– Встать! Суд идет! – прокричал бейлиф, когда в зал величаво вошла судья Лу Паркер, чтобы занять свое высокое дубовое кресло и открыть процесс по делу Гектора Куинтаны, обвинявшегося в преднамеренном убийстве.

Взгляд судьи, словно кнут погонщика, хлестнул по адвокатскому столу, местам присяжных заседателей и дальше, к дюжине вьетнамских зрителей. В своей ниспадающей складками мантии, с украшенными стальными прядями темно-русыми волосами, собранными в пучок на сильной шее, судья Лу Паркер пользовалась авторитетом женщины непреклонной, как грозовой ветер, и неумолимой, как скала. У большинства других судей на внешней стороне их судейских кресел были прибиты медные таблички, объявлявшие: “Достопочтенный такой-то и такой-то (следовало полное имя, включая его вторую часть), окружной судья 299-го суда”. Но на табличке Луизы Эн Паркер было сказано: “Лу Паркер, судья”. Оставалось только приписать “тупая” или “подающая надежды”.

В этот день, благодаря щедрости властей штата Техас, на Гекторе Куинтане был вполне приличный и подходящий ему по размеру синий костюм, белая рубашка с темно-синим галстуком, черные туфли и носки. Стоя рядом со своим клиентом у стола защиты, Уоррен быстро пожал руку Гектора, когда в зал входила судья.

Уоррен сделал это, чтобы подбодрить его. Гудпастер была точна и стремительна. В своем вступительном заявлении суду она несколько раз повторила: “Как это будет видно из доказательств”, – и все время поддерживала взглядом контакт с присяжными. Уоррен заметил, что они всякий раз кивали, когда встречались глазами с обвинительницей. Присяжные видели перед собой умную чернокожую женщину, не настолько красивую, чтобы это могло вызывать чувство зависти, и не слишком дидактичную, чтобы это могло приниматься ими за снисходительность. Гудпастер была в горчичного цвета блузке, надетой под дешевый саржевый костюм одного оттенка с синим костюмом Гектора. Не исключено, подумал Уоррен, – что она прогуляла-таки свою задницу до Куппенгеймера.

– Как будет видно из доказательств, – сделала заключение Гудпастер, – подсудимый, – она повернулась к Гектору и ткнула в него своим пальцем – точно так, как этому учат на прокурорских семинарах из соображений, что иначе, мол, присяжные не поверят, будто обвинитель вкладывает в речь всю свою душу, – сознательно намеревался не только ограбить Дан Хо Трунга, но и убить его. Леди и джентльмены, как это будет видно из доказательств, данное убийство не являлось результатом борьбы. На нападавшем нет никаких повреждений или чего бы то ни было, свидетельствующего о сопротивлении жертвы. Как это будет видно из доказательств, Гектор Куинтана с самого начала намеревался убить Дан Хо Трунга с целью похищения у него денежной суммы, не превышавшей ста пятидесяти долларов. В соответствии с доказательствами это было хладнокровное предумышленное убийство невинного и невооруженного человека.

Уже присевший к тому времени на стул Гектор Куинтана распростер перед собой вытянутые руки и вдруг громко застонал – и это был искренний стон измученной души.

Жалобный крик его эхом пронесся по судебному залу. Все глаза устремились в его сторону. Челюсть Нэнси Гудпастер отпала. На целых три секунды зал сковало такой противоестественной тишиной, что Уоррен услышал стук собственного сердца. Разве мог виновный человек издать такой отчаянный стон? Неужели присяжные не прислушаются к воплю правды?

Тишину разорвал голос судьи Паркер.

– Адвокат, следите за тем, чтобы подобное больше не повторилось! Никаких извержений! Я требую, чтобы его руки лежали на столе, в противном случае я прикажу надеть на подсудимого наручники!

Уоррен прошептал в ухо Гектору:

– Больше не делай этого. – И более мягко добавил: – Во всяком случае сегодня.

Когда Гудпастер села на место, судья махнула своей бледной, унизанной кольцами рукой в направлении адвоката зашиты.

