7

Более сотни хирургов с помощью огромного числа аппаратов вели в специальной камере сложнейшую операцию. Голову Дана многими тысячами связей соединили с телом молодого донора.

Потом был долгий послеоперационный период между небытием и бредом. И еще много времени прошло, прежде чем сознание стало ясным, и после, когда ему, наконец, позволили встать и начать двигаться. Новое тело, молодое и красивое, было непривычным для него: он с трудом управлял своими движениями. Тщательный уход, жесткий режим, процедуры, лекарства, упражнения — он ничего другого не знал и не видел, находясь в институтском санатории.

Оттуда Дан вышел только через три года после операции, полностью владея своим новым телом, молодой и сильный, с разгладившимися под действием свежих гормонов морщинами и снова потемневшими волосами. Пока еще след шва на шее был укрыт защитным золотым воротником в форме древнего египетского ожерелья.

Он вернулся домой в канун Нового года, никого не предупредив: хотел устроить всем сюрприз, неузнаваемым появившись на новогоднем карнавале. Единственный радиовызов он сделал Лалу, но тот не ответил: снова был в Малом космосе.

…В сообщении на экране не было ни слова, что Лал улетел туда не по собственной воле. Когда-то это называлось ссылкой, внешне было очередным заданием «Новостей». Для тех, кто этого добился, длительное отсутствие Лала на Земле казалось лучшим выходом из создавшейся ситуации.

Педагоги, единомышленники Евы, зашевелились как раз к тому времени, когда Дана поместили в Институт возрождения. Это произошло не без воздействия на них серии статей Лала, так что нельзя было считать, что он лишь примкнул к ним после того, как они объединились и выступили за ограничение отбраковки.

Развернулась полемика с теми, кто был против каких-либо изменений. Их было много: генетики, хирурги, биокибернетики, сексологи, социологи. У возглавлявших их, особенно крупнейшего генетика Йорга, хватало понимания того, что полемике нельзя позволить стать широкой, дабы не заострять всеобщее внимание на связанных с ней вопросах. Им удалось сделать все возможное: многие о полемике даже не знали.

Лал выступил с новой серией статей. С самого начала его положение было крайне сложным: полных единомышленников у него не было даже среди тех, с кем он был заодно. В пылу полемики он начал говорить гораздо больше, чем требовалось для поддержки движения. И оказался совершенно один. Лишь стремление противников движения избежать широкой огласки спасло его: без всемирного суда применение бойкота было невозможно. И Йорг убедил Марка отослать его в Малый космос.

Первый раунд был проигран. Надо было опять ждать. И делать пока хотя бы возможное. Что ж! Он понимал, что это лишь начало. И временно отступил. Не изменив убеждений, не теряя веры.

Миллиарды километров отделяли его от Земли и от Дана.

Новогодний карнавал — самый пышный из общеземных. В каждом городе для него специально строятся огромные павильоны для пиров; объединяются усилия художников, шутов и артистов. Кулинары стараются превзойти самих себя, используя самые редкие деликатесные продукты, производство которых ограничено из-за нежелания тратить слишком большое количество энергии. И каждый карнавал сверкал выдумкой и фантазией и не был похож на предыдущий.

Дан оделся, как молодой — ярко. Тонкая белоснежная кружевная рубашка изо льна с огромным, закрывающим плечи воротником; золотая сетка-жилет с длинными кистями до бедер поверх нее; цвета чешуи красного меченосца рейтузы и туфли из черного бархата. На голове стягивающий темные блестящие волосы золотой обруч в виде поднявшей голову кобры с глазами из рубинов. Ювелирный чехол радиобраслета, кольца и серьги с халькопиритом. Он был красив, неузнаваемо.

Сюрприз явно удался: в зале павильона на него абсолютно никто не обратил внимание. Он занял свободное место за длинным столом, стараясь держаться как можно более незаметно. Его ученики где-то близко; они ничего не подозревают. Он предвкушал, как неожиданно подойдет к ним — то-то будет!

Огромная живая ель посреди павильона сверкала разноцветными огнями и множеством украшений. Пол, стены, сиденья и даже столы покрыты ворсистой тканью, сверкающей и белой, как снег. С потолка свисали огромные снежинки.

Новый год.

Уже близок момент его наступления. Наполнены и подняты бокалы, фиалы, кубки, рога. Музыка звучит тише, меркнет свет — воцаряется традиционная пятиминутная тишина, когда видны только звезды сквозь прозрачный купол, и каждый остается наедине с собой и своими мыслями.

В темноте звучат удары колокола, и вместе с последним ударом загораются елка и яркий свет.

— Привет тебе, наш дорогой учитель! С Новым годом тебя и новой жизнью! — слышит Дан. Весь зал стоит, громко приветствуя его, и прямо перед ним Арг и все остальные его ученики с фиалами в руках. Ну и хитрецы — пропал сюрприз! Но нет досады — он смеется вместе с ними.

Арг вел его к почетному месту, которое ждало его; все старались чокнуться с ним, когда он проходил мимо, и хор исполнял песню, написанную специально ко дню его возвращения: «Мы так сильно ждали тебя!».

Он уселся за стол со своими учениками — в это время хор сменил солирующий женский голос. Певица сидела на возвышении, подсвеченная среди наступившей полутьмы, аккомпанируя себе на оркестрионе-арфе. Голос ее — низкий, глубокий, и движения по струнам арфы — чудно грациозны. Она молода: ее главное украшение — чистая красота ее нагого тела под длинным свободным одеянием из тончайшей прозрачной ткани. Фигура высокая и стройная, с гибкой талией; высокая упругая грудь натягивает ткань. Тонкие рыжие волосы лежат вдоль спины и касаются пола. Огромные влажные глаза, трепещущие ноздри, немного большой подвижный нежный рот; немного велики также ступни в легких серебристых сандалиях и руки с длинными пальцами. Вся она: и фигура, будто сошедшая с древнего египетского барельефа, и лицо с лучистыми глазами, и улыбка, движения, звук ее голоса — все было полно невыразимого внутреннего изящества.

Дан не отрываясь смотрел на нее, пока она пела. И когда начались танцы, он встал с другими мужчинами в большой круг против двигающегося навстречу внутри его круга женщин.

Вот она оказалась как раз против него, и музыка в этот момент зазвучала медленней.

— Как зовут тебя, сестра?

— Эя.

— Эя? Имя твое — легкое, как дыхание. — Она озарила его в ответ улыбкой. И после танца он пригласил ее за свой стол.

Они сидели, оба молодые, среди его старых и пожилых учеников, и Эя немного робела в обществе таких знаменитых ученых. А он старался все время быть поближе к ней и неустанно танцевал в эту ночь: чувствовал себя очарованным, как никогда в своей первой жизни.

Прекрасный возврат! Если бы еще Лал был здесь. Где он сейчас?

— Лал на Минерве, — сказал Арг. — Станция космического дозора приняла сигналы какого-то разведчика, идущего обратно.

— Не Тупака?

— Не думаю. Мы его еще не ждем. Иначе все были бы там.

..Дан снова смотрит на Эю: хочет и не решается сказать ей о своей страсти. Он всегда был довольно робок с женщинами. Рука его останавливается на полпути, но ее — сама приближается. И сплетаются крепко их пальцы, они смотрят друг другу в глаза: сегодня они будут вместе.

Постепенно те, кто постарше, начали расходиться, отправляясь домой, на покой. Дан и Эя ушли, когда прозвучал прощальный танец. В вестибюле их ждали двое самоходных саней. Они оделись и уселись в них; нажав сразу обе педали, выкатили из павильона.

Ночь была тиха, ясная; легкий морозец и сверкающий свежий мягкий снег. Почти никого, только время от времени проносятся сани. Они катили, обгоняя друг друга, увертываясь, играя — им было весело. Потом он притянул ее сани к своим, обнял. Они долго не могли разомкнуть губы.

Дан чувствует на щеках ее теплые пальцы, жадно вдыхает тонкий запах ее духов: его любимый горьковато-пряный запах бархатцев. Она улыбается, шепчет:

— Ты — как юноша, впервые познавший страсть!

…Они в блоке Дана. Не включают освещение. В свете звезд и дальних огней Эя на садовой террасе под прозрачным куполом кажется ожившей статуей какого-то великого скульптора древности. Или нет: она пришелица из других галактик, миров, пространств.

— Глаза твои, как звезды! Ты молодой листок тополя весной!

Ложе ждет их, зовет к себе.

Утром Дана разбудил сигнал экстренного вызова. Он включил прием — на экране появился Лал со сложенными в приветствии перед грудью руками:

— Привет тебе, возрожденный! Спешу передать радостную весть: Тупак возвращается! Приняли его передачу: он открыл планету, почти подобную Земле. Но она безжизненна: ее атмосфера состоит из углекислого газа. Сообщаю тебе это первому. Через час полное сообщение пойдет в редакцию «Новостей» для экстренного сообщения. — Экран погас: Лал спешил.

Дан обернулся, услышав за спиной учащенное дыхание Эи. Глаза ее были широко открыты, ноздри возбужденно дрожали.

— Дан! О! Как замечательно! Планета! Подобная Земле! То, что не удалось найти в Солнечной системе. Ура!!!

— Какая ты возбужденная: если тебя бросить в снег, он зашипит!

— Я не против. Побежали?

В гимнастических трико и легких непромокаемых туфлях они бегут по расчищенной дорожке. Но нормальный размеренный бег не получается: оба слишком возбуждены; Эя все время на бегу пытается обсуждать ценное известие и, еще сильней возбуждаясь, начинает бежать быстрее.

— Стой! Беги ровно! Потом поговорим.

— Да пойми: то же было вначале на Земле — я же знаю все подробности о том периоде.

— Ты? Откуда?

— Как откуда? Я же занимаюсь экологической историей Земли.

— Неужели ты — эколог?

— Что ты смеешься? Эколог — и кончаю уже аспирантуру. Моя тема как раз по атмосферным изменениям на Земле.

— Да ну?

— А: дразнишься! Вот тебе! — От ловкой подножки Дан летит в снег. Эя наваливается на него; они смеются, барахтаются в снегу, успевая целоваться.

Потом вскакивают, и все время ускоряют бег. Вбежав в вестибюль бассейна, быстро переодеваются и, не остыв, распаренные, бросаются в воду. Чтобы и там Эя не приставала к нему с разговором о новой планете, Дан без конца ныряет: он не может сейчас говорить об этом даже с ней.

Она все же воспользовалась моментом — когда они уселись на скамье со стаканами. Глотая томатный сок крупными глотками, она начала излагать не более и не менее как свой план освоения открытой Тупаком планеты.

…Земля тоже раньше не имела в атмосфере свободного кислорода: как и на этой планете в ней был в больших количествах углекислый газ. Гигантскую работу по насыщению атмосферы кислородом совершили за огромный срок растения. Они с помощью хлорофилла разлагали воду, выделяя свободный кислород, и связывали освободившийся водород с углекислым газом, поглощаемый ими при питании.

Растения и сейчас являются единственными регенераторами кислорода на Земле. И для создания нормальных условий на Земле-2, как сходу обозвала она новую планету, ее поверхность должна покрыться растительностью. Конечно, необходимо искусственно создать в атмосфере минимально необходимое для их ночного дыхания количество свободного кислорода.

Но можно начать озеленение, не дожидаясь этого. Как? Создавая специальные сооружения, укрытые прозрачной пленкой, пропускающей лишь необходимое для фотосинтеза количество лучей. В этих сооружениях можно обеспечить необходимые для растений условия. Днем, при свете, через специальный клапан может поступать нужное количество углекислого газа, впуск которого автоматически прекратится с наступлением темноты. Таким образом, будет обеспечена защита растений от избытка жесткой компоненты лучей и создастся необходимая концентрация кислорода для ночного дыхания.

Количество и размеры закрытых зон можно постепенно увеличивать. Растения намного раньше начнут заселять планету: это ускорит процесс насыщения атмосферы кислородом и, тем самым, колонизацию планеты людьми.

Дан уже слушал ее внимательно. «Быстро сообразила. Действительно, толково!» Над этим стоило потом подумать.

В бассейне начало появляться все больше народу. Включился приемник с настенным экраном: передавалась утренняя музыка с цветовым сопровождением.

Музыка внезапно оборвалась сигналом экстренного сообщения. Стараясь двигаться как можно незаметней, Дан ушел на вышку для прыжков.

Все онемели, услышав сообщение. И потом раздался общий торжествующий крик:

— Новая планета! Двойник Земли! Ура!!! Еще одна победа! Дан здесь. Ура Дану!

Он стоял так, что был незаметен, но все знали, что он здесь. Кто-то радировал друзьям; здание бассейна до отказа наполнялось возбужденными, кричащими, смеющимися людьми.

— Новая планета! Мы заселим ее: нас станет больше, ускорится прогресс! Дан! Где он?

Его все-таки заметили. Люди полезли к нему, а он, дождавшись, когда кто-то успел забраться к нему на площадку, прыгнул вниз, в воду. Но едва вынырнул, был окружен со всех сторон.

— Дан! В день первой победы тебя не было с нами. Будь с нами сегодня!

Они толпой, с громким пением и смехом, шли от бассейна к карнавальному павильону. Там, в павильоне, Дана попросили сказать речь для прямой всемирной трансляции.

Он не считал себя мастером произносить их, но сегодня сам испытывал желание сказать о том, что наполняло его. Он был на всех экранах; все люди, затаив дыхание, слушали то, что он говорил:

— Много времени прошло с тех пор, как люди убедились в тщетности надежды найти в Солнечной системе планету, пригодную для заселения. Теперь такая планета найдена. Она далеко, но мы можем одолеть расстояние.

Если наша надежда сбудется, если удастся заселить новую планету, нас станет больше, и пропорционально нашему числу возрастет показатель экспоненты скорости прогресса, так как те, кто поселится там, и те, кто останется на Земле, смогут обмениваться информацией. Ради этого стоит потрудиться и еще раз ограничить удобства. Для достижения новой великой цели не страшны никакие жертвы.

Что ждет нас? Может быть, не только еще одна заселенная планета, а и осуществление заветной мечты: встреча с братьями по разуму. И может быть, идя к цели, мы откроем нечто хорошее в себе самих — новое, еще неизвестное. Или вспомним что-то, что растеряли раньше на пути нашего развития.

Цель поставлена, надежда сияет нам. Как и каждый, я мечтаю побывать на новой планете.

…Этот торжественный день сильно утомил Дана, отвыкшего от многолюдья. Но он не ушел до самого конца.

Следующий день Дан начал с обращения за разрешением посылки космической радиограммы Лалу. Она пошла с изображением: Дан понимал, что после трехлетней разлуки Лал хочет увидеть его.

— Привет тебе и поздравление с Новым годом, дорогой мой — теперь уже брат! Жажду увидеть тебя рядом и обнять. Если твоя работа выполнена, возвращайся скорей. С нетерпением буду ждать тебя.

Потом он сказал Эе:

— Я, кажется, немного устал от шума. Мне хочется побыть с тобой одной, хорошая моя.

Ей хотелось того же. И они отправились на несколько дней в тайгу — ходить на лыжах. Специальный робот с палаткой, батареями и сублимированными продуктами двигался впереди них, прокладывая лыжню; он быстро устанавливал и согревал палатку, одновременно растапливая снег для чая и готовя горячую пищу.

Забравшись в палатку, они отдыхали и разговаривали; больше всего — о новой планете. Еще Дан рассказывал о своем самом близком друге, Лале. Эя жадно слушала: Лал был одним из любимых ее писателей. Один раз ей даже удалось с ним разговаривать во время интервью ее руководителя, профессора Тане: Лал произвел на нее необычайно сильное впечатление.

Эти дни очень сблизили их. Эта совсем молодая девушка внушала Дану все усиливающееся восхищение. Она, как и он в свои двадцать лет, уже заканчивала аспирантуру; Дан обнаружил в ней очень значительный запас и глубину знаний, цепкость ума, удивительную стройность мышления. Он угадывал в ней какую-то, пока еще скрытую, силу, ждущую своего часа, чтобы проявиться во всей полноте.

А ее трогала в нем его нерастраченная нежность; удивляло, каким скромным, даже застенчивым был этот самый великий гений нынешней эпохи. Хотя, может быть, он такой только с ней? Возможно, да, — эта мысль льстила ей.

Немало километров прошли они по заснеженной тайге. А последний день новогодних каникул провели на морском берегу в Австралии, греясь на горячем песке и купаясь в теплом заливе.

Лал прилетел вскоре.

Получив радиограмму Дана, он в ближайший сеанс связи переслал ее на Землю в редакцию «Новостей» вместе со своей просьбой об отзыве из Космоса. Он знал: ему не смогут отказать — слишком огромен авторитет Дана. С отзывом пришла просьба Марка связаться с ним на подлете к Земле.

И Лал улетел. Сразу. На малом космическом катере. Совершенно один.

На подлете, выполняя просьбу своего шефа, он послал ему вызов. Сложные отношения связывали его с этим человеком. Марк, конечно, все еще остается на прежних позициях, хотя его аргументы уже в значительной степени потеряли силу. Он слишком восхищается талантом Лала — и потому искренне боится за него: кто, как не он, понимает всю меру грозящей опасности.

— Будь благоразумен и осторожен. Мне уже начинает казаться, что ты во многом прав, — но твое время еще не настало! Поэтому еще раз прошу: будь осторожен.

Лал был тронут. Успокоил шефа, пообещав воздержаться от открытых высказываний. Он, и самом деле, намеревался сейчас вести себя тихо: сам знал, что должно пройти время, пока его начнут понимать; решил приблизить этот момент иным путем. Весь долгий путь, не замечая одиночества, он обдумывал план своих действий.

Посадив катер, он связался с Даном, прошел обычную медицинскую проверку и улетел на ракетоплане в Звездоград. Как всегда, особенно томительными были последние минуты. Наконец, кабина остановилась где-то на сотом ярусе, и Лал очутился в крепких объятиях Дана.

…Они жадно рассматривали друг друга — дивно помолодевший Дан и Лал, казавшийся теперь старше его. Лал не сразу и заметил, что кроме них в блоке была еще какая-то женщина. Он удивленно вскинул голову, но тут же улыбнулся ей:

— Добрый день, Эя!

— Замечательный день, сеньор! — она была явно польщена, что он ее помнит.

Они уселись на террасе — расспросам не было конца. Эя вначале порывалась уйти: ей казалось, что она им мешает. Они настояли, чтобы она осталась.

Разговор быстро свернул к новой планете. Эя жадно расспрашивала Лала, что нового он может сообщить. Нет, ничего — сверх уже переданного на Землю, он не знал. Все то же: невероятное сходство с Землей. Диаметр, масса, гравитация — незначительно отличаются от земных. Температура на поверхности почти везде — как у земного экватора. В передаче Тупака есть неясные места.

— Их дали компьютеру на расшифровку, — сказал Дан. — Пока безрезультатно.

Тем не менее, никто не хочет ждать, пока компьютер справится. Также не хотят ждать, пока прилетит Тупак и передаст весь собранный им материал. Вопросы полета на новую планету, ее освоения и заселения уже вовсю прорабатываются — для доклада Центрального совета координации человечеству: чтобы утвердить постановку их в программы научной подготовки, конструирования и промышленного осуществления. В результатах будущего голосования никто не сомневался.

Принять участие в первой экспедиции на Землю-2, как с легкой руки Эи называли они новую планету, желают чуть ли не все — каждый из них тоже.

Дан для себя видел в этом осуществление давней юношеской мечты о путешествиях. Кроме того, он считал, что получит в Дальнем космосе бесценный материал для дальнейшей научной работы: теперь он менее скептически относился к своим творческим возможностям. Участвовать в осуществлении экологической революции Земли-2, да еще видеть это собственными глазами было пределом мечтаний для Эи, эколога.

И Лал хотел сам увидеть это. Как историк и журналист. Будет ли практическая польза экспедиции от его участия? Несомненно! Интересуясь по роду своих занятий буквально всем, он набит до отказа самыми различными знаниями, подобен живой энциклопедии — и с его исключительной памятью великолепно дополнит совершенных, но узких специалистов. Кроме того, у него более двух лет налетанного в Малом космосе времени, включая полугодовое пребывание на станции космического дозора, и звание космонавта 1 класса, которое ему будет автоматически присвоено за совершенный в одиночку перелет с Минервы.

Замечательно было бы — войти в состав экспедиции всем троим. Все, конечно, решат результаты специального машинного отбора, заключения отборочной комиссии и всемирное голосование. Тем не менее, если им выступать единой группой, их шансы на это будут выше: даже только втроем они представляют неплохой состав — физик, биолог и широкий универсал. В плюс им может пойти длительная тесная дружба Дана и Лала. В отношении совместимости Дана и Эи тоже, кажется, все ясно; Эи и Лала — похоже, тоже.

Лал не договаривал до конца — у него была еще цель, и складывающаяся ситуация как нельзя более вписывалась в намеченный им план действий. Пока его ближайшие планы: создание нового книгофильма. С участием Лейли.

— Ты видел ее? — спросил он Дана, уже встав, чтобы уехать.

Нет, Дан ее не видел. Правда в день прихода сообщения об открытии Земли-2, вскоре после произнесения своей речи ему показалось, что он видит ее у входа в зал. Но что-то сказала Эя, он тут же обернулся к ней. Когда он снова вспомнил о Лейли и стал взглядом искать ее, то не обнаружил нигде. Должно быть, действительно, показалось. И он сразу тогда об этом забыл.

