двадцатых числах марта 1942 года 13-ю гвардейскую стрелковую дивизию перебросили на харьковское направление, в район Старый Салтов, Рубежное.

Командиром 39-го гвардейского стрелкового полка вместо подполковника П. М. Шафаренко был назначен майор Иван Аникеевич Самчук, его заместителем стал майор Семен Степанович Долгов, а комиссаром полка— старший батальонный комиссар Идрис Исаакович Морозов.

В нашем батальоне тоже произошли перемены. Ивана Ивановича Прошо отозвали во вновь формируемые воздушно-десантные войска, и нам уже не суждено было встретиться: мой любимый командир вскоре погиб под Ростовом. Я сильно горевал, узнав об этом. Ведь под началом Ивана Ивановича я делал первые самостоятельные шаги. Когда он уехал от нас, думалось: авось судьба еще раз столкнет с ним. А он ушел навсегда…

Вместо И. И. Прошо комбатом назначили капитана Денисова. Несколько раньше у нас дважды сменялся комиссар. После Павлычева на этой должности некоторое время был Мартынюк. Потом прибыл старший политрук Ракчеев. Адъютантом старшим (начальником штаба) назначили меня.

Обновился и состав командиров рот.

Кто служил в армии, я уж не говорю о тех, кто воевал, могут засвидетельствовать, что должность командира роты — одна из самых тяжелых.

Уже после войны, перед окончанием Военной академии имени М. В. Фрунзе, когда я очутился перед необходимостью выбора дальнейшего своего пути и, как всегда в сложных случаях, решил посоветоваться с бывшим командиром нашего полка И. А. Самчуком, он твердо сказал, что с моим военным опытом нужно идти служить только в войска, и, обосновывая свое мнение, между прочим заметил:

— Того, кто не командовал ротой и полком, нельзя назвать офицером с большой буквы, тот вроде бы еще незавершенный офицер…

Можно соглашаться или не соглашаться с его мнением, но прислушаться к нему, как мне кажется, надо. Рота — подразделение тактическое. Помимо штатных огневых средств на период боя ей обычно придавались пулеметы, минометы или артиллерия. Поддерживала бой артиллерийская или минометная батарея, а начиная с Курской битвы, рота все чаще наступала при поддержке танков.

Командир роты должен знать возможности участвующих в бою средств и подразделений, уметь правильно поставить им задачу и организовать их взаимодействие таким образом, чтобы все били, как говорится, в одну точку — ту самую, от которой зависит успех в данный и последующий моменты. Не случайно Самчук любил повторять, что, если хорошо воюет рота, значит, хорошо воюет и полк.

У нас в батальоне все, кто занимал эту должность, были хорошими командирами. Естественно, они были очень разные, у каждого свои, только ему одному присущие качества. При всей несхожести командирского почерка и характеров было у них и нечто общее: храбрость, правдивость, высоко развитое чувство чести. При всем желании я не в силах воскресить на этих страницах образы своих товарищей по оружию так, как они того заслуживают. Память не сохранила многих подробностей нашей фронтовой жизни. И в то же время уверен: для нынешнего поколения молодежи важно хотя бы кое-что узнать о своих отцах — живых ли, погибших ли — непосредственно от тех, кто вместе с ними боролся против немецко-фашистских захватчиков.

Заранее приношу извинения, если сведения о ком-либо будут слишком скупы и отрывочны. Да и как им не быть отрывочными! Что ни день — то бой… И перед тобой все время бесконечная вереница людей, калейдоскоп лиц. Сегодня командует ротой один, завтра другой.

Но человек не исчезает бесследно. Кто-нибудь непременно что-то знает о нем, как знаю что-то и я о том или другом своем командире или подчиненном. И если о ком-то я только упомяну, а о ком-то расскажу совсем мало, — все равно это лучше, чем вообще ничего о них не сказать.

Крепче других мне запал в память командир 3-й роты лейтенант Степан Никитович Карпенко, с которым мы провоевали вместе до января сорок третьего года. Маленький, подвижный, он, казалось, носил в себе неисчерпаемый заряд энергии: никогда не уставал, не вешал головы.

— Я сын молдавского народа, — любил повторять он при каждом удобном случае.

Улыбка редко сходила с его лица, от его ладной фигуры веяло уверенностью, словно он наперед знал, что произойдет, и что бы ни произошло, окончится хорошо.

— Почему ты всегда улыбаешься? — спросил я его однажды. — Ведь нам частенько бывает не до смеха.

— А у меня такой характер, — беспечно ответил Степан. — Мне дед говорил, что веселый человек дольше живет. А я хочу до Берлина дойти да еще и потом посмотреть, что будет… Красивая, наверно, жизнь будет!..

Рота любила его. Лейтенанта любили за смелость, за то, что он уважал человеческое достоинство каждого бойца, верил своим людям. Его уважали и за хозяйственность. Все нужное для бойцов Карпенко припасал заранее.

— Айда, братцы, за березовым соком! — вдруг скажет он и вместе с желающими отправляется в лес за витаминами.

А то, пользуясь короткой передышкой между боями, затеет выпечку картофельных лепешек. Это вносило некоторое разнообразие в солдатское меню. К тому же ненадолго возвращало к мирному, казалось бы, далекому от войны и потому особенно милому сердцу бойцов занятию.

Всегда подтянутый, аккуратный, Карпенко следил за своей внешностью, а глядя на командира, подтягивались и бойцы. У него в роте среди молодежи считалось особым шиком стричься коротко, под бокс, оставляя впереди задорный чубчик.

— Еще немножко-немножко — и стану как Котовский, — с неизменной своей ухмылочкой подшучивал над собой лейтенант.

По возрасту он иным бойцам годился в сыновья. Его уважительное отношение к ним ценилось ничуть не меньше организаторских и боевых качеств. В подразделении было принято незлобливо подтрунивать друг над другом, а то и перекинуться соленой шуткой. Карпенко не расставался с губной гармошкой, отлично играл и, как только позволяла обстановка, устраивал концерты.

Командиру батальона было легко с ним: Карпенко мгновенно схватывал суть боевой задачи, которую перед ним ставили, ему не надо было ничего разжевывать.

Немало общего с лейтенантом Карпенко было у командира 1-й роты младшего лейтенанта Михаила Прохоровича Колядинского. Он был так же исполнителен, отличался собранностью и организованностью, действовал смело, решительно, очень заботился о своих бойцах, берег их, умел ладить с ними. Но в противоположность словоохотливому, жизнерадостному, неунывающему Карпенко Колядинский был крайне застенчив, молчалив, и, глядя на него, поначалу не верилось, что перед тобой волевой командир, участвовавший в боях на Халхин-Голе и награжденный орденом Красного Знамени.

При атаке, дав роте команду или сигнал, он поднимался и, пригнув голову, шел вперед, не оглядываясь: само собой разумелось, раз рота атакует, значит, отстающих быть не может. И бойцы ни разу не обманули его доверия. Но то, что Колядинский зарывался и в горячке боя неизбежно оказывался в атакующей цепи, было его минусом как командира. Однако избавиться от этой привычки, крепко въевшейся, видимо, еще с сержантских времен, ему не удавалось, хотя он и знал, что командиру роты далеко не всегда надо быть в атакующей цепи, а лучше идти несколько сзади, чтобы видеть весь боевой порядок и вовремя прореагировать на изменившуюся обстановку. Разумом понимал это, а как только начиналась атака, опять рвался вперед, и всегда у него в руках кроме пистолета было еще какое-нибудь оружие: то ручной пулемет, то автомат, то снайперская винтовка.

По-своему был храбр и упорен в выполнении задачи командир 2-й роты лейтенант Иван Кузьмич Сафронов. Он не бравировал смелостью, не рисковал бойцами, но когда речь шла о выполнении боевого приказа или какого-либо распоряжения комбата, ему легче было под пули стать, чем доложить, что что-то не доведено до конца.

Человека лучше всего характеризуют его поступки. Однажды, это было уже в сорок третьем году на Курской дуге, рота штурмовала высоту. Бой шел ночью, и с НП, естественно, ничего не было видно. Все воспринималось только на слух, а слух в бою — это не глаза, и понять, как складываются дела, трудно. А тут как раз пришел командир полка А. К. Щур. Я доложил ему, что ведем бой за высоту. Постояв и послушав стрельбу, он велел мне вызвать Сафронова к аппарату. Трубку взял связист.

— Где командир?

— Впереди.

— А ты чего сидишь?

— Он сказал, чтобы я оставался у телефона.

Мне было неприятно, что командир полка стал невольным свидетелем оплошности подчиненного мне ротного командира. Я ждал замечания, а Щур, все так же напряженно вслушиваясь в бой, спросил:

— И долго он будет впереди?

— Думаю, пока не возьмет высоту.

— Тогда пойдем посмотрим, где это «впереди», — предложил командир полка. — Как пойдем: по проводу или ты так дорогу знаешь?

Он улыбнулся, а мне стало не по себе: был случай, когда мы с ним ночью пошли в 1-ю роту и он хотел взять в руку провод, чтобы не заблудиться в темноте, а я уверил его, что и так дойдем. Между тем командир роты снял с занимаемых позиций одно отделение и расположил его на фланге, где не было локтевой связи с соседним 3-м батальоном; он еще не успел доложить мне об этом, и мы с Щуром оказались на необороняемом пространстве и едва не попали к противнику. Теперь командир полка безобидным, казалось бы, вопросом напомнил о том случае. Вывод я, конечно, тогда сделал и с тех пор придирчиво следил за обеспечением связи с ротами. Дорогу в роту я знал хорошо и уверенно сказал Щуру, что дойдем так.

Дошли. Сафронова еще не было, он как раз возвращался в свой окоп.

— Где пропадаешь, будущий комбат? — спросил его Щур.

— Был там… — Сафронов махнул рукой в сторону высоты.

— Ну и что?

— Все. Взяли.

— А чего же ты телефон бросаешь?

— Товарищ гвардии подполковник! А что я буду докладывать, когда высота еще не у нас, да и не видать ничего. Вот сейчас шел доложить…

Если Карпенко всегда светился улыбкой и сыпал шутками, если Колядинский слыл молчуном, но не был при этом мрачен и нелюдим, то командир пулеметной роты старший лейтенант Иван Лаврентьевич Самохин улыбался редко и большей частью ходил с кислой физиономией, всем своим видом как бы показывая, будто все складывается не так, как он рассчитывал.

Основательный, хозяйственный и на редкость добросовестный, он пришел к нам, если не ошибаюсь, из запаса. Вооружение свое знал, в совершенстве, пулеметы у него в любой обстановке работали безотказно, и он чрезвычайно гордился этим. Другой на его месте нет-нет да и прихвастнул бы безупречностью материальной части; Самохин же хоть и был самолюбив, чувств своих не выказывал, однако ревностно следил за тем, чтобы у пулеметчиков все было без сучка и задоринки. Бывало, доберется до расчета, чуть не до слез доведет людей, а добьется полного «ажура». Не было большего греха в его глазах, чем небрежно оборудованный окоп для пулемета. Какой бы короткой ни была остановка, он требовал, чтобы укрытия делались по всем правилам.

— Не годится, чтобы пулеметчик кланялся каждой вражьей пуле, пусть лучше это делает фашист, — втолковывал своим бойцам Самохин. — Вот и орудуйте лопаточкой. А то где я буду брать пулеметчиков?.. «Максим» — это вам не ППШ, его изучить надо. У него вон сколько возможных задержек при стрельбе, и каждую надо уметь устранить… А что пехота скажет про пулеметчиков, если мы плохо поддержим ее огнем? — монотонно бубнил и бубнил Самохин провинившемуся в чем-либо расчету. Был он въедлив и долго помнил промахи подчиненных.

Как у каждого из нас, и у него была своя слабинка— лишний раз к расчету пулеметчиков не пойдет; по его напряженному лицу я улавливал, что он силился превозмочь боязнь. Человеку свойственно испытывать чувство страха, и ничего постыдного в этом нет, но один владеет собой лучше, другой хуже. Тем большего уважения заслуживает тот, кто, преодолевая в себе страх, продолжает добросовестно делать то, что ему велят совесть и долг солдата. Никто никогда не мог упрекнуть Самохина в том, что он отстал от роты, слишком далеко занял огневые позиции для своих пулеметов, проявил растерянность или же нераспорядительность. Напротив, его подразделение не раз выручало своим огнем других. А что он был осторожным и осмотрительным — как знать, может быть, именно за это и уважали его пулеметчики.

Как-то в минуту откровения он сказал мне:

— Вот отроешь щель, ляжешь в нее, накроешься плащ-палаткой, и вроде бы над тобой крыша в несколько накатов, не так боязно. — А потом подумал немного и добавил: — Если бы можно было солнышко (он так и сказал: солнышко) закрыть плащ-палаткой, чтобы стало темно и не бомбила фашистская авиация, мы бы давно гитлеровцев разбили…

И ведь действительно всем трудно на войне, и каждый подвергается смертельной опасности, но, пожалуй, больше, чем пехота, никто не пережил. Преимущество летчиков — скорость, высота, они доступны не всем видам оружия, непродолжительно время их пребывания над позициями противника; танкистов защищают броня, мощное вооружение; артиллеристов (не прямой наводки) — большее, чем у пехоты, расстояние от противника. А самая надежная защита пехоты — земля-матушка. Перед стрелками все время враг. Они бьются за каждую пядь земли.

Командиры понимали это и старались по возможности беречь людей. Увы, это удавалось не всегда.

«Да, нам тогда было не мед», — написал мне не так давно в письме мой фронтовой друг Михаил Иванович Ильин. И передо мной словно ожил наш штаб: за грубо сбитым дощатым столом в крестьянской хате, при тусклом свете лампы, смастеренной из снарядной гильзы, склонился над своими записями писарь Ильин. Вот он поднял коротко стриженную голову, улыбнулся какой-то своей мысли, а вслух степенно произнес:

— Дураков и в церкви бьют.

Я научился понимать его с полуслова: реплика эта как бы подводила черту под нашими размышлениями о причинах неудач и о том, что отходить надо умеючи, навязывая противнику бои, вводя его в заблуждение.

Педагог-историк, мордвин по национальности, Ильин окончил полковую школу сержантов, а писарем стал случайно. Какие бы ни разыгрывались события, он всегда имел свое собственное мнение. Думающий, прямой, он был безупречно исполнительным и очень храбрым. Мне пришлось неоднократно ходить с ним в разведку, вместе переживать опасности. Собственно, и сблизила нас по-настоящему вылазка за «языком», которую мы предприняли в канун 24-й годовщины Красной Армии и после которой я стал верить ему как самому себе.

Было это так. Внезапно захватить пленного на переднем крае немцев нашей разведгруппе не удалось. Кто-то зацепился за проволоку. Мгновенно сработала сигнализация— и, осветив все вокруг, взвилась ракета. Неприятельский наблюдатель, за которым мы охотились, издав дикий вопль, бросился наутек. На нас обрушился ураганный ружейно-пулеметный огонь. Мы попадали в снег. Стреляли с обеих сторон.

— Окружены! — крикнул кто-то.

Но мы с Ильиным знали, что это били из трофейного оружия пулеметчики группы обеспечения, которыми командовал мой помощник младший лейтенант Сергей Фомич Белан. Стремясь отвлечь от нас внимание фашистов, он открыл шквальный огонь по переднему краю обороны противника. Мы очутились под перекрестным огнем.

Я приказал отходить.

