Глава двадцатая

Королева Гэвина была единственной дочерью нью-йоркского коммерсанта из джентльменов, умершего отнюдь не романтической смертью от водобоязни, когда Лорел было десять лет от роду, а ее брату шестнадцать. Поэтому детей вырастила супруга покойного, миссис Джеймс де Лонг, с помощью суровой древней няньки и благодаря щедрости дядюшки по отцовской линии. Помощь дядюшки была действительно щедрой и к тому же как нельзя более уместной, ибо, когда после смерти де Лонга разобрались в состоянии его финансов, оказалось, что он был в значительно большей степени джентльменом, чем коммерсантом. Он тогда как раз занялся оптовой торговлей привозным суконным товаром и опрометчиво предоставил ряд кредитов нескольким таким же благородным негоциантам, как он сам. К счастью, Флора Силден выходила замуж за Джеймса де Лонга не с пустыми руками, у нее оставались кое-какие личные средства, и, кроме того, ее приданое в десять тысяч долларов, вложенное в ценные бумаги, было все еще не тронуто, да еще существовал этот дядюшка. Однако ощутимых доходов, таких, какие подобают нью-йоркской семье с положением, у де Лонгов не было, и рассчитывать на их появление в будущем не приходилось.

И миссис де Лонг решила жить скромно и бережливо, поджидая удобного случая. Ведь у нее есть дочь, по всем признакам обещающая превратиться в красавицу, и у нее есть сын, Роберт, который когда-нибудь сумеет сделать карьеру. Жила она по-прежнему в старом фамильном особняке на Юниверсити-Плас, лишь заперла несколько комнат наверху да рассчитала дворецкого и кучера. Ей оставалось только подождать лет восемь, пока Лорел войдет в возраст, да еще годиков пять-шесть, прежде чем Роберт займет подобающее джентльмену положение.

И все бы получилось, как она задумала, если бы Роберт не сбился с пути истинного. Он изучал право в университете Нью-Йорка, но к концу второго года обучения настолько глубоко залез в долги, что дольше скрывать их от матери не было никакой возможности. Тут были и карточные долги, и неоплаченные счета от портных, из винных лавок и шикарных ресторанов, и, что самое ужасное («Никогда не прощу!» — воскликнула мать), от ювелиров и даже из зоомагазинов. Молодой человек слишком уж увлекся городскими дамами того сорта, которые постоянно требовали от него доказательств самозабвенной любви, а в противном случае не хотели иметь с ним ничего общего.

Так что пришлось открывать семейные сундуки и платить. А потом последовала сцена: мать заявила Роберту, что он порочит доброе имя де Лонгов, что он «бесчестный и бессовестный негодяй», что он «распутник и подлец» и что «если бы отец на том свете узнал, то от такого позора он умер бы еще раз».

Роберт, который успел повертеться среди нью-йоркских гуляк, слышал кое-что о покойном отце и знал теперь достаточно хорошо, что, как гласит известная пословица, «яблоко от яблони недалеко падает». Однако он стерпел оскорбления и промолчал.

Скандал не прошел даром: Роберт забросил дамское общество и сумел все же окончить университет, правда отнюдь не в числе лучших, а скорее наоборот; нашел, не без дядюшкиной протекции, место клерка в адвокатской конторе на Уолл-Стрит — и вскоре сбежал с дочерью проезжего виргинского табачного плантатора, с каковой и сочетался браком в Роаноке. У плантатора были деньги и сколько-то там рабов, но совершенно, по словам миссис де Лонг, не было родословной. Она безрезультатно пролистала все светские календари в поисках его имени, и впоследствии, во время одной из редких вспышек открытой неприязни, сказала Гэвину: «Я не удивлюсь, если окажется, что в его жилах течет изрядная доля негритянской крови».

Гражданская война застала Роберта в Виргинии. Он вовсю занимался там табаком, и возвращаться на Север не пожелал. Для миссис де Лонг это оказалось последней каплей, переполнившей чашу ее терпения — она лишила его наследства.

Впрочем, наследовать было особо нечего — денег оставалось всего ничего, и надежды на замужество дочери улетучивались из-за долгов Роберта и его бегства в Виргинию. В эту пору в благородных семействах Нью-Йорка иметь брата-рабовладельца считалось дурным тоном… Мало того, денег на приданое не оставалось. А кому нужна девушка — пусть даже отличного происхождения и воспитания, но без приданого? И миссис де Лонг глядела в будущее мрачно.

Ко всему еще, возникли сложности и с самой девушкой. Лорел выросла достаточно привлекательной внешне, но характер у нее сложился скверный. Она была в курсе финансового положения семьи, и оно ее не устраивало. В восемнадцать лет она не могла себе позволить те платья, которые ей хотелось; у нее не было своих драгоценностей — приходилось носить материны, а они, с ее точки зрения, безнадежно вышли из моды; де Лонги не имели собственного выезда, что лишало ее возможности показаться молодым людям в городе, и не могли позволить себе отправиться летом на какой-нибудь фешенебельный курорт — по существу, им приходилось таиться и изнемогать от жары в Нью-Йорке.

Вот так обстояло дело, когда появился Гэвин.

Его намерения вовсе не были лишены смысла. Прибыв в Нью-Йорк, он остановился в шикарном номере в отеле на Пятой Авеню, с окнами в парк, и тут же зачастил в холл и бар, стремясь завязать знакомства с нужными людьми. Это ему сразу удалось — он был самой интересной и необычной фигурой в этом громадном городе — богатым скотоводом с Дикого Запада. Дикарь, но дикарь с определенным достоинством и притом не ограниченный в средствах. Пустив в ход хорошо отработанное обаяние и деньги, он быстро проложил себе путь в общество. Ему был предоставлен, если можно так сказать, временный доступ. И до тех пор, пока он играл роль загорелого, застенчивого крупного скотовода с грубоватой речью, поджарого обитателя романтических прерий, его принимали. Сделай он хоть один неверный шаг, будь слишком груб или слишком застенчив не с тем человеком, и перед ним тут же захлопнулись бы все двери. Но он не допускал промашек. Он знал, как себя вести, и знал, что действовать надо быстро.

Когда он, худой, голубоглазый и высокий, вышагивал вразвалочку по Пятой Авеню погожим осенним деньком, это было весьма импозантное зрелище. Он курил лучшие сигары, носил лучшие костюмы от лучших портных и никогда не забывал вдеть в петлицу свежую красную розу. К тому же у него достало чутья не снимать свои ковбойские сапоги из мягкой телячьей кожи и шляпу из Санта-Фе. Таким образом, он соединил в своем одеянии все лучшее, что могли предложить два столь разных мира: тот далекий мир прерии и этот мир большого города.

И случай не заставил себя ждать. Его пригласили на бал, посвященный первому выходу в свет некоей местной дебютантки. Он напомадил волосы, начистил сапоги и ринулся в бой.

Действуй быстро! — вот такой был у него девиз.

На балу присутствовал добрый десяток барышень, которые могли бы ему подойти, но как только его представили Лорел де Лонг, выбор был сделан. Именно о такой он и мечтал: юной, изящной девушке, хорошо воспитанной и из хорошей семьи, с тонкой длинной шеей и волосами цвета меда, отливающими на солнце золотом. Глаза у нее были серые, с поволокой, цвет лица светлый, причем без пудры, которую он разглядел на других личиках, а ярко-красные губы казались невероятно чистыми и непорочными. Говорила она не громко, чуть вызывающе. И он тут же предположил (ибо кое-что знал о животной природе женщин), что в этом тихом омуте водятся черти, которых ему удастся приручить и использовать. Вот такую девушку он и искал — чтоб ангельский облик можно было обожествлять, а дьявольское нутро топтать в минуты близости. Лорел де Лонг приняла его приглашение на третью кадриль и, когда во время танца он вежливо спросил, может ли он нанести ей и ее матери визит (к тому времени он уже навел кое-какие справки у друга их семьи), она прошептала, что да, только если он сначала спросит у мама.

Мама сидела в углу в кругу других таких же мама, и все они ревниво следили за перемещениями своих дочерей по паркету танцевального зала. Гэвин приблизился к ней и, широко улыбаясь, изложил свою просьбу, говоря со специфическим акцентом жителя Нью-Мексико.

Конечно, — отвечала миссис де Лонг, — она сочтет за честь принять представителя великих западных территорий. Он мог бы прийти в четверг днем к чаю.

Прежде чем Гэвин прибыл, сжимая в руке цветы, она уже знала о нем все. Он успел стать приметной фигурой в городе, и навести справки особого труда не составляло. Она выяснила, что ему сорок шесть лет (именно такой возраст он называл в Нью-Йорке) и что он самый богатый человек в Нью-Мексико. А что касается его образования и происхождения, то об этом расспрашивать она не стала, догадываясь, что тут дело безнадежное. Но дочери уже двадцать два года — и ни гроша за душой — значит, придется несколько умерить запросы.

После первого посещения Гэвина миссис де Лонг пришла к выводу, что ее такая партия устроит. Конечно, есть разница в возрасте, а это означает, что дочь рано овдовеет… ну что ж, богатая вдова — это лучше, чем бедная жена. Конечно, дочери придется переехать в края мистера Роя… здесь миссис де Лонг вздохнула, и, честно говоря, это был вздох облегчения. В конце концов, нашим западным форпостам нужны женщины таких кровей, к каким относится их семья. Сама я, конечно, не поеду — разве что попозже, в гости, — но для Лорел это будет жизнь замечательная и в чем-то даже благородная.

Гэвин продолжал осторожные ухаживания более месяца: приходил на чай, вывозил дам на прогулку в Центральный парк в наемном экипаже, а однажды в воскресенье пригласил их отобедать с ним на Пятой Авеню. Его чутье подсказывало, что дела идут на лад, но в то же время оно ему говорило, что не следует воспринимать успех у де Лонгов как нечто само собой разумеющееся. И он старался очаровать мать с тем же рвением, с каким ухаживал за дочерью. Более того, настала однажды минута, когда он вдруг с ужасом подумал, что его знаки внимания будут неправильно истолкованы. Однако этого не случилось. Она поняла его игру, и когда он пришел делать предложение, была готова.

Произошло это холодным метельным днем в начале февраля. Он приехал к чаю. Лорел нездоровилось, в гостиную она не спустилась. И Гэвин решил ловить момент.

— Миссис де Лонг, я человек простой, с Запада, и не умею ходить вокруг да около. Я люблю вашу дочь, уважаю ее. И прошу у вас ее руки.

Миссис де Лонг улыбнулась:

— Могу я спросить, какие у вас перспективы, мистер Рой?

— Ну, почему же нет! Мне принадлежат четыре сотни квадратных миль лучших пастбищных земель к западу от Миссисипи, тысяч пятнадцать-двадцать крупного рогатого скота, один серебряный рудник и один медный. Я президент Городского банка Дьябло и председатель Коммерческой палаты Долины Дьябло. Дом у меня не такой элегантный, как у вас, миссис де Лонг, но все же, полагаю, он подойдет королеве, и его можно еще расширить в западную и южную стороны, если снести кораль и свинарник. И, — прошептал он, наклонившись к ней поближе, — мне дали понять — но это, мэм, строго между нами, — что когда Нью-Мексико получит статус штата, я смогу всерьез заняться политикой и стану первым сенатором от этого штата — от республиканской партии, конечно.

И он откинулся назад довольный. Довольна была и миссис де Лонг. Все это она уже знала прежде, но посчитала необходимым соблюсти условности — задать вопрос и выслушать ответ. Относительно же политического будущего Гэвина она поверила ему безоговорочно, ибо знала, что пути политики неисповедимы.

— Я буду говорить с вами откровенно, мистер Рой. Как вам известно, мы принадлежим к старинному роду. В числе предков мистера де Лонга, мир праху его, были самые первые голландские поселенцы, члены Вест-Индской компании в Новом Амстердаме… так раньше назывался Нью-Йорк, — объяснила она. — А мой отец, Мэтью Силден — потомок преподобного Роберта Элиаса Силдена, поселившегося в Массачусетсе в 1655 году. Мы очень старинный род, и главное наше богатство — в нашем происхождении и традициях, а не в банке. Что же касается приданого…

Тут Гэвин счел за нужное нарушить условности и прервал ее.

— Приданое? — воскликнул он с деликатной интонацией. — Постойте, мэм, дайте мне сначала договорить. Когда простой неотесанный сын Запада, вроде меня, встречает такую розу, как ваша дочь, и мечтает сделать ее своей королевой, он настолько счастлив от одной возможности сидеть в ее присутствии у вас в гостиной, что думает о приданом не больше, чем… нет, мэм, да мне воображения не хватает сочинить подходящее сравнение!

Ведь это я надеюсь, — он перешел на заговорщицкий шепот, — что смог бы как-то компенсировать вам потерю очаровательной дочери… маленький подарок… в знак признательности… просто, чтобы показать вам…

Миссис де Лонг залилась краской и подняла руку:

— Ах, пожалуйста, мистер Рой… Я необычайно ценю ваши чувства и доброту, не говоря уже о вашем понимании. Я поговорю с дочерью.

Гэвин поклонился и ушел, а на следующий день в тот же час явился за ответом. Он принес с собой кольцо, украшенное бриллиантом и сапфиром, которое купил у Тиффани за три тысячи долларов. Когда миссис де Лонг сообщила, что дочь сочтет за честь принять его предложение («она еще слишком слаба, сэр, чтобы лично засвидетельствовать вам это»), Гэвин вручил ей кольцо, как маленький знак его упований и преданности.

Свадьба была назначена на апрель: он сказал, что хочет возвратиться в Нью-Мексико весенней порой, когда стоит прекрасная погода, которая, он уверен, будет способствовать улучшению здоровья невесты; а когда состоялась помолвка, он преподнес миссис де Лонг чек на десять тысяч долларов, выписанный на нью-йоркский банк, и сотню гарантированных ценных бумаг — привилегированных акций компании «Серебряный Рудник „Роя“.

— Я надеюсь преподнести такой же подарок, мэм, вашей дочери в тот день, когда она сделает меня счастливейшим из смертных.

 

Глава двадцать первая

Супруга счастливейшего из смертных откинулась на спинку пыльного сиденья дилижанса и закрыла глаза. Она устала, так устала… только не надо, чтобы Гэвин это знал. Плечи и руки ныли — приходилось без конца держаться за ремни, чтобы не упасть. Сухая щелочная пыль прерий разъедала глаза. Но она не хотела показывать это Гэвину. Она понимала, как много он от нее ждет, и твердо решила не разочаровывать его. Малейшая жалоба с ее стороны вызовет прилив сочувствия и нежности, а потом на голову кучера обрушится буря гнева — как это он не придерживает лошадей. Поэтому она молчала. Лучше доехать поскорее — и ей пригрезилась горячая ванна в прохладе и покое хозяйского дома на ранчо.

Она скрывала усталость, ибо по-своему любила Гэвина. Нет, это была не та любовь, о которой она мечтала в восемнадцать, — чтобы некий пылкий молодой человек заметил ее в окошке нарядного экипажа, безумно влюбился, неотступно следовал за нею до самых ворот дворца и добивался благосклонности, читая стихи при луне — но все же что-то от той любви было… что-то похожее. Гэвин немолод, но так романтичен, чуть ли не до глупости. Ей это нравилось. Светские молодые люди — хоть она и не решалась открыто признаться себе в этом — наскучили ей. Что они знают? Ничего. О чем мечтают? Да ни о чем. И тут появился Гэвин в мягких ковбойских сапогах и принялся нашептывать ей страстные слова, растягивая их, как это делают на Диком Западе… он предлагал ей жизнь иную, не похожую на все, что она знала до сих пор.

И ко всему он богат, богаче любого из тех молодых людей, которые вращались на небосклоне ее небольшой вселенной. У него уже позади годы, когда человек тратит все силы, чтобы добиться успеха; теперь он в том возрасте, когда деньги тратят для удовольствия — отныне и для ее удовольствия. Она носила драгоценности от Тиффани и платья от мадам Леру с Парк-Авеню. Она могла иметь все, чего душа пожелает. Стоило ей только намекнуть, и Гэвин вскакивал, как по сигналу боевой трубы. Да, это любовь — как в романе… за это она и любила его. А то, что он старше, не имеет никакого значения. Он крепок телом и разумом — таким может быть только мужчина, работающий собственными руками и головой.

Брачную ночь они провели в номере отеля. Гэвин просто испугал ее своей страстью. Она была невинной и, конечно, испытывала скованность и робость. Но супруг, несмотря на весь пыл, старался быть кротким и сдерживал себя. Он преклонялся, он был терпелив, это ей льстило — и к утру боль и смущение уже забылись.

Не то чтобы она получила удовольствие, занимаясь с ним любовью, ничуть — она просто мирилась с этой необходимостью. Однако она хотела любить его, она старалась. Она даже догадалась изобразить удовольствие. И тут же обнаружила, что это очень на него действует… Еще она заметила, что в минуту страсти его охватывает какое-то ослепление: он едва осознавал ее присутствие в этот миг. Потом она уяснила, что, если постараться и угодить ему (а чувство супружеского долга облегчало эту задачу), если позволить ему делать с ней все, что он хочет, то он будет доволен. «Тебе хорошо было?» — спрашивал он потом, а она улыбалась, кивала в ответ, нежно целовала его в губы… хотя вовсе не понимала, что он имеет в виду и что она должна чувствовать. Он же, гордый собой, успокаивался и вскоре засыпал. Ладно, думала она, сейчас медовый месяц, я его жена и должна уступать его желаниям, ночью я раба. Ночь принадлежит ему… и тут она делала законный вывод: зато день — мой.

Впрочем, было две или три ночи, когда она теряла власть над собой и отвечала ему с такой страстью, которой сама же потом пугалась. Казалось, он извлекает что-то из нее наружу, что-то укрытое так глубоко, что она тревожилась из-за этого куда больше, чем из-за своей стеснительности. В те ночи она слышала себя как бы со стороны. Слышала, как, совершенно забывшись, кричит — грубо, вульгарно. Чей это голос? Откуда? Из каких глубин? И она чувствовала, как что-то пробуждается в самых дальних тайниках её существа. В такие ночи она любила его больше всего, с незнакомой материнской страстью. Она ворковала над ним и гладила его по худой спине, пока он не засыпал. Но он этого не замечал! Он не чувствовал разницы! Это озадачивало ее, обижало до боли, однако она была слишком неопытна, чтобы понять, почему. А оттого, что он не обращал на нее внимания, она любила его еще больше — за то, что он умел пробудить в ней ответные порывы, так изумлявшие ее.

Солнце нещадно палило сквозь легкую дымку. В долине все деревья стояли в цвету, вбирая тепло земли и солнца. С ветки на ветку порхали малиновки и пустельги, и своим гамом нарушали тишину. Груши и миндаль возносили к небу густые грозди белых цветов, а яблони втыкали в горизонт острые красные бутоны. Воздух был свежий и душистый. Из дилижанса, катящегося вниз по склону холма, долина казалась ковром, затканным розовыми, лиловыми и кремовыми узорами. Лорел раздвинула занавески, высунулась в окошко.

— Боже! Да это сад! — воскликнула она в восхищении.