Всю правую сторону лица у Уоррена саднило, но головная боль у него прошла. Мушиного цвета синяк из черно-зеленого превратился в бордовый. Легенда Уоррена была следующей: в два часа утра, возвращаясь с вечеринки, устроенной клубом хьюстонских высоких техасцев, он проколол на автостраде шину, стал менять ее, и домкрат, неожиданно соскочив, угодил ему в лицо. Уоррену и дела не было до того, поверил ли хоть кто-нибудь его рассказу.

Он приготовил небольшую вступительную речь, но выступать с нею теперь передумал. Уоррен откашлялся, встал лицом к присяжным и заговорил:

– Гектор Куинтана невиновен. Он невиновен во всем, в чем его обвиняют. Не просто “невиновен перед законом”, а на самом деле не совершал этого преступления. Защита докажет, что Куинтаны не было там, где совершилось убийство. Защита докажет, что он не убивал Дан Хо Трунга и что все это дело – ужасная судебная ошибка. И мы докажем вам это, вне всякого сомнения.

* * *

Пока это было все, на что отважился Уоррен.

Вечером, после встречи с Джонни Фей Баудро, он мерил шагами ковер своего гостиничного номера, невидящими глазами смотрел на кадры, мелькавшие на экране телевизора, перелистывал юридические справочники и тома по вопросам судебной этики. Очень много всего было написано об обязанности адвоката хранить тайны, доверенные ему клиентом, и о его долге не разглашать конфиденциальные сведения. Доносительство адвокатов было излюбленной темой симпозиумов Юридической ассоциации. Спор всегда получался горячий.

Уоррен вышел на балкон, где долго смотрел на звезды, слабо мерцавшие среди сгустившихся облаков. Духота подступавшей ночи давила на виски. Он выпил одну за одной несколько банок пива.

Одно было ясно. Внешне судебный процесс являл собой поиск правды, но критерием ее была уместность и соответствие статусу. Ни одному свидетелю, который клялся говорить “правду, только правду и ничего, кроме правды”, в действительности не позволялось сделать этого. Покров невиновности, наброшенный на подзащитного, распространялся до таких пределов, что он – или она – защищал себя при помощи правил о свидетельских показаниях, которые нередко препятствовали раскрытию подлинной правды. Подсудимый имел право на адвоката, суд присяжных, законность процессуального порядка и на отказ свидетельствовать против самого себя. Четвертый канон Кодекса профессиональной ответственности гласил: независимо от того, как бы ужасна ни была доверенная вам тайна, раскрывать ее запрещено.

Естественно, в этом случае, подумал Уоррен, не учитываются какие-то особые обстоятельства, более веские веления долга. Но как же тогда быть с его обязанностями перед Гектором Куинтаной?

Он начал бешено листать страницы федерального и техасского уголовного права, точно так, как это, должно быть, делала Джонни Фей Баудро. Но и там все было потрясающе ясно: признание клиента в еще не раскрытом преступлении не может быть разглашено. Закон гласил:

“Адвокат не имеет права сознательно использовать конфиденциальные сведения или секреты, доверенные ему клиентом, ни с целью личной выгоды, ни в интересах третьего лица, если только не получит на это согласие самого клиента после полного разоблачения последнего”.

Конфиденциальность была священна. И закон о неразглашении не терял своей силы даже с изменением характера отношений между адвокатом и обвиняемым. Откажись Уоррен защищать Джонни Фей в деле Отта, он все равно оставался связанным клятвой молчания. Он был священником, а она кающейся грешницей – на веки вечные.

Нет, подумал Уоррен, этого не может быть. Какое бы наказание мне ни грозило, я готов сделать это. Если закон глуп – что делать! Но я, прежде всего, человек!

Закон позволял Уоррену (поскольку не говорил об обратном) поделиться тем, что он знает, с соадвокатом. На следующий день к вечеру Уоррен поехал в офис Рика. Когда уже начали опускаться сумерки, оба адвоката шли через Транквилити-парк, расположенный на краю центральной части города.

– Эх, глупый ты сукин сын! – воскликнул Рик. – Если уж ты не сумел совладать с нею и позволил ей накинуть тебе петлю на шею, так надо было сразу же бежать к окружному прокурору.

– И сказать о том, что я ее подозреваю? Что я видел на ее автомобиле сомнительного происхождения синюю царапину? Ну и что бы это дало? Доказательств-то у меня нет!

– Должны же быть какие-то исключения из правил о неразглашении, – угрюмо проговорил Рик.

