглубже, то выяснится, что корень проблемы лежит в недостаточно динамичном определении грязи, ибо — представьте себе! — у грязи тоже есть своя скрытая динамика. Прорыв на этом направлении возможен только при условии полной трансформации рамок референции. И этот вопрос решается не столько методами научного наблюдения и эксперимента, сколько внесением изменений в парадигмы, к которым эпистемологический рывок приведет в том случае, если…

У меня больше нет возможности скрывать нетерпение.

— Слушайте, я с вами совсем свихнусь, — заявляю я. — Да, еще: если это пятно останется на своем месте к тому времени, когда вернется Филипп, я не знаю, что с вами сделаю. Объясните мне, как все эти смены парадигм и прочая чушь могут помочь мне вывести пятна с ковра?

Дарвин спокойно выдерживает мой взгляд, но не торопится с ответом. Выдержав паузу, он говорит:

— Напрямую… никак. Но мы уже сделали большой шаг вперед. Трансформация мышления не достигается за один вечер. Порой на это уходят столетия. Я сейчас уже жалею, что никак не коснулся этих вопросов в «Происхождении видов». Первый вывод наводит на серьезные размышления: похоже, что скрытое движение грязи направлено на создание структур, которые прогрессивно (хотя в данном случае я бы предпочел термин «регрессивно») становятся все более сложными и одновременно — все более функциональными.

Он покровительственно похлопывает меня по плечу.

— Я понимаю, Марсия, тебе нелегко понять все это…

— «Все это» не отчистит мне ковер!

— Между прочим, мне тоже нелегко. Чего стоит только необходимость строить умозаключения в терминах какого-то подобия нового закона Гришема! Согласно этому закону, мусор постепенно вытесняет вещи, существование которых мы привыкли считать оправданным. В этих координатах мы наблюдаем постоянное регрессивное развитие ненужного. Пожалуй, в качестве подсказки для облегчения понимания этого кошмара я бы не отказался от какой-нибудь привычной аналогии.

— …Как волна, форма которой проста и едина, пока она поднимается, но, обрушившись, волна распадается на бесконечное множество осколков… которые художник пытается… как может… — Попытка Леонардо внести образную ясность в обсуждаемый вопрос удается лишь частично.

— Еще это похоже на коробку с кукурузными хлопьями, — (это уже моя попытка подсказать подходящую научную модель), — где крупные, несломанные кусочки остаются наверху, а мелкие крошки постепенно скапливаются на дне коробки.

Дарвин относится к этой идее подозрительно, но мне на помощь приходит Тейяр. Он подтверждает истинность моих наблюдений, в связи с чем Леонардо и Дарвин выражают желание немедленно собственными глазами убедиться в существовании этих самых кукурузных хлопьев, а затем и проследить за их распределением в коробке в зависимости от размера. Я вношу дополнительную сложность в разговор, упомянув, что в случае с томатным соком густая его составляющая скапливается вверху банки, а более жидкая оказывается внизу. Разумеется, Леонардо с Дарвином требуют, чтобы им предоставили и томатный сок в банке. В общем, все сводится к тому, что мне опять нужно идти на кухню. Чтобы познакомить ученых мужей с невиданным чудом — несломанными кукурузными хлопьями, мне приходится доставать новую, еще не вскрытую коробку. Пока я вожусь на кухне, начинает звонить телефон. Прихватив томатный сок и хлопья, я иду к аппарату.

— Марсия?

— Да, Филипп, я слушаю.

— Я звоню, чтобы сказать, что на сегодня почти управился с работой и вернусь домой пораньше.

— Во сколько?

— Как повезет с пробками. Минут через двадцать буду. Может быть, через полчаса.

В углу прихожей я вновь вижу пятно Мукора, который следит за мной единственным воспаленно — гноящимся глазом. С того момента, как мы сели пить чай, плесень не издала ни звука. Она явно чего-то выжидает. Тут я вспоминаю, что для сока мне понадобятся стакан и открывалка.

— Эй, Марсия, ты там не умерла?

— Нет-нет, все в порядке. Просто я вспомнила, что до сих пор ничего не достала из морозилки. Боюсь, до ужина продукты не успеют разморозиться.

— Насчет еды не беспокойся. Не волнуйся. Кстати, когда я приеду, нам нужно будет кое о чем поговорить.

Теперь из гостиной раздается вопль Де Хоха. Он зовет меня и требует, чтобы я принесла ему два яйца — сырое и вареное. Он очень нетерпелив.

— Хорошо, обязательно поговорим. Все, пока, Филипп. Жду тебя.

