На следующее утро в семь часов багаж отца был уже отправлен, и оба мы сидели за кофе в дорожных костюмах. Я собирался проводить его до имения сеньоров де М., с которыми хотел проститься так же, как и с другими соседями. Когда подвели наших верховых лошадей, вся семья собралась на галерее. Эмма и Мария вышли из моей комнаты, я. невольно обратил на это внимание. Поцеловав в щеку маму, отец перецеловал в лоб Марию, Эмму и всех детей, кончая малышом Хуаном, который напомнил ему об обещании привезти маленькое седло для его любимой игрушечной лошадки.

Прежде чем сойти с лестницы, отец еще раз остановился перед Марией, положил ей руку на голову, тщетно пытаясь заглянуть в глаза, и тихо произнес:

– Так мы уговорились, что ты будешь весела и благоразумна. Не правда ли, любезная сеньора?

Мария утвердительно кивнула, на ее стыдливо опущенных глазах выступили слезы, но она их тут же смахнула.

Я распрощался до вечера. Мария стояла рядом со мной и, пока отец садился в седло, шепнула незаметно для остальных:

– Ни минутой позже пяти.

Из всей семьи дона Херонимо дома был один Карлос, Он принял меня с распростертыми объятиями и сразу же стал уговаривать провести с ним весь день.

Мы осмотрели сахарный завод с дорогим оборудованием, но сооруженный без особого вкуса и искусства; обошли сад – прекрасное творение предков семьи – и закончили конюшнями, где красовались несколько отличных лошадей.

Когда мы курили после завтрака, Карлос сказал:

– Боюсь, теперь мне уже не увидеть прежней радости на твоем лице. А помнишь, как ты веселился в школьные годы, терзая меня и заставляя рассказывать о какой-нибудь новой прихоти Матильды. В конце концов, если тебя так печалит отъезд, значит, ты с радостью остался бы дома… К черту эту поездку!

– Но ты на ней не прогадаешь, – пошутил я. – Когда вернусь, у тебя будет даровой врач.

– Верно, дружище. Думаешь, я на это не рассчитываю? Учись вовсю, чтобы поскорее вернуться. Если к тому времени меня не прикончит подцепленная на этих равнинах лихорадка, пожалуй, будешь лечить меня от водянки. Скука тут убийственная. Все наперебой приглашают меня провести сочельник в Буге. Чтобы отделаться, пришлось выдумать, будто я свернул себе лодыжку; пускай дуется на меня вся бесчисленная орава моих кузин. В конце концов придется изобрести себе какое-нибудь дело в Боготе, хотя бы возить кожи и шерстяные ткани, как Эмигдио… и привезти себе что-нибудь вроде…

– Вроде жены? – прервал я его.

– Гляди-ка! Ты считаешь, что я не думал об этом? Тысячу раз! Каждый вечер строю сотни планов. Представь только: с шести валяюсь на кровати, жду, пока придут слуги на молитву, потом – пока позовут пить шоколад, и тут уж приходится слушать бесконечные разглагольствования о корчевании, расчистке, посадках сахарного тростника… А наутро запах тростникового жмыха ударяет в нос, и все мои воздушные замки разлетаются как дым.

– Но ты можешь читать!

– Что читать? И с кем поговорить о прочитанном? С этим болваном управляющим, который с пяти вечера уже начинает зевать?

– Итак, ясно: тебе необходимо срочно жениться, ты снова подумываешь о Матильде и хочешь привезти ее сюда.

– Именно так. С тех пор как я понял, что совершил величайшую глупость, вознамерившись жениться на твоей кузине (да простят меня бог и она), меня начала искушать эта мысль. Но знаешь, чем это кончилось? С огромным трудом я вообразил, что Матильда стала моей женой и живет в нашем доме. И тут меня просто хохот разобрал, когда я представил себе, что будет с этой бедняжкой.

– Но почему?