— А разве я тебе не говорил? — щеки Гэвина зарделись от удовольствия. Он прижал ее руку к губам. Вот об этом он и мечтал… но это уже не мечта, вот она, рядом с ним, наяву, из плоти и крови! Она поспешно улыбнулась:

— Да-да, ты говорил…

И вновь повернулась к окошку, наблюдая, как проносятся мимо деревья и кусты; потом тут и там замелькали коровы, их белые и коричневые бока, потучневшие на сочных молодых травах, лоснились на солнце. Гэвин следил за ее лицом и сам молодел, видя этот чисто детский восторг.

Моя королева! Моя королева, — беспрестанно повторял он про себя, как ребенок, твердящий молитву.

Впереди появился город. Он крепко схватил ее за руку:

— Смотри туда!

Сквозь шлейф пыли она увидела Дьябло, вереницу приземистых деревянных и глинобитных построек. Одни прятались в тени ив и тополей, другие были ничем не защищены от беспощадных лучей южного солнца. Дилижанс подкатил к первым мексиканским хибарам на окраине, и кучер подстегнул лошадей; те, почуяв конец пути и предвкушая полные ясли в прохладной конюшне, побежали резвее.

Гэвин показал на жалкие лачуги:

— Тут живут чумазые. Лезут сюда без конца. Хотя и они нужны — из них получаются хорошие слуги. У тебя будет столько слуг, сколько захочешь.

Она склонилась над саквояжем, припудрила нос, слегка нарумянила щеки. Помадой она не пользовалась, а ресницы в краске не нуждались. Гэвин гордо взглянул на нее, сузив глаза. Ну, теперь они увидят! Он уже разглядел кучку людей, собравшуюся перед «Великолепной» в ожидании его прибытия в город.

Колеса сверкнули на солнце в последний раз, и дилижанс остановился. Гэвин неслышно засмеялся. Мужчины были в костюмах, дамы нарядились во все лучшее, как на праздник, — в ситцевые платья с турнюром из Канзас-Сити и шляпки с вуалями и перьями. Два мальчугана подняли вверх плакат с надписью крупными буквами: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ГЭВИН И МИССИС РОЙ! Слим Гарднер откопал где-то ржавый кларнет, и когда колеса дилижанса замерли, поднес его к губам и издал три несусветных гудка. Они что, смеются надо мной? — спросил сам себя Гэвин — но потом сообразил, что его встречают, как короля. Ну да, они же любят меня!

Он благодарно улыбнулся Слиму, и тут сквозь толпу к дверце дилижанса протиснулся Сайлас Петтигрю, схватил своей пухлой ладошкой руку Гэвина и затряс ее.

— Гэвин, ты — как бальзам для наших душ! Добро пожаловать домой!

Гэвин церемонно кивнул и улыбнулся, а Петтигрю тем временем напустил на себя чопорный и торжествующий вид:

— Гэвин! От имени и по поручению граждан Дьябло я от всего сердца поздравляю тебя и твою супругу…

— Спасибо, Сайлас — Вдруг Гэвин посуровел. На кой черт ему это подхалимство? Да разве такого он хотел?..

— Сайлас, миссис Рой устала с дороги, и нечего ей тут томиться, выслушивая кучу речей. Лучше скажи, где Эд? И где мой сын? Он подал кабриолет?

Сайлас откашлялся:

— Высунься в окно — и увидишь Эда. Он, как всегда, сидит на веранде «Великолепной». А Клейтон здесь, с кабриолетом.

— Хорошо, — Гэвин помахал толпе рукой, и приветствия усилились. — Передай людям, что через недельку-другую я приглашаю всех к себе. Зажарим пару бычков. Выпьем, потанцуем на воздухе. Все как полагается. И они смогут тогда поглазеть на миссис Рой. Рад буду всем. Приглашаются все, белые, конечно.

— Отлично, Гэвин, а…

Но Гэвин уже отвернулся и отдавал приказания кучеру:

— Перегружай эти чемоданы в кабриолет! Да поосторожнее!

Он шепнул пару слов Лорел и выбрался из дилижанса. Тем временем несколько человек из встречавших протиснулись пожать ему руку, но он отмахнулся, повернувшись к ним спиной, направился к «Великолепной» и поднялся по ступенькам.

— Эд, — сказал он, охваченный жалостью. — Ах ты ж, старый греховодник…

Риттенхауз попытался улыбнуться:

— Привет, Гэвин! С возвращением!

Какое-то время Гэвин молча сжимал руку Риттенхауза, пристально глядя на него. И постепенно жалость уходила, а слезы на глазах высохли. Да, Эд совсем старик. Беспомощный калека! А вот он, Гэвин, вернулся победителем, с королевой! И в глубине души он неожиданно воздал хвалу Господу за ниспосланное ему счастье жить и быть здоровым.

— Эд, малышка устала с дороги, мне надо о ней позаботиться. Я к тебе попозже загляну.

— Когда, Гэвин? — спросил Риттенхауз.

— Потом, Эд. Когда я приведу в порядок дела на ранчо. И девочку надо устроить… — Он внезапно отвернулся. — Где, черт побери, Клейтон?

И сбежал вниз, перепрыгивая через ступеньки.

— Сынок!

Клейтон вышел из-за кабриолета — он там привязывал ремнями чемоданы.

Он был тощий, смуглый — и какой-то натянутый. Широко шагая навстречу ему, Гэвин почувствовал дрожь в руках. Не подведи меня, сынок… Он подошел поближе, положил Клейтону руки на плечи, а потом заглянул в глаза. Как будто в зеркало: тот же ровный, изучающий взгляд, та же закаленная солнцем ясная синева глаз, на дне которых затаилась едва уловимая угроза.

Гэвин неловко обнял его. Клейтон не отстранился. На губах его появилась улыбка. Чего же я в нем побаиваюсь? — спросил себя Гэвин.

— С приездом, Гэвин!

— Чертовски рад вернуться! Я по тебе соскучился, мальчик. И по этой проклятой долине тоже… — а потом, помолчав, сказал с усилием: — Ты уже ее видел?

— Твою жену?

— Да. Ее зовут Лорел. И я хочу, чтобы ты с самого начала называл ее Лорел. Ты к ней сразу так и обратись, слышишь? Пусть она почувствует себя дома.

Гэвин кинулся к дилижансу и, открыв дверцу, протянул руку. Лорел коснулась пальцами его запястья и шагнула вниз, опираясь другой рукой ему на плечо. Он подхватил ее, повернул в воздухе и легонько поставил на землю, а потом предложил ей руку, которую она приняла, устало улыбнувшись в ответ. Толпа подалась на шаг назад и замерла в молчании. Она кивнула, скромно потупила глаза и пошла с Гэвином через улицу к кабриолету, где, сдвинув шляпу на затылок и засунув большой палец за ремень джинсов, их ждал Клейтон.

— Это мой сын. Клейтон.

— Как поживаете? — улыбнулась Лорел.

— Очень хорошо, мэм. А вы? Как доехали?

— Спасибо, очень хорошо. Немного устала в дилижансе. Но мы уже добрались, передохнем и… О, Гэвин. — Она развернулась на месте. — Он такой милый юноша! Я буду любить его как брата! — снова повернувшись к Клейтону, она коснулась губами его щеки, так что Гэвин вспыхнул от удовольствия. А потом протянула руку, чтобы ей помогли подняться в кабриолет.

Толпа приглушенно зашумела, а Клейтон, красный как рак, вскочил на козлы и, едва Гэвин и его жена уселись на кожаные сиденья, резко щелкнул языком. Лошади взяли с места рысью.

 

Глава двадцатъ вторая

Гэвин не поскупился, готовясь к торжеству. Это был настоящий королевский пир, пир в честь его королевы. Он послал нарочного в Санта-Фе и заказал струнный квартет, игравший в «Палас-Отеле». Когда управляющий отеля заартачился, посланец Гэвина вручил ему конверт с пятью десятидолларовыми банкнотами, управляющий смягчился и уже не возражал против отсутствия музыкантов в течение нескольких дней. На следующий вечер квартет прибыл в Дьябло и разместился в двух номерах «Великолепной». Гэвин навестил их утром и сообщил, что ему требуется «музыка первый сорт» — на этой вечеринке будет леди, которая знает в этом деле толк, и если толпа напьется и захочет этой своей простецкой музыки, так пусть не обращают внимания.

— Мне нужны вальсы, понятно? А когда не будут танцевать — хорошо бы сыграть парочку-другую классических вещиц. Вы знаете Моцарта?

— Да, сэр, — руководитель квартета не спускал глаз с револьвера, торчащего из кобуры. — Он мой личный друг, познакомились, когда в последний раз играли в Канзас-Сити.

— Хорошо. Вот и играйте его, — велел Гэвин. — И играйте как следует. Эта леди из Нью-Йорка, она знает что почем, так что не вздумайте халтурить.

Вечером перед началом праздника он одевался в своей комнате, когда постучал Клейтон — пришел попросить черный галстук-шнурок.

— Рад тебя видеть, сынок. Так замотался в эти дни, столько дел перед праздником… не было даже возможности поговорить с тобой по-настоящему. И не то, чтоб много было чего сказать — я побывал в городе и наслышался, какие ты тут дела делал, пока меня здесь не было, — и он подмигнул. — Ты, похоже, времени даром не терял, а?

— Вроде того, — и Клейтон залился краской.

— Ну, ладно. Послушай, дай-ка я завяжу тебе этот галстук. — Он привычным движением завязал двойной узел на галстуке, затянул покрепче и отступил на шаг. — Немного на Востоке натренировался. — Он хмыкнул. — Клей, видел бы ты меня! Я там таким пижоном ходил! Клянусь, ты не узнал бы своего старого папашу, если бы видел, как он вышагивает по этой ихней Пятой авеню! Я писал тебе, сынок, что хотел бы с тобой вместе как-нибудь съездить в Нью-Йорк, когда твоя мать — я имею в виду Лорел — даст мне маленький отпуск. Не сказать, чтоб мне сильно нужен был отпуск. Ей-богу, нет! — тут он заговорил потише. — Сынок, она сделала меня счастливым…

Клейтон улыбнулся и шагнул было к выходу, но Гэвин остановил его:

— Постой, не удирай. Я тебя кое о чем хочу спросить. Хватит обо мне, давай о тебе поговорим. Для начала скажи-ка: много ты просадил в покер у Сайласа?

Клейтон насупился.

— Думаю, слишком много.

— А сколько это — слишком много?

Прежде чем Клейтон сумел согнать хмурое выражение с лица и ответить, Гэвин захихикал и игриво хлопнул его по плечу.

— Ладно, сынок, это мелочи! Не слишком прямой ответ, но и так понятно. Мне наплевать, выиграл ты или проиграл, в конце концов, деньги для этого и существуют, чтобы немного развлечься. Хотя, честно, мне не нравится, что ты проигрываешь — думаю, уж мой-то сын мог бы перенять у своего отца малость смекалки насчет карт, — но, ты, наверное, чего не добрал в карты, наверстываешь в любви, здесь-то ты перенял кое-что, а? А, сынок?

Клейтон хотел отшутиться, но не нашел, что ответить.

— А с кем ты придешь сегодня на танцы? Со своей официанточкой, да?

— Да, с Телмой.

— А теперь шутки в сторону, — и лицо Гэвина стало серьезным. — Хочу тебя сегодня попросить о двух одолжениях. Первое ты сделаешь потому, что так надо и ты должен это сделать для меня. Я хочу, чтобы ты потанцевал немного с Лорел, — парочку-тройку этих модных танцев, ладно? Ты ведь за эту неделю ее и не видел ни разу — все торчал на пастбищах с этими коровами, как будто втрескался в каждую из них. Я ведь занят был, ну, и вроде как надеялся, что ты ею займешься, покажешь тут все… Ладно, не стоит оно разговора. Ты, наверно, собирался это сделать потом, когда будешь посвободнее. Но слушай, сынок, она чувствительная, и ей кажется, что ты ее недолюбливаешь. Ты просто не имеешь права давать ей повод для таких мыслей. Так что ты сегодня потанцуй с ней немного. И брось говорить ей мэм. Я с самого начала просил тебя называть ее Лорел. Ну, как, договорились?

Клейтон кивнул.

— А вторая просьба ради тебя самого. Я не хочу, чтоб ты торчал весь вечер с этой твоей бабенкой. Это будет нехорошо выглядеть. И не в том дело, что я на это смотрю неодобрительно только потому, что она официантка и никто в городе не знает, откуда она взялась — я просто думаю о Лорел. Ей было бы приятнее, если б ты обращал хоть какое-то внимание на этих хорошеньких девчонок, вроде Нелли Первис или дочки Хэккета… Эй, а чем тебе не хороша дочка Хэккета, — спросил он, видя как Клейтон скривил губы, — или она тебе не по вкусу?

— Да не знаю, может она и хороша. Просто я с ней никогда и двух слов не сказал. И смотрит она как-то свысока.

— Пойми, Клей, это ты можешь смотреть на людей свысока, а не дочки этих фермеров-голодранцев из Индианы. Ладно, а как насчет Нелли Первис?

— Да я в жизни не разговаривал с Нелли Первис, — сказал он раздраженно.

— Слушай, по-моему, ты просто не хочешь иметь дела с порядочными девушками, а?

— Да, что-то не очень…

Гэвин помолчал.

— Ладно, сынок. Я тебя понимаю. Я не вчера родился и прекрасно понимаю, почему ты предпочитаешь такую женщину, как Телма. Только вот что я тебе скажу, сынок: погладь любую кошку, и у нее шерстка поднимется. Ты понял, что я имею в виду?

— Думаю, понял.

— Постарайся понять. А иначе будешь неприятно удивлен. Послушай, сынок, — он доверительно наклонился, и глаза его заблестели: — Ты знаешь, что такое баба внутри, на самом донышке?

Клейтон покачал головой:

— Нет…

— Тварь. Чистое животное. Вот что она такое. Под всеми этими тряпками, за всей этой болтовней. Ты только копни поглубже, и сразу увидишь. Любая, без исключения. Дай им только скинуть эти модные юбки…

Он остановился, потом хрипло рассмеялся.

— Да-а, ничего себе разговорчик отца с сыном! Тебе стыдно за меня?

Клейтон даже не улыбнувшись, сказал:

— Я сделаю то, что ты просишь. То есть потанцую с Лорел. Охотно. Насчет других не знаю. Посмотрим.

— Я спросил, тебе стыдно за меня?

— Как мне может быть стыдно за тебя, — ответил Клейтон и слегка улыбнулся, — когда я сам такой же?

Лицо Гэвина расплылось в добродушной улыбке.

— А ты, сынок, молодец. Мы друг друга понимаем. Ладно, иди. Выглядишь ты отлично — чистенький весь, как коровье вымя. Поди-ка глянь, как там жарится-парится. И присмотри, чтоб наши неотесанные ребята не добрались до запасов выпивки.

Часов в восемь, как только появились первые гости, Клейтон уехал в город, чтобы разыскать Телму. После возвращения Гэвина он не мог приводить ее к себе на ранчо; это бесило его, он скучал по ней и желал ее еще сильнее. Она ждала его возле кафе, которое на этот вечер решили закрыть, потому что весь город отправлялся гулять на ранчо. Он привязал мустанга, подошел к ней и взял за руку.

— Тел, мы могли бы куда-нибудь пойти ненадолго?

— А что случилось, Клей?

— Я хочу тебя, — простонал он. — Это что, плохо?

— Клей, но я нарядилась. Целый час корсет затягивала. Не будь дурачком — у нас будет еще вся ночь после танцев, будет завтрашний день, если хочешь.

— Нам негде.

— Я знаю, я думала об этом.

— И что ты собираешься предпринять?

— Снять комнату. Миссис Оуэн я сказала, что нашла жилье подешевле. На самом деле новая комната не дешевле, но лучше — более уединенная. Это в том новом доме, где у доктора Воля кабинет, как раз напротив, дверь в дверь. Всего одна комната, но он сказал, что я могу пользоваться его уборной.

Клейтон улыбнулся:

— Это ты здорово придумала, Тел!

— А хочу я тебя не меньше, чем ты меня. Ты что, не знаешь?

— Да, конечно. Ну поехали, а то опоздаем.

И сам засмеялся от своей непоследовательности; а потом отступил в сторону, чтобы полюбоваться ею. На ней было бордовое платье и туфли в тон; жесткие соломенные волосы она собрала на макушке и покрыла их лаком.

— Отлично выглядишь, — прошептал он.

— А ты как, ладишь с новой женой Гэвина? — спросила она у него по дороге на ранчо.

— Вполне, — сказал он сдержанно. — Она почти все время сидит у себя в комнате и читает книжки. Она их целый чемодан с собой привезла.

— Она красивая.

— Пожалуй.

— Только слишком молодая для твоего отца. Тебе не кажется?

— А ему нравятся молодые, — ответил Клейтон.

— Все равно, толку из этого не будет. Так всегда получается. Ну, может пару лет проживут, а потом он ей надоест.

Клейтон посмотрел на нее в упор, но она не отвела глаз. Телма никогда не боялась говорить прямо все, что думает, он это знал и уважал.

— Если так, — заметил он, — то меня рядом не будет, и я этого, слава Богу, не увижу.

— Почему? Ты куда-то уезжаешь?

Вечер стоял тихий; над прерией сгущались сумерки. Он вздохнул и придержал лошадей.

— Я хочу убраться отсюда. Думал поехать на Запад, поселиться где-то в другом месте. Денег я поднакопил, играть так много в карты уже не собираюсь — теперь могу купить небольшой собственный участок. Нет у меня желания всю жизнь пасти скот Гэвина.

— Но когда-нибудь он станет твоим.

— Нет, по настоящему моим не станет никогда.

— А что ты имеешь против Гэвина?

— Ничего, — быстро сказал он. — Совсем ничего. Только он подавляет меня. Понимаешь? Он любит меня, я для него — все, но он меня подавляет. Может, когда-нибудь я смогу сюда вернуться, но сейчас, думаю, мне надо убираться. Я хотел было поехать на Восток, на войну, но он меня не пустил. Не хочу я сидеть всю жизнь на привязи!..

— Ты не на привязи, — заметила она.

— Нет, внешне — нет, но внутри… — и он вытянул руки в поисках нужного жеста, потом вновь уронил их и подхватил поводья.

— У меня душа вся узлами повязана, Телма. Может, тебе этого не понять. Но я должен освободиться от пут, вот и все, а здесь, в этой долине, ничего не выйдет. Можно бы поехать в Калифорнию… — Он повернулся в седле и заглянул ей в глаза. — Если уеду, поедешь со мной?

— Ты имеешь в виду — жить с тобой вместе? — спросила она, немного помолчав.

— Да, именно так. Жить со мной, куда бы я ни поехал.

— Не знаю, — она колебалась. — Помнишь, мы как-то говорили о будущем, и я сказала, что мне все равно? Это и сейчас так — но если мы уедем и будем жить вместе…

— Тел, — сказал он горячо, — я всегда буду с тобой. Что бы ни случилось. Я тебя одну не оставлю.

Она широко открыла глаза от изумления — его наивность восхищала ее.

— Да ты просто дурачок или ребенок, по крайней мере. Неужели ты не знаешь, что так не бывает?

— Я не знаю как бывает. Где я бывал? Чем занимался? Да разве я жил вообще? Неужели ты не видишь, что я хочу быть свободным?

— Да, я вижу. Все хотят быть свободными, только покажи мне такого, кто на самом деле свободен. Клей, никто не свободен! Искать свободу — это глупая затея. Все равно, что копать золото в пустыне.