Сильные порывы ветра, казалось, еще крепче прижимали нас к земле. Мела поземка. Непрерывно взлетали ракеты. Не то что встать, — жутко было сдвинуться с места, однако и лежать на виду тоже нельзя. Выбирая мгновения, когда ракеты гасли, разведчики отползали назад, к проходу, который проделали для нас саперы в минном поле. Я собрался уже было совершить перебежку, как в небо взвилась новая ракета. Падая, она угодила мне в спину. Сбросить ее не мог: тотчас был бы изрешечен. Догорая, ракета прожгла ватник, меховую телогрейку, гимнастерку. Наконец погасла. Несмотря на пулеметные очереди, я бросился бежать, но налетел на проволочное заграждение. Из наших здесь никого не было. Я растерялся: где проход? Еще не хватало наскочить на мину. Показалось, что надо подаваться левее. Вдруг услышал, что кто-то тихонько позвал: «Исаков… Исаков…» Присел на корточки, вгляделся — маячит чья-то фигура. То был Ильин.

— Живой? — задыхаясь, он подбежал ко мне.

Никто из нашей разведгруппы не обратил внимания на то, что меня нет, и только он бросился искать, рискуя попасть в руки врагу, хотя, получив команду на отход, мог этого не делать, и его никогда ни в чем не упрекнули бы. С тех пор я всегда брал его в разведку и был благодарен случаю, который открыл мне Ильина.

Да, Михаил в любую минуту готов был прийти на помощь товарищам, и хотя он не имел командирского звания, к мнению и советам сержанта в батальоне прислушивались все.

Глядя на страдания израненных и покалеченных людей, он нередко повторял:

— Ошибся я в выборе специальности. Мне бы податься не в историки, а в хирурги, но я это исправлю, после войны пойду в медицинский.

К слову сказать, жизнь распорядилась Михаилом Ивановичем Ильиным по-своему. По окончании войны он попал не в медицинский институт, как мечтал, а в Военную академию имени М. В. Фрунзе и стал кадровым офицером.

Командиром санитарного взвода в нашем батальоне был старший лейтенант Константин Иванович Птахин. Под его началом находились три санинструктора: Анастасия Федоровна Фомина, Антонина Михайловна Гладкая и Зина (фамилию и отчество запамятовал). В ходе боев Зина была тяжело ранена, ее отправили в тыл. Анастасия вскоре вышла замуж за Птахина, осталась в батальоне и по-прежнему спасала жизнь раненым воинам, а Антонина Михайловна Гладкая переквалифицировалась. Она стала сначала наводчицей 76-миллиметрового орудия, а потом командиром расчета 120-миллиметрового миномета.

Хотя и не девичье это дело — передний край, многие мужчины могли позавидовать Антонине Гладкой, ее храбрости и спокойствию в бою, количеству истребленных ею оккупантов.

Она появилась среди десантников, как и другие девушки-киевлянки, в дни, когда фашистские захватчики стремились с ходу овладеть Киевом.

Почему-то все сразу стали называть ее Ниной.

Бои развернулись в районе Сельскохозяйственного института, и такие жаркие, что ни о каком обучении девушек-добровольцев, хотя бы стрельбе и способам маскировки, не могло быть и речи. Нина, видимо не отдавая себе отчета в подстерегавших ее на каждом шагу опасностях, как ни в чем не бывало, словно всю жизнь только этим и занималась, под огнем перебегала от одного раненого к другому, перевязывала, оттаскивала в безопасное место.

В наш батальон она попала уже после того, как противник, понеся большие потери, откатился от Киева, а мы расположились на короткий отдых в лесу, неподалеку от Бровар. Возбужденные недавним сражением, бойцы шутили, обменивались впечатлениями. Когда кто-то упомянул имя Нины, глаза бойцов потеплели. Они безоговорочно приняли смелую девушку в свою солдатскую семью и в свое сердце.

В топорщившейся, туго подпоясанной широким солдатским ремнем гимнастерке с голубыми, под цвет глаз, петлицами, в кирзовых, с непомерно широкими голенищами, сапогах, Нина сидела под могучей сосной с раскрытой санитарной сумкой на коленях и старательно укладывала бинты и индивидуальные пакеты. Она не сразу заметила меня.

— Готовишься?

— Наверное, снова скоро понадобятся. Вы же в штабе, знаете.

Что я мог знать?.. Но чтобы не обнаружить перед девушкой своей неосведомленности, в свою очередь задал ей вопрос:

— Не страшно было выносить раненых?

— Нет. — И призналась: — А вот крови боюсь. И еще когда человек умирает.

— Кто же у тебя в Киеве остался? — поинтересовался я.

— Мама… Наверное, с ума сходит от беспокойства. Я ведь ушла, ничего ей не сказав. Боялась, не отпустит…

С тех пор Нина была с нами. В боях на Сейме, в районе Конотопа, она вынесла из-под огня около сорока раненых.

К тому времени нам стало известно имя бесстрашной разведчицы-киевлянки Маши Боровиченко из соседней бригады. Но наши бойцы, ревниво оберегая славу Нины, справедливо считали, что она нисколько не уступает в храбрости Маше, а ее дело на войне не менее важно, чем разведка. Если Нину хвалили, она обычно отмахивалась:

— Нашли о чем говорить!

В часы затишья бойцы старались отвести для нее лучшее место в хате или в землянке, делились своим солдатским пайком, припасали для нее сахар, она очень любила сладкое. Повар Гусев не мог пропустить случая, чтобы не поддразнить:

— Нин, а Нин! У меня целая голова сахара есть. В фиолетовой такой бумаге…

— Дай, Гусев, — просила она.

— Сколько хочешь! — щедро обещал он и ставил только одно условие: — Переходи работать на кухню.

— Не пойду на кухню, а сахару дай…

Покуражившись, Гусев лез в свой сидор и, к удовольствию Нины и всех присутствующих, торжественно извлекал заранее приготовленный, аккуратно завернутый в бумажку сахар и предупреждал:

— Ну, смотри, в остатный раз угощаю. Теперь получишь только, если станешь моей помощницей.

Но походной кухне Нина предпочитала поле боя.

Наш новый батальонный комиссар старший политрук Михаил Ильич Ракчеев, с которым меня надолго связала и крепко сдружила фронтовая жизнь, очень скоро стал душой батальона. Его заботило все: не замерзли ли люди в боевом охранении и как их обогреть, не пора ли устроить для бойцов баню и навести чистоту в домах, где они размещались… В видавшем виды ватнике, плотно облегавшем его богатырскую фигуру, он ходил из роты в роту, подсказывал, как занять оборону, а если видел, что людям не все понятно, брал в руки лопату и показывал, как ловчее окопаться или же прорыть ход сообщения между траншеями.

— Придет время, — говорил он бойцам, — и мы с вами пойдем вперед, на запад. А сейчас нужно сделать так, чтобы наша оборона была неприступной для врага.

— Тяжело этак… все рыть, рыть да рыть, — заметил однажды кто-то.

— А на войне, друг, ничего нет легкого, — откликнулся комиссар. — Окопы и траншеи полного профиля нужны для того, чтобы меньше было потерь.

Комиссар не упускал случая лишний раз проверить, хорошо ли оборудованы блиндажи и землянки, могут ли люди в них отдохнуть и просушиться, написать письмо, прочитать газету. Каждую свободную минуту проводил он с солдатами, во время боев тоже был вместе с ними. И люди ценили это, шли к нему с открытым сердцем.

Один боец получил из дому известие о несчастье, случившемся с его женой. С кем поделиться горем? Конечно, с комиссаром. Ракчеев знал, что там осталось трое детей, и, хотя отпусков тогда никому не предоставляли, добился, чтобы бойцу разрешили съездить домой.

Казалось, Ракчеев двужильный: всегда на ногах, всегда там, где трудно, где что-то не решено. А ведь он уставал, как и все мы…

И внешне он был симпатичен, хотя и громоздкий. Светлые добрые глаза его видели человека насквозь. Сказать ему неправду или же увильнуть от прямого ответа было невозможно. Выдержанный, уравновешенный, он словно излучал на окружающих спокойствие и уверенность.

Ко мне, молодому командиру, он относился внимательно и чутко, вовремя подсказывал, как в том или другом случае лучше поступить.

Ракчеев не отличался красноречием, а как его слушались, как ему верили! Меня прямо-таки поражало его умение подбодрить бойцов. На Северо-Донецком плацдарме у нас сложилось чрезвычайно тяжелое положение с подвозом продовольствия. Много дней сидели без соли, и все, что ни готовили, получалось таким невкусным, что застревало в горле. Некоторых даже тошнило. Комиссар ел вместе со всеми. Уже один вид Ракчеева, его завидный аппетит настраивали бойцов на более оптимистический лад.

Михаил Ильич Ракчеев стойко переносил тяготы и невзгоды войны, был твердо убежден в нашей победе и эту убежденность внушал другим.

— Мы вступили в партию большевиков не ради каких-то привилегий, а в соответствии со своими убеждениями, — любил повторять он. — Нам выпала великая историческая миссия проложить путь к коммунизму. Фашисты прервали мирный труд нашего народа. Родина в опасности. Но советские люди верят партии, верят коммунистам, верят каждому, кто представляет партию. Мы должны служить образцом для всех, не должны щадить жизни для достижения победы над фашизмом.

Особенно внимателен был он к молодежи, прибывавшей к нам на пополнение из среднеазиатских республик.

— Помните, — наставлял он ротных командиров, — многие из них плохо знают русский язык, к тому же еще не обстреляны. Подходите к каждому индивидуально, делитесь с ними боевым опытом, берите над ними шефство и учите их, как надо уничтожать оккупантов всеми средствами. Днем и ночью. В наступлении и в обороне. В любое время года. Спокойно смотреть мы можем только на убитых и пленных, а на остальных врагов, пока они на пашей территории, следует смотреть только через прорезь прицела и не забывать, что на спусковой крючок нужно нажимать плавно…

Ровно, спокойно, убежденно говорил он с нами в любой обстановке. Мы знали: если надо, комиссар всегда поможет. Крепко выручил он нас однажды, когда нам позарез понадобился «язык», а взять его никак не удавалось. Ракчеев пошел в роты, вернулся ночью:

— Я сюрприз фашистам приготовил, не знаю, что получится.

Вместе с бойцами 3-й роты Ракчеев перед самыми окопами оплел деревья колючей проволокой, оставив один проход. Впереди выставили секрет из четырех человек.

Среди ночи меня разбудила ружейно-пулеметная трескотня. По звуку определил: свои. Гитлеровцы ответили. И снова тишина. Ильин помчался в 3-ю роту. Дозвониться туда мы не смогли. Потом увидели: командир взвода сержант Анохин, он же парторг роты, Ильин и еще один боец тащат пленного. «Молодец сержант, — думаю, — хватило выдержки». Он пропустил немцев мимо секрета. А когда те почти вплотную подошли к проволоке, открыл огонь. Выскочив через оставленный проход, он подхватил раненого неприятельского солдата и отволок его за проволоку. Другой — обер-лейтенант — был убит. У офицера нашли письма, карту и альбом порнографических снимков.

Благодаря «сюрпризу» Ракчеева в наших руках оказались пленный и документы. Убитый обер-лейтенант командовал взводом тяжелых пулеметов. Из его письма к родным мы узнали, что он только сегодня прибыл из Берлина и попросился в разведку. От «языка» мы получили более ценные сведения…

Вероятно, верили и доверялись комиссару бойцы еще и потому, что сам он тоже очень верил людям. Это проявлялось на каждом шагу.

Вышел, например, из строя, получив ранение, командир взвода. Я потребовал замены. Ракчеев посоветовал:

— Да назначь сержанта. Ведь он с нами уже пуд соли съел…

И сержант действительно оказался надежным командиром.

Бывало, придет Ракчеев в роту, а там полно фашистских листовок: накидали с самолетов. Листовки эти полагалось уничтожать, а по одному экземпляру направлять комиссару полка, о чем, естественно, все знали. Но как ни агитируй, человек есть человек, и, прежде чем листовку уничтожить, он ее все равно прочтет. Другое дело, как он будет реагировать на прочитанное.

И Ракчеев спрашивал без обиняков:

— Ну что там нового пишет Гитлер, опять, наверное, советует убивать комиссаров и коммунистов? Спасать от большевиков Россию? Воткнуть штык в землю и прекратить сопротивление?

Завязывался острый, солдатский разговор, с соленым словцом в адрес геббельсовской пропаганды. Ракчеев после таких бесед ходил словно именинник.

— Нет, наших на мякине не проведешь! — удовлетворенно приговаривал он, отправляя комиссару полка очередную порцию вражеской брехни.

Мы любили слушать, когда он играл на гитаре. Играл замечательно и пел с душой, особенно свою любимую арию: «Что день грядущий мне готовит…» Споет и загрустит: где-то под Новгородом, в городке Опочка, осталась у Ракчеева семья, и он ничего не знал о ее судьбе…

Марш со станции Великий Бурлук (на Харьковщине) до плацдарма на реке Северный Донец полк совершал в условиях ненастной погоды. Навстречу двигались повозки с тяжело раненными бойцами, «легкие» шли пешком. Над нами все чаще появлялись вражеские самолеты.

— Говорят, авиация противника здесь прямо-таки свирепствует, — заметил кто-то во время короткого привала.

Мы от бомбежек уже отвыкли: последнее время неприятельской авиации не было видно. Я с тревогой посматривал на тучи, за которыми гудели моторы.

К Северному Донцу мы подошли в начале марта 1942 года. Была вторая половина дня. Впереди, совсем недалеко, слышался бой. Лед на реке стал уже рыхлым, ноздреватым. Выдержит ли он людей и повозки, запряженные лошадьми? Переправились благополучно.

Полк получил задачу наступать в направлении курган +2.6, Купьеваха.

На исходные позиции выдвигались перед рассветом. Батальон вытянули в колонну, в голове ее шли комбат Денисов, комиссар Ракчеев, несколько связистов, командир взвода связи, командир батареи артиллерийского полка и я. Все время приходилось убеждать Денисова выслать вперед хотя бы на небольшое расстояние разведку, так как мы точно не знали, где именно находился противник. Однако Денисов считал, что это излишне. Мне удалось уговорить его остановиться и дождаться сведений от обогнавших нас полковых разведчиков под командованием Ивана Подкопая.

Прошло несколько минут, и из рощи, в которую углубились разведчики, вдруг послышались взрывы гранат и громкое «ура», ответные выстрелы. «Напоролись-таки на противника», — с тревогой подумал я. Между тем гитлеровцы с дальних высот открыли и пулеметно-минометный огонь. Денисов, ойкнув, схватился за руку и присел. Его отправили в санитарную роту. Нам тоже едва не пришлось поплатиться за его неосмотрительность. Головная рота вышла на простреливаемое пространство.

Мы с комиссаром попытались развернуть батальон и атаковать неприятеля. Но под огнем сделать это оказалось не так-то просто. Я побежал к направляющей роте. Застигнутые врасплох, бойцы залегли чересчур кучно. Нужно было ликвидировать замешательство и заставить людей действовать организованно, осмысленно. Подал команду «Огонь!», зная по собственному опыту, что, когда стреляешь, понемногу успокаиваешься. Кое-кто палил неприцельно, лишь бы в сторону врага. Автоматического оружия у нас почти не было, на роту — всего один, снятый с подбитого танка пулемет с поврежденным прицелом. Пулеметчик поднялся и одной очередью выпустил весь магазин.

— Как же ты стреляешь?!

— Товарищ старший лейтенант, у меня в запасе еще один магазин!

А другой солдат, вооруженный самозарядной винтовкой, вообще бил в белый свет как в копеечку.