 

8

Ждали прилета Тупака. Параллельно развертывалась подготовка экспедиции — Центральный совет координации занимался ей как работой N1, загрузив до предела научные и конструкторские центры. Проводились непрерывно дискуссии и конкурсы решений. Суперкомпьютер Архива кадров вел перебор и анализ кандидатов.

Дана пытались уговорить снять свою кандидатуру, не подвергать свою вторую жизнь опасности — безрезультатно, разумеется. Эя, немного задержав защиту кандидатской диссертации, включила в нее обоснование варианта оксигенизации атмосферы Земли-2 при одновременном озеленении планеты. Эта идея была признана наиболее удачной — её вариант был утвержден как основной, весьма повысив шансы Эи. Шансы Лала тоже были достаточно ощутимы: его доводы сочли весьма вескими.

Наконец, Тупак прилетел. Гигант-звездолет вышел на гелиоцентрическую орбиту за пределами Солнечной системы. Космический крейсер с Даном, Лалом и другими членами встречающей комиссии близко подошел к гиперэкспрессу и лег на параллельный курс. После взаимных приветствий Тупак произвел передачу собранной информации об обследованных участках Дальнего космоса, одновременно прямо отвечая на вопросы. Прежде всего, попросили разъяснить непонятные места его сообщения, так как с ними так и не справился компьютер.

Тупак объяснил их нарушениями в себе, в мозге. По непонятной ранее причине в нем произошли необратимые изменения, вызывавшие боль, особенно — в последнее время. Причина их ему теперь совершенно ясна: она связана с совершенно непредвидимым следствием свойств гиперструктур на определенных уровнях; он указал возможный путь ее преодоления.

Жить ему осталось недолго. Но он доволен и абсолютно ни о чем не жалеет. Он благодарит Дана, подарившего ему возможность так быстро перемещаться по Галактике. Вместо того чтобы многие десятки лет лететь в межзвездном пространстве, он мог за ничтожно малое время оказываться вблизи намеченной звезды, покрывая с помощью обычных аннигиляционных двигателей оставшееся расстояние. Оттуда он посылал к звезде и изредка обнаруживаемым планетам ракеты-разведчики, приносившие снимки и подробные данные. В некоторых случаях разведчик садился на поверхность планеты, производил сейсмозондирование и бурения и доставлял пробы пород и, иногда, атмосферы. У последней звезды, обследованной им, разведчик принес сведения о планете, подобной Земле. А он уже начал чувствовать появившуюся небольшую, но постоянную боль, и приборы диагностического анализатора зафиксировали изменения в мозге. Тогда он решил возвращаться.

В целом, ему еще повезло: отклонение от намеченной конечной точки гиперпереноса на этот раз было небольшим — в начале полета ему долго пришлось добираться на аннигиляционной тяге до первой цели и с большим опозданием послать сигнал к Солнечной системе. А сейчас шло гладко, если не считать, что боль все усиливалась. Он спешил: чтобы передать весть об открытии двойника Земли и ценнейшую информацию об обследованном им космическом регионе, чтобы сохранить это чудо — гиперэкспресс, чтобы умереть на Земле и перед смертью пообщаться с людьми.

…Постарались использовать все возможное для сокращения карантина, после чего блок с заключенным в нем мозгом Тупака доставили на Землю. Но спасти его было уже, действительно, невозможно.

Тогда огромный блок, вместилище мозга Тупака, установили на подвижную платформу, чтобы он последний раз мог увидеть своими телеглазами города и поля, деревья, траву, голубое небо и людей, которые разговаривали с ним, ласково прикасаясь ладонями к стенкам блока.

Он был великим астрономом — Тупак, ставший киборгом, чтобы уйти к звездам: смерть его была отмечена глубоким трауром. Большая статуя Тупака была установлена в Мемориале Гения Человечества, а созвездие, в которое он совершил свой последний полет, назвали его именем взамен старого, мифологического.

Работа кипела. Программа подготовки полета была рассчитана на десять лет. За этот срок необходимо было отработать подробнейшим образом основную и запасные программы экологической революции. Подготовить все для ее осуществления: проекты конструкций, начальное количество машин-роботов, программы их работы и изготовления на Земле-2. Разработать надежные способы консервирования семян и продовольствия; заготовить достаточное количество батарей, «топлива», необходимых материалов на первое время. И многое другое. Люди вновь ограничили себя во многом: их поддерживало общее чувство подъема от сознания участия в невиданно великом деле.

Были намечены группы кандидатов, одну из которых сформировали из Дана, Лала и Эи. При всемирном голосовании она получила больше всех голосов — благодаря колоссальной популярности Дана, как считали все. Лал, однако, знал, что немалую роль сыграло и желание его недругов надолго избавиться от него: оно заставило их всех проголосовать за группу Дана. «Недаром Йорг так превозносил нашу группу. Что ж: нет худа без добра. Если бы они знали, что я задумал! Тогда уж постарались бы не выпускать меня дальше Ближнего космоса. И глаз бы не спускали». Он понимал, что применил хитрость — вещь, саму по себе достаточно противную: ум дикаря. Но в данном случае это была военная хитрость: другого выхода не было.

Кроме них создали несколько групп дублеров и резерв на случай пересмотра численности экспедиции. За десять лет все они должны были полностью пройти необходимую подготовку: теоретическое и практическое освоение многих разделов физики и химии, ботаники и агротехники, геологии, медицины, астрогации; овладеть целым рядом инженерных специальностей. К этому добавлялась напряженная физическая подготовка.

Группу Дана поселили в специальном доме в горах. Ситуация пока не позволяла почти полностью изолировать их от общения с другими людьми. Это предстояло позже, во время длительного адаптационного пребывания на космической станции. Все же общение вне группы было сведено к минимуму. Но радиосвязь в рабочие часы продолжала быть открытой.

Дан разрабатывал один из вариантов создания оксигенизатора сверхвысокой интенсивности за счет использования результатов своей самой первой работы. Эя трудилась над докторской диссертацией, целиком посвященной проведению озеленения Земли-2 по предложенному ею способу.

А Лал занимался завершением своей последней книги — «Неполноценные: кто они — и мы?» Он собирался оставить копию ее Марку — на случай, если не вернется: чтобы его мысли не могли исчезнуть вместе с ним. И ее же должны будут прочесть Дан и Эя во время полета туда.

Трудились много, упорно. Кроме собственной работы приходилось по мере необходимости принимать участие в непрерывно шедших совещаниях, дискуссиях, рассмотрении идей и проектов.

Каждая группа проходила тщательную проверку на взаимную совместимость ее членов. Полная совместимость группы Дана не вызывала и малейших сомнений. Взаимное уважение и деликатность всех троих полностью исключали какое-либо недовольство или раздражение. Они нисколько не были в тягость друг другу — даже предпочитали работать вместе, в одной комнате.

Не существовало и еще одной важной проблемы: Эя была физически близка с обоими, причем право выбора принадлежало исключительно ей. Давних друзей, Дана и Лала, это связывало еще крепче.

Уединение в горах лишало лишь такого удовольствия, как еженедельный пир в ресторане — но были разговоры перед сном, игра Дана на оркестрионе, пение Эи, рассказы Лала. Были деревянная банька и пикники на одну из горных полян.

Потом, когда Эя вернулась из Мемориала с дипломом доктора и разработки Дана были воплощены в опытную установку, доработку которой можно было уже вести без него, они вплотную занялись интенсивной учебой.

Надо было очень многое и знать и уметь, чтобы в случае гибели остальных даже один из них смог бы осуществить программу экореволюции и вернуться на Землю. Обучение проходило по составленным специально для них программам и проводилось крупнейшими специалистами. Приходилось учиться и тому, что современному человеку на Земле совсем незачем знать и уметь: например, делать многое, используя самые примитивные средства и орудия или совсем обходясь без них.

Часть курсов они читали друг другу сами: Дан — гиперструктуральную физику, фундаментальное овладение которой было совершенно необходимо, и Эя — экологию. Лал был компетентным в управлении космических кораблей, умел ориентироваться по звездам; был их инструктором во время адаптационного пребывания на отдельной космической станции. Они полностью освоили вождение больших крейсеров и малых катеров, которыми предстояло пользоваться в Малом космосе Земли-2: гиперэкспресс не мог входить в пределы никакой планетной системы.

Запасы всего, что предстояло взять с собой, были огромны.

Заготовили большое количество семян деревьев, в основном — ели и сосны, которые могли расти на песке, и для опыления которых не были нужны насекомые. Брались также семена многих других растений, которые требовали, за неимением насекомых, искусственного оплодотворения: для пробы. Проходили специальную консервацию саженцы для первых посадок. Готовились стимуляторы роста и удобрения.

Были разработаны новые способы обезвоживания и компактной консервации провизии, чтобы обеспечить полноценное и разнообразное питание группы на весь намеченный двадцатилетний срок с трехкратным запасом. Кроме того, с собой собирались взять нескольких коз и кур и ампулы со спермой козла и петуха, а к ним — необходимое количество корма.

Заготовлены были, также с большим запасом, всевозможные лекарства и медикаменты. Подготовлено все необходимое для быта: специальная одежда, скафандры, аппараты дыхания, утварь.

Непрерывно на гиперэкспресс отправлялись материалы, элементы конструкций оксигенизаторов, энергостанций, защитных куполов и много всего еще.

И сам корабль был реконструирован. Аппарат гиперпереноса дооборудовали защитными устройствами, разработанными Даном и Аргом по указаниям покойного Тупака, и усилили дополнительными секциями, увеличившими мощность. Экипажная часть была заменена целиком: теперь она имела огромные грузовые отсеки и просторное отделение для астронавтов.

 

9

Наступил последний год перед отлетом. Работа, в основном, уже была сделана. Астронавты начали готовиться в дорогу.

Они собирали то, что не было предусмотрено программой, но хотелось взять самим. Переписывали массу книг, фильмов, музыки. Также — переписали свои личные архивы, чтобы оставить на Земле копии: на случай гибели. В свободные дни уже не работали, а «активно прощались», как говорила Эя: встречались с друзьями, посещали разные места на Земле, стараясь увидеть как можно больше.

Предыдущие девять лет были до отказа наполнены — трудом, учебой, тренировкой. Буквально дохнуть было некогда: ни на что сверх того, что им нужно было успеть, не оставалось ни времени, ни сил. Потому все эти годы Лал не считал возможным что-либо раскрыть своим товарищам.

Но теперь настало время для первого шага. Пока они еще на Земле. Иначе потом, в Дальнем космосе, не удастся начать с того, что Лал считал самым необходимым. И он сделал свой е2-е4: предложил слетать на один из детских островов.

Дан и Эя согласились: Дан потому, что хотел очутиться в забытой обстановке чрезвычайно далекого детства; Эя — потому, что еще кое-что помнила.

…На остров, утопающий в зелени, они прилетели ранним утром. На ракетодроме их уже ждали. Женщина.

— Привет вам! Счастливое утро, Лал!

— Радостное утро, Ева! Дан. Эя. Ева, педагог — мой старый друг. Ты свободна сегодня, сестра?

— Да, Лал. Я передала твою просьбу руководителю: даже тебе сейчас отказать не могут.

— Мы не слишком рано?

— Ничего. Школьники уже встали, а к младшим пойдем позже — будем двигаться в обратном порядке.

Она повела их на лужайку, где делали зарядку, глядя на инструктора, дети лет семи. Пока они были заняты, Лал говорил о чем-то с Евой, и Дан с Эей, не желая им мешать, отошли и сели под деревом на траву.

Окончив зарядку, дети со стаканчиками сока в руках подошли к Еве. Она представила им астронавтов, которых они тут же окружили.

Лал сразу же завладел их вниманием. Он охотно отвечал на их вопросы, сыпавшиеся на него со всех сторон. Чувствовалось, что он получал большое удовольствие от общения с детьми. Говорил с ними необычайно просто и доходчиво, используя яркие образные сравнения, порой весьма смешные, и его рассказ часто прерывался дружным детским смехом.

Дан смотрел на ребят и пытался вспомнить себя в этом возрасте — ничего не получалось! Неужели он когда-то был тоже таким вот крепеньким мальчуганом? Был, конечно, — но так давно, что даже не верится. Как будто не он, а кто-то совсем другой бегал тогда вот так же в ярких ситцевых трусиках и с босыми ногами.

Маленькая рука легла на его ладонь.

— Сеньор, а когда вы туда полетите?

— Скоро уже.

— А что там надо делать?

— Многое. Нам для этого пришлось очень много учиться.

— Много учиться? Сколько? Мы через два года закончим школу. Тогда можно будет?

— Нет еще — этого мало.

— Мало? А что — еще?

— Все: гимназию, лицей, колледж, университет, а потом — институт, аспирантуру и докторантуру. Но и после этого надо еще специально готовиться.

— И ты столько учился?!

— Да: конечно.

— Но… Я же буду тогда старым — тридцать лет, должно быть! Мне сейчас надо. Обязательно! Пусть капитан ваш спросит: я никогда ничего не боюсь!

И тогда Дан вспомнил. Вспомнил, как ему тоже казалось, что в тридцать лет человек уже старый, и как ему тоже не терпелось что-то совершить сейчас, немедленно. Это нетерпение заставило его тогда жадно впитывать знания, не довольствуясь программой, задавать бесконечные вопросы педагогам, глотать запоем дополнительную литературу.

— Тебя как зовут, а? — Дан опустился на корточки перед ним: их глаза были на одном уровне.

— Ли.

— А меня Дан — я и есть капитан. Понимаешь: то, что я сказал тебе про учебу — обязательно. Потому что путь к звездам длинный и долгий. Но если ты, правда, ничего не боишься, то не испугаешься и долгой учебы. Чтобы улететь в космос сильным знаниями. Ты любишь учиться?

— Н-нет: не очень. У меня не совсем получается: я дольше всех в нашем классе сижу за компьютером.

— Что тебе мешает?

— Я не знаю. Но, капитан, послушай: я зато ничего не боюсь — ни капельки. И я очень сильный — вот попробуй! — Рука у него, в самом деле, была не по возрасту сильной.

— Вот видишь! — довольно улыбнулся он: — Возьмешь, да?

— Нет, Ли. Пока нельзя.

— Но я же сильный — возьми!

— Нельзя, понимаешь? Подрасти и выучись — тогда только.

— Тогда только? У-у… Ну, ладно: буду учиться — вовсю. Но только тогда возьми меня в следующий полет, хорошо?

— Я обещаю: если ты окажешься подготовленным лучше других, я буду голосовать за то, чтобы в Дальний космос послали тебя.

— А просто: взять меня — и все?

— Но разве я один построил корабль и снабдил его всем необходимым?

— Нет, — он опустил голову. — Капитан, я понял: это будет несправедливо. Я буду, буду стараться! — он сжал кулаки. — Только ты тоже — не забудь!

— Обещаю, мой друг Ли!

— Капитан, мама Ева зовет нас завтракать. Пойдем с нами!

Они завтракали вместе с детьми. Потом Ева дала необходимые указания студентке-практикантке, которую оставила вместо себя, и повела их в ближайший детский сад. Пошли пешком, чтобы поговорить дорогой.

— О чем говорил с тобой Ли, сеньор? — спросила Дана Ева.

— Он просил взять его с собой в Дальний космос.

— О, вряд ли когда-нибудь это будет возможно. Очень низкие способности: он с трудом попал к нам. Просто, не решились его отбраковать.

— Он мне пообещал, что будет учиться вовсю: чтобы я взял его в следующий полет. Ему очень хочется стать астронавтом.

— Мечтатель он у меня. Но дается ему — все — с огромным трудом. И любви к учебе, к занятиям — у него нет. Очень любит слушать про космические путешествия, но сам — ничего сверх программы не читает. А его все любят — и, даже, уважают. И дети, и мы, педагоги. Здесь, и то же было в детском саду. Он очень сильный, но — никогда — никого не обидит; а если увидит, что кого-то обижают, обязательно вмешается, заступится. Невероятно чувствителен ко всякой несправедливости и, очень, добр, — и в этом отношении может влиять на других детей.

Дети ведь не ангелы: в детском коллективе достаточно конфликтов, и проявления детской жестокости не такая уж редкость. Нам приходится много с ними возиться, чтобы вырастить не только образованными, но и способными сосуществовать с другими людьми. Взаимная внимательность, доброжелательность, терпимость, коллективизм — ведь это не менее важно, с нашей точки зрения, чем знания. И Ли тут обгоняет многих: поэтому его и не решились раньше отбраковать.

— Чем можно помочь ему?

— Пока не знаю, хотя он у меня почти год. Он плохо схватывает порой самые простые вещи. Я занимаюсь с ним дополнительно — но пока безрезультатно. И, главное, у него самого нет желания.

— Но он пообещал стараться. Твердо пообещал — даже сжал кулаки. Неужели это не поможет?

— О, хорошо бы! Буду всегда напоминать ему. Если это поможет, считай, что ты совершил еще одно великое дело, а я буду благодарна тебе вечно.

Вы же не представляете: какое это горе для нас — отбраковка маленького человека. Ведь мы к ним так привыкаем, привязываемся! Невозможно их не любить: лучших и худших, веселых и плакс, добрых и злых, — чтобы сделать настоящими людьми всех. Без любви к ним тут нечего делать: без нее никого и не допустят к нашему делу. Здесь ведь делается одно из самых главных дел на Земле — формирование людей. В самом высоком смысле. Этим занимаются не родители, как в предыдущие эпохи, а мы. На нас колоссальная ответственность за выпуск полноценных людей.

А отбраковка — это почти как убийство.

— Вот как? Значит, педагоги первых ступеней не очень-то счастливые люди?

— Ну, нет! Мы — самые счастливые. Да, да! Трудности — да, ответственность невероятная — да, напряженность непрерывная — тоже да; и даже отбраковка — ужасная отбраковка. Но мы все время общаемся с детьми, младшими, — в том возрасте, когда они милей всего. Ведь дети — самое чудесное, самое удивительное, что есть на свете. Чудесней всех потрясающих открытий и гениальных теорий, прекрасней любых шедевров искусства. Их маленькие тельца, которые на твоих глазах становятся сильней и уверенней в движениях. Их мордашки и живые глазенки. Их улыбки, их смех. Неповторимые смешные выражения и тысячи «почему». Их любовь и ласка. В вашей жизни ведь ничего этого нет.

— Ева, но ведь есть и страх за них.

— Ты хочешь сказать, что тебе страшно за Ли, которого ты сегодня узнал — что тебе не безразлична его судьба?

— Да. Ты сказала то, что я чувствую: не безразлична.

— Я рада. И пока не все потеряно — есть еще почти два года — я поборюсь за него. Да поможет нам ваш разговор сегодня.

…Лал уверенно чувствовал себя и в детском саду. Дети и здесь сразу окружили его, и мигом двое оказались у него на коленях. А он читал им стихи. Прекрасные маленькие стишки про разные простые, но удивительные вещи. Про солнышко и дождик, про травку и песок, про облачко и тучку, про легкий ветерок. И несколько песенок спел вместе с ними. А потом развернул свой экран-веер и прочел два маленьких смешных рассказика.

Дети никак не хотели его отпускать. Но надо уже было идти в ясли.

…Малыши, которые уже говорили довольно правильно; а потом — малыши, которые только начинали говорить. Ясные глазки, гладкая детская кожа, ручки с перетяжками.

В самой младшей группе они увидели, как кормилица кормит грудью младенца. Эя смотрела не отрываясь: Ева видела, что она вся напряглась.

— Хочешь взять его на руки? — спросила она Эю, когда кормилица передала ребенка няне.

— А можно, да?

Ева кивнула, и няня поднесла ребенка. Он уставился на людей, хотел было заплакать, но передумал и, повернув головку к Эе, вдруг улыбнулся и протянул к ней ручки. И Эя взяла его.

Она держала ребенка на руках, тоже улыбаясь ему, и крепко прижимала к себе, видимо, боясь уронить.

— Ave Maria, — тихо произнес Лал.

— Эя, ты смотришь на него так, будто хочешь предложить ему свою грудь, — сказала Ева.

— Естественно! — ответил ей Лал, не улыбаясь.

Эя густо покраснела и бережно передала ребенка няне. Та положила его в колясочку, сразу откатившуюся к другим, стоявшим в тени большого дерева.

— Я для вас сейчас нарушила правило: младенцев никто не должен брать, кроме кормилиц, нянь и самого педиатра. Ну, да ладно: предупрежу ее, пусть примет меры, если нужно.

…Потом она провожала их на ракетодром. Снова шли не торопясь.

— Дети появляются здесь, на острове? — поинтересовался Дан.

— Да. В южной части находится корпус, где производят оплодотворение яйцеклеток спермой согласно указаниям о составе пары, переданным из Генетического центра; оттуда же приходят нужные ампулы. В корпусе рядом производится имплантация оплодотворенных яйцеклеток, зигот, роженицам.

Беременные роженицы какое-то время используются как няни. Потом они переводятся в подготовительное отделение, в нем каждой из них назначаются специальные питание и режим, который неукоснительно выполняют. Они проходят врачебный осмотр ежедневно.

Сразу после родов младенца передают в ясли, а роженицу используют как кормилицу в ясельной группе. Каждой ясельной группой руководит педиатр, обслуживается она нянями и кормилицами.

— Расскажи им поподробней о нянях, — попросил Лал.

