На минарет мулла седой Взошел по лестнице витой И, руки приложив к ушам, Вознес молитву небесам.

Вот о перила оперся, Глядеть на город принялся. «Как мал внизу весь этот люд! Не люди — куры там снуют».

В саду полуденной порой Ребята тешились игрой. Кричат: «Взгляните поскорей — На минарете воробей!»

Все знают — много зла еще на свете…              Однажды на рассвете,       Забывшись сном в тени ветвей,              Попался в лапы к Волку                   Соловей. В предчувствии ужасного конца,       От страха смертного и муки       Из горла бедного певца Неслись совсем не сладостные звуки. «Так вот, — воскликнул Волк, — как ты поешь!       Хрипишь, гнусавишь, как шарманщик, Меж тем певцом прославленным слывешь…       Да ты, брат, попросту обманщик!»

Вспылил наш Соловей от этих слов И так ответил, позабыв о боли: «Да, я певец! Но я пою на воле,       И песнь моя не для Волков!»

Однажды Вепрь на скалах у реки,        Не зная устали, старался — Оттачивал по одному клыки,        А сам лукаво улыбался. Тут подошла Лиса: «Признайся мне, Мой храбрый брат, чего ты так хлопочешь? Никто не говорит ни о какой войне, —        Зачем же зря ты бивни точишь?        Вспотел, измучился, чудак!»        А Вепрь ей отвечает так:        «Слывешь ты хитрою по праву,        Ты заслужила эту славу,        Но только твой умок, сестра,        Не шире птичьего двора.              Обязан воин                    В срок В дни мирные оттачивать клинок.        Тогда бывает он спокоен,               Что отстоит страну».

       Знай: ржавчина родит войну. А ежели народ заране меч отточит, С ним враг и драться не захочет.

Воскресным утром под церковным сводом Приходский поп вещал перед народом: «Не счесть господних нам щедрот! Бог создал мир, как блюдо вкусной снеди, Чтоб люди, птицы, и зверье, и скот, — Ну, словом, все, кто дышит и живет,—        Небесной благости дивясь,        Всегда обильно ели, пили        И, сытной пищей усладясь,        Творцу хваленья возносили».

Вдруг из толпы, что до сих пор молчала, Такое слово прозвучало: «Святой отец, прошу меня простить, Желал бы получить я разъясненье: Кто предназначен богом для съеденья — Хваленья тоже должен возносить?»

С глубокою раной лежал над ручьем Подбитый охотником Голубь лесной, И жажда его опаляла огнем, И кровь из груди растекалась струей!

Волшебница пери с приходом зари Склонилась над Голубем на берегу И шепчет: «Ценнейшее мне подари — И жизнь молодую твою сберегу!»

Но Голубь подумал: что жизни ценней? Земные вовек не воротятся дни — И молвил: «Коль жизни ты хочешь моей — Ее отбери и назад мне верни».

Волшебница рану омыла росой, И Голубь глаза изумленно раскрыл, Воскликнул он: «Как расплачусь я с тобой?», Взмывая просторными взмахами крыл.

«Отдай свои крылья за помощь мою!» — «Но как же взовьюсь я в сверкании дня К седым облакам, где парить я люблю! Без крыльев и жизнь не мила для меня…»

— «Лети же! Открыт для тебя небосклон! — С улыбкой сказала Волшебница вод. — Пусть ведает тот, кто навек заточен, Что жизни дороже свободный полет!»

      С Медведем дружбу завела Змея —       Водой не разольешь: одна семья! И клятву верности друзья друг другу дали,                    И с этих пор они             Совместно проводили дни —       Гуляли, ели, ночью рядом спали.       Душевно, чинно и без пререканья,       Друг к другу преисполнены вниманья,       Они дружили долгие года, Да только вот Змеи немое пресмыканье       Не нравилось Медведю никогда. Случилось как-то раз, на берегу высоком       Стоял Медведь дыханье затая, И вдруг увидел он, увидел ненароком, Как, словно вор, тайком к ручью ползла Змея.       Сомнение Медведя охватило,       В груди его волненье поднялось: «Нет! Будь ты друг иль брат — сдержаться я не в силах!       Моей душе противно и постыло Всё то, что движется ползком и вкривь и вкось!» И, вмиг разделавшись с пятнистым, мерзким гадом,       Медведь расправил лапой труп Змеи И сбросил со скалы в ручей, бегущий рядом,       В холодный блеск его прямой струи. И, глядя вслед Змее, чей труп, воде послушный,       Тупой стрелой мелькал среди камней, Медведь заметил так: «Быть надо прямодушной. Отныне прям твой путь! Вот так-то, друг, верней!»

Голодной курице приснилось, Что куча проса перед ней. Избравши зерна покрупней, Она глотает всё быстрей, Клюет, клюет — и пробудилась. Глядит кругом, удивлена: Нет проса, а под нею вместо Ее прельстившего зерна Сухое дерево насеста.

