— Георгий, родной. Гошенька, Очнись. — Голос, в котором звучала настоящая боль, теребил душу. Звал его, сквозь непонятную, матовую пелену. — Это я, Георгий.

Открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо: — Мама? Ты как тут? А где Вера?

Осекся и закрутил головой, пытаясь сообразить, где он. Белые простыни, железные дужки кроватей, серый потолок с круглыми шарами пыльных плафонов и хрупкая фигурка матери, сидящая рядом с кроватью, на которой лежит он сам: — Где я?

— В госпитале, Гошенька, — голос матери дрогнул. — Контузило тебя…

— Ты молчи, Гошенька, успеем еще наговориться. Тебя ведь теперь обратно, туда… не пошлют? — с надеждой произнесла мать, поправляя жесткий уголок крахмального белоснежного халата, накинутого на плечи. — Мне доктор сказал…

Георгий лежал на жесткой больничной подушке, гладил ладонь рассказывающей ему о чем-то матери, и тшетно пытался убедить себя в чем-то… В невозможности, нереальности… тех событий, что произошли с ним? В чем?

Ну и пусть. А и хорошо, что ничего не было. Даже здорово. Зато теперь точно, успеем. И наговориться, и рассказать, — думал он, несильно сжимая ее тонкие пальцы. — Сколько еще впереди… пятнадцать лет? Успеем. Вот только интересно, а что стало с теми, из будущего?.. А впрочем… если доживу, то возможно и сам узнаю".

Однако мысли скользнули как-то краем.

Георгий зевнул. Сладко, по мальчишески улыбнулся, слушая негромкий голос матери, и задремал.

Конец.