С помощью командира роты младшего лейтенанта Колядинского и сержанта Ильина мне удалось поднять подразделение. Ворвавшись в лес, оно выбило оттуда фашистов и вышло на опушку, неподалеку от кургана + 2.6. Красноармейцы захватили шесть пулеметов МГ-38, много боеприпасов, ракет и несколько пленных.

Роты, не попавшие под вражеский огонь, вступили в бой более организованно. Им пришлось действовать в лесу, что для них, прибывших из степных районов, было несколько непривычным. Схватка с гитлеровцами шла с переменным успехом и длилась до вечера.

Противник, укрепившийся на высоте и скатах, дальше кургана не пустил нас. В течение ночи батальон окапывался, приводил себя в порядок, пополнялся боеприпасами.

Когда ранило комбата Денисова и возник вопрос, кого назначить на его место, Ракчеев сказал полковому командованию:

— Присылать комбата не надо, у нас есть Исаков, его и назначьте.

— Да ведь ему нет и двадцати двух! Молод.

— Зато я стар.

С Ракчеевым согласились. Начальником штаба поставили младшего лейтенанта Белана, а его помощником — старшего сержанта Ильина.

Должностные передвижения не приостанавливают событий. Мне надлежало без промедления принять на себя командование и груз забот, связанных с людьми и хозяйством батальона. Из головы не выходили напутственные слова командира полка Ивана Аникеевича Самчука: «Если рота воюет хорошо, то и полк воюет хорошо. А если хорошо воюет батальон, то хорошо воюет и дивизия». Это напутствие стало для меня программой действий. Оно определило мое отношение к ротным командирам как основной опоре комбата.

Батальон — это несколько сот человек. В то время он состоял из трех стрелковых, пулеметной, минометной рот и взводов: противотанковых ружей, связи и санитарного. В наступлении ему обычно нарезалась полоска шириной до километра. Оборонялся на фронте до двух километров.

Был ли я достаточно подготовлен для этой должности? Конечно нет. Мой военный «багаж» был еще невелик. Правда, я уже прошел определенную командирскую выучку у такого отличного комбата, каким был И. И. Прошо. Но еще больше мне предстояло познать.

Так или иначе, я был поставлен перед свершившимся фактом и приступил к исполнению новых своих обязанностей. Как доброе предзнаменование воспринял я то, что это случилось как раз в те дни, когда мы наступали, расширяя захваченный северо-донецкий плацдарм.

Во взаимодействии со 2-м и 3-м батальонами мы продолжали ожесточенно драться с противником, тщетно пытавшимся столкнуть нас в реку. На третий день боев нарушилась связь со 2-й ротой. А мне требовалось немедленно переговорить с ее командиром. Из ячейки управления послали двух связных, но ни один не вернулся.

Вызвал третьего. Передо мной стоял боец лет сорока-сорока пяти, с винтовкой в руках, в шлеме с шишаком. Под алой звездочкой виднелась еще и синяя пятиконечная нашивка. Стрелок доложил:

— Товарищ старший лейтенант, красноармеец Муха по вашему приказанию…

Я объяснил, в чем заключается его задача. Написал распоряжение командиру 2-й роты. Рассказал, как туда попасть. Предупредил, чтобы он был сугубо осторожен, так как непонятно, почему не вернулись посланные ранее товарищи.

Долго пришлось ждать, и мы уже начали терять надежду на то, что Муха добрался до роты. Но он вернулся, точно выполнив приказание. Из-за отворота шлема достал записку. Прочитав ее, я убедился: командир 2-й роты понял, что с наступлением темноты ему необходимо развернуть подразделение влево, где образовался разрыв с левым соседом. Нас разделял широкий овраг, который фашисты могли использовать для проникновения в наш тыл.

Мы с комиссаром поинтересовались, как же Муха сумел пробраться к роте. Боец стал неторопливо рассказывать, перемежая русские и украинские слова:

— Пройшов я трошки, дывлюсь — лежит убитый наш связной…

Когда Муха пошел дальше, щелкнул выстрел. Муха упал в снег и пополз, разгребая его перед собой, словно прорывал канаву. Так и дополз куда надо. Там оказался и второй связной, которому вражеский снайпер прострелил ногу.

Муха обстоятельно рассказывал, а я внимательно наблюдал за ним: он старался доложить все точно, ничего не забыл; его неторопливость, находчивость как бы подсказали мне, что жизненный опыт на войне играет очень важную роль: недостаточно ненависти к врагу и отваги, нужны еще осторожность, терпение, смекалка.

Этот пожилой красноармеец оказался замечательным человеком. Отзывчивый, добрый, верный товарищ, он прошел со мной дорогами войны столько же, сколько и я. Нет, он не был отчаянно храбр. Но все, что ему поручалось, выполнял беспрекословно. Я оставил его у себя связным. Потом мне стало известно, что в молодости он служил на пограничной заставе.

Когда я взял Андрея Григорьевича Муху к себе в ординарцы, то в дополнение к усам он отрастил бородку.

А как он любил коней! Пришлось мне однажды проскакать на его лошадке километров восемь. Она вся покрылась мылом. Муха так растревожился, что не находил места. Топтался вокруг Нюськи, гладил ее, заботливо прикрыл попоной, затем уложил и стал растирать ноги, приговаривая:

— Ну, бачила, як комбат издэ? Цэ тоби нэ я…

Мне даже жалко стало Андрея Григорьевича, вроде бы не лошадь загнал, а его самого обидел.

И еще одна черта в характере Андрея Григорьевича сразу бросилась мне в глаза: любил он поговорить. И не просто поговорить, а так, чтобы и себя между прочим показать. Начинал Муха свой, по сути, один и тот же рассказ обычно вопросом:

— А вы бачили кино «Сорочинская ярмарка»?

Независимо от того, какой следовал ответ, Муха продолжал:

— Так ото ж послухайтэ…

И он старался как можно небрежнее, вроде бы так, между прочим, поведать о том, что являлось предметом его гордости: картину снимали в Сорочинцах, в его родном селе. И волы, на которых Хивря ехала на ярмарку, были его, Мухи, волы. По словам Андрея Григорьевича, ему даже денег дали, чтобы «запечатлеть» их.

Когда мы проходили через родные места Мухи, я отпустил его на несколько дней домой. Вернулся он опечаленный: сад порублен, дом разрушен, хозяйство разорено фашистами.

Муха не умел скрывать свои чувства. Он весь, что называется, нараспашку, и по лицу его нетрудно было понять, что творилось у него на душе. Когда после неудачного наступления на Харьков мы в середине лета сорок второго года отходили, Муха оказался без лошади и в кровь сбил себе ноги. Марш был тяжелым, люди засыпали на ходу. Муха страшно боялся отстать. Бывало, в минуту короткого отдыха подковыляет ко мне, в глазах мольба:

— Товарищ старший лейтенант, а когда, в какую сторону мы пойдем дальше?

Я говорил ему, в каком направлении. И он, припадая то на одну, то на другую ногу, тут же пускался в путь — потом мы его нагоняли. Так и дошел вместе со всеми.

В районе станции Приколотная противник массированными налетами бомбардировочной авиации рассеял наши войска.

Генерал Родимцев вызвал к себе на НП нескольких командиров, в том числе и меня. Под наблюдательный пункт комдива был отрыт окоп, к которому тонкими змейками тянулись провода и в котором, кроме связиста, никого больше не было. Александр Ильич стоял, низко согнувшись, и, крепко прижимая к уху трубку, разговаривал с кем-то по телефону. Припекало по-июльскому жаркое солнце. Зной. Духота. Казалось, серая завеса пыли тяжело давит на плечи. Края суконной пилотки Родимцева потемнели от пота. Такая же полоска окаймляла рукава его гимнастерки. Закончив разговор, он выпрямился. Обветренное, загоревшее лицо его было усталым, каким-то посеревшим, резкая морщина прорезала лоб. Глаза воспаленные. Чувствовалось, что генерал давно уже не спал. Он окинул быстрым внимательным взглядом каждого из нас.

— Ну что, драпаем, шайтан вас дери?

Это было его любимое словечко, и в зависимости от обстоятельств оно звучало в устах Александра Ильича по-разному. Голос у него был сердитый, и по тому, как он смотрел, я понял, что на сердце у него тяжело.

— Чего молчите? Вешать голову рано, — заговорил Родимцев. — Нам приказано занять оборону и задержать противника на этом рубеже. Во вчерашней суматохе часть людей могла отбиться от своих подразделений. Нужно быстро объехать в радиусе примерно двадцати — двадцати пяти километров населенные пункты…

Привычным движением развернув планшет, Родимцев каждому из нас указал на карте, в какие именно пункты кто должен ехать.

— Кого встретите, направляйте вот сюда. — Комдив ткнул пальцем в место, обозначенное кружочком. — Здесь сборный пункт. К исходу дня вернуться и доложить мне…

В сопровождении Мухи я немедленно отправился в указанные пункты. Теперь я понимаю, в какую сложную ситуацию попал тогда Родимцев и каково ему было давать нам приказание разыскать отставших от своих подразделений бойцов. Комдив не скрывал от нас своего состояния.

В то же время он нашел такие убедительные слова и такой тон, которые дали нам понять, что вешать нос нельзя ни при каких обстоятельствах, напротив, командир неизменно должен быть подтянут и думать прежде всего о том, чтобы действовать, действовать обдуманно, не теряя инициативы, уверенности в своих силах и силах солдат.

Но это я уже немного отвлекся…

Как-то Иван Аникеевич Самчук вызвал меня к телефону и потребовал доложить обстановку. Потом попросил передать трубку Ракчееву и, судя по ответам Михаила Ильича, расспрашивал о том же, что и меня. Не доверяет? Нет. Иначе не сделал бы комбатом. Просто, видно, проверял, правильно ли ориентируется новоиспеченный комбат в происходящем. И я нисколько не обиделся на него. Самчук и впредь вызывал меня к телефону, часто бывал в батальоне, обходил боевые порядки, подсказывал, как лучше, эффективнее организовать взаимодействие. Каждый такой разговор, каждая встреча с Иваном Аникеевичем были для меня предметным уроком, своеобразной формой передачи опыта старшего командира младшему.

Вспоминается такой случай.

Когда положение на Северо-Донецком плацдарме стабилизовалось, Иван Аникеевич потребовал через штаб полка, чтобы комбаты представили подробные схемы районов обороны батальонов. Мы сделали такую схему. Обозначили на ней передний край, все огневые точки, вплоть до ручного пулемета, подписали, и я отправил ее в штаб полка.

На следующий день в сопровождении своего адъютанта старшего лейтенанта Владимира Зинковского командир полка прибыл к нам, с каждым поздоровался отдельно. Здоровался он несколько необычно: подавал руку и, сильно сжимая кисть, притягивал к себе.

— Схему района обороны представил? — спросил Самчук меня.

— Представил.

— Все там точно нанесено?

— Конечно.

— Эта? — расстегнув планшет, он вынул нашу схему.

— Да, эта.

— Если нанес точно, то это хорошо. Но все-таки пойдем в роты, я сам посмотрю, как у вас организована система огня и все остальное.

Мы пошли. Нас сопровождали Ракчеев и Зинковский.

В подразделениях Иван Аникеевич дотошно рассматривал и проверял, как отрыты и оборудованы окопы, как расположены и замаскированы огневые позиции, подготовлены ли пулеметы и расчеты для стрельбы ночью, какое количество патронов имеется в запасе… Ничто не ускользнуло от его глаза. Самчук не сделал ни одного замечания, а у меня засосало под ложечкой: восстанавливая в памяти нашу схему, я тщетно пытался отыскать на ней допущенную ошибку. В том, что ошибка есть, после расспросов Самчука я уже не сомневался. Но вот мы побывали в трех рогах, прошли, по сути, через весь район обороны батальона, и пока что все оказалось в порядке, если не считать того, что нам с Ракчеевым влетело за мелкие окопы и ходы сообщения.

Вернулись на батальонный НП, который мы оборудовали в блиндаже на позициях 3-й роты. Там находились Ильин и командир минометной роты старший лейтенант Цурбанов. Они доложили результаты наблюдений. Ничего нового в действиях противника не отмечалось.

— Исаков, вон тот курган, — Самчук указал на местность, — на карте как обозначен?

— Плюс 2.6.

— Кто там?

— Противник.

— Так ты что? Отошел без приказа, а не докладываешь?

Самчук испытующе смотрел прямо мне в глаза, и я почувствовал, как краснею весь, до корней волос.

— Мы никуда не отходили!

— Вот эту схему ты подписывал, и тут красным карандашом нанесено, что курган +2.6 обороняется ротой Карпенко. А сейчас ты докладываешь, что на кургане фрицы. Как там они очутились?

Как? Да они все время там были. Значит…

— Я неточно нанес на схему передний край.

— Почему?

Что я мог ответить командиру полка? Понурив голову, клял себя за допущенную ошибку. Проклятая невнимательность…

— Товарищ майор! — обратился к командиру полка молчавший до сих пор Ракчеев. — Дайте схему, мы исправим.

— Нужно, товарищ Ракчеев, не на схеме исправлять, а на местности. Курган нужно взять. Я буду здесь и посмотрю, как вы это сделаете. — Иван Аникеевич сверлил взглядом Ракчеева. — Комбат еще не набрался опыта, отнесся к документу легкомысленно, ну а ты, опытнейший комиссар, как мог ты поставить свою подпись под этой липой?..

Ракчеев готов был провалиться сквозь землю и стоял, не поднимая глаз. В общем, мы ошиблись, наврали. Брать курган, который батальон не смог взять раньше, сейчас было нецелесообразно: мы не располагали достаточными силами. И мы молча ждали, что решит, в конце концов, командир полка.

Дав нам время самокритично поразмыслить над случившимся, Самчук сказал, что схема останется у него.

— Верну, когда освободим Харьков. А впредь, прежде чем подписывать какой-либо документ, — посоветовал он, — всякий раз вспоминайте пословицу: «Что написано пером, то не вырубишь топором».

Иван Аникеевич придавал серьезное значение топографии, многое делал для того, чтобы командиры умели в совершенстве читать карту. Сам он никогда не расставался с ней. Разговаривал ли о чем-нибудь с нами, сидел ли один, что-то обдумывая, — всегда держал в руках сложенную гармошкой карту. Время от времени развернет, всмотрится в нее, держа во рту какую-нибудь былинку, а потом, разъясняя свою мысль либо свое указание, начнет этой былинкой водить по контурам нужных районов. Мне порой думалось: зачем это он, и так все ясно. Но чем дольше воевал, чем старше становился, тем лучше понимал, как прав был командир полка в этой своей приверженности к топографии.

Глубокие знания, полученные в стенах академии имени М. В. Фрунзе, были той благодатной почвой, на которой развился и расцвел, обогащенный личным боевым опытом, природный воинский талант Ивана Аникеевича. Широкий военный кругозор делал его дальновидным командиром, позволял правильно оценивать обстановку и принимать наиболее целесообразные решения. Карта говорила ему о многом. Особенно о характере местности. Командир полка терпеливо учил нас советоваться с картой, добивался, чтобы и нам она стала столь же необходима, как была необходима ему.

Если Самчук приходил в батальон, а это случалось часто, — так и знай, что будешь спрошен не один раз.

Покажи на карте, где сейчас находимся.

Вот здесь.

Что ты мне пальцем закрыл целый квадратный километр? Покажи точку.

Приходилось вынимать карандаш, срывать травинку или веточку. Иван Аникеевич требовал от своих комбатов, чтобы на карте точно указывались огневые позиции каждого пулемета, миномета, орудия, окопа. Поэтому — я лично убежден, что именно поэтому, — за всю войну в полку не было случая, когда бы батальоны сбились с маршрута или не точно доложили, на какой рубеж вышли.