Я кладу трубку и снова иду на кухню. Здесь я ставлю вариться яйцо, а тем временем складываю на поднос то, то нужно нести в гостиную. Странно, что Филипп не спросил о том, как мы с подругами посидели утром за кофе. Из гостиной доносится какой-то шум, глухие удары и чье-то хихиканье.

— Марсия, иди сюда скорее! Нам без тебя не справиться.

К тому времени, когда я снова захожу в гостиную, здесь уже все снова тихо и спокойно. Большинство гениев вновь расселись по местам; Дарвин и Тейяр завели серьезнейший спор на тему, является ли грязь и процесс ее регресса частью единого Божественного Плана. Дарвин считает, что нет. Тейяр утверждает — да. При этом в воздухе просто висит ощущение затаенного веселья. Гении отдыхают. Леонардо, предусмотрительно спрятавшись за спинами Блейка и Де Хоха, очень вежливо предлагает мне раздеться и тоже немного расслабиться.

— Спасибо, но мне пока хватает забот с ковром.

Дарвин, заполучив кукурузные хлопья, раздирает коробку и впивается взглядом во внутренний прозрачный пакет. Он то и дело встряхивает его и завороженно созерцает стохастические узоры, возникающие в процессе беспорядочного перемещения мелких крошек кукурузных хлопьев ко дну пакета. Но всех, кроме Тейяра, интересует, что же будут делать с яйцами. Их заказал Леонардо, но, несколько застеснявшись, попросил Де Хоха прокричать заказ за него.

Взяв оба яйца, Леонардо кладет их на стол и крутит. Яйца вращаются не в такт друг другу — с явно разной скоростью. Всем видно, что вареное (всмятку, варить в кипящей воде три минуты) яйцо крутится медленнее, чем сырое. Вскоре вареное останавливается, а сырое продолжает вращаться еще в течение некоторого времени.

— В этом нехитром опыте, господа, — говорит Леонардо, — мы видим действие энергии круговорота жизни. Сырое, то есть живое, яйцо все еще движется, тогда как из вареного выкипела всякая жизнь, и оно уже неподвижно.

— При всем моем к вам уважении позволю себе заметить, что это полнейшая чушь! — восклицает юный Гальтон. — То, что мы видим, есть всего лишь иллюстрация действия принципа крутящих моментов в приложении к жидкостям и твердым телам. Смотрите еще раз!

Он хватает яйца и запускает их вертеться. К сожалению… увы, он делает это слишком резко и энергично; как следствие — сырое яйцо скатывается со стола и разбивается на ковре. Там уже лежат несколько кукурузных хлопьев, выпавших из раскрывшегося пакета. Я уже готова наорать на гостей, но тут подряд происходят два отвлекающих меня события. Во-первых, вновь трезвонит телефон, а во-вторых — Де Хох вдруг валится на пол. Сначала я думаю, что старик переволновался, глядя на опыты с яйцами, и ему просто стало дурно. Вот только что-то я не припомню, чтобы люди так страшно стонали и хрипели перед тем, как упасть в обморок. Затем он затихает — ни дать ни взять самый натуральный покойник. Телефон все звонит. Неужели сердце старого художника не выдержало испытания такими спорами и весельем? Или он отравился, съев кусок заплесневевшего дарвиновского кекса? Видя искреннюю скорбь на моем лице, гости почему-то давятся от смеха. Наконец Тейяр помогает мне сориентироваться в ситуации.

— «Убийца-моргун», — говорит он мне. — Знаешь такого, Марсия? Как? Ты не знаешь «убийцу-моргуна»? Понимаешь ли, таксономия разных типов грязи и реконцептуализация разложившихся мыслительных констелляций — вопросы, конечно, важные, но, как видишь, совместные усилия наших блестящих умов привели к тому, что предварительные ответы мы получили достаточно легко. Вот нам и стало скучновато. И пока ты была в кухне, мы решили сыграть в «убийцу-моргуна», чтобы повеселиться и сделать путь к достижению окончательного ответа более увлекательным.

