Глава 17

На сцену выходит Ховард Хьюз (или его заверенное факсимиле)

На этот раз пачки швейцарских франков, долларов и дойчмарок, которые Эдит привезла из Цюриха, мы распихали не только в доме, но и снаружи. Кое-что отправилось в тайник за балкой, другая часть была прикреплена к раздвижным дверям гардероба, еще одну пачку купюр я засунул в обогреватель, лежавший в коробке на книжной полке в спальне. К дому был пристроен маленький каменный сарай. В первую же безлунную ночь я расшатал и вытащил один из камней, более светлый, чем те, что его окружали, и засунул глубоко в стену пачку купюр на пятьдесят тысяч, обернутую дважды в полиэтилен и сверху еще в фольгу, чтобы уберечь деньги от сырости и мышиных набегов. При помощи молотка я крепко, как мне показалось, загнал камень обратно в стену.

* * *

Теперь оставалось только написать предисловие к книге где-то на десять или двенадцать тысяч слов. Из него я позволю редакторам "Лайф" выбрать пять тысяч для статьи. Проблема заключалась в том, чтобы сделать его как можно более насыщенным деталями, но в то же время попытаться избежать поводов для очередных воплей профессионалов из компании Хьюза. Держа все это в памяти, я провел несколько нервную беседу с Нью-Йорком: мы обсудили содержание будущей статьи в десять тысяч знаков, которую так жаждал "Лайф". Вне зависимости от хода публикации я пообещал прислать законченный текст к пятнадцатому января.

Погода на Ибице стояла по-зимнему холодная, и я работал в студии, включив оба обогревателя, которые тщетно сражались с холодным влажным воздухом с моря, проникавшим сквозь щели в балконной двери. Ноги мерзли, пришлось снять туфли, обернуть ноги электрическим одеялом и сунуть под стол на потрепанный мексиканский коврик.

Не хотелось вылезать из дома, поэтому я противился любой общественной деятельности, если не считать новогодней вечеринки, где я в течение всего вечера мусолил два бокала джина с тоником, и одного скромного ужина дома через два дня. В тот же вечер на Ибицу приехал Роберт Кирш из "Лос-Анджелес таймс".

Днем Барни слег с высокой температурой. Гости должны были приехать только к девяти, так что мы решили поехать в город за доктором. Стояла холодная сырая погода, моросил мелкий дождь. Как только я вывел "мерседес" из гаража, в зеркале мигнули фары такси, съехавшего на подъездную дорогу. Из машины вылезла большая бородатая фигура с портфелем. Это был Кирш, и я радостно окликнул его.

– Запрыгивай, – позвал я, – не то промокнешь до нитки! Мне нужно найти врача, а потом у нас запланирована вечеринка. Можешь остаться с нами. Бог мой, счастлив тебя видеть. Что ты здесь делаешь?

Он прилетел из Швейцарии. Кирш все еще работал книжным обозревателем в "Лос-Анджелес таймс", но хотел найти недорогое местечко, где мог бы жить и писать собственные романы.

– Ты столько лет пел дифирамбы этому острову, что я в конце концов решил увидеть его своими глазами.

Его жена и дочь должны были тоже приехать, если ему понравится Ибица.

– Но, Боб, это же здорово! Мы найдем тебе дом.

– И "Таймс" оплачивает всю поездку, – добавил он.

– Как, черт возьми, ты это устроил?

– Да ладно... не будь наивным. Они послали меня сюда взять у тебя интервью. Парень, ты стал чертовски популярным. К тому же, если ты, конечно, позволишь, мне бы очень хотелось прочитать рукопись.

* * *

Кирш остался у нас на ночь, и мы продолжили разговор утром за завтраком. Теперь он понял, почему я соврал ему тогда, в Лос-Анджелесе, когда сказал, что пишу книгу о четырех миллионерах. В тот раз мне удалось от него отделаться, но теперь он требовал всей истории. С его стороны это было нечто большее, чем эгоизм или страсть журналиста к сенсациям. Он гордился своей репутацией уважаемого книжного обозревателя в Америке и был абсолютно уверен, что если прочтет материал – и стенограмму, и рукопись, – то сможет поставить печать подлинности на книгу и, возможно, сможет положить конец спорам, в безумном количестве разгоревшимся в Штатах. Он знал меня целых десять лет, и я считал его хорошим другом. Он ни минуты не сомневался – или, по крайней мере, никогда не высказывал сомнений – в том, что я встречался с Ховардом Хьюзом и брал у него интервью.

– Я действительно могу тебе помочь, – сказал Кирш, но честно предупредил: – Что увижу, то и напишу. Если у меня будут какие-то сомнения, я тебе так и скажу. В обмен могу пообещать, что никаких утечек в прессу с моей стороны не будет.

– Ловлю тебя на слове, – ответил я.

Из всех решений, касающихся мистификации, которые мне приходилось принимать, это оказалось самым трудным. Кирш очень быстро читал, мог за пару секунд просмотреть страницу текста, запомнить его и перейти к следующей, мог прочитать за сутки весь материал, и каждая фраза чуть ли не намертво впечатывалась в его память. Я был уверен: если он прочтет рукопись, то решит, как и все остальные, что материал не только подлинный, но и роскошный, и незамедлительно отразит свое мнение в печати. Боб будет единственным человеком за пределами "Макгро-Хилл" и "Лайф", кто прочтет книгу. Его статья станет удачей для него и плюсом для меня, но я никак не мог отделаться от сознания, что использую и обманываю собственного друга. Афера с "Макгро-Хилл" – это необходимость; как сказал Дик, когда мы еще только начали, сущность игры не изменишь. Впутывать в нашу мистификацию Боба Кирша было необязательно. И все же, если бы я отказался предоставить ему материал, это дало бы ему пищу для подозрений. Он, конечно, был моим другом, но при этом еще и честным журналистом: если бы он учуял обман, он должен был бы сразу о нем заявить.

– Я дам тебе прочитать рукопись, – согласился я, – но мне нужно получить разрешение от "Макгро-Хилл".

– А почему, черт возьми, они могут быть против?

– Боб, позволь, я им позвоню.

Я разрешил ему читать манускрипт дома и отправился в студию, чтобы позвонить Беверли Лу в Нью-Йорк. Как только я упомянул о присутствии Кирша и его миссии, она воскликнула:

– Нет! Он прежде всего журналист, а уж потом твой друг. Черт побери, ты невероятно наивен! Да он все выложит о материале в "Лос-Анджелес таймс", а дальше это разойдется по всем газетам, и эксклюзивное право "Лайф" на историю не будет стоить ломаного гроша. Ральф Грейвз придет в ярость.

Все это становилось слишком утомительно, и я поймал себя на том, что очень хочу принять предложение Кирша, хотя до этого мне пришлось сражаться с самим собой, чтобы не забраковать его.

– Его не интересует, как я встречался с Хьюзом, – объяснил я, – он просто хочет прочитать книгу.

– И написать на нее рецензию? Да это худшее из всего, что он вообще может сделать! Все остальные газетчики в стране будут рвать и метать. И не вздумай доверять ему, – повторила Беверли.

Я пересказал этот разговор Бобу, который кивал головой в некотором беспокойстве.

– Они просто сумасшедшие, – вздохнул он. – Я пытаюсь помочь тебе – и им – в этом деле. И я не собираюсь писать никакой рецензии на эту проклятую книгу. Всего лишь скажу, считаю ли я ее подлинной или нет.

Вскоре обрушился настоящий шквал заокеанских телефонных звонков, и вечером Боб сочинил статью, где описал меня и атмосферу, царящую на Ибице. Текст был отправлен Джону Голдману – корреспонденту "Лос-Анджелес таймс" в Нью-Йорке. На следующий день, когда я пришел в студию работать, позвонил Роберт Стюарт с требованием, которого я внутренне ждал и заранее боялся. "Макгро-Хилл" изо всех сил рвется осуществить публикацию в марте, гранки уже готовы, юридический отдел сделал несколько изменений и составил массу вопросов – я должен лететь в Нью-Йорк.

– Роберт, – простонал я, – неужели это обязательно?

– Мы слишком поздно нашли печатников, так что если сейчас отправим гранки тебе – даже самолетом, – то опоздаем на две недели.

– Что еще новенького? Как там у всех настроение?

– На самом деле все спокойно, – сказал он. – Больше никаких бомбежек, и Честер Дэвис, похоже, сдался. Но ты нужен нам здесь.

Я согласился.

– Однако, если Эдит подаст на развод, это будет на вашей совести.

Когда я вернулся домой, чтобы рассказать жене новости, Боб Кирш ждал меня со своим описанием автобиографии Хьюза. Я внимательно его прочел.

– Если твои издатели будут возражать против публикации, – сказал он, – им пора к врачу.

– Я поговорю с ними. Давай только немного повременим со статьей. Можно вполне отложить на следующую неделю, и я... я не знаю...

– А тебя-то что волнует? – озадаченно спросил он.

– Я просто не хочу форсировать дела с "Макгро-Хилл". – Слабый аргумент, но другого у меня не было.

Той же ночью Кирш опять позвонил Джону Голдману в Нью-Йорк. Повесив трубку, он сказал мне, что до Голдмана дошел слух, будто бы на следующий день, в пятницу, Ховард Хьюз собирается дать свою первую за последние пятнадцать лет пресс-конференцию – по телефону с Багам – семи обозревателям в Лос-Анджелесе. Все репортажи запрещены к передаче до шести часов вечера субботы, то есть девятого января. Согласно упорно циркулирующим сплетням, он собирается отрицать подлинность автобиографии.

– Я должен сообщить об этом в "Макгро-Хилл".

– Нельзя. – Боб торжественно покачал головой. – Голдман известил меня конфиденциально, а я таким же образом передал эту информацию тебе.

– Но они должны знать. Это же настоящая подстава.

– Что ты можешь сделать, – сказал Боб, – так это позволить мне выпустить мою статью. "Таймс" напечатает ее вместе с заявлением Хьюза. Если он нанесет тебе удар в спину, тогда, по крайней мере, моя статья сработает на тебя.

– Хорошо, – устало проговорил я. – Действуй – делай что хочешь.

Он отправил свою историю Голдману, и в субботу утром – вместе с Дэвидом Уолшем, сделавшим новую серию рисунков Хьюза и желавшим собственноручно принести их в "Лайф", – Эдит отвезла меня в аэропорт, и я улетел в Барселону, чтобы сесть на самолет иберийских авиалиний до Нью-Йорка. Меня ждала финальная схватка и последняя возможность для разоблачения, а я понятия не имел, что же делать. Единственным моим оружием была все та же слепая вера, что все будет хорошо. Я наталкивался в Нью-Йорке на стену уже дважды – первый раз с телефонным разговором Маккалоха и второй – с детектором лжи, – пробил ее и устоял. Вынесу и на этот раз – снова и снова, потому что должен. Ведь другого выхода просто не существовало.

* * *

Прямо из аэропорта Кеннеди мы с Дэвидом поехали в арендованном лимузине в дом Марти Акермана в Лейквилл, штат Коннектикут. Из-за разницы во времени чувствовали мы себя неважно и перемежали пинты купленного Дэвидом в самолете скотча со сном, пока машина неслась в холодной зимней ночи.

Через несколько минут после прибытия я отозвал Марти в сторону:

– Только между нами. В пятницу вечером проводилась пресс-конференция с Багамами...

– ...Семь обозревателей в Лос-Анджелесе. Я знаю. Мне позвонили из "Макгро-Хилл" по этому поводу. Там уже подготовили заявление, – успокоил меня Марти. – Твои издатели догадывались, что Хьюз собирается тебя кинуть.

Я глубоко вздохнул:

– Что именно они собираются сказать?

– Они готовят публикацию. У них есть для этого все – контракты, письмо Хэрольду Макгро, отчет Осборна и погашенные чеки. Эти чеки – словно три занозы в заднице.

Скорее, как здоровые гвозди, подумал я. Но теперь я знал все необходимое, и в субботу вечером, перед ужином, когда мы все собрались перед цветным телевизором в гостиной, я вдруг понял, что нужно делать. Мы собирались посмотреть последние выпуски семичасовых новостей, но внезапно, в середине "Шестидесяти минут" Майка Уолласа, появилось изображение унылой комнаты в лос-анджелесской телестудии, где вокруг полукруглого стола сидели семь человек и задавали вопросы дрожащему и скрежещущему голосу, доносящемуся из маленького динамика.

Главные вопросы практически сразу задал корреспондент "Юнайтед Пресс".

– У вас были какие-нибудь дела с человеком по имени Ирвинг, который утверждает, что написал вашу биографию в соавторстве с вами?

– Этот случай должен войти в историю, – ответил голос – Я даже жалею, что больше не снимаю кино, просто не припомню ни одного примера такого дикого и богатого воображения, которое смогло бы сочинить эту байку. Я говорю не о самой биографии, потому что не читал ее и не знаю, что в ней. Но сам случай настолько фантастический, что вы невольно поверили, будто бы подобное могло случиться. Я его не знаю. Услышал о нем лишь несколько дней назад, когда вся эта история впервые привлекла мое внимание.

– Если помнишь, – заметил я Марти Акерману, – тот голос, что говорил с Фрэнком Маккалохом, сказал в точности то же самое. Он услышал об Ирвинге "несколько дней назад". Но ведь тот разговор состоялся четырнадцатого декабря – почти четыре недели назад.

Голос был грубоватым и гнусавым. Я понятия не имел, был ли это Ховард Хьюз или нет. Один из обозревателей, не разговаривавший с миллиардером почти двадцать лет, заявил:

– ...Он произнес только пару слов, и я сразу понял, что это Ховард Хьюз, уверен в этом.

Я фыркнул. Марти посмотрел на меня, ожидая моего вердикта.

– Это не он, – сказал я. – Это очень хорошая имитация того, как мог звучать его голос несколько лет назад, когда он был здоров, – но это не он.

Такова была моя позиция, и я собирался ее придерживаться. Один голос – без лица – не мог меня разоблачить. Тебе придется вылезти на свет, Ховард. Тебе придется показать себя. А я мог поставить на кон все свои акции, что именно этого он наверняка – или почти наверняка – не сделает.

* * *

Конференции в "Макгро-Хилл" начались в понедельник утром и продолжались в течение целой недели; одно обсуждение плавно перетекало в другое. Никто не говорил об этом прямо, но, похоже, все в издательстве были убеждены в том, что в субботу вечером с миром говорил настоящий Ховард Хьюз. Но это не имело ровным счетом никакого значения. У них была книга, доказательства, и публикацию отменять никто не собирался. После ток-шоу, устроенного Хьюзом, Хэрольд Макгро дал спокойное взвешенное интервью на телевидении:

– Несмотря на опровержение, на отречение Хьюза от собственной биографии, "Макгро-Хилл" располагает большим количеством документов, которые, по нашему мнению, не оставляют ни малейших сомнений в подлинности книги, и поэтому у нас есть полное право на публикацию. Таким образом, принимая во внимание все полученные документы и подтверждения, можно предположить, какое же давление оказывалось на мистера Хьюза, если сегодня он отказался от собственного текста и от автора, сказав, что никогда не был знаком с Клиффордом Ирвингом. Мы можем лишь догадываться об этом, но, тем не менее, у нас есть документация, и мы переписывались с мистером Хьюзом вплоть до прошлого месяца или около того.

Вечером в понедельник Марти с женой нужно было лететь в Калифорнию. Он вручил мне ключи от своего дома на Парк-авеню, объяснил все сложности обращения с сигнализацией и пошутил:

– Поработаешь у меня сторожем.

Дом немедленно превратился в генеральную штаб-квартиру по борьбе с Честером Дэвисом. Большой, отделанный тиковым деревом офис Марти стал Залом Войны.

– Не вздумай туда ходить, – предупредил меня Марти, имея в виду офис "Макгро-Хилл". – Пресса только и ждет момента, чтобы наброситься на тебя. Оставайся в доме. Я вернусь в пятницу утром.

Он уже согласовал с Майком Уолласом мое участие в "Шестидесяти минутах" в следующее воскресенье; запись наметили на пятницу. Я был против любых публичных выступлений, но "Макгро-Хилл" настаивали.

– Ты не можешь постоянно прятаться, – увещевали они. – Это плохо для нашего бизнеса. Надо высказаться – но, черт тебя возьми, будь осторожен со словами.

Между тем я получил полную запись телефонной конференции Хьюза, большую часть которой изъяли из телевизионного показа. Я прочел материал утром во вторник, за завтраком, и позвонил Дональду Уилсону в "Лайф". Сначала я высказал искренние сомнения в том, что это действительно Ховард Хьюз говорил по телефону.

– Те парни – простаки, – объяснил я. – Они попались. Никто из них не разговаривал с Хьюзом лет двадцать. "Байор эдженси" отвело им всего два часа времени, и они задали семь предсказуемых вопросов, на пять из которых этот человек ответил неверно. – Я перечислил ошибки, которые он сделал. – Но самый большой прокол случился позднее, Дон. "Хьюз" сказал, что знал человека по имени Хэрольд Джордж, и тот никогда на него не работал. Но Хэрольд Джордж был исполнительным директором "Хьюз эйркрафт" на протяжении десяти лет. Как, ради всего святого, вы можете объяснить такой провал в памяти? А потом он говорит о своих фильмах, будто бы они неплохи даже по нынешним меркам и один из них получил какую-то там премию, хотя, по его словам, "Оскара" ему так и не дали. Его третий фильм, "Два арабских рыцаря", выиграл самую первую премию "Оскар" из всех существующих, кажется, в 1928 году. Дон, такое невозможно забыть. Это не мог быть Хьюз. Он просто не мог говорить на протяжении целых трех часов и ни разу не прерваться, чтобы воспользоваться кислородной установкой. И он сказал, что у него нет явных телесных повреждений. Это был не Хьюз.

Уилсон и люди из "Макгро-Хилл" хотели, чтобы я выступил с предварительным заявлением до участия в шоу Уолласа, и в четверг я встретился с тремя репортерами – моим кузеном Джимом Норманном, работающим на Ассошиэйтед Пресс, а также с Джоном Голдманом и Дугом Робинсоном из "Нью-Йорк таймс". На следующее утро газеты пестрели заголовками: "АВТОР УТВЕРЖДАЕТ: ГОЛОС ПРИНАДЛЕЖАЛ НЕ ХЬЮЗУ".

Поверил мне мир или нет, осталось неизвестным. Но я осознал – и это было своего рода открытием, – что люди в любом случае хотят выслушать меня.

Уилсон позвонил в тот же день:

– Где находится изначальный текст интервью, тот, где все пометки Хьюза?

– На Ибице. Я оставил его у друга, его зовут Джерри Альбертини. Только у него одного на всем острове надежный сейф с кодовым замком.

– Мне нужна эта рукопись. Я хочу показать ее братьям Осборн, надо проверить страницы на предмет отпечатков пальцев Хьюза. Мы угробили уйму времени, пытаясь найти их на письмах и контрактах, но проблема в том, что их брали слишком много людей.

Через несколько часов Дик позвонил Акерманам из Пальмы. Он как раз читал выпуск "Интернэшнл херальд трибьюн".

– Вы с Хьюзом вытеснили Вьетнам с первых страниц. Что происходит? Ты все еще жив?

– С большим трудом, – прохрипел я. – Как ты смотришь на то, чтобы приехать сюда и поддержать меня? И захвати с собой оригинальную запись с пометками Хьюза у Джерри Альбертини. Если привезешь, "Лайф" оплатит твою поездку.

* * *

Во вторник приехал Дэйв Мэнесс, чтобы показать мне три копии окончательного варианта статьи в тридцать тысяч слов, сделанной "Лайф". Согласно условиям нашего контракта, требовалось мое одобрение. Мэнесс, похоже, балансировал на грани истерики – журнал постоянно подгонял всех вокруг, требовал скорейшего выпуска статьи и книги, а я пытался связаться с людьми Майка Уолласа и "Макгро-Хилл" одновременно. В тот момент я находился в гостиной, где разговаривал с продюсером Уолласа Биллом Брауном, который хотел убрать стеклянные дверцы книжного шкафа в кабинете Марти Акермана, где мы собирались снимать.

Внезапно в комнату ворвался Дэйв, резко рванув на себя ручку двери. Его темные глаза безумно сверкали за стеклами очков. Он завопил:

– Будь добр убрать отсюда этих долбаных телевизионщиков, подойди сюда и прочитай!