– Да, там их целых четыре. Если клиент дает на это свое согласие, если он сообщает о преступлении, запланированном на будущее, если это единственный способ, которым ты можешь получить свой гонорар, или если ты защищаешь себя против ложного обвинения в плохом ведении дела.

– Нет, она платит нам, значит это не сработает. А как ты думаешь, не будет ли плохим ведение дела, если ты допустишь, чтобы Куинтана сел в тюрьму за преступление, совершенное этой леди-драконом?

– Все так, но ведь обвинения против меня не было. Это может произойти лишь в том случае, если Куинтана будет осужден. И к тому же, что изменится, если я заговорю тогда? У меня по-прежнему нет доказательств. Я не смогу прижать Джонни Фей к стенке, а если я не сделаю этого, то не сумею спасти и Куинтану.

Они присели под магнолией рядом с маленьким прудиком и несколькими клумбами, заросшими цветами мака. Как красиво, – подумал Уоррен. Как прекрасен мир! И люди портят все это.

Рик пожал плечами:

– Тогда отправляйся к прокурору и скажи, что ты видел те царапины на обеих машинах. Скажи, что ты сам все это вычислил. Ты никогда не говорил с нею, она никогда не признавалась, – значит, не было и нарушения конфиденциальности. Вывали это все перед прокурором, а дальше пусть уж он сам действует.

Уоррен горько рассмеялся:

– Я думал и об этом варианте. Тогда они проведут против нее расследование, но тоже не смогут ничего доказать. А после этого она подаст на меня жалобу в юридическую коллегию. Она скажет: “Этот парень солгал четыре года назад в деле Верджила Фрира, не так ли? Теперь он снова лжет. Он меня ненавидит и делает это, чтобы спасти задницу другого своего подзащитного”. Районный прокурор, по всей видимости, станет настаивать, чтобы я прошел детектор лжи. А я не смогу выдержать испытания, потому что буду лгать, что она мне ни в чем не признавалась. Ну, а затем меня исключат из корпорации.

– Иди к Нэнси Гудпастер или к Лу Паркер. Твой долг постараться и спасти Гектора.

Уоррен с силой стукнул кулаком по траве.

– Неужели ты думаешь, что я не знаю, чем это кончится? Паркер испытает оргазм от одной мысли, что меня исключат из барристеров за нарушение клятвы. А Нэнси скажет: “Все это прекрасно, адвокат, но почему я должна верить, что вы говорите правду? Вы ждете, чтобы я сняла обвинения лишь потому, что утверждаете, будто это не ваш клиент, а кто-то другой совершил преступление? Факты говорят об обратном. Есть факт принадлежности подсудимому оружия убийства. Факт опознания обвиняемого очевидцем. Этот номер не пройдет, адвокат!”

Уоррен принюхался к запаху роз, принесенному ранним вечерним ветерком. Но удовольствия при этом не почувствовал.

– Наверно, я откажусь от дела Куинтаны, – сказал он, став побледневшим в последних лучах заходящего солнца.

– И ты думаешь, Гектор поймет то, что ты ему скажешь, и почему ты бросаешь его прямо в середине voir dire?

– Нет, не поймет, – сказал Уоррен.

– Паркер назначит кого-нибудь вроде Майрона Мура. Майрон оформит парня лет на сорок, раньше, чем ты успеешь сказать “черт побери!”. Сможешь ты потом жить с этим?

– Я не смогу жить ни с чем, – простонал Уоррен.

– Не знаю даже, что тебе посоветовать, кроме того, чтобы ты не говорил Джонни Фей о том, что все мне рассказал. Она взбесится. А это нам совсем ни к чему.

Уоррен покинул парк, не став мудрее, чем был когда входил в него.

В тот вечер, находясь у себя в номере, он долго не спал. Я обязан выполнить свой долг, думал он, не только перед своим клиентом Гектором Куинтаной, но и перед своей клиенткой Джонни Фей Баудро, и перед юридическими канонами, и перед законом, – но, прежде всего, перед собственной совестью. Не находя ответа на вопрос, в чем же заключается подлинная правда, Уоррен, тем не менее, чувствовал себя обязанным сделать так, чтобы судебный процесс не был запятнан ложным или неполным разоблачением. Снова он вспомнил о деле Фрира. До сих пор Уоррен считал, что навсегда получил урок. В случае с Верджилом Фриром он нарушил правила и, солгав, способствовал обману. Теперь же, подчинись Уоррен существующим правилам, он способствовал бы обману своим молчанием.