— Охотно. О них не только рассказывать — им, по-моему, памятники ставить нужно.

Самая небольшая часть нянь — это студентки-медики, будущие педиатры; остальные — исключительно неполноценные: опять же, небольшая часть — роженицы в первые месяцы беременности и кормилицы, и основная — бывшие роженицы и кормилицы. Их регулярно инструктирует руководитель-педиатр. Они знают немало, несмотря на то, что, как и все неполноценные, получают минимальное общее образование и всего двухлетнее специальное.

Поймите, уход за маленькими детьми — дело очень сложное, тонкое, требующее от нянь и наличия большого количества специальных навыков, и хорошего знания каждого младенца, и преданности, и любви к детям, и, не боюсь сказать, сообразительности и интуиции. Пусть они необразованны, пусть относятся к неполноценным — они специалисты, и в большинстве, довольно таки высокого класса.

Они ведь для младенцев — то же, что матери. Когда-то даже существовала пословица: «Мать — не та, что родила, а та, что выкормила». И они ведь любят детей; а дети — их, и смутно помнят потом очень долго. Смутно — потому что в три года детей передают в детские сады, в другие руки.

Вы — своих нянь помните?

— Я — нет, совсем, — ответил Дан.

— Я — как что-то уже неопределенное, но теплое и надежное, — сказал Лал.

— А ты, Эя? Ты ведь моложе всех.

— Я до сих пор шепчу «нянечка», когда что-то меня расстроит.

— И возятся они с детьми до самой смерти. Пока есть силы, сами, а потом помогая и наблюдая за молодыми нянями, потому что их опыту и пониманию младенцев уже цены нет.

— Они умирают своей смертью? — подбросил вопрос Лал.

— Да, теперь уже своей. Раньше — совершенно непригодных нянь умерщвляли, теперь — нет.

— Давно?

— Через несколько лет после открытия Земли-2: мир с того момента стал добрей и менее расчетливо-рационалистичным. И вообще…

— Что: вообще?

— То, что кончилась длинная полоса неудач: мы вырвались из нее. Люди стали счастливей, окрыленней; снова есть вера в себя. Ты, Дан, хоть ты и гений, не представляешь всю значительность того, что сделал.

Ведь это все появилось тогда, чтобы напрячь все силы до предела. Но теперь — когда уже все позади? Не вижу больше смысла!

— Ты о чем? — недоуменно спросил Дан.

— О многом. В первую очередь, о сплошном использовании неполноценных рожениц. Пусть все женщины снова сами рожают себе детей. Пусть дети живут сколько возможно с родителями. Пусть люди узнают снова радости материнства и отцовства, которых лишили себя, не понимая, что без них нет полного человеческого счастья. Неужели их не вернут себе?

Много трудностей? Так пусть общество облегчит заботу о детях, не разрывая их связь. Взрослые и дети должны как можно больше общаться — это необходимо и тем, и другим. Взрослые будут намного счастливей, а дети — быстрей и полней развиваться. Выгода будет огромная, во многом.

Вот, хотя бы: вопрос с детской литературой. Кто из современных писателей пишет для детей? Считанные единицы, и те, в основном — педагоги. Чуть-чуть Лал, но и тот за последние десять лет написал девять стишков и два рассказа, которые успел прочитать менее чем за час.

— Ничего подобного: только два рассказа и один стишок. Остальные стихи не мои, их только написали по моей просьбе.

— Почему так мало?

— Трудно, Ева. Ой, как трудно! Легче написать роман для взрослых: они уже так много знают прежде, чем начнут его читать. Чтобы писать для детей, надо общаться с ними куда больше, чем приходится. В этом ты, безусловно, права.

— Еще не все.

— Отбраковка?

— Она, проклятая! Главная болячка наша. Будто собственными руками убиваем детей. В этом единодушны все педагоги. Недаром же удалось хоть сколько-то добиться ее снижения.

— За счет увеличения потомства неполноценных? — уточнил Лал.

— Ну, конечно.

— Ладно: лед, все же, тронулся.

— Чуть-чуть лишь пока. Послушай, Лал! Ты привез их именно сюда и меня попросил быть вашим гидом здесь — просто так? Неужели больше ничего не имел в виду?

— Угадала: ты, как всегда, права, Ева.

— Тогда я сказала все. Доскажешь сам. Я показала: это главное.

Она сунула на прощание Эе свою личную пластинку и стояла, пока ракетоплан не исчез за облаками.

…Пораженные всем увиденным, Дан и Эя вопросительно посматривали на Лала, но тот только молча посасывал трубку.

В тот день у них не было никаких общих планов, каждый занимался чем-то у себя.

Дан встретился с Лалом в столовой за обедом. Эя не пришла, и когда они вызвали ее, на экране Дана появилось: «Буду занята до завтрашнего утра».

Им вдруг стало грустно, хотя Эя, как и любой человек, вольна сама решать, чем заниматься в свое свободное время и с кем находиться. Это неотъемлемое естественное право полноценного человека — его личный архив, ключом к которому является неповторимый рисунок его пальцев, его нерабочее время, его желания и его тело принадлежит только ему. Даже если Ева сейчас с другим мужчиной или гурио, это тоже только ее дело, — никто не в праве интересоватьс или выражать каким-то образом свое отношение к этому ни сейчас, ни после.

Но им, все-таки, было грустно без нее, поэтому решили после обеда еще раз напоследок отправиться на рыбалку. Заказали из своих хранилищ необходимое, сели в аэрокар и через час приземлились на берегу озера. Был рабочий день, на озере не было видно никого. Спустив на воду надувные лодочки, они разъехались в разные стороны.

…Подплыв к намеченному месту, Дан поднял винт-мотор, опустил якорь и не торопясь закинул удочки. Потом уселся с трубкой, стал глядеть на гладь воды, поросшие лесом берега и островки. «Уютная она, все-таки, наша Земля», — думалось ему в блаженной отрешенности от всего, которое он почти всегда испытывал на рыбалке.

И тут начались поклевки; он следил за кивками и уже больше ни о чем не думал, охваченный привычным рыбацким азартом. Лещи, да какие: красавцы! Ай да Дан! Таких лещей поймать! Это предмет законной гордости, которую он не считал нужным скрывать.

Но клев прекратился так же внезапно, как и начался. Дан поднял якорь и на веслах передвинулся поближе к острову, поросшую тальником. Там, прицепив блесну, он прицелился и сделал заброс. Первая пара их не дала результатов, на третьем рыба было взяла тройник, леска натянулась, но на мгновение. Либо не взяла как следует, либо он не сумел подсечь. Дан сделал еще заброс, более рискованный, почти к самым кустам на сильно выступающем в воду мыске.

Повел — и тут же почувствовал, что зацепил. Было жаль блесну: щука явно шла на нее. Конечно, дома есть программа изготовления ее, — но то дома, а он здесь, и неизвестно, придется ли ему ловить когда-нибудь еще. Решил попробовать отцепить.

Действуя веслами, медленно подгреб к мыску. Солнце стояло низко, почти у самого горизонта. Легкий ветерок приятно обдувал лицо и голое тело и тихонько толкал лодку. Пока он возился, подергивая леску, осторожно, чтобы не оборвать блесну, ветерок развернул лодку, и она оказалась по другую сторону мыска.

Удивленный вскрик заставил его повернуть голову: по щиколотку в воде перед ним стояла женщина. Она была обнаженной; лицо и тело поражали невероятной, нечеловечески совершенной красотой. Солнце, уже коснувшееся горизонта золотило ее последними лучами.

— Дан! — беззвучно шептала она.

— Лейли! — узнал он.

Дан смотрел, будучи не в силах отвести взгляд. До чего она прекрасна: самая красивая на Земле! Ни одна гурия, чья красота — плод изощренной работы селекционера-генетика, не могла соперничать с ней. И у гурии, даже самой красивейшей, не может быть такого взгляда, как у нее — величайшей актрисы.

Не отрывая от него широко открытых глаз, она пошла к лодке, все глубже, глубже, пока в воде не скрылись плечи — только голова с густыми темными волосами, сколотыми на затылке в большой тяжелый узел, оставалась над водой. Бездонные темные глаза были полны слез.

— Дан! — простонала она, протягивая к нему руки.

Преодолев оцепенение, он прыгнул в воду и, подняв ее, понес к берегу. Крепко прижавшись к нему, обняв за шею обеими руками, она замерла, будто боясь, что ей все только кажется, и сейчас исчезнет.

Он вынес ее на берег и опустил на песок. Склонившись перед ним на колени, судорожно рыдая, она стала исступленно целовать его ноги.

— Лейли, сестра, что ты?! — Дан нагнулся к ней. Она подняла голову, и в ее он увидел страшно многое: муку и радость, страсть и преданность, робость и нетерпение. Он снова взял ее на руки, прижал к себе. И почувствовал, как начинает дрожать, что нетерпение тоже растет в нем. Порыв страсти бросил их на теплый песок, сплел тела.

…Они очнулись от непрерывных позывных.

— Дан, старший брат мой, отзовись! Где ты? Дан!

— Я на острове. Что-нибудь случилось?

— Я испугался: твоя лодка далеко от берега, но тебя в ней нет.

— Я забыл ее привязать. Пришли мне большую палатку, одежду и робота с едой. Если хочешь, можешь лететь домой.

— Нет. Половлю утром на зорьке. Ты — не один?

— Нет.

— Сейчас все пришлю.

Дан протянул Лейли руку. Они вошли в воду и поплыли за лодкой. Когда вернулись, плотик, присланный Лалом, уже покачивался у берега.

Он снова прижал ее к себе — мокрую, покорную. Брошенный в контейнер робота огромный лещ уже был очищен и шипел на сковороде. Дан налил в маленькие стаканчики холодную темную водку, настоянную Лалом на травах. Они сидели рядом на разостланной палатке, набросив на себя плащи.

— За нечаянную встречу, Лейли!

— О, Дан! «За тебя: моего бога, счастье и муку!» — про себя произнесла она.

Крепкая ароматная водка обожгла рот, теплом разлилась по начинавшему зябнуть телу. Они стали есть жареную рыбу с румяной похрустывающей корочкой.

— На Земле-2 этого не будет.

— Будет. Когда-нибудь. Там все будет: кислород, леса, города, люди. Будут трава и цветы, будут животные и птицы, — и рыба будет в воде.

— А театры и студии?

— Конечно. И ты прилетишь и сыграешь в самом первом спектакле.

… Они лежали рядом на спине. Уже совсем стемнело, ярко светила луна, все больше звезд появлялось на небе.

— Туда? — показала она рукой.

Он не ответил. Ночь окутывала и баюкала их; щелкали соловьи, стрекотали кузнечики.

— Дан, ты не спишь?

— Нет, Лейли.

— Жалко спать.

— Хочешь, я зажгу костер?

— Включи.

— Нет, не иммитатор: настоящий. Нам дано специальное разрешение, хотя я не думал им воспользоваться.

— Костер? Огонь — настоящий? Хочу.

Дан набрал сухих веток. Они не знали, как зажечь их, пока он не догадался раскалить от батареи одну из ее шпилек. Ветки затрещали, запахло дымом. Это было для них совершенно необычным: они смотрели на огонь, не отрываясь.

— А он жжет. И дым ест глаза.

— Он греет и светит. Как в древности.

— Лейли!

— Что, хороший мой?

«Ты хочешь и не решаешься спросить: почему не встречал меня ни разу все эти годы — где я была, что делала? Я вижу.

Жила, работала. Много, страшно много. А тебя видела лишь один раз и после этого делала все, чтобы не встретиться с тобой.

Я ждала тебя обновленным. Ты был для меня героем легенды, которую рассказал и после много раз повторял Лал. Я узнала о твоем возвращении, когда ты выступал по всемирной трансляции в день прихода сообщения Тупака. Я тут же прилетела ракетопланом в Звездоград и вошла в карнавальный павильон. Но ты там смотрел только на похожую на лань рыжекудрую девушку рядом с собой и не видел ничего больше. Я поняла, что опоздала, что не нужна. И сразу же улетела.

Но я не могла не думать о тебе. Думать всегда: во время напряженной работы на репетициях, во время игры на сцене, — и ночью, оставаясь одна. Что это? Наверно, то редкое и прекрасное чувство, о котором Лал не раз говорил мне, которое когда-то называли любовью и скрывают сейчас. Это было страдание, но это же было — и огромное счастье. Было и есть! Оно раскрыло мне глаза на многое, обострило невероятно мое восприятие, углубило чувства и мысли — невообразимо много дало мне как актрисе.

Дан! Любимый! Как я тебе благодарна за все — даже за то, что ты не мой Меджнун. Я знаю, нам не быть вместе: ты надолго покинешь Землю — уже скоро».

— Лейли!

«Молчи! Молчи! Я видела вас несколько раз. Я не подходила к тебе. Среди вас троих, спаянных духовно и телесно, соединенных единой целью, не было места больше никому.

Если бы не ваш скорый отлет: я же летела, просто чтобы попрощаться с тобой и Лалом. Как я волновалась! Потому здесь, над озером, решила вдруг сесть. Чтобы успокоиться, подготовиться к встрече с тобой. Посадила на берегу аэрокар и переплыла сюда. Если бы ты оказался здесь хоть чуть позже, то меня уже не встретил — я бы уплыла обратно».

— Дан! Ты рад, что встретил здесь меня? — это было все, что вслух сказала она ему.

— Да! Это нежданный подарок мне жизни перед отлетом. Как Афродита из пены возникла ты в последний миг, самая прекрасная на всей планете, которую я скоро покину. Это не забыть!

— Не забывай! Ты будешь видеть меня там: я играла почти во всех книгофильмах Лала, он наверняка возьмет их с собой. Ты — береги его там. Это слишком редкий человек. Мне не дано пока понять его до конца, но одно я точно знаю: у него гениальная способность понимать людей и любить добро. Мудрость его не только в голове: и в сердце.

Огонь начал угасать. Дан подбросил в него сучьев, и костер снова весело осветил крошечную полянку, место их неожиданного свидания. Глядя на огонь, на Дана, Лейли запела.

Ее великолепное сопрано без сопровождения производило непередаваемое впечатление, потрясало остротой чувства. Подбрасывая ветки в костер, чтобы видеть ее лицо, Дан не отрывал от Лейли взгляд. А она пела еще и еще: арии и песни, современные и древние — на всевозможных языках, переводяя ему их содержание. В ночной тишине ее пение далеко разносилось над озером и где-то усиливалось эхом. Она видела, что он плачет, и пела все чудесней.

Когда она замолчала, он поблагодарил ее высшим проявлением восхищения, поцеловав ей руку. Она притянула его голову к себе на грудь, укрыла краем своего плаща.

— Усни, мой милый! — прошептала она, прижавшись щекой к его волосам. Светились угли угасающего костра.

Но заснуть они не могли. Жадно, ненасытно сплетались их тела, жгучи были ласки и поцелуи. Сердце готово было разорваться от счастья, когда он проводил рукой по ее телу и волосам, когда губы его касались ее губ и груди.

Они уснули ненадолго уже после того, как удивительно чистое солнце взошло из-за леса, рассеяв туман, появившийся перед рассветом. Начиная пригревать, оно разбудило их через пару часов. Выкупавшись, они почувствовали себя совершенно свежими и бодрыми.

Позавтракав рыбой, они сели в лодку и на веслах отправились плавать между островками. Медленно плыли по узким протокам, местами сильно заросшим, рвали белые водяные лилии, поймали щуренка на дорожку. Вылезали на островках, чтобы размяться и выкупаться, рвали цветы, украшая себя венками, и отдавались друг другу на нагретой солнцем траве. Не ели ничего, кроме свежей жареной рыбы.

Они говорили почти все время, но при этом им казалось, что что-то недоговаривают. Потом почувствовали, что это вопрос о моменте, когда им придется расстаться. И тогда Лейли сказала:

— Солнце клонится к закату, любимый мой. Скоро вечер, как вчера. Неповторимое не повторится. Нам надо расставаться. Возьми меня — в последний раз.

Они долго не могли оторваться друг от друга. Как безумная, ласкала она Дана, покрывая его тело бесчисленными поцелуями.

Солнце коснулось горизонта, когда он сделал первый толчок веслами. Лейли стояла на берегу, подняв руки в прощальном жесте, нагая, прекрасная; она улыбалась, но из глаз ее катились слезы.

Постепенно черты ее становились все менее различимы. Потом было лишь большое белое пятно ее тела и темное волос. Еще потом — только светлое пятно, — и вот она уже совсем не видна. Тогда он опустил винт-мотор. Не доходя до берега, увидел, как с него поднялся аэрокар и полетел к острову.

Лал ждал его на берегу. Каждый похвастался уловом. Уже в полете они увидели, как снялся аэрокар с острова.

— Лилит! — не совсем понятно выразился Лал.

— Кто?

— Первая жена Адама — не принесшая потомства.

— А — а!

— Но она пела сегодня ночью, как никогда еще — для тебя, мой старший брат! — он горделиво погладил Дана по плечу.

Они летели обратно. Дан с удивлением заметил, что не испытывает грусть от того, что расстался с Лейли. Казалось, все произошедшее лишь приснилось ему. И он был рад, что снова с Лалом, и оба они возвращаются к Эе.

… Утром, в бассейне, Эя, увидав следы страстных поцелуев на его теле, ласково провела по ним ладонью, тоже гордясь, что Дан внушил какой-то женщине пламенную страсть.

Они снова были вместе. Н2О или СО2, как любил шутить Лал. Единая молекула.

 

10

Промелькнули прощальные пиры с физиками, журналистами, писателями, артистами, биологами, с друзьями, слетевшимися со всей Земли, чтобы увидеться перед отлетом. Последний из них — пышный как карнавал, с членами Академии и Центрального совета координации, транслировался.

В тот день — отлета — они вышли из дома рано. Шли пешком, сняв обувь, и ощущали траву босыми ногами. Ни облачка на небе. Яркая свежая зелень и бесчисленные золотые головки одуванчиков повсюду, белое марево вишен и яблонь в цвету. Стайки воробьев чирикали громко, обсев дерево. Они шли не торопясь, долго.

… И вот все: Земля, затаив дыхание, смотрит, как они стоят на посадочной платформе, взявшись за руки и подняв их в прощальном приветствии — одетые в традиционную форму космонавтов, комбинезоны со знаком макрокосма, двое мужчин и женщина с золотой короной рыжих волос.

Они летели к гиперэкспрессу на сравнительно небольшом корвете. Все необходимое уже было на звездолете, и с собой они сейчас взяли только личные архивы да щенка, которого им недавно прислал маленький Ли.

Корвет сделал прощальный виток вокруг Земли и лег на курс, набирая скорость. Земля стремительно уменьшалась.

Началось! Теперь они надолго оторваны от Земли; может быть, даже навсегда. Только-только они еще шли по ней.

Астронавты летели по Солнечной системе — Ближнему космосу, освоенному, облетанному, чувствуя себя в нем уверенно и спокойно, как летчики на мощных аэролайнерах в конце ХХ века. В космос непрерывно шел их прощальный сигнал, встречные станции посылали ответные. Впереди ждал Дальний космос — межзвездное пространство, полет, подобный выходу Колумба в открытый океан. Первый подобный полет, ибо организм человека и система киборга — не одно и то же.

Все трое были напряжены, бледны от волнения, которое пытались скрыть. Три человека, крошечнаяя часть огромного человечества — замкнутый мирок, сложившийся задолго до полета, сформировавшийся во внутренне единое и прочное целое, сознававшее свою отделенность среди других людей.

Предстояло больше месяца вынужденного безделья, так как весь архив был на экспрессе. И большую часть времени они стали проводить в разговорах. Больше всего слушали Лала. В основном его темами были история и социология, которыми на Земле в период подготовки и не могли и не видели смысла заниматься. В этих областях он чувствовал себя так же уверенно, как Дан в физике и математике или Эя в экологии. Он свободно владел всеми их понятиями и категориями и умело применял их, делая анализ и обобщения. Они же, как он убедился, были с этим знакомы лишь как с входящим в общие программы учебных ступеней до института.

И он повторно знакомил их с этим науками, рассказывая об основных этапах истории, социальных строях, общественных формациях. Они слушали охотно: благодаря искусству его изложения, всегда оживляемого большим количеством ярких исторических портретов. Им было интересно — град вопросов сыпался на Лала, подробно на них отвечавшего. Он разжигал их интерес, стараясь как можно чаще вызывать дискуссии и споры.

На куполе рубки сменили друг друга планеты, мимо которых проходила траектория корвета: Марс, потом несколько астероидов, Юпитер, Сатурн. Солнце все уменьшалось.

…Через 48 суток по бортовым часам подошли к многокилометровой громаде гиперэкспресса, вращавшегося на расстоянии десяти миллиардов километров от Солнца. Произведя введение корвета в приемную полость, они вышли к последней дежурной команде космонавтов, встречавших их.

Дан принял рапорт: все в полном порядке, причин задержки отлета нет. Космонавты через 24 часа, проведя последние контрольные включения и проверку приборов, после прощального ужина погрузились в корвет и отбыли к Минерве.

Ровно через 72 часа после их отлета звездолет стартовал с гелиоцентрической орбиты к начальной точке гиперпереноса, до которой предстояло добираться на аннигиляционной тяге 30 земных суток. Старт был зафиксирован дежурной командой на корвете, обменявшейся с астронавтами последними сигналами.