Такой была атмосфера всей недели: какой-то цирк с тремя аренами. Приехал Роберт Стюарт, и, когда я просмотрел все три отрывка, сделанные "Лайф", мы устроили незапланированную конференцию в холле.

– Роберт, – начал я, – хуже редактуры не бывает. Что делать? – Мое беспокойство было искренним. Редакторы "Лайф" попытались впихнуть буквально все события, описываемые в автобиографии на двести тридцать тысяч слов, в свои дозволенные тридцать тысяч. Это выглядело как конспект. – Они потеряли звук человеческого голоса, – горько пожаловался я. – Достаточно было просто взять шесть или семь отрывков и полностью их перепечатать. Просто каша какая-то. Читатель даже не поймет, что вообще говорит Хьюз.

Стюарт был со мной согласен целиком и полностью и поэтому так же расстроен.

– Они гонят как на пожар, – сказал он. – Это может элементарно повредить продажам книги. Но уже слишком поздно. Они просрочили все договоренности, и, если ты скажешь Мэнессу, что редактура ни к черту, он просто взорвется от ярости.

В тот же день в доме Акермана загрохотали тяжелые орудия "Макгро-Хилл" в виде Шелтона Фишера и Хэрольда Макгро со свитой. Империя "Тайм" была представлена президентом Джимом Шипли, а также Доном Уилсоном и Фрэнком Маккалохом. Им срочно понадобилось проинструктировать меня, на какие вопросы Майка Уолласа мне можно отвечать, а какие лучше проигнорировать. В глаза мне сразу бросилось, что они нервничали гораздо сильнее, чем я, по крайней мере внешне. Сам-то я знал, что мои страхи превосходят все их самые жуткие кошмары.

– Майк Уоллас – человек жесткий, – проворчал Шипли. – Он из кожи вон вылезет, чтобы достать тебя. Скажи, бога ради, почему из тринадцати миллионов человек ты выбрал для разговора именно его?

– Потому что он самый жесткий из всех, – ответил я, собрав всю свою напускную веселость. – А ты думал, я буду говорить о Ховарде Хьюзе с каким-нибудь клоуном вроде Джонни Карсона?

Они обстреливали меня вопросами еще около часа, с Маккалохом во главе, изображая кровожадного Майка Уолласа. Когда все закончилось, Шелтон Фишер дружески обнял меня за плечи:

– Парень, ты просто чудо.

Неделя смятений достигла своего апогея в пятницу. Команда из Си-Би-Эс приехала в восемь часов утра и начала протягивать кабели от своих грузовиков на Парк-авеню, полностью преобразив кабинет Марти Акермана и гостиную. Толстый голубой ковер покрыли кусками брезента, который, в свою очередь, завалили огромным количеством проводов и механических приспособлений – их наверняка хватило бы для съемок сцены битвы в Атланте из "Унесенных ветром". Марти приехал чуть позднее и взял все на себя. В полдень, когда братья Осборн изнывали от нетерпения в его кабинете, зазвонил телефон. Это был Дик, из аэропорта.

– Уже еду. Со мной приедет Джерри – он думает, мы повеселимся. Через час буду.

* * *

За десять минут до начала записи братья Осборн уже закончили предварительную проверку пометок Хьюза. Дик стоял неподалеку и наблюдал. К тому моменту моя вера в свои силы стала просто непомерной.

Несмотря на спешку, с которой я прописывал те страницы в Помпано-Бич, у меня не было ни малейших сомнений в результате. Они вручили мне страницы со своими благословениями. Почерк, без всякого сомнения, принадлежал Ховарду Хьюзу.

Фостин Джеле походил на курицу-наседку, чье гнездо с яйцами атаковала пара ласок. Он умолял Осборнов проверить страницы более тщательно.

– Мы хотели бы найти отпечатки пальцев, – объяснил он.

– Вы еще ничего не нашли? – спросил я, изображая испуг.

– Только что-то, похожее на шрам, – сказал мне один из Осборнов. – Кажется, это кисть левой руки. У Хьюза есть шрам на левой руке?

Прежде чем я успел ответить, встрял Дик:

– У меня есть такой шрам.

Я чуть не подавился, а старший из Осборнов повернулся к Дику, воззрившись на него с недоумением.

– На правой руке, – пояснил Дик. – Получил его во время игры в баскетбол, когда мне было пятнадцать. – Он протянул правую руку Джеле и Осборнам. – Видите? Отпечаток выглядит так?

– Есть и другая теория, – торопливо вмешался я. – Дик возил практически все письма и доставил запись с Ибицы. Но у Хьюза травмирована левая рука. Он держит ее вот так... – Я продемонстрировал, как именно он держит руку. – Не могу припомнить, чтобы когда-либо видел кисть. Он мог придерживать ею лист бумаги во время письма, и если был отпечаток шрама, то именно этого.

Я сжал руку Дика и сказал:

– Пойдем, мне нужна твоя помощь. Они разбирают дом Марти на части. – Я затолкал его в ванную комнату в холле. – Что, черт побери, на тебя нашло? Обязательно надо было показывать им свой гребаный шрам? Совсем крыша поехала?

– Полегче! – пробурчал он. – Ты же сам им сказал – я касался всех писем и даже отпечатал часть записей в Помпано-Бич.

– Конечно, – рявкнул я, – но они не уточнили, где нашли отпечаток кисти: на письмах, стенограммах или контрактах. А вдруг он был на письме Хэрольду Макгро?

– Ой, – медленно кивнул Дик, – я и забыл об этом.

Он выглядел таким обескураженным, что мой гнев испарился и готовое вырваться на волю нравоучение увяло на корню.

– Не волнуйся, – махнул я рукой. – Отпечаток шрама, скорее всего, нельзя идентифицировать. Сходи вниз, выпей – и пожелай мне удачи, потому что через пять минут они направят эту чертову камеру прямо мне в лицо.

* * *

Под потоками света, стиравшими всякий намек на окружающее меня пространство, с микрофоном, прикрепленным на груди под свитером, я восседал в большом мягком кресле в кабинете Марти. Майк Уоллас, улыбаясь, скользнул в такое же кресло напротив меня:

– Как вы себя чувствуете?

– Прекрасно, Майк.

– О чем так беспокоятся те парни в другой комнате? – спросил он, имея в виду издательский контингент.

– Они думают, что вы собираетесь съесть меня с потрохами и выплюнуть косточки.

– Боже праведный, – покачал он головой, нахмурившись. – А почему они так думают?

– Будь я проклят, если знаю. Что ж, приступайте. Расстреливайте.

Камеры бесшумно заработали, и мы начали говорить о Ховарде Хьюзе и наших с ним встречах. Я рассказал историю о Дике и черносливе, ответил на одни вопросы и проигнорировал другие. У меня было множество извинений: мои обязательства перед "Макгро-Хилл", права "Лайф" на историю наших встреч, обещание самому Ховарду, который запретил мне давать какие-либо намеки о его истинном местонахождении. Через два часа я подправил грим на лице и нашел Дика на лестнице, ведущей в столовую.

– Как все прошло? – спросил он.

– На автопилоте, – спокойно ответил я. – Нажал кнопку, и вся эта хрень потекла. Я рассказывал эти истории столько раз, что начинаю верить в их подлинность.

Днем в воскресенье, по приглашению Майка Уолласа, мы смотрели Суперкубок в специальном проекционном зале Си-Би-Эс. Поставив на "Дельфинов Майами", я проиграл сорок долларов Дику, Джерри Альбертини и Марти. "Шестьдесят минут" освещали сложившееся положение. Я таращился на себя самого минут пятнадцать. В жизни не видал более лживого человека, чем Клиффорд Ирвинг на двадцатидюймовом экране. В голову пришла мысль, что все, кто меня знает, непременно поймут – я лгу. Ни одного естественного жеста: улыбка вышла вымученной, смех – дрожащим, а руки неуклюже шевелились, подчеркивая каждую важную фразу. Похоже, я взял за образец честность выступлений Ричарда Никсона или Линдона Джонсона на предвыборных митингах.

На следующее утро мне позвонили руководители "Макгро-Хилл" и "Лайф".

– Ты был великолепен, – сказали они. – Ты действительно справился, такой естественный, искренний. Думаем, неприятности на этом закончатся.

Не прошло и недели, как компания "Роузмонт" подала на нас в суд, чтобы добиться временного запрета книги, но на это, похоже, все плюнули. Предварительный запрет, свобода слова и первая поправка к конституции США – все было на стороне "Макгро-Хилл" и "Тайм".

* * *

Впервые с того времени как началась наша афера, то есть почти год назад, я чувствовал, что события разворачиваются помимо моей воли. Я превратился в младшего консультанта, военного, разжалованного из командовавшего сражением генерала в лейтенанта на фланге. Были задействованы две юридические конторы: "Уайт и Кейз", представлявшие "Макгро-Хилл", и "Крэвэт, Свейн & Мур" от "Тайм", а также мой собственный адвокат Марти Акерман, остававшийся в тени, но игравший роль партнера. Перемены меня и устраивали, и беспокоили одновременно. Я все еще должен был закончить предисловие, а после этого улететь на Ибицу, оставив поле битвы на растерзание законникам. Но действия юристов откровенно озадачивали; я не знал законов и чувствовал себя весьма нехорошо. Дик, остановившийся вместе в Джерри Альбертини в отеле "Билтмор", сидел в своем номере и большую часть времени почитывал детективные романы. Безумие прошлой недели постепенно перешло в тихое сумасшествие. Роберт Стюарт приезжал почти каждый день с гранками, которые необходимо было редактировать, я все еще дописывал последние страницы предисловия и чувствовал, что мне смертельно нужно поспать, поэтому даже бросил Дэвида Уолша на попечение друзей в ресторане: он гулял на вечеринке в честь удачного моноспектакля знакомого актера в галерее "Грир", опрокидывая один скотч за другим и успокаивая свою язву фруктовой солью "Иноз".

Дик приехал утром, и через несколько минут Марти загнал нас в угол холла.

– Больше никаких обсуждений по поводу Честера Дэвиса, – сказал он. – Я хочу, чтобы вы, ребята, написали обо всем, что знаете. – Он повернулся ко мне: – Не надо скромничать. Нужны цветистые детали. Разбейте ваши мемуары на разделы – ваша жизнь, финансовое положение, плата Хьюзу, чеки и все ваши встречи с ним. Просмотрите свои билеты, чтобы точно указать даты.

– А для чего это надо? – спросил Дик.

– Проклятый иск "Роузмонт". Мы собираемся задействовать ваши показания в суде.

Он мой адвокат, ему лучше знать, решил я, так как слишком устал и перенервничал, чтобы спорить. К следующему дню я сумел выдавить из себя двадцать две страницы официального заявления, забив их деталями под завязку, и вручил Марти с обычной авторской гордостью. Он внимательно прочел каждое слово.

– А на каком именно самолете ты летел, когда добирался в Мексике из Оахаки до Юкатана?

– "Сессна-150". – Я вспомнил название модели, которую увидел в каком-то прочитанном прошлым летом журнале.

– Разве ты не говорил мне, что там было четыре сиденья?

– Да, кажется, сзади было еще и заднее кресло.

– Тогда это не может быть сто пятидесятая модель.

– Марти, я же сказал, тот тип, Педро, назвал самолет "Сессной-150". Но мы ведь говорили по-испански... Я мог неправильно его понять.

– А ты разве не записал идентификационный номер самолета? Он пишется на хвосте.

– Я не посмотрел.

Марти взглянул на меня с удивлением:

– А как насчет номера машины Холмса, где он завязал тебе глаза и отвез во Флориду к Хьюзу?

– Это было глупостью с моей стороны. Мне следовало все фиксировать.

Он помедлил, затем кивнул.

– Я это перепечатаю, а ты потом сможешь подписать.

Дик выжал из себя описание своей встречи с Хьюзом в Палм-Спрингс. Через несколько часов оба документа были напечатаны секретарем Акермана и представлены нам на подпись, а Марти их заверил. Мы с Диком сидели наверху.

– Знаешь, – начал я, – все эти чертовы письменные свидетельства...

– Ты к чему это?

– Точно не знаю. Но думаю, это показания под присягой.

– Я не поднимал правую руку и ни в чем не клялся.

– Я тоже. Но мы их подписали.

– Полечу-ка я обратно в Испанию, – пробормотал он. – Сегодня же вечером.

– Я тоже. Не сегодня, а как только смогу выбраться отсюда.

* * *

Дик уже уехал в аэропорт, когда я забрел в кабинет Марти на втором этаже. Это было в среду вечером. Он сидел за большим письменным столом, нервно покусывая ластик на конце карандаша. Стол был завален записками и сообщениями, осколками недельного хаоса.

– Происходят странные вещи, – произнес он. – Мне звонил Шелтон Фишер. Они получили кое-какие новости из Цюриха. Вероятно... – Акерман прервался; казалось, он осторожно подбирает слова. – Они почти уверены, что Хьюз не открывал тот счет в Швейцарском кредитном банке.

Меня передернуло. На лицо автоматически выползла мученическая улыбка.

– Ну что ж, добавьте еще один слух к общей куче.

– Это больше чем слух. Кажется, они почти уверены. Странно то, что они напустили такого тумана. Хотят встретиться с нами сегодня и все обсудить.

В три часа мы собрались в зале на тридцать втором этаже здания "Макгро-Хилл", как мне припомнилось, в той самой комнате, где три месяца назад, то есть в сентябре, представители издательства просматривали первую часть записей. Кроме меня за круглым столом сидели Шелтон Фишер, Хэрольд Макгро, Фостин Джеле, Фрэнк Маккалох, Ральф Грейвз и Марти Акерман. За час до того я вручил окончательный черновик предисловия Роберту Стюарту на двадцатом этаже. Теперь я был готов покинуть Нью-Йорк.

– Я надеюсь, что ты не уедешь, – вежливо сказал мне Шелтон Фишер. – У нас разгар битвы с "Роузмонт", и ты нам нужен. Не можешь еще побыть здесь?

Я пришел на встречу, опасаясь самого худшего, ожидая если не обвинений, то уж точно намеков, и уже подготовился к защите: а что если Хьюз не сам лично открывал этот счет в Цюрихе? Неужели кто-то действительно ожидал, что он прилетит в Швейцарию? У него, очевидно, есть поверенный для подобных поручений.

Но атаки не последовало. Там, где я ожидал встретить угрюмую нервозность, я столкнулся с теплыми рукопожатиями и радушием. Каждым своим жестом они подчеркивали тот факт, что мы были одной командой.

– И ты нам нужен, – озвучил общее мнение Хэрольд Макгро.

– Хэрольд, я все тебе объясню. Моя жена очень устала от моих постоянных разъездов, здесь и личные обстоятельства. Она хочет, чтобы я вернулся домой, и у меня нет перед ней никакого оправдания. Я не могу участвовать в этой схватке, это работа юристов.

Шелтона Фишера заботили другие проблемы, и он спросил о том, кто был свидетелем наших с Хьюзом встреч. Ему было известно о письменном показании Дика, о Джордже Гордоне Холмсе и мексиканском пилоте Педро, а также о посреднике Хорхе в Пуэрто-Рико. Он деликатно кашлянул:

– Я также слышал, что Хьюз представил тебе в Палм-Спрингс Спиро Агнью.

– Мы это проверили, – встрял Ральф Грейвз. – В то время Спиро Агнью действительно был в Палм-Спрингс.

– А что, – задумчиво произнес Фишер, – если мы с Энди Хейскелом встретимся с вице-президентом через свои каналы в Вашингтоне и попросим его о поддержке? – Он на некоторое время погрузился в размышления, а затем сам ответил на свой собственный вопрос: – Черт, даже если он поддержит нас в неофициальной беседе, то потом ни за что не признается публично.

Я угрюмо кивнул.

Фишер взглянул на часы. Возникло такое ощущение, что они ждали кого-то еще, и он это только подтвердил:

– Наши юристы работали в Цюрихе целую неделю и должны теперь подъехать с минуты на минуту. Происходит что-то чертовски забавное. Не знаю как и почему, но банк предоставил им определенную информацию касательно счетов Хьюза. Они думают, что счета принадлежат не ему. Если хотите знать точную формулировку, они сказали, что эти счета не могут принадлежать Ховарду Робарду Хьюзу, американскому бизнесмену.

Ударение было сделано на словах "не могут".

– В смысле? – опешил я.

– Проклятие, – буркнул он. – Кажется, они принадлежат то ли карлику, то ли негру, то ли очень молодому мужчине, то ли женщине. По некоторым причинам я склонен считать, что они имели в виду женщину.

Спустя десять минут в дверь вошел Оресден Марден из "Уайт и Кейз", всего два часа назад прилетевший в аэропорт Кеннеди и выглядевший совершенно вымотанным. Он подтвердил то, что уже сообщил Шелтон Фишер. Счет не был открыт Ховардом Хьюзом и не принадлежит ему. Больше он ничего не знал или не хотел сообщать.

– Мы оставили это дело прокурору Цюриха, – спокойно произнес Марден. – И есть еще одна вещь, которую, как мне кажется, будет нелишне осознать всем присутствующим, – при этом он немного повернулся в мою сторону, – мы теперь бессильны, все в руках швейцарского закона. Они используют все, что смогут найти, и мы их не в силах остановить. – Адвокат пожал плечами, словно извиняясь.

Встреча уже подходила к концу, когда Хэрольд Макгро остановил меня у самой двери:

– Ты не мог бы остаться...

– Только позвоню Эдит, – сказал я. – Спрошу, прилетит ли она в Нью-Йорк вместе с детьми. Тогда я останусь еще примерно на неделю. Но если она откажется, Хэрольд, я уезжаю.

Возвратившись в дом Марти Акермана и поднявшись в одиночестве на пятый этаж, я наконец смог все спокойно обдумать. Я был в ужасе и одновременно обезоружен дружелюбным отношением ко мне. Я выдохся. В один день я словно заново прожил прошлые безумные две недели. Карлик, негр, очень молодой мужчина – или женщина. Если им уже было известно так много, то скоро первые три персонажа отпадут сами собой. Что ж, остается женщина. Но какая именно женщина? Посмеет ли Швейцарский кредитный банк нарушить тайну своего вкладчика? А как насчет секретности швейцарских банков? Внезапно я подумал, что в этом направлении наши безымянные преследователи ничего не найдут и, следовательно, ничего не сообщат в "Макгро-Хилл" или в прокуратуру Цюриха. Разве законы Швейцарии были нарушены? Кто-то вошел в банк с официальным швейцарским паспортом, под именем Хельги Ренаты Хьюз, и открыл на него счет. Три чека, прошедшие через счет, были законными. Больше швейцарцам сказать нечего. А даже если и есть, то какая связь между этой никому не известной Хельгой Хьюз и Эдит? Можно выдвинуть практически неопровержимую теорию о том, что верная Ховарду Хьюзу женщина взяла у него чеки и действовала как курьер, в точности, как моя жена, но, скорее всего, без его ведома. И кем она могла быть? Я вспомнил, как мы с Диком смеялись, когда в записях назвали позднюю возлюбленную Хьюза Хельгой...

Не могло быть связи между ней и Эдит. В этом я был уверен, мысль подействовала успокаивающе. Напряжение схлынуло, как будто тяжеленный камень упал с души. Марти сидел в своем кабинете.

– Как ты это вычислил? – спросил он меня.

– Существуют три возможности, – начал доказывать я, повторяя кое-что из утренней беседы в "Макгро-Хилл". – Давай рассмотрим их по очереди и не будем сентиментальничать. Первая: я по полной программе развел издательство; вторая: я встречался с двойником вместо настоящего Хьюза; третья: я действительно встречался с реальным Хьюзом, и счет в Цюрихе открыт его людьми. Согласно версии номер один я должен подделать запись, но нам известно, что это просто невозможно, правильно? – Марти кивнул. – Версия номер два, с двойником, имеет некоторые достоинства – по крайней мере в теории. Возможно, в этом случае в книге действительно есть нечто, способное разрушить империю Хьюза. Но ничего такого в рукописи мы до сих пор не обнаружили. Это не мог быть Майо, потому что двойник выставил его в достаточно нелицеприятном виде.

– Двойник мог все это проделать из других соображений, – напомнил Марти. – Из-за денег.