Это было похоже на тихое помешательство. Я могу нарушить правила конфиденциальности, решил он. Я могу обратиться к Чарм, а если и она ничем не сможет мне помочь, то все, что мне останется, – это раскрыть то, что я знаю. Я оставляю свою адвокатскую практику, но я не стал бы этого делать, если бы сейчас не говорил вам правды. Помогите этому человеку! И это, должно быть, вынесут в газетные заголовки, разрекламируют как последнюю сногсшибательную новость.

Но чем все это поможет Гектору? Присяжные поклялись честно решить, виновен или невиновен он, и их решение будет основываться только на фактах. Эта клятва не изменится.

Закон, с горечью подумал Уоррен, защищает нас от варварства, а взамен его дает нам варварство закона. Я могу нарушить правила о неразглашении, и я, безусловно, сделаю это… если у меня будет конкретная цель. Если цели нет, то и делать это не имеет смысла. Я не могу сейчас бросить Гектора Куинтану. Мне известно то, чего не узнает ни один из моих преемников. Здесь нет ответа, нет приемлемого решения. День за днем. Помни об этом. Веди оба дела. Жди, притаившись, как лев в кустарнике, когда жертва выдаст себя сама и допустит ошибку. Держись поближе к ней из тех же соображений, по которым она хотела быть поближе к тебе, и следи за тем, что произойдет дальше.

Во времена мрачного Средневековья вопрос о виновности подсудимого решался в зависимости от того, сумеет ли он с завязанными глазами пройти босиком сквозь ряд раскаленных докрасна и расставленных на разном расстоянии друг от друга плужных лемехов. Если человек сгорал, то его объявляли виновным.

Мало что изменилось с тех пор, подумал Уоррен.

Меньше чем через двадцать четыре часа после того, как он узнал, кто на самом деле убил Дан Хо Трунга, они с Нэнси Гудпастер приступили к отбору присяжных, которым предстояло решить, жить или умереть Гектору Куинтане. Уоррен мало верил в то, что можно заранее предсказать, как поведет себя тот или иной член суда присяжных. Можно было отклонить лишь кандидатуры явных палачей, набожных лютеран да тонкогубых пенсионеров, которые независимо от того, что говорил им судья, всегда заключали, что обвиняемый виновен, если его невиновность не была доказана. Обвинитель мог бы легко потрясти эти кровоточащие сердца. Помимо всего прочего, Уоррен действовал по простому принципу: если тебе не нравится лицо присяжного, то, скорее всего, и твое лицо не нравится ему, а потому от такого судьи лучше избавиться. Если люди тебе улыбаются – выбирай их. Уоррен часто спрашивал: “А если бы обвиняемым были вы, хотели бы вы иметь среди заседателей кого-то, похожего на вас?” Обычно это срабатывало: прежде, чем целые годы проработать над теми делами, которые назначал суд, Уоррен прошел солидную школу на всевозможных судебных процессах. Теперь этот опыт немного подзабылся, но все должно было вернуться к нему.

И защите и обвинению давалось право на определенное количество безапелляционных отводов – дисквалификации кандидатов без объявления причин. Гудпастер по большей части пользовалась этим правом при отводе кандидатур испанцев. Уоррен, со своей стороны, решил не пропускать в заседатели азиатов, но, правда, среди претендентов их и не было. Ему хотелось, чтобы присяжные были молоды. Уоррену представлялось, что молодые проявят большую симпатию к незаконно проживающему иностранцу, члену нового легиона бездомных. Если подобная симпатия что-то означала, если она могла оказаться весомее, чем доказательство, значит, это будет не то же самое, что уворачиваться с завязанными глазами от раскаленных лемехов.

В первое же утро процесса Уоррен отвел Гектора в глубь судебного зала Лу Паркер и сказал:

– Слушай меня внимательно. Обычно адвокатам наплевать на то, виновен или не виновен их подзащитный. Мы в любом случае делаем все, что только возможно. По сути, для нас даже лучше знать, что наш клиент действительно совершил преступление. Если суд присяжных признает его виновным, ты говоришь себе: “Ну что же теперь делать? Этот сукин сын получил по заслугам”.