— Но некоторые находят золото.

— Да, и становятся его рабами. Ты найдешь свою драгоценную свободу, что бы она собой ни представляла, и станешь ее рабом, — точно так, как сейчас ты раб того, что тебе не дает покоя. Я знаю, Клей, — сказала она проникновенно. — Мне довелось видеть, как люди становились мертвецами при жизни просто потому, что добились, чего хотели.

Эта мысль смутила его, но он не стал в нее углубляться.

— Значит, ты со мной не поедешь?

Телма вскинула голову:

— Дай мне подумать. Когда ты решишь окончательно, тогда и поговорим. — Она сжала его локоть. — Это вовсе не потому, что мне все равно, что с тобой будет, Клей, ты ведь сам знаешь. С тобой я могла бы быть счастливой.

— Да, я знаю.

— Только ты сперва подумай: не бежишь ли ты от чего-то такого, что тебе не по зубам?

Он нахмурился:

— От чего мне убегать?

— Но именно это я и хотела от тебя услышать.

— Да не от чего. — Он вдруг ощутил какое-то нетерпение, слегка пришпорил свою лошадь и потянул за собой ее мерина.

Сейчас, как всегда, когда он заговаривал о своих желаниях, его охватила неуверенность. Внешне все было вроде понятно, но глубже скрывалось нечто, чего он не мог ни объяснить, ни даже назвать. Он страшился собственного незнания — и, тем не менее, черпал в нем силы. Я должен освободиться от Гэвина, — повторял он сам себе, цепляясь за эту мысль, как утопающий хватается за соломинку.

Но тут звуки музыки и мягкие огни китайских фонариков, превратившие двор в сказочный сад, отвлекли его от этих дум и вернули к действительности. Он тряхнул головой и направил лошадей к коралю.

Танцы уже начались; повара отрезали от зажаренных туш куски мяса для первых гостей. Работники под руководством Лорел протянули от тополей к крыльцу, а оттуда — к столбам короля шесть ниток проволоки. На них-то и были развешаны разноцветные фонарики: вишневые, оранжевые, темно-синие, золотистые. Внутри кораля построили подмостки для струнного квартета. Музыканты нарядились в бежевые костюмы и бордовые галстуки. Музыка гремела вовсю, и мелодии вальсов улетали далеко в прерию. Запахи жареного мяса и шкварок возносились в вечерний воздух. Клейтон двинулся через двор, здороваясь за руку с мужчинами и кланяясь дамам, а Телма пошла в дом подгладить юбки и припудрить нос. Вокруг сияли разрумянившиеся лица, общее веселье вдруг захватило его — он почувствовал, как от души отлегло, и зашагал бодрее.

Гэвин, стоявший на веранде, окликнул его:

— Ну, где ты пропадаешь, негодник? Я что, черт побери, сам должен встречать весь город? Постой тут за меня, я хоть выпью пойду!

Клейтон улыбнулся и, поднявшись по ступенькам, пожал Гэвину руку.

— А где Лорел?

— Танцует с Сайласом! — Гэвин веселился вовсю. — Клей, это видеть надо! Не поверишь, пока сам не увидишь. Ступай, парень, посмотри малость. Я уж, так и быть, с выпивкой подожду, а ты иди, погляди, получишь удовольствие!

Клейтон рассмеялся. Мимо проходил официант с подносом в руках — нес выпивку жаждущим гостям, которые сгрудились вокруг ямы с зажаренными тушами. Клейтон перегнулся через перила, схватил стаканчик с виски и сунул отцу в руку, а сам пошел вокруг веранды к танцевальной площадке. Ее устроили с южной стороны хозяйского дома — уложили на траву сбитый из досок настил. Из конюшни выгнали животных, чисто подмели и окурили как велела Лорел, а затем украсили стены широкими красными и синими лентами.

Квартет играл вальс, и Сайлас Петтигрю, крепко схватив Лорел, кружил ее на самодельной танцевальной площадке. Она держалась от потного Сайласа на расстоянии в добрых два фута, и вовсе не из скромности, а просто чтобы спастись от его топочущих сапог и огромного пуза: задень он ее, она грохнулась бы, как заарканенный телок. А Сайлас самозабвенно мычал мелодию в такт музыке.

Впервые вижу, чтоб Сайлас так надрался, — подумал Клейтон. Похоже, чертовски славная вечеринка. Он залпом выпил свой виски, поставил стакан на перила и спустился по ступенькам. Из дома вышла Телма, и он направился к ней:

— Я в танцах не силен, когда трезвый, но если ты рискнешь, могу попробовать.

Она улыбнулась, и они закружились в вальсе. Тут из-за края веранды появился Гэвин в сопровождении эскорта усердных доброжелателей.

— Давай, давай, сынок, живее! Закружи эту красотку!

Телма покраснела, а Клейтон непроизвольно замедлил вращение. Тут они оказались совсем рядом с Лорел и Сайласом. Она хмурилась и, похоже, совсем запыхалась.

— Эй, Сайлас, — сказал он резко. — Ну-ка, давай полегче! Это леди, а не табуретка в баре!

Лорел быстро глянула на него, а Сайлас тем временем прекратил бешеное кружение. На ней было платье из Нью-Йорка, и ни одна женщина здесь не могла с ней потягаться. Это было искрящееся платье цвета морской волны, перехваченное по талии золотистым кушаком, расшитым каменьями. Наряд этот подчеркивал ее осиную талию и миниатюрную, почти птичью фигурку. Платье было глубоко вырезано; во время танца грудь ее высоко вздымалась и, казалось, вот-вот вырвется наружу… Волосы цвета меда венчала черная диадема, почти корона, в центре которой сверкал изумруд в тон платью. Клейтон вспомнил, как Телма говорила, что она красивая. Да, действительно, красавица… Сайлас развернулся и спросил с вызовом:

— Ну что, слабо тебе, Клей? Что-то не припомню, чтобы ты танцевал когда-нибудь. Может, покажешь нам, как это делается?

— Как ты я не сумею, куда мне до тебя, — сказал Клейтон весело, — темперамент у меня не тот… но в неуклюжести потягаться смогу.

Лорел залилась смехом. Забрала руку у Сайласа и протянула Клейтону:

— Если ваша партнерша не возражает… Клейтон убрал руку с талии Телмы и повернулся к ней лицом:

— Она не станет возражать, если, конечно, ей не придется вместо вас танцевать с вашим партнером, да, Тел?

— Нет, не стану, — Телма отступила назад. — Давай, Клей, покажи нам.

— Да ну, — покраснел он, — я вовсе не собирался никому ничего показывать…

— Собирался, собирался! — завопил Сайлас. — Дайте место! Сейчас Клейтон Рой покажет высокое искусство вальса! Все, черт вас подери, с площадки, что, непонятно? — он пригнулся и отпихнул в сторону Джорджа Майерса с женой.

Квартет по-прежнему гремел, Клейтон осторожно опустил руку на талию Лорел и двинулся, поймав такт. У него было врожденное чувство ритма. Он почувствовал, что ведет ее все увереннее, а она следует за ним чутко и послушно. Она откинула голову назад, и он увидел белый изгиб ее шеи. Она танцевала самозабвенно, с удовольствием… Он постарался отключиться, погрузившись в музыку.

— Ты хорошо танцуешь, Клей, — сказала она негромко, когда танец закончился. Все зрители бурно захлопали; захлопал даже Сайлас, который почти все время держался обеими руками за ограду кораля, чтобы не упасть.

— Да, мэм.

— Клей… — строго сказала она. — Если ты будешь называть меня мэм, я буду называть тебя сэром. Тебе это понравится?

— Нет… Лорел, — улыбнулся он. — Это я по привычке. Чертовски трудно отвыкать.

Она взяла его под руку и увела в прохладный уголок веранды. Он подозвал официанта.

— Я рада, что ты потанцевал со мной, Клей. Давно хотела спросить…

— Не мог же я допустить, чтобы Сайлас вот так таскал тебя по площадке, — перебил он, неодобрительно качая головой. — До конца этого вальса он бы успел сломать тебе пару ребер.

— Я хотела сказать, что давно собираюсь спросить, отчего ты избегаешь меня. В конце концов, я жена твоего отца: мы должны узнать друг друга и подружиться. А я почти не вижу тебя.

Он покраснел:

— Я был очень занят. Мы натягиваем проволоку, ставим новые изгороди — пора отлучать телят. Вы… ты ведь слышала, как ревут коровы?

— Да, меня это удивило. Почему они так беспокоятся?

— Не нравится, что у них телят забирают, вот и все. Если б у тебя был ребенок, тебе вряд ли бы понравилось, что какой-то парень его уводит и ставит между вами забор, верно?

— Да, вряд ли. — Она слегка порозовела. — А что, кроме тебя этим заняться некому?

— Гэвин меня так учил: если хочешь, чтоб работа была сделана как надо, сделай сам. Лучшего совета я в жизни не слышал.

Опять начались танцы, и он посмотрел на площадку. Телма была там, с Марвом Джонсом, а Гэвин танцевал с Нелли Первис. Там кружились еще пар пять или шесть, пытались, кто как мог, попасть в такт музыки. Остальные же гости толпились возле столов с жареным мясом, подхватывали ломти говядины и свинины прямо из-под ножа и заталкивали их сальными руками в сальные рты.

— Не похоже на то, что ты ожидала? — спросил у нее Клейтон.

— Да нет. Я знала, что меня ждет жизнь без особых удобств. Здесь все не так, как в Нью-Йорке, но я знала, что так и будет; и все-таки, хоть я и много потеряла, думаю, что приобрела намного больше.

— Хорошо, что ты так думаешь. Надеюсь, здесь ты будешь счастлива.

— Спасибо, Клей. Я в этом уверена. — И улыбнулась любезно. — Я буду очень счастлива, если смогу считать тебя другом.

— Я тебе друг. Можешь на меня рассчитывать.

— Я знаю, что могу рассчитывать. Знаешь, у меня был брат, но он был… не такой. Ты совсем другой, и я хочу, чтобы ты стал мне братом, таким, какого у меня не было.

— Постараюсь, — неопределенно пообещал он.

— Гэвин подарил мне пони, а я привезла из Нью-Йорка свое дамское седло. Послезавтра мы собираемся проехаться по долине верхом, он хочет показать мне все вокруг. Почему бы и тебе не поехать вместе с нами? Устроим пикник, сможем побыть вместе, втроем, без посторонних. Ты не против?

— Я не смогу, — отрезал он. — Это же воскресенье.

— Ну и что, что воскресенье?

— Я должен кое с кем увидеться.

— Должен с кем-то увидеться? — Она удивленно подняла брови. — С кем?

— Какая разница…

— И это настолько важная встреча, что ее нельзя отложить ради прогулки с нами?

— Да. — Он вдруг помрачнел, отошел от нее на шаг и окинул глазами двор.

— Извини, Клей, но это не очень хорошее начало дружбы.

— Лорел, только не надо на меня давить…

Она замерла и сцепила перед собой руки:

— Я не давлю, Клей. Я просто из кожи вон лезу, чтобы с тобой подружиться.

— Ну, а мне этого вовсе не надо. Пусть все идет как идет, само собой…

Она холодно и высокомерно посмотрела на него:

— Что ж, если вам так угодно.

Он понимал, что ведет себя глупо, но ему уже было наплевать.

— Да, мне так угодно.

— Я не буду рассказывать Гэвину. Просто скажу ему, что ты очень занят на ранчо. Видишь ли, он хотел, чтобы это я пригласила тебя поехать с нами. Он думал, что мне ты не откажешь.

— Можете, черт возьми, говорить Гэвину что хотите. Скажите, что у меня свидание с официанткой в городе. Он поймёт!

Она отступила на шаг, широко раскрыв глаза.

— Почему ты так груб со мной? — воскликнула она.

Он повернулся, в испуге озираясь по сторонам, не стоит ли Гэвин за спиной. Но тот был возле ямы с зажаренными тушами. Одной рукой он запихивал здоровенный кусок свинины в широко разинутый рот, а другой сжимал стакан. Он ослабил галстук, а шляпу набросил на столб кораля.

— Пошли, — резко сказал Клейтон, — я отведу вас к нему.

— О нет, я больше не хочу быть вам обузой. Идите к вашей девушке, она, очевидно, вас ждет.

— Может быть, но я не хочу оставлять вас здесь одну.

Она отвесила поклон:

— Какая галантность! Какое воспитание! Какие манеры! Поистине, дорогой мой, я в восхищении!

Она развернулась на каблуках и, высоко подняв голову, зашагала в дом. Клейтон подавленно смотрел ей вслед.

Зачем он ведет себя так? Он обругал себя на чем свет стоит и обеими руками стиснул перила. Господи, и я считаю себя взрослым человеком!

И все-таки он знал, что от чего-то уберегся, хотя не понимал пока от чего. Тяжело ступая, он спустился по ступенькам во двор и, когда танец закончился, прошел по дощатому настилу к Телме и Марву Джонсону.

— Привет, Клейтон, — сказал Марвин. — Хороший вечерок, а? Славный праздник закатал нам твой отец, верно?

— Да, — буркнул он.

— Ты ел, Клей? — спросила Телма.

— Нет, не ел. Я голоден… А ты?

— Я ждала тебя.

— Извини нас, Марв. — Он взял ее под руку и повел к яме с мясом, чувствуя сквозь плотный шелк платья ее упругое тело. А вот у Лорел рука мягкая, узкая, даже слишком хрупкая…

— Ты была права, — сказал он, когда они сделали себе бутерброды и прошли к одному из столиков возле ворот конюшни. — Она здесь не приживется.

— Кто?

— Жена Гэвина.

— Но я никогда этого не говорила. Я только сказала, что когда старик женится на молоденькой девушке, это не надолго.

— Я в этом не разбираюсь. Я только знаю, что уж очень она настырная. У нас так не заведено.

— Ну и что, тебе-то какая разница?

— Я вынужден жить с ними под одной крышей, по крайней мере — пока.

— Клей, что с тобой? Я тебя таким никогда не видела.

Он скользнул взглядом по сторонам. Многие гости были уже пьяны, остальные — на подходе. Женщины стояли кучками вокруг веранды и перемывали косточки окружающим, разбирая их прически и наряды. На другом конце площадки он увидел Нелли Первис и Джейн Хэккет — они оживленно о чем-то болтали, согласно кивая головами, юные груди под корсажами трепетали от возбуждения. Такого праздника долина еще не видела.

— Ты только посмотри на них, — пробормотал он.

— Им хорошо, — сказала Телма.

— А тебе?

— Ну, и мне. Я люблю праздники.

Он насупился, но тут же оттаял и взял ее за руку.

— Послушай, ты пойдешь со мной?..

— С тобой? А куда?..

Он оглянулся.

— В прерию.

— Ох, Клей, но… — она начала было возражать.

Ему было стыдно. Он хотел обладать ею в темноте, но не так как раньше, ему хотелось лишь ощущать податливость невидимого тела.

— Мы сможем вернуться, — умолял он, — потом.

Она вздохнула:

— Какой ты жадный…

Но не смогла устоять перед его настойчивостью и пошла с ним. Незаметно ускользнув из освещенного фонариками круга, они растворились в черноте ночи. Стояла теплая звездная ночь. Луны не было. Когда они ушли подальше в прерию, музыка стала какой-то призрачной, она плыла над прерией, как шевеление ветерка, чуть слышно оплакивающего кого-то, а огоньки ранчо казались низкими звездами, которые каким-то чудом опустились к подножию гор. Потом их поглотила тишина.

— Хорошо здесь, — сказал он умиротворенно. — Давай посидим немного. Наверное, мне надо было просто уйти подальше от этого шума и посидеть в тишине, на чистом воздухе.

Он нашел возле мескитового дерева место, поросшее мягкой травой, и вытянулся на ней, положив голову на колени Телмы. Теперь ему дышалось легче. А над головой расцветала ночь, темная и полная истомы.

Через какое-то время он сел и прикурил сигарету, прикрывая огонек спички от ветра ладонями. А когда он снова повернулся к Телме, она уже сняла туфли и расшнуровывала платье.

— Что ты делаешь?

— Я же знаю, что ты хочешь меня.

— Да ладно, уже все в порядке.

— Нет, возьми меня. Тебе станет лучше.

Он неторопливо снял одежду и наклонился над ее распростертым в темноте телом. А через несколько минут, неожиданно для себя, набросился на нее неистово и грубо, как будто пытаясь вытрясти что-то из нее, заставляя ее стонать от наслаждения.

— О, Господи, Клей! — кричала она.

Когда все было кончено, она посмотрела на него как-то отстраненно. Он почувствовал, что она понимает его лучше, чем он сам. И ему стало стыдно, стыдно за то, что он воспользовался ею. О чем он грезил в этот миг вожделения? С кем он лежал здесь в прерии?

Он знал… но не хотел признаться самому себе. Однако чувствовал, что и она знает.

Когда они вернулись, было уже поздно. Пройдя в ворота кораля, они оказались на площадке, залитой разноцветными колышущимися пятнами света. Они прошли через яркую красную полосу и, как только завернули за ограду, он заметил на веранде Гэвина и Лорел. Они смотрели на него, потом Лорел отвернулась.

Тут к нему подскочила Нелли Первис. Ее темные глаза сияли, а из собранных в пучок черных волос выбилась непослушная прядь.

— Гэвин говорит, ты должен потанцевать со мной! Я тебя везде ищу. Ну, пойдем, Клей!

— Я больше не могу танцевать, — сказал он твердо. — Слишком устал. Как-нибудь, Нелли, в другой раз.

— Но другого раза не будет!

Он пожал плечами:

— Ну, что ж, очень жаль.

— Да кто ты такой?! — вскипела Нелли. — Что ты из себя строишь?

Он повернулся к ней спиной — и наткнулся на пристальный взгляд Телмы. И снова ему стало стыдно, он не знал, куда девать глаза.

Он догадывался, что с ним. Когда-то в Новом Орлеане Гэвин вручил ему ключ от клетки, где таилось страшное чудовище, но лучше бы он этого не делал — теперь этот зверь вырвался наружу и рыскал на свободе, и сдерживал его только тонкий поводок разума и узы преданности, готовые вот-вот порваться, преданности тому, кто был причиной этих страданий.

 

Глава двадцать третья

Вот уже год Лорел жила на ранчо с Гэвином. Летние месяцы пролетели быстро. Она ездила с ним верхом по долине, и где бы они не появлялись, люди приветствовали их. Мужчины приподнимали шляпы, женщины уважительно кивали — а сами завидовали ее праздности. Лорел это нравилось. Когда в середине лета бывало слишком жарко, она удалялась в свою комнату и читала книги, которые привезла с собой из Нью-Йорка. В комнате было прохладно — деревья, посаженные Гэвином много лет назад, давали густую тень. А после полудня, когда утихал бриз и воцарялся зной, ее обмахивала опахалом горничная-мексиканка. Гэвин выстроил для Лорел специальную ванную, и она частенько лежала, вытянувшись в прохладной воде, почитывая романы, французскую поэзию и журналы, ежемесячно доставляемые дилижансом из Нью-Йорка. Если ей чего-то хотелось, то стоило только сказать Гэвину — и требуемая вещица появлялась так скоро, как только всадник мог покрыть расстояние до Санта-Фе и обратно. Гэвин был ослеплен любовью. Он души в ней не чаял, и потакать ее прихотям стало для него смыслом жизни.