– Но подумай, что это значит. Неведомые мне аферисты откопали где-то актера, внешне напоминающего Хьюза: рост шесть футов три дюйма, около ста тридцати фунтов, шестьдесят пять лет. Ему пришлось заучить все подробности личной и общественной жизни Ховарда – да на такую фундаментальную подготовку ушел бы, по меньшей мере, год. Двойник также должен уметь мастерски подделывать документы, потому что тот, с кем я встречался, написал два из трех писем при мне. Это случилось в прошлом сентябре на острове Парадиз. Кроме того, нужно было задействовать, по крайней мере, пятерых или шестерых помощников: пилота в Мексике, пуэрториканца, встретившего меня в Сан-Хуане, парня, назвавшегося Джорджем Гордоном Холмсом, и двух-трех человек, охранявших дом в Помпано-Бич. Провернуть подобную аферу стоит двести – триста тысяч долларов, а это значит, что вся их прибыль за более чем два года составила всего около четырехсот тысяч долларов на пятерых или даже шестерых.

Марти тряхнул головой:

– Да, полная бессмыслица. Такая великолепная шайка не стала бы убиваться за такую мелочь,

– Так что у нас остается лишь один вариант. Теория о помощнике. Я встретился с Хьюзом, но кто-то еще – кто-то, кому он целиком и полностью доверяет, – открыл для него счет в Цюрихе. Мужчина или женщина... это не имеет значения. Может, тот человек даже знал, как Хьюз подписывает документы. Думаю, научиться подделывать одну только подпись не составило бы большого труда. Но письма! Никто не смог бы подделать двадцать страниц, написанных от руки. Ради чего они пошли бы на все эти сложности? Так что это был Хьюз.

Акерман со мной согласился.

– Кстати, я звонил Эдит, – сказал я. – Она не собирается в Нью-Йорк и настаивает, чтобы я ехал домой.

– Ты это лучше Шелтону Фишеру скажи, – решил он. – Пообещай, что прилетишь сразу же, как только понадобишься им. А потом сваливай отсюда, и по-быстрому.

Я позвонил Шелтону и сообщил о своем решении, чувствуя, что тот очень хотел пуститься в уговоры, но сдержался, а я без малейшего намека на сомнения пообещал все, что от меня требовалось. После обеда, когда я уже привел в порядок рабочий стол и собирался складывать вещи, приехали Фрэнк Маккалох с Биллом Ламбертом, следственным репортером, получившим Пулицеровскую премию.

– Мы знаем, как ты занят, – начал Фрэнк, – и что сегодня ночью уезжаешь, поэтому не станем отнимать у тебя время – только хотим прояснить одну вещь. Ключ ко всей этой таинственной истории – тот человек, Джордж Гордон Холмс. Расскажи нам все, что сможешь о нем вспомнить.

Я снова дал детальное описание – вес около ста восьмидесяти фунтов, рост шесть футов, темные волосы, – прибавив пару мелочей, о которых забыл ранее. Например, марку сигарет, которые тот курил одну за другой, – "Винстон" или "Мальборо".

– Ты отдал ему рукопись в Лос-Анджелесе, – напомнил Ламберт, – правильно?

– Да. Хьюз заболел, а Холмс позвонил мне и организовал встречу.

– Где?

– На углу улицы. Он велел мне приехать на определенное место и ждать там. Потом пришел парень, произнес пароль и забрал книгу. Это и был Холмс.

– На углу какой именно улицы? Можешь вспомнить?

Я попытался срочно придумать какое-нибудь похожее место и вспомнил, как относил одежду в прачечную недалеко от угла Швейцарской улицы и бульвара Сансет.

– Думаю, это была Швейцарская, как раз около Сансет.

Ламберт и Маккалох со значением переглянулись.

– Слушай, – сказал Фрэнк, – нам кажется, мы знаем, кто такой Холмс. Твое описание подходит идеально. Мы просмотрели всех, кто мог бы ему соответствовать. Ты знаешь человека по имени Джон Мейер?

– Я знаю, кто это. Он работал на Ховарда в Неваде. Что-то связанное с добычей ископаемых или Комиссией по атомной энергии, я даже не помню.

– Его офис, – триумфально произнес Маккалох, – находится в Лос-Анджелесе, как раз на углу Швейцарской и Сансет.

* * *

В тот вечер, на борту рейса Нью-Йорк – Мадрид, я пытался понять сложившуюся ситуацию. Наугад выбрав адрес, я ткнул пальцем в небо – а попал в бывшего помощника Хьюза, чей портрет совпал с внешностью несуществующего Джорджа Гордона Холмса. Абсурдность и совпадения сегодняшнего дня опять побили все законы логики и вероятности. Маккалох и Ламберт на всех парах мчались по следу, который вел в никуда. К этому безумию прибавлялся еще один крученый мяч, брошенный мне Ламбертом, перед тем как встреча закончилась и я сел на самолет. Он сообщил, что у него есть связи внутри организации Хьюза. Там ему сказали, что знают о моем послании, написанном по предложению Шелтона Фишера, где я умолял Ховарда сделать хоть что-нибудь по поводу шумихи и упорного отказа его компании от автобиографии собственного босса. Это письмо я отправил мифическому Холмсу где-то в середине декабря для передачи и доставки в Майами, а машинописную копию отдал Фишеру. Оказывается, служащий компании Хьюза забрал его из почтового отделения Майами. "Этого не может быть", – подумал я – но только кивнул.

– Это доказывает существование связи, – сказал Ламберт.

Они с Фрэнком попросили меня помочь им соорудить ловушку. Для этого я написал два коротких послания Ховарду и самолетом отправил их Джорджу Гордону Холмсу, до востребования, Главное почтовое отделение, Майами, Флорида.

– Мы их отправим, – объяснил Фрэнк, – а затем установим слежку за почтой. Кто-нибудь туда в конце концов придет, чтобы их забрать, – Мейер, Холмс или еще кто-то, – а мы будем наготове.

Все еще в шоке от удивления, во время полета до Мадрида я предпринял последнюю попытку защиты. Мой ум занимала Хельга – Хельга в банке Цюриха и Хельга из записей. Если выяснится, что помощник Хьюза, отправившийся в Швейцарский кредитный банк, действительно был женщиной, то мне нужно отвести от Эдит малейшие подозрения. Пусть они верят, будто в жизни Ховарда все еще есть живая Хельга.

Тщательно порывшись в своей плетеной корзине, я выудил лист желтой гербовой бумаги. Вполне соответствует случаю и хорошо для частных пересудов.

Дорогой Фрэнк (написал я),

Все время моего полета я все думал, думал о нашей беседе сегодня днем, играл в детектива, и вдруг на меня снизошло озарение. На идею меня натолкнули Ваши вопросы о комнате и доме во Флориде, которые я видел во время последней поездки. Я не уверен, что смогу узнать этот дом; память может сыграть злую шутку, особенно в состоянии такого стресса, как у меня сейчас.

Но если это пригодится...

Я вспомнил еще несколько подробностей обстановки спальни, в которой видел Хьюза в последний раз. Я, кажется, уже сказал, что окна были занавешены. На окнах вроде бы висели цветастые гардины – или, по крайней мере, шторы из ситца с цветочным узором. Покрывало на кровати подобрано в тон или сделано из того же материала. Мебель светлая, в хорошем вкусе, но не броская. Кресло, в котором я сидел, небольшое, по крайней мере, мне так запомнилось. Другими словами, мне кажется, эта комната не была мужской спальней.

Кроме того – и это, возможно, даже более важно, – на обеих встречах, и третьего, и девятого декабря, я уверен, Холмс выходил из комнаты за несколько минут до моего отъезда. В обоих случаях он вернулся, забрал меня, провел через холл, завязал глаза и вывел из дома. Седьмого декабря, я почти уверен, машина стояла не у ступенек, где Холмс ее припарковал. Он некоторое время проехал по гравию или бетону. Но я забежал вперед; когда мы садились в машину, он пробормотал что-то, чего я не расслышал, и затем отодвинул сиденье водителя назад. Звук было не спутать ни с чем. Как я вам уже сказал, Холмс был довольно высок, шести футов ростом. К тому же он снова включил кондиционер на полную мощность (как делал всегда и как оно и должно было оставаться после нашего приезда в дом).

Выводы, если только я окончательно не потерял память и не выдаю желаемое за действительное, очевидны. Не знаю, насколько они важны, но я никак не могу забыть тот забавный намек, что открывший счет в Цюрихе мог быть женщиной...

Я немного продвинулся. Что хорошего могла принести эта записка, я не знал, но вряд ли она сильно помешала бы – я и так завяз в этом деле по уши.

Письмо я отправил из аэропорта в Мадриде – слабая, нелепая попытка ухватиться за соломинку.

Я все еще был в седле, изо всех сил стараясь удержаться, но игры уже закончились. Персонажи покинули сцену, оставив меня в одиночестве, слепого и беспомощного. Но самое ужасное, что, когда я вновь вступлю в игру, правила уже изменятся и станут такими, которые нам раньше даже не снились.

 

Глава 18

Кошмар в раю

Первый звоночек прозвучал во время перелета из Мадрида на Ибицу – со всей деликатностью прямого удара под дых. Я втиснулся в неудобное кресло, усталый как собака, сна ни в одном глазу, и тут невысокий человек с приятным лицом подошел по проходу ко мне и хлопнул по плечу:

– Мистер Ирвинг?

– Да?

Он удовлетворенно улыбнулся:

– Я боялся, что вы не ответите, и даже не был уверен, вы ли это. Я – Дик Эдер из "Нью-Йорк таймс".

Он уселся в кресло напротив меня. Все, что можно было сказать о споре по поводу Хьюза, я уже сказал в Нью-Йорке и больше никаких официальных заявлений делать не хотел. Я летел домой в надежде на вожделенный отдых, и меньше всего на свете мне хотелось вступать в дебаты о Ховарде Хьюзе.

– Как так вышло, что вы летите на Ибицу? – спросил я.

Выражение изумления скользнуло по лицу Дика Эдера. Он неуверенно улыбнулся, словно я застрял в прошлом:

– А разве вы не слышали новости?

– Нет, – рассмеялся я. – Я поклялся держаться подальше от газет. За прошлую неделю прочел столько всякого вздора, что теперь...

– Ну, мне бы не хотелось вас беспокоить, – сказал он, – но будет лучше, если вы подготовитесь. Швейцарская полиция опознала в Х.-Р. Хьюзе женщину. Они получили ордер на ее арест, и у них есть ее словесный портрет. Очевидно, это блондинка, говорящая по-немецки, в возрасте слегка за тридцать.

– Блондинка, говорящая по-немецки, в возрасте слегка за тридцать? – Эдер кивнул. – Этого не может быть, – выдохнул я. – Это невозможно.

– Ваша жена подходит под это описание. Я встретил ее на прошлой неделе на Ибице.

– Именно поэтому это невозможно, и даже хуже чем невозможно.

– Ходят слухи, – спокойно продолжил Эдер, – что здесь, в Испании, местной полицией уже произведены два ареста.

– О боже мой... Где именно в Испании?

– Я не знаю. Это только слухи, но источник весьма надежный. А где сейчас Эдит?

– Ждет меня в аэропорту на Ибице. Вместе с детьми.

– Надеюсь, что так оно и есть, – произнес Эдер, – очень на это надеюсь.

* * *

На рассвете самолет пролетел над пляжем Салинас и приземлился на взлетной полосе на Ибице, остановившись в сотне ярдов от белого здания аэропорта. Немного прихрамывавший Эдер отстал, когда я почти бегом пронесся мимо стюардессы к выходу. На полпути, полумертвый от страха, я увидел меховое пальто и две кудрявые светлые головки, то и дело выныривавшие из-за меха. Эдит усмехнулась издалека. Я повернулся, счастливо помахал Эдеру и снова направился к воротам.

– Ни слова человеку, который был со мной в самолете, – шепнул я, обняв детей и прижав Эдит к груди. – Он репортер.

– Всего один репортер? – рассмеялась Эдит, – А что, по-твоему, происходит здесь на острове? Да их здесь целые полчища! Они толпятся вокруг дома день и ночь, шляются по городу, заходят ко мне в Монтесоль и говорят: "Что вы думаете об этом, миссис Ирвинг? Что вы думаете о том?" Я все время повторяю, что этот человек, Хьюз, – просто сумасшедший, разве они не в курсе? Радости мало, все слишком нелепо и утомительно.

– Даже не представляешь, как я рад видеть тебя здесь, – признался я. – Давай вернемся домой и потом прогуляемся. – Я боялся, что машина, дом, студия – все прослушивается.

– Разве ты не хочешь немного поспать? – удивилась Эдит. – Ты, должно быть, совсем вымотался.

– Попозже. Сначала мне нужно с тобой поговорить. Нужно что-то решить с Хельгой до того, как репортеры устроят мне ловушку. Они думают, что это ты. Швейцарцы всем все раззвонили, и у них есть твой словесный портрет.

* * *

Часом позже, оставив Недски и Барни с Рафаэлой в песочнице, мы остановили "мерседес" на обочине, в том месте, где открывался вид на гавань Ибицы. День выдался серым и тусклым, с юга, из Северной Африки, непрерывно дул неприкаянный сырой ветер. Хорошее настроение Эдит улетучилось.

– Как они смогли вычислить, что я блондинка? Я же всегда появлялась в черном парике!

– Не знаю. Может быть, тот, кто сообщал это со стороны банка, ошибся.

– Нет. – Голос Эдит слегка подрагивал. – Это – как вы это называете по-английски? – Eine Verschworung... Провокация! Провокация, самая бесчестная вещь в мире! – Она засмеялась. – Люди Хьюза приехали в Цюрих, в банки. Они пытаются поймать меня не на том, чего я не делала, а на том, что сделала. Это самая безумная вещь во всей этой истории!

– Давай вернемся обратно в дом. Мы должны просто ждать и смотреть, как сложатся обстоятельства.

Но они поджидали нас дома: Эдер, Боб Кирш, человек из "Ньюсуик", корреспондент Юнайтед Пресс из Мадрида и молодой репортер из какого-то швейцарского журнала. Избавиться от них не представлялось возможным, оставалось только подчиниться нашествию. Мы слишком устали, чтобы сопротивляться, и Эдит открыла бутылку вина и сварила кофе, в то время как я свалился в мягкое кресло. Преимуществом всей этой беседы и постоянных вопросов было то, что мы получили гораздо больше информации, чем предоставили. Кирш приехал как преданный друг, ничего не знал и только хотел помочь, хоть немного снять напряжение. Остальные, включая тех, кто прибыл позднее, – Роджер Бидвуд из "Тайм" и Руди Челмински из парижского бюро "Лайф" – постоянно поддерживали связь со своими головными офисами и подкармливали нас репортажами и слухами, как только появлялись свежие новости. Хьюз письменно заявил, что никогда со мной не встречался и никогда не получал чеков от "Макгро-Хилл". Адвокаты "Роузмонт" сразу подшили записку к делу. Заявление было заверено одним из членов внутреннего круга мормонов, Ховардом Эккерсли, и предоставляло, как позднее выяснилось, полный набор отпечатков пальцев Хьюза – неопровержимое доказательство подлинности.

Но описания Хельги Хьюз, приходившие из Цюриха, постоянством не отличались. Сначала Хельга была тридцатипятилетней блондинкой, затем сорокадвухлетней брюнеткой, потом черноволосой девушкой лет двадцати семи – двадцати девяти, потом опять блондинкой. У нее были тонкие, ухоженные руки, а потом она носила перчатки. Сначала она говорила по-немецки плохо, потом свободно, затем не говорила вовсе. Весила сто фунтов, а через час чудесным образом превратилась в толстушку. Такой же несуразностью отличались и все репортажи из Нью-Йорка. "Макгро-Хилл" отложило публикацию книги, вовсе отменило ее и в то же время решило выпустить ее на следующей неделе.

Все это постепенно стало утомлять, и мы отправили гостей по домам, оставив только швейцарского репортера Руди Рора. Он лучше всех был осведомлен о происходящем в Цюрихе, а нас интересовало именно это. Эдит говорила с ним по-немецки. Я уже собирался заснуть прямо в кресле, когда она меня растолкала.

– Скажи Клиффу то, что сказал мне, – попросила она Руди.

Этот симпатичный румяный полицейский репортер из Schweizer Illustrierte был лично знаком со швейцарскими полисменами и уже имел немалый опыт и связи.

– В Цюрихе происходит нечто очень забавное, – сказал он. – Я на самом деле даже не могу объяснить, в чем дело. Обычно полиция всегда ждет, пока не получит всю необходимую информацию, и только потом делает официальное заявление. А в этом случае они говорят постоянно и сами себе противоречат. И еще эти американцы в Цюрихе, которые пытаются давить на полицию и суют всюду нос. Человек по фамилии Пелоквин, вы его знаете?

– Это глава "Интертела" – охранной организации Хьюза.

– Я больше ничего не могу сообщить, – подвел итог Руди, – кроме того, что мне не нравится то, что я слышу. Позвольте мне позвонить коллеге в Цюрих и потом – в полицию.

Но меня больше беспокоила другая мысль. Чем дольше будет обсуждаться ситуация с банком в Цюрихе, тем более тщательным будет расследование. Во время своего первого путешествия в Цюрих в мае Эдит оставалась на ночь в гостинице под именем Хельги Хьюз. Четыре другие поездки – в конце мая, в сентябре, октябре и декабре – она совершила, используя kennkarte Ханны Розенкранц. Это казалось безопасным, ведь швейцарский банк соблюдал конфиденциальность клиентов. Но секретность дала трещину. Если даты открытия счетов и изъятия денег были известны – а, судя по всему, они действительно были известны – швейцарская полиция, бесспорно, проверит и гостиничные записи. Они выяснят, что Хельга Хьюз находилась там в ночь на 14 мая, проверят другие числа, но больше ее имени не найдут. Конечно, такую задачу не выполнить за несколько часов, но, если имена всех гостей гостиниц Цюриха за 27 мая, 28 сентября, 18 октября и 28 декабря занесены в компьютер, одно имя неизбежно появится все четыре раза: Ханна Розенкранц. Эдит, возя с собой kennkarte, всегда оставляла в бумагах настоящий адрес в Германии. Настоящую Ханну найдут и выяснят, что это жена первого мужа Эдит Ирвинг. Следующим естественным шагом станет проверка испанских иммиграционных карт. Каждый раз, уезжая из Испании, Эдит должна была заполнять иммиграционную карту на имя Ханны Розенкранц.

Отправляясь в очередную поездку, моя жена каждый раз называла себя слабым звеном – и оказалась права. Вот только роковую роль сыграл не въезд на территорию Швейцарии по подложному паспорту, чего мы опасались, а ночи, проведенные в гостиницах Цюриха, о чем мы даже не подумали. Маленькая деталь, но именно она могла выдать всю нашу аферу с головой.

Сначала я ничего не сказал Эдит – хотел узнать, что именно удастся откопать в Цюрихе Руди Рору. Уехав из дома как раз перед ланчем, он переговорил со своим коллегой, который сообщил ему, что банковской кассирше показали фотографии Эдит. Сначала она опознала в Эдит Хельгу Хьюз. При просмотре второго набора фотографий она уже не была так уверена.

– Затем я поговорил со своим знакомым в полиции Цюриха, – продолжил Руди. – Они хотят, чтобы вы добровольно приехали в Цюрих.

– Хорошо, – храбро произнесла Эдит, – я поеду.

После ухода журналиста я сказал:

– Нет, ты никуда не поедешь. Или я еду с тобой. Только давай сначала позвоню Марти Акерману.

Я был смущен и напуган. В тот же день корреспондент из "Ньюсуик" сообщил мне, что фотографии Эдит показали банковским служащим на прошлой неделе, во вторник, когда я еще находился в Нью-Йорке. Он отказался сказать, как именно узнал об этом, но его сообщение сомнениям не подлежало. Репортер просто ответил, что знал. Позднее, в тот же день, то есть в воскресенье, я позвонил Марти Акерману в Нью-Йорк и обговорил с ним ситуацию.

– Не позволяй ей ехать в Цюрих, – резко сказал Марти. – Оба приезжайте в Нью-Йорк.

– Я же только что оттуда.

– Значит, возвращайся. Это дело выходит из-под контроля, да еще с такими дикими поворотами. Я без конца звоню в "Макгро-Хилл", но там никто не желает со мной разговаривать.