      Однажды летнею порой Мужик навьюченного гнал Осла. Перевалив через подъем крутой,             Мужик был весь в поту…       Тропа на мельницу вела.       Так жаркой летнею порой       Мужик с горы устало брел,       С поклажей тяжкой шел Осел,             Был каждый изнурен…       О счастье! Близ дороги той                    Среди ветвей                    Журчал ручей, Вода прохладна и чиста, В ней сладко омочить уста. Мужик от счастья сам не свой, Воды напился ключевой, И вот почти иссяк родник…                    Затем Мужик С Осла поклажу тут же снял, На пышный луг его погнал И лег под сенью дуба сам, — Мгновенно сон слетел к глазам, Его в блаженство погрузил… Когда же вновь глаза открыл — Увидел пред собой двоих, Был дик и страшен облик их, Пред ним стоят они, грозны И оба вооружены. Мужик от страха стал дрожать, Кричит Ослу: «Эй ты, дурак! Вставай скорей, пора бежать!» — «Хозяин, что ж пугаться так? Пылает солнце, тяжек зной. Не лучше ли остаться тут?» — «Грабители пришли, урод!» — «Что за беда? Пришли — уйдут». — «Но ведь тебя же уведут! Скорее! Время-то не ждет!» — «Мне наплевать! Спеши ты сам, Мне всё равно — быть здесь иль там, Таскать поклажу — жребий мой. Покой мне дорог. Не хочу Брести в жару, я изнурен!» — Осел воскликнул, осмелев… И, повалясь под сень дерев, Он в сладкий погрузился сон.

                  За верблюдом верблюд      Вереницей длинной мерно идут.             Подперты горбом вьюки с добром:             Мешки с янтарем, в тюках парча,             Ларцы с алмазами, с жемчугом.             Ползет караван по склону вверх,             Ползет караван по склону вниз,             И пройден дол, и снова подъем;      Колокольцы качаются, лепеча,                   За верблюдом верблюд,      Нагружены тяжко, идут, идут.      В пустынном ущелье, во тьме, в глубине,      Где сдвинулись горы стена к стене      И только утесов глыбы висят,      Караван в засаду нежданно попал:      В блеске сабель предстал из-за голых скал      Разбойников горных лихой отряд.      «Погонщики, прочь! Верблюды, стой!             Мешки долой! Тюки долой!»      Не нажиться купцам на своем добре,      На парче узорчатой, на янтаре,      На алмазах искрящихся, на жемчугах,—             Стонут, плачутся: ох да ах. А между тем был один, кто не плакался, не стонал.                               Не тронут никем,      Подостлав мешок, он прилег, утомлен,                               Спокойно лег                               Без мук и тревог.             То был бедняк. И думал он:             «Хоть сила и деньги правят всем,                                Выходит так,      Что всё же на час изведать смог      Покоя сладость и нищий бедняк».

Меж двух драчливых петухов Из-за хохлатки спор возник, А может быть, из-за зерна Поднялся петушиный крик.

      Шум, суматоха       На ранней заре       В мусорной яме       На птичьем дворе.

Клюют друг друга петухи, И перья пестрые летят, Рвут друг у друга гребешки… Кудахчут курицы не в лад. И вот — расправа недолга — Один драчун сразил врага, Крыло влача, другой петух Уполз и спрятался в лопух. А победитель славит вслух Победу и запел над тыном. Ликует в нем геройства дух.

      А хищник       Взглядом ястребиным       Окинул двор       С мирком куриным,       Пленился пеньем петушиным,       На петуха упал с небес,       Схватил его и с ним исчез.

                         Козел над скалой,                          Отвесно крутой,                          Стоял в вышине. А Волк всё блуждал у подножия скал, Тропинки искал на крутую скалу,—                          Напрасны труды.                          Козел разъярен, На Волка, рога наставляя, глядит,                          С угрозою он                          Ему говорит: «О, как бы, обжора, доволен я был, Когда бы рога тебе в брюхо всадил!..» Тут Волк неожиданно ласковым стал И нежно Козлу-хвастуну отвечал: «А я б еще больше был счастлив, дружок, И час тот счастливейшим в жизни назвал, Когда б ты с рогами мне в брюхо попал».

      Волк молодую Лань поймал.              В одно мгновенье Клыками тело нежное порвал, Затем неторопливо, с упоеньем       Зализывать ей раны стал.

Несчастной оставалось жить недолго.       Она заговорила с Волком:              «Свалил меня ты вдруг,              Как враг, нежданно, —       Теперь мои врачуешь раны,                           Как друг… Что у тебя в душе? — скажи мне толком».

Трех дочерей имел всесильный Сатана,        И, кроме трех, была еще одна.        Дочь старшую за князя выдавая, «Ты будешь Гордостью! — ей Сатана сказал.— Ты будешь Жадностью отныне, дочь вторая,        Тебя купец богатый в жены взял. Ты, третья дочь моя, уходишь в дом к поэту, Ты будешь Завистью навеки с этих пор.        Других имен вам трем отныне нету!» —        Так прозвучал отцовский приговор. А дочку младшую с горячей, пылкой кровью,        Что ближе всех всегда была ему, Рогатый Сатана в сердцах назвал Любовью        И отдал человечеству всему.