– Дружище, Матильда неотделима от Боготы, как купель церкви Сан-Карлос, как памятник Боливару, как наш привратник Эскамилья. Да она погибнет при пересадке в другую почву. И как я смогу помешать этому?

– Постарайся заслужить ее любовь навсегда. Предоставь ей все возможные удобства, все развлечения… в конце концов, ты богат и ради нее захочешь взяться за дело. А потом, разве видела она когда-нибудь такие равнины, леса, реки? Можно ли увидеть их и не полюбить?

– Ну, ты пустился в поэзию. А мой отец и вся эта деревенщина? А мои тетки с их спесью и ханжеством? А безлюдне? А жара?… И еще черт его знает что?…

– Успокойся, – смеясь, прервал я его. – Не принимай все так близко к сердцу.

– Ладно, не будем больше говорить об этом. Лучше поскорее возвращайся лечить меня. А когда ты вернешься, то женишься на сеньорите Марии, да?

– С божьей помощью…

– Хочешь, я буду твоим дружкой?

– С радостью.

– Благодарю. Значит, решено.

– Вели привести мою лошадь, – сказал я после недолгого молчания.

– Ты уже едешь?

– Мне очень жаль, но дома меня ждут. Видишь ли, ведь нам скоро уже разлучаться… А я еще должен проститься сегодня с Эмигдио и с моим кумом Кустодио, все это не так уж близко.

– Ты уезжаешь точно тридцатого?

– Да.

– Осталось всего две недели. Что ж, не буду тебя задерживать. В конце концов, ты посмеялся со мной немного, хотя и хлебнул скуки.

Ни Карлос, ни я не могли скрыть, с каким огорчением мы расстаемся.

Переезжая вброд Амаймито, я услышал, как кто-то меня окликает. Это был мой кум Кустодио. Он выехал из ближнего леса верхом на буланом коне, сидя в седле с высокой лукой. На нем была синяя полосатая рубаха, подвернутые до колен штаны и широкая куртка с разрезами вдоль бедер. Вслед за ним тащился на соловой кляче, согбенной под тяжестью лет и связок бананов, слабое умный парнишка, который выполнял на ферме обязанности и свинопаса, и птичника, и садовника.

– Сам бог свел нас, куманек, – сказал, подъезжая ко мне, старик. – Не окликни я вас, вы бы от меня улизнули.

– К вам-то я и направлялся, кум.

– Вот те на! А я чуть было не забрел в глухую сельву, мула искал. Не пройди я случаем через ложбину и не заметь стервятников, так бы до сих пор и ходил. Я прямо туда, а муленка уж наполовину склевали, даже шкуру не пришлось содрать. А она куда как пригодилась бы на новые штаны, эти уж и вовсе хоть выбрось.

– Не горюйте, кум, мулов у вас хватает, еще успеете погонять их с вьюками. Поехали.

– Забот, сеньор, много, – сказал кум и, повернув коня, поехал впереди. – Времена настали тяжелые. Сами посудите: мед – по реалу; патока – и говорить не о чем; сахарок, если белый получится, – песо; сыры – задаром; а свиньям хоть весь урожай маиса скорми, все равно что в речку выбросил. От торговли вашей кумы, – хотя и надрывается она, бедняга, – даже на свечи не наберется. Варишь мыло, так ни один кусок не окупает того, что на него затратил. А тут еще сторожа, прорвы ненасытные, обирают до нитки. Да что говорить! Вот купил я у хозяина, дона Херонимо, участок молодого бамбука, – это же изверг, а не человек! Четыреста монет да еще десять телят в придачу запросил!

– А откуда взялись эти четыреста? От мыла?

– Уж вы скажете, кум! Пришлось даже копилку Саломе разбить, чтобы расплатиться.

– А Саломе как, все такая же работящая?

– А как же иначе? Крестиком вышивает – просто заглядение и во всем помощница – одно слово, дочка своей мамы. Но, не хочу врать, девчонка немало мне забот доставляет.

– Саломе? Такая умница, такая скромница!..

– Она самая, кум. И такая добрая девушка, как вы знаете.