Самчук никогда не забывал наших просьб, касавшихся повышения боевой готовности батальона или улучшения условий для бойцов.

Как-то раз я попросил Ивана Аникеевича, чтобы он нашел возможность дать нам хотя бы еще один телефонный аппарат в дополнение к трем имевшимся и катушку кабеля. Он ответил, что, к сожалению, аппарата в наличии сейчас нет, и добавил: вот, дескать, Иван Подкопай скоро пойдет в разведку, добудет трофеи, тогда к будет телефонный аппарат. Это нужно было понимать так, что пополняться надо за счет врага и больше проявлять активности и инициативы. Мне стало стыдно, я уж и не рад был, что попросил, а он, чуть кося глазами, улыбался.

Каково было мое удивление, когда спустя несколько дней мне позвонил начальник связи полка Натан Борисович Лапидус.

— Иван, ты просил у хозяина аппарат и кабель?

— Просил.

— Ну и что?

— Лучше бы не просил!

— Так пришли командира взвода связи, дам один. И катушку. Учти: только для тебя. Смотри, не проговорись Мощенко, а то обидится. Доволен?

— Готов в макушку поцеловать!

— Ну, будь здоров. — И еще раз строго-настрого предупредил, чтобы я ненароком не сказал об этом Мощенко.

Едва мы закончили разговор, как телефонист снова протянул мне трубку, лицо его было бесстрастно:

— Послушайте!

Слушаю. Узнаю голоса Лапидуса и Мощенко, командира 3-го батальона.

— Петро, пришли человека, дам телефонный аппарат и катушку кабеля или, может, тебе не нужно?

— Натан, дружище, тебя бы на руках носить, да не подниму, — заверещал сверх меры обрадованный Мощенко. — А вот верхом можешь садиться, прокачу!

— Ну давай, бери, — снисходительно цедил, умиляясь своей щедрости, Лапидус. — Только смотри, Исакову не говори, обидится. Я ведь только для тебя…

Через несколько часов позвонил Самчук: получил ли я аппарат и кабель? Я поблагодарил его. Слышу, смеется.

— Наверное, Лапидус постарался только для тебя одного.

Командир полка проявлял исключительную заботу о людях и в малом и в большом и требовал от нас, комбатов, чуткого отношения к подчиненным. Как-то — это было уже во время боев в Сталинграде, после его возвращения из госпиталя, — он стал подробно расспрашивать меня, как воюют командиры рот и взводов, имеют ли они награды и какие именно. Достоин ли кто-нибудь из них повторного награждения за подвиги, совершенные после получения первой награды. Мы разговаривали долго, обстоятельно.

— Запомни, Иван Иванович, на всю жизнь: не тебе, не мне, не Родимцеву наши люди служат — они служат Родине, воюют за Родину, за ее счастье и свободу, умирают тоже за Родину. А нам, командирам, Родина доверила право управлять ими, иногда, может быть, посылать на смерть во имя победы. Но Родина дала нам право и оценивать ратный труд своих подчиненных. И этого никогда нельзя забывать. Отличился человек — о его подвиге должны знать все. Героя надо представить к награде. И чтобы вручена она была воину, пока он жив. Потому, может быть, и не всегда следует представлять к самой высокой, если даже он и заслужил ее. Представляйте в первую очередь к таким орденам и медалям, которыми от имени правительства вправе наградить командир дивизии. Любое поощрение воодушевляет и окрыляет человека, он будет воевать еще лучше. Что молчишь? Не согласен?

— Согласен.

— Дивизия и полк воюют хорошо, об этом и в газетах пишут. Но дивизия и полк — это конкретные люди: Ивановы, Мощенко, Медведевы, Подкопай и другие. И это разные люди, с различными характерами, разными судьбами. Ко всем с одной меркой подходить нельзя. Взять хотя бы вас с Мощенко. Оба неплохие комбаты. Обоим вам я верю и знаю: сделаете все, чтобы выполнить приказ. Но хотя и воюете в одном полку, хотя и одногодки, одни и те же командиры вас учат, — вы и по опыту боев разные, и как люди тоже не одинаковые. Мощенко, получая приказ, стремглав летит его выполнять, даже «Есть!» бросает второпях, на ходу. А ты сперва задашь вопрос, другой, третий, все уточнишь, даже то, что тебя иной раз и не должно бы интересовать, а потом уже начнешь раскручиваться. Отсюда командир и должен делать вывод, кому что лучше поручить. У тебя тоже разные командиры: Сафронов ничуть не похож на Карпенко, а Карпенко не поставить на одну доску с Медведевым, и все они не похожи на Самохина… Кстати, ты представил к награде помкомвзвода ПТР, что сбил из ружья «юнкерс»?

— Нет еще.

Командир полка искренне огорчился.

— Вот видишь, как нехорошо получается: петеэровцу за сбитый бомбардировщик полагается орден Отечественной войны II степени, а ты не позаботился представить его к награде!

Так, изо дня в день Иван Аникеевич Самчук воспитывал в нас качества, которые считал необходимыми для советского офицера, прививал культуру поведения и общения с подчиненными, будил нашу военную мысль и инициативу, поощрял самостоятельность действий, учил анализировать промахи и ошибки, никогда не бояться правды, не жалеть сил, готовясь к бою. Авторитет его был непререкаем. Он заслужил его по праву. До сих пор те из нас, кто остался в живых, проезжая через Москву, считают для себя особой честью повидаться со своим командиром. И я благодарю свою военную судьбу, что она свела, хотя и в лихую годину для Родины, наши пути.

Бои за улучшение позиций на Северо-Донецком плацдарме длились суток пятнадцать — двадцать, затем был получен приказ перейти к обороне. То были тяжелые дни, заполненные будничной военной работой. Роты упорно вгрызались в неподатливую землю, рыли щели, окопы, ходы сообщения, сооружали блиндажи и землянки, оплетали колючей проволокой подходы к переднему краю, особенно на флангах. Бойцы работали с полной отдачей сил. Все понимали: чем надежнее оборудуем мы наш участок обороны, чем больше вложим труда сейчас, тем легче будет нам, когда опять развернутся активные боевые действия.

Здесь до нас дошла весть о награждении нашей дивизии за зимние бои в Курской области орденом Ленина. На радостях люди обнимались, бросали в воздух шапки, поздравляли друг друга. Разве думал кто-нибудь из нас, когда выбивал из курских деревень вооруженных до зубов фашистов, что мужество и отвага бойцов дивизии, военное мастерство наших командиров будут отмечены высшей наградой Родины? Мы просто старались честно выполнить свой воинский долг. Радостное событие еще больше подняло дух гвардейцев.

Как голодный мечтает о куске хлеба, так мы у себя в окопах мечтали о могучей военной технике, которая, по слухам, вскоре должна была поступить на наш фронт. Храбрости русскому солдату не занимать, воинское искусство русских полководцев всегда, во все времена, вызывало восхищение у неприятеля. У нас были отличные, знающие командиры. Единственное, чего нам недоставало, — новой техники. И мы с нетерпением ждали ее.

Началась весенняя распутица, Северный Донец разлился, снабжение резко ухудшилось. Все необходимое доставлялось за много километров по бездорожью. Приходилось экономить боеприпасы и продовольствие. Остро ощущалась нехватка соли, а затем ее и вовсе не стало. В тылу 3-й роты находилось неубранное картофельное поле. И тут снова проявил хозяйственную сметку Карпенко. По его совету бойцы выкапывали мороженую картошку, разминали ее и в цинках из-под патронов пекли пресные пышки или же оладьи. Как и раньше, собирали и пили березовый сок. Эти заготовки не обходились без потерь: неприятельские снайперы подстерегали наших солдат. И все же ходить по картошку продолжали.

На таком скудном снабжении мы продержались примерно семнадцать — двадцать суток, а потом постепенно все пришло в норму.

Противник воспользовался нашими затруднениями для усиления своей пропаганды: плацдарм стал объектом яростных обстрелов агитационными снарядами. Листовки во множестве разбрасывались и с самолетов. По сравнению с теми, что гитлеровцы распространяли под Киевом, эти были составлены уже не столь примитивно. На одной из них был изображен Северо-Донецкий плацдарм и в центре его — расколотая ударом фашистской стрелы-молнии пятиконечная звезда. Над всем этим слова: «Подумай и выбирай: перебежать и жить или умереть с голоду, утонуть в реке, быть разорванным пулями германских пулеметов». Но призывы врага сложить оружие и сдаться в плен не находили отклика. Вернее, он был, но весьма своеобразный. Гвардейцы растапливали листовками печи в землянках, использовали их по надобности, иногда, если бумага признавалась годной для закруток, раскуривали, ну а мы с Ракчеевым аккуратно отправляли по одному экземпляру старшему батальонному комиссару Морозову.

У нас улучшилось не только снабжение. Положение стало выправляться во всех отношениях: мы хорошо оборудовали район обороны, изучили противника и не давали ему покоя.

Особенную активность проявлял батальон 82-миллиметровых минометов капитана Андрея Ивановича Иванова, инициативного командира, который не раз отличался в боях за Киев, на реке Сейм, под Тимом.

С нашим батальоном действовала минометная рота старшего лейтенанта Цурбанова (комиссаром там был старший политрук Соколов). Эта рота и минометный батальон в целом так метко стреляли, что загнали противника в землю, и он почти не отвечал огнем.

В начале мая по каким-то трудно передаваемым признакам мы поняли, что вот-вот начнутся крупные боевые действия. И в самом деле, вскоре поступил приказ о подготовке к наступлению. До того нам много приходилось отходить. А на этом рубеже уперлись, зацепились, и противник оказался не в силах сдвинуть нас с места. Поэтому, когда я узнал о предстоящей операции, меня прямо-таки затопило чувство радости — наконец-то!

Мы сразу же ощутили разительное отличие нынешней подготовки от всего того, что делалось раньше.

В те дни мы впервые увидели в небе наши новые боевые самолеты; не «чайки» и не «ишачки», а самолеты, похожие на «мессеров». Мы даже не знали, как их называть. Одни утверждали, что это «миги», другие — «лаги», третьи — «сухи», или «суги». В воздухе они действовали лихо и часто сбивали фашистские самолеты. Это вызывало восторг бойцов.

Еще больше обрадовались мы тому, что вместе с нами будут действовать танки Т-34 и КВ. Я знал, что у нас есть такие машины, но ни разу еще их не видел. Какие они? Наконец к нам прибыли танкисты. Сначала они обследовали маршруты, потом осмотрели лес, чтобы определить, проходим ли он. А накануне наступления по маршрутам прошли механики-водители.

В расположении дивизии появились также незнакомые артиллеристы. Они оборудовали наблюдательные пункты и стали изучать передний край противника.

Нашему батальону предстояло наступать в направлении курган +2.6, Купьеваха, Перемога. Для этого нам надо было произвести небольшую перегруппировку, часть занимаемого участка передать другим подразделениям.

Под вечер мы с комиссаром пошли к минометчикам, чтобы уточнить для них цели на случай, если неприятель попытается помешать нам произвести смену.

Старший политрук Соколов доложил, что минометная рота готова к открытию огня. Интересовавшие нас вражеские огневые точки минометчики уже пристреляли. В это время гитлеровцы начали, обстреливать 3-ю роту.

— Раньше с этого направления огня не велось, — встревожился я. — Значит, у фрицев появились новые минометы.

Командир минометной роты Цурбанов взял буссоль (прибор, которым артиллеристы пользуются при подготовке данных для стрельбы) и побежал на свой НП, находившийся в нескольких десятках метров от огневых позиций. Оттуда хорошо просматривалась оборона фашистов. Спустя несколько минут он передал данные первому расчету, затем скомандовал:

— Одной миной, огонь!

После нескольких выстрелов Цурбанов, сделав поправки, приказал:

— Взводу — три мины, беглый… огонь!

Ракчеев с Соколовым стояли чуть в сторонке от минометов, а я подошел к одному из расчетов и начал наблюдать за его действиями. Неожиданно раздался истошный крик Цурбанова:

— Куда?!

Видимо, он хотел кого-то от чего-то предостеречь, но не успел. И мы услышали его голос, полный отчаяния:

— Ложись!

В тот же миг на позиции, где находился и я, раздался взрыв. Я упал, по-видимому, от толчка, но сразу же поднялся на ноги. Вижу: Ракчеев лежит, политрук Соколов, схватившись за живот, катится под откос, в лотках горят дополнительные заряды, ствола у миномета нет, осталась лишь одна плита и что-то от двуноги-лафета. Первый номер изуродован, но еще жив, второй убит. Подбежал Цурбанов, принялся растаскивать лотки, а я — ящики с минами.

Послышался стон Ракчеева:

— Сердце… сердце…

Бросился к нему:

— Что с тобой?

— Сердце болит, сердце… — твердил он.

Я расстегнул его телогрейку, гимнастерку и увидел в области сердца кровоподтек. Телогрейка была изодрана, в вате застряло много мелких осколков. Я стал успокаивать Михаила Ильича: все в порядке, раны нет, а только синяк. Смотрю, ему плохо: бледный, из-под подбородка стекает кровь. Поднял его голову, в шее торчали два или три мелких осколка, я их вытащил, наложил бинт. Потом вместе с Цурбановым кое-как перевязали Соколова, он был тяжело ранен.

— Жаль Соколова, хороший политрук, — с горечью сказал Цурбанов. — Как раз сегодня он получил приказ о назначении в политотдел дивизии, но решил идти туда завтра. Хотел еще немного побыть в роте…

А неподалеку, возле дерева, стоял и ругался младший лейтенант Кабанов, только что вернувшийся из госпиталя. Он был еще с вещевым мешком. И вот его снова ранило в бедро. Мы оказали помощь и ему.

Виной всему был первый номер: после выстрела он сразу же зарядил миномет, а второй номер, зная, что мину в ствол опускает только он, послал туда вторую. Они и взорвались. Так недисциплинированность одного бойца привела к катастрофе. В ночь на 12 мая батальон занял исходную позицию для атаки. Во второй половине ночи саперы сделали проходы в минных полях.

Нам объявили приказ командующего фронтом, в котором отмечалось, что в войне наступает новый этап — этап освобождения нашей Родины. Это еще больше воодушевило нас. Бойцы и командиры рвались в бой.

Все шло по плану. Ранним утром раздались мощные залпы, началась артиллерийская подготовка. В ротах напряженно ожидали сигнала к атаке. У людей словно выросли крылья: с нами артиллерия, танки, самолеты! О себе, о том, что сейчас произойдет, — прорвемся ли, ранят ли, убьют ли, — в тот момент не думалось.

В расположении немцев все потонуло в дыму разрывов. Кургана +2.6 совсем не было видно. Наконец сигнал подан. Роты дружно поднялись и, ведя огонь на ходу, устремились к кургану +2.6. В первой линии окопов мы не встретили сопротивления, наша артиллерия все перевернула здесь вверх дном. В блиндажах и траншеях было белым-бело от пуха и пера. Гитлеровцы жили с комфортом. Они поотнимали у населения тюфяки, подушки, перины и перетащили к себе.

Почти без потерь батальон достиг Купьевахи, расположенной в низине. За ней виднелись возвышенность и лес.

Я со штабом двигался за ротами на расстоянии трех-сот — четырехсот метров. В батальоне штаб — это адъютант старший, два-три ординарца, несколько связных да один-два телефониста.

Поднявшись на курган, я увидел тяжелый, забрызганный грязью КВ, окрашенный в защитный цвет. На башне белой краской выведено «За нашу Советскую Родину!» Расчет противотанкового ружья вел по нему огонь. КВ развернулся и дал очередь по бойцам. Что за дикость! Я побежал к петеэровцам.