Той ночью вместе с Руди Рором мы отправились в гостиницу на Ибице и позвонили его знакомому в полиции Цюриха. Сначала Руди быстро что-то говорил на швейцарском немецком, так что я не смог понять ни слова. Наконец он вручил трубку Эдит. Она несколько минут разговаривала с полицейским по имени Лак и, когда вернула трубку швейцарцу, была бледнее полотна.

– Я обещала, что приеду в Цюрих, – сказала она мне, – но сначала отправлюсь вместе с тобой в Нью-Йорк. Он ответил, что в таком случае отложит на полчаса выдачу ордера на мой арест. Они не позволят мне уехать из Испании.

– Пойдем домой, – сказал я.

Со времени своего возвращения из Нью-Йорка я ни одной ночи не спал спокойно. Похоже, мир мистификации рушился. В течение долгого времени, почти целый год, нам очень везло. Когда же удача нас покинула, то сменилась не пустотой, а почти катастрофой. Мне в голову приходили идеи, никогда не посещавшие меня раньше, и я не мог с ними справиться. Ордер на арест Эдит? Непостижимо, кошмарно. Впервые с тех пор, как я задумал автобиографию Хьюза, я понял, что полностью потерял контроль над событиями.

За несколько дней до моего приезда на Ибицу Эдит встретила в кафе двух французов, которые сказали ей: "Нам нужна информация. У нас есть работа, которую нужно сделать. Мы этого совсем не хотим, но нам придется пойти на все, вплоть до убийства, если не получим информацию".

Тогда Эдит отказалась разговаривать с ними, но теперь, где бы она ни находилась, все время оглядывалась. Когда в понедельник утром я пришел в студию, то обнаружил следы взлома. Уезжая, я оставил все в беспорядке, но теперь здесь царил настоящий хаос. Если что-то и пропало, у меня не было ни времени, ни возможности все привести в порядок. Вернувшись домой, я увидел толпу репортеров и телевизионщиков с Си-Би-Эс и Эн-Би-Си, понаехавших из Мадрида и Парижа. Боб Кирш и Джерри Альбертини тоже приехали, желая хоть чем-нибудь нам помочь.

Сборище журналистов требовало интервью, но это было последнее, чего мне сейчас хотелось. Я желал убраться подальше, и только. Но что могло случиться в аэропорту? Я представил, как нас с Эдит и детьми останавливают где-нибудь на Ибице, в Барселоне или Мадриде – и уже без детей сажают на ближайший рейс в Швейцарию.

Команду Эн-Би-Си возглавлял некто Каплан.

– Слушайте, – сказал я ему, – я дам вам интервью при одном условии. Мы хотим покинуть остров завтра утром и улететь в Нью-Йорк. Ваши люди могут проследовать с нами до Мадрида. Если будут какие-нибудь сложности, я хочу, чтобы вы их засняли.

Несколько секунд он обдумывал мое предложение, а потом ответил:

– Идет.

Джерри Альбертини съездил в город и купил билеты на самолет. Сидя около дома прохладным ветреным утром, мы с Эдит говорили в микрофоны, тихо поворачивалась камера. После этого я поблагодарил Боба Кирша за все и попытался извиниться за то, что втянул его во всю эту историю, но расставание получилось каким-то натянутым.

Во вторник мы с трудом поднялись с постели в пять часов утра, собрали два чемодана одежды и еще один с книгами и игрушками для Недски и Барни, разбудили детей, одели их, а в семь часов встретились с Капланом и людьми с Эн-Би-Си.

В восемь часов, в сопровождении двадцати человек с телевидения и радио, мы погрузились в самолет до Барселоны. Там подождали "Боинг" и полетели в Нью-Йорк. Никто из полиции не остановил нас и ни о чем не спрашивал. В мадридском аэропорту журналисты пожелали нам удачи и высадились. Дети, которые вертелись и капризничали на протяжении всего пути, наконец-то заснули через час после того, как мы вылетели из Испании. Мне тоже стало легче.

Через полчаса я внезапно проснулся от кошмарного сна и повернулся к Эдит, чтобы что-нибудь сказать, но из моего горла вырвался только сдавленный хрип. Я попытался говорить, но не смог и прошептал:

– Я потерял голос.

Да, это было закономерно, причина лежала на поверхности. Просто я ничего больше не хотел говорить. Источник лжи иссяк, кто-то внутри меня сказал: "Хватит!"

Но это был еще не финал. Оставалась одна, последняя, отчаянная попытка. Я всегда был игроком, но не за игорным столом, а прямо в жизни. Без риска нельзя выиграть ни одной битвы; какой бы ни была цель, огромной или ничтожной, ее не достичь, если позволить себе раскиснуть. Я не смог бы перейти эту грань и продолжать жить, будто ничего не случилось. Все предприятие с Хьюзом было путешествием в неизвестность, проверкой самого себя, постоянным вызовом и ответом на него.

У меня на руках оставалась последняя фишка, но мне даже не пришло в голову приберечь ее, поэтому я поставил все на кон и бросил кости еще раз.

* * *

Никто не подготовил меня к тому, что ожидало нас в аэропорту Кеннеди. Марти Акерман встретил нас, нанял лимузин, и мы должны были отправиться прямиком в его дом в Лейквилле, штат Коннектикут.

– В здании две сотни репортеров, – предупредил Марти, – и ждут они тебя. Они разорвут Клиффорда Ирвинга на кусочки, если ты уедешь из аэропорта и не сделаешь никаких заявлений.

– Я потерял голос, – прошептал я ему прямо в ухо.

– Где Недски? – закричала Эдит.

Мы только что прошли иммиграционный контроль; со мной был Барни, плюшевая панда в одной руке и соломенная корзина с игрушками, туалетными принадлежностями и разным барахлом на плече. Я увидел отражение своего лица, когда мы выходили из самолета, – оно было серым от усталости, с мешками под глазами и вздувшимися капиллярами, паутиной проступавшими на скулах. Недски пропал. Мы метались в его поисках от иммиграционного контроля до таможни и обратно, а потом к взлетной полосе. Эдит была на грани истерики – ее сына похитили!

Охрана аэропорта нашла его снаружи: Недски наблюдал, как тележки для багажа направлялись к терминалу. Он смеялся. Эдит схватила его и заплакала.

– Кто-нибудь, отведите ее и детей в машину! – приказал Марти. – Пошли, – сказал он мне.

Я предстал перед двумя сотнями журналистов: слепящие огни, жужжащие камеры, крики и проклятия – пока что не в мой адрес.

– Спустись, ты, сукин сын!.. Ты стоишь прямо у меня на дороге!.. Черт, осторожнее!.. – раздавалось в небольшом помещении для прессы, а джентльмены, эту самую прессу представлявшие, грызлись, словно шакалы, не поделившие добычу.

Я не чувствовал ничего, кроме ужаса, и только радовался, что моя семья находится в другом месте. Последняя ниточка, связывавшая меня с реальностью, исчезала на глазах. Помню только один вопрос, тот, который я решил оставить без комментариев. Но голоса у меня не было, поэтому Марти, с которым я еще не успел переговорить, отвечал за меня.

– Мистер Ирвинг, – репортеру удалось перекричать стоявший в зале гвалт, – правда ли, что ваша жена – Хельга Хьюз?

– Однозначно нет! – выкрикнул в ответ Марти Акерман. Я хотел его остановить, как хотел остановить Боба Кирша на Ибице, но опять ничего не вышло.

Мы пробились через толпу к лимузину. Стояла холодная январская ночь. Эдит с детьми удобно устроилась на заднем сиденье.

– Водитель знает дорогу, – сказал Марти, – ни с кем не разговаривайте. Поспите немного, я позвоню завтра.

– Спасибо, – прохрипел я.

По пути мы остановились только один раз – чтобы купить одноразовые салфетки. На протяжении долгого пути в снежной тьме Коннектикута, пока дети спали, время от времени хныкая, мы с Эдит шептались на заднем сиденье, пытаясь придумать план обороны. Мы чувствовали себя беженцами, покинувшими поле битвы, вот только уйти от врага не удастся. Было десять часов вечера – четыре часа по времени Ибицы, – когда мы добрались до дома и с помощью слуг Марти разгрузили машину. Эдит тут же поскользнулась на льду около ступенек. Плачущих детей уложили в кровать. Посреди ужина наверху раздался громкий удар, а затем жалобный крик. Барни, всегда спавший в кроватке с решеткой, упал на пол.

До утра он умудрился свалиться еще три раза. Мы с Эдит легли в полночь, все еще перешептываясь, словно были окружены невидимыми врагами. Нас действительно окружили – я знал это даже тогда, когда мы лежали в темноте без сна, обдумывая свой план. В конце концов, дойдя до точки, за которой замаячила смерть от нервного истощения, мы провалились в сон, но постоянно просыпались – и когда Барни падал с кровати, и когда власть в доме захватывала тишина. И каждый раз цеплялись друг за друга, испуганные и замерзшие, – в поисках тепла и надежды. Это была ужасная ночь.

 

Глава 19

Арестовать меня? За что?

Я позвонил Марти утром – холодным, солнечным зимним утром.

– Мне нужно с тобой увидеться, – сказал я. – Как мне добраться до Нью-Йорка?

Он объяснил, и я позвонил в службу заказа такси Лейквилла. В три часа дня поцеловал Эдит и попрощался с детьми. И Недски, и Барни плакали.

Водитель был местным, шутник и зубоскал, любитель почесать языком.

– Я знаю, кто вы, – ухмыльнулся он. – Сразу вспомнил имя.

– Вам известно мое имя? Откуда?

– Боже мой, да его твердят по телевизору на каждом канале. Вас показывали на том острове, как там он называется, и еще прошлой ночью в аэропорту.

– Наверное, забыл посмотреть, – прошептал я – голос до сих пор не восстановился.

– У вас прекрасные дети. – На это мне оставалось только кивнуть, думая о том, как они там, в Лейквилле. Когда и где я увижу их снова?

Когда мы подъехали к дому на Парк-авеню, было еще темно. У меня все еще оставались ключи, так что я позволил себе войти самостоятельно. Марти обнял меня, и я сказал:

– Мне нужно с тобой поговорить. Наедине.

Подозревая, что дом поставили на прослушку, он отвел меня в ту часть подвала, где был устроен домашний кинотеатр. Я опустился в одно из мягких откидывающихся кресел.

– Маккалох и Джон Голдман названивали весь день, – сказал Марти. – Они хотят приехать, думают, что нашли Джорджа Гордона Холмса, добыли фотографии и...

– Марти! – прервал я его. – Должен тебе кое-что рассказать. Если ты после этого вышвырнешь меня из дома, я все пойму, потому что злоупотребил твоим гостеприимством и доверием.

Он сжал губы, бросил на меня обеспокоенный взгляд, затем достал из кармана карандаш и начал крутить его в руках.

– Марти, послушай. Я хотел сказать еще в аэропорту, но тогда не было времени, и я был напуган. Эдит и есть Хельга Хьюз.

Я брякнул свой столь долго хранимый секрет без всяких предупреждений. Марти медленно кивнул, ничего не сказав.

Следом последовала чертовски законченная история, придуманная мной еще в самолете – насколько я мог состряпать историю из "Тысячи и одной ночи Хьюза" – и доработанная во время поездки по Коннектикуту и в ту бессонную, ужасную ночь. Хьюз с самого начала говорил мне, что ни одна живая душа в его организации не знает о его встречах со мной и работе над автобиографией. Но он столкнулся с проблемой чеков, проходящих по одному из его банковских счетов. У него были бухгалтеры, которые просматривали его книги в целях сбора налогов. В марте, в Пуэрто-Рико, миллиардер сделал мне предложение. В апреле, в Нассау, я дал согласие, и Ховард снабдил меня инструкциями. Через Джорджа Гордона Холмса он достал фальшивый швейцарский паспорт для Эдит на имя Хельги Хьюз. Мы хранили деньги до публикации книги. Затем Хьюз должен был распорядиться, что делать с ними дальше, а в благодарность доплачивал дополнительно сто тысяч долларов к моим ста, указанным в контракте.

– Вот почему я сказал тебе, что та идея, с преданным слугой, наиболее вероятна. Ведь этим слугой была Эдит.

Марти все еще вертел карандаш. Поднес руку к лицу, стал тереть переносицу. Когда он наконец посмотрел мне в глаза, его кожа была такой же серой, как моя тогда, в аэропорту.

– Тебе нужно знать две вещи, – сказал он дрогнувшим голосом. – Я попросил американских почтовых инспекторов разобраться со всем этим делом. У нас с тобой встреча с Пенни Ньюменом в офисе прокурора округа, – он взглянул на часы, – в шесть часов, то есть через тридцать минут.

– Отмени ее, – выпалил я. – Я не могу туда пойти.

Марти тряхнул головой.

– Они притащат тебя в наручниках, если ты не покажешься. Придется идти. Если ты послушаешься моего совета, – медленно произнес он, – расскажи им все. И да хранит тебя Господь.

* * *

Мы подъехали к зданию уголовного суда, когда уже пробило шесть, и пробыли там до десяти. В помещении сидели Леонард Ньюмен, помощник окружного прокурора и глава отдела по борьбе с мошенничествами, человек грубоватой наружности, лет пятидесяти, с седыми волосами, Оскар Коэн, второй помощник прокурора, маленький, опрятный, доброжелательный, но с холодными глазами, и еще трое детективов.

– Расскажи свою историю, – велел мне Марти, что я и сделал охрипшим голосом, расслышать который иногда и сам не мог.

Они явно не поверили, что у меня ларингит, и моя история их не заинтересовала. На середине моего вдохновенного рассказа Ньюмен обратился ко мне с короткой речью:

– Если вы лжете, мы это выясним. Если говорите правду – вам это зачтется. Если скрываете что-то – только роете себе яму поглубже.

Оскар Коэн, имевший привычку бродить из угла в угол по комнате, внезапно остановился прямо напротив меня, обвисшего в кресле. Он заговорил мягким голосом с приятными бархатистыми обертонами:

– Как подсказывает мой опыт, чем более сложна и запутанна история, тем больше у нее шансов оказаться ложью.

Встреча ничего не дала, мы оказались в тупике. Ньюмен хотел, чтобы я вернулся утром, речь шла о повестках в суд. Я не понял из всего этого ни слова.

– Послушай, – сказал Марти бесцветным голосом, стоя у дороги и пытаясь поймать такси, – думаю, они собираются тебя арестовать.

Я схватил его за руку. Пришлось приблизиться к нему, чтобы он смог услышать мой задушенный голос.

– Арестовать меня? За что?

– В Нью-Йорке совершено мошенничество. Вот за что. Либо ты обманул "Макгро-Хилл" и украл кучу денег; либо Хьюз провернул махинацию, уверяя всех на свете, что никогда тебя не знал и никогда не брал денег; либо же кто-то надул тебя, выдавая себя за Хьюза и присвоив деньги. Что бы там ни было, преступление в любом случае налицо.

К тому времени как мы добрались до дома Марти, приехал его шурин, адвокат по уголовным делам, а также Фрэнк Маккалох и Джон Голдман. Они уже ждали в гостиной целых два часа.

– Тебе имеет смысл с ними поговорить, – посоветовал Марти.

Маккалох и Голдман встали, как только я с Марти на буксире вошел в комнату.

– Мы добыли несколько фотографий, – сказал Фрэнк. – И думаем, что один из этих людей Джордж Гордон Холмс.

Нужно было продолжать игру. Я пролистал фотографии, сразу узнал Роберта Майо, еще одно лицо показалось знакомым. Это был Грегсон Батцер, юрист Хьюза. Я уронил фотографии на стол:

– Здесь нет Холмса.

У Маккалоха лицо вытянулось от разочарования.

– Посмотри хорошенько вот на этого, – настаивал он, подсовывая мне фотографию улыбающегося кудрявого мужчины с глазами слегка навыкате. – Ты уверен, что это не Холмс?

– Да, Фрэнк, абсолютно точно.

– Это Джон Мейер. Черт возьми! – выругался Маккалох. – Я бы поставил сотню баксов, что это он.

– Побереги свои деньги, – сказал я, глубоко вдохнув. – Мне нужно кое-что сказать вам обоим, но это только между нами.

Они кивнули в знак согласия, и я поведал им краткую версию истории, которую за тот вечер рассказал уже дважды.

– Так что не тратьте время. Эдит и есть верный слуга.

Они оба уставились на меня, не в силах что-либо сказать. Но перед уходом надо было их убедить еще кое в чем. Они проводили неофициальное расследование, хотели вычислить Холмса, а через него, может быть, и самого Хьюза. Понятия не имею, что они смогли бы раскопать и из каких источников добывали информацию, но одной вещи я боялся – того, что с мистификацией поделать уже ничего нельзя, а вот с моей жизнью – можно.

– Это тоже не для записи. Хочу попросить вас об одолжении – не делайте пока ничего. Если вы будете копать достаточно глубоко, вы можете выяснить, что в Мексике я был не один, а с женщиной по имени Нина ван Палландт. Если об этом узнает Эдит, – я чиркнул ребром ладони по горлу, – мне конец.

Речь возымела некоторое действие, хотя мой голос скрипел, как несмазанная телега. Но Фрэнк и Джон услышали и кивнули. Я доверял им, и совершенно зря. Ведь они тоже доверяли мне, а я отплатил им отнюдь не той же монетой. Вот такая ирония судьбы.

* * *

Мы с Марти не ложились до часу, бесплодно размышляя, что же теперь делать.

– Если дело дойдет до суда присяжных и тебе есть что скрывать, – нервничал он, – тогда прибегни к пятой поправке. Если не обманываешь, то просто говори всю правду.

Я принял это к сведению, но все еще не мог сказать ему всю правду. Будь он всего лишь моим адвокатом, я, возможно, и рискнул бы, но, поскольку он был еще и моим другом, я должен был не только сознаться в мистификации, хуже того – мне пришлось бы признать, что я обманул его самого, втянул в аферу, сделал из него дурака. Марти всегда был предан мне. Поскольку я все еще надеялся, что смогу успешно довести мистификацию до победного конца, я не понимал своего ужасающего вероломства. В моем предисловии книга фактически посвящалась Акерману. Однако все обернулось притворством.

Он разбудил меня на следующий день в семь часов тра жужжанием переговорного устройства. Встретились мы в гостиной. Лицо Марти осунулось от усталости.

– Парень, не думаю, что смогу чем-то тебе помочь. Я адвокат по гражданским делам, а твой случай не входит в мою компетенцию. Это уголовное разбирательство, и тебе нужен специалист по уголовным делам.

Позднее он повторил то же самое перед прессой, а для меня добавил:

– Я нашел для тебя одного из лучших, его зовут Мори Нессен. Он приедет сюда через полчаса.

Это была моя последняя встреча с Марти Акерманом. Вследствие дальнейших бурных событий его дружеское отношение сменилось горьким разочарованием.

Когда Нессен приехал, меня попросили подождать в кабинете, пока мой друг его проинструктирует, затем позвали обратно в гостиную. Морис Нессен пожал мне руку. Стройный, привлекательной внешности, прилично одетый, с копной непослушных волос, доходивших до воротника. В своем стильном сером в белую полоску костюме с цветастым галстуком он выглядел так, будто явился в дом Марти прямиком из Йеля. В действительности ему уже исполнилось сорок пять, и он занимался не только уголовными преступлениями, чаще представляя истцов или ответчиков в гражданских разбирательствах. Однако теперь он стал прежде всего моим адвокатом. За очками в стальной оправе его глаза, казалось, смотрели во все четыре стороны сразу.

– Давай, – сказал он мне, – поехали.

Мы немного поговорили в такси по дороге к площади Фоули и прибыли в офис Леонарда Ньюмена к десяти. Представители прессы уже собрались, и мы предстали перед морем камер, микрофонов и блокнотов; телевизионные кабели, словно змеи, тянулись во все стороны.

– Без комментариев, – прошипел Нессен мне в ухо.

– Я не могу говорить, – раздался в ответ мой шепот.

Мы пробились в здание; дело чуть не дошло до драки, когда один из особо ретивых журналистов заехал микрофоном в скулу полицейскому. Когда мы уже были в безопасности, Нессен признался:

– Никогда не видел ничего подобного.

Противостояние в офисе окружного прокурора продолжалось около двух часов. Морис объяснил, что услышал от своего клиента только несколько слов, да и те шепотом. Он подошел ко мне, когда я ожидал за дверью.

