В течение года два раза в месяц я получал письма от Марии. Последнее время они дышали такой глубокой грустью, что по сравнению с ними первые письма казались написанными еще в дни нашего счастья.

Напрасно пытался я приободрить ее, уговаривая, что печаль губит ее здоровье, даже если сейчас она чувствует себя так хорошо, как уверяет, – все было напрасно.

«Я знаю, что не так уж долго осталось ждать нашей встречи, ты уговорил меня – теперь я больше не буду грустить, я буду всегда с тобой… Нет, нет, никто нас больше не разлучит».

Письмо с этими словами было единственным за два месяца.

В последних числах июня как-то вечером меня посетил Сеньор А., который приехал из Парижа; я не видел его с прошлой зимы.

– Я привез вам письма из дома, – сказал он после сердечных объятий.

– Наверное, сразу три почтовых отправления?

– Нет. Только одно. Но раньше нам надо поговорить, – заметил он, не выпуская пакета из рук.

По выражению его лица я почуял недоброе, и сердце у меня сжалось.

– Я приехал, – продолжал он, походив некоторое время молча по комнате, – помочь вам приготовиться к возвращению в Америку.

– В Кауку! – воскликнул я, мгновенно забыв обо всем, кроме Марии и родной земли.

– Да, – отвечал он, – и вы, очевидно, догадываетесь о причине.

– Моя мать! – встревожился я.

– Она здорова.

– Кто же? – крикнул я, вырывая пакет у него из рук.

– Никто не умер.

– Мария! Мария! – воскликнул я, словно она могла пеня услышать, и, обессиленный, упал в кресло.

– Полно, успокойтесь, – сказал сеньор А., пытаясь образумить меня, – Поэтому я и приехал. Она оправится, если вы вернетесь вовремя. Прочтите письма, тут есть и от нее.

«Приезжай, – писала Мария, – приезжай скорее, не то я умру, не простившись с тобой. Наконец мне разрешили сказать тебе правду: вот уже год, как меня час за часом убивает болезнь, от которой счастье исцелило меня лишь ненадолго. Если бы не прервались эти блаженные дни, я осталась бы жить для тебя.

Когда ты приедешь… Да, ты должен приехать, у меня хватит сил продержаться до нашей встречи, – когда ты приедешь, то найдешь лишь тень твоей Марии, но тень эта должна обнять тебя, прежде чем отлететь. Если же я не дождусь тебя, если сила более могучая, чем моя воля, унесет меня и ты не успеешь ни напутствовать меня, ни закрыть мне глаза, я оставлю Эмме все, что ты сохранишь на память, все, что, я знаю, будет тебе дорого: мои косы, медальон с прядью твоих волос и волос моей матери, кольцо, которое ты надел мне на палец перед отъездом, и все твои письма.

Но зачем я огорчаю тебя такими словами? Если ты приедешь, я поправлюоь, если я снова услышу твой голос, прочту в твоих глазах то, что только они умеют говорить мне, я буду жить, я стану такой, как прежде. Я не хочу умирать, я не могу умереть и оставить тебя одного».

– Прочтите все, – сказал сеньор А., поднимая письмо от отца, выпавшее у меня из рук. – Вы сами поймете, что медлить нельзя.

В письме отца была уже известная мне жестокая правда. У врачей осталась лишь одна надежда спасти Марию: надежда на мой приезд. Теперь отец не колебался: он велел мне возвращаться как можно скорее и винил себя, что не распорядился об этом раньше.

Через два часа я выехал из Лондона.