— Что вы делаете? Это ведь наш танк!

— Нет, — возразили мне, — немецкий.

— Да на нем же написано «За нашу Советскую Родину!»

А мне в ответ:

— Это он подмаскировался.

Бойцы впервые увидели КВ и никак не хотели верить мне. Тогда я подошел к машине, постучал палкой по броне. Люк открылся, показался командир.

— Что же вы бьете по своим? — спросил я его.

— А что остается делать? — развел он руками. — Мы и сигналы давали, а они по нас все лупят и лупят. Поглядите, что сделали с механиком.

Из танка вылез водитель, лицо у него в крови. Оказывается, петеэровская пуля угодила в триплекс, и механика обдало брызгами стекла.

Танк попал в колдобину и застрял в раскисшем грунте. Сколько ни бился механик — ни с места. Мы помогли ему. Бойцы притащили, длинное бревно, танкисты привязали его к гусеницам и завели мотор. Танк тронулся с места, пополз. Бревно уперлось в землю, и машина постепенно стала приподниматься. Еще немного, и КВ, опираясь на бревно и отталкивая его назад, выбрался из колдобины. В этот момент я увидел, как в отдалении по желтому жнивью бежали наши, а неприятельский пулемет с возвышенности за Купьевахой бил по ним. Цепь вынуждена была залечь. Я— к командиру танка.

— Ударьте вон по той огневой точке.

Башня КВ медленно повернулась, прогремел выстрел. Там, где стрекотал вражеский пулемет, взметнулся взрыв. Наша пехота снова двинулась вперед. «Насколько легче воевать, когда с пехотой танки», — подумал я.

Привели пленного офицера. Он смотрел на КВ со страхом. Я показал палкой на КВ и сказал:

— Рус панцир, понимаешь, наш панцир!

Пленный забормотал: «Гут, гут…». Но и эти слова застряли в его глотке, так как танкист направил пушку в сторону гитлеровца. Тот побелел, видимо решив, что его сейчас расстреляют.

У нас один сержант немного говорил по-немецки.

— Спроси, кто он, — попросил я его.

— Врач, — ответил пленный.

— Раз врач, пусть окажет помощь механику-водителю, — приказал я.

Немец осмотрел рану, взял индивидуальный пакет, перевязал. Умело. Видно, и впрямь врач. Я отправил его в тыл.

Наступление продолжалось. Позади, в лесу, оставались группы фашистов, но поняв, что очутились у нас в тылу, они бросили оборону и начали отходить. Им преградили дорогу пулеметчики Самохина. Около шестидесяти-семидесяти гитлеровцев пустились бежать. Но куда бы они ни повернули, их настигали пули наших «максимов». Кто-то из пулеметчиков стал кричать им, чтобы сдавались. Оставшиеся в живых неприятельские солдаты то ли услышали его, то ли, осознав безвыходность своего положения, сложили оружие.

Авиация надежно прикрывала нас с воздуха и наносила удары по врагу. Воодушевленные успехом, бойцы продолжали гнать противника.

Овладев Купьевахой и находившимися здесь несколькими складами фашистов, мы выбили их и из населенного пункта Перемога, где захватили и незамедлительно пустили в дело немецкую артиллерийскую батарею.

Так закончился первый день боев. Наш полк вывели во второй эшелон дивизии, и теперь он наступал вслед за 42-м гвардейским стрелковым полком.

На третьи сутки наши передовые части были уже на ближних подступах к Харькову. Вместе с ними оказалась и одна из наших рот, которую пришлось вернуть обратно на позиции батальона.

Советское информбюро сообщало: «12 мая наши войска, перейдя в наступление на харьковском направлении, прорвали оборону немецких войск и, отразив контратаки крупных танковых соединений и мотопехоты, продвигаются на запад…»

«На харьковском направлении… гвардейцы под командованием товарища Родимцева уничтожили около 500 гитлеровцев, захватили у противника 35 орудий, из них 15 тяжелых, подбили и уничтожили 15 танков…»

Но вот темп наступления начал снижаться, и мы получили приказ занять оборону. В небе появилось много «мессеров». Они принялись выводить из строя одну группу танков за другой. Построившись в круг и прикрывая друг друга, вражеские самолеты бомбили артиллерию, обстреливали пехоту. Небольшие группы советских истребителей вступали в неравный бой, сбивали фашистов, но и сами погибали.

Гитлеровцы чувствовали себя хозяевами положения. Правда, и мы кое-где продолжали прижимать фрицев. Так, в районе населенного пункта Байрак (неподалеку от Перемоги) один их пехотный полк был окружен. Но уничтожить его или принудить к сдаче нам не удалось. Немцы спокойно перебрасывали ему на самолетах все, что нужно. А мы не могли воспрепятствовать этому. Спустя несколько дней танки противника прорвались к окруженным и вывели их из кольца.

В середине мая, когда наш полк все еще находился во втором эшелоне, около двадцати «юнкерсов» встали в круг и, чувствуя свою безнаказанность, завертели карусель над огневыми позициями нашей артиллерии. По очереди они со страшным воем пикировали, сбрасывали одну-две бомбы и снова возвращались в строй.

И вдруг откуда-то появился один-единственный И-16. Он ворвался в середину карусели, сбил одного Ю-87, подбил второго. Строй сразу же нарушился. Беспорядочно сбросив бомбы, «юнкерсы» разлетелись кто куда.

Находившийся в это время в расположении нашего полка заместитель командира дивизии полковник Си-гита вылез из окопа, снял каску, закричал:

— Этому истребителю нужно дать сразу полную шапку орденов! И Звезду Героя не жалко!..

Примерно на четвертый день противник подтянул свежие танковые части. Они начали таранить оборону нашей дивизии. Мы хотя и находились во втором эшелоне, тоже ощущали эти удары.

Нам в тот период было придано подразделение противотанковых ружей. Оружие это в общем неплохое. При попадании в уязвимые места оно поражало танки, но главным образом с близкого расстояния. А в ту пору подпускать к себе вражеские машины еще побаивались. Поэтому основная тяжесть борьбы с ними ложилась на артиллеристов. Они покрыли себя неувядаемой славой. Трудно кого-то выделить особо. Отличилась вся артиллерия. В ожесточенной трехчасовой схватке с неприятелем только одна пушечная четырехорудийная батарея старшего лейтенанта Ивана Михайловича Быкова уничтожила 26 танков и одну бронемашину. Всего же в тот день было сожжено 39 вражеских танков.

Харьков находился в каких-нибудь тридцати — сорока километрах. Артиллеристы вели огонь по противнику почти в упор. Стрелковые подразделения тоже смелее стали вступать в единоборство с гитлеровскими машинами. Они подбивали их из ружей, подрывали гранатами, жгли бутылками с горючей смесью. Сколько фашисты ни атаковали нас, успеха не имели.

Позже, когда за эти бои Ивану Михайловичу Быкову было присвоено звание Героя Советского Союза, одна из центральных газет поместила дружеский шарж на него, сопроводив рисунок широкоизвестным перефразированным изречением: «Если артиллерия — бог войны, Иван Быков — ее апостол».

И раз уж я упомянул о редкой для того времени награде, которой был удостоен за совершенный подвиг отважный артиллерист, добавлю, что командир 1-го дивизиона 32-го гвардейского артиллерийского полка, в состав которого входила батарея Быкова, гвардии капитан Иван Ильич Криклий за бои под Харьковом был отмечен только что учрежденным орденом Отечественной войны I степени за № 1.

Через двадцать три года после этих событий в газете «Красная звезда» я прочитал очерк полковника А. Зеленцова «Артиллеристы умирают у орудий», посвященный Ивану Быкову. В нем я нашел такие строки:

«…На рубеж, занимаемый советскими воинами, устремилась лавина танков. Вначале, наблюдая за приближением машин, он (Быков) считал их и тут же делил на количество орудий в батарее. Выходило на каждое орудие не менее десятка.

Три бесконечно долгих часа длился бой. Танки врага подходили чуть ли не вплотную к орудиям, к окопам стрелков и автоматчиков. Но пробиться к ним так и не смогли. Только тогда, когда гитлеровцы отошли, он оторвался от прицела, у которого заменил убитого наводчика. И тут же потерял сознание. Очнулся в медсанбате.

А потом в палату ворвался разгоряченный корреспондент дивизионной газеты „На разгром врага“. Захлебываясь, сообщил, что Быкову Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза.

— Напишите хотя бы коротенькое письмо односельчанам, — умолял корреспондент. — Вот как нужно! — провел он ладонью по горлу. — Понимаете, какое это имеет воспитательное значение?!

Корреспондент ушел. Стихли, уснули находившиеся в палате товарищи. А он продолжал лежать с открытыми глазами и смотреть в морщинистый брезентовый потолок.

Одна за другой проносились картины детства и юности: школа, шахта, первый заработок, военное училище, прием в партию… Разве думал он, разве мог даже предположить, что станет Героем Советского Союза? Честным человеком — да! Верным сыном Родины — да! Но Героем Советского Союза… Герои всегда казались ему людьми особыми, исключительными. А он? Что, собственно, сделал?

Стоял, когда вокруг взметались комья земли, разлетались веером осколки. Инстинкт самосохранения требовал лечь, прижаться к земле, а он стоял… Если ляжет, то не будет видеть наступающие танки, не сможет определить до них расстояние, подавать команды. Не увидел бы, что с левым орудием случилась беда. Ранило наводчика Кутаева, правильного Огоняна, подносчика снарядов Баширова. Орудие прекратило огонь. А тут как раз гитлеровский танк. Минута-другая, и он окажется на огневой позиции. Тогда не только левое орудие, вся батарея может погибнуть. Он бросился туда, хотя хорошо понимал, что не успеет. Но он все же бежал. Бежал и кричал для того, чтобы его увидели и услышали подчиненные, чтобы они поняли грозящую опасность, набрались сил. И они услышали. Раненные, окровавленные, поднялись Кутаев, Огонян, Баширов. Метким выстрелом остановили танк.

Правда, потом ему пришлось все же встать у орудия… Убило наводчика. Говорят, что он лично уничтожил одиннадцать танков. Может быть. Он не считал. Некогда было…

И он написал в газету: „Я горжусь высокой наградой. Но я сделал лишь то, что на моем месте сделал бы каждый командир. Все бойцы должны драться с гитлеровцами, как сражались наши орлы-артиллеристы. Ни один гвардеец не дрогнул перед натиском фашистских танков, не ушел от орудий и до последнего снаряда бил врага. Это был наш долг перед матерью-Родиной, и мы его выполнили“».

1-й батальон находился несколько южнее Перемоги, левее того места, где шел жестокий бой артиллеристов с фашистскими танками. Мы закрепились на восточных скатах высоты, но полностью овладеть ею не сумели. Перед нами на самом верху был наблюдательный пункт противника, с которого хорошо просматривались наши ближайшие тылы. Нам же наблюдать, что делается у неприятеля, мешала высота. Мы неоднократно пытались столкнуть противника. Были моменты, когда высота почти переходила к нам. Но из-за скатов появлялись вражеские танки с пехотой, и нас отбрасывали. Минометная рота Цурбанова, которая поддерживала батальон, была бессильна против танков. Расчетам ПТР удалось поджечь только одну машину.

Как-то утром позвонил Иван Аникеевич Самчук.

— Ты что, Исаков, прирос к этим скатам?

— Не дают ходу танки.

— А ты шевели мозгами, подумай, как взять высоту. В шестнадцать ноль-ноль доложи решение.

— Есть доложить в шестнадцать ноль-ноль…

Ракчеев вопросительно смотрел на меня, пытаясь угадать, о чем шла речь.

— Надо взять высоту. Будем, комиссар, вместе шевелить мозгами.

— Один ум хорошо, а два — лучше, — отозвался Ракчеев, — так что уж если шевелить, то вместе с командирами рот. Надо вызвать и Цурбанова.

— Наверное, у командира полка есть свой замысел, но он хочет лишний раз посмотреть, научились ли мыслить его подчиненные, — высказал я предположение.

Наш наблюдательный пункт размещался неподалеку от огневых позиций минометной роты. Назвать это место удачным нельзя было. Впереди простиралось заросшее поле, и, чтобы хоть что-нибудь увидеть, нужно было вставать во весь рост. Однако более подходящей точки для НП у нас не было. Отрыли поглубже щели и в них разместились. Командир взвода связи с телефонной трубкой в руках ждал, когда ему дадут команду вызвать командиров рот. Наконец получив ее, тотчас передал в подразделения.

Первым появился Колядинский, почти одновременно колобком скатился в нашу щель Карпенко, а вслед за ним пришли все остальные, кого пригласили.

— Командир полка недоволен тем, что мы никак не можем овладеть высотой, приказал хорошенько подумать, принять решение на атаку и сегодня в шестнадцать ноль-ноль доложить ему это решение, — сказал я. — Будем считать, что военный совет открыт. Жду ваших соображений и предложений.

— Если бы не танки у фрица, уже давно бы взяли, — не то оправдываясь, не то жалуясь, протянул Самохин.

— На войне всегда много самых разных «если бы», — сердито буркнул Ильин.

— Подбросили бы нам хоть несколько танков! — вырвалось у Колядинского, но, встретившись глазами с товарищами, он как-то стушевался, видимо поняв, что нам ничего не дадут, а потому и нечего об этом говорить.

— Надо исходить из реальной обстановки, — вмешался Ракчеев.

— Только так, — согласно кивнул головой старшин сержант Ильин. — У нас здесь три стрелковые и одна пулеметная роты, взвод ПТР, нас поддерживает минометная рота Цурбанова. Это все, чем мы располагаем. У противника же есть танки, которые в критический момент поддерживают свою пехоту. — Ильин, как всегда, рассуждал логично, формулировал свои мысли ясно. — Вот нам и нужно выбить у противника почву из-под ног и лишить его преимущества, парализовать танки. Хотя бы на время, пока мы вытесним немецкую пехоту из окопов на высоте. А захватив окопы, мы сумеем отразить и контратаку танков. Их здесь не более десяти.

— Ильин всегда смотрит в корень, он прав: надо сковать главную ударную силу фашистов, — задумчиво проговорил Ракчеев. — Как бы похитрее это сделать?..

— У меня есть план, — привстал Карпенко. — Вернее, не план, а мысль: что, если попробовать внезапно атаковать ночью? Ночью танки наверняка не смогут серьезно помешать нам да и своим помогут не сразу, а нам только бы ворваться в их окопы!

Я поддержал Карпенко. С тех пор как мы перешли в наступление и начали драться за высоту, батальон ни разу не действовал ночью, и неприятель уже привык к этому.

Идея решения была найдена, и то, что она принадлежала Карпенко, укрепило мое мнение о нем, как о способном растущем командире. Теперь оставалось претворить эту идею в продуманное решение, спланировать атаку, предусмотреть возможные действия врага, наметить контрмеры, которые позволили бы выполнить поставленную задачу.

В окончательном виде наше решение выглядело примерно так: стрелковые роты к часу ночи изготовятся к атаке. В час ночи Цурбанов в течение трех минут произведет сильный огневой налет по переднему краю и наблюдательному пункту противника. Одновременно пулеметчики Самохина откроют интенсивный огонь по врагу. Стрелки тем временем быстро выдвинутся к окопам немцев, а как только Цурбанов перенесет огонь в глубину их обороны, сразу же атакуют и уничтожат гитлеровцев, захватят окопы и закрепятся в них. За пехотой последуют расчеты ПТР. Заняв огневые позиции, они подготовятся к борьбе с танками.