Уоррен не стал добавлять, что, когда подзащитный невиновен, то просто сердце разрывается, если суд присяжных тебе не верит.

Гектор несколько раз мигнул, слушая Уоррена.

– Я знаю, что ты не делал этого, – сказал Уоррен.

Гектор, не сказав ни слова, кивнул. Это мало успокаивает, понял Уоррен, если ты на пути в тюрьму или в камеру смертников.

Но это было пока все, что он мог предложить Гектору.

В середине процесса отбора присяжных Уоррен пригласил Мари Хан на ужин в итальянский ресторан.

– Я еще ничего не предпринимал для возвращения камеры, но я это сделаю. Обещаю тебе. Я еще не совсем пришел в себя за эти дни. Чувствую себя немножко не в своей тарелке.

Мари беззаботно махнула рукой, и накрашенные ногти ее блеснули в свете канделябров. Позднее, выйдя из ресторана, Уоррен по-братски поцеловал Мари в щеку и пожелал ей доброй ночи.

Через два дня после этого, в обеденный перерыв, он случайно встретил ее в переполненном лифте суда. Мари пожала ему руку.

– Ты выглядишь ужасно, – прошептала она. – Я приглашаю тебя на ленч. Попробую тебя ободрить.

В милой Мари Хан не было ничего скрытного, не было отчаяния или уныния. При желании она могла выбирать себе любовников. Тогда что же ей нужно от Уоррена? Дружба? Приятная компания? То есть то, чего искал в ней и сам Уоррен. Подходящая пара для жуткого кануна его тридцатипятилетия. Когда Уоррен ощущал чрезмерное волнение в чреслах, он умел контролировать себя. Но он чувствовал всю наивность своих рассуждений. “Независимость, – сказала однажды Чарм, – это противоестественное состояние для любой мыслящей и здоровой женщины”.

И вот такой день разом настал. Не говори того, чего ты не думаешь. Если не знаешь, что имеешь в виду, то лучше закрой рот. Кажется, это вполне подходящий рецепт выживания, когда от тебя ушла жена и ты плывешь против течения, чтобы спасти жизнь клиента, в невиновности которого ты абсолютно убежден.

Уоррен попросил счет за ленч.

– Это я пригласила тебя, – напомнила ему Мари.

– Ты опоздала.

– Я хочу получить свой “Пентакс”.

– Дай мне время до пятницы.

– Это будет свидание – я приглашаю тебя на ужин. И оставь свои деньги дома.

К четвергу присяжные по делу “Куинтана” были отобраны и приведены к присяге. Судебными заседателями были семь мужчин и пять женщин: семеро были белыми, пятеро чернокожими, и половине из них оказалось меньше тридцати лет. Уоррен сдержанно ликовал, но он знал: с того момента, как присяжные присягнули, они стали совершенно новыми существами со своей собственной жизнью.

Судья Паркер проинструктировала присяжных, чтобы они не обсуждали судебное дело не только между собой, но даже с членами своих семей и были в суде в понедельник, в 8.30 утра.

На следующий день Уоррен остановил машину у магазина, торгующего со скидкой фототоварами, и купил “Пентакс”, а затем втащил свой потяжелевший портфель на тридцатый этаж здания Техасского коммерческого центра, в юридическую фирму Артура Франклина. Адвокат Чарм оказался шестидесятилетним мужчиной с гладким лицом и ясными глазами, одетым в серый костюм, синюю в белую полоску рубашку и ярко-красный галстук, – техасец, перебравшийся в Хьюстон. В офисе пахло полировкой для мебели, гаванским табаком и свободными от налогов долговыми расписками.

Может быть, подумал Уоррен, мне следовало заниматься гражданским законодательством. Я, конечно, скучал бы, но зато у меня не было бы стольких бессонных ночей. Мне не пришлось бы иметь дело с убийцами, негодяями и несправедливо обвиненными людьми.

– Вы сами юрист, мистер Блакборн. Вы знаете, что такие вещи никогда не доставляют удовольствия, но они не обязательно должны быть, так сказать, взаимно язвительными.