Ну почему этот чертов телефон все звонит и звонит?! Тейяр продолжает объяснять мне правила игры в «моргуна». Его голос словно сливается с настойчивым трезвоном телефонного аппарата. Диккенс предложил сыграть в «Мориарти, ты здесь?», чем вызвал восторг большей части присутствующих. Эта веселая игра заключается в том, что двое играющих с завязанными глазами ложатся на пол рядом друг с другом. Одной рукой каждый держит руку партнера, в другой сжимает свернутую в трубку газету. Один из них кричит: «Мориарти, ты здесь?» В это время, ориентируясь по слуху, второй участник игры должен попытаться огреть его по макушке той самой газетой. Двое лысых членов компании — Леонардо и Дарвин — накладывают вето на этот шедевр остроумия. Довольно быстро все сходятся на менее разрушительном «убийце-моргуне». В этой игре участники тянут жребий. При этом тот, кому досталось быть водящим, то есть убийцей, ничем себя не выдает. Затем можно продолжать нормальный разговор. Когда «моргун» считает это возможным, он «убивает» своих партнеров. Убийство выражается в неожиданном подмигивании кому-нибудь втайне от других. Жертве полагается со стонами и воплями рухнуть на пол, чтобы на миг привлечь к себе общее внимание и затруднить вычисление «убийцы», чем и остается заняться поредевшей компании.

Я не верю своим ушам. Тейяр заканчивает объяснение правил игры и замолкает; в этот же миг замолкает телефон. В повисшей тишине я обрушиваю на них свой гнев:

— Совместные усилия блестящих умов, для которых нет слишком трудной (или легкой) задачи? Чушь! Пока что все, чего вы добились, — это окончательно изгадили ковер. И не утруждайте себя объяснениями на тему того, для чего вам понадобился томатный сок. Ясное дело — для того, чтобы развести еще большее свинство. Хорошо устроились: они, понимаете ли, решают мировые проблемы, играя при этом в идиотские игры, а тем временем женщины, словно бессловесная прислуга, обслуживают и обстирывают вас, успевая еще и разгрести завалы остающейся после вас грязи! Три тысячи лет искусства и науки — три тысячелетия электронных микроскопов и телескопов, элегий, подвесных и консольных мостов, фресок, но стал ли жребий обычной домохозяйки менее тяжким, чем те же три тысячи лет назад? И учтите, я говорю о почти половине человечества.

— Наука дала тебе пылесос, — выговаривает мне Тейяр.

— Но уборка занимает у меня по-прежнему почти весь день, столько же, сколько у моей бабушки. А у нее, между прочим, пылесоса и в помине не было. К тому же мой пылесос сломан, а от вас всех толку — ноль. Эх вы, а я-то думала, что вы — настоящие друзья! — Тут я понимаю, что начинаю шмыгать носом и уже готова разреветься. — Последняя надежда осталась — Институт Белизны.

— А что такое — этот Институт Белизны? — В голосе Блейка соседствуют заботливые нотки и живой интерес ко всему новому.

— Институт Белизны — это группа мужчин и женщин, посвятивших себя помощи домохозяйкам в их священной битве с грязью, пылью и прочими силами зла. Они не только занимаются теоретическими изысканиями и экспериментами, но и реально помогают.

Я представляю себе, как должен выглядеть этот Институт: большое, сверкающее белоснежное здание, сплошь — испытательные стенды, лаборатории, компьютерные терминалы. Все серьезно, но тем не менее не оторвано от жизни и уровня ее понимания домохозяйками. Это вам не какая-нибудь Шамбала, запертая за стенами Гималаев. Институт мгновенно отвечает на запросы обычной хозяйки и помогает ей сделать ее дом более приспособленным для жизни, в идеале — стопроцентно чистым. Институт Белизны — это настоящий антипод храма Сил Зла.

Блейк тоже представляет себе Институт. По всей видимости, его образ получился куда менее благостным, чем мой.

— Ангел мой, не доверяйся мертвым вещам. Твой Институт запросто может оказаться холодной гробницей, фантастической пирамидой, выстроенной людьми, чьи мозговые извилины давно отпечатались и застыли в разводах мрамора.

— Действительно — фантастика! — вступает в разговор Диккенс. — Ни за что не поверю в то, что такой Институт на самом деле существует.

Остальные присоединяются к этому мнению. Из всей компании, похоже, мне одной доводилось хотя бы слышать о существовании и работе Института Белизны.

— Какие доказательства ты можешь нам представить?

Я рассказываю Дарвину о том, как ко мне приходил Доктор Роговые Очки, и о том, насколько заинтересованно он следил за моей работой по дому.

— Этот твой, который в роговой оправе, — он хоть сказал тебе прямо, что он из этого Института?

— Ну, напрямую он этого не говорил, но, посудите сами, зачем бы ему было так интересоваться моими домашними хлопотами и стиркой, что бы он мог делать в моей ванной, если бы не работал в Институте Белизны? Кстати, потом выяснилось, что зовут его вовсе не Роговые Очки.

Дарвин задумчиво чешет нос. Очевидно, я никого не убедила. Тейяр вносит очередное предложение:

— Существование Института Белизны — вполне проверяемая гипотеза. Давайте посмотрим в лондонском телефонном справочнике, есть он там или нет.