Выработав решение, мы собрались было разойтись, но в небе появилось пятнадцать «юнкерсов». Они и раньше пролетали над нами, но не бомбили; видимо, несколько наших щелей не представляли для них интереса. Поэтому мы спокойно наблюдали, как они выстраивались в круг. При таком порядке они поочередно почти отвесно пикировали с включенной сиреной и бросали бомбы примерно в одно и то же место.

На всякий случай мы спустились в щели. Один только командир взвода связи остался лежать на прежнем месте, прижимая к уху телефонную трубку.

Самолеты кружили, переваливаясь с одного крыла на другое, словно высматривая, куда бы высыпать свой смертоносный груз. Вдруг один из Ю-87 пошел в отвесное пике прямо на минометы Цурбанова. За ним последовали остальные. После этого они опять стали летать по кругу, вероятно, оценивая результаты удара. Через некоторое время «юнкерсы» повторили атаку. Кто-то из наших бойцов, не выдержав, начал стрелять. Я схватил противотанковое ружье и тоже принялся палить. Казалось, моя пуля должна была неизбежно попасть в цель, но даже после пяти выстрелов самолет не загорелся. Хотел было перезарядить магазин, но комиссар дернул меня за ремень, да так, что я вместе с ружьем очутился в окопе.

— Ты что, сдурел! Ружьем ничего не сделаешь, а если они засекут, откуда бьют в них, то от наших окопчиков останется одно воспоминание.

Над огневыми позициями минометов стоял сплошной дым. «Юнкерсы» опять крутились над нами каруселью, но не бомбили. Мы решили, что они скоро уйдут.

Но ошиблись. Три Ю-87, отделившись от общего строя, нацелились на наши щели. Я видел, как от первой машины отделились две бомбы. Как ни страшно, а сознание подсказывало: эти пролетят мимо. Перелет.

А вот следующие — уже «наши». Мы с Ракчеевым и Цурбановым буквально слились с дном окопа. Вой сирены и свист бомб нарастал. И вот раздался обвальный грохот. Потом все стихло, только слышался удалявшийся гул. Я почувствовал боль между лопатками. С трудом поднялся, осмотрелся. Одна бомба не долетела до окопа, вторая перелетела, обе взорвались, и нас засыпало. Командира взвода связи убило. Минометчики потеряли трех или четырех человек ранеными и несколько ящиков мин, которые разбросало взрывной волной.

Командиры рот ушли. Противник не предпринимал против нас активных действий, шла обычная перестрелка, и у меня росло чувство уверенности, что ничто не помешает осуществлению намеченного плана, если, конечно, наше решение не идет вразрез с планами командира полка. Как будто бы все предусмотрели. Но комбат не знает замыслов вышестоящих штабов. И случается, что его решение на бой существенно изменяется. Так произошло и на этот раз.

Часа через два после бомбежки из леса, что темнел в нескольких километрах позади нас, показалась колонна автомашин. В бинокль я увидел, что это «катюши». Они направлялись в нашу сторону. «Раз мы заметили их, подумал я, то и противник тоже видит. Успели бы дать залп».

Машины — их было двенадцать или шестнадцать — остановились немногим более чем в километре от нас и выстроились в одну линию. Возле установок засуетились расчеты. Мы в своих окопах мысленно торопили их: «Стреляйте! Быстрее!» Расчеты отбежали от своих машин. Сейчас… Сейчас грянет залп! Но в этот миг, откуда ни возьмись, снова загудели Ю-87 и тотчас образовали круг над «катюшами».

Что будет? Ведь «катюши» ничего не могли сделать с самолетами. А те уже пикируют, сбрасывают бомбы… И когда казалось, что через секунду с гвардейскими минометами будет покончено, в сторону неприятеля метнулись огненные ракеты. Залп!.. Сквозь дым и грохот слышалось: «жув… жув… жув…» То летели в расположение врага реактивные снаряды, и там вслед за частыми разрывами разливалось всепожирающее пламя. Густая пелена дыма заволокла установки. Не было видно и бомбардировщиков, сверху доносился лишь вой их сирен. Залп «катюш» пришелся прямо по высоте.

Внезапно на нашем переднем крае началась ружейно-пулеметная стрельба, и оттуда раздалось приглушенное расстоянием «ур-ра-а-а!». Я начал звонить в роты. Не дождавшись ответа, Ильин и Ракчеев со своими связными побежали туда. Наконец отозвался Карпенко. Чувствовалось, что он с трудом переводит дыхание, но голос веселый.

— Мы, товарищ старший лейтенант, уже на высоте!

— Кто мы?

— Все три роты. Использовали залп «катюш» и рванули. От ихнего НП осталось мокрое место, валяются разбитые рации да обгоревшие трупы.

— Немедленно закрепляйтесь, приспосабливайте вражеские окопы для боя, — приказал я. — Передай остальным! Не могу с ними связаться.

— Наверное, еще не успели установить телефоны.

— Приготовьте бутылки с КС, гранаты, противотанковые ружья — в общем, все, чтобы танки нас не спихнули. Сейчас поставлю задачу Цурбанову, он вас поддержит…

На душе было празднично: высоту взяли, притом довольно легко. И в то же время стало немного обидно за себя: почему мне самому не пришло в голову дать команду на атаку, используя удар «катюш»? Может быть, потому, что я находился под гипнозом принятого решения о ночной атаке? Зато ротные молодцы. Они верно оценили мгновенно переменившуюся обстановку на нашем участке, действовали инициативно, решительно и тем самым обеспечили успешный исход внезапно предпринятой атаки.

Для меня случай этот не прошел бесследно. Я понял: война — своего рода академия и, проходя через ее горнило, командный состав накапливает необходимый военный опыт, зреет, мужает.

Я был рад за своих ротных командиров и поспешил доложить об их успехе командиру полка, попросил его помочь артиллерией, чтобы можно было бороться с танками.

— Передай своим, что они молодцы. Так и должны действовать гвардейцы. Орудий дать не могу, нету. А вот еще один взвод ПТР пришлю. Используй его правильно. Вечером приду посмотреть нашу оборону…

Там, где стояли «катюши», я увидел лишь одну подбитую установку. Возле нее кто-то копошился. Вероятно, расчет. На «катюшу» налетел и стал ее обстреливать фашистский самолет-разведчик. Люди отбежали, залегли. После нескольких заходов установка загорелась. И с ее направляющих начали срываться и устремились в сторону фашистов снаряды. Казалось, это не машина, а живое разумное существо, погибая, посылает смерть врагу, пришедшему на нашу землю.

13-й гвардейской стрелковой дивизии удалось закрепиться на достигнутых рубежах. Наш полк выдвинули в первый эшелон. Атаки противника ослабли. Мы вздохнули свободнее, огляделись. Что за черт! Куда делся темный лес? Когда мы проходили через него, почки на деревьях еще только лопались и лишь кое-где робко проклевывались нежные листочки, теперь все вокруг зазеленело.

В те дни вернулся с учебы, уже в звании капитана, командир нашей пулеметной роты Василий Константинович Цуладзе. Меня вызвал командир полка Иван Аникеевич Самчук.

— Прибыл Цуладзе, он назначен командиром батальона. Тебе на выбор две должности: или остаться у него заместителем, или перейти в штаб полка помощником начальника штаба, — сказал он.

Не стану скрывать, это меня порядком задело: три месяца — март, апрель, май — три тяжелых для нас месяца командовал я батальоном, сросся с ним сердцем, уже привык принимать самостоятельные решения, перестал бояться хлопотных забот о боевом своем хозяйстве, и люди, хоть и вдвое старше, вроде бы признали меня своим командиром… Но я, не колеблясь, решил:

— Останусь в батальоне.

Мне показалось, что Самчук одобрительно кивнул головой. Так я стал заместителем капитана Цуладзе.

Цуладзе был выше среднего роста, сухощавый, с коротко остриженными волосами и большими залысинами на лбу. Носил усики. Ему было за тридцать. Он отличался завидной храбростью и выдержкой, был хорошим командиром и добрым товарищем. Деятельный и очень восприимчивый, он понимал человека с полуслова. Его взаимоотношения с подчиненными и с начальством были всегда ровными, он не позволял себе фамильярничать с первыми и не заискивал перед вторыми, и это снискало ему уважение тех и других.

На войне — я уже говорил об этом — все перемещения производятся быстро: командирам рот сообщили, что комбатом назначен Цуладзе, вот он и вступил в командование. Я попросил у Цуладзе разрешения отправиться в наш батальонный тыл, чтобы немного привести себя в порядок.

По дороге насмотрелся на разрушения, причиненные противником, и в хозяйственный взвод приехал в плохом настроении. Поскорее вымылся, переоделся, выспался и опять вернулся на передовую.

Примерно 7 или 8 июня 1942 года перед нашей передовой стала накапливаться неприятельская пехота. Она подходила и подходила, окапывалась, но активности не проявляла. Мы, естественно, вели огонь. Чувствовалось, что все это неспроста. А на следующий день над нашими головами начали пролетать группы вражеских самолетов. Они направлялись куда-то севернее. Отбомбятся, потом возвращаются и снова проходят над нами. С севера доносилась артиллерийская стрельба. Что там происходит? В людей вселилась тревога. К вечеру пошел дождь, и почти одновременно мы получили приказ отходить, но так, чтобы гитлеровцы этого не заметили.

Военным людям не полагается обсуждать приказ, его надо выполнять. Но человек так устроен, что не перестает думать, даже если знает, что сейчас время не размышлять, а действовать. Тяжелое чувство охватило нас: вроде бы мы здесь немца побили, наступали, отстояли свои рубежи, вцепились в них, а теперь почему-то уходим. Если бы знать причину!

В штабе дивизии, а тем более в штабе армии, на карте командующего ясно видна общая обстановка. У нас же, на передовой, как и в батальоне у соседей, на виду далеко не все — только свое, местное. Отсюда и горькое недоумение: как же так, врага побили, а позиции оставляем?

Было решено: с наступлением темноту батальон снимется и пойдет по указанному маршруту за Северный Донец, а здесь еще несколько часов будет действовать группа прикрытия: стрелять, освещать ракетами местность, создавать видимость, будто на этом участке фронта ничего не изменилось.

Стемнело. Роты бесшумно снялись и сосредоточились в балке. Тут же стояли верховые лошади и повозки со станковыми пулеметами и другим имуществом. Я должен был отходить позже, с теми, кто оставался на переднем крае.

Комбат скомандовал:

— Шагом марш!

Батальон тронулся с места, а из темноты послышалось:

— Опять назад…

А в голосе такая горечь, что понимаешь: люди недовольны. Но приказ есть приказ, и мы двинулись к Донцу.

Батальон ушел, а я и Муха остались с группой прикрытия.

Перед рассветом мы снялись с передовой и отправились вслед за батальоном. Под копытами чавкало грязное месиво, было сыро и холодно. Саперы указали нам проходы в уже заминированной местности. Едва успели переправиться через Донец, как подрывники взорвали мост. Здесь, за Донцом, скопилось много войск, и мне с трудом удалось отыскать свое подразделение лишь во второй половине дня.

Вскоре в районе населенного пункта Белый Колодец мы снова остановились, чтобы отразить неприятельскую атаку. На наш и соседний 34-й гвардейский стрелковый полк навалилось до ста танков с пехотой. Завязался жаркий бой. Несколько машин нам удалось подбить и поджечь. Однако некоторая часть их прорвалась прямо на командный пункт полка. На его защиту встали все — и связисты, и саперы, и офицеры во главе с Иваном Аникеевичем Самчуком. Потеряв около пятнадцати танков и много солдат, противник откатился.

К исходу дня фашисты предприняли попытку обойти нас справа. Мы видели колонны вражеских машин с пехотой, артиллерию, однако помешать этому движению не могли: в батальоне имелась лишь одна трофейная 37-миллиметровая пушка. Снарядов к ней было всего несколько штук. Их берегли на случай, если танки пойдут на нас.

Вечером прилетели десятка два «хейнкелей». Они высыпали не бомбы, а листовки. В одних перечислялись десятки наших дивизий, якобы уже находившихся в окружении. Нам внушали, что сопротивление бесполезно и надо сдаваться. В других фашисты обращались не к бойцам и командирам, как обычно, а к комиссарам, чтобы они убедили войска сложить оружие.

Я протянул одну из листовок Ракчееву:

— Читал?

— Да.

— Что скажешь?

— Не все, должно быть, гладко у. них, раз с комиссарами заигрывают.

Ночью поступило распоряжение на отход. Мы снялись с занимаемых позиций и двинулись в путь. Батальон опять находился в арьергарде. Последней покидала позиции 2-я рота, с которой шел старший сержант Ильин — теперь уже помощник начальника штаба. Комбат был где-то впереди. Колонны 1-й и 3-й рот замыкали мы с комиссаром. Двигались всю ночь. С рассветом над нами снова повисли самолеты противника, они не бомбили, а только патрулировали. Это было странно. Направлялись мы на станцию Приколотная. Недалеко от нее, справа и слева, завязался бой. Едва немецкие пулеметы открыли огонь, на наши колонны посыпались бомбы.

Комиссар взглянул на карту:

— Вот здесь они и должны были нас захлопнуть.

Видимо, гитлеровцы рассчитывали захлестнуть горловину, через которую проходили наши части, но у них ничего не вышло. Мы успели прорваться.

Бомбежка и обстрел с воздуха усилились.

Мы с Ракчеевым ехали несколько в стороне от общего потока людей. Местность как на ладони: ни скрыться, ни замаскироваться. На бреющем полете появились шесть двухмоторных «мессеров» и стали кружить прямо над нами. Неужели будут стрелять по двум всадникам?

На всякий случай спешились, залегли. А карусель продолжала вертеться. Снаряды и пули впивались в дерн. Наконец вражеские самолеты улетели. Мы с комиссаром поднялись. Оба живы и лошади целы. А неподалеку, в лощине, — груды тел, крики, стоны. Оказывается, это не нас, а укрывшихся в лощине обстреливали.

Для меня с Ракчеевым ужаснее всего было сознавать, что мы ничем не могли помочь им. Отдали индивидуальные пакеты — все, что имели, и с горечью, со стыдом За свое бессилие двинулись дальше.

Мозг сверлила мысль: как бы сохранить управление батальоном. Вместе с комбатом постарались рассредоточить его, чтобы нести меньше потерь от бомбежек и обстрелов с самолетов. Подъехал к нам командир хозяйственного взвода сержант Иван Егорович Гаркавенко и спросил, где будем кормить людей. Какая тут кормежка!

Соберешь бойцов возле кухни, а фашисты налетят и побьют всех.

— Нет, — твердо ответил Цуладзе, — до темноты не будем кормить. Смотри, береги кухни. Не суйся с ними туда, где много войск.

Так продвигался наш батальон. На станции Приколотная, вернее, в районе станции, мы все собрались вместе — и командование и батальон, не хватало только 2-й роты лейтенанта Ивана Кузьмича Сафронова. Но вскоре, прорвавшись через вражеский заслон, она нас догнала. Потери в роте оказались незначительными.

Бомбежка несколько поутихла. Мы воспользовались передышкой, прошли по ротам и сообщили общее направление дальнейшего марша.

Хотелось верить, что еще немного — и мы зацепимся за какой-то удобный рубеж и станем стеной на пути противника. А пока продолжали идти, и каждый шаг больно отдавался в сердце.

Наткнулись на кустарник. Остановились, спешились, чтобы размять ноги.

— Может, погрызем что-нибудь? — предложил кто-то.