Когда пришла зима, долину завалило снегом и дороги занесло. Теперь он не разрешал ей одной отъезжать далеко от дома. Был у него какой-то необычный страх перед зимой, он боялся внезапных метелей и слепящего ветра.

Зимой ей стало немного тоскливо. Если Гэвин уезжал, то не с кем было и поговорить, разве что с горничной да с работниками, возившимися возле дома — в хлеву или на конюшне. Клейтон почти все время занимался со скотом. Телма к тому времени переехала в комнатушку напротив кабинета доктора Воля и дала ему ключ. И он на ранчо почти не появлялся, разве только по делу.

Но и при Гэвине Лорел все равно скучала. Он завел привычку сидеть в ее комнате в кресле с жесткой спинкой и смотреть на нее. И что бы она ни делала: читала, выщипывала брови или просто глазела в окно на снег — он не сводил с нее глаз. Все вызывало у него восхищение — любое ее движение, любой жест. Вытянула губку — и его лицо озаряла улыбка. Наклонялась снять мокрую обувь или переодевалась — он жадно разглядывал ее. Любая мелочь в ней вызывала у него гордость — гордость собственника. Иногда, когда она спала во время сиесты, дневного отдыха — он потихоньку забирался в ее комнату, устраивался в том же кресле и молча курил, неотрывно глядя, как во сне у нее поднимается и опускается грудь, как она под покрывалом передвинула ногу, как у нее приоткрылся рот и чуть-чуть отвисла к подушке губа, немного перекосив лицо. Все в ней казалось ему прекрасным.

Просыпаясь, она вздрагивала, потом какое-то время изумленно смотрела на него, как будто видела впервые в жизни. Это был кто-то чужой, смуглый, обветренный, притаившийся в углу ее спальни. Она старалась ничем не выдать это странное чувство и улыбалась ему. Но в этом не было никакой необходимости: даже ее удивление и мимолетное смятение он боготворил и ловил с ненасытной жадностью.

Зимние месяцы тянулись медленно; она все чаще и чаще отказывала ему. На ночь она обычно накручивала свои длинные волосы на папильотки, а потом надевала коричневый шелковый платок и завязывала его на затылке. А когда Гэвин подходил к ее постели, говорила: «Нет, нет, ты растреплешь мне волосы. Мне завтра нужно выйти в город, и я не хочу, чтобы волосы были как мочало».

А иногда она жаловалась на головную боль. У нее так часто болела голова, что он в конце концов привез из города доктора Воля, который тщательно ее обследовал.

— Ерунда, — запротестовала она. — У меня это с детства. Поболит и пройдет.

— А как она у вас болит? — спросил доктор Воль.

— Как будто кто-то втыкает иголки в мозг, а потом вытаскивает. Понимаете, о чем я говорю?

Некрасивое лицо доктора Воля сморщилось. Он прописал ей какие то болеутоляющие пилюли:

— Принимайте сразу после обеда. Может быть, тогда боли прекратятся.

А если не болела голова, она жаловалась на рези в нижней части живота.

— Не понимаю, — говорила она Гэвину. — У матери они тоже бывали. Может, это наследственное. Так сильно режет. Но завтра, дорогой, мне будет лучше. Да-да, обязательно, я знаю.

И он со всем этим смирялся, заботливо ей прислуживал и становился все нежнее. Он хотел отвезти ее к докторам в Санта-Фе. А если врачи в Санта-Фе не помогут, тогда — в Денвер.

— Почему бы нам весной не поехать в Нью-Йорк? — спрашивала она.

— В Денвере врачи ничуть не хуже, чем в Нью-Йорке, — Гэвин был мрачен. — Может, в следующем году съездим туда. — Он колебался, вертя в пальцах сигару, потом медленно сказал: — А ты не хочешь, чтобы к нам приехала на время твоя мать? Допустим, в мае, когда хорошая погода.

Она отрицательно затрясла головой:

— Нет, не хочу. Я думаю, ей здесь не понравится. А даже если и понравится — это для нее слишком уж дальнее путешествие. Она стареет…

Гэвин покрылся красными пятнами: миссис де Лонг была на пять лет моложе, чем он.

— Но как бы там ни было, врачи мне не нужны, — сказала Лорел. — Доктор Воль прекрасно справится сам. Мне просто надо немного отдохнуть и не обострять боль. Вот и все. Ты должен быть со мною нежным и осторожным, Гэвин…

Он был нежен и осторожен. Но, чем нежнее становился он, тем холоднее становилась она. Иногда в постели, в момент своего оргазма, он видел, как она закусывает губу и отворачивает лицо.

— Я тебе сделал больно? — спрашивал он, тяжело дыша.

— Немножко… но ничего, продолжай…

Изредка она выдавливала из себя стон удовольствия. Случалось это редко, но все же достаточно часто, чтобы заставить его поверить в ее желание, достаточно часто, чтобы убедить его и заставить терпеливо ждать и надеяться. Он стал угрюмым и как никогда внимательным, надеясь, что сможет уловить тот миг, когда она окажется податливой и будет хотеть его так, как хотела в первые недели их совсеместной жизни.

С наступлением весны ей как будто стало лучше. На щеках проступил румянец, и в первый же теплый день она взяла свою лошадь и отправилась покататься по долине в одиночку. Деревья щеголяли первыми лопнувшими почками, выбросив белые, розовые, фиолетовые розетки. После долгого зимнего покоя земля оживала вновь, нетерпеливо пробуждаясь. И Лорел томилась, будто и она должна была вот-вот расцвести, будто и она вот-вот пустит росток, который пробьется сквозь податливый суглинок. Воздух был свеж и бодрил. В ней шевельнулась любовь к Гэвину — ведь это его долина, это он привез ее сюда, положив к ее ногам свою жизнь и свою землю. Она обязательно постарается больше любить его, быть к нему добрей…

Тут она заметила одинокого всадника на горизонте. Он скакал в ее сторону. Она ждала, и сердце билось все быстрее. Он подъехал ближе и приподнял шляпу — это был ранчер с дальнего конца долины. Она вежливо кивнула в ответ.

К обеду тучи накрыли землю, похолодало, тени расползлись повсюду и слились в темный, все поглотивший покров. Настроение у нее испортилось, и она быстро поскакала назад на ранчо.

Гэвин свозил ее на недельку в Санта-Фе. Они танцевали, играли в карты, ходили на званые обеды, которые давали губернатор и генерал, командующий федеральными войсками. И она оттаяла. А на годовщину свадьбы Гэвин повел ее обедать в лучший ресторан города. За второй бутылкой шампанского он пустил слезу. Она уставилась на него в изумлении. Она не могла этому поверить: он плакал от счастья. Он был ей так благодарен… В эту минуту она впервые ощутила свою власть над ним. Власть — и привкус жалости. «Он уже старенький, — думала она. — Он превращается в старика, сентиментального и слезливого».

В июне из мексиканской пустыни задул горячий ветер и надолго обосновался в долине. Он метался над прерией, натыкаясь на теснящие долину горы, и иссушал землю. Почти вся трава пожухла и увяла, и сочные зеленые краски раннего лета исчезли за одну ночь. Выжженная, прибитая, обезображенная земля напоминала изнуренного борца. Ветер пустыни доводил до исступления, лишал сна, от него пересыхало горло. Никто не помнил такого суховея, даже Гэвин. Мексиканцы, правда, говорили, что это им знакомо, такие ветры случаются в Соноре и Чиуахуа, они могут дуть много недель подряд и доводят скот до бешенства. Это «вьентос дель дьябло» — ветры дьявола, так они называются. Эти ветры зарождаются в начале мая в пустыне и распространяются по всей стране, пока не достигнут моря, где дьявол жить не может. Так говорили мексиканцы.

Воды для скота было достаточно, но уже в первую неделю ветров пять сотен голов скота либо пали, либо так ослабли, что не могли сами добраться до воды. Гэвин со своими работниками целый день ездил вдоль подножья гор Сангре, сгоняя скот к воде. Некоторых коров приходилось тянуть к реке на веревке, и даже потом, напившись, они ложились на брюхо и поднимали подернутые пеленой, опухшие глаза к солнцу. Клейтон их пристреливал, чтобы избавить от мучений. Все ездили, надвинув шейные платки на рот и нос, пытаясь хоть как-то защититься от пыли и ветра. На лице, выше платка, ветер выжигал красную полосу — будто стегнули бичом.

Ранчеры ждали летних дождей. Каждый год приходили дожди в эту пору, а с ними — свежий ветер с гор. Люди ждали, что придут дожди и прогонят прочь «эль вьенто дель дьябло». Но в это лето дождь так и не пошел…

 

Глава двадцать четвертая

Как-то ранним утром Лорел поехала в город — заказать у Сайласа Петтигрю шелка. За беседой и лимонадом она засиделась в магазине дольше, чем собиралась. Когда она наконец выехала в обратный путь, солнце поднялось уже высоко, а ветер скользил по долине молча, как змея. Жаркие языки зноя лизнули ее в лицо. Когда впереди показалось ранчо и их дом, она распустила шарфик и подняла глаза к палящему диску солнца на белесом небе. Она почувствовала жар, легкую слабость, хотела пришпорить лошадь, чтобы проехать последнюю сотню ярдов до ворот кораля — и не успела: все поплыло, она потеряла сознание и свалилась с седла на дорогу. Над ее телом поднялось белое облачко едкой щелочной пыли.

Все это видел из конюшни Клейтон. Он со всех ног кинулся к ней по раскаленной земле. Лорел была бледна, лоб усеяли капли холодного пота, на щеке налипла пыль. Он присел, осторожно приподнял ей голову и вытер лицо своим шейным платком. Все еще тяжело дыша после быстрого бега, он огляделся вокруг, но никого поблизости не было. Только дул, не прекращаясь, ветер, и сухая мертвая тишина душила долину.

Он поднял женщину на руки и понес к дому. Все время дул ветер; жуткий, сверхъестественно резкий, он, казалось, проникал прямо в мозг.

Когда он поднимался по ступенькам, к двери суетливо метнулась молоденькая служанка Лорел.

— Ке паса? Что случилось? — испуганно бормотала она.

— У нее обморок. Она упала на дорогу. Скажи кому-нибудь из парней, чтобы привели ее пони. И принеси льда. Где Гэвин?

— Эль сеньор но эста.

— А где он?

Девушка пожала плечами.

— Кон лас вакас, — сказала она, с трудом выговаривая слова. — С коровами.

— Ладно, неси лед. Да что это с тобой?

Девушка обливалась потом, была какая-то бледная.

— Мне тоже плохо. Эль вьенто дель дьябло.

Клейтон чертыхнулся и, распахнув носком сапога дверь, внес Лорел в спальню.

В комнате пахло жасмином — спальня пропиталась ароматом ее духов. Окна были распахнуты настежь, и он чувствовал, как ветер из прерии проникает в комнату. Он осторожно положил Лорел на кровать и какое-то время всматривался в ее лицо, все еще такое же бледное. Потом закрыл окна. Лучше уж жара, чем этот ветер.

Прошел в ванную, намочил в баке с холодной водой салфетку и отжал. Прежде он никогда не бывал в ее ванной комнате, и ему в глаза бросились дамские вещи. Он замер на мгновение. Это был мир, которого он не знал, этот мир остановил его на миг — и заставил ощутить себя легкомысленным и свободным. Тут он услышал кашель Лорел, вернулся в спальню и, аккуратно сложив салфетку, приложил ей ко лбу. Свободной рукой он развязал ее шейный платок и расстегнул верхнюю пуговицу блузки. Одета она была в облегающие джинсы с серебристым ремешком. Он попробовал его расстегнуть, но остановился, услышав, как по гостином прошлепали сандалии служанки.

Девушка принесла лед, Клейтон обвернул его салфеткой и положил на лоб Лорел. Ему показалось, что теперь ей стало легче дышать.

— Ничего страшного, — сказал он, — просто перегрелась. Расстегни ей одежду, а если сможешь — раздень ее. Я подожду в коридоре.

Девушка засмеялась:

— Можете остаться, сеньор. Мне все равно, а сеньора не узнает. Кроме того, я сама могу потерять сознание и хочу, чтобы вы меня тоже подняли.

Клейтон отвернулся к окну и стал смотреть вдаль. На горизонте плясали плоские волны зноя. Где-то далеко-далеко заржала лошадь, а потом, как бы в ответ, залаяла собака. Она лаяла не переставая, хрипло и бесцельно. На какое-то мгновение замолчала, потом начала снова От этого лая у Клейтона голова пошла кругом, и он ухватился за оконную решетку.

— Буэно, — сказала служанка. — Она будет спать, а когда проснется — все пройдет. Я ухожу, сеньор. Позовите, если буду нужна.

Он подошел к постели и взглянул на Лорел. Служанка сняла с нее блузку и джинсы и укрыла простыней На щеках у Лорел вновь выступил румянец, веки подрагивали, но глаза не открывались. Он легонько коснулся ее лица. Кожа была по-прежнему холодной. Тогда он опять подошел к окнам и опустил шторы — комната погрузилась в полумрак. Сам он тоже чувствовал дурноту, у него подкашивались ноги. С пяти утра он работал со стадом и приехал на ранчо лишь для того, чтобы сменить уставшую лошадь.

В полумраке затененной комнаты он сильнее ощутил запах жасмина. Шелковистые пряди ее волос в беспорядке разметались на подушке. Он вдруг понял, что хочет прикоснуться к ним, погладить — только чтоб она не знала. Она шевельнулась, он отдернул руку, но она не проснулась. И он решил, что спать она будет долго.

Внезапно у него закружилась голова и земля поплыла под ногами. Он опустился на кровать и уронил голову на подушку. Подушка была прохладная, приятная… Пряди ее волос слегка касались лица. «Присмотрю за ней, — подумал он. — Нельзя, чтобы она проснулась в одиночестве. Она не будет знать, как сюда попала, ей станет страшно…» И снова залаяла бешеная собака. Где-то далеко-далеко… он попытался не обращать внимания. Он вдыхал жасминовый аромат Лорел и ждал, пока лай затихнет…

Он открыл глаза в темноте, не зная, где он находится. В ушах все еще отдавался эхом собачий лай. Он сосредоточенно прислушался — нет, ничего… На краю постели сидела Лорел, в темноте вырисовывался округлый изгиб ее плеча. Она смотрела на него сверху, на его голову на подушке, совсем рядом с вмятиной, которую оставила ее голова.

— Что ты здесь делаешь? — шепотом спросила она.

Пересохшее горло саднило, голова плыла, будто высосанная досуха. Она прикоснулась к его плечу. Он дернулся.

— Не знаю, — с трудом проговорил он. — Тебе было плохо…

— А где Гэвин?

Она склонилась к нему, и даже в темноте он сумел разглядеть ее улыбку, увидел, как сверкнули зубы, а потом озабоченно сузились глаза. Он попытался подняться опираясь на локти. Но руки не держали, и он снова упал на постель. Не было сил, в голове гудел иссушающий ветер пустыни.

— Клей, — прошептала она, потом наклонилась и прижалась к нему прохладной щекой. Он почувствовал, как ее губы скользят по его колючему, небритому лицу. Собачий лай гремел в ушах барабанным боем, запах жасмина пронизывал все тело, холодный и обжигающий.

— Нет… Ты упала с лошади, я тебя принес…

У нее кровь прилила к щекам, на шее запульсировала жилка. Она вздрогнула, наклонила голову и прильнула губами к его губам, но не жадно, а медленно, как бы пробуя.

Она была бледна, когда отстранилась. Это было удовольствие, оно влекло ее и, в то же время, пронзало болью… Да, — решила она. — Да.

Трое суток Клейтон метался в жару. Его оставили лежать в комнате у Лорел. Он спал в ее кровати, иногда просыпался среди ночи или днем, но тоже в полумраке, потому что шторы были по-прежнему задернуты, и все кого-то звал.

Гэвин удивленно спросил жену:

— Что это ты его положила к себе в комнату?

— Не знаю даже, — ответила Лорел. — Мне просто хотелось, чтоб ему было удобно, а здесь больше воздуха. Он приехал из прерии и свалился на веранде. Мы со служанкой принесли его сюда. Но он мне не мешает. Меня вполне устраивает, как сейчас…

Спала она теперь в комнате Гэвина, в одной с ним постели, впервые с зимы. Раньше она жаловалась, что не может спать с ним вместе: он беспокойный, часто ворочается во сне, будит ее. Но теперь она ложилась рядом и иногда среди ночи прижималась к нему, клала голову на плечо. Ему это доставляло удовольствие, и он уже не ворчал, что Клейтон занимает ее кровать. Она привлекала Гэвина к себе и позволяла ему любить ее.

— Ты не боишься забеременеть? — спрашивал он заботливо. — У тебя ведь середина месяца.

— А я хочу, — говорила она. — Теперь я хочу. Разве мы не можем себе это позволить?

— Господи, конечно же! Я всегда об этом мечтал, просто не хотел тебя принуждать. Но я и сейчас этого хочу!

Когда он засыпал, она выбиралась из постели, тихонько шла босиком в свою комнату и долго смотрела на спящего Клейтона.

Она бережно ухаживала за ним, никого не подпуская:

— Он должен отдыхать и, по-моему, его не беспокоит, когда я в комнате.

Доктор Воль приехал в своем возке осмотреть Клейтона.

— У парня железное здоровье, но даже железо порой гнется. Вы совсем замучили его работой.

— Да я его не заставляю, — мрачно ответил Гэвин. — Он сам. Встает в четыре утра, возвращается затемно. Всю последнюю неделю домой не показывался, сгонял коров к реке.

— А как ваш скот?

Гэвин покачал головой:

— Ветер стих немного, но животным нужен дождь. Всей долине нужен.

— Да. Но я слышал, мексиканцы говорят, что в этом году дождей не будет. Они говорят, после такого ветра дождей никогда не бывает.

— Эти чумазые ни черта не понимают. Просто любят поболтать про разные страхи. Их хлебом не корми, только дай покаркать…

Доктор Воль пожал плечами:

— Парню станет лучше, но вы ему не давайте больше надрываться.

Прежде чем уйти, уже в дверях, доктор Воль обратился к Гэвину:

— Та женщина, что работает в кафе у Оуэна, спрашивает, не могла бы она как-нибудь приехать, проведать его.

Гэвин посмотрел на Лорел. Она стояла, прислонившись спиной к камину, потом шагнула вперед.

— Нет, — сказала она. — Думаю, лучше, чтобы не было никаких посетителей. Через несколько дней он поправится, и тогда, если захочет, сможет сам к ней поехать.

Доктор Воль поджал губы, маленькие черные глазки блеснули, он вышел наружу.

— Загляну на следующей неделе, — пробормотал он, уже поставив ногу на железную подножку двуколки.

На третий день жар у Клейтона спал и взгляд прояснился. Сразу после ужина Лорел уселась у его изголовья. Занималась вечерняя заря, и комнату заливало последним теплым светом. По обе стороны от кровати стояли цветы в вазах. Лорел положила Клейтону на лоб надушенный носовой платок, и в комнате пахло жасмином. Он спал голый по пояс, положив руки поверх простыни. Она сидела, ожидая пока он проснется, и смотрела на эти загорелые руки. Он с трудом раскрыл глаза и спросил:

— Где Гэвин?

— В городе.