Следующий этап полета был ими во многом проведен иначе, чем на корвете. На экспрессе был огромный архив и компьютер высшего порядка. Был спортзал с бассейном, баней и полным комплектом тренажеров; сад-салон, засаженный растениями, подобранными Эей. Были все условия для работы, обязательной тренировки и отдыха.

Дан не позволял пока перегружаться: сохранение хорошей физической формы было самым необходимым к моменту осуществления гиперпереноса. Так что свободного времени хватало, чтобы смотреть фильмы, слушать музыку, играть в какие хочешь игры.

Но оказалось, что Лал уже успел пробудить слишком сильный интерес к социальным вопросам, и количество разговоров на эти темы не сократилось. Вдобавок у него появилась возможность подкреплять свои слова демонстрацией материалов, хранившимся в его личном архиве. Дан и Эя, уже лучше разбираясь в социологии, как губка впитывали то, что он им преподносил. Все чаще стал он оставлять их после бесед наедине, чтобы дать обсудить услышанное, поспорить и набрать больше вопросов. Пока был ими доволен. Можно идти дальше.

И Лал стал усиленно знакомить с самой первой формой классового общества — рабовладельческим строем: его возникновением, развитием, национальными разновидностями, этикой и правом, историей упадка, сохранением остатков и частичным возрождением в более поздние эпохи. А затем сразу перешел к современной эпохе, к началу того длительного упадка, породившего большое число социальных институтов нынешнего общества; подробнейшим образом знакомил с множеством деталей. Но не проводя при этом никакого анализа: он ждал, когда они сами начнут делать какие-то выводы — не торопил, не подталкивал.

А экспресс все набирал скорость. Солнечная система была далеко; само Солнце, видимый диаметр которого уже в момент старта был в 67 раз меньше, чем на Земле, все уменьшалось, становясь подобным другим звездам. Гигантский корабль двигался в пространстве, где кроме киборгов еще никто не летал. Траекторию его движения можно было видеть на путевой голограмме в рубке над самым пультом управления.

В значительной степени астронавты стремились поддерживать привычный порядок земной жизни. В ритме земных суток изменялось освещение в саду-салоне, и в том же ритме строился режим занятий, тренировок, питания и отдыха. Отличие было только в режиме сна, так как кто-то один в любое время должен был бодрствовать: все-таки полет проходил в Дальнем космосе, где много неожиданного было вероятно. Приборы и бортовой компьютер системы управления в большинстве случаев справлялись быстрей и надежней человека, но в слишком нетривиальных ситуациях они могли оказаться недостаточными. Собственно, дежурный мог заниматься чем угодно и находиться в любом месте — лишь бы он мог услышать сигнал тревоги раньше спящих.

Время отсчитывали часы с указателями числа и дня недели, месяца и года. Как и на Земле, утро четверга они проводили в бане: разводили пар и парились всласть, хлестали друг друга веником, плескались в бассейне. Лежали потом на диванах, потягивая какой-нибудь напиток, и разговаривали на излюбленные темы. Тут же Эя, выполняя обязанности судового врача, проводила с помощью кибер-диагноста регулярное профилактическое обследование. После бани полагалось зрелище: фильм, запись спектакля, концерт.

И «вечером» — пир с блюдами из не обезвоженных продуктов, которая всегда заказывает роботу Эя, за десять лет досконально изучившая вкусы Дана и Лала; но ни капли содержащего алкоголь. Каждый по жребию становится шутом. И они веселятся, танцуют, поют — соло и хором, прекрасно отлаженным, спевшимся еще в горах.

Почти регулярно и помногу играл им на оркестрионе Дан, удививший своим первым исполнением токкат Баха после настойчивых просьб Лала. На Земле он ни разу не играл им; былое мастерство медленно возвращалось к нему: вначале пальцы нового тела плохо слушались его, потом было недостаточно времени для упражнений. Вернуться к занятием музыкой удалось только к концу подготовки, в самые последние годы перед отлетом. Натура взяла свое, прежнее мастерство вернулось — он только не решался играть для других. Но Лал рассказал Эе, как чудесно играл Дан играл когда-то, и та упросила его. С трудом: с музыкой у него были связаны воспоминания о самом тяжелом периоде жизни. Ему и сейчас казалось, что он исполняет все слишком мрачно, но Лал и Эя с ним не соглашались. Эя благодарно целовала его, а Лал как-то раз сказал:

— Старший брат, ты же удивительный человек! Все ты можешь: и разгадать самые глубокие загадки природы, и так замечательно играть. Наверно, ты сможешь еще немало. Мне бы так!

— Тебе ли, всё знающему Лалу, это говорить? В мире, кажется, нет ничего, что не было бы тебе известно.

— Ну и что? Что — сам — я могу? Мои знания, в отличие от ваших, не того рода, чтобы дать возможность что-то создавать самому.

— Но ты создал немало замечательных фильмов. И написал книг. Не говоря уже о блестящих статьях, эссе, репортажах. Тебе этого мало?

— Да: потому что — что это все дало?

— Уже то, что люди перестали жрать человечину! — Дан впервые так грубо выразился при них.

— Есть человеческое мясо? Брр, как же это можно? — удивилась Эя.

— Еще как! Мясо неполноценных считалось весьма ценным продуктом, — снова резко произнес Дан.

— Да? И вы его — тоже ели?

— Наверно. В детстве, когда нам не говорили, чье мясо у нас в тарелке. Но взрослым — нет, ни разу, — подумав, сказал Лал. — А ты, Дан?

— Даже не знаю. Я довольно мало обращал внимание на еду: часто просил соседа по столу повторить заказ или использовал подобранные мне кем-то программки. Так что — весьма может быть.

— Неполноценных, что, специально откармливали?

— Нет. И то, только потому, что человек слишком медленно по сравнению с животными набирает массу. В пищу шло мясо неполноценных, умерщвленных при проведении пересадок или экспериментов, не портивших его, и старых, ставших функционально непригодными, нянь и гурий, — объяснил Лал.

— Ева сказала, что нянь не умерщвляют.

— Сейчас — нет, да и то, недавно. Но только их. А остальных — по-прежнему.

— Зачем?

— Кормят животных на зверофермах. И других неполноценных.

— Но полноценные люди — больше не едят его?

— Нет: теперь всем уже это кажется отвратительным. Благодаря нашему Лалу и его статьям.

— Но это все, что мне удалось. И то, в молодости.

— А для меня — это предмет самой сильной гордости тобой, брат.

— О, не надо больше об этом прошу вас! — попросила Эя. — Лучше сыграй нам еще, Дан!

 

11

За неделю до выхода в начальную точку гиперпереноса еще раз была проведена контрольная проверка гипераппарата и всех приборов, скрупулезно уточнены координаты и скорость корабля.

…Оставалось два часа до начала. Астронавты собрались в рубке. Стараясь не выдать волнения, они обнялись в последний раз. Потом сняли одежду и уселись в кресла в камере переноса. Через толстые стенки иллюминаторов против каждого кресла были видны часы: основные бортовые и специальные, отсчитывающие время до начала переноса.

Они надели прозрачные шлемы-скафандры с трубками, подводящими дыхательную смесь, и через десять минут, когда стрелка специальных часов подошла к первой черте, камера начала заполняться слегка нагретым раствором весьма сложного состава. Затем стрелка подошла ко второй черте, и надулась от подачи сжатого газа внутренняя оболочка, вытесняя жидкость, плотно облегая тело со всех сторон, прижимая его к креслу.

Тело почти не чувствуется: жидкость сделала свое дело — ощущение легкости удивительное. В рубке загорается красный свет, в наушниках звучит отсчет оставшихся секунд.

И вот: десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, две, одна. Старт!

В глазах сразу темнеет, как при сильных перегрузках, и в ушах возникает высокий монотонный звук, как будто идущий изнутри. Начинается выход в гиперпространство.

Стены камеры и корабля становятся прозрачными, тают, исчезают. Они сами — тоже прозрачными, огромными, бесплотными, невесомыми. Звезды, газовые и пылевые облака, планеты, кометы, болиды — с невообразимой скоростью несутся прямо через них, появляясь из пространства и мгновенно исчезая в нем.

Они несутся все быстрей, сливаясь, и пространство становится тонким и, сбиваясь складками, обретает плотность, ощущаемую верхним нёбом рта. Видно все: себя, соседей, экспресс. Со всех сторон: снаружи, изнутри — во всех деталях и подробностях.

Собственное тело, соседи, пылающий корабль множатся бесчисленным количеством повторений, убывающих, исчезающих — и вырастающих, приходящих по бесконечному числу осей, исходящих из места-момента нахождения тела, и каждая ось имеет свой закон, свою метрику и свое время, свою цветозвуковую тональность, плотность и напряженность. Все кружится, вибрирует, движется непрерывно: мгновениями, годами, веками, тысячами, миллионами, миллиардами, триллионами лет, — томительно долго, вечно. Нет выхода и нет исхода. Вибрируют, стремительно перебегают огни, меняя интенсивность, меняя цвет от отчетливо видимого ультрафиолетового до инфракрасного. Несется к собственному центру поток повторений по бесконечному ежу осей: прямых, кривых, спиральных. Гиперсимфония звуков и красок. И все необычайно, жутко отчетливо. Нет мыслей, и нет желаний: полная отрешенность, покой и равнодушие. Долго. Вечно. Навсегда. Никогда иначе.

Но потоки замедляют свое движение, уменьшается количество повторений и осей, они сжимаются, стягиваются к центру, к месту-моменту, в котором находится человек, сливаются в единственное единое. Распрямляются складки пространства, освобождая рот. Пространство растет, и вновь несутся сквозь огромное бесплотное тело звезды, облака, кометы, планеты и глыбы. Постепенно стенки корабля обретают плотность, становятся непрозрачными; обретает плотность собственное тело, неподвижно зажатое воздушным мешком.

Темнеет в глазах, — все исчезает…

Они очнулись, погруженные в жидкость, пузырящуюся кислородом. Когда она сошла, Дан увидел в иллюминаторе бортовые часы: прошло девять часов тринадцать минут. Более чем прекрасно! Экспресс прошел по какому-то кратчайшему туннелю гиперпространства и вышел в другое его четырехмерное сечение.

Двигаться они еще были не в силах. Ощущение сильнейшей слабости, учащенное сердцебиение, одновременное ощущение жуткой тошноты и острого голода.

Наконец, трясущимися руками Дан сумел стянуть с головы шлем. И тут же судорожная рвота и следом мучительный понос буквально вывернули его наизнанку. Но сразу же он почувствовал себя легче.

Он повернулся к Эе, помогая ей снять шлем. И сразу же с ней произошло то же, что с ним, — только сильней.

Уже вдвоем они занялись Лалом. У того все произошло гораздо тяжелей.

Находиться в камере они больше не могли. Сильно кружилась голова, подгибались ноги, тряслись колени. Они задыхались от зловония.

Поддерживая с двух сторон Лала, который почти не мог сам идти, они выбрались из камеры и медленно, с трудом, добрались до бани. Помогая друг другу, смыли с себя нечистоты, затем напились горячего настоя лимонника. Потом Эя осталась ухаживать за еще слабым Лалом, а Дан, чувствуя, что уже может твердо двигаться, отправился в рубку.

Он захлопнул дверь загаженной камеры и включил голограф траектории. Заработали приборы координации, и через короткое время возникла голограмма звездного пространства со светящейся линией траектории, размытой между начальной и конечной точками гиперпереноса. На экране зажглись цифровые показатели координат, и Дан не сдержал восторженного возгласа: выход корабля произошел с очень малым отклонением — порядка полсигма. Значит, через три месяца они будут у планетной системы, в которую входит Земля-2!

Он передал эту весть Лалу и Эе, как и он, радостно ее воспринявшими. Лал чувствовал себя уже лучше, и Эя отправилась проведать животных в их камерах и забрать оттуда щенка.

Оказалось, что животные перенесли выход значительно лучше людей: были в полном порядке. Щенок бежал перед Эей, громко тявкая и виляя хвостом.

Через два часа они с удивлением почувствовали полнейшее отсутствие неприятных ощущений. Эя произвела осмотр: пропустила обоих мужчин и сама прошла через кибер-диагност. Все, действительно, были в полном порядке. Тогда перебрались в рубку, уселись в кресла, и Дан включил рулевые двигатели, чтобы сориентировать экспресс в сторону планетной системы Земли-2. После этого они подкрепились, и Лал и Эя отправились спать.

…Дан остался на вахте. Он сидел в рубке, посасывая трубку. Слышно было, как робот ползает по камере, отмывая и дезодорируя ее. Дан включил экран-купол и жадно смотрел на незнакомые очертания созвездий. Нажав кнопку, выделил звезду, к которой летел корабль.

Потом переключил экран на изображение обратной стороны пространства — и обрадовался, увидел кое-где знакомые созвездия. Он нажал другую кнопку и выделил Солнце среди огромного количества кажущихся незнакомыми звезд.

Там Земля: зеленые растения, города, люди. Прекрасная Лейли. Здесь их только трое. Но ближе их — Лала и Эи — для него давно нет никого.

В том, что они здесь, — немалая заслуга Лала, Его рассказ о графиках разностей простых чисел в день их первой встречи явился толчком, приведшим к завершению более чем столетней работы — созданию теории гиперструктур, переместившей основные понятия подобно сегодняшнему переносу. И благодаря этому они сейчас здесь. Ему удалось сделать это: Дан не гордился, он только был доволен.

Мысль его вернулась к Лалу. Сколько лет прошло с тех пор? Немало. Сколько пережито вместе, сколько переговорено. И все же Лал часто о чем-то думает, но не говорит, умалчивает. Такое иногда приходило в голову и раньше, но он слишком быстро об этом забывал, поглощенный своей работой. Сейчас, когда они были заняты мало, эта мысль появлялась все чаще. Что мучает его? Не решает ли какие-то сложнейшие вопросы в своей области? И может быть, не менее трудные, чем когда-то пришлось решать ему самому. Какие?

Эя появилась в дверях рубки, прервав его размышления.

— Дан, я уже отдохнула. Иди, поспи.

— Не хочу, спасибо.

— Иди, я, все равно, больше спать не буду.

— Да я тоже не засну.

— Тогда я посижу с тобой. Или ты хочешь побыть один?

— Нет: посиди. Лал спит?

— Нет, конечно. — Лал стоял в двери со щенком на руках. — Все равно не уснуть. Давайте ужинать?

— У тебя гипераппетит?

— Отнюдь: только желание отметить наш перенос. Ставлю на голосование.

— За.

— За!

— Отлично: устроим торжественный ужин с праздничной сервировкой.

Они перешли в сад-салон. Робот прикатил туда столик с небольшим количеством закусок: есть им, в общем-то, и не хотелось. Только отпраздновать событие. Хотя и без вина — космос есть космос, и нарушать запрет никому не приходило в голову: в кубки налили душистый тонизирующий нектар.

— Дан, первый тост за тобой.

— Что ж, ладно. Я поднимаю кубок за вас, прекрасные мои, за достижение цели и за Землю-2! Теперь ты, Лал.

— Уступаю очередь Эе.

— Я пью за зеленую планету и кислород, которым можно будет дышать! За Дана, сотворившего чудо, и за честь и счастье быть с вами!

— Ну вот! Произошло такое событие: люди в полном своем естестве, с руками-ногами, а не полуискусственные киборги, перенеслись за считанные часы за сотни парсек. Это же, действительно, — чудо! Эя правильно сказала. Но так мало. А Дан еще меньше. Говорите еще! Самые пышные выражения сегодня не будут высокопарными.

— Тогда скажи ты, младший брат: все равно, лучше тебя никто не скажет.

— Ты не совсем прав: об этом уже были сказаны прекрасные слова — и не мной. Я их сейчас напомню. — Он быстро нашел нужное в своем архиве, включил воспроизведение. На экране появился Дан в яркой праздничной одежде, произносящий речь в день прихода сообщения об открытии Земли-2. Когда экран погас, Лал повторил его последние слова: — «И может быть, идя к цели, мы откроем нечто хорошее в себе самих — новое, еще неизвестное. Или вспомним что-то, что растеряли раньше на пути нашего развития». Пью за эти великие слова и за прекрасный смысл их!

— По-моему, ты что-то не договариваешь, младший брат.

— Ты прав, Дан! Я скажу. Но не сегодня. Лучше сыграй нам. Что-нибудь старинное. Бетховена. Пожалуйста!

Дан играл сонаты Бетховена. Неукротимая мощь музыки как никогда подходила к их настроению, взволнованности — их воле и бесстрашию, вере в свои силы и победу.

Закончил он исполнением «К Элизе», глядя на Эю. «Прекрасно, Дан! Прекрасно, мой старший брат. Ты сможешь — ты поймешь все!» — беззвучно прошептал Лал, глядя на Дана повлажневшими глазами. Эта вещь сильного и духовно и физически гения, в которой звучала трогательная нежность, сегодня совершенно потрясла его.

— Идите отдыхать, сказал он, — сказал он. — Я останусь на вахте.

— Спасибо, брат. Пойдем, — сказал Дан, протягивая Эе руку. — Спокойной тебе вахты!

— Чудесной вам ночи! — Лал проводил их взглядом. Эя будет с Даном: он заслужил это сегодня. А ему, Лалу, совершенно необходимо побыть сейчас одному.

…Через три месяца они будут у цели. Всего три месяца. Потом неизвестно, как сложится обстановка, как пройдет разведка, как встретит их планета, — и многое другое. Сейчас они относительно свободны: могут работать не больше, чем хотят.

Пока — все идет неплохо: необходимая подготовка проведена. Они жадно впитывали все, что он говорил: социальные темы по настоящему интересуют их. Пора ознакомить их и с выводами. Будет, конечно, не просто. Но они поймут, они не смогут не понять: как Дан сегодня исполнял «К Элизе»! Какая нежность, сердечность, доброта, какая человечность были в его исполнении, в неслучайном выборе этой пьесы. Без этого всего понять его, Лала, нельзя, — но имея, невозможно будет не понять.

Щенок мокрым теплым носом ткнулся ему в руку; потом, поставив передние лапы на колени, поднял морду и стал вопросительно смотреть в глаза. Лал забрал щенка на руки, погладил.

Пора. Как раз! Дан уже явно кое о чем начинает догадываться: «По-моему, ты что-то не договариваешь, младший брат». А его неожиданная злость и непривычна для современного языка грубость выражений, когда он говорил об употреблении в пищу мяса неполноценных. Грубость, обрадовавшая Лала не меньше, чем она шокировала Эю.

А Эя беспокоила Лала больше всего, ибо главная роль в его плане отводилась именно ей.

 

12

Когда стрелка часов подошла к сектору «утро», в рубке появился Дан, чтобы сменить Лала. Сказал, что неплохо бы устроить праздничный день; Эя тоже так думает. А Лал?

Не против, — но тогда лучше сразу идти париться: поспит он после бани.

В парилке было жарко — пожалуй, более чем обычно. Мысль Лала заскользила по цепочке. Жара. Экватор. Африка. Негры. Потом: негры-рабы. Америка, южные штаты. Дядя Том! Стоп!!!

«Хижина дяди Тома» американской писательницы-аболиционистки Гарриет Бичер-Стоу. Книга, невероятно потрясшая его в детстве. Так! С нее он и начнет. В ней есть все: рабство, насилие, торговля людьми, — и материнская любовь.

Он спросил Дана и Эю, помнят ли они эту книгу, входившую в программу гимназии, когда они, закутавшись в простыни, уселись на диванах.

— Еще да, — ответила Эя, — но уже лишь в общих чертах.

Дан только покачал головой: помнил, что была такая книга, но содержание — увы! — уже забыл начисто.

— Хотите, напомню, о чем она?

— Для чего?

— Чтобы выполнить вчерашнее обещание.

— А-а! Давай.

Лал перебрал каталог. Пожалуй, сейчас лучше всего подойдет вот этот фильм — еще ХХ века, цветной, но еще плоский: зато в нем много американо-негритянской музыки, прекрасная постановка и актерский состав. На три с половиной часа.

Так что ему было не до сна. Смотрел — и сам фильм и как они воспринимают. И радовался их реакции, их негодованию, слезам Эи. Пел беззвучно вместе с черными рабами их псалм: «Джерихон, Джерихон!». Он видел, что дело сделано: теперь они сами зададут вопросы, и он скажет все, что думает.

— Как можно — лишать свободы совершенно полноценных людей! — с возмущением сказала Эя вскоре после того, как экран погас. Дан молчал.

Лал усмехнулся: и это все? Он ожидал большего!

— А их не считали полноценными. Их привозили из Африки: она была отсталой по сравнению с Европой, откуда пришли белые американцы.

— Но ведь Джордж Гаррис способней и грамотней своего хозяина!

— Он для хозяина полунегр: неполноценный человек. Белый хозяин в этом нисколько не сомневается.

— Но это же неправильно! Несправедливо! Как только они могли терпеть!

— Не все же: ты видела.

— Да: бежали. В Канаду.

— Хорошо хоть, что у них, все-таки, было куда бежать, — вдруг заговорил Дан. — Вот Эя думает, как это могло тогда быть. А я о том, почему подобное возможно и в наше время. Так же думаешь и ты, Лал, и именно это все время не договариваешь. Так?

— Да. — Так сразу?!!! Неужели?! — Дан…

— Потом! Пир не отменяется. Быстро одеваться!

— Дан, я совершенно не поняла тебя. Что ты имел в виду?