Мы смотрим. Я нервно пробегаю глазами по колонкам мелкого шрифта. Так, институты: Институт Урологии, Институт Социальных Работников, Институт Деревообработки… Института Белизны — нет. Невозможно представить себе такой институт без единого телефона. Столь же невероятно, чтобы у них не было офиса в Лондоне. Следовательно, вывод напрашивается сам собой: Института Белизны не существует. Непонятно только, как я могла быть настолько уверена в его существовании.

— Значит, я осталась одна?

— Нет-нет, мы же с тобой…

Ощущение полной безнадежности наваливается мне на плечи. Гении, как выясняется, далеко не целиком и полностью в своем — или каком бы то ни было — уме. Они даже не прекратили эту дурацкую игру, пока мы с Тейяром изучали телефонный справочник, сэр Гальтон рухнул на пол с весьма реалистичным стоном. Дядя Дарвин с умным видом разглагольствует о том, что моргания и мигания, иными словами, единицы невербального общения противостоят рефлекторным защитным реакциям. Кроме того, «убийца-моргун», по его словам, необычайно полезная игра, совершенствующая способность к продуцированию дедуктивных умозаключений на основании мельчайших, едва заметных знаков. Он продолжает нести эту чушь, а я вижу, что все они отчетливо (или, с другой стороны, неотчетливо) растворяются в каком-то тумане, взгляд отказывается фокусироваться на них. Похоже, им самим это внушает опасения. Блейк пытается что-то втолковать мне:

— Как-то раз я увидел сумасшедший дом в образе блюда с гнилым мясом; я понял главврач в душе — навозная муха, что откладывает в падали яйца. Опасайся своего врага, дитя мое. Твой Филипп…

Тут Блейк закатывает глаза и валится на пол.

— Надо же было так обмануться! — негодует Диккенс. — Я как раз было решил, что «убийца» — Блейк.

Четверо оставшихся в живых гениев нервно переглядываются между собой.

— Может быть, Тейяр? — Леонардо тычет пальцем в небо.

— Не я, — заверяет их Тейяр.

— Но по крайней мере предположить мы это можем. Согласны? — не унимается Диккенс, твердо вознамерившийся найти преступника.

Мы сидим молча, напряженно думая и принюхиваясь. Да, принюхиваясь, потому что из того угла, где лежит Де Хох, повеяло знакомым веселым запашком. Вдруг меня осеняет: я четко понимаю, что происходит.

— Подождите-ка, дайте мне сказать! Я расскажу вам про судьбу братьев Карамазовых! — кричу я. — Что с ними стало и как они погибли!

И я рассказываю…

— Как видите, это и есть недостающая часть — продолжение «Братьев Карамазовых», — делаю я вывод.

С таким же успехом я могла рассказывать все это в одиночестве — если судить по бесстрастным лицам моих слушателей. Наконец Диккенс неохотно высказывает свое мнение:

— Марсия, дорогая, это не настолько хорошо написано, как могло тебе показаться. При всей свойственной мне скромности я не могу не признать, что это всего лишь вторичный текст, неумело имитирующий мои произведения, от которых его отличает излишняя мелодраматичность. У этого русского нет подлинного чутья… если, конечно, эту чушь написал какой-нибудь русский.

Диккенс подозрительно-изучающе смотрит мне в глаза.

— Да вы же ничего не поняли! Неужели не ясно? — кричу я, не в силах поверить, что эти гениальные люди могут оказаться столь тупыми и медленно соображающими. — Ни я, ни Достоевский не писали этого. Мукор дописал роман за Достоевского, как и вашего «Эдвина Друда» за вас. Плесень паразитирует на истинной литературе, растет на ней, как на дрожжах. И сейчас, в этой комнате, события развиваются по сценарию финала «Братьев Карамазовых». — Я киваю в сторону трупа Де Хоха. Он быстро разлагается — быстрее, чем даже тела Грушеньки или Зосимы. Когда клубок червей вываливается из глазницы, я не выдерживаю и отвожу взгляд.

— Видите? В вашей игре участвует лишний игрок, для которого она вовсе не игра, а охота. Он убивает вас одного за другим, а вы всё не верите в его опасность.

— Похоже, настало время выяснить отношения с этим Мукором, — решительно заявляет Дарвин. — Насколько я понял, это обыкновенный домовой грибок, плесень.

— В Мукоре нет ничего, что можно было бы назвать обыкновенным.

