В восемь часов мы собрались в столовой, обращенной окнами на самую живописную, восточную, сторону. Вдали темнели обнаженные горные хребты на фоне 8вездного неба. Дыхание пустынных просторов, пролетая по саду, доносило до нас аромат цветущих розовых кустов. Переменчивый ветерок временами затихал, s тогда слышался ропот речной воды. Природа стремилась показать всю красоту своих ночей, словно приветствуя возвращение друга.

Отец занял место во главе стола, а меня посадил справа; мама, как всегда, села слева от него; сестры и малыши расселись как попало, и Мария оказалась напротив меня.

Отец, поседевший за время моего отсутствия, поглядывал на меня с довольным видом и улыбался своей особой, лукавой и доброй, улыбкой, какой не видывал я ни у кого другого. Мама почти ничего не говорила, она была слишком счастлива. Сестры наперебой угощали меня закусками и сластями, и каждая, услышав мою похвалу или встретив изучающий взгляд, заливалась краской. Мария упорно прятала от меня глаза. Но всякий раз, когда взгляды наши невольно встречались, я любовался красотой и блеском, обычно отличающими глаза женщин ее народа. Свежие алые губы, очерченные четко и изящно, лишь на мгновение приоткрывали ослепительную белизну зубов. Пышные темно-каштановые волосы были, так же как у моих сестер, заплетены в две косы, в одной косе красовалась пунцовая гвоздика. На Марии было легкое светло-голубое муслиновое платье, но всю грудь до матово белой шеи закрывала тонкая пурпурная шаль, и видны были только корсаж и юбка. Когда она отбрасывала за спину косы, соскользнувшие о плеч во время хлопот за столом, я любовался изящным изгибом ее рук и холеными, словно у королевы, пальцами.

Ужин закончился, слуги убрали скатерть; один из них начал читать «Отче наш», и хозяева подхватили молитву.

Потом мы с родителями повели задушевную беседу. Мария взяла на руки малыша, который заснул, уткнувшись в ее подол, сестры пошли вместе с ней в детскую: все они любили Марию и оспаривали ее привязанность.

Когда девушки вернулись в гостиную, отец на прощание поцеловал каждую в лоб. Мама хотела, чтобы я посмотрел приготовленную для меня комнату. Сестры и Мария уже перестали дичиться, им тоже не терпелось поглядеть, какое впечатление произведет на меня ее убранство. Комната находилась в конце галереи, идущей по фасаду дома; подоконник единственного ее окна шел вровень с письменным столом; сейчас обе рамы и решетки были распахнуты настежь и в окно заглядывали ветви цветущих розовых кустов, придавая еще более нарядный вид столу, на котором стояла прелестная ваза голубого фарфора, полная лилий, ирисов, гвоздик и лиловых колокольчиков. Белый тюлевый полог был раздвинут и подвязан к столбикам кровати широкими розовыми лентами; у изголовья заботливая материнская рука повесила изображение скорбящей богоматери, перед которой я молился еще ребенком. Несколько географических карт, удобные кресла и красивый умывальник дополняли обстановку.

– Какие чудесные цветы! – воскликнул я, увидев и те, что заглядывали из сада, и те, что стояли в вазе.

– Мария помнит, как ты любил их, – ответила мама.

Я повернулся к Марии, чтобы поблагодарить, и на этот раз глаза ее выдержали мой взгляд.

– Мария, – сказал я, – сбережет их где-нибудь для меня. Ночью, во время сна, вредно держать в комнате цветы.

– Правда? – спросила она. – Ничего, эавтра я поставлю новые.

Какой нежный был у нее голос!

– Неужели их так много?

– Очень много; каждый день будут свежие.

Мама поцеловала меня, а Эмма протянула мне руку. Мария, тоже слегка пожав мою руку, улыбнулась, как улыбалась в детстве. И эта улыбка с ямочками на щеках – улыбка девочки, первой моей детской любви, – неожидан-«но расцвела на лице Рафаэлевой мадонны.