– Что же случилось?

– Вы настоящий кабальеро и мой друг, лучше уж я вам расскажу, чем идти к приходскому священнику, хоть он человек святой души и не от мира сего. Погодите только, я первый перееду через болото, тут надо хорошо тропу знать, чтобы не перепачкаться.

И, повернувшись к дурачку, который покачивался в полусне, сидя среди связок бананов, крикнул:

– Смотри на дорогу, балда, а то, если увязнет кобыла, я и бананов не пожалею, брошу тебя здесь.

Дурачок бессмысленно захохотал и что-то промычал в ответ. Кум продолжал:

– Знаете вы Тибурсио, мулата, которого воспитал покойник Мурсия?

– А-а, того, что хотел жениться на Саломе?

– Вот, вот, он самый.

– Не помню, кто его воспитал, но его-то я хорошо знаю, встречал и у вас, и у Хосе. Мы даже охотились вместе не раз. Отличный парень.

– При всем том водится у него восемь хороших коров, да и свиней немало, дом есть, две неплохие верховые лошадки. Ведь ньор Мурсия даром что всех отпугивал своей суровостью, а был добрый человек: все это оставил парню. Тибурсио сын той мулатки, из-за которой у старика желчь разлилась: он ее выкупил в Киличао, а она через несколько месяцев померла. Я все это знаю, потому что в те времена, бывало, нанимался на поденную работу к ньору Мурсии.

– Что же случилось с Тибурсио?

– К тому я и веду. Так вот, сеньор, месяцев восемь назад начал я замечать, что парень только и ищет случая забежать к нам. Ну, вскоре я его хитрости разгадал и понял, что ему ничего другого не надо, как повидать Саломе. Сказал я об этом начистоту Канделарии, а она мне в ответ, что у меня, мол, глаза дымом выело и все это уже сказка давняя. Как-то субботним вечером держусь я настороже, знаю – Тибурсио свой час не пропустит, и что бы вы думали, девчонка, едва заслышала его, бежит навстречу. Ну, тут уж у меня никаких сомнений не осталось… Дурного я ничего сказать не могу, что нет, то нет. Только проходит день за днем, а Тибурсио и не заикается о свадьбе. Тут я подумал: столько ходил вокруг Саломе, дурак будет, если не женится; она не какая-нибудь голодранка, такую жену ему еще поискать. Как вдруг Тибурсио перестал ходить, пропал да и только, а Канделария ничего от девочки не добьется. Меня Саломе почитает как должно, мне и вовсе не след допытываться. Вот так с самого сочельника Тибурсио и глаз не кажет. А скажите-ка, вы как будто друг сеньорито Хустиниано, брата дона Карлоса?

– Да я его видел последний раз, когда мы еще мальчишками были.

– Ну, коли сбрить дону Кар л осу бачки, получится дон Хустиниано, они на одно лицо. Красивый парень, ничего не скажешь, только был бы он таким, как его брат а то ведь это сущий черт. Не знаю уж, где он увидел Саломе, может, когда я заключал сделку с его отцом, – парень приходил с ним клеймить бычков. И вот с того самого дня ни один банан мне в горло не лезет.

– Все это никуда не годится.

– Я вам чистую правду говорю, хотя ваша кума, если узнает, скажет, что я сбрендил и чушь мелю. Но на всякую хворь есть лечение. Немало я думал и гадал, пока понял, что надо делать.

– Погодите, кум. Скажите раньше, если не сочтете мой вопрос нескромным, как Саломе относится к Хустиниано?

– То-то и оно, сеньор. Потому я и мучаюсь днем и ночью, будто сплю на крапиве… Кум, девчонка попалась на крючок… Убить ее мало… А этот черт только попадись мне… Она его любит, сынок, вот почему я и решил рассказать вам все, авось поможете выпутаться с честью.

– А почему вы решили, что Саломе влюблена?