Но, кроме нескольких сухарей, ни у кого ничего не оказалось. Ракчеев вытащил из кармана бутылку, которую ему дал на железнодорожных путях Приколотной какой-то солдат. Мы откупорили ее, по очереди отпили по самой малости и стали грызть сухие корки. А хотелось просто напиться самой обычной воды, уж очень было жарко. К нам подошел Ильин, доложил капитану Цуладзе о положении во второй роте. Мы предложили ему сухарь и в крышку от фляги налили немного вина. Он с безразличием принял наш дар.

— Я сильно потер ноги, и мне ничего не нужно, лишь бы немного проехать.

Я уступил ему свою обозную, изрядно уставшую лошадку, Ильин уехал.

Пока мы сидели, наши роты ушли вперед. Пора было и нам двигаться дальше. А тут, откуда ни возьмись, появились неприятельские мотоциклисты и с ходу открыли огонь по кустарнику. Все бросились к лошадям. А я стал продираться через заросли. Ветки цеплялись за плащ-палатку, за автомат. Огонь не прекращался. «Ну, думаю, влип по-глупому». Оглянулся: откуда бьют? Оказалось, гитлеровцы выскочили уже за станцию Приколотная и обстреливали наши арьергарды. Кое-как пролез через кустарник, дальше — поле. Смотрю, бежит неоседланный белый конь, красивый такой, видно, кавалерийский, однако быстро бежать не может, так как передней ногой попал в повод узды. Посвистывая, стал ласково подзывать его. Конь приостановился. Я бросился к нему, схватил за узду, похлопал по шее, выпутал ногу из поводьев и вспрыгнул на него. Теперь я мог догнать своих. Конь несся быстро и легко.

К вечеру собрался весь батальон: стали приводить себя в порядок. Командир полка и командир дивизии установили с нами связь. Кухни наши уцелели, и поэтому ночью и рано утром мы смогли покормить людей.

Где, в каком именно месте находился Родимцев, мы не знали, но он был с войсками, с нами. В телефонной трубке отчетливо звучал его хриплый голос. Он подбадривал нас:

— Вешать головы рано. Рано, шайтан вас дери!.. Еще дадим фашисту жару…

Мы и сами были уверены, что в конце концов остановим врага. И не только остановим, а и перейдем в наступление. Об этом мечтал каждый. Долго такое положение продолжаться не могло. Вот уже и танки у нас появились. И новые самолеты. И «катюши», которые наносят мощные удары по врагу. И мы уже не такие, какими вступили в войну.

Вышли на рубеж обороны вблизи города Валуйки. Утром фашисты, после мощной артиллерийской подготовки, под прикрытием дымовой завесы поднялись в атаку. Дым затмил все. Не, видно было даже товарищей по соседним окопам. Чудилось, будто со всех сторон в тебя стреляют из автоматов и пулеметов, надвигаются танки…

Я был в роте Карпенко, к тому времени основательно поредевшей. Карпенко, прижавшись щекой к ручному пулемету, левой рукой плотно прижимал к плечу приклад. Пальцы его шевелились, как будто приглашали кого-то подойти поближе. Пилотка сползла на левый глаз, и из-под нее по щеке скатывались капельки пота. Возле Карпенко, напряженно всматриваясь в дым, держал наготове снаряженные магазины его ординарец. Младший политрук Гришин взвел затвор автомата…

Стрельба усилилась, вокруг жикали пули, нарастал гул танковых двигателей, но по-прежнему ничего не было видно. Совсем рядом, слева, пролязгал гусеницами танк, разорвались одна за другой несколько гранат, кто-то смачно выругался. Перед окопами из дыма, словно привидения, внезапно возникли двигавшиеся цепью вражеские пехотинцы. По ним хлестнули пулеметные и автоматные очереди, справа застучал «максим». Фашисты, видимо не ожидавшие такого плотного огня, на какое-то мгновение замешкались. Многих скосили наповал наши пули; те, кто уцелел, рванулись вперед. Пулемет Карпенко не умолкал. В ход пошли гранаты, и атака немцев захлебнулась.

Меня кто-то несколько раз дернул сзади за гимнастерку. Обернулся — телефонист протянул мне трубку.

— Алло!.. Алло!..

Но в трубке что-то трещало. Я заткнул пальцем свободное ухо, опустился на дно окопа, снова и снова то кричал «алло», то спрашивал совсем тихо, кто меня вызывает. Скорее догадался, чем узнал голос Цуладзе. Комбат интересовался обстановкой в третьей роте. Я доложил, что находится пока на прежнем месте. Атака, кажется, отбита.

Цуладзе сообщил, что фашистов отбросили и другие подразделения. Но часть танков прорвалась в наш тыл. Он потребовал удержать позиции любой ценой. Если нас выбьют из окопов, сказал он, то в чистом поле будем раздавлены танками.

Дым постепенно рассеивался, и обзор расширялся. Стрельба продолжалась, но уже с меньшим напряжением. Неподалеку от моей ячейки чадил догоравший танк со свастикой на башне. Из люка свешивался вниз головой не успевший вылезти танкист, его белесые волосы были залиты кровью, другой лежал у оборванной гусеницы. А неподалеку от них наш солдат перевязывал товарища: правой здоровой рукой тот придерживал левую, окровавленную. Наверное, это они уничтожили танк и его экипаж.

В тылу у нас шел бой с прорвавшимися гитлеровцами. Там с предельным напряжением работали артиллерийские батареи Сергеева и Кузьмина. Особо хочется сказать о роте ПТР старшего лейтенанта Дядькина. В неравном бою бронебойщики уничтожили около десяти танков. Но и сами понесли тяжелые потери. Почти все бойцы были убиты или ранены, уцелело лишь несколько человек. На этом участке враг не прошел.

К полудню стало жарко, хотелось пить, пот разъедал глаза. Несмотря на то что атаки отбили, на душе было тягостно. Противник производил перегруппировку и подтягивал резервы. Я видел в бинокль, что в его расположении появилось много танков, но они пока что активных действий не предпринимали.

В нашем полку не было ни единого танка, в небе — ни единого самолета. Я пробрался на НП и спросил Цуладзе, чем мы будем отражать атаку, если эта армада обрушится на нас. Он спокойно ответил:

— Тем, что есть.

А танки врага все выползали и выползали из-за бугра, доходили до определенного рубежа и останавливались, как бы готовясь к прыжку.

Начал считать, но их было столько, что скоро сбился. Да и зачем это делать, если бить их все равно нечем.

— Надо отходить, раздавят…

— Иди к Самчуку, доложи свое мнение, — насмешливо посоветовал мне Цуладзе.

Командир полка сам пришел к нам на НП. К тому времени Самчук стал подполковником.

— Ну, Цуладзе, как дела?

— Пока отразили, а вот что дальше — не знаю.

— Дальше опять будешь отражать.

— Товарищ подполковник, почему они стоят? — спросил я Самчука.

— А ты пойди спроси у них.

— Может быть, нам отойти, пока они не атакуют?

— Видишь вон тот курган? — Иван Аникеевич указал рукой. — Там на своем НП находится Родимцев, и он сказал мне: «Отойдешь, Самчук, расстреляю, не посмотрю на наши товарищеские отношения».

Я знал, что командир дивизии и командир полка учились вместе, дружили. Слова Самчука потрясли меня. Но уже в следующее мгновение я понял, что только исключительно напряженная обстановка вынудила Родимцев а произнести эти страшные слова, и произнес их он, по-видимому веря в Самчука, в его умную голову.

И еще я подумал, что теперь все зависит только от нас, от нашего упорства и умения малыми силами противостоять бронированному кулаку врага.

Самчук раскрыл свой планшет, провел рукой по целлулоиду, словно разглаживая аккуратно сложенную карту этого района, сорвал стебелек пырея и, покусывая кончик, по своему обыкновению, долго вглядывался в обозначенные на ней рубежи. Затем начал водить стебельком по карте, объясняя нам обстановку в более широком плане. В заключение сказал, что нужно удержать занимаемый рубеж до наступления темноты.

Только к вечеру противник снова двинулся в атаку — как-то незаметно, без артподготовки, просто танки поползли вперед, за ними — пехота. А из-за бугра подходили новые силы. Бой был ожесточенным. Гвардейцы дрались героически, но танки неприятеля потеснили нас. Продолжая отбиваться, мы начали пятиться. Солнце, медленно катившееся к горизонту, наполовину спряталось за его чертой. Мы сумели оторваться от неприятеля, зацепились за выгодный рубеж, и наши бойцы, не теряя времени, стали окапываться. Мимо нас шли и шли разрозненные группы из других частей. Цуладзе приказал мне задерживать их, сколотить из них подразделение и занять оборону во втором эшелоне.

Не знаю, как долго пришлось бы мне метаться среди отходивших бойцов и насколько успешно увенчалась миссия, возложенная на меня комбатом, если бы наблюдательный Муха не указал на легковые автомобили, за которыми на расстоянии полутора-двух километров пылила какая-то колонна. «Наверное, подкрепление. Может быть, и танки», — обрадовался я. Тем временем легковушки подъехали к отходившим бойцам и остановились. Из первой машины вышел командующий фронтом Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко. Его сопровождали несколько генералов и офицеров. К ним подкатила крытая полуторка, из кабины которой выскочил молодой генерал-майор и подбежал к маршалу. Тимошенко, возвышаясь над окружавшими почти на целую голову, указывал в сторону противника и что-то говорил генерал-майору, который смотрел то на местность, то на карту.

Бойцы, увидев командующего фронтом, замедлили шаг, рассредоточились и стали окапываться.

Мы находились на гребне высоты. В сторону гитлеровцев местность постепенно понижалась, образуя широкую пологую балку. Уже наступали сумерки, когда по ту сторону ложбины показалась лавина танков, колонны пехоты и конница неприятеля, примерно двести — триста всадников. Все это двигалось по неубранным полям прямо на нас. Не знаю, как другие, но я не успел даже подумать, как быть: раздался сильный грохот, и через наши головы пронеслись реактивные снаряды. Это было так неожиданно, что мы инстинктивно бросились на землю. Никто из нас не видел, как подошли «катюши».

Огненные всплески настигли фашистские танки. Пробивая черный дым и пыль, там забушевало пламя, которое стремительно распространялось ввысь и вширь. Словно свечи запылали двенадцать вражеских машин. Сзади нас раздался еще один залп. На этот раз удар пришелся по коннице и пехоте. Казалось, с наступающими было уже покончено. Но залп «катюш» прогремел в третий раз. Мы воспряли духом. Положение наше сразу улучшилось. Насколько оно было критическим, можно судить по тому, что С. К. Тимошенко счел необходимым лично появиться на этом направлении. Три залпа «катюш» сорвали задуманный фашистами маневр и дали нам возможность оторваться от них.

На фоне темно-розового неба появились наши штурмовики. Их было немного. Они стали бомбить и обстреливать неприятельские позиции.

В течение ночи мы оборудовали новый оборонительный рубеж и выдержали бой с численно превосходящим противником. Потом — снова отход и новые схватки…

В одной из них был тяжело ранен командир полка Иван Аникеевич Самчук. В командование частью вступил его заместитель майор Семен Степанович Долгов, а комиссаром полка вместо раненого Морозова назначили старшего батальонного комиссара Тимошенко, которого я еще ни разу не видел.

Наш отход продолжался. За сутки мы одолевали и по сорок, и по шестьдесят километров. Энергия комбата Цуладзе поражала: он везде успевал, старался, чтобы и в такой обстановке батальон оставался боеспособной единицей.

Но не суждено было нашему комбату дожить до победы. Самолет-разведчик сбросил бомбу, и Цуладзе, лежавшего вместе с комиссаром на повозке, смертельно ранило осколком в живот. Прежде чем кто-либо успел опомниться, он застрелился.

Я узнал об этом не сразу, так как находился в хвосте колонны вместе с 3-й ротой лейтенанта Карпенко.

Если люди не уверены в себе и не знают обстановки, они легко поддаются страху. Поэтому, когда на бугор выскочили десять танков и открыли огонь — это было уже около Дона, — бойцы забеспокоились, назревала неразбериха. Неподалеку от нас тракторы тянули восемь тяжелых 107-миллиметровых пушек. Почему-то никто не догадался повернуть их против танков. Я взглянул на офицера-артиллериста. Он ничего не предпринимал. Меня зло взяло: такие сильные орудия, а бездействуют. Поскакал к нему, обругал. Он даже не пытался оправдываться. Я нашел командира дивизиона.

— Разверните хотя бы две пушки, ударьте…

Это подразделение в боях еще не участвовало. Расчеты были укомплектованы полностью. Майор то ли меня послушал, то ли сам решил, что по-другому поступить нельзя: развернул два орудия. Они выпустили несколько снарядов и подожгли два танка. Остальные поспешили укрыться за бугром.

Мы направились дальше. В эти сутки я не видел ни комбата, ни комиссара, естественно, ни я, ни третья рота не знали, что капитана Цуладзе уже нет в живых и что его останки везли на повозке всю ночь, а утром похоронили, кажется, в Чертково. Лишь полтора месяца был он нашим командиром. Мы потеряли хорошего офицера и замечательного товарища.

Командиром 1-го батальона снова был назначен я.

Мы вели ожесточенные схватки с противником, но закрепиться нигде не могли. К Дону подошли затемно. Часть сил 13-й гвардейской дивизии переправилась через реку в районе станицы Вешенской, а 39-й гвардейский полк и артиллерия дивизии, отрезанные передовыми неприятельскими частями, вынуждены были спуститься южнее, в район Цимлянской.

У переправы к нашему батальону присоединились бойцы из некоторых других полковых подразделений. Сейчас, конечно, трудно точно установить сколько именно. Пожалуй, человек пятьсот-семьсот. К тому времени дивизия понесла весьма ощутимые потери в командном составе: командир артиллерийского полка был убит, все три командира стрелковых полков — ранены. Поскольку на переправе не оказалось никого старше по званию, мне пришлось временно принять на себя командование этим отрядом. Мы стали именовать его 39-м гвардейским стрелковым полком.

Через реку был наведен понтонный мост. У переправы— сутолока. Майор, командовавший движением войск, один не управлялся.

К берегу подъехала полуторка-стартер. На ней — летчик-лейтенант. Увидел мои голубые петлицы — я еще носил летную форму, — подошел ко мне.

— Что будем делать?

— Переправляться.

— А как?

— Не знаю.

Пошли мы с ним к майору, я доложил, что привел сюда полк: надо организованно переправиться.

— Помогите навести порядок, — попросил майор. — Тогда и переправитесь.

Все наши командиры включились в работу. Пробку удалось рассосать. С грехом пополам перебрались на противоположный берег Дона.

Я попытался разыскать кого-нибудь, кто мог бы членораздельно сказать мне, что делать дальше. Мы понимали, что на Дону должна быть организована оборона, что на этом водном рубеже нужно задержать наступление противника. Но найти никого не удалось.

Над рекой появился вражеский воздушный разведчик. Значит, скоро прилетят бомбардировщики. Мы отъехали на несколько километров в сторону и рассредоточились. Мимо пролетели две группы бомбардировщиков по тридцать шесть самолетов каждая. Они стали бомбить переправу.

Мы дошли до какой-то станицы и расположились на отдых. Старшины затеяли кормить людей, а я пустился на поиски начальства. Надо было узнать, где наша дивизия или хотя бы штаб армии. И опять никто ничего не мог сказать толком. Что делать — неизвестно: занимать ли оборону, идти ли дальше? Вдруг, откуда ни возьмись, лейтенант Карпенко и младший политрук Гришин, говорят, что меня вызывает какой-то офицер. Подошел с ними к машине, навстречу мне — капитан:

— Кто вы?

— Командир первого батальона, тридцать девятого гвардейского полка…

Он проверил мои документы и передал письменное приказание, в котором говорилось: «Командиру 13-й гвардейской стрелковой дивизии следовать через Котельниково, Сталинград в Дубовку».