— А ветер?

— Почти стих.

Он сел и отложил платок в сторону. Закат окрасил небо багрянцем, его отблески ложились яркими пятнами на неровную стену. Клейтон тихо улыбнулся:

— Хотел позаботиться о тебе — и сам оказался в постели.

— Врач сказал, что ты переутомился на работе.

— А как вышло, что ты уложила меня здесь?

— Так было удобней… в тот вечер.

Он нахмурился, стараясь воскресить в памяти, что именно тогда случилось. И вдруг, увидев как она смотрит, испугался. Он мало что помнил. Прежде всего вспомнилось, как надсадно лаяла собака; этот лай всю неделю стоял у него в ушах и мерещился даже во сне.

Еще он вспомнил запах жасмина. И этот надушенный носовой платок на подушке рядом беспокоил его. А потом он вспомнил все остальное.

Выпрямившись, он сел в постели и схватил ее за руки. Крепко сжал и притянул к себе.

— Послушай, — торопливо проговорил он. — Ты жена моего отца. Поняла?

Она глубоко вздохнула. Он больно сжимал ее запястья, но это была сладостная, желанная боль…

Лорел усмехнулась. Она наклонилась к нему так близко, что ее губы почти касались его губ, едва не целуя его:

— Клей, он старик. А ты… разве ты не хочешь меня?

Он был не в состоянии отодвинуться. От этих слов его проняла дрожь. Лицо ее было так близко, что у него голова пошла кругом.

— Подождем, пока тебе станет лучше, — сказала она. — Я знаю, как ты ко мне относишься: ты меня любишь, и нечего скрывать. Мне это всегда было ясно…

Он отвернулся. Солнце зашло; в сумерках проступали белые складки подушки, а стена казалась серой. Лорел поднялась, раздались тихие шаги. А когда он повернул голову обратно, ее уже не было в комнате. Он застонал и перевернулся на живот, закрыв лицо руками.

Если бы можно было никогда не вставать с этой кровати… Он свернулся калачиком, как ребенок, обхватив колени руками, изо всех сил прижимая к ним подбородок; он лежал так, озябший и тихий, и ему хотелось остаться здесь навсегда.

 

Глава двадцать пятая

В конце лета Лестер Инглиш с женой и сыновьями перебрался в нижнюю долину, по ту сторону Прохода Красной горы. За небольшую сумму наличными он купил там землю, а банк в Таосе дал ссуду под закладную. На этом участке была хижина, рядом с нею колодец, а невдалеке — рощица строевого леса. Лестер решил пристроить еще одну комнату и соорудить хлев. В мае он приобрел три десятка коров, двух лошадей и хромого мула. «Венто дель дьябло» и долгая летняя засуха забрали у него половину скота, а одна из лошадей взбесилась, и ее пришлось пристрелить. Но другие скотоводы понесли такие же убытки, и он не роптал, смирившись с судьбой. Покоряться судьбе — вот чему научили его прошедшие годы. Позади, там, где он жил после того как сбежал от Гэвина, остались четыре маленьких могильных холмика. Но как ни странно, он верил, что Господь послал ему это в наказание за грехи. Ведь он грешил, он человек слабый, и надо нести свой крест. И он лишь смиренно наблюдал, как день ото дня стареет его жена и подрастают сыновья.

Семью он перевозил в фургоне, который одолжил у тестя; Клейтон отправился с ним, чтобы помочь в дороге со скотом. Особой нужды в помощи Клейтона не было, но он сказал:

— Если не возражаешь, Лес, я поеду с тобой. Хотелось бы взглянуть на твою землю.

А когда они добрались до места, он увидел, что работы здесь непочатый край, Лестеру одному никак не справиться, и решил остаться помочь.

Работал Клейтон не покладая рук, от восхода до заката, как будто все еще охваченный летней лихорадкой. Лестер, бывало, останавливался передохнуть и вытереть пот со лба, но Клейтон качал головой: «Я не устал».

Лестер был все время рядом, все пытался понять, что у Клейтона на душе. После ужина они стояли, облокотившись на новую изгородь кораля. Оба испытывали чувство гордости за сделанную работу. Осенний вечер был прохладен; звезды алмазами высыпали на безлунном небе, бросая тусклый свет на прерию, чуть подсвечивая горный хребет. А загадочная тишина, тишина неведомых мест, навевала разные мысли.

— Тебе здесь будет нелегко, Лес, — негромко сказал Клейтон. — Еще столько работы. И никого рядом, чтобы помочь. К тому же колодец пересыхает.

— Надо бы его углубить футов на двадцать. Ты уедешь — мои парни мне помогут.

— Конечно. А земля здесь хорошая. Что да, то да. Отличная земля. И дух от нее какой-то особенный, чистый и свободный.

— Понимаю, понимаю. Уйдешь из долины — тебе везде так покажется.

Клейтон замолчал — он задумался. С неба сорвалась звезда и, прочертив в небе над горами белую дугу, исчезла где-то за перевалом.

— Почему бы тебе не остаться здесь, Клей? Работали бы мы с тобой вместе на этой земле. Здесь ее много, намного больше, чем мне надо. Ты мог бы пригнать сюда хороший скот. Сам ведь говоришь, земля здесь хорошая. Ну, что скажешь?

Клейтон задумался, покусывая кончик языка.

— Не знаю, что и сказать, — тихо ответил он.

— Я тебе давно уже говорил, эта долина — гиблое место. Ее лучшие дни позади. Может, люди этого не понимают, но чувствуют. Они говорят, что Гэвину давно на всех наплевать. Они говорят…

— Случилось первый раз за столько времени засушливое лето, вот и все. Думаю, Гэвин здесь ни при чем, это дело Господне.

— Конечно. Только люди привыкли, что Гэвин все решает за них и держит себя так, будто он и есть Господь. А сейчас они малость прозрели. И говорят, что Гэвин уже не тот, что ему на все наплевать — с тех самых пор, как он привез молоденькую жену с Востока. Это не я, Клей, это люди говорят. При тебе-то никто ничего такого не скажет, ты его сын. Но им надоело, что он все время ими помыкает. Они думают, что они теперь взрослые люди. А еще им не понравилось, как он обошелся с Эдом — просто бросил его помирать в этой гостинице. Мол, теперь он калека, Гэвину пользы от него никакой, он про него и забыл. А Эда оно доканывает потихоньку…

Клейтон посмотрел брату в глаза:

— Да это просто лицемерие, вот это что! Хоть один из них думает о ком-нибудь, кроме себя? Гэвин им все дал. Оставь их одних решать все дела, и они глотки друг другу перегрызут, как стая койотов!

— Я только передаю тебе, что говорят. Это не значит, что я сам так думаю…

— А я тебе говорю, что они — ничтожества! Никто за себя постоять не может. Ты помнишь Кайли и Маккендрика? Да если б я не был таким болваном и не сделал за них это грязное дело, так они бы на брюхе перед ними ползали!

— Согласен. Так почему бы тебе не перебраться сюда и не начать все заново?

— Что человеку нужно на самом деле? — спросил Клейтон, словно не слыша брата. — Поесть, завернуться на ночь в пару одеял, может, завести жену и ребятишек и работать на собственной земле. Но им этого мало. Их мучает страх. Им хочется чужого. Жадность и похоть. Да, похоть, — он говорил все громче и громче. — Им хочется иметь всего больше, чем нужно. Больше земли, больше скотины… стать чем-то побольше, чем они есть, и, наконец, их мучает просто похоть… они хотят тех, кто им не принадлежит. И не спорь. Я много повидал…

— Клей, ты молодой, а говоришь как старик. Ты обозлен.

— Наверное, так оно и есть, — и он замолчал.

— Не надо озлобляться, Клей. Какая муха тебя укусила?

— Никакая.

Лестер пожал плечами:

— Ну, делай как знаешь. Но ты все же мог бы попробовать — я имею в виду здесь, на этой новой земле. Хуже чем там, не будет. Или боишься, что Гэвин не отпустит?

— Нет, не боюсь. Когда почувствую, что созрел — уйду, и сам черт меня не остановит. — Он помолчал и глубоко вздохнул. Его руки искали опору, он стиснул пальцами тесаное дерево.

— У меня там еще есть дела.

— Ты мог бы взять ее с собой.

Клейтон резко вскинул голову:

— Ее? Ты кого имеешь в виду?

— Эту женщину, что в кафе работает. Она мне нравится.

Клейтон усмехнулся и опять наклонил голову:

— А-а-а… ты про Телму. — Он хлопнул Лестера по плечу. — Конечно, мог бы, Лес. Конечно, я мог бы ее взять. Только со мной ни одна приличная женщина жить не станет.

— Почему? Что за чушь ты несешь? Что это за разговор у нас пошел?..

— Да, скверный разговор, — он повернулся и скрылся в темноте, оставив Лестера одного. Далеко в прерии он остановился в тени деревьев. Ветер шумел в ветвях, а листья трепетали и прикасались к его щеке. Где-то далеко, у подножия гор затявкал койот. Клейтон ощутил себя одиноким, отрезанным от всех людей, от всех живых существ. Я как этот койот, воющий одиноко в ночи, — подумал он про себя, — зверь, питающийся отбросами…

Даже сейчас, здесь, под ночным небом, стоял перед ним образ Лорел и манил его. Он понимал, что это наваждение, но не мог избавиться от него. Она возникла перед ним как наяву… пришла, назвала его братом… Он отвернулся, надеясь, что страсть покинет его, что он проснется на следующий день и ничего такого не останется, он будет опять свободен…

И она всегда догадывалась! Она так и сказала: «Мне это всегда было ясно!» Он вспомнил эти слова со стыдом.

Может, его страсть у него на лбу написана? Может, уже все это знают? Может, Гэвин распознал, что скрывается за его угрюмостью и грубостью… Ну и пусть, — подумал он, свирепея, — плевать я хотел. Пусть видят, какой я на самом деле.

Он постоянно избегал ее, страстно желая — и в то же время страшась увидеть. Но больше всего он боялся оказаться с ней наедине. Как в тот вечер, когда он лежал с нею рядом на одной кровати, когда он думал, что ей плохо, и сам свалился от жары… Желал снова пережить эту минуту — ненавидел это свое желание, гнал его прочь, как будто это осязаемый предмет, который можно вышибить из головы ударом кулака. Он ненавидел это свое желание, и все же оно жило в нем и терзало его. Оно всплывало ночью, когда он, усталый после целого дня работы, валился на кровать. И всякий раз, вместо того, чтобы рухнуть в черный сон, как в пропасть, он видел в полудреме, как тянется к ней, а она к нему, их тела встречаются, ее губы терзают его плоть… И эта боль была реальнее настоящей раны.

Часто он кричал во сне, случалось, просыпался в темноте, и напряженно прислушивался к чему-то. К чему? Неужели он осмелился подумать, что она к нему придет? Наяву он этого не хотел; он бы двери закрыл на засов, если бы заподозрил, что это может случиться…

Когда Гэвин уехал по делам в Санта-Фе, он уехал тоже. Он не хотел оставаться вдвоем с нею на ранчо — уехал на неделю в горы, охотился. Наедине с самим собою, уставившись в сумерки леса, он опять грезил о ней: он видел ее лицо, волосы на подушке, белое тело. Запах хвои превращался в аромат жасмина. Он в бешенстве вскакивал и принимался топтать сапогами костер, расшвыривать дрова, пока не оставались одни тлеющие угли.

После выздоровления он все реже и реже виделся с Телмой. Он ловил себя на том, что с отвращением смотрит на ее грубое тело, и сам себя за это ненавидел. Он хотел сказать ей все и избавиться от омерзительного чувства, но не решался. Такого не простила бы ни одна женщина. Вместо этого он крепко сжимал ее тело и старался отогнать подальше то, другое чувство.

Вновь где-то у подножия гор завыл койот. Клейтон поднялся и медленно побрел в ночной темноте к хижине Лестера.

Когда на следующее утро Клейтон возвращался в долину, его мустанг захромал. Клейтон слез с коня и, прощупав его подколенок, обнаружил, что распухло сухожилие. Был уже почти полдень; на небе ни облачка; дул легкий ветерок. Клейтон вытер пот со лба, выпрямился. Неподалеку было ранчо Первиса, и он спокойным шагом направил мустанга туда, следя, чтобы конь ступал по ровному, и все время одной рукой управлял им, похлопывая по толстому загривку и разговаривая с ним тихо и ласково. В окно его заметил Джо Первис и вышел на порог.

Приблизившись, Клейтон сказал:

— Вот, наверное, подвернул ногу где-то на камнях, возле перевала. Никогда с ним такого не бывало. Джо, можно поставить его пока у вас в конюшне и одолжить другого?

— Конечно же, Клей. Рад буду тебе помочь. Как там твой отец и его красавица-жена? Все еще воркуют как голубки?

Клейтон никогда не любил Первиса. Это был дюжий здоровяк лет под пятьдесят, с красной бычьей шеей и резким неприятным голосом, раздражавшим как визг щербатой пилы. Тут на порог, старательно изображая удовольствие, вышла миссис Первис. Глазки у нее были узкие, серые и хитрющие.

Работник Первиса принес ведро теплой воды. Клейтон встал на колени на теплой соломе конюшни и, смочив в ведре полотенце, принялся растирать ногу лошади.

— Делай это два-три раза в день, — наставлял он работника, — и через неделю все будет в порядке. Я тогда заеду, заберу его. И еще: держи его в тепле и хорошо корми. Ты уж постарайся, ладно?

— Конечно, мистер Рой.

Клейтон вернулся к дому, где его, улыбаясь, поджидала миссис Первис:

— И не вздумайте отказываться, мистер Рой, — она взяла его под руку. — Обед уже на столе, стынет. Пожалуйте, мистер Рой! И Нелли тоже просит вас остаться!

Он последовал за ней в дом. У окна на стуле сидела Нелли, томно глядя куда-то вдаль, на горы. Она успела переодеться: вместо джинсов надела цветастое ситцевое платье с глубоким вырезом на груди и тщательно причесалась перед зеркалом в спальне. Когда Клейтон, негромко хлопнув дверью, появился на пороге столовой, она вскочила:

— Ой, Клей Рой? Как ты оказался в наших краях?

— Я тебе уже говорила, — пропела мать с кухни. — У него захромала лошадь, когда он ехал через перевал.

Нелли раскраснелась и поднесла ладошку ко рту:

— Мама шутит. Я не знала, Клей, что ты здесь. Правда не знала!

— Я помогал Лестеру Инглишу строить хлев и рыть колодец, — объяснил Клейтон. — Не был в городе дней десять.

И повернулся к Первису, шедшему в столовую:

— Как дела, Джо? Как твой скот?

— Ну, я как раз хотел поговорить об этом. Садись, Клей, поедим…

Клейтон сел к столу. Первис прокашлялся и застучал ножом по тарелке:

— Рад, что вы, сэр, заехали. Очень рад.

Подали еду, и Первис просто набросился на нее. Набил полный рот картошки и изобразил улыбку. Он был из числа тех людей, которым легче делать два дела сразу: тогда меньше отвечаешь за каждое из них.

— Так, значит, я вот про что… скот, понимаешь… э-э-э… то есть вода. Ну, в общем… коровам мало воды… понимаешь… а река… видишь ли, кхе, твой отец… — тут Первис откашлялся и отправил в рот большой кусок мяса, — Гэвин, он вроде как не понимает… э-э-э… что скот надо поить… а он в толк не возьмет… ну, а мы…

Клейтон нахмурился. За столом стояла тишина, слышалось только, как Первис с хрустом разгрызал мелкие косточки.

— Просвети меня, Клей. Я имею в виду, что мне остается делать? Сидеть и смотреть?

— Джо, — сказал Клейтон, — я не понимаю, о чем вы говорите.

— Не понимаешь?

Первис глянул ошарашенно.

— Точно не понимаешь? — глупо повторил он.

— Конечно же. Вы говорите о скотине, воде, верно? Тогда в чем дело — воды-то в реке полно, разве нет?

— Так об этом я и говорю!

— Ну, и?..

— Но Гэвин ведь говорит иначе…

— Тогда это вы просветите меня. Что произошло? Я был в отъезде. Я гляжу, стоит мне отлучиться, как в долине что-нибудь случается.

— Только на этот раз дело в другом. — Первис откинулся на стуле, и лицо его постепенно приняло изумленное выражение. Дряблая красная кожа собралась уродливыми жирными складками.

— И это с нами Гэвин так поступает… С кем? С нами! — прошептал он. — Мы же всегда были с ним, Клей… и что же…

Неделю назад колодцы на пастбищных землях Первиса пересохли. Ветер и засуха лишили воды всю долину. Остались только река да два-три небольших ручейка в предгорьях. Первис со своими людьми пять миль гнали триста голов скота из предгорий в долину, к реке. Земля у реки принадлежала Гэвину, но рекой пользовался любой, чья скотина сюда забредала. За милю до берега Первис наткнулся на ограду. На расстоянии в шесть футов друг от друга в землю были вогнаны свежие сосновые столбы, а на них натянута новенькая колючая проволока. Первис и его пастухи молча ехали вдоль ограды, пока не встретили надпись от руки:

«Проход запрещен по распоряжению Г. Роя.»

Навстречу им скакал какой-то всадник. Приблизившись к Первису, он натянул поводья. Это был молодой Боб Хэккет.

— Что, черт побери, все это означает? — спросил у него Первис.

— То что написано. Вчера днем мой отец пригнал сюда стадо. Смотрит — они уже протянули эту ограду до фактории. Скотина так хотела пить, что просто на проволоку лезла и рвала себя в кровь. А сейчас она вся в крови, бродит по горам, воду ищет.

— Что это Гэвин надумал?! — взревел Первис.

— Мы съездили к нему вчера вечером. Он говорит, что его скоту тоже нужна вода. Говорит, вода в реке упала на два фута и опускается с каждым днем. Поэтому, пока не пойдут дожди, здесь прохода не будет. — На лице молодого Хэккета появилась кривая усмешка. — Другими словами, мистер Первис, держитесь подальше.

— И что твой папаша собирается делать?.. так и стерпит? — вскричал Первис.

— Он будет делать то же самое, что и вы, мистер Первис. Что мы всегда, сколько себя помню, делали в этой долине. Конечно, будет злиться, а сделает то, что ему сказано. Или вы считаете, что можете сорвать эту проволоку и погнать стадо к реке?

— Но коровам надо пить, — пробормотал Первис.

Хэккет кивнул в сторону гор:

— Пожалуйста, вон там ручьи есть…

Первис подумал немного.

— Но если я погоню туда своих коров, твой папаша — своих, если все хозяева туда пригонят свои стада, так воды там не хватит.

— Что ж, тогда вам лучше поторопиться, — сказал Хэккет.

— А эта изгородь охраняется?

— Нужды нет. Никто ж ее не тронет. Или, может, вы тронете, мистер Первис?

— Но не могу ж я допустить, чтоб мой скот подох, — сказал Первис Клейтону за обедом. — Как ты думаешь, Клей, могу? Скажи, ты на моем месте допустил бы такое?..

Клейтон откинулся на стуле. Запустил руку в карман, выудил кисет и принялся скручивать сигарету. Разровнял волокна горчичного цвета так, чтобы по концам было побольше, а в середине оставалось небольшое углубление. Потом большим пальцем скрутил бумажку в трубочку, прижал, наклонился и провел языком по свободному краю бумаги. Пальцем пригладил шов — и лишь после этого поднял глаза на Первиса. Ему было тошно.