– Вот тебе на! Не вижу я, что ли, как у нее глаза разгораются, едва завидит белого сеньорито, как суетится, когда подает ему воду или свечу, – ведь он всегда словно помирает от жажды, а кроме курения, у него и дела другого нет; вот то за водой, то за огоньком он и забегает в дом всякий раз да еще по воскресеньям наведывается вечерами к старой Доминге. Знаете ее?

– Нет.

– Так вот скажу вам, она из тех, кто порчу наводит. У Канделарии никто из головы не выбьет, что эта летучая мышь сглазила нам обезьянку. Помните, какая умница была, как вас веселила? А сейчас бедняжка все трет животик и стонет, словно ребенок.

– Да она, верно, скорпиона проглотила, кум.

– Откуда! Ее бывало не заставишь ничего холодного съесть. Уж поверьте, колдунья на нее порчу напустила. Но не о том речь. Пошел я как-то искать кобылу и встретил эту старуху на плантации гуаябо, вижу – идет она к вам. Ну, а я-то всегда начеку, перехватил ее и говорю: «Вот что, донья Доминга, поворачивайте оглобли, здесь люди делом занимаются, а не разговорами. Отправляйтесь подобру-поздорову, не нужны вы мне в моем доме». Она вся затряслась, а я как увидел, что напугал ее, сразу подумал: это добром не кончится. Старуха начала плести и то, и другое. Но я ее сразу осадил: «Я не дурак, – говорю, – и если опять вас здесь встречу, сдеру с вас шкуру, я не я буду, если не сдеру!»

Возмущение моего кума дошло до предела. Он перекрестился и продолжал:

– Господи Иисусе, прости меня! Эта мерзавка меня до погибели доведет, когда-нибудь не стерплю в сердцах. Подумать только! С таким трудом вырастил добрый человек дочь, что же теперь, краснеть ему за свое любимое дитя!

Разгневанный кум, очевидно, уже готов был растрогаться, и я поспешил ухватиться за последние его слова.

– Расскажите же, какой выход из беды вы придумали? Я вижу, дело и впрямь серьезное.

– А вот слушайте: было время, ваша мама предложила прислать к ней Саломе на несколько недель, пусть, мол, девочка поучится шить и вышивать, а Канделария только того и хотела. Но тогда дело не вышло… Я ведь еще не знал вас так, как сейчас!

– Кум!

– Вот вам крест святой, все говорю начистоту. Теперь дело другое: хотелось бы мне, чтобы ваша мама подержала девочку у себя несколько месяцев. К вам в дом этот вражий сын бегать за ней не будет. Саломе образумится, а его я все равно что ко всем чертям пошлю. Правильно я говорю?

– Конечно. Сегодня же поговорю с мамой. И она и сестры будут очень рады. Обещаю вам, все уладится.

– Да наградит вас бог, кум. Коли так, я уж постараюсь дать вам случай поговорить с Саломе один на один. Предложите ей прийти к вам, передайте, что ваша мама ждет ее. А потом мне расскажете, что вам удалось из нее вытянуть, и тогда уж все у нас пойдет, как по прямой бороздке. Но если девчонка заартачится, клянусь, дня не пройдет, как отвезу ее на самой дрянной кляче в женский монастырь, в Кали, куда и муха не залетит. И если не выйдет замуж, как положено, молиться ей там и учиться читать по книгам до скончания века.

Когда мы проезжали через недавно купленный кумом Кустодио участок, он сказал:

– Вот видите: клад, а не земля, такой кустарник – первый признак хорошей почвы. Одна беда – воды нету.

– Да вы, кум, можете получить воды сколько угодно, – отвечал я.

– Бросьте шутить. Тогда бы я эту землю и за двойную цену не продал.

– Мой отец разрешил вам брать сколько надо воды на нижних лугах. Я рассказал ему о вашей незадаче, и он удивился, как это вы раньше к нему не обратились.