Все, хватит! Прочь из этой комнаты с ее беспорядком, мешаниной из битого яйца, кукурузных хлопьев, машинного масла и трупов, прочь от этой вони! Мой отряд гениев редеет на глазах, да и сами они становятся все более блеклыми. Я хочу успеть натравить их на Мукора, но в прихожей внимание Леонардо оказывается прикованным к пылесосу. Он восхищен этим аппаратом и требует, чтобы ему объяснили, как он работает. Я говорю, что он сломан, а кроме того, я слишком глупа и устала, чтобы объяснять что-либо кому-либо в данный момент. Но Леонардо не отстает, он уверен, что сумеет починить любую машину, если ему объяснят общий принцип ее действия. Диккенс быстрее ухватывает суть дела и демонстрирует потрясенному Леонардо, как должен работать пылесос. Не успев закончить объяснения, он валится на пол, словно вознамерившись всосать ковровую пыль в себя. Через несколько секунд он, что-то прохрипев, испускает дух; его горло и шея при этом почему-то оказываются перепачканными разводами пыли.

Наконец Дарвину удается перетащить Леонардо к месту, где находится Мукор. Вдвоем они опускаются перед ним на колени, и с ковра доносится торжествующий шепот:

— Смерть, разложение и обращение в прах — суть последние, а следовательно — высшие формы человеческого бытия.

На миг густые седые брови Леонардо и Дарвина, кажется, смыкаются, когда два ученых мужа глядят друг на друга в упор, не мигая. Оба полны самых чудовищных подозрений. Но моргают не они: на миг смежаются и вновь распахиваются веки единственного огромного глаза Мукора — и вот два призрака европейской, да и всей западной культуры уже вычеркнуты из существования. Свои жизни они проморгали. Их тела тают в воздухе, не успев даже начать разлагаться. Все вокруг тает, становясь бледным, едва видимым и почти неощущаемым. Моя способность воображать и придумывать, которой я сегодня вволю попользовалась, начинает отказывать, уставать, давать сбои. Тем лучше. Все эти фантазии были нужны мне для того, чтобы не скучать в течение целого дня, проводимого за однообразной скучной работой. Но скоро вернется Филипп, и я больше не могу принимать их всерьез. Даже Мукор, все еще кипятящийся и шипящий у меня под ногами, выглядит не более чем мрачным, зловещим клоуном. От него мне никогда не было никакого вреда. С другой стороны — ну чем он может быть опасен? Скучно и ужасно тоскливо. Кровать застелена, посуда — почти вся перемыта, половина прихожей вычищена пылесосом, кофейный утренник (одна штука) отбыт, гостиная — более или менее в порядке. Вроде управилась… Точно так же, как управлялась вчера, и как будет завтра, а потом и послезавтра. Я прислоняюсь спиной к стене и сползаю на пол. Меня душат слезы.

Мукор пытается подобраться ко мне поближе, развеселить меня, составить мне компанию — словно старый верный пес, из последних сил приползший к хозяину с единственной надеждой успеть сделать для него что-то доброе.

— Марсия, поговори со мной, — шипит Мукор. — Я — твое дитя. Я твоя родня и твой друг. Ты слышишь меня, Марсия? Разве ты меня не узнаешь? Я люблю тебя, я люблю тебя, мамочка. Мамочка, а ты знаешь, что, оказывается, отслоившиеся чешуйки кожи составляют немалую часть домашней пыли? Я вбираю в себя частички твоей кожи, легионы моих верных друзей — самых разных клещей — тоже питаются ими. А известно ли тебе, что в каждой горсти комнатной пыли таких клещей не менее пяти тысяч? Мамочка, тебе ведь правда это интересно?

Отвяжись ты от меня, Мукор! Ничего ты не понимаешь. Вот я сижу и плачу — прямо у себя дома. Сквозь плач я слышу, как из подтекающего крана равномерно капает в раковину вода, слышу, как треснула какая-то ослабевшая деревяшка, сдающая позиции под натиском личинок жука-древоточца. А еще слышно, как жужжат на кухне мухи, вьющиеся над открытой консервной банкой. По гостиной ползет личинка коврового клеща. И все это — вовсе не плод моего воображения. Под одним из подоконников появилось пятно сырой гнили. Хорошо еще, что не сухой. Вроде бы — что мне за дело до всего этого, но я реву в отчаянии. У меня такое чувство, что я оказалась свидетелем собственной подзатянувшейся смерти.

— Мамочка, а ведь многое во мне — от Филиппа. Нет, ты меня послушай. Помнишь, как-то раз в субботу к вам зашла Стефани. Тебе как раз нужно было сходить в магазин, и ты оставила их вдвоем с Филиппом. И что же? Они не стали терять времени даже на то, чтобы добраться до дивана в гостиной. Все, чего им хотелось, они сделали стоя, здесь — в прихожей. Мне тоже досталась частица семени Филиппа. Любому грибку требуется для роста много влаги. Интересно, правда?