– Они хотели тебя арестовать, – изумленно сообщил он, – но все-таки согласились этого не делать. Условия такие: если ты признаешь свою вину, то они оградят твою жену от любых преследований. Скажи мне только одно. Ты действительно виновен в преступлении?

– Нет, – прошептал я.

– Я не могу позволить невинному человеку взять вину на себя, и будь я проклят, если проиграю это дело. Сейчас заберу твою повестку в суд, и мы убираемся отсюда.

Он все организовал, и через час – после еще одной встречи с прессой и подтверждения того, о чем они уже догадывались (что Хельгой Хьюз оказалась Эдит), – мы обосновались в его офисе на 55-й улице недалеко от 3-й авеню. Я смотрел на Восточную реку и просторы Лонг-Айленда, слыша будто издалека голос Нессена:

– Возвращайся сегодня вечером в Лейквилл. Я приеду завтра вместе с Хэрольдом Вейнбергером – он мой коллега. Поспи, обдумай свою историю. Я хочу задать тебе массу вопросов и получить не меньше ответов. Услышать правду, – добавил он почти случайно.

Перед тем как покинуть его офис, я сделал два телефонных звонка. Гостеприимность Марти подходила к концу, так что нужно было найти другое пристанище. В то утро мне пришло письмо от старого друга, адвоката по имени Филип Лорбер, с которым я познакомился на Ибице лет шестнадцать назад. Он писал: "Если тебе нужно место, где можно укрыться, у меня есть дом в Вестпорте". Я позвонил Филу и, насколько это было возможно, учитывая отсутствие голоса и состояние на грани нервного срыва, объяснил ситуацию.

– Тебе потребуется не один адвокат, – спокойно ответил он. – Я буду в Лейквилле завтра к двум часам дня.

Второй звонок был Эдит.

– Вернусь на ночном поезде, – прошептал я.

– Как все прошло? – спросила она с дрожью в голосе.

Я собирался сказать, что все в порядке, но слова застряли в горле, и спустя какое-то время я произнес совсем иное:

– У нас неприятности.

* * *

Тряский и неуютный поезд несся сквозь ночь к Лейквиллу, и я даже на несколько минут уснул, но потом в ужасе проснулся, подумав, что пропущу свою станцию. Рассказав Эдит о моих похождениях по судам, уже за полночь я рухнул в кровать.

Утром жена позвонила Руди Рору в Цюрих, а потом лейтенанту Вилли Ульриху, ответственному за расследования, проводимые швейцарской полицией, и повторила то, что я сказал Ньюмену: она – Хельга Хьюз, деньги хранятся в безопасном месте. Должна ли она приехать в Цюрих? Да, как только закончит все дела здесь, в Америке.

Мори Нессен и Хэрольд Вейнбергер приехали в полдень. Моему второму адвокату было двадцать пять, симпатичный, в очках и с пышными усами. На Мори была спортивная куртка, старая трикотажная рубашка и линялые голубые брюки. К двум часам подъехал Фил Лорбер, хорошо сложенный седовласый мужчина лет пятидесяти с небольшим, невозмутимый, пунктуальный и готовый к сражению. Я приветствовал его как старого друга. Репортеры появились часом позже: мы уже подготовили вопросы, когда телефон начал трезвонить, а в парадную и заднюю двери принялись стучать.

Несчастный слуга Марти Акермана отвел меня в сторону:

– Я не могу держать их там, сэр. Нам еще тут жить, когда вы уедете.

– Избавься от них, – велел я. – Скажи, чтобы вернулись через час. А мы тем временем сбежим.

– В Вестпорт, – приказал Фил. – Раз они ушли, мы можем спокойно добраться до моего дома, вы переночуете там.

Эдит торопливо собрала вещи, одела Недски и Барни, и мы расселись по двум машинам.

Я был в странном подвешенном состоянии, будто бы мы не просто убегали от толпы репортеров, выследившей нас в доме Акерманов, а снова стали беженцами. Каменно-серое небо делало пейзаж тусклым и мрачным. За последнюю неделю снег на обочинах дороги почернел, но на бурых полях и меж голых деревьев еще лежал, будто белая плесень. Я сидел на переднем сиденье "вольво", рядом с Хэрольдом Вейнбергером. Эдит и Мори расположились сзади, вместе с Недски и Барни. С того самого момента, как машина отъехала от дома Марти, на протяжении вот уже двух часов. Мори беспрестанно задавал мне вопросы, пока мы не остановились у парадной двери дома Фила Лорбера в Вестпорте.

– А о чем вы с Хьюзом говорили в Мексике?

– Я же тебе уже сказал, – сердито прохрипел я.

– Знаю, что сказал, – отмахнулся Мори, – а теперь скажи еще раз.

Почти неслышным голосом я в очередной раз принялся описывать, как встречался с Хьюзом в Оахаке, как мы летели на личном самолете Педро в Теуантепек.

– Давай вернемся немного назад. Те три письма, которые ты получил от Хьюза. Ты сказал, что на них не было даты, и ты поставил на них число прибытия. Зачем ты это сделал?

– Я не помню.

– Ты ставил на них даты по мере прибытия или на всех сразу?

– Боже мой, Мори, это действительно важно? Что ты пытаешься выяснить?

Воцарилось молчание, а затем легкий настойчивый голос Мори опять зазвенел у моего уха:

– А Хьюз не жаловался на секретность в контракте, который ты привез в Пуэрто-Рико?

– Нет, отнюдь. Он сам на ней настаивал. Я же тебе говорил.

– И верно, действительно говорил.

Теперь тишину нарушало лишь прерывистое дыхание Эдит. Я посмотрел в зеркало заднего вида. Она была чудовищно напряжена, черные круги под глазами, вымученный смех; Недски тоже был на взводе. Я попытался отрешиться от всего этого, впасть в своего рода транс, стать растением хотя бы на минуту.

Но Мори не позволил мне такой роскоши. Он все приставал и приставал ко мне, и я понял: источник лжи иссякает. Поначалу я не заметил того, что увидел сейчас в зеркале заднего вида: у Мори были совершенно невероятные зубы, как у акулы, направленные внутрь, до жути острые. Я начинал его ненавидеть. Только бы он от меня отвязался!

К счастью, путешествие все же закончилось. Джоан Лорбер показала нам наши комнаты, и я отправился спать. Мори и Хэрольд поехали дальше, в Нью-Йорк. Фил Лорбер следовал за нами от дома Акерманов на своей машине. Он тщательно запер за собой дверь. Эдит, приложив палец к губам, показала жестами, что я уже сплю. На самом деле я притворялся – просто не вынес бы еще одного допроса. Сладких снов, горько подумалось мне. Надеюсь, я когда-нибудь смогу видеть их снова.

Не вышло. На следующее утро Фил вошел в спальню. Эдит уже оделась, а я все еще сидел в кровати и выглядел не лучше, чем себя чувствовал. Ночью ко мне являлись одни только демоны.

– Мне нужно съездить в школу к своему сыну, Брайану, – сказал Фил, – сегодня день посещений. Но перед уходом я хотел сказать: я всю ночь размышлял о твоей истории. – Он печально улыбнулся. – Не состыковывается одно с другим. Ты же знаешь, мы давно знакомы. И я хотел бы быть откровенным.

– Продолжай, Фил.

– Думаю, ты заврался.

Некоторое время я молчал, а затем у меня будто камень с души свалился. И я ответил:

– Ты прав. Это мистификация.

* * *

Облегчение после признания было слаще всего на свете. Фил Лорбер проехал миль десять по шоссе, но до сына так и не доехал, развернул машину и отправился домой.

– Я просто не мог бросить тебя одного, – признался он. – Наверное, совесть проснулась.

Мы вместе поехали в город, высадили Эдит с детьми у гостиницы "Челси". Затем отправились в офис Мори Нессера на 55-й улице.

– Забудь обо всем, что я тебе рассказывал, – сказал я своему адвокату. – Садись в кресло и наслаждайся.

Следующие несколько дней и ночей, пока Мори с Хэрольдом Вейнбергером обстреливали меня вопросами, а личный секретарь стенографировала все сказанное, я поведал им всю историю от начала до конца. Я мерил шагами отделанный сосной пол в офисе Мори, хрипло описывая подробности, и смотрел с высоты сорокового этажа на реку внизу. И по мере повествования мне все яснее становилась абсурдность общей схемы. Я видел, как мы с Диком раз за разом себя обманывали, потакая собственной доверчивости. Однако за всей этой наивностью и глупостью, за неизбежной вульгарностью вовлеченных в дело денег – за всем этим виднелась грандиозность замысла, и я до сих пор воочию зрел безрассудное, артистическое великолепие нашей мистификации.

Дик как-то сказал мне, что это дело – своего рода акт анархии. Мы, как он выразился, обманывали истеблишмент, со всей его близорукостью и малодушным поклонением золотому тельцу. Тогда я отмахнулся от этого замечания. Для меня это была афера, великолепная шутка – и, возможно, прибыль в финале. Но теперь я понимал, что, пожалуй, действительно принимал участие в некоем акте анархии; демонстрировал – неважно, осознанно или нет – доступным мне способом холодное презрение к основам американского общества. Опьяненный своим признанием, я был готов закричать: "Я действительно это сделал. И безумно рад этому. Вы хотите заставить меня унижаться? Не выйдет. Хотите, чтобы я чувствовал себя виновным? Ни за что. Потому что я наслаждался каждой чертовой минутой этого предприятия!"

Но за этим порывом стояла всего лишь бравада, ведь на мне лежала другая, куда более тяжелая вина, – я впутал Эдит в нашу аферу, подверг ее серьезной опасности. А за всем этим угрожающе возвышался призрак дальнейших неизбежных разоблачений.

За двое суток секретарь сделала со своих стенографических записей копию признания. Я начал заполнять пробелы, внося исправления там, где ошибся, и пытаясь раскопать в памяти все имена и даты. Исправленный вариант был напечатан, и однажды утром процесс моего признания наконец завершился.

– Стенограммы и первый вариант нужно уничтожить, – сказал Мори.

Я пожал плечами:

– Порвите их.

– Репортеры знают, что мы здесь. Да они перероют весь мусор, чтобы достать черновик твоего рассказа. Мы все сожжем, – решил Мори.

Даже в конце, когда я уже примерил трагическую маску, муза комедии преследовала нас. Бумаги, обреченные на уничтожение, заняли целую корзину. Мори, Хэрольд, секретарь и я отнесли ее в мужскую уборную "Никерсона, Крамера, Ловенштейна, Нессена & Кэймена". Юридическая контора заботливо обеспечила душ для своих партнеров и коллег, днем и ночью потевших над соглашениями, показаниями и выступлениями в суде. Хэрольд Вейнбергер вылил в корзину флакончик бензина для зажигалок, а Мори бросил спичку. Признание весело заполыхало.

– Знаете, – сказал я, – в этом году у меня был богатый опыт по части сжигания рукописей. Времени уходит много, да и работенка не из легких. Вот увидите.

Вскоре пламя утихло. Сначала дым был почти незаметным, но потом повалил из душа белыми клубами. Хэрольд выскочил из уборной с диким кашлем. В холле секретарь пыталась высморкаться.

– Давайте поворошим бумагу, – предложил я, но за считанные секунды был выдворен в коридор.

Мори нашел питьевой фонтанчик; глаза у него слезились.

– Включи душ, – прохрипел он.

Хэрольд, самый младший из всех, порыскал в дымовой завесе и нашел кран. Хлынула холодная вода. Чтобы превратить бумаги в обугленную мокрую массу, понадобился почти целый час. Ближе к четырем часам утра, на улице неподалеку от дома 919 по 3-й авеню, работа была закончена. Я отправил остатки в сточную трубу.

– У меня такое чувство, – пробормотал Мори, – что это только начало дела, которое я не забуду никогда.

 

Глава 20

Фальшивая песня баронессы

Я не общался с людьми из "Макгро-Хилл" с тех пор, как уехал из Нью-Йорка в середине января. Отношения закончились. Они понимали это так же, как и я, несмотря на свое публичное заявление, мол, "мы посмотрим, что еще из этого выйдет", и не пытались связаться со мной. Я хотел позвонить Беверли Лу – но что я мог сказать? Личные извинения неминуемо станут признанием собственной вины, а момент для этого, как решили наши адвокаты, еще не настал.

Силы закона и порядка совещались на площади Фоули, расследование продолжалось. Федеральный прокурор Южного округа Нью-Йорка и окружной прокурор решили объединить результаты своих розысков.

– Скорее всего, – сказал Мори, – будет бой за тело.

– За тело?

– За тебя, приятель.

Мы снова сидели в его офисе, и он только что повесил трубку после разговора с Робертом Морвилло, главой криминального отдела прокуратуры. Жалуясь на постоянный цейтнот, на невозможность просто поговорить с клиентом и выяснить все факты, Мори снова перенес мой вызов в суд пред очи двух собраний присяжных на более поздний срок.

– Давай продолжим. – Нессен уселся в кресло и зажег очередную сигару. – Похоже, тебе придется возместить убытки "Макгро-Хилл", и чем скорее, тем лучше. Часть денег находится в Швейцарии, на счете Ханны Розенкранц, а остаток в Испании. А где именно в Испании?

– Здесь, – сказал я, залезая в портфель за последним выпуском "Тайм". Журнал вцепился в мою историю с безжалостностью и непредвзятостью мистера Магу, идущего по следу украденной блохи.

Я кинул журнал через стол, предварительно открыв на страницах, посвященных последним сведениям по делу Хьюза.

– Прямо здесь, – и я указал на фотографию нашего дома на Ибице. – Видишь тот открытый сарай справа? Камень, более светлый по сравнению с остальными? За ним лежат пятьдесят пять тысяч в швейцарских франках.

– Наличными?

– Мы уехали с Ибицы в страшной спешке. Там везде шныряли репортеры, другого выхода просто не было.

– Точная сумма?

– Да я не считал.

– Ты просто чокнутый, дальше уже некуда, – сказал Мафи.

* * *

Гарри Григг, человек с веселыми карими глазами и подстриженными под Гручо Маркса усами, был президентом "Интерстейт секьюрити", частного детективного агентства со штатом не меньше шестисот человек только в Нью-Йорке и Новой Англии. Когда мы с Мори описали проблему, у него глаза загорелись от удовольствия.

– Именно для таких дел я и создан, – заявил он. – А то совсем зачах тут за столом.

Работа Гарри заключалась в том, чтобы слетать на Ибицу и извлечь деньги, пока кто-нибудь еще – вор, репортеры, "Интерпол" или испанская полиция – не пораскинет мозгами и не сделает то же самое. Дом совершенно не охранялся, если, конечно, не считать служанку. Я дал Гарри список всех тайников, который он выучил наизусть, и письмо для Рафаэлы.

– Что-нибудь еще, кроме денег? Наркотики? Секретные документы? В студии?

– Нет, – ответил я.

Он уехал в аэропорт Кеннеди и через сорок восемь часов позвонил в офис Мори Нессена. Адвокат срочно вызвал меня.

– Если кто-то мог сделать эту работу, – вскричал Мори с детским восторгом, – так это Гарри! Он просто великолепен.

– Я на Ибице в аэропорту, – спокойно произнес детектив, – подстриг газон, сходил в прачечную да вот еще летнюю одежду прикупил.

– Должно быть, связь плохая, – в замешательстве ответил Мори, – слышно не очень.

Гарри повторил сообщение. Он подстриг газон, сходил в прачечную и купил летнюю одежду.

На широком лбу Нессена заблестели капельки пота. Он прикрыл трубку рукой и прошипел:

– Ты просил его купить какую-нибудь летнюю одежду?

– Боже мой, да ведь сейчас январь.

– Гарри, мне кажется, присутствует некое недопонимание. Клифф сказал, что...

– Я вам перезвоню, – выпалил Григг и немедленно повесил трубку.

– Кажется, меня сейчас хватит удар, – пробормотал Мори.

– А мне кажется, что я стал нищим.

Через десять минут телефон зазвонил опять. На этот раз позвонил Джон Вентворт, вице-президент "Интерстейт секьюрити".

– Мори, перед отъездом шеф попросил меня кое-что вам передать. Это код, мы его придумали, когда сидели в аэропорту. Значит, так: то, что снаружи дома, – летняя одежда, а вот объект в шкафу – это...

* * *

На следующее утро Гарри вернулся в Нью-Йорк; мы как раз закончили обедать в квартире у Мори. Это был первый обед в домашней обстановке с момента нашего кошмарного побега с Ибицы, с тех пор, как на мою семью обрушилось такое давление, которое могло шутя расплющить кого угодно. В то утро в сопровождении Нессена я впервые явился в здание суда на площади Фоули на встречу с Робертом Морвилло и Джеком Тигом, помощником прокурора, привлеченным благодаря своему опыту в делах со швейцарскими банками. Мори предупредил меня держать рот на замке и слушать, я четко выполнял инструкции, пока Морвилло – полноватый, в одежде с короткими рукавами, лет около сорока – произносил короткую речь.

– Морвилло грубоват, – заранее предупредил меня адвокат, – но зато без околичностей.

Речь Роберта оказалось простой до неприличия.

– Если вы нам поможете и расскажете всю правду, ваши шансы не попасть в тюрьму вырастут. Если не поможете и нам придется раскапывать все самим, мы это сделаем, будьте уверены, время и люди у нас имеются в избытке.

Почтовые инспекторы США, казалось, со всем пылом бросились в дело и изъездили половину Западного полушария в поисках информации.

– По нашему мнению, – сказал Морвилло, – вы не встречались с Ховардом Хьюзом. Более того, мы в этом уверены. И у нас есть все основания предполагать, что рассказанная вами история, та, которая фигурирует в деле "Роузмонт", не подтвердится. Чем дольше вы тянете с признанием, тем хуже для вас.

У нас с Мори была идея шикарного заявления, но в тот вечер у нас не хватило сил опять копаться во всем этом. Мы немного посидели с тремя детьми перед телевизором, посмотрели хоккейный матч.

За несколько минут до полуночи Мори позвонили, и он срочно поволок меня в другую комнату.

– Сообщение от репортера, – выпалил он. – Они знают про твою баронессу.

В кишках будто провернули нож; я спросил:

– Что конкретно им известно?

– Что она была с тобой в Мексике в феврале. Они охотились на нее последние несколько дней и нашли на Багамах.

– Они подумают, что она приехала посмотреть на Ховарда Хьюза. – Я попытался смотреть на происходящее с оптимистической точки зрения, но как-то не получалось. – Нина с кем-нибудь говорила?

– Я не смог этого выяснить.

– Она этого не сделает, – заверил я. – Я ее знаю, она пошлет их подальше или скажет: "Без комментариев".

Но вот мне придется говорить, потому что вне зависимости от поведения Нины история о поездке в Мексику и нашей встрече в Калифорнии вскоре выплывет на свет. И прежде всего мне придется рассказать Эдит. В эту ночь в номере гостиницы "Челси" я до двух часов объяснял жене, что в Оахаке и Беверли-Хиллз был не один.

Эдит плакала, пока наконец не заснула.

* * *

Несмотря на наше собственное чувство одиночества, мир вокруг не исчез и по-прежнему атаковал нас. Каждый вызов требовал ответа. Дик все еще был в Пальме – один, ничего не знающий, беззащитный. Я позвонил ему из Коннектикута в тот день, когда решил сказать всю правду Мори.

– Не делай этого, – умолял он.

Мне приходилось снова и снова повторять:

– Я знаю, что делаю. Доверься мне. Я говорю только с адвокатами, а не с полицией.

С тех пор судебные приставы наведывались к нему домой, в Пальму, запугивали повестками в суд и угрожали экстрадицией. Когда они исчезли, появились репортеры. Дик запер дверь и держал оборону.

* * *

– Но почему ему нужен собственный адвокат? – спрашивал я Мори. Мы опять сидели в его офисе, на следующее утро после моего признания Эдит. Я был совершенно измотан, ночь спал урывками, то и дело просыпаясь от кошмаров. – Мы с Диком одна команда. Мы затеяли это... – слово "преступление" застряло у меня в горле, словно кость, – эту аферу вместе. Мы доверяем друг другу. Почему ты не можешь защищать нас обоих?