– Ну и память у вас, куманек. И такую новость приберегли напоследок! Скажите хозяину, я ему всей душой признателен, он знает, я не какой-нибудь неблагодарный, он может мной располагать, как только хочет. Канделария будет без памяти рада: воды вволю – для сада, для куба, для скотины… Представьте только, ручеек наш как ниточка, да и то всю воду баламутят свиньи моего соседа Рудесиндо, – сколько от них вреда, не перечесть. Словом сказать, если хочешь, чтобы в доме чисто было, гони кобылу к Амаймито, а то ведь, чем брать воду в Онде, лучше уж жевель привозить, – не вода, а чистый купорос.

– Это медь, кум.

– Может, и так.

Весть о разрешении отца брать у него воду так воодушевила Кустодио, что он заставил своего жеребца блеснуть особой иноходью, которой сам научил его.

– Чей это конь? У него не ваше клеймо.

– Нравится вам? Это конь старого Сомеры.

– А сколько он стоит?

– Что же, если говорить напрямик, признаюсь, что дон Сомера не соглашался и на четыре золотых. Этот конь получше моего пегого, он уже и узды слушается, и ровной рысью ходит, и хвост держит на заглядение. Я его целую неделю объезжал, просто рука отнялась, ведь другого такого злющего не найдешь, да и упрям как черт… Он малость раздобрел, так что сейчас я его придерживаю с кормом.

Мы подъехали к дому Кустодио, он пришпорил жеребца и ловко распахнул ворота во двор. Едва скрипучие створки захлопнулись за нами с грохотом, от которого задрожал конек на соломенной крыше, как кум напомнил мне:

– Заведите-ка поскорей да половчей разговор с Саломе, выведайте все, что можно.

– Не беспокойтесь, – отвечал я, стараясь подвести к галерее лошадь, которая испугалась развешанного там белья. Пока я собирался спешиться, кум уже успел накинуть на голову норовистого жеребца свою куртку и встал рядом со мной, поддерживая стремя и повод. Потом привязал коней и вошел в дом, призывая женщин:

– Канделария! Саломе!

В ответ послышалось лишь бормотание индюков.

– Ни одной собаки, – проворчал кум. – Сквозь землю все провалились, что ли?

– Иду, иду, – донесся из кухни голос кумы.

– Э, тетери! К нам кум Эфраин приехал!

– Подождите малость, кум! Мы тут сладкий пирог поставили, боимся – подгорит!

– А Фермин куда подевался? – спросил Кустодио.

– Пошел с собаками дикого кабана выслеживать, – раздался звонкий голосок Саломе.

Она выглянула из двери кухни, но в это время кум помогал мне стаскивать кожаные штаны для верховой езды.

Хижина у Кустодио – крытая соломой, с земляным полом, но очень чистенькая и недавно побеленная. Вокруг растут папайи, кофейные, аноновые и другие деревья. Не хватало одного: свежей проточной воды; недаром надежда получить ее так улучшила настроение хозяина.

Обстановку столовой составляли несколько табуретов, обтянутых недубленой кожей, деревянная скамья со спинкой, стол, накрытый сейчас накрахмаленной скатертью, и посудный шкаф с блистающими чистотой тарелками, блюдами и мисками разных цветов и размеров. Розовая ситцевая занавеска прикрывала дверь, ведущую в спальню, над карнизом красовалось изображение божьей матери, а по обе стороны от литографии – статуэтки святого Иосифа и святого Антония.

Вскоре из кухни появилась моя веселая круглолицая кума, отдуваясь от жара очага и сжимая в правой руке сбивалку. Посетовав, что я совсем забыл их, она сказала:

– А мы с Саломе так и ждали вас к обеду.

– Это почему?

– К нам приходил Хуан Анхель за яичками, вот сеньора и наказала ему передать, что вы сегодня приедете Послала я за Саломе на речку, она там белье стирала и хоть у нее спросите, она не даст соврать, говорю: «Ну, если и сегодня кум не придет к нам обедать, уж я его отчитаю».

– Значит, меня настоящий пир ждет?

– Вот погляжу, как вам понравится санкочо, которое я своими руками приготовила. Жаль только, еще не поспело.