Артур Франклин продолжил свое выступление сокращенной адвокатской речью, произносящейся при разводах. В конечном итоге Уоррен согласился со всеми пунктами, предложенными Чарм. Спорить им было не о чем. Однако он снова почувствовал себя в отвратительном настроении. Часть его жизни заканчивалась. Уже закончилась. Спускаясь в лифте, Уоррен озадаченно покачал головой. Женщина, ехавшая вместе с ним в кабине, подняла глаза, затем опасливо отступила назад. Уоррен сообразил, что стоит, сжимая кулаки, и прикусил губу.

Удивляться нечему.

Он заехал домой, чтобы переодеться и покормить Уби, а в восемь часов встретился с Мари Хан во французском ресторанчике на Ривер-Оукс.

Уоррен заглянул в меню и сказал:

– Ты не возражаешь, если я закажу что-нибудь попроще? Можешь ли ты позволить себе такие траты?

– Безусловно, – ответила Мари, – Конечно, не всю дорогу, но ведь жизнь коротка.

Мари, как она объяснила, получала свою зарплату за каждый день работы в суде Дуайта Бингема, но за сверхурочные часы ей платили постранично. Она зарабатывала лучше, когда случались апелляции, требовавшие полной записи, или крупные дела с богатыми клиентами, вроде дельцов наркобизнеса, чьи адвокаты хотели иметь стенографии всех свидетельских показаний за каждый день. У Мари была еще одна стенографическая машинка, стоявшая у нее дома во второй спальне. Иногда Мари работала почти до полуночи.

– Мой ребенок однажды должен будет поступать в колледж. Он говорит, что хочет стать врачом, а ты знаешь, во что это обходится с тех пор, как Рейган испохабил школьную программу. Ренди – умный мальчик. Я подумываю о “Айви лиг”. Пенсильванский университет или Корнеллский.

– А не рановато ли думать об этом?

– Приходится планировать заранее.

– Моя жена училась в Пенсильванском, – сказал Уоррен.

Мари добродушно улыбнулась:

– Ей повезло.

После эспрессо ресторан предложил посетителям “Реми Мартен” в честь 200-летия взятия Бастилии. Уоррен поднял свой бокал:

– За независимость!

Мари расплатилась с помощью кредитной карточки “Visa” и сказала:

– Давай вторую половину ужина закончим в моем доме. У меня есть целая бутылка “Корвуазье”. Мы отпразднуем день революции так, как это делают французы.

Она жила неподалеку, в кооперативном доме, выстроенном в тюдоровском стиле и запрятанном позади Уэстгеймер, прямо внутри Луп. Следуя туда за машиной Мари на своем “БМВ”, Уоррен пришел к заключению, что отказаться было бы и невежливо и неблагородно. Только один бокал. Всю дорогу до дома Мари он думал о Гекторе Куинтане и Джонни Фей Баудро.

Сын Мари уехал на месяц погостить к бабушке и дедушке в Остин. Мари поставила кассету с какой-то испанской гитарной музыкой, сделала звук потише, сбросила туфли и уселась рядом с Уорреном на софу в гостиной. Комната была холодна и освещалась мерцающим светом двух настольных ламп. Спиртное согрело Уоррена, софа была мягкой; как и у всякого одинокого человека его реакция на подобный уют была незамедлительной. Мари взяла из его рук полувыпитый бокал и поставила на кофейный столик. Ее нижняя губа была немного тяжеловатой и слегка оттопыренной. Мари наклонилась к Уоррену и поцеловала его. Он удивился – но не очень. Он предчувствовал, что это приближается. Всего лишь один поцелуй.

Но поцелуй этот продолжался, и Уоррен, вопреки ожиданиям, наслаждался им. Мари была красивой женщиной, считал Уоррен. Он всегда восхищался ее необычно изогнутой модильяниевской шеей. Венки на этой грациозной шее пульсировали под его пальцами. Он начал целовать это, перебирая губами вверх и вниз по изящной и нежной дуге, касаясь каждого ее сектора, а Мари подрагивала, прижавшись к нему. Она была без бюстгальтера, и Уоррен чувствовал, какие круглые у нее груди, какие они мягкие и как они твердеют, прижимаясь к нему. Вопреки собственным ожиданиям, Уоррен утратил ощущение реальности. До сих пор…

– Мари…

– О, замолчи, – тихо сказала она. – Я обещаю, что больно не будет. Давай просто сделаем это.