– Потому что это так называемый конфликт интересов. – Мори вздохнул и сунул в рот тонкую гаванскую сигару. – Обычно если в преступлении замешан не один человек, а два и более, то у порога здания суда возникает давка. Подозреваемые ломятся в дверь, пытаясь друг друга опередить: тут идет гонка, кто кого первым сдаст. – Он сделал паузу. – Например, что ты скажешь, если я устрою так, что вам с Эдит предложат пойти к прокурору и подписать чистосердечное признание в обмен на защиту и судебную неприкосновенность?

– Защиту от наказания?

– Именно. Это возможно. Единственная загвоздка: Дик отправится в тюрьму, возможно лет на пять.

– Ты прекрасно знаешь, что я этого не сделаю.

– Не сомневаюсь. Ты, скорее всего, и не сделаешь. Но допустим, что Дику предложат то же самое – защиту в обмен на признание. Его адвокат поступит, по меньшей мере, неэтично, если не расскажет ему о подобной возможности. Но я не могу сам сделать ему такое предложение – это означало бы предать доверие моих клиентов, то есть твое и Эдит. Вот почему Дику нужен независимый совет. – Впервые на лице Мори появилось подобие улыбки. – Ты знаешь Саскинда. Я – нет. Теперь скажи мне – он согласится, если услышит подобное предложение?

– Нет, он тоже на такое не пойдет. Только не Дик.

– Я рад, что ты так в этом уверен. Я видел, как в подобных обстоятельствах родные братья грызли друг другу глотки.

– Но не Дик, – повторил я. – Он не сможет так поступить. Даже если забыть обо мне, он никогда не бросит на растерзание волкам Эдит.

Но поджилки у меня затряслись, а на уверенность в собственном друге легла мрачная тень слов Нессена.

Сомнение тихо ворочалось где-то в глубине души, когда позднее тем же утром я позвонил Дику и сообщил, что Мори выбрал для его защиты двух адвокатов – Мертона Сарноффа и Фреда Бойдена – и что Бойден прилетит на Майорку на следующий день и, возможно, заберет его с собой в Нью-Йорк.

– Да, и еще одно, – сказал я. – Даю слово, что ничего здесь не буду предпринимать, пока не посоветуюсь с тобой. Так что... – Я помолчал. – Дик, ты тоже не делай ничего, не предупредив меня.

* * *

Почтовые инспекторы и команда репортеров из "Лос-Анджелес таймс", включая Джона Голдмана, привезли с Багам Нину. Мы впервые узнали об этом от Джона Маршалла, который позвонил Мори вечером 2 февраля. Разговор был дословно записан секретарем Нессена. Маршалл объяснил, что представители федеральных властей сами приехали к ним в отель "Трежер Кей" на Багамы.

– Мы не отказывались от встречи с ними, и, как мне кажется, нет никакого смысла не отвечать на их вопросы. Я уже прочитал заявление Ирвинга. Нина потрясена и не хочет с ним говорить... Она сказала, что была в Мексике с Ирвингом, который якобы приехал туда на встречу с Хьюзом. Ирвинг говорит, что встретился с ним, Нина этого подтвердить не может, – подчеркнул он. – Насколько ей известно, он вообще ни с кем не встречался и никуда не летал на самолете.

Мори промолчал.

– Нина – респектабельная женщина, – продолжил Маршалл, – из хорошей семьи. Печально, что она спуталась с Ирвингом. Сейчас Нина собирается сделать заявление. Я сказал, что в сложившихся обстоятельствах ей придется говорить только правду, и она согласилась поехать в Штаты. Ей необходимо снять с себя подозрения, ведь ее образ – само благородство. Я хотел бы, чтобы вы передали Клиффорду от меня и Нины, что он должен смириться с последствиями. Я же, как менеджер Нины, настаиваю на том, чтобы она говорила только правду. Ирвинг не особенно-то о ней заботился, впутав ее в это дело. Я не вижу смысла в том, чтобы она защищала его.

Он некоторое время говорил таким напыщенным тоном, пока Мори не вмешался с вопросом:

– Вы вместе с Генри Фордсом? – Нам уже намекали на это обстоятельство, а затем мы получили подтверждение Фрэнка Маккалоха, сообщившего Джону Вентворту, что он перевозил Нину из Лондона на Бермуды в компании Фордса.

Но Маршалл ловко обошел этот вопрос:

– На Багамах мы были с людьми Гиннесса и Рутса.

– Сожалею, что мы не добрались до вас первыми, – сказал Мори.

– Передайте мое с Ниной послание Клиффорду.

Мори рассмеялся:

– Слушайте, странный у вас английский! Что значит "мое с Ниной"? Вы хотели, наверное, сказать "наше с Ниной".

– Нет, – ответил Маршалл, не поняв, в чем дело. – Мое с Ниной. Мы очень сожалеем и надеемся, что он со всем разберется. Я не могу позволить Нине хоть как-то его защищать, если это может повредить ее репутации.

Менеджер повесил трубку, а Мори повернулся ко мне, одарив меня печальным взглядом, в котором, однако, проскальзывал какой-то дьявольский огонек:

– Ну что ж, парень, с твоей Ниной все понятно. Если она уже столько наговорила, то расскажет и остальное.

Мне нечего было ответить. Нина знала детали мистификации и всегда предупреждала меня: "Будь осторожен, дорогой".

И все же, прекрасно зная о последствиях, она не смогла удержаться, чтобы не растрепать всем желающим о том, как я не встречался с Ховардом Хьюзом в Мексике.

– Я не понимаю ее, – признался я, чувствуя легкое оцепенение.

Однако впоследствии для всех, включая и меня, стали совершенно очевидны причины происходящего. Джон Маршалл и его многообещающая суперзвезда были готовы давать интервью кому угодно и о чем угодно. Нина обычно слегка краснела, а потом говорила:

– Это так необычно, я просто поражена, не могу ничего понять... Честное слово, поверьте, я не знала почти ничего о Ховарде Хьюзе, пока не прочитала о нем... Я бы хотела снова увидеть Клиффорда, ведь я верна своим друзьям. И я с радостью услышу от него правду... Похоже, меня обманул мужчина, которого я считала идеальным, – мягкий, милый, обаятельный, такой умный... Молю Господа и надеюсь, что у Клиффа есть объяснение всех своих поступков... Для меня это стало мучительным опытом, но я вернулась в США и исполню свой долг – расскажу всю правду.

Конечно, все это могло быть собранием выдернутых из контекста цитат, но тут в "Санди миррор" появилась статья, которую тут же перепечатала "Нью-Йорк пост". Она принадлежала перу самой Нины и, на мой взгляд, остается одним из самым потрясающих документов во всем этом деле, вровень по значению не только с моим признанием, но и с самой книгой. В частности, Нина писала: "Все это было немного похоже на приключения Джеймса Бонда. События последних четырех дней вообще принадлежат к миру чистой фантастики. У всех на устах было два имени. Одно принадлежало Ховарду Хьюзу, эксцентричному миллиардеру, которого я никогда в жизни не видела, а второе – Клиффорду Ирвингу, человеку, которого я любила, писателю, по моему мнению, выигравшему литературный приз столетия.

Мы познакомились на Ибице, на скромной пляжной вечеринке около семи с половиной лет назад. Клиффорд – я к тому времени прочла несколько его книг и слышала о нем – тоже был там, и мы выяснили, что оба живем на острове. Я тогда жила вместе с мужем Фредериком и нашими детьми. Ибица – остров маленький, но жизнь там кипит, поэтому вскоре Клиффорд выступал на вечеринках как друг нашей семьи. И только в прошлом году наши отношения переросли в нечто большее".

Затем она описывала поездку в Мексику, повторяя, что я никак не мог встретить Ховарда Хьюза, и продолжила: "В прошлом ноябре мы снова встретились в Лос-Анджелесе. Я забрала его из аэропорта и отвезла в дом, которых снимала у наших друзей. Клиффорд думал только о своей рукописи, посвященной Ховарду Хьюзу. По секрету он рассказал о своем проекте мне. Я приготовила несколько бифштексов для Клиффорда и моего менеджера Джона Маршалла, а за обедом Ирвинг поведал нам о своих странных встречах с этим таинственным миллиардером.

Все это выглядело совершенно невероятным, но Клиффорд показал нам настоящие письма, полученные им от Хьюза, подтверждающие передачу прав на биографию.

Они казались подлинными. Очевидно, Ховард знал Клиффорда много лет, доверял ему и уважал..."

Через несколько дней Нина и Маршалл приехали в Нью-Йорк, чтобы дать показания перед двумя судами присяжных. Интервью брались безостановочно, на этот раз в гостинице "Сент-Режис" и на 5-й авеню в лучах февральского солнца. Эн-Би-Си, Си-Би-Эс и Эй-Би-Си – задействованы были все; Нина блистала в шоу Майка Дугласа, Дэвида Фроста, Джонни Карсона и Дика Каветта.

* * *

Маршалл подытожил все сказанное словами:

– Больше никаких песен до суда, тебе же известно, это не цирковое представление, мы сюда приехали для серьезного дела – помочь властям докопаться до правды. – Так как ему показалось, что до аудитории не дошел смысл, он добавил: – Слушай, ты же понимаешь, мы здесь не для рекламы.

Я посмотрел несколько выступлений по телевизору. И эту женщину я любил, доверял ей, ничего не требуя взамен. Все ей рассказал. А теперь Эдит грозил многолетний тюремный срок в Швейцарии. Верность моей жены была безграничной. Та беспечность, с которой я ввязался в аферу, поставила в самое худшее положение именно ее. Знай я заранее о том горе, которое причиню жене и детям, я бы никогда не сделал первый шаг год назад, но эта мысль не приносила облегчения. С твердокаменной уверенностью я причинял Эдит боль, обманывал ее, и все ради женщины, которая с легким сердцем и улыбкой меня предала.

Меня тошнило, а душу терзал стыд.

За два дня до появления Нины перед судом присяжных Мори сумел связаться с ее адвокатом Ричардом Расселом. Мы прекрасно понимали, что в конце концов мне придется открыть всю правду под присягой, и я сказал Мори:

– Ты должен ее как-то остановить, чтобы она не начала лжесвидетельствовать против самой себя.

В итоге Мори посоветовал Расселу:

– Ради безопасности вашей клиентки, пусть она расскажет правду, только правду и ничего, кроме правды, – мой клиент сделает то же самое.

Перед федеральным судом присяжных Нина рассказала свою сотни раз повторенную историю. Я не мог встретиться с Ховардом Хьюзом в Мексике, но она ничего не знала о мистификации.

Когда наконец пришло мое время исповедоваться перед федеральным прокурором, Леонард Ньюмен поднял вопрос о баронессе ван Палландт:

– Знала ли она, что вся история была мистификацией?

Я не представлял, что именно сказала Нина перед судом, и потому честно ответил:

– Да.

– Когда вы ей об этом сказали?

– В самом начале, в Мексике, в феврале прошлого года.

– Вы согласитесь пройти тест на детекторе лжи и подтвердить свои слова? – резким тоном спросил Ньюмен.

Тогда я понял, что Нина солгала, и сказал:

– Да, соглашусь.

– А может быть, вы просто хотите отомстить?

– Отомстить? – Я печально улыбнулся. – Нет, Ленни. Я сказал так потому, что обещал говорить только правду.

Через неделю федеральный суд и суд штата вызвали Нину, дав ей возможность отречься от своих показаний. Альтернативой было обвинение в даче ложных показаний, которое мне предъявят в том случае, если я солгал, а Нина говорила правду. Ее заблаговременно обо всем предупредили, поэтому баронесса призналась, что с самого начала знала всю правду о мистификации. Нина не скрывала слез, поднимаясь на лифте в зал суда и стоя перед присяжными. Как сказал один из очевидцев, это было представление, достойное "Оскара".

Но Нине слезы, очевидно, показались лишь краткой интерлюдией, и, хотя она публично призналась в лжесвидетельстве, цирковое представление набирало обороты. Восемнадцатого апреля она появилась в шоу Майка Дугласа. После того как она спела подходящую случаю балладу "Попытайся вспомнить", Дуглас начал беседу. Диалог у них получился следующий:

ДУГЛАС: У вас очень приятный менеджер... хоть и англичанин, не так ли?

НИНА: Да, он из Англии.

ДУГЛАС: Он ведь хороший менеджер?

НИНА: Он просто чудо. Маршалл действительно защищает меня, постоянно оберегает. Джон помог мне разобраться с целой кучей дел, с которой я сама никогда бы не справилась.

ДУГЛАС: Разве вас никогда не посещало чувство, что вся эта история – мошенничество? Вы не ощутили этого с самого начала?

НИНА: Нет. По крайней мере пока мистер Хьюз сам не опроверг подлинность книги в телефонном интервью. Вы ведь помните?

Как-то раз, незадолго до шоу, я разговаривал с Бобом Морвилло в его офисе на площади Фоули.

– Скажи мне, пожалуйста, – внезапно попросил он, – если, конечно, знаешь ответ. Как ты думаешь, почему она процентов на семьдесят пять приблизилась к тому, чтобы окончательно тебя распять, но все же не дошла до конца?

– Думаю, она пыталась меня защитить.

Морвилло коротко взглянул на меня, его замешательство и удивление сменились жалостью.

– Защитить тебя? – произнес он.

После этого он мягко улыбнулся, и мы перешли к другим вопросам.

 

Глава 21

Игра по-крупному на площади Фоули

Дик вместе с Фредом Бойденом, адвокатом, которого мы отправили к нему в Испанию, приземлились в аэропорту Кеннеди вечером 7 февраля. Саскинд до сих пор ничего не знал о фуроре, произведенном делом Хьюза по всей стране. К нему постоянно приставали репортеры с различных радиостанций и журналов и толпы телевизионщиков. Но в сравнении с теми ордами, которые накидывались на нас с Эдит, стоило нам только нос высунуть из гостиницы "Челси", Дик жил в блаженной уединенности затворника.

Все закончилось в тот момент, когда самолет приземлился в аэропорту. С полицейским для прикрытия и Бойденом, стиснувшим его руку и требовавшим отвечать на все вопросы фразой "Без комментариев", Дик вышел из здания аэропорта и окунулся в ад фотовспышек, орущих репортеров и телевизионщиков, спотыкающихся о протянутые во все стороны провода. В последнем выпуске "Нью-Йорк пост" его фотографию поместили на первую полосу. Мой друг выглядел как загнанный кабан: губы изогнулись в оскале, глаза дикие – зная его обычную мягкость, я не смог бы даже вообразить себе его нынешний облик.

Мерт Сарнофф похитил Дика и привез в гостиницу "Челси", в которой мы уже зарезервировали для него комнату совсем рядом с нами, и через час наша дружная компания воссоединились в офисе Мори. Я взял Дика под руку и потащил в соседний конференц-зал. Я никак не мог выкинуть из головы предупреждение Мори о толкотне перед дверями здания суда.

– Добро пожаловать в обитель паники, – сказал я, дружески хлопнув Дика по плечу. – Бойден тебе не сказал?

Дик слабо рассмеялся.

– Да уж, – ответил он. – Но ты можешь не волноваться. Я ни за что не поступил бы так с тобой, даже если бы Эдит не была замешана. Мы одна команда, так что и тонуть, и выплывать будем вместе.

Я пожал ему руку и сказал:

– Иди поговори с Мори. Нам нужно многое обсудить.

Тем вечером мы вместе с пятью адвокатами выработали общую стратегию. Надо было заключить сделку, мы это знали. Впереди нас ждал долгий и дорогой суд, причем с весьма призрачной надеждой на победу. Показания Нины в долгосрочной перспективе могли доставить массу неприятностей, но решающую роль в вынесении приговора не играли; перекрестный допрос Нины в качестве свидетеля, вызванного Мори, все равно заставил бы ее сознаться в том, что с самого начала она знала все о мистификации. Такое признание уничтожит доверие к ней со стороны и судьи, и присяжных. На самом деле серьезную опасность представляли два пункта: связь Эдит со швейцарскими банками и мои письменные показания. Я совершил ошибку, поклявшись, что Джордж Гордон Холмс забрал меня из аэропорта 2 декабря, отвез к больному Хьюзу, а потом подбросил до мотеля "Ньюпорт-Бич". Но на контракте, под которым я расписался, когда брал напрокат машину в аэропорте Майами, стояло точное время; та же проблема была и со временем регистрации. Все было официально запротоколировано. Я заявил, что вся поездка к Хьюзу заняла два часа, а на самом деле прошло пять.

– И даже если мы выиграем в суде, – сказал я, – что будет с Эдит? Ей ведь и так угрожает выдача швейцарским властям?

– Возможно, – ответил Мори.

– Тогда смысла нет никакого. Давайте торговаться.

Возможность заключения сделки о признании вины – признание без суда в обмен на смягчение приговора – лежит в основе американской юридической системы. Без нее и суды, и тюрьмы были бы переполнены, а сама система рухнула, словно нагруженный сверх всякой меры осел. Федеральный прокурор и прокурор округа Нью-Йорк уже подготовили почву, оставалось только состряпать лучшее из всех возможных соглашений.

Мы решили, что наша главная цель – защитить Эдит от тюрьмы. Из нас троих она была виновна меньше всех, к тому же мы беспокоились о Недски с Барни – если оба родителя сядут в тюрьму, они останутся сиротами. Затем мы попытаемся свести к минимуму срок Дика. Он был моим сообщником, сотрудником, но именно я так мастерски – и главное, успешно – разработал схему подхода к "Макгро-Хилл" и "Лайф". С самого начала не возникало сомнений в том, что вся тяжесть наказания падет именно на мою шею, однако меня это мало беспокоило. Я никогда не думал, что участвую в преступлении: для меня вся эта затея оставалась всего лишь мистификацией. Деньги являлись скорее возмещением убытков, идея почтового мошенничества и впечатляющей кражи вообще не приходила в голову, и потому моральных проблем не возникало – но чувство вины осталось. До сердечной боли меня изматывала мысль, что я втянул Эдит в аферу, которой она даже не понимала. Это была самая глубокая моя вина, я страдал и готов был взять на себя все обвинения.

В тот же вечер газеты разразились историей о моей поездке на Сен-Круа с Анной Бакстер, которую пресса немедленно окрестила "ныряльщицей Анни", в той же легкомысленной манере, с какой репортеры назвали Нину "датской булочкой". Статью читали все, кроме Эдит. Мы сидели в офисе Мори, и моя жена выхватила газету, как только увидела выражение на моем лице. Я заметил фотографию Анны. Эдит пробежала через холл к офису Хэрольда Вейнбергера, я последовал за ней. Она загнанной кошкой набросилась на меня.

– Тебе мало было Нины! – закричала она. – Снова выставил меня дурой. Меня тошнит от тебя. Я ведь сохраню все эти газеты! Расскажу твоим сыновьям, когда она вырастут, каким человеком был их отец и почему я его бросила.

– Это ничего не значит, – произнес я, но слова прозвучали так же глупо, как и у миллиона мужчин до меня.

– Для тебя, – выпалила Эдит. – Потому что ты никогда не знал, как сильно я тебя любила. Пока я тебя ждала, беспокоилась о тебе, ты делал все, что хотел. Но если была одна, почему бы не появиться и другой...

Слезы и крики смешались в одно целое. На нее свалилась непосильная катастрофа, боль, которой требовался выход, жертва. Она смахнула со стола Хэрольда пачку чистой бумаги и всякую мелочь, схватила фарфоровую подставку для карандашей и швырнула об стену. Когда та разлетелась на кусочки, а я попытался остановить Эдит, она повернулась и ловким ударом кулака заехала мне в шею пониже уха, прямо в нерв, – и я свалился, как оглушенный бык, на пол офиса.

Если я надеялся, что Эдит упадет на колени и будет просить прощения, то мог ждать до конца света. Когда через минуту я, с трудом поднявшись, свалился в кресло Вейнбергера, жена уже ушла. Опустив голову на дрожащие руки, я стал ждать, когда пройдет боль.

Той ночью, блуждая по улицам города, я чувствовал себя таким одиноким и несчастным, как никогда в жизни.