— То, что существует! Неравноправие. То, что существуем мы, полноценные, интеллектуалы — и они, неполноценные. Одного из которых умертвили, чтобы я мог сейчас жить.

— Но это же совсем другое дело. Они ведь — действительно — неполноценные.

— Почему?

— Потому, что такими родились.

— Ты так думаешь?

— Конечно! Они появляются на свет так же, как мы. Отбраковывают только совершенно неспособных детей.

— Не способных к чему?

— К интенсивному интеллектуальному труду.

— Но может быть, они способны к какому-то другому труду?

— А кому он нужен? Есть машины: автоматы и роботы.

— Так почему бы им не делать даже многое из того, что делают автоматы?

— Но что из того? Они же, все равно, будут делать не то, что мы. Значит — автоматически — не будут равны нам: не будут полноценными членами нашего общества.

— Они смогут чувствовать себя полноценными среди себе подобных.

— Да именно так ведь — сейчас и есть. Противоречие снято? Лал! Как ты считаешь?

— К сожалению, внешне ты в чем-то права, — ответил Лал.

— Внешне? В чем-то? И даже: к сожалению?

— Да.

— Но почему?

— Неполноценные не должны быть тем, чем их сделали мы, интеллектуалы.

— Почему вы оба так считаете? Я не согласна с вами!

— Ну, хорошо: скажи, много ты общалась с неполноценными?

— Я? Мало. В основном, когда еще была совсем маленькой.

— Начнем с этого. Ты говорила, что любила свою няню.

— Думаю, не я одна.

— Ты помнишь, что о нянях говорила Ева?

— Да. Что они тоже специалисты, несмотря на отсутствие полного образования.

— Ты не согласна с тем, что для выполнения их работы, важность и значение которой сомнений не вызывают, полное образование не является абсолютно необходимым?

— Что ж: может быть. Ева, конечно, в этом компетентна. Тем более что люди в таком деле наверняка лучше самого совершенного робота. Но это — лишь часть вопроса.

— С другими группами их ты общалась? С гуриями, хотя бы.

— Ну…

— Что ты думаешь о них?

— То же, что и все. Что с их помощью легко снимаются мелкие временные проблемы удовлетворения сексуальной потребности.

— Прости за слишком интимный вопрос: как это происходило у тебя? Можешь ответить, только если хочешь. Правда, считаю, что нам стоит снять для себя запрет касаться этой темы.

— Я тоже: поэтому отвечу. Ну, во-первых, как у всех — дефлорация. А потом — когда внезапно приходило желание, и было жаль времени на устройство нормального контакта. Или когда не могла заснуть и начинала об этом думать. Иногда — для ознакомления с неизвестным способом или из-за желания испытать что-то очень острое. Вас не коробит?

— Нет: это только твое дело. У тебя все как у других. Но что ты еще думаешь о гурио? Ты сама?

— Удобно. Но… Как бы правильно выразиться…

— Неприятно?

— Да нет. Они, конечно, хороши собой, очень ласковы и выполняют любое твое желание. И специфические данные на высшем уровне, и обучены своему делу просто поразительно. Но, все-таки, что-то… не то!

— Вроде скотоложества?

— Да! Именно. Точно! Нет полного удовольствия оттого, что с гурио совершенно невозможно ни о чем говорить. Они ужасно примитивны. Сексуально совершенные животные — и только. Как кобели. Он сделает все, что, сколько и как ты хочешь, но после этого сразу — отсылаешь его. Как робота. Робот тоже все делает, только от его присутствия ни тепло, ни холодно.

— Вот именно.

— Но зато это удобно: экономит время, силы, нервы. А им все равно: они совершенно тупы и бесчувственны.

И тут Дан буквально взорвался:

— Нет!!! Не бесчувственны они! Малоспособны? Относительно — да. Примитивны? Да их же почти ничему и не учили. Поставили в детстве крест на их способностях и на том успокоились. А они, все-таки, — люди. Люди! Я это знаю. Хорошо знаю! — Он повернулся к Лалу. — Почему, почему же ты тянул столько времени? Я же… я же слишком давно тоже считал, что у нас не все в порядке.

— И не единым словом не обмолвился об этом, — попытался оправдаться Лал. Больше перед собой, чем перед Даном.

— Как и ты почему-то. Не принято ведь об этом говорить: вжились мы все — с детства — в представление о непогрешимо окончательной правильности устройства нынешнего общества. Сломать, отказаться от него ведь не легче, чем пришлось мне с физическими представлениями, чтобы поверить в гиперструктуры. Великое всеземное общество интеллектуалов — ученых, инженеров, деятелей искусства: демократичное до последней степени! Вооруженное совершенными теориями и сверхмощными моделирующим машинами. Способное на совершение только крупнейших принципиальных ошибок! То, что мы имеем, даже хуже рабства: раб мог стать свободным, а неполноценный… О чем говорить! А они ведь люди — чувствуют, как люди: я это знаю очень давно.

— Ты тоже: специально интересовался неполноценными?

— Нет. Это получилось иначе.

Тогда — давно еще — когда я подошел к идее гиперструктур. Принятие ее требовало отказа от слишком большого количества существовавших представлений.

Я вел мучительные поиски: обойти необходимость добраться до истины тем путем. Они требовали напряжения сверх всяких пределов, — и с какого-то момента я начал замечать, что у меня вообще перестает что-либо получаться. Появился непонятный страх, тоска. Ночью — не мог оставаться один, так как не спал почти совсем.

Я стал тогда каждый вечер вызывать к себе одну и ту же гурию. Она была не очень-то молода, тучная, с большим животом и грудью. У меня не было совсем желания, но с помощью своего искусства она иногда добивалась, что я брал ее, после чего ненадолго чуть успокаивался. В остальное время мне было достаточно того, что я не один. Ощущение ее присутствия, тепло ее тела, к которому я прижимался, даже звук ее дыхания помогали мне пережить еще одну бесконечную ночь.

Через несколько дней, вернее — ночей, она начала ко мне привыкать.

— Тебе плохо, миленький? — спрашивала она, ласкаясь ко мне.

— Да, Ромашка. — Ведь нормальных имен у них нет.

— А сейчас сделаю так, что будет хорошо тебе. — И старалась, сколько могла — и безрезультатно.

— Говори, — просил я ее. — Рассказывай что-нибудь.

— Что рассказывать, миленький?

— А что угодно.

— Прости: нечего мне рассказывать — не знаю я ничего.

— А ты расскажи про себя.

— Да разве можно?

— Ну, я тебя прошу.

…Она, действительно, знала и понимала очень немногое.

В школе ей все плохо давалось, — некоторые дети дразнили ее за это. Потом ей сказали, что она поедет в другую школу, где дразнить ее никто не будет.

И, правда: в школе, где были только девочки — и женщины, которые за ними смотрели, никто ее не дразнил. Много учиться не заставляли, и ей там очень нравилось. Потом ее стали гладить по щекам и говорить, что она очень миленькая. Потом она испугалась крови, но тетя сказала, что теперь она большая, и бояться не надо, потому что у всех девочек так. И у нее стали расти волосы под мышками и груди, маленькие.

И она уехала в другое место, где жили девочки, у которых уже выросла грудь, и они все были миленькие. Им было весело. Их учили пению, танцам и как делать, чтобы быть еще красивей. И занимались с ними гимнастикой и спортивными играми, от которых у них красивей становилась фигура.

В залах, где они занимались, иногда появлялись люди, не похожие на них и воспитательницу: выше, с другой фигурой, без грудей, некоторые с усами или бородой. И голоса у них были другие. В перерывах они шутили с девушками, и девушки с ними тоже смеялись и разговаривали. Девушкам нравилось с ними.

Ромашка (так ее стали тогда звать, а прежнее имя свое она даже позабыла) с интересом и любопытством рассматривала этих необычных людей.

— Почему ты не такой, как мы? — спросила она как-то одного из них, наиболее охотно болтавшего с ней.

— Я мужчина.

— Это что?

— Как-нибудь пойдем вместе купаться — я тебе объясню.

— А когда? Сегодня?

— Нет, не сегодня.

— А когда?

— Потом.

— Ладно.

Он пришел к ней через сколько-то дней, когда она отдыхала.

— Пойдем купаться!

— А ты мне объяснишь?

— Сегодня объясню.

В комнате, куда он ее привел, он велел ей все снять и разделся сам. Она с интересом рассматривала его тело, так не похожее на ее. А потом она стала смеяться, потому что увидела, что это мальчик, только взрослый. А он трогал ее везде и гладил грудь, зато разрешил потрогать у него все, что она хотела. Еще потом он сказал ей:

— Я тебя научу сейчас самому приятному. Ты не бойся: может быть, будет больно, но потом приятно. — Она охотно согласилась.

Приятно ей, правда, тогда не было. Но потом ей очень понравилось. Остальным девушкам тоже объяснили, и воспитательница и ее помощники дальше учили, как надо делать хорошо, чтобы было очень приятно, и показывали про это фильмы. С каждой специально занимался мужчина-гурио, отрабатывая с ней приемы. Мужчины постоянно менялись — так было нужно для их обучения.

Как к торжественному акту готовили девушек к первому выходу как гурии. В этот день их особенно красиво причесали и одели. Вечером в большом разукрашенном зале они танцевали и участвовали в эротических играх с полноценными. Инструкторы-гурио находились рядом и, стараясь все делать незаметно, поправляли и подсказывали.

Тот, кто танцевал с ней, взял ее за руку:

— Пойдем!

— Не надо. Давай танцевать, хорошо? — Но тут же она перехватила взгляд инструктора: удивленный, укоризненный, приказывающий. И она пошла.

Он не умел, как гурио, и было неприятно. Она потому лежала с закрытыми глазами. Он ничего не сказал ей, когда уходил, а она потом заплакала. Пришел гурио, который ей в первый раз объяснил, спрашивал ее — она ему рассказала, а он сказал, что нехорошо, и дал ей выпить какого-то сладкого ликера, и ей тогда стало весело и она сама хотела.

Она опять пошла в зал, танцевала, и ее позвал другой. Тот делал приятно, а когда ушел, похвалив, инструктор отправил ее спать…

— Это нехорошо рассказывать, миленький. Но тебе плохо, а я больше ничего не знаю.

…Ей нравилось. Было весело танцевать и участвовать в играх. Тем более что она нравилась — ее чаще, чем многих других девушек звали, и она этим гордилась.

Довольно часто вызывали домой. Она садилась в кабину, которая везла ее под землей, но она не знала, куда и к кому. Это нравилось меньше — дома не было весело: только иногда ее заставляли одну танцевать или петь. И не всегда было приятно — они не умели хорошо, но она пила сладкий возбуждающий ликер, чтобы обязательно было приятно. Ее почти всегда отправляли обратно после того, как больше не хотели.

Потом она стала сильно меняться — стала большой, и груди у нее стали большие — правда, меньше, чем сейчас — и бедра широкие. И ее очень многие стали звать и вызывать домой. Она очень привыкла и очень хорошо умела делать.

Время от времени инструкторы занимались с ними, учили чему-то новому. И гимнастикой они продолжали заниматься, чтобы поддерживать фигуру, и спортивными играми, и ели специальную еду. Но потом она, все равно, стала очень полной: живот стал большой, и бедра, и груди, как сейчас. Но она — такая — еще многим нравилась; некоторым даже больше нравилось, что она такая полная.

Но потом она стала нравиться меньше, потому что перестала быть молодой. Ее тогда перевели к мальчикам, которые должны стать гурио. Она жила с ними: объясняла им в первый раз и занималась. Они ее любили, потому что она ласковая и добрая.

Но она не осталась с ними, потому что вернулась обратно: когда ее не было, многие ее пытались вызывать домой. Она поэтому вернулась и опять здесь живет.

Она очень давно тут живет. Некоторые уезжают куда-то в другие места, — иногда возвращаются обратно, как она. Но которых уже больше не зовут, уезжают совсем. Никто не знает — куда: они больше не приезжают. Когда ее перестанут звать, она тоже куда-то уедет. Может быть, ее сделают опять инструктором мальчиков-гурио. А пока она живет здесь, и ее зовут.

А когда ее не зовут, она сидит с подругами, они говорят или поют песни, для себя, какие сами хотят. Вместе им хорошо.

Правда, бывает, что гурия больше не хочет — и ее уговаривают, и она снова идет, когда зовут. Потому что знает, если не будет идти, когда зовут, ей надо будет уехать, а она не хочет, привыкла здесь, она тут всех знает, уезжать боится. Но иногда бывает, совсем не хочет, даже бьет стекло и режет себя и кричит: «Не хочу больше!» Жалко тогда.

Но есть у них и праздники, где бывают только гурии и гурио. Они могут звать друг друга, сами, кто кого хочет, и потому обязательно приятно, потому что гурио всегда умеет хорошо, и потому, что они могут друг с другом разговаривать.

А еще весело, когда устраивают конкурсы самых красивых гурий и гурио, которые приезжают откуда-то с воспитателями. Или конкурсы тех, кто умеет очень хорошо или может очень хорошо, но совсем по-другому. Гурии тоже смотрят. Очень интересно…

— Ты, может быть, поспишь, миленький?

— Нет — рассказывай дальше.

— Я ничего не знаю больше. Может быть, меня хочешь? Тоже нет? Спеть тебе?

— Да. То, что для себя поете.

Она пела мне какую-то протяжную песню.

Я чем дальше тем больше не находил себе места. Рядом с нами, с нашей наукой, искусством, необъятными архивами, могучей промышленностью, почти сказочной хирургией и всем прочим — рядом с этим существовало то, чему сразу даже не мог найти названия. Какое же это зверство: взять живого человека и выдрессировать его для удовлетворения своих потребностей, которые мы и сами не считаем возвышенными, — превратить в сексуальный унитаз, и только в этом видеть смысл и оправдание его существованию среди нас! Лишить его права распоряжаться собой — превратить в вещь, в неодушевленного робота. Не помочь им, а усугубить их отставание в развитии.

Почему? Зачем? Из-за того, что нам, интеллектуально полноценным, это упрощает существование? Но — разве интеллект оправдывает жестокость? Да и что он такое, наш интеллект? Что удалось открыть, совершить в наше время?

Все по мелочи, ничего крупного: усовершенствуем, дорабатываем, вылизываем открытое до нас. Интеллектуальные пигмеи! Из всех наших потуг ничего не получится. И у меня самого — тоже!

Меня мучило лихорадочное чувство необходимости немедленно найти выход из всего существующего и уверенность, что все пропадет, если я его не найду, и сразу же за ним ощущение полного бессилия, абсолютной неспособности что-то решить, сделать. Выхода никакого не было — только безысходность. Казалось, я один — и только я виноват во всем, виноват больше кого-либо. Мысль уйти совсем, разом от всего избавиться, возникавшая последнее время, появилась снова, и в этом виделся единственный возможный выход для меня. «Не хочу больше!» — кричало все во мне.

В комнате светился только аквариум с рыбками. И я вдруг решился, ударил кулаком — с такой силой, что сразу разбил толстое стекло. Забились в луже красавицы-рыбки. Рука была сильно разбита и порезана. Не обращая на это внимания, я схватил большой осколок, но в тот же момент она вцепилась мне в руку, всей тяжестью повисла на ней.

— Ой, миленький, ой, не надо!!! — кричала она.

Пытаясь вырвать руку, я порезал ее осколком, но она все равно не отпускала. И когда я толкнул ее так, что она, отлетев, упала и сильно стукнулась головой, почувствовал, что уже больше ничего не смогу сделать. Посмотрев на окровавленную руку, отшвырнул стекло.

Доплелся до ложа, упал. Меня трясло. Она подошла, села рядом, положила мою голову на свою грудь и, крепко обхватив ее окровавленными руками, долго плакала. Я с трудом дышал. Слышал иногда, как она, всхлипывая, бормочет: «Ой, миленький!», «Плохо как!», «Рыбок тоже жалко!». Так и просидели до самого утра. Руки у нее были все в жутких порезах.

Утром она уехала. А ко мне скоро приехал врач: должно быть, ей пришлось объяснить причину порезов. Он отправил меня в клинику. Это было срочно необходимо: выхода для себя я по-прежнему не видел, и самоубийство казалось мне неизбежным.

…Меня вылечили. Я снова хотел жить, работать. Вернулся к себе.

Хотел увидеть ее, поблагодарить. Но когда ее вызвал, на экране появилось: «Ее больше у нас нет».

Сумел связаться с их заведующей-сексологом, которую они называли воспитательницей. Она спокойнейше сказала мне, что Ромашка больше у них не живет, — но что мне незачем огорчаться: есть еще несколько таких же гурий. И все.

Так ничего не смог узнать: перевели ли ее инструктором к молодым гурио, или, может быть, из-за обезобразивших ее порезов она стала профессионально непригодной — и, значит, была умерщвлена.

Эта мысль долго преследовала меня. Но потом, постепенно — я забыл. Как будто это случилось вовсе не со мной. Не понимаю даже, как сейчас смог все так отчетливо вспомнить. Увидел, как этот скот, плантатор, обращается с рабынями, и… Вот так!

Они молчали, пораженные рассказом. Лал сидел, не видя ничего перед собой, положив на стол сжатые кулаки. Губы у Эи дрожали.

— Расстроил я вас. И пир испортил. Ну, ладно: больше сегодня об этом ни слова.

— Нет, Дан, погоди, — поднялся Лал. — Помянем ее.

Он поднял свой кубок:

— Вечная ей память!

Они встали и выпили молча.

— Да, ты совершенно удивительный, Дан. Совершаешь величайший переворот в физике, а по пути получаешь доказательство социальной теоремы о подлинно человеческой сущности неполноценных. Тебе верит и рассказывает о себе гурия. Я — специально ими занимась — не мог узнать ничего подобного. Гурии молчали, а заведующие-сексологи отвечали, что этого не следует касаться.

— Лал, прости — я больше не могу об этом говорить.

Он ушел в рубку. Они продолжали сидеть у стола, не произнося ни единого слова и так и не притронувшись к еде. Из рубки доносились мрачные звуки начала Шестой симфонии Чайковского.

… Под утро Эя, так и не сумевшая заснуть, сменила Дана.

— Лал спит?

— Не уверена.

— А ты — спала?

— После твоего жуткого рассказа?

— Лал понимал это уже давно.

— А я как-то раньше об этом совсем не думала.

— Не ты одна. Каждый из нас слишком погружен в свою работу, остальное мы почти не видим. Нужен такой, как Лал, видящий все сразу. И не способный быть равнодушным.

— Для меня это пока так сложно.

— Ничего: он не торопит нас.

— Иди отдыхать, Дан.

 

13

Давая улечься впечатлению, Лал, действительно, два дня старательно избегал продолжения разговора. Только на третий спросил:

— Продолжим?

— Конечно.

— Так! Теперь нашей главной темой будут неполноценные. Вы уже слышали немало о нянях и достаточно много о гуриях. Сегодня буду знакомить вас с донорами — группой, беседа о которой будет самой мрачной из всех, которые нам предстоят по теме о неполноценных.

— Значит, сегодня будешь говорить обо мне? Во мне девяносто процентов неполноценного-донора.

— Ничего подобного: полноценность определяется мозгом!

— Конечно, Эя. Итак: доноры — неполноценные, составляющие биофонд для хирургического ремонта полноценных.

Появление этой группы помимо причин социального выделения неполноценных было связано с одним из величайших научных открытий — преодолением иммунной несовместимости, обеспечившим возможность и эффективность трансплантаций органов одного человека другому.

Еще на заре производства трансплантаций хирургам не всегда удавалось вовремя осуществлять операции из-за отсутствия необходимого органа. При пересадке сердца первыми донорами были люди, попавшие под тогдашние транспортные машины — автомобили. Об оптимальном подборе трансплантируемого органа не могло быть и речи.

По этой причине и из-за сложности самой операции в то время трансплантация применялась только в критических случаях. Тем более, что до открытия циклоспорина эти операции давали лишь отсрочку от неминуемой смерти пациентов, так как трансплантированный орган отторгался через некоторое время — отмирал, рассасывался, после чего либо приходилось произвести повторную операцию, либо наступала смерть.

Само донорство — явление достаточно старое. Первые доноры давали кровь для раненых на войне, — затем донорство крови стало широко распространенным. Эти доноры были почти исключительно добровольцами: сдача крови никоим образом не отражалась на их здоровье. Исключением, преступным, было лишь принудительное взятие крови во время II Мировой войны в ХХ веке — его производили германские нацисты: у военнопленных и даже у детей, иногда всю. Позже, чем донорство крови, появились донорство кожи, глаз, зубов и, довольно редкое, костного мозга — для спасения получивших лучевую болезнь.

Источником внутренних органов являлись исключительно свежие трупы людей, хотя какой-то период после открытия циклоспорина существовал особый вид преступления: похищение, торговля и убийство людей, в том числе и детей, для получения органов для трансплантаций, с которым обществу пришлось вести жестокую войну.

Постепенно освоение техники консервирования органов дало возможность создать необходимый трансплантационный фонд. С его помощью удавалось спасать уже всех кого можно.

Но материал этого фонда не был достаточно хорош. Поэтому сочли допустимым и гуманным умерщвлять безнадежных идиотов, содержавшихся в специальных клиниках. Качество пересадок было улучшено. Кроме того, удалось улучшать здоровье весьма, правда, ограниченного количества людей, которым не угрожала смерть. Блестящие результаты подобных пересадок толкали на поиски возможности расширения их производства.