— Знаешь, почему никто в этой долине не полезет через ограду, которую поставил Гэвин? — спросил Первис.

Клейтон едва заметно кивнул.

— Нет, — сказал Первис, — ты не все знаешь. Гэвин имеет все законные права поставить эту ограду и не пускать наши стада на свою землю, даже если нам придется гонять скотину на водопой в горы за пятнадцать миль. И кто же будет защищать его законное право? Кто будет следить и призовет к ответу человека, который загонит свое стадо на землю Гэвина? Ты понял, Клей? Ты понял, кто?!

Клейтон медленно опустил руку в карман и сжал пальцами серебряную звезду — он всегда держал ее там, не на виду. Он носил ее в кармане, чтобы не думать о ней, но что толку обманывать себя? Другие знали, что она там, и всегда имели это обстоятельство в виду.

Теперь глаза Первиса не улыбались:

— Да — ты! И я тебя, Клей, спрашиваю, за себя и за других: что ты собираешься предпринять в связи с этим?

Клейтон встал:

— Спасибо, Джо. Спасибо за гостеприимство, я имею в виду. Похоже, мне пора домой. — Первис вскочил на ноги, лицо его покраснело.

— Подождите, Клей. Я ведь вас не обидел, нет? Что я такого сделал? Я просто…

— Нет, вы меня не обидели, — ответил Клейтон на ходу, кивнув на прощание миссис Первис и Нелли. Но дойдя до порога, остановился. Совсем забыл про мустанга… Он покраснел и опять повернулся к Первису:

— Джо, я вынужден попросить у вас лошадь, — сказал он тихо.

— Конечно, возьмите моего вороного мерина. Но погодите, Клей, что вы так торопитесь?

— Вы спросили, что я намерен делать насчет этой ограды, что Гэвин поставил. Так вот, для начала я намерен поговорить с ним об этом.

— Только не рассказывайте ему, что это я вас втравил, — засуетился Первис. — Я же просто хотел ввести вас в курс дела. Я вовсе не напрашиваюсь на неприятности.

— Понятное дело. Вы хотите, чтобы я напрашивался…

— Просто поговорите. Скажите ему, у нас скот пропадает. Я знаю, у него большое стадо, а мы мелкие ранчеры, но у нас тоже ведь…

Но говорил он в пустоту. Клейтон повернулся и чуть не бегом кинулся в коралю. Поймал вороного, оседлал его и открыл ворота. Из дома выскочила Нелли и подбежала к ограде.

— Клей!

Он пристально посмотрел на нее и увидел во взгляде нечто такое, что прежде замечал в других глазах — мольбу и обещание. Но он тут же выбросил это из головы, коротко кивнул Нелли и дал коню шенкеля. Вороной вылетел из кораля и пустился легким галопом. Клейтон предоставил коню самому выбирать аллюр, только направил его к ранчо Гэвина.

Гэвин сидел в тени, под навесом веранды, и наблюдал, как на горизонте появилось небольшое облачко пыли, которое постепенно приближалось и увеличивалось. Он довольно улыбнулся и подумал: «Вернулся. Он всегда возвращается, когда у меня есть в нем нужда…»

Он напустил на себя строгий вид и крикнул через плечо:

— Лорел, вели служанке приготовить кофе. И принеси к нему коньяк.

Клейтона он мог узнать за милю, даже на чужой лошади. «Конечно, он ведь точно такой, как я тридцать лет назад… Все равно что смотришь на самого себя, скачущего сюда из тех давних времен, — думал он. — Да-а… сколько горя он мне принес — а все равно он мой. Домой возвращается… знает, здесь его место».

Вышла Лорел с бутылкой коньяка. Глянула на приближающегося всадника, кивнула:

— Он от перевала едет. Я его через окно увидела.

— Я хочу поговорить с ним один на один, — сказал Гэвин. — А ты ступай в дом и ложись. Тебе ведь сейчас отдыхать надо, а? Так вроде доктор говорил?

— Так, так… — Она застыла в дверях и не уходила.

Но когда Клейтону осталось всего несколько сот ярдов, Гэвин приказал:

— Иди ложись!

Она ушла, и он снова повернулся лицом к прерии. Клейтон остановился у ворот кораля и пустил вороного внутрь. Вытер с лица пыль, не спеша подошел к веранде и кивнул Гэвину. Гэвин кивнул в ответ.

— Чей конь?

— Первиса. Мой мустанг потянул сухожилие на перевале, пришлось его у Первиса оставить.

— У Первиса, говоришь? — по лицу Гэвина промелькнула усмешка. — Так ты, значит, девчонку видел?

— Какую девчонку?

— На прошлой неделе заметил ее в городе. Она в магазин заходила. Да-а, быстро она выросла, эта девчушка… Бьюсь об заклад, если б ты уделил ей малость внимания…

Клейтон поднялся по ступенькам и стал перед Гэвином, опершись руками на перила веранды у себя за спиной.

— Я видел Джо Первиса. Он говорит, ты огородил землю вдоль реки. Я видел изгородь, когда проезжал.

— Верно, сынок. Я это сделал сразу, как ты уехал. Как-то утром пришло в голову, я и послал парней на всю ночь сделать эту работенку, сказал им, что можно потом спать весь день. Так они шустро управились.

— Ну, а дальше что?

Гэвин налил коньяку в два стакана, один поставил для Клейтона на поручень перил.

— Сынок, у меня после весенних перегонов осталось пять тысяч голов. Пока дул этот проклятый ветер, мы потеряли восемь сотен. Те, что остались, — это лучшие наши коровы, самые плодовитые и породистые, и самые лучшие быки. Единственный способ сохранить стадо в хорошем состоянии — это давать пить вволю. Воды в речке хватит на месяц, если поить пять тысяч голов. Если к тому времени не пойдут дожди, то стаду конец. И если я разрешу всем подряд гонять сюда стада, то они за три недели всю воду высосут. Смотри, вон уже цветы сохнут. Не могу я рисковать скотиной.

— А как насчет других коров в долине? Коров Первиса и прочих ранчеров?

Гэвин пожал плечами:

— Когда жареным пахнет, тут уж каждый за себя.

Клейтон задумался. А потом медленно проговорил:

— А если другие так же начнут рассуждать?

— Наплевать! Ты что думаешь, если я позволю им поить их скот в реке вместе с моим стадом, так они мне спасибо скажут? Черта лысого! Ты думаешь, люди понимают доброту? — Он наклонился вперед, и глаза его стали колючими. — Ни черта, вот что я тебе скажу! Они одно понимают — закон и порядок, и кто их законно за глотку схватит, того они и уважают.

Клейтон глотнул из стакана, коньяк неприятно обжег желудок. Слишком жарко было, чтобы пить. Над прерией не по сезону нещадно палило солнце, выжигая деревья и кусты; даже воздух стал белесым от зноя. Над горами стояло марево, четкие очертания хребта расплывались в нем.

— Круто берешь, — сказал спокойно Клейтон.

Гэвин усмехнулся:

— А я и есть крутой человек.

В глубине души Клейтон понимал, что в словах Гэвина есть доля правды. Здесь не существует такого понятия, как благодарность. Вот благонадежность — это да, есть такая штука; благонадежность и верность, которые сохраняются до тех пор, пока власть заботится о человеке и расплачивается сполна за его лояльность. Он знал эту истину всю жизнь, и до сих пор с нею мирился, даже принимал ее. Он сам был частью этой системы. Но Лестер прав: эта долина — место недоброе и гиблое.

И конечно, дело не только в Гэвине. Никто не смог бы властвовать так, как он, если бы ему не спускали с рук.

Долина представлялась Клейтону миром людей, которые всю жизнь неуклонно и жадно стремятся к одному: к собственному благу… как они его понимают. Никто не знает, в чем оно, но каждый за него из кожи вон лезет и бьется до крови. В таком мире Гэвин может править, потому что он его понимает, принимает и ни перед кем не отчитывается. Он никогда не опускался до объяснений и оправданий. Он с этим миром обходился по справедливости и расплачивался за то, что получал от него, выполняя свои обязательства — это люди понимали и уважали. А боялись его вот почему: он не лицемерил и не возносил хвалы фальшивым божествам, которым молились другие, которые боялись открыто признаться в своих желаниях…

Клейтон взглянул на Гэвина и на минуту ощутил какое-то странное уважение.

Но оно постепенно угасало, когда он вновь задумался о себе. Что-то в нем изо всех сил рвалось на свободу. Кажется, он уже когда-то почувствовал такое, когда был с Телмой. Ощущение — но такое скоротечное, что он не успел остановить и осмыслить его. Только светлое мгновение, спрятанное в глубинах памяти, смутное и более недостижимое. Оно ушло: Лорел его нарушила. Но не погибло — его можно будет отыскать вновь, где-то в тайных глубинах души…

Гэвин наблюдал за ним молча. Наконец Клейтон поднял на него глаза и мотнул головой в сторону прерии.

— Но ведь эти изгороди никто не сторожит.

Блеклые голубые глаза Гэвина сверкнули.

— Верно, сынок. Так нужды нет. Если кто-то погонит скот к реке, я просто обращусь к закону, пусть власти этим занимаются.

— К закону, — задумчиво сказал Клейтон. — Ко мне, значит.

— К тебе, сынок.

В кармане у Клейтона лежала серебряная звезда, которую два года назад передал ему Риттенхауз. Он вытащил ее, ощутив пальцами стершиеся затупившиеся концы. Несколько раз подбросил осторожно на ладони, а потом положил на перила рядом с пустым стаканом из-под коньяка. Звезда блеснула на солнце.

— Нацепи ее на кого-нибудь другого, Гэвин.

Гэвин пристально смотрел на него.

— Или делай сам эту грязную работу. С меня хватит.

— Хватит? — Гэвин задохнулся.

Клейтон тяжело вздохнул:

— Так или иначе, ты это не принимай как личную обиду. Я никогда не хотел быть шерифом. Старина Эд меня чуть не силком заставил надеть звезду. А ты сегодня заставил ее снять.

— Я?.. Я?!

Клейтона охватило чувство жалости. Он понимал отца. Ну, да, как это он осмелился посягнуть на сыновний долг?! Только что ж это за долг, который требует такого? Это уж слишком! Нельзя сделать то, что требует от него этот долг. Если действительно каждый за себя, то он бы боролся. Боролся и уничтожал… но если он уничтожит Гэвина…

— Ты, похоже, не понимаешь, как это человек может хотеть чего-то другого, не того, что хочешь ты…

— Человек может, — медленно произнес Гэвин. — Это я понимаю. Но не мой собственный сын.

— Ну что ж, значит, я плохой сын. Мне не нужно ничего такого, чего хочешь ты. Жалкая у тебя жизнь, ты только о себе думаешь. Я терпеть не могу…

— Замолчи! — взревел Гэвин, приподнявшись со стула. Лицо его побледнело. — Плевать я хотел, чего ты терпеть не можешь! Я не хочу… Мне не надо твоей любви… Потому что, мальчишка, теперь я вижу, ты ничего не можешь мне отдать! Ты безжалостный, — сказал он, понижая голос. — Видит Бог, ты еще хуже меня. Мальчик, — сказал он еще тише, — ты слишком жесток…

— Я хотел только сказать, — Клейтона трясло, — что я терпеть не могу подчиняться тебе. Не знаю почему. Может, не будь ты мне отцом, я бы спокойно принимал твои приказы. Это глупо звучит, я знаю, но я так чувствую. Гэвин…

— Замолчи! — повторил Гэвин. — С меня хватит!

Клейтон дышал прерывисто, как будто воздух силой нагнетали ему в легкие, против его воли:

— Да, я жестокий. Я более жестокий, чем мне хотелось бы. Но не настолько все же, чтобы с этим примириться… ты-то о себе такого не скажешь. Разве ты не видишь, что я не хочу быть таким? Разве тебе не понятно, что я пытаюсь сделать?

— Ты просто хочешь разбить мне сердце, — глухо сказал Гэвин, — вот что ты пытаешься сделать. Только, мальчик, — он поднялся, и в глазах его блеснул металл, — силенок у тебя для этого мало. — Он шагнул к перилам и резко смахнул наземь серебряную звезду — она, вращаясь волчком, полетела по дуге и упала в пыль.

Клейтон повернулся и пошел по ступеням вниз. Он слышал позади шаги Гэвина, слышал, как за ним захлопнулась дверь. Клейтон присел на корточки и долго сидел, ничего не видя перед собой. Потом подобрал звезду и спрятал в карман. Закусил губу, жалея о каждом сказанном слове, и о тех ужасных вещах, которые он начал открывать для себя. И вдруг он увидел в окне женский силуэт: Лорел, зажав штору в маленьком кулачке, наблюдала за ним. Мы все против него, — подумал он, — все… А он нас все еще любит…

Он отвернулся, чтобы не видеть этих страстных горящих глаз, и быстро зашагал к коралю.

 

Глава двадцать шестая

Клейтон приехал в город, поставил лошадь в конюшню и пошел к Телме домой. Ее там не оказалось — она была в кафе. Он прилег на кровать, сцепив пальцы на затылке, чувствуя их мягкое давление, и уставился в пустоту. Через какое-то время встал и скрутил сигарету. Издали доносился знакомый звон монет и стаканов. Докурив сигарету, он выбросил окурок в окно и долго смотрел, как он дотлевает в пыли темной улицы.

Когда он вошел в салун Петтигрю, там было битком. Люди плечом к плечу выстроились вдоль стойки; на всех трех покерных столах шла игра, вокруг игроков толпились зрители. В салуне было не продохнуть. В облаках дыма лица казались серыми, неживыми. В углу тапер играл на пианино, но если кто и слушал музыку, то виду не показывал. Был тот час, когда все уже немного выпили и ясность внешнего мира затуманилась, зато каждый чувствовал себя увереннее в своем внутреннем, знакомом мирке, уютнее и чуть свободнее. Все безмятежно улыбались, пили, играли в покер — или следили за игрой, отпуская замечания, одобрительно кивая, когда делались ставки, и покачивая головой, когда наступала пора раскрывать карты, и игроки ловкими пальцами переворачивали их лицом вверх. Фишки глухо звякали на мягком сукне, потом раздавался резкий звук, как от стремительно падающей воды, — когда уверенные пальцы сгребали фишки. Клейтон взял в баре виски и подошел к одному из столиков. Он чувствовал себя отделенным от толпы, как будто оказался в новом мире и никого здесь не знал.

Первым его заметил Толстый Фред Джонсон. Лицо его расплылось в улыбке — и тут же в голове зародилась мысль.

— Привет, Клей! Ребята, это же Клей пришел! Сто лет его не видали…

Клейтон вежливо кивнул всем: Джонсону, Джо Первису, Марву Джонсу, Сэму Харди, Джорджу Майерсу, двум незнакомым ковбоям и одетому в черное человеку по имени Феннел, который здесь был за крупье.

— Мне не сдавай, я пропускаю эту сдачу, — Первис затушил сигарету и застегнул пряжку на ремне. Обычно все играли, ослабив ремень и расстегнув ворот рубахи.

Они с Клейтоном отошли в сторону.

— Ну, что сказал Гэвин? — спросил Первис.

— О чем?

— Как о чем, об ограде, дуралей! — Он был немного пьян и зол. Он проигрывал в покер Сэму Харди — тот играл бездумно, но ему шла карта.

— Он сказал, что ограда останется, — чуть улыбнулся Клейтон. — И закон позаботится, чтобы ее никто не тронул. Насчет этого ты был прав…

Первис ухмыльнулся насмешливо:

— Конечно, я был прав! Черт меня подери, уж я-то знаю, как твой папаша дела делает. Раньше он предоставлял старине Эду улаживать неприятности, а теперь, когда Эд калека, у него есть ты. Ну и что же ты собираешься делать, если мы на каком-нибудь участке снимем проволоку и погоним наш скот к реке?

За столом раздался радостный вопль. Джорджу Майерсу пришла двойка, которой ему не хватало до стрита, и он сорвал банк. Другие незлобно выругались, а зрители закивали головами, словно знали обо всем наперед. Джордж Майерс хихикнул и начал складывать столбиком свои фишки.

— Я бы на твоем месте этого не делал, — сказал Клейтон Первису. — Я бы погнал скотину в предгорья.

— Ты хочешь сказать, что не пустишь нас?

— Придется. Вы ведь сами назначили меня шерифом.

Первис отступил назад, уставившись на шерифа, и лицо его исказилось от гнева. Клейтон холодно смотрел на него.

— Да-а, я ошибся, — сказал Первис с усилием. — Я говорил, что ты не такой, но я здорово ошибался. Ты — сын Гэвина, и ничем другим отродясь не был.

— Сообразительный ты, Джо. Что мне всегда в тебе нравилось, так это твоя сообразительность.

Но прежде, чем Первис успел ответить, его окликнул из-за стола Толстый Фред:

— Тебе сдавать, Джо, или нет? Или ты уходишь?

— Нет, не ухожу. И не собираюсь.

— Клей, хочешь сесть?

— Но, похоже, у вас полный состав.

Фред быстро оглядел стол, облизал верхнюю губу и похлопал Джорджа Майерса по руке:

— Джордж, ты почти при своих. И больше тебе сегодня уже никак не снять. Почему б тебе не пойти домой и не дать чуть-чуть поиграть Клею? Пусть попытает счастья, давно он уже удачу свою не испытывал…

Игроки за столом затаили дыхание, стараясь выглядеть безразличными. Вот уже несколько месяцев они мечтали увидеть Клейтона за покерным столом. Пустые глаза прятали алчность.

— Давай, Джордж. — сказал Феннел, — возьми стаканчик за мой счет. Пусть Клей сядет.

Джордж Майерc собрал свои фишки в горсть. Он привык делать то, что хотели другие. Рассчитался с Феннелом, который банковал.

— И совсем я не при своих, — пожаловался он Клейтону. — Проиграл пять долларов.

— Может, я верну их, — Клейтон сел на его место. — Не уходи. Побудь здесь и принеси мне удачу, Джордж.

Люди за столом помнили, как играет Клейтон. Он торгуется при любой игре. Когда ему приходит плохая карта, он сначала хмурится, а потом старается скрыть это за ухмылкой. А когда карта хорошая, у него глаза вспыхивают от возбуждения. Все, кроме Сэма Харди, который считал фишки, склонившись над столом, обменялись красноречивыми взглядами и поняли друг друга без слов. Они дадут Клею поблефовать и выиграть понемногу несколько раз, а потом загонят в угол и заставят делать крупные ставки со слабой картой на руках. Вот так обычно они и доили его. Со всего салуна собрались любопытствующие, столпились вокруг стола и глубокомысленно кивали друг другу. Глаза у людей сузились, сердца бились в унисон.

Клейтон для начала взял фишек на пятьдесят долларов, вручив Феннелу расписку. Свои долги он всегда платил сполна и без проволочек уже на следующий вечер, а так как он был сыном Гэвина, то кредит имел неограниченный.

Первые две сдачи он не рисковал, ставил мелочь и пасовал, хмурясь, уже на втором круге. В третьей игре ему пришла дама, а Фред Джонсон выложил две шестерки. Тут все, кроме Феннела и Первиса, упали.

Джонсон погладил свои пухлые щеки:

— Славные две шестерочки, — громко заметил он. — Ставлю на них девять долларов.