Уоррен покинул дом Мари в шесть часов утра в субботу и поехал в “Рейвендейл”, где прихватил свой портфель с бумагами, Уби и мешок с собачьим кормом. Уже через несколько минут Уоррен мчался по полупустой автостраде. Вопреки здравому смыслу, он пришел в такое состояние, которое не поддавалось контролю разума. Постель Мари была просторной, с полудюжиной взбитых пуховых подушек в персикового цвета наволочках с оборками. Уоррен подумал, а почувствовал ли бы он что-нибудь, появись здесь вдруг Чарм? И еще ему было любопытно, думает ли об этом Мари.

– Давай заниматься любовью, пока не умрем, – сказала Мари.

Хватит раздумывать, сказал себе Уоррен. Эта женщина чрезвычайно уживчива, а тело у нее теплое. Она весела и беспечна. И сегодня, для разнообразия, я сам буду таким же.

Опустив шторы и включив кондиционер, они оставались в постели большую часть дня. Уоррен не помнил, когда он в последний раз занимался любовью с такой энергией и таким откровенным распутством. Он доверился Мари, но и был доволен собой. Какие капканы расставляет нам жизнь! И сколько удовольствий предлагает она, если мы не думаем слишком много, не отказываемся от этих удовольствий и не лжем.

Ближе к вечеру, когда Уоррен вывел Уби прогуляться, Мари сходила в видеосалон и взяла напрокат два фильма: “Jean de Florette” и “Manon of the Spring”. Ни один из этих фильмов Уоррен не смотрел. Мари глядела их по третьему разу. Тем не менее, на протяжении всех четырех часов слезы то и дело выступали у нее на глазах.

– Давай больше не будем выходить на улицу, – решила она. – Давай спрячем все наши часы и будильники.

Она позвонила в ближайшую закусочную и заказала упаковку пива и пиццу. Всю ночь Мари спала, прижавшись к Уоррену, и тело ее оставило на нем холодную мокрую полоску. Под подушками лежали крошки от вчерашней пиццы.

В воскресенье утром Мари подала в постель подносы с блюдами из яиц – бенедиктом и капуцином.

– Мой кулинарный конек, – сказала она.

– Мне известно, в чем твой конек на самом деле, Мари Хан.

– Нет, Блакборн, ты этого не знаешь.

Поздним утром, когда Уоррен, обложившись подушками, пытался в очередной раз перечитать дело Куинтаны, Мари доказала ему это.

Спустя какое-то время Уоррен спросил:

– Ты читаешь что-нибудь?

Мари призналась, что находится в середине романа Джекки Коллинз – книга эта лежала на ковре рядом с кроватью. Когда Мари, прижав роман к покрасневшему лицу, разрыдалась так, что даже Уби встревожилась и метеором примчалась с кухни, Уоррен вернул расстроенной женщине доставленное удовольствие.

Как только начало смеркаться, он выскользнул из-под одеяла и извлек из ящика бюро свои часы. Чувствуя себя приятно утомленным, опустошенным и бескостным, Уоррен одевался медленно. Мари заявила, что останется в кровати и будет спать до самого утра.

– Спасибо тебе, Мари.

– За что?

Уоррен объяснил, что, прежде всего, за воскрешение его пениса. Он удовлетворил все свои желания, испытал все возможные удовольствия, а теперь был мертв.

– Не хочешь ли ты сказать, – спросила Мари, – что пенис управляет мужчиной?

– Нет. Но так приятно иметь его, идя по жизненному пути.

– Уходи, адвокат.

Когда Уоррен направился к двери, Мари помахала ему на прощанье рукой.

Возвратившись в гостиницу, он изучил порядок выступлений свидетелей обвинения по делу “Куинтана”, затем собственный свидетельский список. Время, проведенное с Мари, тускнело в его памяти. Все это было сном. Он снова вернулся в свой реальный кошмар. И на следующее утро, в туманный день с отдаленными грозами, притаившимися где-то на горизонте, над Мексиканским заливом, при температуре воздуха 94 градуса, о чем свидетельствовал термометр, висевший на здании суда, Уоррен начал первый судебный процесс.