Возможность широкого использования внутренних органов животных, вначале казавшееся невероятно заманчивым, не подтвердилась для большинства видов трансплантации. Перспективность же применения человеческих органов повышалась еще и тем, что увеличивалась продолжительность жизни людей, которым хирурги заменяли ряд изношенных органов. Этим способом удалось добиться результатов раньше, чем другими. И постепенно, начиная с единичных случаев, утверждаемых всемирным голосованием для спасения или продления жизни исключительно крупных ученых, двинулись к широкому использованию неполноценных в качестве доноров-смертников.

Окончательно это явление утвердилось после первой удачной операции пересадки головы гения на тело неполноценного. Восторг по поводу этой сказочно сложной операции был настолько велик, что большинство людей весьма благосклонно отнеслись к словам хирургов, осуществивших ее. Вот что они завили. — Лал включил экран. Человек с погонами, атрибутом медиков, ставших после исчезновения войн главными защитниками человечества, говорил:

— Наша эпоха крайне скудна крупными открытиями: мы страшно медленно движемся по пути научного прогресса. Все мы бьемся над поисками выхода из данной ситуации.

К сожалению, ограниченные возможности организма ставят предел повышению интенсивности нашей работы. Усилия наиболее способной части человечества добиться успеха за счет беспощадного отношения к себе имеют следствием быстрое изнашивание организма и тяжелые заболевания различного рода.

Все они, за исключением связанных с заболеванием мозга, радикально излечимы с помощью способа, обладающего почти стопроцентной надежностью. Но для этого приходится жертвовать наименее ценной частью человечества. Здоровье и связанная с ним продолжительность жизни полноценных ученых, являющихся двигателями прогресса, приобретаются за счет жизни малоспособных, неполноценных людей, которые используются как доноры-смертники.

Если рассматривать это с точки зрения интересов человечества в целом — такой порядок правилен, справедлив. Неполноценные не растрачивают свое здоровье из-за полной неспособности к интенсивному интеллектуальному труду, а в других видах труда, которыми они способны заниматься, общество совершенно не нуждается. Находясь на содержании общества, они должны давать что-то взамен, чтобы не быть ненужной обузой.

В нас тощее время складывается правильное разделение функций между людьми, базирующееся на их способностях. Я имею в виду установившийся способ воспроизводства человечества. Полноценные женщины имеют возможность целиком посвятить себя своей работе, интеллектуальному труду, благодаря тому, что не способные к нему женщины вынашивают, вскармливают и нянчат их детей. В этом проявляется проникновение в правильное понимание законов природы, совершенно очевидных.

Но нам следует учиться мудрости у природы более последовательно. Если мы взглянем пристальней, то мы обнаружим, например, у муравьев — наиболее типичных общественных животных, как специфическая группа особей — самцы, выполнив свою функцию — гибнет, так как стала более не нужной своей большой семье, своему сообществу. Это явление — также следствие объективных законов природы, чья неизбежная и даже, как может показаться, жестокая необходимость способствует лучшему выживанию вида в целом.

Человек — не муравей, но наивно думать, что он полностью порвал связь с природой. Убивая неполноценного, вклад которого в сумму общечеловеческого труда равен нулю, мы можем обеспечить здоровьем и долголетием полноценного, растратившего свое здоровье на себя и на неполноценного, пользующегося плодами этого труда. Человечество в целом как вид при этом выигрывает, притом весьма ощутимо. И в этом безусловная моральная оправданность использования части неполноценных в качестве доноров-смертников.

Не будем ужасаться жестокой справедливости сделанного вывода: в настоящее время другого выхода не существует. Ведь получаем же мы необходимые нашему организму белки, убивая животных, хотя люди будущего, научившись производить полноценные синтетические белки, возможно, станут вегетарианцами. Возможно, что в будущем мы научимся и восстанавливать здоровье и продлевать жизнь людей другими способами.

Но в настоящее время мы еще лишены этой возможности, и поэтому человечество сейчас не в праве отказываться от тех огромных выгод, которое дает использование доноров-неполноценных. Конечно, здесь имеются неприятные стороны, неизбежность которых необходимо понять, и примириться с ними, не заостряя на них внимание. Точно так же, как есть неприятные стороны, связанные с употреблением в пищу мяса животных.

Правильная организация дела должна способствовать успеху. Я имею в виду, что донор не должен знать об ожидающей его участи, до момента использования находясь в наиболее благоприятных и удобных для него условиях, не противоречащих при этом, разумеется, его функциональному назначению.

В настоящее время порядок использования доноров еще не удовлетворителен. Для полного эффекта необходимо непрерывное и планомерное комплектование донорского контингента, правильно подобранного и достаточного численно.

Будущие результаты несомненны. От себя лично и от имени моих коллег ставлю этот вопрос на всемирное обсуждение и голосование. — Экран погас.

— Эти слова упали, как семена на хорошо подготовленную почву. Готовые жертвовать собой, беспощадные к своему здоровью, люди были беспощадны и к другим. Создание постоянного контингента неполноценных-доноров сочли необходимым и своевременным шагом, исторически оправданной жертвой. Против голосовало ничтожно мало.

— Общался ли ты с донорами сам?

— Да. Но очень мало. Это закрытая группа, живущая в специальных зонах. С ними только врачи-тренеры, ведущие подготовительную работу. Специальное питание, четкий режим, система тренировок, в основном по системе хатха-йога, — весьма квалифицированное выращивание на этих плантациях человеческих организмов.

А внешне — Аркадия. Безупречное здоровье и великолепнейшее физическое самочувствие, беззаботный покой и неизменно отличное настроение. Весьма вкусная пища — хотя и строго необходимого состава. Спортивные игры и зрелища, специальные фильмы, бани, пиры с музыкой и танцами.

Их обслуживают специальные гурии и гурио: мужчин и женщин этой группы никогда не содержат вместе. Но частота встреч с гуриями каждого из них четко определена врачем-тренером. В необходимых случаях их чувственность подавляется медикаментозно; крайне, правда, редко — применяется кастрация.

Они счастливы: довольны своим настоящим — а впереди их ждет переезд в другое место, где жить будет еще приятней, но это надо заслужить усердной тренировкой и точным исполнением всех указаний тренера. Эта мысль усиленно культивируется в их сознании, и они с нетерпением дожидаются «переезда».

О том, что их ждет на самом деле, разумеется, абсолютно не подозревают. Если какой-нибудь из тренеров пытается рассказать им правду, его немедленно изолируют от них и, согласно клятве, данной им, без суда подвергают длительному бойкоту, а доноров, слушавших его, изолируют и используют в первую очередь. Несмотря на то, что — самое интересное! — доноры этим тренерам ни разу не поверили.

— Как долго они живут?

— Порядка тридцати лет, и, как правило, более двадцати. Их используют молодыми, но полностью сформировавшимися.

— Их умерщвляют непосредственно перед операцией?

— Совершенно не обязательно! Внутренние органы, помещенные в соответствующую среду, могут сохраняться очень долго: в хранилищах хирургического ремонтного фонда я видел множество сердец, продолжающих пульсировать. Притом, если перед каждой операцией умерщвлять донора, используя один, максимум несколько органов, их потребуется слишком много — это дополнительная немалая работа: слишком неэкономично. На самом деле происходит максимальное использование.

Используются не только внутренние, но и внешние органы: конечности, уши, носы, глаза, скальпы, кожа, бюсты, фаллосы. Используются кости, надкостница, зубы, костный мозг. Неиспользованные мышцы и органы, не соответствующие требованиям хирургического ремонта, утилизируются как пища для животных и неполноценных или сырье для промышленной переработки. Ничего не пропадает!

— Но за счет этого восстанавливается здоровье и удлиняется жизнь полноценных.

— Да. Они умирают не для потехи, как римские гладиаторы, а ради пользы, которую могут приносить, только отдав свою жизнь — и лишь таким путем сделать факт своего появления на свет значимым и нужным. Вот то, что зримо лежит на поверхности; то, что известно всем — и каждому кажется естественным.

— Но не тебе — ты с этим не согласен?

— Абсолютно. Всех неполноценных лишили собственной воли: распоряжаются ими, как скотом — не интересуясь их желанием, не спрашивая их согласия. Воспользовавшись недостаточными способностями в детстве, их окончательно калечат соответствующим воспитанием, которое Дан как нельзя более правильно назвал дрессировкой.

А эта группа, доноры? У них отнимают самое ценное — жизнь! Какие ни приводи доводы — это убийство. Убийство существ, родившихся людьми! И, главное, не такое уж нужное, как считают.

— Позволь, разве без этого возможно обеспечить продолжительность жизни почти до двухсот лет?

— Ну, во-первых, достигнутая продолжительность жизни — не исключительная заслуга хирургического ремонта. Она результат очень многого: мы дышим чистым воздухом, не загрязненным вредными примесями; едим здоровую, хорошо сбалансированную пищу; мы с самого детства уделяем много внимания физической культуре. Во-вторых, есть уже возможность в значительной степени отказаться от хирургического ремонта, чтобы жить столько же.

— А, система непрерывного наблюдения!

— Верно, Эя. В чем она состоит, знаешь?

— Более или менее. Человек непрерывно наблюдается с помощью приборов, находящихся в его жилье, ложе и на одежде. Объем информации о всех процессах в его организме колоссально возрастает по сравнению с нынешним, получаемым как и в старину, при периодических врачебных осмотрах. Поток информации обрабатывается всеобщей диагностической киберсистемой. В результате вовремя выявляются малейшие изменения в организме и принимаются нужные меры: даются указания о необходимых изменениях режима питания, упражнений; если надо, назначаются лекарства, причем — самые легкие. В более серьезных случаях дается оповещение врачу.

Результаты испытаний на подопытных неполноценных были поразительны. Но при этом даже такая ограниченная система была неимоверно сложной. А чтобы охватить постоянным наблюдением все человечество, нужно создать систему, по сложности многократно превосходящую систему управления промышленностью Земли. Память этой системы должна содержать всю сумму медицинских знаний, чтобы обеспечить диагностирование. В свою очередь, анализ поступающей информации должен обеспечить выход выводов по оптимальной коррекции здоровья и выявление каких-либо общих тенденций в состоянии организмов большинства или достаточно больших групп. Работа системы непрерывно контролируется медиками, чтобы избежать непрогнозируемого отрицательного эффекта. Система должна иметь самую высокую надежность и быть обеспечена дублированием для гарантии ее.

— И что дальше? — спросил Дан.

— Ничего. Трудоемкость создания такой системы неимоверно велика. Это было настолько очевидно, что вопрос о ее создании даже не стали предлагать для всемирного обсуждения.

— Но она уже принципиально возможна, и следовательно, использование доноров уже нельзя считать оправданным? — снова спросил Дан.

— Все зависит от того, как подойти к вопросу, — ответил Лал. — Хирургический ремонт — способ хорошо отработанный и не вызывающий сомнений в смысле результатов. И, главное, его использование несравненно дешевле, чем создание системы непрерывного наблюдения — СНН. Это и явилось, как сказала Эя, главным тормозом. Тем более что это совпало по времени с подготовкой первого полета гиперэкспресса, на которую были брошены все силы. Потом нашлись другие веские причины, чтобы снова отложить создание СНН уже после отлета Тупака.

Причем, самое страшное заключается в том, что почти все находят использование доноров совершенно нормальным и не видят никакой сугубой причины отказа от него. Создание СНН не кажется остро необходимым. Проще и дешевле резать доноров! Люди еще не оттаяли: конец кризиса только начался. Все еще впереди.

Но этот зверский способ ремонта людей должен исчезнуть. Обязательно! Ибо он противен истинно человеческой сущности, только глубокий общий упадок сделал возможным его появление.

— Но вот тот хирург сравнивал необходимость умерщвления доноров с убоем животных для еды. Так где же грань человечности?

Лал улыбнулся:

— На этот вопрос мне уже приходилось отвечать — во время полемики с людоедами. Животные — не люди: они живут по законам борьбы за существование, жестоким с точки зрения человечности. Убивая отдельных животных для еды, получения кожи и меха, человек не преступает эти законы, направленные лишь на сохранение вида. Здесь — по-моему — все правильно.

А люди — это люди: они существуют уже по другим законам: каждая человеческая жизнь имеет индивидуальную ценность.

— Ты считаешь абсолютно недопустимым жертвовать неполноценной частью человечества даже ради общего прогресса только из-за негуманности этого?

— Нет. Еще из-за возможных последствий принципа разделения людей на полноценных и неполноценных.

Что отделяет неполноценных от остальных людей? Их неспособность к труду, недоступному и роботам. Именно это. То, что их можно заменить роботами. Что и делается.

Но роботы становятся все совершенней. Рассуждая последовательно, мы в пределе придем к признанию полноценными исключительно гениев, количественно ничтожную часть человечества. Согласны?

Но гениям, окруженным огромным количеством роботов, ни к чему так же огромное количество неполноценных, — и тех, кого нет возможности использовать должны просто убивать, чтобы избавиться от ненужной обузы.

Это будет царство сверхсовершенных роботов, фактически заменивших людей, во главе с гениями — ничтожно малым количеством считающихся полноценными людей. Роботы вытеснят людей их собственными руками. Таков логически последовательный вывод из принципа разделения людей на полноценных и неполноценных, и в этом выводе — очевидная порочность этого принципа.

— Почему не может увеличиться вероятность появления гениев?

— Вполне допустимо — но это не меняет картину. Они, все равно, никогда не составят большинство человечества.

— Да: жуткий вывод!

— Вот и хорошо!

— Почему?

— Что может заставить задуматься.

— Лал, а ты не сгущаешь краски?

— Нет. Я только более контрастно рисую: чтобы было ясней. Ну, что: хватит на сегодня?

— Да уж… — Они были страшно уставшие, побледневшие.

«Надо будет сделать перерыв. Хоть на один день. Пусть уляжется,» — подумал не менее уставший, но довольный Лал.

 

14

Но уже на следующий «день» Дан просит продолжать:

— Лал, ты ничего не сказал о донорах для таких, как я, — он смотрел на свои руки.

— О них немного можно добавить к тому, что я говорил о других донорах: к ним относится почти все, что к тем, только предъявляются самые высокие общие требования — ко всему организму в целом — плюс эстетические требования к телу. Соответственно, у них несколько иная подготовка. Они — исключительно потомки других доноров, результаты специальной селекции.

— Потомственные неполноценные?

— Да. Но о них мы поговорим позже.

А сейчас я вас познакомлю с другой группой доноров, стоящих особняком от доноров для хирургического ремонта: назначение этой группы — поставлять мозг для биокибернетических систем. Судьба этих доноров — та же, что предыдущих. Взятый у них головной мозг является главной частью биокиберов — варианта киберсистем, когда сверхкомпактность является остро необходимым условием их работы.

В простейших киберсистемах удается обойтись мозгом животных. Для более сложных систем, которые можно рассматривать как киборгов низшего порядка, используется мозг этих доноров. Пересаженный в биокибер, мозг непосредственно связан с датчиками и исполнительными органами системы, получающими в ответ на сигналы датчиков соответствующие команды. Действие мозга усилено обычными киберблоками, обеспечивающими огромную скорость переработки информации.

Создание биокиберов — дело слишком сложное, исключающее возможность применения случайного материала. Пригоден только мозг, качества которого точно определены и максимально усилены специальной предварительной тренировкой. Этими данными могут быть память, быстрота реакции, внимательность к сугубо определенным явлениям, звуко- и цветовосприимчивость, способность к устному счету — и так далее. Эти доноры используются с более раннего возраста, нередко — в детском. По возможности используются и отдельные органы их тела, но без предъявления специальных требований в связи с этим к их тренировке.

В отличие от биокиберов, настоящие киборги управляются мозгом полноценного, решившегося исключительно добровольно перед своей смертью на пересадку в киберсистему, где ему обеспечены условия длительного существования. В киборге мозг полностью сохраняет творческие возможности и индивидуальность — и главное, способность к принятию нетривиальных решений, на что не способны киберы. Зачастую это мозг очень крупного ученого. Такого, как Тупак.

Киборги способны существовать в среде, недоступной человеку с обычным телом: до сих пор они были разведчиками Дальнего космоса; кроме того — они разведчики недр Земли и других планет и дна земных океанов. Имеют несравнимо большее в сравнении с обычными людьми количество ощущений, обеспечиваемых всевозможными датчиками, и могут жить до тысячи лет.

Но киборги, в общем-то, явление исключительное. Казавшаяся когда-то заманчивой и весьма перспективной, киборгизация широко не распространилась: очень немногих привлекает длительное существование, начисто лишенное человеческих радостей, возможных только в телесной оболочке. Поэтому для биокиберов используют специальных доноров.

Вот и все, что я хотел о них сказать.

— Биокиберы, кроме их компактности, и более надежны, — добавила Эя. — При выходе из строя какого-то участка мозга его работу берут на себя клетки других участков.

— Совершенно верно! Вопросы?

— Пока нет.

— Перехожу к следующей группе — подопытным.

На них проводят окончательные испытания после проверки на животных новых лекарств, физиотерапевтических и других вновь применяемых видов лечения, действие создаваемой медицинской аппаратуры. На них же проводится отработка новых видов операций и стажировка хирургов. Проверяется различная новая пища, внедряемая в употребление, и синтетические продукты. Проверяется безопасность или степень токсичности различных сред, и отрабатываются правила безопасности. И многое другое.

Жизнь их проходит под постоянным наблюдением и строго регламентирована в соответствии с программами испытаний. Опыты, производимые над ними, не всегда безболезненны. Их специально заражают разными болезнями. Часть их гибнет во время опытов, но остальных никогда специально не умерщвляют, так как продолжительность их жизни представляет интерес для исследований.

В целом, их существование по сравнению с другими группами значительно беднее радостями. Для этой группы отбор зачастую ведется по наличию различных болезней и отклонений.

— На них делали опыты по созданию ихтиандров — людей с вживленными жабрами. Экологи всерьез прорабатывали вопрос заселения ими верхнего слоя мирового океана. Но оказалось слишком много «но», и главное из них — то, что ихтиандры плохо переносят пребывание в космосе и поэтому не могут покидать Землю, что не дает им возможность делать по желанию все, что могут люди с обычным организмом. А в неполноценных ихтиандрах при наличии роботов нужды нет, — снова дополнила Эя.

— Гурии вышли из этой группы. Их предшественники использовались для сексологических опытов. Эта работа в части ряда проблем велась в контакте с социологами, которыми и была впервые высказана мысль об упрощении организации сексуальной жизни при дефиците времени, используя неполноценных.

Была проведена широкая проверка. В ней приняли участие представители всех возрастных групп полноценных. Исключительная простота организации контакта и связанная с ней экономия времени, а также буквально профессиональный уровень умения этих неполноценных вызвали огромное количество положительных отзывов.

В результате — создали группу, предназначенную для удовлетворения сладострастия. В нее отбирали женщин и мужчин наиболее красивых, физически привлекательных, сексапильных. Какой-то поэт сравнил их с райскими девами ислама — гуриями, и постепенно это название стало привычным.

В появлении гурий нашла свое завершение установившаяся абсолютная половая свобода полноценных. Проблемы исчезли. Совокупиться стало так же просто, как оправиться. То же элементарное удовлетворение естественной физической потребности. Гурии действительно служили сексуальным унитазом — Дан сказал как нельзя более точно. Человечество получило всегда готовых, безотказных наложниц и наложников, обслуживающих его — как когда-то проститутки и альфонсы. Гурий, естественно, невозможно сравнить с афинскими гетерами, услаждавшими мужчин не только телом, но и образованностью, тонким вкусом.

— Прости, но проституция, кажется, была добровольной профессией?

— Да, — если не считать, что альтернативой ей были тяжелый труд или нужда. Проституткам платили деньгами, позволявшими существовать материально. Гурии — взамен прямо получают право на существование.

Просто, удобно! Вызвал, совокупился — и спи. Не требуется никакой взаимности. Бери, что нравится. Их покажут тебе на экране вместе с персональными цифровыми показателями. Хочешь, выбирай сам — или подбор на максимальное соответствие произведет компьютер, в который ты передашь из своего архива собственные данные.

— Их же используют для полового образования молодежи.

— Совершенно верно: для обучения технике совокупления.

— Дефлорацию девушек всегда производят гурио.

— И с их помощью берется материал для генофонда.

— Вот, вот! Все о них. Особенно после рассказа Дана. Вопросы?

— Продолжай, брат.

— Осталась еще группа воспроизводства: роженицы, кормилицы и няни. Но прежде я хочу рассказать о потомственных неполноценных.

Причина их появления: комплектование групп за счет отбраковки детей в большей части случаев не дает материал, оптимальный с точки зрения тех, кто его использует. Для устранения этого недостатка параллельно с отбраковкой стали использовать получение потомства неполноценных с наилучшими специфическими данными. Потомственные неполноценные не составляют отдельную группу, входят в группы своих родителей.

Раньше всего они появились в донорских группах для покрытия дефицита определенных органов необходимого качества, недополученных за счет отбраковки. Затем — в ряде случаев их стали специально выводить для получения органов улучшенного качества. Появилась селекция неполноценных, мало отличающаяся от выведения племенных пород домашних животных.

Есть специальные потомственные доноры даже с гипертрофированными качествами каких-то органов. Пересадка такого органа исключает трансплантацию нескольких органов, обеспечивая нормальное функционирование в условиях ослабленной деятельности не замененных органов. Зачастую такая гипертрофия происходит в ущерб организму донора в целом.