* * *

К концу недели мы с Бобом Морвилло и Ленни Ньюменом выработали стратегию. Я должен был им все рассказать и признать себя виновным до того, как это сделают федеральный суд и суд штата. Правительство не может ничего обещать, все будет целиком и полностью зависеть от судьи. Морвилло не дает никаких рекомендаций. Если мне дадут два года или даже больше в федеральном суде, Дик получит максимум один год от суда штата. Если мне присудят меньше двух лет, то Дику – не больше шести месяцев. Эдит, которая, как понимали оба обвинителя, была только курьером и верной женой, получит неприкосновенность. Морвилло и Джек Тиг вызвались лететь в Швейцарию, чтобы просить швейцарского обвинителя, окружного прокурора Цюриха Петера Велеффа, о ее помиловании. Нужно было соединить оба дела – и швейцарское, и американское – в одно. Насколько я понимал, именно в этом заключалось решение и sine qua non сделки. Эдит должна быть оправдана.

Морвилло с Тигом вылетели из аэропорта Кеннеди в четверг утром, долетев авиалиниями "Сабена" до Брюсселя и там встретившись с американским почтовым инспектором. Оттуда они отправились в Цюрих. В пятницу утром наши обвинители встретились с Велеффом и лейтенантом Вилли Ульрихом из полиции Цюриха.

Той же ночью Боб Морвилло позвонил Мори из Швейцарии:

– Я потратил уйму времени, но теперь все в порядке.

Он объяснил, что поначалу Велеффа ужаснула сама идея обмена признания на смягчение приговора, как, впрочем, и такая американская практика, как пятая поправка, которая давала человеку право не свидетельствовать против самого себя и не делать заявлений, по которым его можно в чем-то обвинить.

– Однако он признал, что наши доводы сильны и, по сути своей, обоснованны, – сказал Морвилло, – и у него нет возражений – но нет и сил закрыть глаза на то, что преступление все же было совершено.

Он не сможет снять с Эдит обвинения, если она просто получит неприкосновенность со стороны прокурора в Америке.

Обеспокоенный этим заявлением, Морвилло вынудил Велеффа взять его с собой на встречу с главным прокурором кантона Цюрих, доктором Луги.

– И потом я выдвинул идею, – продолжил Морвилло, – что Эдит должна пройти в деле как соучастник сговора. Если мы объединим все швейцарские расследования в одно дело, касающееся преступного сговора, до федерального суда, то такой ход может решить проблему. Лути понял мою мысль и подумал, что идея хороша. Он согласился, что если мы возложим всю ответственность на одного из Ирвингов, то швейцарцы не будут продолжать выдвигать обвинения. Также он согласился остановить процесс экстрадиции.

Но Велефф, обвинитель, был не в восторге от таких изменений и на следующее утро провел вторую встречу.

– Мы повторили предложение, – объяснил Морвилло, – и Велефф согласился-таки на сделку.

Наше облегчение и благодарность оказались недолговечными. Обещание свободы для Эдит просуществовало меньше недели, за которую мы успели сознаться во всем. Боб Морвилло и Джек Тиг сделали все, что было в их силах, и их действия были не только выгодными для них самих, но еще и гуманными по отношению к нам. Однако в понедельник утром газеты запестрели заголовками: "ШВЕЙЦАРСКОЕ ОБВИНЕНИЕ ЗАКЛЮЧИЛО СДЕЛКУ О ЖЕНЕ ИРВИНГА". Журналист из "Нью-Йорк дейли ньюс" заявлял, что "власти Швейцарии и США заключили соглашение о снятии обвинений с жены Клиффорда Ирвинга, вынудив писателя сотрудничать со следствием", и что "кое-кто отправится в тюрьму". Остальные нью-йоркские газеты трубили о предполагаемой сделке с той же уверенностью, полностью наплевав на последствия.

Никто не знал или не признавался, каким образом история просочилась в прессу. Но ущерб от этой шумихи оказался колоссальным. Решив, что достоинство ценнее, чем справедливость или твердо данное обещание, швейцарские власти отказали Роберту Морвилло.

– Да они просто предатели, – жаловался он Мори. – Утверждают, будто никаких сделок не заключали.

Позднее судебные органы кантона Цюрих заявили, что вся история была недоразумением.

– Да не было там никакого недоразумения, – кипятился Морвилло. – С нами был переводчик, к тому же Джек Тиг говорит по-немецки. Предложение повторялось три или четыре раза на двух встречах. Я бы не улетел из Цюриха, если бы существовала хоть малейшая неопределенность или двусмысленность. Они просто нас кинули.

* * *

Мы часами сидели в приемной в офисе главы криминального отдела, пока Нессен, Сарнофф и Лорбер спорили с Морвилло, Тигом, Ньюменом, а также доводами почтовых инспекторов и других защитников штата и правительства. Мы слышали голоса, но не могли разобрать слов – кроме тех случаев, когда тон становился уж совсем резким и ярость прорывалась наружу. Тогда пронзительный тенор Морвилло словно нож проходил сквозь стену, подчеркнутый громовыми раскатами баса Сарноффа, всегда говорившего с трубкой во рту, и успокаивающими нотами бархатного тенора Фила Лорбера.

Я чувствовал себя ребенком, который прогулял занятия в школе, а теперь ожидал вызова к директору. Мы с Диком слабо пытались завязать беседу с двумя секретарями в приемной, как вдруг, после особенно ожесточенной и громкой пикировки, вышел Фил, качая головой.

– Этот Мори, – прошипел он, – балансирует на грани войны, прямо как Кеннеди с Хрущевым! У меня бы не хватило смелости.

Время от времени Сарнофф выходил из кабинета, чтобы посовещаться с Диком, а Мори – со мной, потом они возвращались, и игра в покер продолжалась. На кону стояла наша свобода – и в конечном итоге наши жизни.

* * *

Но даже запертые в гниющем трюме тонущего корабля, мы находили время и силы для юмора.

– Остается либо плакать, либо смеяться, – сказал я Дику. – Мне до лампочки, что там думает пресса. Они хотят, чтобы я рвал на себе волосы, встал на колени при всем честном народе и посыпал голову пеплом, а я так не могу. Я никого не убил, десятилетних девочек не насиловал. В "Макгро-Хилл" и "Лайф" сидят взрослые люди.

Я вспомнил про тест на детекторе лжи и таинственное отсутствие обещанного письменного заключения. Настал момент, решил я, когда добрая воля жертвы может провести ее, осознанно или нет, через тонкую грань между виновностью и доверчивостью.

К тому времени "Тайм" выбросил с первой страницы выпуска от 21 февраля президента Никсона и разместил на ней мой портрет – в котором даже мои собственные дети никогда бы не признали своего отца, – называя меня "мошенником года". Среди всего прочего я обнаружил, что, оказывается, задолжал Карло Гамбино из мафии, избиваю свою жену, принимаю наркотики и страдаю от алкоголизма. Если бы они знали, что у меня на Ибице была собака-дворняжка, то зоофилия неминуемо попала бы в список моих прегрешений. "Тайм" рассказывал о том, как Дик прибежал к федеральному прокурору и "в обмен на защиту от наказания... хотел признаться, противореча своим же собственным показаниям, что никогда не видел Хьюза". Столь же мало соответствовал истине и материал "Тайм" о моей реакции на сообщение Фрэнка Маккалоха о том, что они получили рукопись Фелана и утром собираются положить оба сочинения на стол и сравнить их.

Джим Фелан был писателем-призраком, создавшим книгу Ноя Дитриха, которую Стэнли Мейер столь любезно отдал нам. Фелан приехал в Нью-Йорк, и его рукопись действительно сравнили с "Автобиографией Ховарда Хьюза". Некоторое сходство существовало, однако редакторы "Тайм" работали изо всех сил, изничтожая на корню любые различия между двумя рукописями, дабы повесить на нас еще и обвинение в плагиате. В то же время Фелан днем и ночью звонил в гостиницу "Челси", отчаянно пытаясь со мной связаться. Звонки от прессы стали такими тягостными, что мы попросили коммутатор переправлять часть из них к нашему другу Джеймсу Шервуду, писателю, тоже жившему в "Челси". Он стал своеобразным буфером между нами и внешним миром, и это дало повод для еще одной забавной и одновременно печальной истории. У нас были похожие голоса, и я захаживал в номер Шервуда; так что частенько, когда Фелан думал, что разговаривает с Шервудом, на самом деле он беседовал со мной, притворявшимся Шервудом.

Мы с Джеймсом иногда записывали разговоры, и однажды Фелан сказал:

– Чтобы Клифф украл мою собственность? Да это полный бред! Я никогда не говорил, что мой опус хорош. Там и воровать-то было нечего – но Ирвинг доработал мою писанину, сделал ее увлекательной... Я был там, в святая святых "Макгро-Хилл", передо мной сидели все семь вице-президентов. Напыщенные ничтожества, тряслись над своей драгоценной книгой, которую даже увидеть мне не позволили... Одно дело, когда этот отважный парень попадает со своего острова в большой город и сражается за свою жизнь, а тут эти старые пердуны, всю жизнь просидевшие на зарплате, боятся ее потерять... Вся эта афера действительно восстановила одно поколение против другого.

Позднее, в статье, написанной для "Эсквайра", которую журнал в конце концов решил не печатать, Шервуд написал:

«...Голос на том конце провода был полон безнадежного одиночества. Он представился Джимом Феланом, сказал, что участвовал в истории „Тайм“ с плагиатом. У него нерешительная манера вести телефонные разговоры. Голос звучал так, словно его обладатель выпил для храбрости, а тон – как шелест гравия на дорожке в саду. Каждый слог издавался со скрежетом. Фелан говорил: „Я хочу, чтобы Клиффорд знал, я – инспектор Джавер, а он – Жан Вальжан... Я спускался в сточные канавы вместе с ним, и мне известна правда... Он написал действительно замечательную книгу о Хьюзе. Моя писанина была так плоха, что мне не хотелось ее даже подписывать, и никто не дал бы за эту стопку бумаги и десяти центов, пока не пришел Клифф. Теперь, спасибо ему огромное, я получил шестьдесят тысяч долларов... Я могу вам это сказать. Я знаю правду, могу вернуть эти десять центов и поддержать Клиффа, вот только „Тайм“ выплатила мне больше, чем десять центов. И если я продолжу поддерживать его, то они меня в покое не оставят. Мне пятьдесят девять лет, и „Тайм“ слишком много вложила в мою историю... Клиффа Ирвинга зарезали крупнейшие корпорации этой страны за то, что он показал им правду...“»

После своей поездки в Цюрих Боб Морвилло вернулся в Нью-Йорк и оттуда вместе со своей женой улетел в недельный отпуск на Барбадос. Там он раскрыл журнал и прочитал историю, в которой якобы цитировались его слова, адресованные Мори Нессену: "Ладно, все нормально, но Ирвингу следует знать одну вещь. Мы ему яйца оторвем перед судом присяжных, если он посмеет заявить, что встречался с Хьюзом". Морвилло никогда не говорил ничего даже смутно похожего на эти слова, и ни разу не разговаривал с репортерами "Тайм". Он впал в тихую ярость и показал статью своей жене. Она ее прочла и заявила:

– Этот человек, Ирвинг, должно быть, просто ужасен.

Роберт рассмеялся:

– Я только что объяснил тебе, что все, написанное ими обо мне и федеральном прокуроре, – абсолютная ложь. Почему ты решила, что все остальное в этой статье – правда?

Неплохой итог всех журналистских стараний, но мы поняли, что люди из "Тайм" организуют любую дымовую завесу, только чтобы скрыть причастность к этому делу своих коллег из "Лайф". Публике уже было известно, что мы получили доступ к автобиографии Ноя Дитриха, написанной Джимом Феланом, но никто понятия не имел о нашем главном источнике информации – секретных архивах "Тайм-Лайф". Очевидно, никто из членов корпорации не собирался разглашать данный факт. Ральф Грейвз, главный редактор "Лайф", вместе с Дейвом Мэнессом предоставивший мне тогда доступ к файлам, написал выдающуюся статью, увидевшую свет 25 февраля. Ральф заявил следующее: "Мы нашли достаточно много совпадений между книгой Клиффорда Ирвинга и неопубликованной рукописью Джеймса Фелана, основанной на разговорах с Ноем Дитрихом ("Тайм" 21 февраля), но в деле по-прежнему остается много неясностей, поэтому нам еще только предстоит найти источники Ирвинга и способы его доступа к ним. Как "Лайф", так и "Макгро-Хилл" намереваются продолжить свое расследование".

– Боже правый, – сказал я Дику, совершенно ошарашенный, – они же знают, откуда я взял материал. От них самих!

Дик грустно покачал головой, поражаясь моей наивности:

– Ты забыл, amigo, что шулерской игры не бывает без мишени, простачка. И чаще всего именно мишень позволяет крутиться всей комбинации, поскольку думает, что вот-вот сорвет банк. Под конец его уже не слышно и не видно – кроме, конечно, того случая, когда дело выходит наружу и кто-то особо ретивый собирается все разболтать. Вспомни классическое высказывание У.-С. Филдса. Главное правило любой аферы: нельзя обмануть честного человека.

– Да брось ты, что ты пытаешься мне доказать? В "Макгро-Хилл" и "Лайф" работают достойные люди.

– Брут тоже был достойным. И я ничего не пытаюсь тебе доказать. Тебе все докажет судья, лопух, аккурат промеж глаз, – расхохотался Дик.

– Кстати, – серьезно сказал я, – как ты думаешь, что надо говорить, когда он произнесет приговор? Протестовать? Или только сказать: "Спасибо, ваша честь..."?

– Да что тут скажешь. – Смех Дика резко оборвался. – Просто хлопнешься в обморок. – Он выдавил слабую улыбку. – Но можешь не волноваться, до пола ты вряд ли долетишь. Если упадешь в правильном направлении, приземлишься на меня.

* * *

В конце концов Хэрольд Макгро объявил: – Нас провели. – И "Макгро-Хилл" пришлось вернуть "Лайф" все деньги, полученные за право публикации в периодической печати.

До самого дня признания своей вины мы с Диком фактически жили в офисе Мори Нессена. Мой коллега просыпался в шесть, ждал, пока откроется кафе на 23-й улице, заказывал себе плотный завтрак, а потом совершал энергичный моцион до угла 55-й улицы и 3-й авеню – прогулка, которая, по его словам, "была единственным светлом пятном в течение всего дня. После нее обычно все катилось под гору". Я раскачивался где-то к девяти, на автомате выпивал кофе, закусывая пирогом, и через час встречался с Мори. Там мы немедленно приступали к очередному раунду вопросов и ответов, размышлений и маневров, которые занимали нас семь дней в неделю, часто задерживая до полуночи и даже позднее, и так вплоть до середины марта. Мори ежедневно разговаривал по телефону с Морвилло, Тигом и Ньюменом.

Когда Нессен не встречался с обвинителями, то вместе с Мертом Сарноффом и Филом Лорбером объяснял нам с Диком и Эдит стратегию поведения, готовил к появлению перед судом присяжных и частным беседам о meet culpa с федеральным и окружным прокурорами. Дика такие разговоры приводили в полный ступор.

– Ладно, – говорил ему Мерт Сарнофф, называя дату или событие, – меня не интересует, что ты думаешь. Слушай вопрос! Я хочу знать: что ты ему сказал и что он сказал тебе!

И Дик пытался восстановить в памяти наш разговор в Пальме на пристани, или в нашем домике в Помпано-Бич, или в Палм-Спрингс, путая даты, забывая, где и когда мы были, и практически не помня ничего о подробностях получения семисот пятидесяти тысяч долларов от "Макгро-Хилл". Я не мог понять в чем дело, моего друга было просто не узнать. Все мы – и я, и адвокаты – начали всерьез беспокоиться, как бы он не провалился перед судом присяжных и не поставил под вопрос наше намерение говорить правду. А потом я вдруг понял, что именно заставляло его сутулиться в кресле и путаться в элементарных вопросах: он мучился, что практически вся вина падала на меня. Я отвел его в сторону – было почти два часа дня, мы совещались без перерывов с самого утра – и сказал:

– Слушай, дружище, такие слова, как "стукач" или "доносчик", к нашей ситуации неприменимы. У нас есть история, которую нужно рассказать, и я выбрал в ней роль плохого парня.

– Ага, – слабо возразил Дик, – а я – простофиля, у которого двести тысяч лежат в Цюрихе и еще пятнадцать – в ценных бумагах в "Меррил Линч".

– Если тебе от этого легче, то скоро ты станешь нищим.

Речь шла о возврате денег, который мы начали через три дня после моего приезда в Нью-Йорк. Мори от моего имени сказал федеральному прокурору и "Макгро-Хилл", что я хочу и могу вернуть все суммы, которые они мне дали в течение года, то есть все семьсот пятьдесят тысяч долларов. Однако мои благие намерения тут же расстроились из-за усилий аж трех сторон: швейцарских властей, налогового управления США и самого "Макгро-Хилл". Швейцарцы немедленно заморозили не только счет Ханны Розенкранц, но и долговременный счет Эдит в Объединенном швейцарском банке в Винтертуре.

Там лежало всего пять тысяч долларов от всех "денег Хьюза" (моя выплата Эдит старого долга, тянувшегося с покупки дома на Ибице), но швейцарцы, очевидно, не собрались делать различий: они бы арестовали все, включая наследство Эдит. Налоговое управление заморозило все наши банковские и брокерские счета в США и требовало выплаты пятисот тысяч долларов в качестве налога на семьсот пятьдесят тысяч, "заработанные" в 1971 году, несмотря на все мои заявления о том, что деньги должны быть возвращены "Макгро-Хилл". Само издательство, в свою очередь, еще больше усложнило финансовую картину, через своих юристов отказавшись принимать деньги, пока мы не признаем свою вину. Оно не хотело, чтобы мир подумал, будто бы нам простили наше гнусное преступление.

– Так что прекращай самокопания, – приказал я Дику. – Если ты думаешь, что общество не станет мстить уродам вроде нас, выставившим истеблишмент идиотами, то просто обманываешь себя. Самое худшее еще впереди.

Как только Дик осознал, что вместе со мной висит на самом краю цистерны с кипящим маслом, то снова стал самим собой – не таким веселым, как раньше, но, по крайней мере, более или менее вменяемым – и репетиция перекрестного допроса пошла куда лучше.

Помимо необходимости подготовки к нашему выступлению перед присяжными была еще одна причина, по которой мы дневали и ночевали в офисе Мори. Эта причина была предельно проста: мы стали знаменитостями. На нас глазели везде и всюду: на улице, в ресторанах, даже в гостинице "Челси". Скоро я понял, что знаменитость – это изгой общества: ее преследует каждый прохожий, ей чужды радости анонимности, и в результате она полностью лишена покоя и личной жизни. Когда ты известен, каждое твое слово обязательно напечатают в газете, да еще переврут до неузнаваемости, даже если тебе взбредет в голову спросить: "Который час?" В первый раз, или даже в десятый, подобное отношение тешит тщеславие, но в сто первый вызывает физическое истощение. Два раза, тем не менее, мне удалось хорошо посмеяться. Как-то утром в кафе на углу 23-й улицы и 7-й авеню невысокий, потрепанный мужчина средних лет в ветровке подошел ко мне и сказал:

– Слышь, мужик, мистег' Иг'винг, блин, хочу, чтобы вы знали, пг'олетаг'иат за вас.

Через несколько дней, когда я проводил приходящую няню до дому и уже за полночь возвращался в гостиницу, мне преградил дорогу пьяный.

– Хочу сказать тебе кое-что, – заявил он, – потому что знаю, кто ты такой.

У него были красные глаза и весьма опасный вид. Когда он ткнул меня пальцем в грудь, я подумал, что опять попал в неприятности, и осторожно ответил:

– Хорошо.

– Парень, не возвращай ни цента из тех денег, – прошептал он.

Надо сказать, мы сделали неплохую кассу средствам массовой информации, но через некоторое время все перестало иметь для меня значение, кроме неизменного ответа "без комментариев", только разжигавшего аппетит журналистов, жаждавших чего-то более существенного. Были ли мы героями? Антигероями? Я сам не мог в этом разобраться. Добейся мы настоящего успеха, мы могли бы чувствовать себя героями – хотя мир никогда об этом не узнал бы. Но мы провалились. Может быть, в смиренном мире американского среднего класса, где лишь единицы пытаются свернуть с проторенного пути, даже провал совершенно сумасшедшего, безумного плана считается абсолютным успехом? Каким бы ни был ответ, он в любом случае не имел значения. Все просто: мы создали вымышленную автобиографию, попытались осуществить свою мистификацию и потерпели неудачу. Я все еще был самим собой. Пять или шесть лет назад, в другой книге, я написал: "Люди носят маски, на которых изображены портреты того, кем они хотят или кем должны быть. Благоприятный случай или удача не меняют человека, лишь снимают с него маску. Ваше истинное лицо может вас удивить, впрочем, это происходит постоянно. Но это лицо было там всегда".