– Наоборот, отлично! Раз так, у меня есть время искупаться. Ну-ка, Саломе, – сказал я, остановись в дверях кухни, пока мои кум и кума тихонько совещались в столовой, – что ты мне тут наготовила?

– Желе и вот еще одно блюдо делаю, – отвечала она, не переставая что-то молоть. – Если бы вы только знали, как я ждала вас.

– Потому что… приготовила столько вкусных вещей?

– Немного и поэтому. Погодите минутку, я умоюсь, тогда смогу вам руку подать, хотя это зря, ведь вы мне больше не друг…

Она болтала, отводя глаза, не то шутя, не то смущаясь, однако невольно приоткрывала в улыбке свои влажные мягкие губы, сверкая ослепительно белыми зубами; на щеках у нее играл нежный румянец, придающий несравненное очарование цвету лица метисок. Ее обнаженные красивые руки ходили ходуном над каменной ступкой, стройный стан изгибался, распущенные волосы падали на плечи, прикрывая сборки вышитой белой блузки. Встряхнув головой, она закинула волосы за спину, вымыла руки и, вытирая их о бедра, сказала:

– Вам нравится смотреть, как я мелю? Знали бы вы, – добавила она шепотом, – как меня заботы измололи. Говорила я, что очень ждала вас.

Саломе встала так, чтобы из комнаты ее не было видно, и, протянув мне руку, сказала:

– Если бы вы не пропадали целый месяц, могли бы мне оказать большую услугу. Взгляните, где там мои тайта?

– Никого там нету. Но не могу ли я сейчас оказать тебе эту услугу?

– Теперь – кто его знает.

– Да расскажи, в чем дело. Ведь ты знаешь, я все для тебя сделаю с удовольствием.

– Если я скажу «нет», то буду просто лгуньей. С тех пор как вы привели того английского сеньора, который вылечил меня от лихорадки, а потом все время справлялись обо мне, пока я не выздоровела, я поняла, что вы и вправду меня любите.

– Очень рад, что ты это знаешь.

– Мне так много надо рассказать вам, но, боюсь, ничего не выйдет. И то уже чудо, что мамы здесь нет… Слышите, кажется, уже идет.

– Найдем случай поговорить.

– Ах, сеньор! Неужели вы уедете сегодня, а я так и не расскажу вам обо всем!

– Значит, купаться пойдете, куманек? – спросила, входя, Канделария. – Тогда сейчас прпнесу вам душистую простыню, и тут же идите вместе с Саломе и вашим крестником. Они заодно принесут воду, и Саломе вымоет кастрюли; ведь немой ездил за бананами, à после всего, что надо было приготовить для вас да послать священнику, остался один только кувшин.

Услыхав слова доброй женщины, я понял, что муж полностью посвятил ее в свои намерения. Саломе украдкой состроила мне выразительную рожицу, как бы говоря: «Вот теперь удастся».

Я вышел из кухни и, прохаживаясь по столовой, пока женщины готовили все для купанья, раздумывал о том что недаром мой кум так следит за Саломе: любому отцу, даже менее сообразительному, чем он, не могло не прийти в голову, какой соблазн представляет собой ее прелестное личико в родинках, гордая осанка и стройный стан.

Мои размышления прервала Саломе. Стоя в дверях и надевая соломенную шляпу, она сказала:

– Пошли?

И, дав мне понюхать простыню, переброшенную через плечо, спросила:

– Чем пахнет?

– Тобой.

– Мальвой, сеньор!

– Ну, значит, мальвой.

– Просто у меня в сундуке всегда полно мальвы. Так дошли, а не думайте, что это далеко. Мы пересечем понизу плантацию какао, а как выйдем на ту сторону, там уж рукой подать.

Фермин, нагруженный кастрюлями и тыквенными посудинами, шагал впереди. Это и был мой крестник. Мне было тринадцать лет, а ему два года, когда я стал его крестным отцом по просьбе родителей, которые всегда питали ко мне особую привязанность.