Так называемые полные доноры, тело которых без головы целиком используется для обновления академиков, — как я уже говорил, исключительно потомственные доноры. Элита-рекорд по физическому здоровью и экстерьеру.

В центре внимания очень многих находится селекция гурий, служащая для получения очень красивых экземпляров. Конкурсы красоты таких гурий весьма популярны. Эту селекцию именуют декоративной — она своеобразный вид искусства: создание живых скульптур. Полноценные иногда копируют их внешность с помощью пластических операций.

Но и среди этих селекционеров есть такие, которые утрируют какие-то отдельные качества в ущерб организму и создают нежизнеспособные, быстро стареющие создания, обеспечивая себе кратковременный успех. Как в случае живого повторения Афродиты Милосской.

Общий существенный недостаток этих всех без исключения творений — их принадлежность к неполноценным и связанная с этим умственная неразвитость. Как сказал поэт:

Их очень мало используют по сравнению с обычными гуриями, чтобы дольше сохранить их красоту. Подобную гурию или гурио можно получить лишь по жребию.

— Лал! Но ведь получается полное противоречие. Выходит, что гораздо лучше использовать потомственных неполноценных. Гарантированное наличие более высоких качеств: так сказать, лучший материал. Но вся эта система существует как способ использования людей, не способных к интеллектуальному труду, — а использование потомственных неполноценных, более качественных, снова делает этих людей никому не нужными, — перебила его Эя.

— Именно так! Не думайте, что этого не понимают. Поэтому потомственные допускаются только как исключение и составляют ничтожную часть неполноценных.

Давайте вернемся к тому предельному выводу из принципа деления людей на две неравноценные категории, который вы назвали жутким. То малое количество неполноценных, которое может быть необходимо кучке гениев, должно быть — по логике вещей — наивысшего качества. Значит, это должны быть исключительно потомственные неполноценные. Они не должны иметь с гениями уже никакой генетической связи, то есть параллельно должны существовать две совершенно замкнутые категории людей, две расы — точнее, два подвида; они должны состоять только из элиты потомства каждой этой группы. Остальные люди — отбракованные — должны уничтожаться. Так!

— Неужели ты думаешь, что может дойти до этого?

— Твердо верю, что нет. Не думаю, что всем нам, полноценным, не удастся вовремя понять, что эта тенденция имманентно заложена в существующей системе, и пока ничто, по сути, не противостоит возможности ее развития. И, снова, что биологические законы не могут быть господствующими в человеческом обществе.

— Но ты говоришь загадками: не делаешь никаких выводов.

— Терпение! Прежде, чем сделать выводы, я расскажу все, что считаю нужным.

 

15

Лал начал следующую беседу словами:

— Нам осталось теперь рассмотреть только группу воспроизводства, о которой нам немало сообщила Ева.

Исторически — эта группа была первой. Я сейчас расскажу о ее возникновении, являющимся началом общего раскола человечества на две неравноправные категории. Истоки его — в процессе отмирания семьи как устойчивой самостоятельной общественной ячейки.

В древности семья, основанная на взаимном влечении, или, как его называли, любви, или на каких-то других условиях, имела главной целью рождение и выращивание детей. Одновременно она являлась автономной хозяйственной единицей с общим бюджетом и, за редким исключением, общим имуществом.

Основная забота о детях лежала на женщинах: матерях, бабках. В классовые эпохи женщины привилегированных классов перекладывали повседневный уход за детьми на нянь, — сначала подневольных, затем наемных. Образованием детей занимались специальные люди — педагоги.

По мере развития общества оно стало все в большей степени брать на себя заботу о воспитании, а затем — и об уходе за детьми. Сначала школы и университеты, потом детские сады и ясли. Последние давали женщинам возможность при наличии детей продолжать работать, а не заниматься только уходом за ними и домашним хозяйством. Связь детей с родителями при этом нисколько не прерывалась.

Нормой считалась семья, основанная целиком на чувстве взаимной любви. Не признавалась допустимой какая-либо интимная связь вне семьи. Однако, это был идеал — действительность далеко не всегда ему соответствовала: интимные связи вне семьи нередко имели место. И чувство могло пройти — семья распасться, что создавало крупные проблемы из-за общих детей.

В отсутствие этих явлений семья являлась наилучшим социальным устройством для детей. Постоянное взаимное общение было основой близости детей и родителей в течение всей жизни. Дети, потерявшие родителей, назывались сиротами: их считали несчастными. Постепенное освобождение от повседневных забот лишь позволяло родителям уделять детям все большую часть свободного времени, не снимая с них значительной доли забот о воспитании и материальном обеспечении.

Забота о детях не была обузой для родителей. Это было осуществление естественной потребности, — нелегкой, но радостной. Дом без детей считался пустым. Когда ребенок болел, кроме врача за ним ухаживали родители, бабушка, дед, братья и сестры.

Родственна близость людей являлась неотъемлемым элементом жизни того времени. Вырастая и уже живя отдельно, дети продолжали поддерживать постоянный контакт со своими родителями, братьями и сестрами, интересовались их делами и помогали друг другу в нужный момент, навещали их и собирались вместе на семейные торжества. Родственные отношения, сохраняя элемент душевной теплоты в жизни, связывали поколения. Они существовали параллельно дружеским связям.

Когда развитие производства и общественных отношений совершенно освободило людей от материальных забот, исчезли и материальные обязанности членов семьи по отношению друг к другу. Теперь их связывали только нематериальные стимулы. В этих условиях семья начала становиться все менее прочной.

Проблемы, которые возникали вследствие этого, стали устранять, максимально освобождая родителей от заботы о детях, которую брало на себя общество, перепоручая ее педагогам. Люди все больше занимались интеллектуальным трудом, становящимся главным смыслом и интересом жизни, вытесняющим все другие интересы. И все меньше внимания уделяли детям.

Но связь еще не была оборвана. Каждая женщина рожала не менее двух детей, которых растили в детских учреждениях. Родители навещали их там, продолжали проявлять к ним внимание, интересоваться их здоровьем и развитием, и проводить вместе еще какую-то часть свободного времени. Это было время приближения нашей эпохи упадка.

После короткого периода, когда было сделано необычайно большое количество крупнейших, фундаментальных открытий, наступило длительное время без единого крупного открытия и со считанным количеством таких достижений, как удачное завершение длительной работы по производству пересадки головы на новое тело. Годы, казавшиеся невыносимыми из-за предыдущих великих успехов.

Выход видели — в первую очередь — в интенсификации труда. И тут первым шагом явилось перераспределение между членами общества обязанностей, связанных с собственным воспроизводством. Чтобы не отрывать большую часть женщин от работы на то время, которые они тратили на вынашивание детей, воспользовались давно существовавшим способом: имплантацией оплодотворенной яйцеклетки, зиготы, другой женщине и вынашивание плода ею.

Этот способ возник когда-то как мера помощи женщинам, которые желали иметь своего ребенка, но по каким-то физическим причинам не были способны на рождение его. Так как усыновить или удочерить чужого ребенка не всегда была возможность, им можно было помочь таким путем. По мере совершенствования медицины и повышения всеобщего здоровья имплантация зигот применялась все реже; можно сказать, почти исчезла.

И тут о ней снова вспомнили. Поручить вынашивание и рождение детей наименее способным женщинам, а более способные пусть продолжают интенсивно трудиться! Это казалось прекрасной идеей.

Все произошло поразительно быстро. Затрачивая на создание ребенка ничтожно мало времени, женщина, его генетическая мать, уже не могла ни привыкнуть, ни привязаться к младенцу, которого родила за нее другая. Все более поглощенные работой, родители, генетические, постепенно прекращают общение с детьми.

Социологи оценивали произошедшие перемены весьма положительно. Во-первых, все дети стали получать исключительно квалифицированный уход. Во-вторых, их воспитанием занимаются только специалисты-педагоги: исключены все отрицательные стороны участия в воспитании родителей, далеко не всегда делавших все совершенно правильно. В-третьих, на детях никоим образом не отражаются взаимоотношения родителей, тем более что семья как таковая уже практически исчезла. В-четвертых, появилась возможность оптимально, с учетом требований генетики, используя необходимую информацию, переработку которой осуществляет суперкомпьютер, производить подбор генетических родителей.

На фоне всеобщего напряжения, вызванного желанием вырваться из начавшейся полосы упадка, все это казалось просто прекрасным. «Человечество, наконец-то, слилось в единую семью!»

Воцарилась абсолютная свобода в личной жизни, уже никак не связанной с рождением детей. Личная жизнь каждого больше никого не интересовала.

Дети, которые уже не знали родителей, стали всеобщими — и ничьими. Родственные отношения и семья исчезли. Если бы не все это, появление социальной категории неполноценных было бы абсолютно невозможно.

Даже при минимальном общении ни одна мать не допустила бы, чтобы с ее ребенком обращались, как с рабом или животным, каким бы он не был малоспособным. Родственные отношения надежно защищали когда-то малоспособных от превращения в неполноценных: они жили тогда среди остальных людей, выполняя посильную работу.

Теперь, превратившись в сирот, они остались один на один с обществом, которое стало смотреть на них, как на ненужную обузу. Их единственной защитой могли быть только педагоги, большую часть которых удалось убедить в необходимости отбраковки, — а силы остальных были чересчур малы.

Что делать с малоспособными? Уничтожать? Нет, конечно! Использовать — как используется абсолютно все, что только возможно, вплоть до трупов и экскрементов. Пусть исключительно они вынашивают, рожают, кормят грудью и нянчат детей. Это почетная миссия. Вот и прекрасно!

А остальные? Что с ними делать? А что угодно! И сделали: одних стали выращивать до нужного состояния, чтобы потом зарезать и воспользоваться их органами; других использовать как подопытных животных — после кроликов, морских свинок и обезьян; третьих — довольно гнусным образом употреблять для удовлетворения похоти.

— Но ведь была от этого какая-то польза?

— К сожалению, да. Общая интенсивность труда была выше, чем в предыдущую эпоху — и это частично заслуга использования неполноценных.

Но подобное оправдание имело и рабство. Благодаря ему перестали убивать пленных. И за счет труда рабов у свободных появилось время для занятий искусством, наукой и философией. И к тому же, одной интенсификацией труда нельзя было исправить создавшееся положение.

Наша эпоха — прямое следствие предыдущей. В ту эпоху удалось совершить фундаментальные открытия, позволившие проникнуть в совершенно новую область строения материи, совершенно необычную — почти неприемлемую с точки зрения прочно укоренившихся взглядов и «здравого смысла». Область огромную, требующую массу времени и усилий, чтобы охватить все ее стороны, прочно освоить ее. Привыкнуть настолько, чтобы свободно мыслить ее категориями. Чтобы она устойчиво заняла свое место в практической деятельности людей.

Мне кажется, что такие периоды будут неизбежно повторяться после каждой серии фундаментальных открытий, вторжения в совершенно новую, крупную область тайн природы. И, возможно, такие периоды будут становиться все длинней.

Надо понять это, чтобы не пытаться ускорять научный прогресс существующим образом. Его вред намного превышает извлеченную из него пользу. Та дегуманизация общества, которая его создала, и которую затем он питал и укреплял, укоренилась настолько, что ее никто совершенно не замечает. Пора остановить ее, пока не поздно! Её необходимо искоренить, а для этого — уничтожить бесправие неполноценных. Тем более, что оно с точки зрения необходимости изживает себя.

Вопросы? Опять нет? Да что с вами? Почему не спорите со мной?

— Понимаешь: нам, действительно, трудно сейчас возразить что-нибудь против. Но выводы? Какие практические выводы, Лал?

— Извлеките их из того, что я сказал вам сегодня: этого достаточно. Если еще не поняли — подумайте! Даю вам ровно неделю.

Лал прочно замолк. На целых семь «дней». Постоянно дежурил в «ночные» часы и отсыпался «днем»: специально оставлял их одних — пусть обсудят все без него. Не произносил ни слова, когда был вместе с ними, — курил или играл со щенком; он старательно не замечал их вопросительные взгляды.

Но в четверг, отдыхая после бани, они оба насели на него.

— Лал, может быть — хватит?

— Я дал вам еще день.

— Но мы уже устали спорить!

— И не хотим ждать еще день!

— Тогда давайте: что вы надумали?

— Мы сошлись в главном: институт неполноценных подобен древнему рабству в самой мерзкой форме. Это первое.

— Да, это так. Но не совсем. Они схожи только в бесправии рабов и нынешних неполноценных. Но в древности эксплуатировали труд рабов, а в труде неполноценных никто не нуждается — их используют почти так же, как домашний скот. Исключение из правила — только няни. Наибольшее сходство с рабами — у гурий. Вот так! Прошу простить: по-моему, я уже начинаю повторяться.

— Неважно! Второе: институт неполноценных бесчеловечен — противен истинно человеческой сущности, — ибо тенденция, заложенная в нем, таит в себе величайшую опасность.

— Пока вы слово в слово повторяете меняя.

— Только я — потому что согласен с тобой целиком. А Эя…

— Я — только допускаю возможность твоей правоты. Законы природы, действительно, кажутся зачастую довольно жестокими, если подходить к ним с меркой человеческой этики. Поэтому возможно и то, что ты не прав. Поэтому не могу решить окончательно. Но очень хочу тебе верить, и с эмоциональной точки зрения я на твоей стороне. Говори дальше, Дан!

— Третье — принципиальный вывод: я считаю, Эя допускает, что существующее положение должно быть изменено. Все люди должны обрести человеческие права: в этом мы принимаем твои основные взгляды. Но главное — как это сделать? Ты не сообщил нам своих конструктивных выводов, а сами мы к единому мнению не пришли.

— Ну, и как считает добиться цели каждый из вас?

— Я: для этого надо рассказать всем о том, на что ты открыл глаза нам. И по возвращении готов принять в этом самое активное участие. Не буду из-за излишней скромности недооценивать свой авторитет — он должен помочь успеху пропаганды. К моменту нашего возвращения обстановка для нее должна стать более благоприятной, чем сейчас. Как ты думаешь, брат?

— Ну, нет — меня не торопи! Говорите пока вы. Я хочу прежде знать, что вы сами думаете.

— У меня все. Пусть теперь скажет Эя.

— А мне кажется, что в первую очередь надо устранить условие, породившее их. Женщины сами должны рожать и растить детей. Тогда исчезнет отбраковка: ни одна мать не допустит ее в отношении своего ребенка.

«В точку!!!»

— Взамен увеличится еще больше потомство неполноценных, — сразу же возразил Дан. — И не начнут же женщины вдруг рожать!

— Начнут: глядя на ту, которая первой сделает это.

— Ну, сие весьма проблематично. Кто из женщин в настоящее время готов пойти на это? Никто, я думаю.

— Такие есть! Ева мне говорила, что есть! И она сама — в первую очередь. Ты напрасно так скептически относишься к этому. Лал! Ну, скажи ты, наконец!

— Эя права! Она женщина — и смогла понять главное быстрей тебя. Ты не удивляйся: ей помог инстинкт материнства — он куда сильней, чем мужской, отцовский. Значит, ты говорила с Евой?

— Да. И довольно много. В тот день, когда вы летали на рыбалку.

— Можешь что-то рассказать о вашей беседе?

— Все. В ней не было ничего, о чем мне не хотелось бы говорить.

— Скажи главное.

— Она снова говорила, что женщины сами должны рожать детей. Что связь детей и родителей должна быть восстановлена, что без этого жизнь никак нельзя считать полноценной. Что это необходимо даже для женского здоровья: природа мстит за невыполнение их органами своих функций — заболевание раком матки и груди не такое уж редкое явление.

Что немало ее коллег, с которыми она близка, с завистью смотрят на рожениц или тайком суют младенцам свою пустую грудь. Что они были бы счастливы сами родить и выкормить детей — но в настоящее время им это не дадут сделать. А если они попытаются, то слишком много авторитетных противников, которые будут в состоянии добиться их бойкота — и тогда детей у них отберут. Но она верит, что это, все-таки, неизбежно.

Что сама она готова нарожать уйму детей, если бы мы ее взяли с собой. Захотела — зачем-то — дать мне специальный архив, в котором у нее собраны материалы и программы буквально по всему, что связано с детьми. Я не хотела ей отказать, сделала перезапись и обещала хоть сколько-нибудь с ним ознакомиться. Но пока еще ни разу в него не заглядывала.

— Вы говорили об отбраковке? Она что-нибудь еще сказала тебе о ней?

— Нет. Совсем.

— Она и раньше тоже — никак не связывала между собой эти вопросы. Значит, в ее взглядах ничего не изменилось. И сделанный вывод принадлежит тебе самой.

— Ты не считаешь, что мне его подсказал? Тем, что говорил прошлый раз.

— Разве? — улыбнулся Лал.

— А может быть, и тем, что свозил меня тогда к детям. Ева к этому, конечно, тоже причастна. Тем, что дала мне подержать на руках ребенка. Я представила, что снова прижимаю его к себе, — и вдруг поняла, что если бы знала, что это мой ребенок — скорей бы умерла, чем дала причинить ему зло. Вместе с твоими словами это привело меня к тому, что я сказала.

— Что ж: все правильно! Возврат женщин к материнству я тоже считаю необходимым условием и главным средством уничтожения института неполноценных.

— Позволь, Лал, — возразил Дан, — ты же знаешь, что контингент неполноценных ничего не стоит начать комплектовать без отбраковки — одними потомственными.

— Не совсем так. Ты знаешь численное соотношение обеих категорий?

— Нет, конечно. А что?

— Примерно один неполноценный на десять полноценных. Это соотношение внушает мне сильное подозрение, что под отбраковку попадали и дети с временным отставанием в развитии. Почему? Почему нельзя было установить несколько низший уровень способностей для отбраковки? И дополнить необходимое количество потомственными?

А вот почему: совершенно отсутствует стопроцентное наследование качеств своих родителей; потомки неполноценных — не обязательно неполноценные по своим способностям. Это — непреложная истина, которую генетики, безусловно, учитывают, всячески ограничивая число потомственных неполноценных.

Никто не знает, какая доля потомков неполноценных была бы отбракована, если бы они росли в таких же яслях, садах и школах, как остальные. Сейчас их сразу обучают по примитивной программе, но при этом они в среднем не уступают в развитии отбракованным детям.

Если количество потомственных резко увеличится — а этот процесс уже начался — то среди их потомков будет слишком много таких, правомерность отнесения которых к неполноценным по их умственным способностям можно будет оспаривать.

— А что помешает тогда подбирать для спаривания самых тупых?

— Это слишком ограничит возможность получения необходимых для использования качеств.

— И все-таки? Если добьются, чтобы рождались только тупые дети?

— Нет! Повторяю: ничего не выйдет. Такие будут мало способны к тренировкам и соблюдению режима. Это будет материал слишком низкого качества. Ну, как?

— Сдаюсь! — Дан протянул Лалу руку.

— Ну, зачем? Пропаганда тоже будет неимоверно важна: без нее люди не поймут истинное положение вещей; лишь она сделает ясными цели. И твой авторитет, старший мой брат, сыграет в этом огромную роль. Ну, все — хватит! Одеваться!

Дан вел стол в этот «вечер».

— Будем пить за тебя, Лал, — сказал он поднимая кубок с нектаром. — За светлый твой ум и чуткое сердце, разглядевшие то, что не замечал никто. За то, что ты нам раскрыл глаза и подсказал выход. Будь здоров и счастлив! Да свершатся твои мечты!

Лал тоже поднял кубок:

— Дорогие мои! Сегодня я особенно счастлив — оттого, что я сейчас не только рядом с вами: вы теперь разделяете мои мысли и веру. Давайте выпьем за возрождение социального равенства, за воплощение нашего идеала! — он чокнулся с ними. Они не чувствовали, насколько он напряжен.

Говорить ли им остальное? Не рано ли?

Нет. Лучше всего сказать сегодня. Но — не в данную минуту.

— Как ты шел к этому? Расскажи! — Ему дали удобную возможность подготовить их к главному, и он поспешил ею воспользоваться.

Это был длинный рассказ, потрясший их обоих.

— Лал, поешь, — сказала Эя, когда он кончил. — А то ты умрешь с голоду. Мы-то хоть ели немного.

— Ничего: я терпеливый.

— Куда больше! Молчать столько лет — не сказать мне ни единого слова, — упрекнул его Дан.

— Просто, не хотел тебе мешать делать главное: только оно могло сделать возможным изменить то, что мне удалось разглядеть. Но — если бы я знал о Ромашке!

— Ну ладно! Что ж теперь. А ты поешь, — поешь, все-таки!

Они молча стали есть, и ему не задавали вопросов, но по их нетерпеливым взглядам было понятно, что сегодняшний разговор еще не окончен.

— Лал, брат, а ведь тебе было не легче, чем мне тогда, — задумчиво сказал Дан, когда Лал насытился и закурил. — Но почему ты молчал и потом?

— Ты ждал прихода вести от Тупака. А потом у тебя уже не было сил на новые проблемы.

— И ты берег меня. Но годы подготовки, все десять лет?

— Разве можно было отвлекать от нее? Нет, конечно. Тоже нет!

— Какие вы!!! Вы — оба!

Они удивленно повернулись к ней.

— Что ты, Эя?

— Ну да! Оба! Открыть, додуматься до таких вещей! Мочь такое!

И Лал решил: «Пора!»

— Но ты можешь еще больше.

— Я?! Скажешь тоже!

— Сможешь! Не сомневайся.