Перестань, Мукор. Говорю тебе: хватит!

— Ну, Мамочка, ну пожалуйста. Я так давно хочу поговорить с тобой. А, что Филипп встречается со Стефани уже Бог знает сколько времени — неужели это оказалось для тебя новостью? Как? Разве ты ни о чем не догадывалась? А ведь они давно замышляют рано или поздно избавиться от тебя каким-нибудь образом. Тогда этот дом достанется им одним. Только я остаюсь на твоей стороне, Мамочка.

Мукор начинает декламировать утраченные финальные строфы из спенсеровской «Королевы фей». Ее голос очень слаб, едва слышен, и складывается впечатление, что Мукор читает стихи скорее для того, чтобы подбодрить саму себя:

…и пасть И гений пал, удар Мукора сладок Ужасен, грязен, утомляющ, падок В ночь темную ей в Замке суждено пропасть А Филипп милый предал ее страсть Ее ладони столь мягки, работала ль она Но все ж ковер-то выбивала пыльный И видела как грязь ползет сама Пред светом рая разливая мрак могильный В чердачной тьме Марсия задрожала И испугалась стен и потолка И видит, грязь довольно завизжала Мукора Черного извечная слуга И в коридоре и на стенах комнат Всё плесень и неслышимые вопли Все, пал удар смертельный…

Урок литературы остается незаконченным. Нас прерывает звонок. Сквозь слезы я едва нахожу телефон и беру трубку. Опять все неправильно: оказывается, звонят в дверь. Звонок стихает, и из-за двери доносятся непонятные звуки — какое-то шарканье, топтание на лестнице. В замочную скважину вставляется ключ, слышен лязг открываемого замка.

 

Глава 13

— Извини, дорогая, что растрезвонился. Ключи куда-то засунул — не сразу удалось найти.

— Филипп!

Я протягиваю к нему руки, обнимаю его и тяну к себе, на пол. Филипп неловко пытается отстранить меня, и сквозь пелену слез я вижу, что за ним стоит Стефани, а еще с ними — «Роговые Очки». Интересно: то, что сейчас застыло на их лицах, — это и называется ободряющими улыбками?

— Не надо плакать, дорогая.

Взяв меня за руку, Стефани опускается на ковер рядом со мной. Что еще более странно — «Доктор Роговые Очки» тоже садится на пол и ласково берет меня за вторую руку. Филипп башней нависает над нами. Словно не зная, куда посмотреть и чем заняться, он снимает с плеча чешуйку перхоти и делает вид, что внимательно рассматривает ее. Однако я прекрасно вижу, что при этом он наблюдает за тем, как я наблюдаю за ним. Стефани требовательно сжимает мою руку, но я старательно отворачиваюсь от нее.

— Так вы, оказывается, не из Института Белизны, — вздыхаю я. — И зовут вас вовсе не Роговые Очки.

— Вообще-то моя фамилия Уайт. А вы не могли бы рассказать мне об этом Институте?

Мне трудно продолжать делать вид, что все идет нормально. Наоборот, в присутствии моего мужа такие разговоры выглядят особенно глупо. Но я нахожу в себе силы и рассказываю им все — все то, что рассказывала своим гениальным гостям, и даже больше.

— …Но, увы, нет такого заведения — Института Белизны, — эхом вторит мне доктор Уайт.

Неужели они принимают меня за полную идиотку, не способную заметить их многозначительные переглядывания? Филипп и Стефани подмигивают Уайту, требуя, чтобы он начал разговор от их имени.

— Марсия, дорогая, я хочу, чтобы вы внимательно выслушали меня, — говорит он. — Когда вы были маленькой, вас никогда не покидало ощущение того, что взрослые что-то прячут, скрывают от вас. Скорее всего, вы ни с кем об этом не говорили. Более того, вполне вероятно, что и себе самой вы не признавались в этом подозрении, но — оно в вас присутствовало, и поделать с этим вы ничего не могли. Это было одним из ваших тайных предположений об устройстве мира. И ничего в этом нет страшного или необыкновенного. Многих детей мучают сходные подозрения. Потом, когда вы немного подросли — ну, скажем, лет в десять, — вы, скорее всего, засунули едва сформулированные подозрения в один из самых дальних чуланов памяти и погрузились в самую обыкновенную жизнь: школа, игры, родители и так далее. По прошествии еще какого-то времени, вероятно уже подростком, вы приходите к выводу о том, что спрятанный вами подальше Большой Секрет действительно существует. Это ощущение вполне типично для переходного возраста и периода первоначальной половой зрелости. Дело в том, что, как выясняется, секс — вовсе не настолько значимая часть жизни, и многие люди, для которых жить означает не только жить половой жизнью, которые способны на что-то еще, стараются найти для своей жизни какое-то дополнительное наполнение, чтобы хоть как-то реализовать себя.