Он пододвинул в банк красные фишки и стал ждать, что скажет Клейтон.

— Отвечаю и поднимаю еще на десять, Фред.

— Ты меня поднимаешь на десятку? — Джонсон согнал с лица улыбку, картинно нахмурился и вздохнул. — Видали, это с одной дамой он поднимает меня на десять долларов! Бьюсь об заклад, у него темная карта — дама . — Он покачал головой, собрал свои карты и бросил их на зеленое сукно рубашкой вверх. — Пожалуй, я лучше упаду — сберегу денежки.

— Феннел?

Феннел тоже спасовал.

— Джо?

— Без меня, — сказал Первис. — Пусть парень забирает.

— Забираешь, Клей?

Клейтон перевернул свою темную карту — туз, загреб банк и ребячливо улыбнулся.

— Ну вот, взял на пушку! — вскричал Джонсон.

Игроки расслабились, откинувшись на стульях. Зрители, понимающе улыбаясь, переглядывались. До них дошло. Сэм Харди поднял глаза и тоже понял все. Он сдвинул фишки к банкомету:

— Я выхожу, — сказал он. — Давай рассчитаемся, — и повернулся к Клейтону. — Пошли, сынок, я поставлю тебе стаканчик и провожу до конюшни.

— Я ж только сел, Сэм. И выигрываю, в кои-то веки. Ну как тут уйдешь? — Клейтон усмехнулся и стал тасовать фишки в руках.

Сэм укоризненно посмотрел на остальных; они сидели с непроницаемыми и невинными лицами. Феннел позвал:

— Кто-нибудь сядет?

Место Сэма тут же заняли. Играли еще с полчаса, и Клейтон едва оставался при своих. Он трижды выиграл, каждый раз понемногу, имея на руках по паре, а потом спустил все зараз, когда Джо Первис получил два туза подряд, — одного втемную, второго в открытую, а под конец, последней картой, — третьего, и побил десятки Клейтона.

На следующей сдаче сразу начали по-крупному. Первис выигрывал и все рвался поднимать игру; Толстому Фреду легли три пики поверх темной карты. Первис поднял на двадцать долларов. Ответили только Фред и Клейтон.

Фред и Первис внимательно посмотрели на Клейтона — и заметили блеск в его глазах. Переглянулись. Клейтон предъявил две девятки и семерку, Первис — двух королей и пятерку. Феннел раздал по последней карте: четвертую пику — Фреду, туз — Первису, и семерку — Клейтону. Толстый Фред присвистнул:

— Две пары у парня. С виду совсем неплохо! Ты думаешь, твои две пары, Клей, смогут побить флеш — если он у меня есть, конечно?

— Помалкивай и играй, — сказал Клейтон.

— Сейчас твое слово, парень!

Клейтон смотрел в свои карты. Все зрители, собравшиеся вокруг стола, сделали полшага вперед — по команде.

— Ставлю пятьдесят долларов, — сказал он сдавленным голосом. — Пятьдесят долларов и спорю — у тебя нет флеша!

Теперь было слово Первиса. Он покачал головой, нахмурился, выпятил губу. Это был спектакль. Он знал, что у Фреда флеш, и ему нужно было поднять ставку.

— Рискну вслед за Клеем. Не думаю, Фред, что у тебя флеш. Отвечаю и поднимаю еще на полста!

Джонсон вытащил скомканный носовой платок и вытер лоб. Его поросячьи глазки заблестели:

— Поддерживаю и еще пятьдесят! Феннел негромко сказал:

— Итого, Клей, клади сто, если хочешь продолжать.

Клейтон жестом попросил перо и бумагу. Написал расписку на двести долларов, швырнул ее через стол и смел в свою кучу стопку голубых фишек.

— Сто и еще сто!

— Гм-гм-гм, мальчик закусил удила! — воскликнул Первис. — Я — пас, — он сложил свои карты. — Думаю, тебе тоже, Фред, лучше задрать лапки.

Фред усмехнулся:

— Я человек азартный. Отвечаю на твои сто, Клей, и поднимаю еще на сто.

Собравшиеся вокруг стола возбужденно загалдели. Теперь уже все отошли от бара, чтобы наблюдать за игрой. У стойки остались только Сэм Харди, пивший в одиночестве, да бармен Чарли Белл. Но и Чарли тянул шею — хотел получше разглядеть, что там делается.

— Я напишу тебе расписку, — сказал Клейтон, — на эти сто и еще на двести.

— Еще двести?!

— Я поднимаю до двухсот, Фред. Хочешь швырять деньги на ветер, давай, вперед!

Толстый Фред рассмеялся.

— Думаешь, блефанул на две сотни, так я сразу спасую? Хочу сообщить тебе новость, сынок: я так блефовал, когда тебя еще на свете не было. — Он полез в карман и достал бумажник. Там лежали две стодолларовые банкноты, аккуратно сложенные вдвое. Он положил их на стол, а сверху придавил фишками, чтобы не сдуло. На лбу у него выступила испарина:

— Можешь написать расписку потом. Я тебе доверяю. Давай, показывай темную карту!

Клейтон прочистил глотку, оглядел напряженные лица вокруг — на него никто не смотрел, все уставились на темную карту, лежащую крапчатой синей рубашкой вверх… и перевернул ее — семерка!

— Банк! — раздался отчетливый шепот.

Клейтон не спеша придвинул к себе банк. Взял две банкноты и засунул их в нагрудный карман рубахи. Слегка наклонился над столом и улыбнулся прямо в лицо потрясенному Джонсону.

— Сегодня, Фред, я играю на выигрыш.

Весь вечер рядом с ним, подбадривая его, находился Джордж Майерс, то улыбаясь, то мрачнея, в зависимости от того, как складывалась игра.

— Ты мой счастливый талисман, Джордж, — говорил Клейтон весело. — Не отходи от меня. — И Джордж хихикал, поглядывая на окружающих.

Игра кончилась заполночь, позже обычного. На этот раз все отчаянно старались отыграться. Но никто не мог устоять перед Клейтоном. Он поднимал ставки, соперники, утирая пот со лба, отвечали — и проигрывали. Когда у него на руках не было карты, он все равно поднимал ставку, они отвечали, смутно надеясь, что он блефует; но потом мужество изменяло им, и они пасовали один за другим. Постепенно он собрал возле себя несколько столбиков фишек, улыбаясь загадочно и зло.

Когда он ушел, настроение у всех, кроме Джорджа Майерса, было ни к черту. То, на что они рассчитывали, — единственная упорядоченная часть их беспорядочного внутреннего мира, — подвело их. Теперь ни в ком из них не оставалось ни жалости, ни стыда, ни ощущения, что они лучше или хуже Клейтона. Он растоптал их самодовольную уверенность, и тем совершил, сам того не ведая, большую ошибку. Они мрачно смотрели, как он вразвалочку выходит через двери салуна на улицу, и в глазах их застыла неукротимая ненависть.

Клейтон возвращался на ранчо в непроглядной ночной темноте. Он очень устал, но улыбался, радуясь своей победе. Впервые в жизни он захотел выиграть — и выиграл. Радовался как мальчишка, и от этого острее воспринимал все вокруг, отчетливее слышал шум невидимых крон на ветру. Деньги, сложенные аккуратной пачкой, приятно грели грудь; от этого на душе было светло, радостно — он редко испытывал такое. Уже подъезжая к ранчо, он услышал, как где-то в темноте заржала лошадь. Он насторожился и остановил коня.

Теперь Клейтон отчетливей услышал впереди неровные удары копыт, как будто сдерживаемая поводьями лошадь топталась на месте. Он перенес вес тела на левое стремя — седло скрипнуло, бесшумно соскользнул на землю и сразу присел в темноте. Мерина он отпустил, а сам быстро стал взбираться на холм, за которым дорога спускалась к ранчо, немного забирая вправо. Легкий ветерок дул ему в спину, поэтому по запаху он ничего не мог определить. Интересно, кому это хватило дури? Которому из них? Он вытащил револьвер из кобуры, а когда оказался наверху холма, неожиданно наткнулся на одинокого всадника — силуэт чуть выделялся на темном фоне неба и гор.

— Только шевельнись, сукин сын, и я тебя пристрелю, — сказал он.

В темноте глаза лошади сверкнули белками, всадник застыл на месте, лишь медленно повернул голову. Клейтон подкрался к нему и схватил рукой поводья. Лицо всадника проступило светлым пятном во тьме, оно склонялось все ближе… и ближе…

— Лорел! — воскликнул он. — Боже правый!

Она соскользнула с седла. Он увидел, что она совершенно окоченела на ветру и вся дрожит. Револьвер выпал из его руки и, ударившись о камень, высек искру.

— Прости меня, — прошептал он. — Я думал… я не знал… не обижайся!..

— Я ждала тебя. — Она припала к нему, пряча озябшие руки у него на груди. — Я столько часов тебя жду… Я не обижаюсь, Клей. Ни капельки.

Он обнял ее за талию, чувствуя под руками мягкое гибкое тело. Как она замерзла! Его охватило чувство скорее нежности, чем желания. Так замерзла, — а все равно ждала… Он завернул ее в полы своей теплой куртки; она, дрожа всем телом, прижалась к нему.

— Куда мы можем пойти? — еле слышно спросила она.

Он отбросил прочь остатки благоразумия и повел ее. Запах ее духов был крошечным островком тепла в холодной ночи.

— Я знаю одно место, — сказал он охрипшим голосом. — В горах. Недалеко. Там нас сам Господь Бог не найдет…

 

Глава двадцать седьмая

Высоко в горах западного хребта Сангре стояла заброшенная старательская хижина, укрытая в ущелье между двумя мрачными пиками. Склон был изрезан глубокими шрамами — эти следы оставили стремительные горные потоки, вздувающиеся и сверкающие под ярким весенним солнцем, наперегонки несущие талую воду с вершин вниз, к реке, через камни и кусты. Эта часть гор была совсем дикая. Охотясь в одиночку, Клейтон часто проезжал здесь. Хижина была ветхая, потрепанная ветром и непогодой, совершенно заброшенная; одиноко парящие в небе орлы знали ее лучше, чем люди. Одна стена разрушилась, доски сгнили, превратившись в труху. Но сейчас в этой хижине были люди. На твердом полу лежал Клейтон, укрытый попоной; он глубоко дышал, успокаиваясь.

На него смотрели серые с поволокой глаза Лорел. Гладкая кожа обтянулась на скулах, губы припухли. Она дождалась, пока он отдышится, а потом притянула к себе, прижала к горячей груди. Ее длинные стройные ноги искали его.

— Я не могу отпустить тебя… — шептала она.

Он сел. В темноте он едва слышал ее дыхание. Стоило ему отстраниться от ее горячего тела, и он почувствовал, как здесь холодно. Густо усеянное звездами небо заполняло пролом в стене, над дальним хребтом завис серп месяца. Он прислушался, но ничего не услышал, только заунывно выл ветер среди отвесных скал каньона, а за шумом ветра таилось морозное молчание гор. Эта тишина, такая неправдоподобная, околдовывала его…

Он вновь повернулся к Лорел. Она неутомимо гладила его по спине, длинные тонкие пальцы пытались соблазнить его, не отпустить, удержать. Она взяла его холодную руку и сжала ее бедрами. Он ощутил горячую гладкую кожу.

— Ты здесь замерзнешь, — сказал он нежно. — Ты ведь не привыкла.

Она шептала ему слова любви, и они сливались с голосом бродящего по хижине ветра, свистящего в темноте сквозь щели в прогнивших досках. Он склонился к ней, ощущая, какая она горячая и влажная, как он ей желанен. И теперь уходить было уже поздно…

Потом он пристально всматривался в темноту, вслушивался в ночь, но не слышал ничего — лишь потрескивал лед на мелких ручьях да тявкали койоты, ищущие, где бы укрыться от холода.

— Нам пора уже…

— Клей… — она прикоснулась к его руке, голос ее звучал нежно. — Такого со мной никогда еще не было. Ты ведь понял…

— Понял.

— Я не верила, что это может быть вот так. Я никогда такого не чувствовала. Он же только берет от меня, и никогда ничего не дает взамен. Он не понимает…

Клейтон попытался возразить, но почувствовал ком в горле и не смог выдавить ни слова.

— Что будем делать? — спросила она.

— Делать? А что тут можно сделать?

— Теперь я не могу вернуться к нему.

— Ты должна.

Она молчала, подыскивая слова. Она отдала все, что у нее было; она должна получить все взамен. Она любила в нем твердость и страстность — и стремилась обратить эти свойства в нежность; она хотела превратить его в нежного раба.

— Ты сказал, что любишь меня. Минуту назад ты говорил это, вот на этом самом месте. И ты знаешь, что я люблю тебя. Разве в моей жизни теперь ничего не изменилось?

— Да, — кивнул он головой, — изменилось.

— И все же ты хочешь, чтобы я вернулась к нему?

— Но ты должна! Ты его жена!

— Ладно, — сказала она презрительно. — И что же тогда остается мне, какая жизнь? Может быть, ты мне солгал? Ты так боишься сказать правду?

— О чем ты говоришь? — сказал он беспокойно.

— Я говорю, что хочу, чтобы ты был мой, только мой. И чтобы я была у тебя одна.

— А Гэвин?..

— Гэвин?! — Она тихонько вскрикнула. — Ты так его боишься! Я уеду с тобой, уеду из этой долины туда, где Гэвин нас никогда не найдет. Я брошу все, что у меня есть, ради тебя, совсем не думая о последствиях — ты понимаешь? Я брошу все! Но ты, что ты бросишь?

— Ты не знаешь, что я уже бросил, придя с тобой сюда.

— Твое драгоценное самоуважение! У меня его сейчас совсем нет, но мне все равно — у меня есть любовь, настоящая любовь. Это… это святое.

— Но из этого ничего не выйдет.

— Ничего? Да ты мужчина или нет? Настоящий мужчина хочет иметь собственную женщину, хочет заботиться о ней. Он не станет прятаться от нее, увиливать, он не позволит ей жить с другим!

— Но Гэвин мой отец, — вяло возразил он.

— И все же ты его ненавидишь!

— Не-е-ет, — протянул он. — Нет, это не так. Но жить с ним вместе я не могу. Я собираюсь уехать, Лорел.

— Тогда возьми меня с собой!

Он в отчаянии тряхнул головой:

— Подожди, мне нужно время подумать.

— Время подумать?! Да я презираю тебя за это! А долго ли ты думал, чтобы привести меня сюда, в эту Богом забытую лачугу?!

— Долго думал, долго. Ты не знаешь, Лорел, как долго я думал. И лишь когда я не мог больше сдерживаться, когда уже ничего другого не оставалось, лишь тогда я привел тебя.

Он крепко держал ее за руки, и глаза его на мгновение вспыхнули гневом. Но гнев тут же угас, когда он понял, что она получает от этого удовольствие. Он угрюмо уставился в темноту. Из-за тучи выглянула луна, бледным светом осветила лес; ему на лицо упала тень.

— Тихо, ты что-нибудь слышишь?

Она прислушалась, но услышала лишь его тяжелое дыхание.

— Скажи, ты знаешь, что я действительно люблю тебя? Ты веришь в это, Клей?

— Думаю, что да.

— Когда будешь решать, что делать, ты должен знать об этом…

На северном склоне, примерно за милю от хижины, вспыхнул огонек. Кто-то разжег костер. Рука Клейтона сжала ей плечо.

— Одевайся, — велел он тихо.

Она дрожала: холодная и отсыревшая одежда неприятно студила разгоряченное тело. Он тоже одевался, положив револьвер на подоконник выбитого окна, и вглядывался в темноту.

— Лорел, до долины поедем вместе. Потом ты поедешь вперед, а я за тобою следом.

— Ты думаешь о том, что я просила? Чтобы забрать меня с собой?

— Да, думаю. И ни о чем другом думать не могу. Но сейчас нам надо ехать.

— Это ты придумал приехать сюда, — напомнила она ему. — Ты сказал, что…

— Неважно, — оборвал он ее. — Я знаю. Я хотел тебя. Я не мог больше терпеть.

Когда они седлали лошадей, было все еще темно. Она крепко прижалась к нему:

— Гэвин думает, что у меня не может быть детей, — прошептала она. — Но на этот раз я что-то почувствовала. Внутри себя. Словно я ждала тебя все это время. Словно ты подарил мне ребенка. Что-то такое щелкнуло, ты понял?

Клейтон нахмурился, но чем дольше всматривался он в ее глаза, блестящие в темноте, тем мягче становилось его лицо, и наконец он привлек ее к себе.

— Я тоже что-то почувствовал, — прошептал он.

— Клей, что бы ты ни сделал, я буду с тобой. Лишь бы ты любил меня, а я тебя никогда не покину, ни за что на свете!

Он тихонько засмеялся.

— Давай, садись, если твой пони учует других лошадей, он может заржать. Держи руку наготове, и чуть что — сразу зажми ему морду. Нельзя, чтоб кто-то услышал нас раньше, чем мы его. Понятно?

Они медленно ехали в темноте, долго петляли по лесу, объезжая стороной замеченный вдалеке костер. Ей было страшно в темном, безмолвном мире гор. Она ехала за Клейтоном, не сводя с него глаз. Он держал голову чуть набок, напряженно прислушиваясь. Но иногда и он оглядывался и страстно смотрел на нее. Его взгляд скользил по ее бедрам, и он представлял, даже чувствовал, какие они нежные и податливые, как они сжимают его… Даже сейчас, в этой холодной тьме, он ощущал, как она возбуждает его. Он подумал о ее последних словах.

Он тоже почувствовал этот щелчок…

 

Глава двадцать восьмая

Гэвин сидел в своей комнате, погруженный в невеселые раздумья. Он пристроил к дому еще одну комнату, для себя — здесь можно было подумать, здесь он иногда спал, в те ночи, когда Лорел хотелось остаться одной. Он развесил по стенам свое оружие и два чучела — головы медведя и рыси, которых он подстрелил лет десять назад, когда вместе с Клейтоном ездил по горам. В камине потрескивало пламя, и Гэвин пристально смотрел в огонь, ощущая тупую назойливую боль в пояснице — как будто на нее тянуло холодом от неровного каменного пола.

Теперь он часто приходил в эту комнату — уединиться и поразмыслить. Жизнь начала подводить его, что-то складывалось не так, и он пытался понять причину, выловить, схватить за глотку — и задушить. Но она не давалась в руки.

Ему было одиноко, слишком одиноко. Лорел опять отсутствовала — уехала на прошлой неделе дилижансом в Таос на три дня, за покупками.