В офисе Мори мы могли быть самими собой: здесь адвокаты исчислили и взвесили наше преступление до последнего слова, до малейшей детали. Мы были не образцами, объектами жадного любопытства, но людьми, о которых кто-то мог бы сказать: "Они здесь милостью Господней..."

Мори вскоре перестал быть просто нашим адвокатом – он превратился в друга. Он доверял нам полностью, дал ключ от офиса, чтобы мы могли приходить и работать даже ночью. У нас были и ценные документы, которые нужно было охранять. К концу первой недели мы получили код к сейфу фирмы. Я растрогался.

– Ты только подумай, – сказал я Дику. – Они доверили мне шифр к сейфу. Разве они не знают, что я "мошенник года"?

Дик вернул меня на землю.

– Это просто лишнее тому подтверждение, – ухмыльнулся он, тряхнув мою руку.

Мир за стенами офиса Мори стал для нас полосой препятствий и дикими джунглями. Но даже эти джунгли было не сравнить с тем, что каждый вечер ждало меня в гостинице "Челси". Там, в нашем двухместном номере на четвертом этаже, мы с Эдит каждую ночь создавали свой собственный, личный ад. Взаимные обвинения, слезы, извинения, снова обвинения, плачущие дети и Дик, в конце концов сбегающий в спасительную пустоту собственной комнаты. Иногда до трех или четырех часов утра гнев Эдит сочился из нанесенных мною ран, раз за разом один вид моего лица заново вскрывал их. Час за часом я умолял, упрашивал, каялся и извинялся.

Но мои страдания были ничтожны по сравнению с ее болью. Эдит – жертва, жертва своей любви ко мне, жертва доверия и наивности. Я попросил ее съездить для меня в Цюрих в качестве курьера, она согласилась, и теперь мне наконец открылась причина. В это трудно было поверить, но я знал Эдит, знал, что все сказанное ею – правда.

– Я догадывалась о вас с Ниной, – сказала она. – Понимала, что на самом деле ничего не кончилось. Я думала, это сделает нас ближе друг другу, ведь нам так не хватало близости. И я подумала, хотя сейчас меня тошнит от того, какой же дурой я была, что, если я выполню твою просьбу, ты будешь достаточно занят, чтобы держаться подальше от неприятностей.

Под неприятностями она, конечно же, подразумевала только одно: Нину.

Банк в Цюрихе и полицейские чиновники пришли к абсурдному заключению, будто бы именно Эдит была идейным вдохновителем и главным организатором всей схемы из-за своего "изощренного знания работы швейцарской банковской системы". Даже "Нью-Йорк таймс" выкопала фразу какой-то "подруги жены Клиффорда Ирвинга, миссис Кристины Гейзер", которая якобы сказала следующее: "Если вся история с Хьюзом – правда, то заправляла ею именно Эдит. Клиффорд мог бы фантазировать, как придумывают интригу для книги, но именно она всегда говорит: "Да ладно, давай попробуем". Она делает то, что хочет, как будто ей четыре года, никакой сдержанности".

Ни Эдит, ни я никогда не знали женщину по имени Кристина Гейзер.

Эдит верила мне, а я ее обманул, предал самым ужасным образом. Ей предъявили обвинения по обе стороны Атлантики, а швейцарцы, похоже, жаждали не только ее крови, но и плоти. Их банки – смысл жизни всей нации, с тех пор как часы с кукушкой вышли из моды, – были скомпрометированы и даже могли быть признаны виновными сообществом всех европейских банкиров. Перед ней и детьми вина моя неисчерпаема, она несоизмеримо больше всего, что я могу предъявить в суде. Вина перед законом всегда ясна, а рамки наказания строго определены. Но я подставил Эдит, растоптал ее гордость, лишил будущего двух мальчишек, и не было пределов возмездию, за такое невозможно полностью отомстить – наказание не имело границ.

Я со всего размаху шмякнулся об асфальт, но количество обломков вокруг явно превышало число моих костей.

* * *

В начале марта мы собрались в офисе Боба Морвилло, чтобы рассказать нашу историю целиком. Я начал первым, воссоздавая события в хронологическом порядке. Все это длилось почти семь часов. Роберт откинулся в кресле и выпалил первый вопрос:

– Вы когда-нибудь встречались с Ховардом Хьюзом?

– Нет, – ответил я.

С этого момента все стало весьма тоскливым. Только два вопроса обвинения заставили меня попотеть. Первый задал Ленни Ньюмен, спросивший, знала ли Нина о мистификации с самого начала. Второй касался подделывания бумаг. Джек Тиг уже заподозрил, что подделка была моих рук делом, и я представил образцы почерка федеральному суду присяжных. Даже новичок мог заметить естественное сходство между моим почерком и рукой Ховарда Хьюза. В конце января, когда федеральная прокуратура впервые решила объединить расследование с окружным прокурором Нью-Йорка, основным подозреваемым в деле о фальсификации почерка был Элмер де Гори, мой бывший друг, герой "Подделки!" и главный имитатор столетия. Федеральные следователи забросили широкую сеть. Как сказал Роберт Морвилло, они сгенерировали теорию, согласно которой у меня был соучастник либо в "Макгро-Хилл", либо в "Тайм". Но потом упростили дело, решив, что именно у меня находится ключ ко всем тайнам, и бросили все усилия на то, чтобы заставить меня прийти в суд и рассказать свою историю.

Ленни Ньюмен, казалось, все еще сомневался, что именно я написал все письма. В конце концов, как отметил год назад, еще в январе, Дик, подделка документов – это профессия. Нельзя просто взять ручку и один образец почерка и написать восемнадцать страниц текста, которые были бы признаны подлинными двумя знаменитыми фирмами, занимавшимися исследованием почерков. Ньюмен смотрел на меня, насупив брови:

– А сколько времени ушло на то, чтобы написать письмо на девять страниц от Хьюза Хэрольду Макгро?

– Не очень много. Может, час или чуть меньше.

– Наши эксперты говорят, что осуществить это на практике невозможно. Сколько черновиков вы сделали?

– Только один.

Ньюмен поднял бровь:

– Вы это серьезно?

– Нет, я тут шутки шучу. Дайте мне лист разлинованной бумаги.

Чак Клеймен, помощник Ньюмена, дал мне бумагу.

– Просто письмо самому себе, – сказал Ньюмен. – Подпишите его "Ховард Хьюз".

Примостив бумагу на колене, я нацарапал короткое послание, снова дав себе разрешение от Ховарда предложить его автобиографию "Макгро-Хилл". Ньюмен моргнул, затем показал письмо Клеймену.

– Я тоже хочу копию, – сказал Джек Тиг. – Хочу показать нашему эксперту в Вашингтоне.

Я написал еще одно письмо. Тиг щелкнул языком и вручил его Генри Патцелу-третьему, самому молодому из помощников федерального прокурора. Патцел позднее повесит его в рамочке на стену своего офиса на площади Фоули. Около шести часов, почти в конце нашего долгого разговора, мы подошли к истории с телефонным разговором Ховарда Хьюза с семью обозревателями.

– Почему, черт возьми, вы не сказали, что звонил именно Хьюз? – спросил меня Джек Тиг. – Это дало бы вам определенный шанс.

– Как-то не пришло в голову, – ответил я.

– Разве вы не узнали его голос? – спросил озадаченный Генри Патцел.

Все засмеялись, а Патцел слегка покраснел, но отнесся к faux pas со своим обычным добродушным юмором. Мы пожали друг другу руки и решили считать дело законченным.

Мы встретились еще один раз; на сей раз к нашим посиделкам подключили Дика. В этот раз нас гоняли туда-сюда по рукописи, а мы вспоминали, откуда взяли каждый случай.

– Вот это мы взяли в архиве "Тайм-Лайф", – отвечал я или Дик. – Это было в манускрипте Дитриха, но в другой форме. Вот это – вообще полный бред, сами выдумали на досуге.

Последняя реплика раздавалось наиболее часто и неизбежно вызывала приступы смеха у Морвилло и изумленные кивки у Тига и Патцела.

Уже в конце встречи Тиг сказал мне:

– Чего я не понимаю, так это почему вы так мило обошлись с Джоном Мейером – назвали его "приятным кретином"?

– Это был не Джон Мейер, а Джонни Мейер, человек Хьюза по связям с общественностью во время войны.

– Нет, – настаивал Тиг, – это был именно тот Мейер. У меня нет с собой тех страниц, но я совершенно уверен, я все читал.

– Но я написал их, Джек. Вы ошибаетесь.

Тиг улыбнулся неестественной улыбкой:

– Нет уж. Это был Джон Мейер, тот самый, что собирается стать сенатором в Неваде.

– Ставлю год своего будущего срока.

Мори разинул рот от удивления, а Морвилло подпрыгнул в кресле:

– Я все проверю в офисе Нессена, у меня есть копия.

Я оказался прав, позвал Тига и прочел ему абзац.

– Но я могу понять, почему вы ошиблись, – утешил его я, – поэтому не буду просить у вас целый год. Только шесть месяцев.

Воцарилось смущенное молчание, затем Тиг мягко сказал:

– Клифф, если бы это было в моей власти, я бы вам их дал.

* * *

Потом мы предстали перед федеральным и окружным судами присяжных и повторили свою историю, на сей раз под присягой. Долгие, унылые часы mea culpa наконец оживились, когда федеральный суд позволил Эдит покинуть зал заседаний. Она уже закончила свой подробный отчет о поездках в Цюрих, а больше ничего не знала. Джек Тиг приказал главе присяжных проводить ее, и тот сказал:

– С вас снимается обвинение, миссис Хьюз.

 

Глава 22

Виновны, ваша честь

Четверг, 9 марта, день вынесения приговора. За сутки до этой даты "Макгро-Хилл" планировало выпустить в свет "Автобиографию Ховарда Хьюза".

День начался с рева Барни, нытья Недски и моей попытки забраться обратно под одеяло из страха перед неизбежным.

Мори и Фил должны были забрать нас в девять тридцать и доставить в здание федерального суда. Там нам должны были зачитать целый букет обвинений: сговор с целью мошенничества, подделка документов, использование инструментов для изготовления фальшивок, мошенничество с почтовыми отправлениями и лжесвидетельство. В девять часов, когда я сонно жевал пирог и потягивал кофе, пришел Дик. Он был одет в то, что называл "костюмом для суда", – черный однобортный костюм, белая рубашка и черный галстук. Так получилось, это был его единственный костюм.

– У меня есть ответ на вопрос.

– На какой вопрос? – пробормотал я.

– Прошлой ночью ты спросил, как же подстригать в тюрьме ногти, если пилочку для ногтей иметь запрещено.

– Ага. Ну и как?

– Царапать стены. – Он хохотал до тех пор, пока дрожащими пальцами не запихнул в рот кусок пирога.

– Merde, – сказала Эдит.

Я вздрогнул, а присутствовавшая при этом няня посмотрела на Дика так, словно он лишился разума. В каком-то смысле так оно и было.

Дик упоминался в федеральном обвинительном заключении только как сообщник. Он отправился пешком в офис Сарноффа на 41-й улице. Оттуда они должны были поехать к зданию суда, а там Дик, Эдит и я признаем себя виновными в воровстве, сговоре и множестве других преступлений. Таким образом, требования "тела" со стороны федеральных властей и властей штата будут удовлетворены, хотя, поскольку Дик весил больше меня где-то фунтов на семьдесят, штат Нью-Йорк получал за свои деньги гораздо больше.

Нас с Эдит официально обвинили перед лицом судьи Джона М. Канеллы Западного округа города Нью-Йорка, но это было лишь вступление. На самом деле Эдит арестовали еще две недели назад, основываясь на угрозе экстрадиции, исходящей из Швейцарии. Сумма установленного штрафа составляла двести пятьдесят тысяч, а ее передвижения ограничивались Нью-Йорком и Коннектикутом.

– Если вы доедете хотя бы до середины моста Джорджа Вашингтона, – пытался объяснить ей Мори, – то будете уже за пределами установленной юрисдикции, и с вас обязательно сдерут штраф.

Однако Эдит не осознавала реальности такого приговора, не понимала, каким образом она могла находиться под арестом, если каждое утро спокойно добиралась с Недски и Барни до бакалеи на углу и после обеда занималась живописью в номере гостиницы "Челси". Правда, в свою свободу она тоже не верила – "Челси" и Нью-Йорк сами по себе были для нее огромной тюрьмой без стен.

Как только с судебными формальностями было покончено, меня препроводили вниз, в помещение, похоже исполнявшее функции тюрьмы, взяли отпечатки пальцев и сняли на цветной "Поляроид". Мой штраф равнялся ста тысячам долларов. Наше появление в суде штата перед судьей Джозефом Мартинисом оказалось практически идентичным федеральной процедуре. В сопровождении детективов, толпы журналистов и операторов мы прошли на регистрацию в 5-й полицейский участок на Элизабет-стрит. Репортеры следовали за нами по пятам, заполонили все вокруг и тут же начали устанавливать свет, включать камеры, будто находились на съемочной площадке голливудского блокбастера. Затем нас препроводили в заднюю комнату, куда пресса не допускалась.

Помещение оказалось воплощением всех стереотипов, возникающих при мысли об одном из старейших полицейских участков Нью-Йорка, – облупившиеся желто-зеленые стены, обшарпанная мебель, фотографии разыскиваемых преступников, пришпиленные к доске для объявлений.

Детектив принес нам несколько бумаг для подписи.

– Вы можете сделать один телефонный звонок, – сказал он. – Если отказываетесь, подпишите эти отказы.

Мы с Эдит подписались, а Дик замешкался:

– Могу я позвонить своей жене? Она ждет.

– Конечно, звоните, – разрешил детектив.

– Ну, в общем, она в Испании...

– Тогда я не знаю. – Детектив задумчиво потер подбородок. – Мне нужно это выяснить.

– Ничего, – сказал Дик, – позвоню позднее.

Нас вывели обратно, в царившую вокруг суматоху. Теперь мы стояли у ограждения лицом к столу, со всех сторон окруженные адвокатами, детективами, патрульными в форме и пятью десятками репортеров, дюжина из которых протягивали микрофоны в нашу сторону. Даже на огромном столе стояли микрофоны, как раз перед нами. Казалось, они молчаливо умоляли сказать хоть что-нибудь – что угодно. Я прошептал стоявшему справа Мерту Сарноффу:

– Черт возьми, это просто цирк какой-то.

Инцидент тут же попал в прессу: "Ирвинг повернулся к своему адвокату и прошептал, что тот наступил ему на ногу". Вот из такого материала и складывается история.

– Куда теперь? – спросил я.

– Опять фотографироваться и снимать отпечатки пальцев, – объяснил Фил.

– Знаешь, – сказал Дик, – к тому времени, как пройдешь все процедуры, уже чувствуешь себя настоящим преступником.

После трех сеансов дактилоскопии в здании уголовного суда последовала еще одна необъяснимая проволочка. Повсюду сновали детективы, даже промелькнул Леонард Ньюмен из прокуратуры округа. Все казались взволнованными, и я спросил Мори, что случилось.

– Им нужно забрать снимки, пока фотомастерская не закрылась.

– А что случится, если она закроется?

– Вы с Эдит и Диком проведете ночь в тюрьме.

И тогда до меня наконец дошло: меня посадят в тюрьму. Меня замутило – и это чувство не исчезло, когда мы пересекли улицу и вошли в темницу.

Железные лестницы, коричневато-желтые кирпичные стены, железные решетки, зеленые стены коридора исписаны.

– Вы бы посмотрели на это место после ночного суда, – сказал детектив, шедший рядом со мной. – Забито под завязку проститутками и сутенерами, пьяными, которых рвет друг на друга. С вами, ребята, обращаются, как с VIP-персонами.

Сначала сфотографировали Эдит. Когда помощник повесил номер рядом с ее подбородком и повернул лицом налево, Дик указал на огромные пятисотфунтовые весы, стоявшие у стены.

– Кто же, черт возьми, может весить пять сотен фунтов? – спросил он.

Чуть позже я отомстил ему за мрачную шутку о стрижке ногтей.

– Твой сокамерник в "Рикертс-Айленд", – сказал я, – будет спать на верхней полке. Они подберут экземпляр специально для тебя: чтобы был со странностями, ненавидел евреев и всю ночь портил воздух.

В тот же день в "Нью-Йорк дэйли ньюс" появилась любопытная статья. Автор утверждал, что если меня признают виновным по всем статьям, то я получу около ста лет. Дик заметил:

– Ну что ж, мне, как обычно, достанется двадцать пять процентов. Ты отсидишь семьдесят пять лет в Дэнбери или Алланвуде. Если будешь регулярно есть витамины, заниматься зарядкой и дышать свежим воздухом, окажешься в относительно хорошей форме к концу срока, тебе исполнится всего-то сто пятнадцать. А мне... – Тут он не выдержал и заплакал. – Боже мой! – услышал я его бормотание.

* * *

Утром в понедельник, 13 марта, мы признали свою вину в федеральном суде и суде штата. Вечером менеджер ресторана "Эль Кихот", расположенного рядом с "Челси", где мы время от времени питались на протяжении последних недель, когда от обедов перед экраном телевизора и заточения в гостиничном номере уже тошнило, оставил бутылку испанского белого вина у двери моей комнаты. Мы положили ее в холодильник и выпили ровно в полночь. Вкус постоянно напоминал об Ибице: горячее ветреное лето в Салинасе, дождливая осень, холодные зимние ночи, когда мы с детьми сидели у огня, пока Юджин в клетке хрустел нарезанным яблоком, весна, когда цветы миндальных деревьев, как снег, укрывали зеленые поля и моя лодка соскальзывала в воду в клубе "Нотико" навстречу солнечному майскому бризу. Все это было далеко – слишком далеко. Какова цена за идиотизм? Моя репутация как писателя разрушена, я стал лжецом и мошенником и приобрел не славу, но скандальную известность. Вместе с Эдит и Диком задолжал более полутора миллионов долларов "Макгро-Хилл", налоговой службе, нашим адвокатам.

Год мистификации странно расплылся в памяти. На какую пору жизни он пришелся? Чьей жизни? Почему? Дети уже спали; Недски постоянно вздрагивал, метался, Барни ворочался в своей кроватке. Эдит допила вино и тихо заплакала; успокоить ее мне было нечем.

Я проводил Дика в его номер в конце коридора. До окончательного приговора и объявления сроков тюремного заключения оставалось три месяца – три месяца, которые, несомненно, станут для нас чистилищем. Жить с таким дамокловым мечом над головой – все равно что жить с ампутированной ногой или рукой. Фантомная боль потерянной свободы уже терзала меня, как мучают спазмы в отрезанной конечности. Свобода – наиболее призрачная и не всегда верно понимаемая абстракция – внезапно стала такой же реальной, как комок в горле, когда я понял, что мы сделали в прошлом и что ждет нас в будущем.

– Прости меня, – сказал я Дику в коридоре.

Он все понял:

– Не будь дураком, ты же не обманывал меня. Я знал, во что влезаю... как мне кажется. И я несу ответственность за свои действия.

– Зная финал, прошел бы ты через все это еще раз?

Он помолчал.

– Интересный опыт, но я мог бы обойтись и без него. А ты? Стал бы все повторять?

– Никогда. Я слишком много потерял. – Потом я слегка улыбнулся. – Но сегодня утром у меня появилась сумасшедшая мысль, когда мы были там, в суде. Вот послушай. Когда выберемся из тюрьмы и я закончу свой роман, мы поедем в Аргентину, организуем путешествие по джунглям или пампасам, и однажды...

– Я тебя опередил. – Красные, как у рака, глаза Дика тоже засверкали. – У меня родилась та же идея. Мы встретимся с тем стариканом, с белыми волосами и слегка поседевшими усами, напьемся, подружимся, а потом он скажет: "Э! Так вы те самые парни, которые написали автобиографию моего старого приятеля Ховарда. Клиффорд, я уже слишком стар, и ach du lieber, наконец пришло время рассказать миру подлинную историю своей жизни". А ты скажешь: "Хорошо, Адольф..."

Мы попытались рассмеяться. Но это было очень трудно.