Он нервно кашляет. Он вообще явно нервничает. И куда делась та невозмутимость, с которой он вел себя во время первого сегодняшнего визита в мой дом?

— А теперь, Марсия, посмотрите на Филиппа. Он протягивает вам руку. На его ладони — чешуйка перхоти. Я прошу вас взглянуть на эту крупинку и рассказать мне, что вы в ней увидели. Чешуйка очень маленькая, смотрите — вот она.

Ну, если ему нужно что-то в этом роде, то я буду только рада помочь. Я всматриваюсь в ладонь Филиппа и начинаю говорить:

— Вообще-то я привыкла работать с более крупными экземплярами, но на самом деле они все интересны. Вы согласны со мной? Мне нравится перхоть. Она составляет немалую часть комнатной пыли, делая ее менее чуждой нам, придавая ей, если так можно выразиться, человеческое лицо. Только взглянув на эту частичку, я сразу же отметила, что она куда более симметрична, чем те глыбы, с которыми я привыкла иметь дело. Каждая чешуйка перхоти обладает собственной, неповторимой структурой — как снежинка, как отпечаток пальца. — (Если это какой-то экзамен, то, боюсь, мне не удастся сдать его: я слишком мало готовилась по вопросу малых чешуек перхоти. Да еще свет здесь, в прихожей, тускловат.) — Что касается этого фрагмента, он напоминает мне пятивратный город. Не смейтесь, но глядя на него, я вдруг поняла, что это и есть та пылинка, которую Сатана не смог отыскать в Ламбете, не смог потому, что Филипп утром унес ее на себе. Я вижу огромный, светлый и спокойный мир, заключенный в этой чешуйке перхоти, настоящий маленький рай. И пожалуйста, не смейтесь!

— Никто не думает смеяться над вами, — вежливо заверяет меня Уайт и добавляет: — А что касается экзамена, то вы его выдержали.

Дав мне время подумать и собраться с мыслями в тишине, он снова обращается ко мне:

— Марсия, я должен вам сказать, признаться и сообщить: большой секрет, до сего дня скрываемый от вас, действительно существует…

— Добро пожаловать в компанию себе подобных! — радостно перебивает его Стефани, но Уайт жестом требует от нее сохранять тишину и продолжает говорить:

— Марсия, взгляни на нас. Вытри слезы. Ну хорошо, не хочешь смотреть на нас — не смотри, просто представь нас такими, какими захочешь. Представь, что мы — инопланетяне, которые вот уже долгое время тайно находятся на этой планете, осуществляя за ней скрытое наблюдение в ожидании того момента, когда земная цивилизация станет достаточно зрелой, чтобы быть принятой в Пангалактическую Цивилизацию.

Тут уж я не могу удержаться от того, чтобы посмотреть на него и двух других «инопланетян». Увидев выражение моего лица, Уайт продолжает говорить уже более смело, уверенный в том, что его поймут:

— Нет-нет, мы вовсе не сумасшедшие, как, собственно, и ты. Ты, Марсия, — целая планета, а мы — инопланетяне в летающих тарелках, пытающиеся установить с тобой контакты. Мы полагаем, что ты к этому готова. Вы уж извините меня за столь путаную метафору. Боюсь, я вообще слишком увлекаюсь образными сравнениями. Понимаете, все мы, собравшиеся здесь… Нет, не так. Как же мне все вам объяснить? Видите ли, Института Белизны нет и быть не может.

— Это привлекло бы слишком много внимания — и слишком многих идиотов, — вмешивается в разговор Филипп.