— Куда мне! Что — я смогу?

— Хорошо! Послушай, Эя. И ты, Дан. Давайте поднимем кубки за то, что сможешь только ты, Эя. За чудо, которое ты должна сотворить: за то, чтобы ты родила ребенка!

— Что?!! — разом воскликнули они оба.

— Да! За это: без этого ничего не удастся! Ничто не действует убедительней личного примера! Это необходимо. Чтобы, вернувшись, показать людям ребенка рожденного и выращенного тобой. Чтобы люди могли поверить тебе — матери, у которой есть полное право сказать то, что они должны услышать. Потому что ты будешь знать, что говоришь, испытав и проверив все сама! Только тогда удастся убедить стать матерями такое количество женщин, которому уже нельзя будет помешать. Понимаешь?!

Они никогда еще не видели его таким возбужденным, бледным.

— Ведь мы предложим возврат к материнству совершенно другим людям, чем те, что было когда-то. Уже не может быть точного повторения того, что было тогда. «Нельзя дважды войти в тот же поток». И мы должны прежде проверить на современных людях. Чтобы говорить зная, а не предполагая a priori. И этими современными людьми можем быть только мы сами!

— Лал! Ты понимаешь — что хочешь?! Стать матерью? Мне: даже не имеющей представление ни о чем по уходу за ребенком? Здесь: где мы отрезаны от Земли — при полной невозможности какой-либо помощи? На неведомой планете, где нас ждет огромная работа и неизвестные опасности?

— Да! Потому что это нужно! Потому, что это возможно только здесь, где никто не может помешать, — а не на Земле, где это сейчас совершенно невозможно — и неизвестно, сколько еще времени будет невозможно. И поэтому это можешь только ты. И если ты это не сделаешь, то на Земле будет невозможно еще долго, очень долго!

— Послушай, но ты понимаешь: что это значит? Ведь должен родиться человек!! Это же огромная ответственность.

— Понимаю. И еще и труд, и беспокойство, — и даже страх за него. Но кроме того — огромная радость, какой ты даже не представляешь себе.

— Я же не смогу даже! Не справлюсь.

— Сможешь! Нужно только захотеть. Того, что дала тебе Ева, более чем достаточно, чтобы ты знала все, что и как делать. И, кроме того, многое взял с собой я. Ты — сможешь: ты ведь способная, умная, настойчивая. Я не комплименты говорю: у тебя действительно все это есть. И я знаю немало — я буду рядом. Решись!

— Лал, это невозможно.

— Но ты — должна! Должна! На Дане, тебе и мне лежит огромная ответственность. Перед всеми людьми! Дан своим открытием осуществил выход из кризиса, сделал возможным преодоление сверхдальних расстояний. Благодаря ему открыта Земля-2.

Нет на Земле никого, чей авторитет, который зависит только от его вклада в прогресс, был бы сейчас выше. После покорения Земли-2 очень велик станет и наш с тобой авторитет.

Новая планета, населенная людьми! Зачем еще раз повторять, что это значит? Ну да: ускорение прогресса! Но прогресса — чего? Общества, где несмотря на то, что состоит из людей высочайшего интеллекта, существуют дикие явления? Где интеллектуалы для сохранения собственного здоровья и удлинения жизни спокойно убивают других людей, менее способных, совершая, по сути дела, зверство, или используют их для удовлетворения похоти? Сколько можно повторять это?

Я все объяснил вам; рассказал то, что сумел понять. И вы оба согласились со мной. Но только знать, и ничего не сделать — на это мы не имеем право. Только мы сейчас понимаем опасность возможности развития страшной тенденции, таящейся в обесчеловечивании неполноценных — мы и обязаны сделать все возможное пока не поздно.

Вернуть обществу полное право называться человеческим в самом высоком смысле и одновременно увеличить сумму человеческого счастья, восстановив непрерывную связь поколений — это величайшая цель, для которой мы должны быть готовы на все!

— Я боюсь, Лал.

— Боишься? Ты? Не побоявшаяся отправиться сюда, первая женщина-астронавт? Дан! Скажи ты: ведь ты согласен со мной?

— Только в необходимости, Лал. А в возможности — с Эей. И — потом — это для нас, все-таки, слишком неожиданно. Дай время подумать. И не торопи с ответом.

— Хорошо: пусть будет так!

— А теперь иди спать: ты слишком устал. Дежурить буду я.

— Я с тобой, Дан, — присоединилась к нему Эя.

Они ушли в рубку. Дан включил маршрутную голограмму: вторая половина линии траектории стала значительно длинней. Включил передний, затем задний обзор. Надобности в этом никакой не было: только чтобы оттянуть начало разговора.

— А ведь он прав, Эя, — вдруг без всяких предисловий сказал Дан. — Это действительно наш — долг: провести на себе социологический эксперимент возврата связи детей и родителей. Без этого безусловно слишком трудно будет чего-нибудь добиться. То, что Лал сумел первым раскрыть, неизбежно должно было быть понято в будущем всеми. Только: когда? Он намного опередил наше время: предпосылки того, что хочет он, едва начинают зреть. Поэтому-то у него не было полных единомышленников на Земле. Наш Лал — гений. Добрый гений человечности. Я горжусь дружбой с ним.

— Ты — с ним сейчас целиком заодно?

— Да. Он замыслил огромное, прекрасное дело, — и большая честь быть его участником. Неужели ты, действительно, так боишься? Или есть и другая причина?

— Нет — никакой другой причины. Я страшусь того, что не справлюсь — и только.

— Мы будем рядом с тобой.

— Вы этим тоже никогда не занимались.

— Что ж: глаза боятся, руки делают. У нас ведь с собой все необходимые материалы.

— И это огромная дополнительная нагрузка для нас там, на чужой планете, где, мы даже не знаем, что нас может ожидать.

— Он тоже понимает это. Но все-таки, если — окажется возможным?

— Не знаю, Дан. Не знаю.

— Ты просто не хочешь?

Она улыбнулась:

— Не хочу? Ева дала мне подержать на руках ребенка. — Эя пристально посмотрела на Дана: — Не понимаешь? Он был такой маленький, теплый, и как-то удивительно пах. Я прижимала его к себе, мне было непонятно хорошо. Потом он вдруг улыбнулся, и я чуть не расплакалась. Ничего не могла понять. Но Ева сказала, что я смотрю на него так, как будто хочу дать ему свою грудь. И я почувствовала, что да: хочу.

— Ну, так…

— Но мы здраво должны отдавать себе отчет в наших реальных возможностях.

— «Нет» сказать легче всего!

— Что ж: не давши слова — крепись, а, давши — держись. Ты уже решил за себя, а я — нет. Не пытайся давить на меня, дайте оба мне подумать! Иди-ка ты к нему.

— Он спит уже: устал невероятно.

— Вряд ли. Все равно, оставь меня пока одну. И ложись потом. Я буду дежурить: мне не заснуть сегодня.

…Лал, действительно, не спал. Он сидел в салоне, бессильно опустив руки, с измученным лицом. Услыхав шаги, весь подобрался. Потом увидел, что Дан один, — снова сел в прежней позе.

— Что-нибудь решили? — спросил он, не глядя на Дана.

— Я — уже все. Ты задумал дело, не менее важное, чем освоение Земли-2. И я буду с тобой, как и сказал.

— Спасибо, старший брат. А она?

— Она — пока нет. Конечно, в ней все дело — мы-то родить не можем.

— Она категорически против?

— Нет: колеблется. Ее пугают неизвестность и опасения не справиться.

— Опасения справедливые.

— Да.

— Нас действительно ждет неизвестность. Мы не знаем, сумеем ли мы высадиться и жить на планете. Не знаем всего, что нам придется делать, насколько будем заняты, будет ли у нас оставаться сколько-нибудь времени и сил.

— Но все равно — это не менее важная задача.

— Не менее, — и отказаться можно лишь в том исключительном случае, когда будет абсолютно невозможно. Только тогда! Мы должны ее убедить.

— Не надо торопить ее: она может решиться?

— Ты так думаешь?

— Она повторила: «Ева дала мне подержать на руках ребенка».

— Да?! — выражение лица Лала сразу переменилось: исчезла смертельная усталость, оно просветлело. — Я пойду спать, Дан.

 

16

Несколько дней Эя молчала, большую часть времени не выходя из своей каюты. Они напряженно ждали.

Наконец, она сама предложила поговорить:

— Послушайте то, что могу сказать. Я сейчас не в состоянии принять окончательное решение: я еще ничего не знаю. Прежде хочу изучить все, что необходимо, чтобы вырастить ребенка. Пусть Лал поможет мне, чтобы успеть за оставшуюся часть полета. Если пойму, что смогу все делать, и если потом, на планете, не будет непреодолимых препятствий, я постараюсь дать положительный ответ. Но до этого — окончательного ответа вам не дам. Только так!

— Все правильно, сестра, — Лал протянул ей руку. — Когда мы начнем?

— Сегодня же.

… Дополнительная подготовка, которой они все занялись, по плотности программы мало отличалась от предполетной. Вынашивание, акушерство, педиатрию, питание и уход за маленьким ребенком они изучали весьма подробно. Воспитание, обучение, питание, болезни и гигиену детей более старшего возраста — лишь в общих чертах: сразу это не понадобится.

Информационное обеспечение, состоящее из материалов, данных Евой и взятых самим Лалом, было весьма мощным, включавшим буквально все, что имелось в этой области. Фильмы для педагогов и педиатров оказались не только ценным учебным пособием: вид детей, к которому все более привыкали Эя и Дан, и все чаще вызывавший их улыбку, Лал считал важнейшим средством воздействия на Эю.

В архиве находился и огромный запас программ: изготовления детской пищи, одежды, игрушек, других необходимых предметов. В продовольственном запасе было все, что можно использовать для детского питания. Кроме того, большие надежды Лал возлагал на взятых с собой коз и кур. Фонд информации обеспечивал и возможность обслуживания ребенка кибер-диагностом. Был и взятый Лалом огромный запас детской литературы: книги, книгофильмы, фильмы. И вся необходимая учебная информация и программы — от ясель до университета.

Эя была на редкость добросовестна: внимательно слушала, задавала Лалу уйму вопросов и потом долго еще сидела у экрана в своей каюте. Она сильно уставала вначале, но быстро втянулась, как-то сразу начав схватывать самое необходимое. К удивлению Лала, порой быстро находила существенную связь там, где он ее не видел. Через некоторое время даже понимала ряд вещей лучше его.

— Ну, что ты хочешь? — объяснял он Дану, успехи которого, несмотря на не меньшее старание, были скромней. — Она женщина — это у нее в крови. К счастью, наша эпоха не была настолько долгой, чтобы уничтожить в них материнский инстинкт.

По программе из архива они изготовили из резины большую, в натуральную величину, куклу: ее учились правильно держать, заворачивать, носить, купать. Слушали песни для детей, учились их петь.

Лал был спокоен: мало вероятно, что она все-таки скажет «нет». Выражение ее глаз слишком красноречиво, когда она смотрит фильмы! Материнство ей, наверно, очень пойдет — на нее приятно смотреть, когда она возится с куклой: держит осторожно, нежно и крепко одновременно, как будто представляя ее живой.

Так проходило время. Они рассчитывали успеть с подготовкой до того, как корабль придет к цели. Впрочем, Дан считал допустимым даже несколько отложить высадку: гиперперенос дал выигрыш во времени против расчета порядка трех месяцев. Тогда робот-разведчик, совершив облет планеты и высадку на ее поверхность, произведет достаточно полную разведку вместо проверочной, которая должна была только подтвердить, что на ней не произошли какие-либо неприятные изменения. Но этого, конечно, никому не хотелось: они с нетерпением ждали, когда смогут ступить на поверхность Земли-2.

Вторая ветвь на маршрутной голограмме все удлинялась. Дни проходили за днями, наполненные напряженной учебой, полностью завладевшей их мыслями и интересами. Они отдыхали один день в неделю: традиционный четверг. Но даже в бане не оставляли ставших привычными тем. И художественный фильм, который они смотрели, отдыхая после нее на диванах, был обязательно о детях — старинный, конечно. То же было и за столом, за которым пировали вечером.

 

17

Корабль приближался к цели. Лал тоже: Эя успела сделать колоссальные успехи в подготовке. И немалые Дан.

Но он уже стал меньше заниматься ею: приходилось вести непрерывное лучевое зондирование для определения точных координат корабля. Излучение шло к светилу Земли-2, и, отразившись, возвращался обратно. Зная частоту посланного и вернувшегося излучения и находя по ним с помощью эффекта Доплера скорость корабля, Дан по времени прохождения сигнала туда и обратно определял расстояние до звезды. Сигналы посылались часто, чтобы своевременно начать маневр перехода с радиального направления к звезде на эллиптическую орбиту вокруг нее, которая, как и у Солнца, должна была располагаться за пределами орбиты последней из планет системы.

Маневр начали задолго: корабль приближался к намеченной орбите по мало искривленной, плавной траектории. Затрачивался минимум энергии, так как маневрирование осуществлялось лишь половиной тормозных двигателей. Почти не ощущались инерционные нагрузки.

Но, конечно, и зондирование и маневрирование можно было целиком поручить киберу. Просто — Дан устал от подготовки; и Лал считал необходимым, чтобы он передохнул, занявшись привычной работой. Впрочем, на последнем этапе кибер все равно осуществил ввод экспресса на орбиту без участия людей.

Звезда, к которой они летели, горела все ярче, резко выделясь среди других. Окончательное торможение тянулось довольно долго. Уже из всех включенным оставался только один двигатель, и он — непрерывно снижал мощность. Этому не виделось конца: периферийные планеты внесли ощутимые коррективы в траекторию и график подлета.

Они вошли на орбиту как раз в день рождения Лала по главным бортовым часам. Замолк тормозной двигатель, и через три часа стартовали к каждой планете ракеты-разведчики. Основной, ушедший к Земле-2, должен был высадить на планету несколько автономных разведчиков-роботов.

Теперь оставалось ждать прихода информации от них — не раньше, чем через две недели. Получив ее полностью, астронавты полетят к планете на большом крейсере со всем необходимым для высадки и первого этапа работы.

Стол в салоне был накрыт по поводу двойного торжества.

— Будь счастлив, наш Лал! Пусть исполнятся твои желания и свершатся твои прекрасные замыслы, дорогой брат! — произнес поздравление Дан. — Пусть твоя нога первой ступит на планету, к которой мы стремимся!

— Прости, старший брат, — но эта честь по праву принадлежит только тебе, давшему возможность очутиться здесь.

— Хватит с меня чести. Ты — первый ступишь на планету!

— Но я заслужил ее не больше Эи!

— Пусть это будет и моим подарком, — хотя считаю, что я право ступить на планету первой ничем не заслужила.

— Спасибо вам обоим. Я поднимаю кубок за вас, самых дорогих и близких мне, и за этот прекрасный день, который мне дано пережить с вами!

Чувства рвались наружу, — они не могли и не желали сдерживать их. Случай был такой, что Дан боролся с желанием украсить стол вином. Но они и так чувствовали себя хмельными от радости. Единственное, что их огорчало — невозможность полюбоваться в телескоп Землей-2, укрывшейся за светилом.

— Земля-2! А как мы ее будем называть?

— Давайте пока — просто: Земля!

— И будем говорить: приземление, заземление, земледелие.

— И: география, геология, геофизика!

— Верно! И светило — Солнцем!

— И спутник — Луной!

— Но ведь их три: один побольше, другой поменьше, и третий — совсем маленький.

— Все равно: будем называть их лунами!

— Будем!

Торжественно звучал их хор в сопровождении мощных аккордов оркестриона.

А потом Дан спросил:

— Лал, ты сегодня нам что-нибудь расскажешь?

— О чем?

— О прошлом. Ты ведь знаешь много такого, что напрасно позабыто. Так ведь, а?

— Мы и так об этом много говорили.

— О главном. А ты расскажи о чем-то другом — может быть, не очень значительном, но, по-своему, интересном и прекрасном. Покопайся в памяти. Ну же, Лал!

— Ладно! — Лал на мгновение задумался. — Вот вам: вы, конечно же, хорошо знаете, кем был Паганини?

— Ты задаешь смешной вопрос. Великим композитором: кто этого не знает!

— А что он был и не менее великим музыкантом, исполнителем исключительно собственных произведений и виртуозом, равного которому среди современников не было — тоже знаете?

— Ну, конечно же!

— А на каком инструменте он играл?

— Опять! На скрипке — деревянном инструменте с четырьмя струнами, по которым водили натертым канифолью пучком конских волос, туго натянутым на держатель — смычком.

— Вы знаете, как она выглядит?

— Еще бы!

— А как она звучит?

— Да. В оркестрионе ведь есть скрипичный регистр.

— А исполнение на настоящей скрипке приходилось слышать?

— Разве звучание скрипичного регистра — не то же самое, что звучание скрипки?

— Не совсем. Оно не хуже, не беднее и не менее выразительно, но — все же — не то же самое.

— Почему?

— Этого я не знаю. Когда удалось создать звучание почти всех существовавших инструментов в одном оркестрионе, это никого не смущало. Ведь появление оркестриона совершило настоящую революцию. Потому что, при необычном богатстве и выразительности звучания, он обладал такой простой техникой игры на нем, исключающей необходимость многолетнего, требующего огромного труда обучения, что сделал доступным занятие музыкой любому и каждому.

Но скрипка в отличие от всех других инструментов не поддавалась буквальному отображению звуками специального регистра оркестриона. Чтобы создать настоящее скрипичное исполнение, надо было играть только на скрипке.

Но это был труднейший инструмент, требовавший безупречного владения техническими навыками, добытого ежедневными многочасовыми упражнениями, начатыми в детстве и не прекращавшимися всю жизнь. Она, скрипка, не терпела посредственной игры.

Поэтому людей больше устроило похожее звучание скрипичного регистра оркестриона. И скрипачи, настоящие, в чьих руках этот инструмент звучал только после затраты неимоверного труда, совершенно исчезли.

— Но Паганини достиг такого совершенства в игре на скрипке, занимаясь день и ночь с раннего детства, что в зрелом возрасте упражнения ему уже совсем не требовались: он совершенно свободно владел инструментом. Я читал об этом еще в юности. И тогда же слышал записи исполнения старинных скрипачей. Но это было так давно: я уже почти ничего не помню. У тебя — есть настоящие скрипичные записи?

— А как же!

И зазвучали мелодии: Паганини, Мендельсон, Чайковский, Бах, Сен-Санс. Они слушали как зачарованные.

— Невероятно! Как сумели забыть настоящую скрипку? — сказал совершенно потрясенный Дан. — Это, действительно, не скрипичный регистр. А он — совсем не скрипка. Как она поет! Как живая. Как тепло, как трогательно!

— Играли великие виртуозы своего времени. Они отдавали скрипке всю жизнь.

— Я им завидую!

Лал улыбнулся. Он включил еще одну вещь — «Чаконну» Баха, исполняемую в фильме: скрипач играл с закрытыми глазами. Когда экран погас, Лал протянул Дану какой-то продолговатый футляр:

— Это тебе.

— Что это? — Дан раскрыл футляр: — Скрипка! Настоящая?

— Настоящая.

— Откуда она?

— Подарил ее очень давно один из профессоров, считавший меня своим лучшим студентом. А ему дал его учитель; а тому — кажется — его учитель. Она самая настоящая: на ней когда-то играли. Но — ни я, ни мой профессор. Это самая обыкновенная скрипка, — не из тех, которые до сих пор бережно хранят. Но, все же — настоящая. Ее только покрыли специальным защитным лаком, а то бы она давно рассыпалась.

— Спасибо тебе! — Дан поднял скрипку к плечу, провел смычком. Раздался довольно противный скрежет: Эя прыснула.

— М-да! — Дан смущенно улыбнулся. — И все-таки, мне хочется научиться играть на ней.

— У меня есть учебное пособие: там какая-то новая система, изобретение запоздалого любителя, сильно облегчающая обучение. Но и ей уже никто не желал воспользоваться — оркестрион победил всех. Есть и запас струн, и канифоль.

— Я попробую.

— У тебя должно получиться. Только нужно время.

— Ничего! Для меня занятия музыкой были долго почти единственным отдыхом.

— Его может почти не быть, когда… — Лал не договорил.

— Там видно будет. Может быть, удастся. Так: с завтрашнего дня до прихода первой информации объявляю каникулы. Полный отдых. Есть возражения?

— Нет. Считаю, что с программой подготовки мы справились.

— Тогда идите отдыхать!

— Дан, а может быть, посидим еще? Эя, милая, спой что-нибудь, а? Пожалуйста!

И Эя запела — «Ave Maria» Шуберта: она знала, как он любил ее. И следом «Ave Maria» Баха-Гунно. Она пела как никогда, и Лал еле сдерживал слезы. Эта тема слишком волновала его, и по исполнению Эи он чувствовал, что она становится близка и ей.

Потом, чтобы сделать Лалу приятное, Эя стала петь детские песни, которым научилась за последнее время. Она пела их одну за другой, глядя, как расцветает радостью его лицо.

— Еще, Эя, еще, родная! — просил он, целуя ей руки.

— запела она. Он жадно ловил эти слова, эти звуки. Как надежду. И веру.

Они полностью отдыхали, зная, что после прихода информации начнется напряженнейшая работа. Будет достаточно неожиданного, и все равно, надо будет успеть быстро со всем ознакомиться, чтобы не затягивать высадку.