— Я одна поеду, — сказала она. — Когда мы в городе вместе, ты становишься таким нетерпеливым…

Тогда же уехал и Клейтон — отправился за перевал проведать Лестера. Гэвин невесело размышлял. Ему уже почти шестьдесят. Он женат на самой красивой женщине из всех, кого знал. У него взрослый сын, сильный и умный. И все же он одинок. То, о чем он мечтал, предназначалось не только для него самого, он думал и о других; но, кажется, разделить с ним эти мечты некому. Жизнь обманула его, обольстила надеждами и обещаниями. Она вела его трудной дорогой — и он шел, не уклонялся от трудностей и не ловчил. Он следовал долгу. Да, он выполнял свой долг, как понимал его, каким он ему представлялся. Он честно играл в эту игру — а потом боги вдруг изменили правила…

Лорел отдалялась от него с каждым днем, с каждой ночью. Теперь он почти никогда не спал с ней в одной постели. Даже когда он занимался с ней любовью, она ему не принадлежала. Она не была с ним. Он испробовал все: бывал то нежен, то равнодушен, то раболепен, то суров. Когда он требовал того, что причиталось ему по праву, она исполняла супружеские обязанности… но он получал бы куда больше удовольствия, уложив в постель манекен из магазинной витрины. В темноте спальни он слышал только свои собственные страстные стоны — и чувствовал себя одураченным. То, как она молчала, было равносильно отказу. Всякий раз, покидая ее постель, он чувствовал себя ущербным. Постепенно он начал осознавать, что с ним она просто отбывает наказание — и презирает его. Он унижался, пытался подольститься к ней — и сам себя за это презирал.

У людей в долине глаз острый. Над ним начали посмеиваться за спиной. В баре у Петтигрю звучали сальные шутки в его адрес.

— Эта девчонка — холодная как лед… совсем оседлала Гэвина… Ты видал, он перед ней на задних лапках ходит, стоит ей только пальцами щелкнуть… А эта уж щелкать умеет… что пальцами, что зубами…

Людям не удавалось затаить насмешку, их выдавали глаза. И он тогда становился надменным, шумным и хвастливым. Он терял уверенность в себе — и от этого становился жестким, как никогда, в деловых переговорах. Он потерял власть над Лорел — что ж, он все еще властвовал над долиной. Но теперь, когда люди знали его слабое место, в них поубавилось подобострастия, они уже не столь охотно принимали его житейскую мудрость. Сами того не сознавая, они уже считали его умирающим королем. Все чаще и чаще со всеми своими бедами они шли к Клейтону, предпочитая холодный цинизм младшего резким надменным приказам старшего. Обида после конфликта из-за воды засела глубоко.

Гэвин искал утешения у Клейтона — и не находил. Клейтон был почтителен, внешне предан, но не более…

Что же сталось с его мечтами?

Но он еще надеялся. Одна заветная мечта еще оставалась, пока еще далекая от осуществления. Он хотел еще детей, по крайней мере, еще одного сына. Пусть даже дочь, славную маленькую девчушку, которую он мог бы ласкать и баловать. В те вечера, когда Лорел жаловалась на недомогание, он думал о том, что она может родить. Он следил за ее календарем, тщательно отмечая эти дни, и в благоприятную ночь грубо настаивал на своем праве, не считаясь ни с какими отговорками. Но она все не зачинала.

Наконец он принял решение. Однажды вечером он зашел к ней в комнату, когда она сидела перед зеркалом в позолоченной раме и расчесывала волосы. На этот раз он как будто не заметил ее красоты. Он был холоден и деловит.

— Завтра утром уложи вещи. После обеда мы едем на дилижансе в Денвер. Побудем там пару дней, может больше.

— Зачем? — спокойно спросила она.

— Я поговорил с глазу на глаз с доктором Волем. Он говорит, в Денвере есть один человек, специалист, недавно приехал с Востока, женский доктор. Он может тебе помочь.

— Что это значит — мне помочь?

— Ты прекрасно понимаешь, что, — сказал он резко. — Он вылечит эту твою хворь, чтобы ты могла иметь ребенка!

Помолчав она спросила:

— Ты так сильно хочешь ребенка, Гэвин?

— Да. И ты мне его родишь, даже если оно тебе будет стоить жизни. — Он резко развернулся и вышел.

Дни, когда Гэвин и Лорел были в Денвере, прошли тихо. Клейтон все время работал на ранчо, а вечерами ездил в город, немного играл в карты, потом шел к Телме.

Он был слишком многим обязан, чтоб вот так сразу порвать. Но она его изучила, видела насквозь и всегда знала, что с ним происходит. Так и теперь она знала о Лорел. И смогла перенести это, потому что всегда старалась уберечь себя и не влюбиться в Клейтона всерьез. Сейчас она относилась к нему по-матерински и успокаивала его. И в то же время ей было жаль…

— На самом деле она меня не любит, — говорил он. — Я для нее только способ вырваться, освободиться от Гэвина. Ей кажется, что она любит меня, но я ей тоже скоро надоем. Не те мы, кто ей нужен.

— Почему бы тебе не уехать? — спрашивала Телма. — Ты всегда об этом говорил. А сейчас — самое время. Уезжай один и стань свободным. Избавься от них.

— Да, да, точно. Я это и сделаю, так и знай. Как только буду готов…

Пока Гэвин был в отъезде, у Эда Риттенхауза случился второй удар. Он лежал в своем номере в «Великолепной», а вокруг, как и в первый раз, собрались люди, глазея на бессильное тело. Какое-то время он что-то бормотал про себя, потом последний раз взглянул с ненавистью на собравшихся в комнате и умер. Он был старым человеком, которого никто никогда особо не знал, и его похоронили без особых церемоний у реки, по соседству с его жертвами. Никто не любил этого человека — и никто не оплакивал.

Но по городу пронесся злой шепоток. Горожане, собравшись в кучки на улице или в салуне, злословили:

— Он умер, потому что у него сердце разбилось, — говорили они. — Это Гэвин добил его. Он был ему единственным другом, а потом, когда привез эту девчонку из Нью-Йорка, совсем забыл про него. Гэвин бросил его гнить на этой веранде.

— Ему больше незачем было жить.

— Гэвину на него было наплевать. Ему теперь на все наплевать, кроме этой девчонки!

Их неприязнь к Гэвину росла и принимала определенную форму, она складывалась вокруг памяти о Риттенхаузе, к которому при жизни никто добрых чувств не питал. Сайлас Петтигрю, как всегда, пытался защитить своего патрона:

— Гэвин дал нам все, что у нас есть. Это он сделал нашу долину самым богатым местом в Нью-Мексико. Вы не имеете никакого права набрасываться на него сейчас.Почему бы вам не пойти к нему и не выложить напрямую то, что вас волнует?

Люди пожимали плечами:

— К Гэвину идти нечего. С ним вообще говорить нельзя. Ни о чем. Он уверен, что всегда знает, что хорошо, что плохо, а на других ему наплевать. Он всегда таким был. Если бы не Клейтон, кто-нибудь давно уже спросил бы с Гэвина за все. Пора бы тебе, Сайлас, поумнеть. Не давай вытирать о себя ноги.

В день возвращения Гэвина над долиной разверзлись свинцовые дождевые тучи. Ливень хлестал по сухой земле, изнывающей по влаге; почва жадно поглощала воду. Потоки воды несли с гор валежник, захламляя предгорья; молодая трава на пастбищах полегла. Пенящийся поток грязи покрыл землю и устремился в реку; она вздулась и с ревом неслась по долине. День нельзя было отличить от вечера, на землю опустились серые сумерки. Дорогу развезло, колеса утопали в жидкой грязи. Дождь ждали давно, но в этом мраке люди чувствовали себя тревожно; они прятались по домам и глядели сквозь исполосованные водой стекла на эту безрадостную картину. Буря напомнила людям, что они смертны, и породила в них страх.

Они видели в окна, как через город, с трудом продираясь по грязи, прополз в сторону ранчо кабриолет Гэвина и скрылся в сгущающемся тумане. Пара приблудных ястребов пролетела совсем низко над головой. Выбиваясь из сил, птицы опустились на ветку дерева и умостились на ней, нахохлившись и кутаясь в черные крылья. Неподвижные и жалкие, сидели они под безжалостным дождем, потом свалились на землю. На крылья налипла грязь, они отяжелели, а к полудню размокшая земля засосала птиц, и лишь грязный кончик крыла остался торчать, обозначив их могилу.

На ранчо Гэвину рассказали о смерти Риттенхауза. Он застыл на минуту в скорбном молчании, склонив голову и опустив веки. Наконец он открыл глаза; они были сухие, лишь по белкам разлились прожилки кровяных ручейков.

— Где Клейтон?

— В горах. Они там скот клеймят, — сообщили ему. — Должно быть, укрылись в какой-нибудь хижине.

Гэвин смотрел на дождь. Сердце билось с трудом, и он вышел на веранду глотнуть прохладного сырого воздуха. Потом вернулся в дом, подошел к комнате Лорел, повернул в двери ключ и опустил его в карман дождевика. Услышал, как она рыдает за дверью. Но у него лицо было каменное, перекошенное, холодное, как этот дождь. Никто в долине никогда не должен узнать, что произошло с ним в Денвере. Никто не должен понять того, что он собирается делать. Пусть себе судят, думал он. Пусть себе вопят…

Он плотнее закутался в дождевик и в сырой конюшне оседлал лошадь. Лошадь нехотя шагнула в грязь и медленно зашлепала к городу, хвост лип к ногам. Гэвин сгорбился над мокрой гривой, он чувствовал, как дождь проникает за ворот и стекает вдоль спины тоненькой струйкой. Но он радовался торжеству стихии, его взгляд скользил по разбухшим тучам, которые, как тонущие боевые корабли, бросили якорь над долиной. Пусть льет, пусть все рушится, думал он, и чувствовал как кровь стучит в каждой жилке. Оставив лошадь в платной конюшне, он перешел через улицу к салуну Петтигрю и сбил с ног комья грязи, ударяя в ступеньку твердыми носками сапог. Он знал, что там уже собралась, сгрудившись у печки, вся мужская часть городка.

Он рассматривал их. Постепенно, один за другим, они поворачивали головы и натыкались на его пристальный взгляд. Лицо у него было худое, как у скелета, а на щеках блестели потеки дождя. Бледные, пыльно-голубые глаза смотрели странно.

Без охоты, невнятно люди приветствовали его, но Гэвин по-прежнему молчал. Взгляд его перебегал с одного человека на другого, останавливался и беспокойно бежал дальше. Боб Хэккет сидел у камина, водрузив ноги в шерстяных носках на решетку. На нем взгляд Гэвина остановился надолго. Гэвин холодно и испытующе разглядывал его, потом покачал головой. Взглянул на Сайласа и слегка улыбнулся. Опять, не сказав ни слова, покачал головой и вышел из салуна. И тогда все возбужденно заговорили вполголоса. Старый Боб Хэккет посмотрел Гэвину вслед и повернулся к своему сыну:

— Что это с ним?

— Не знаю, — ответил молодой Боб, — только выглядел он странно.

— Словно искал кого — и не нашел.

— Да, — согласился его сын. — Вроде того.

— Только что из Денвера вернулся, хоть бы поздоровался с людьми…

— Да. Вид у него странный.

Хэккет протопал по скрипучим половицам к двери и увидел как Гэвин верхом выехал из ворот конюшни, на дождь. Мокрый плащ ярко желтел в тусклом свете серого дня. Он выехал из города на запад, и вскоре всадник и лошадь растворились в тумане.

Прошло два часа. Люди по-прежнему сидели в салуне, на улице по-прежнему хлестал дождь. Непрекращающийся ливень барабанил по крыше салуна, да так, что она дрожала; окна были белы от пенистых потоков воды, несущихся из водосточных труб. И тут сквозь шум дождя донесся торопливый чавкающий звук копыт. Хэккет подошел к двери и увидел, что по главной улице несется всадник, стегая мокрые бока лошади. Перед салуном он натянул поводья, и, бросив лошадь под дождем, ввалился в дверь, увлекая Хэккета за собой. Его глаза пылали от возбуждения — он знал, а они еще нет.

Человек этот был здесь не чужой. Он работал на ранчо Сэма Харди, на западном склоне. Он тяжело дышал и хватал людей за руки.

— Сэм… — сказал он. — Сэм убит. Гэвин застрелил его. И бросил в грязи. Я затащил его в дом, оставил там. Сэм убит…

А потом рассказал по порядку.

Он работал в конюшне рядом с домом и видел, как из тумана выехал Гэвин, промокший до нитки. Подъехал прямо к крыльцу, позвал Сэма.

Ну, сам он внимания не обратил, продолжал заниматься своим делом. Слышал только, как Гэвин с Сэмом о чем-то говорили у крыльца.

— Они ж старые приятели, я думал… у меня и в мыслях ничего такого… слышу, стоят, чешут языками, ну а я задаю корм мулам. Что мне было, выходить, здороваться?.. У них свои дела…

Люди качали головами, глаза были скованы страхом. Ярость пока держалась в берегах, но нарастала.

— Я не слышал, чего они там говорили, но выстрелы услышал. Два выстрела, оба раза стрелял Гэвин. Я выскочил под дождь… а он лупит вовсю, пока добежал до дома, промок насквозь… Смотрю, а Гэвин уже в седле. Думаю, он и меня мог бы пристрелить… если б захотел… если б пытался спрятать концы в воду. А он просто повернулся спиной и поехал прочь, будто меня и не видел. Исчез в тумане, как и появился, будто в воздухе растаял. Сэм лежал на полу, у двери. В руке у него револьвер был, но он не стрелял. Он был еще живой, умирал на глазах у меня, две пули в живот, а кровищи-то, кровищи. Боже всемогущий!

Он замолчал и оглядел людей, сгрудившихся вокруг печки. Может, впервые в жизни он ощутил свою значимость. Они беззвучно шевелили губами, подавшись вперед, чтобы лучше слышать.

— Он еще живой был. Я к нему нагнулся, говорю: «Сэм, Сэм, что случилось?» И слышите, он смотрит так… смотрит на меня и качает головой… вроде улыбается. А я опять спрашиваю, спрашиваю… «За что?» А он опять качает головой, вот так, все сильнее и сильнее. Он мог сказать, ей-Богу, мог — но не захотел. Я отнес его на кровать…

— Он умер? — тихо спросил Сайлас.

— Так я ведь говорю… Через несколько минут. Так ни слова и не сказал…

Все зашептались, раздались угрозы.

— За что?

— Они были друзьями. Он всегда любил Сэма. Не спорили никогда…

— Да как он мог!.. Не имеет он права!

— Сэм был хороший мужик. Никого никогда не обидел. Как жена умерла, сам жил. И за молодым Клеем всегда присматривал.

— Но почему он это сделал? Он что, спятил?

— Да-а-а, — задумчиво тянули в салуне. — Наверно, так и есть. Он сошел с ума.

 

Глава двадцать девятая

Гэвин забаррикадировался на ранчо. Он ждал, что горожане придут сводить с ним счеты. Он был уверен, что расплата последует, и был к ней готов. Семеро из его людей, которых он привез из Санта-Фе и Альбукерка, расположились вокруг дома на веранде, положив винтовки на перила. Руки у них чесались. Им хорошо платили, чтобы они делали то, что велит Гэвин, а долина, на их взгляд, была слишком мирной. Они рвались в драку.

Но никакой драки так и не последовало. Ранчеры кипели от злости, грозились, а потом начали ссориться между собой — точно так же, как двадцать с лишним лет назад, когда Гэвин убил на берегу реки Эли Бейкера.

Бешенство горожан обернулось бессильной ненавистью. Воевать с наемниками Гэвина никому не хотелось. Горожане предпочитали мир — любой ценой. А сейчас они больше прежнего боялись этого человека, который может убить вот так, без причины, без предупреждения. Никто не набрался смелости спросить у Гэвина, что же такого сделал ему Сэм Харди. Они боялись разозлить его — и оставили его в покое.

В город Гэвин приезжал только при крайней надобности, и всегда в сопровождении своих людей. Он жаждал возвращения Клейтона. Но через несколько дней один из его людей доложил, что кто-то видел, как Клейтон уезжал из долины, ведя в поводу навьюченого мула. Гэвин пожал плечами и открыл своим ключом дверь спальни Лорен. Она лежала в постели, изможденная, полуодетая.

— Он сбежал. Твой любовник, твой драгоценный Клейтон — сбежал! Наверное, узнал…

— Тебе его никогда не поймать, — сказала она слабым голосом.

— А я и не собираюсь его ловить, — ответил Гэвин. — Пусть прячется, ничтожество, всю свою жизнь!

— А ты убил бы его?

— Да, — сказал он тихо. — Думаю, что да, окажись он здесь. — Он повернулся и обхватил голову руками. — Но теперь мне все равно, — прошептал он. — Меня теперь ничто не волнует…

В ту ночь она сумела выбраться из спальни и в темноте пешком прошагала две мили до города. Ночь была холодная, у нее зубы стучали — пальто не спасало, ветер пронизывал ее изнеженное тело.

Добравшись до города, она поднялась по ступенькам, ведущим в комнату Телмы. Телма вышла в халате и домашних туфлях. Волосы Лорел были растрепаны, глаза дико горели, она комкала складки платья:

— Ты знаешь, куда он уехал! Ты должна мне сказать!

— Да, знаю, — ответила Телма. — Но тебе я никогда не скажу. Он уехал один и сюда не вернется.

— Я найду его…

Телма спокойно покачала головой:

— Нет, никогда. Никто из вас его не найдет.

— Почему же он уехал? — спросила Лорел с неожиданной подозрительностью. — Как он узнал?

— Что узнал? Он уехал потому, что Гэвин убил Сэма Харди. Он сказал, что все, с Гэвином он покончил — покончил раз и навсегда! Тебе это понятно?

В глазах Лорел вспыхнула странная радость:

— Понятно ли мне? Да понятней, чем тебе!

Телма нахмурилась:

— О чем это ты толкуешь?

— Значит, он уехал не потому, что испугался. Неужели не ясно? Он уехал не потому, что Гэвин узнал!

— Что узнал?

— Что у меня будет ребенок, ребенок Клейтона!

Телма смягчилась:

— Когда? Когда будет?

Тень ужаса легла на лицо Лорел; в ее обреченном взгляде не осталось прежней юной жизнерадостности, а сквозило одно лишь страдание. Она бросилась Телме на грудь:

— Он мне не даст! Гэвин не позволит мне родить! Он заставит меня убить ребенка!

— Он не сможет! — прошептала Телма.

— О, еще как сможет. Он может все! — Глаза у нее еще больше округлились от страха. — Он же дьявол, ты разве не знаешь?

— О Господи. Побресита . Успокойся, хватит дрожать. — Она крепче прижала Лорел к себе, стараясь унять ее рыдания. — Скажи мне только одно — зачем ему было убивать несчастного Сэма?

Лорел вырвалась из ее рук:

— Я не могу сказать тебе, — проговорила она, задыхаясь. — Никто не должен знать. — Потом, уже у двери, прежде чем выскользнуть на улицу, она прошептала опять: — Потому что он — дьявол…

Клейтон ехал на восток в последних лучах угасающего дня. В облаках появились просветы, и скоро ночь поспешила прикрыть разрывы синими заплатами, прихваченными булавками звезд. Дождь прекратился еще рано утром. Воздух в долине был свеж и чист, и Клейтон вдыхал его полной грудью. Он ехал через Проход и все никак не мог надышаться его чистым горным воздухом, потом опустился в нижнюю долину. И все это время он вздрагивал и ежился, как будто его толкал в спину пропитанный злом нечистый ветер.

Серебряное седло — подарок Гэвина — он оставил у брата. Лестер вышел проводить его и долго смотрел вслед, смотрел как он едет, низко согнувшись, словно пытаясь заслониться от этого незримого ветра. Звезды ярко сияли на затянутом черным бархатом куполе неба. Вскоре силуэт Клейтона растаял в сгущающейся тьме, осталась лишь земля, ровная и теплая, раскинувшаяся, как усталый ребенок в ожидании благословенного сна.