— Именно так, — подхватывает Уайт и продолжает: — Но даже если о большом официальном учреждении и речи быть не может, нечто менее формальное существует, и существует уже довольно давно, как минимум — несколько веков. Леонардо да Винчи и Исаак Ньютон вполне могли быть членами этого сообщества. Все дело в том, что мы не оформляем нашу деятельность, не ведем документации, не храним архивы. Никаких имен, никаких списков, никакой партийной дисциплины. И сегодня мы — это свободно организованная группа, тысячи и тысячи сходно мыслящих людей, которые время от времени собираются где-то вместе, чтобы обменяться наблюдениями и впечатлениями. Разумеется, ничем плохим, ничем предосудительным мы не занимаемся. Обыватели сочли бы наши исследования глупым и (будем реалистами) несколько смешным и несерьезным занятием. Но на мой личный взгляд и по общему мнению членов нашего сообщества, во всех мелочах, во всех пустяках, с которыми мы работаем, нет ничего смешного. Они далеко не тривиальны и исполнены значимости. Лично я углубленно занимаюсь грязными носовыми платками. Стефани специализируется на жировых пятнах и разводах на дне кастрюль и сковородок, а Филипп выбрал достаточно малоизученную область сравнительного анализа запаха содержимого канализационных стоков. В тебе же мы видим молодого, но весьма одаренного и несомненно перспективного универсала.

Стефани больше не в силах сдерживать свой энтузиазм.

— Ты обратила внимание на складки на моей юбке сегодня утром? — с горящими глазами спрашивает она меня. — Правда, потрясающе? Я была уверена, что ты оценишь их. Слушай, а может быть, для начала напишешь небольшой докладик о них для нашей ближайшей конференции?

— Да, у нас есть надежные места для встреч по обмену мнениями. Распространяем мы и сборники статей и тезисов докладов по интересующим нас темам, — поясняет Уайт. — Иногда мы даже публикуем их в открытой печати, слегка подредактировав, мы печатаем их там, где они не привлекут ненужного внимания, например, в журналах по домоводству, в той же «Хозяюшке». Между прочим, Филипп подталкивает тебя к тому, чтобы ты присоединилась к нашему обществу, едва ли не со дня вашей свадьбы.

— Филипп? — Я не могу скрыть своего сомнения.

— А как ты думаешь, почему я вообще на тебе женился, глупенькая ты моя?

Опустившись на колени, Филипп нежно обнимает меня.

Уайт нетерпеливо прокашливается и настойчиво продолжает свои объяснения:

— Стефани досталось провести независимую проверку нового кандидата. Могу прямо сказать, что ее отзыв был сугубо положительным. Разумеется, затем я счел своим долгом окончательно удостовериться во всем. (Да, кстати, то пятно на трусах было просто восхитительным!) Ну, что скажете? Согласны присоединиться к нам?

— Даже не знаю, что сказать, — отвечаю я слабым, дрожащим голосом.

— Скажи «да»! — скандируют они хором.

— Ну, «да» так да! Слушайте, по-моему, глупо будет и дальше сидеть тут на полу в прихожей. Пойдемте, что ли, на кухню. Я хоть чайник поставлю.

Задержавшись только на секунду, чтобы ткнуть пальцем в раздавленный труп Мукора, я веду их в кухню, которая вдруг представляется мне сверкающим раем. Пока греется чайник, я расставляю чашки и заодно рассказываю о том, что успела сделать по дому в течение дня. Стефани время от времени добавляет кое-какие ускользнувшие от меня детали утренних посиделок. Я рассказываю им о своих последних встречах с Леонардо, Дарвином и прочими гениями, и все смеются. Но они смеются вместе со мной, а не надо мной.

— Вот это да! — радуется Стефани. — Когда я делаю уборку, у меня бывают похожие беседы с Фу Манчжу и П. Т. Барнумом, но это и вполовину не дотягивает до интеллектуального уровня твоих гостей.

По Стефани видно, что она искренне поражена и по-доброму завидует мне.

Доктор Уайт улыбается мне с неподдельной душевной теплотой, заподозрить которую в нем раньше мне и в голову не приходило.

— Слушайте, это надо отметить. Скажу вам по секрету, один мой приятель подобрал мне несколько на редкость удачных грязных носовых платков в больнице где-то в центре города. Я предлагаю съездить туда, оценить новую подборку, а потом поужинать где-нибудь вместе. Как насчет ужина с шампанским?

Мне нужно собраться, и, оставив гостей и Филиппа на кухне, я убегаю наверх переодеться. В руке я сжимаю чешуйку перхоти, которую Филипп отдал мне. Этот кусочек отмершей кожи оказался ключом, символически открывшим наши сердца друг другу. Я буду хранить его, как талисман, в самой середине шкатулки с украшениями. Дарвин — он, конечно, благополучно умер, но теперь я знаю, что впереди меня ждет целый мир — новый и увлекательный. Чтобы попасть туда, мне нужно только спуститься на первый этаж.

Мы выходим на улицу и идем, крепко взявшись за руки. Глядя вперед, я решительно не вижу ни единого пятнышка на горизонте грядущего счастья.

Ссылки

[1] Не трогайте меня (лат.).

[2] Грустная (фр.).