— Это же адресовано командиру дивизии, а я всего-навсего комбат.

— Мне все равно, — ответил он. — Мне велено: кого из офицеров дивизии встречу, тому и приказ вручить. А вы своего командира дивизии уж сами ищите.

Записал мою фамилию и умчался.

Карты у нас не нашлось. Расспросил местных жителей, те подсказали, как ехать. Объявил личному составу о полученном приказе, и, вытянувшись в колонну, мы поехали. Я не оговорился: именно поехали, пеших у нас уже не было, все разместились на подводах.

Мне повезло: не успели выбраться из населенного пункта, как встретили полкового инженера старшего лейтенанта Николая Григорьевича Паршина. От него я и узнал, что наш полк переправился через Дон в районе Цимлянской. Примерно в то же время, что и мы. Гитлеровцы следом высадили десант, но он был сброшен в реку. Командование полка, две полковые батареи и часть 3-го батальона (в полку было в ту пору всего два батальона) находились здесь же, неподалеку.

Мы с Паршиным рысью поехали к комполка. Майор Долюв очень обрадовался, что мы нашлись и что теперь налицо, хотя и сильно потрепанный, но все же полк. Долгов спросил, сколько у меня людей, где они, накормлены ли. Я доложил. Сказал, что имею кухни и запасы продовольствия.

Здесь же я познакомился с новым комиссаром полка майором Тимошенко. Это был среднего роста мужчина в пилотке, подчеркивавшей полноту его широкого лица.

Комиссары у нас и в батальонах, и в полку, и в дивизии были хорошие. Каждый умел поговорить с человеком, а на войне это ох как много значит! Мы жили с нашими комиссарами душа в душу, и когда кто-то из них выбывал по ранению, а кого-то в интересах дела переводили в другую часть и на их место приходили новые люди, к ним, естественно, приглядывались, прикидывали: «Каков ты есть? Уживемся ли?» На войне каждый на виду: каков ты — проверяется не на словах, а в бою, в деле.

Нашего любимого комиссара Михаила Ильича Ракчеева переводили в соседний, 34-й гвардейский стрелковый полк.

Дальнейший наш путь был долгим. Прошли через Сталинград — еще целый, не разбитый, не сожженный, затем повернули на север, к Дубовке. Там в конце июля 13-я гвардейская стрелковая дивизия была переправлена на левый берег Волги и впервые с начала войны расположена на отдых и доукомплектование. 39-му гвардейскому стрелковому полку было отведено место в роще, за селом Политотдельское.

К нам пришло пополнение из госпиталей и расформированных подразделений. Народ хороший, опытный. Батальон укомплектовали почти по полному штату (не хватало лишь девятнадцати человек).

Естественно, это повлекло за собой и некоторые перемены в командном составе. В частности, моим заместителем стал гвардии старший лейтенант Николай Александрович Шепрут. На должность начальника штаба я усиленно рекомендовал Михаила Ивановича Ильина, к тому времени получившего звание гвардии младшего лейтенанта. Мы хорошо сработались и крепко подружились, но нас связывало и нечто большее — глубокое уважение друг к другу. А обширные познания, прекрасная военная подготовка и опыт, накопленный на фронте, делали кандидатуру Ильина в моих глазах самой подходящей для должности начальника штаба. Ильину было столько же лет, сколько и мне. Я подробно изложил свои соображения командиру полка Долгову. Семен Степанович внимательно выслушал меня, немного помолчал, потом решительным тоном произнес:

— Воевать с батальоном придется тебе, и коль скоро ты настаиваешь на Ильине, то и назначить нужно Ильина. Кандидатура подходящая.

Так состоялось это назначение. Несколько раньше, сразу же после того как мы распрощались с Ракчеевым, в батальон прислали нового комиссара, старшего политрука Тимофея Андреевича Нефедьева.

Наш штаб размещался в нескольких стоящих один подле другого домах. Питались, как правило, все вместе. Кормили нас неплохо, но были у нас и дополнительные ресурсы: у старика хозяина брали бредень, и солдаты из хозяйственного взвода ловили в заводях рыбу. Или же в складчину покупали на молочном заводе творог, сметану.

Наш повар Саша Дугин готовил вкусно даже из «ничего», а уж если у него заводились продукты, он так и сиял: любил свою профессию, гордился тем, что хотя он всего-навсего повар, а батальон без него, как говорится ни туды ни сюды. Для него не было большего удовольствия, если люди ели с аппетитом. Счастливый, улыбающийся, он закуривал громадную цигарку самосада, от которого окружающие разражались кашлем и потоком слез, и с удовлетворением замечал:

— Табак вырви глаз. Для нас самый раз, а буржуазия дохнет.

Когда же с продовольствием было туго и хороший обед приготовить не удавалось, Саша старался не попадаться нам на глаза. А если приходил, то с такой кислой физиономией, что становилось жалко его. В Политотдельском у него было отличное настроение: имелись продукты, и он старался накормить своих боевых товарищей повкуснее.

Как только батальон был укомплектован и вооружен, начались занятия по боевой и политической подготовке. Программы занятий в современном понятии не было. Собрал нас командир полка гвардии майор Семен Степанович Долгов и сказал:

— Все вы имеете боевой опыт, вот и обучите своих подчиненных тому, что нужно в бою. Добейтесь, чтобы люди могли быстро окапываться и не пренебрегали маскировкой.

Командир нашего полка не отличался красноречием. То, что говорил, формулировал четко и, отдав приказание, бросал короткий испытующий взгляд, словно хотел убедиться в том, что понят правильно. И в этот раз он тоже, по своему обыкновению, глянул в глаза каждому из командиров.

В штабе батальона в результате коллективного обсуждения были составлены план и расписание подготовки подразделений. Решили кроме наступления и обороны в оставшееся время отработать тему «Отход». Отходить, даже тогда, когда прикажут, мы еще не умели, во всяком случае не всегда получалось так, как нужно. Между тем наш предшествующий боевой опыт подсказывал, что отход отходу рознь. Отход может быть не только вынужденным, но и преднамеренным, когда командование решает вывести войска, чтобы создать более благоприятные условия для борьбы с наступающим противником. Отход — это не только отрыв своих частей от врага и переброска их на новые рубежи, но и перегруппировка своих сил и средств для выполнения последующих задач. Для командиров всех степеней искусно владеть тактикой отхода не менее важно, чем умение организовать наступление. Здесь множество тонкостей, которые нужно хорошо знать и предусмотреть, в особенности, когда производится отвод главных сил. Я уже имел случай убедиться в этом, когда нашему батальону приходилось вести арьергардные бои, которые требовали не только отваги и мужества, не только решительности, но и умелого выполнения поставленных задач. Ведь арьергард, как правило, не рассчитывает на поддержку главных сил, а, напротив, обеспечивает их действия. Этими соображениями и было продиктовано наше решение.

И вот я у гвардии майора Долгова с расписанием занятий батальона. Там, где было написано «Отход», он добавил: «на новые позиции» — и подписал.

За несколько дней до того, как мы должны были представить планы боевой и политической подготовки на утверждение командиру и комиссару полка — все это происходило в августе 1942 года, — нас ознакомили с полученным из Ставки Верховного Главнокомандования приказом № 227.

Суть его можно выразить всего в трех словах — ни шагу назад! Вопрос был поставлен так: умрем, а не будем больше отступать. А раз не отступим — то победим.

Мы приободрились. Во всех звеньях батальона развернулась упорная учеба, мы старались как можно рациональнее использовать свое время, памятуя, что тяжело в учении — легко в бою.

Командир дивизии гвардии генерал-майор Александр Ильич Родимцев сам проводил с комбатами занятия по тактике, топографии и другим видам подготовки. В своей выцветшей солдатской гимнастерке, с неизменным планшетом на тонком ремешке, перекинутом через плечо, с обветренным лицом, по-крестьянски простым и умным, на котором под выгоревшими до белизны бровями голубели цепкие и, казалось, видящие тебя насквозь глаза, Родимцев ничем внешне не отличался ни от нас, нижестоящих командиров, ни от своих солдат. Он и жил по-солдатски: в точно такой же землянке или избе, что и мы, ел ту же пищу, что и мы, из такого же котелка, что и солдаты. Его объяснения всегда были доходчивы и понятны, быть может, потому, что он не навязывал нам своих выводов, а умел пробудить нашу собственную мысль, увлечь тем, чем горел сам. Однажды он предложил:

— Ну а если наступать не перебежками? Если — цепью, чтобы одним прыжком передвигалось все отделение, взвод, рота и каждый имел бы в поле зрения других, как и те — его?

И попросил нас подумать об этом, так как наступление цепью, по его мнению, улучшает управление движением, дает возможность быстрее сблизиться с противником, что, в свою очередь, уменьшает потери.

Не знаю, как в других батальонах, но мы, подумав, согласились с его доводами и стали учить своих солдат наступать цепью. Ведь до того все надежды возлагались на индивидуальные перебежки, и в военных училищах нас тоже этому обучали. А бой показал, что не всегда и не везде такие одиночные перебежки, или перебежки слева, справа по одному, — целесообразны.

Допустим, Иванов побежал вперед, пулемет дал по нему очередь. Он — раз! — и лег в воронку или в ямку и не смотрит, что там сзади делается, ждет, когда перебежит Петров, а тот убит или ранен. Командир дает Иванову команду: «Вперед!» — а Иванов не слышит или слышит, но не видит, чтобы другие перебегали, и тоже лежит, а время между тем уходит, противник усиливает огонь — и в результате атака захлебнулась.

Нам казалось, будет намного лучше, если по команде отделение станет сближаться с противником цепью, одновременными бросками-перебежками. Командир указывает рубеж, который нужно достигнуть, подает команду, и все отделение перебегает. Да и сама уставная команда: «В атаку, за мной!» — тоже вызывала сомнение. Ведь бывало так. Начиналась атака, немец поливал все вокруг огнем, люди ложились. Их приходилось поднимать, а кто поднимает? Командир или же политрук. Со словами «За мной!» командир поднимался и… становился отличной мишенью для врага. Возможно, это и было одной из причин наших больших потерь в командном составе, особенно в звене от отделения до роты. Взводный командир у нас, можно сказать, почти и не жил. Разумеется, в отдельные, критические моменты такая команда нужна, но возводить ее в степень закона при современном насыщении войск автоматическим оружием — значит лишаться командного состава.

Дни были уплотнены до предела. Приказ № 227 как бы мобилизовал, сконцентрировал энергию и волю людей на подготовке к предстоящим боям, требовавшей неимоверного физического и душевного напряжения. На усталость никто не жаловался.

Поскольку в батальоне обновился личный состав, мы старались во время учебы ближе познакомиться, присматривались друг к другу: ведь предстояло вместе воевать. Этим все сказано. Каждому хотелось дожить хотя бы до того момента, когда мы погоним фашистов назад, увидеть это своими глазами. Я приглядывался к новому комиссару Нефедьеву, а он — ко мне.

В те дни я несколько раз разговаривал с ним по душам. Тимофей Андреевич рассказал мне, что был комиссаром в армейском саперном батальоне, а на передовой быть ему еще не приходилось, если не считать нескольких случаев, когда при установке противотанковых мин к их рубежу прорывались неприятельские танки. До войны работал секретарем райкома комсомола где-то в Мордовии или Чувашии, был женат, имел ребенка. Мы иногда над ним посмеивались, это уже позже, когда он начинал письмо своей жене (ее звали Клавдия, а отчество было или Сергеевна или Степановна) словами: «Здравствуй, дорогая КС…»

— Разве твоя Клавдия зажигательная жидкость? (Бутылки для борьбы с танками заполнялись горючей смесью КС).

Нефедьев по годам был старше всех наших командиров. Энергичный, сухощавый, не очень высокий, с вечно торчавшей во рту цигаркой, он быстро вошел в коллектив. Мне он с подкупающей откровенностью сказал:

— Нам нужно, Иван, жить и воевать дружно, проводить единую линию, чтобы не врастопырку получалось. Я еще не имею опыта боев в пехоте, зато разбираюсь в людях. Мы должны создать хороший боевой коллектив, а для этого нужно все согласовывать.

Я думал точно так же и ответил, что это правильно, что и с Ракчеевым мы работали в тесном контакте и у нас как будто неплохо получалось.

Положение на фронте становилось все серьезней. В излучине Дона шли тяжелые бои. Противник наступал на Кавказ. Все чаще в сторону Сталинграда пролетали наши бомбардировщики Пе-2 в сопровождении истребителей. И все чаще нас стала беспокоить по ночам вражеская авиация.

Вскоре впервые в районе Политотдельского фашистская авиация с наступлением темноты начала бомбить какие-то суда и баржи на Волге. Ракеты, повисшие на парашютах, ярко осветили реку. Бомбы со страшным воем летели к воде и там взрывались.

Сводки Совинформбюро становились тревожнее. Противник рвался к Сталинграду. Пора отдыха и учебы подходила к концу.

Как ни было трудно, как ни уставали бойцы за день, молодость брала свое. По вечерам на главном «проспекте» Политотдельского заливались гармошки, и вот уже в одном месте пускался вприсядку по кругу кто-либо из солдат, в другом — заводили песню.

Хороши августовские теплые ночи. Хороша притихшая степь, когда над ней плывет и словно тает в воздухе мягкий девичий голос. Поет, тоскует девушка о милом, ждет не дождется его с войны с победой… А далеко-далеко, где-то на линии горизонта, виднелся отсвет, а то и вспышка пламени, словно пронеслась гроза. Но мы знали — это не гроза, там шел бой. И может, быть, завтра, а то и сегодня поступит приказ — и мы снимемся с места. А пока те, кто был свободен от ночных занятий, спешили на «пятачок». С величайшим старанием танцевали мы со своими партнершами, жительницами села, подряд все танцы, какие только знали наши гармонисты. Здесь завязывались знакомства, серьезные и мимолетные. И как свойственно молодежи, обменивались адресами, давали слово писать друг другу письма, обещали побить фашистов, ни за что не пропустить их сюда.

На одном из деревенских «пятачков» познакомился я с симпатичной девушкой. Вере, так звали ее, было девятнадцать лет. Эвакуировалась она, если не ошибаюсь, из Воронежа и застряла в Политотдельском, где в то время находился ее отец — политработник. Высокая, стройная, Вера была хороша собой, начитанна, и у нас нашлось, о чем поговорить и поспорить. И танцевать с ней было легко и приятно. Однако виделись мы редко: я был очень занят.

Но вот однажды выдался свободный час. Я решил проехаться верхом на своей Малышке, без всякой цели, просто прогуляться. Предупредив Ильина и ординарца Ивана Кузьмича Богуславского (который опекал меня столь же заботливо, сколь раньше Андрей Григорьевич Муха), где буду, я направился в сторону соседней деревушки, что разбросала свои дома километрах в двух от Политотдельского.

На скамейке возле какой-то хаты сидела с книгой в руках девушка. Когда я подъехал, она подняла голову, и я узнал Веру. Оказалось, здесь жила ее подруга.

Спешившись, забросил повод на седло.

— Какая красивая лошадь! — похвалила Вера и стала расспрашивать о Малышке.

Разговорившись, мы вышли за околицу. Малышка шагала позади. Не скрою, прогулка эта, в обществе милой, умной девушки, взволновала меня. Война куда-то отодвинулась. Вдруг Вера заметила всадника. Он мчался со стороны Политотдельского во весь карьер. Это был Кузьмич. Подъехав, он доложил, что меня разыскивает командир полка: в штабе идет совещание и приказано строить батальон по тревоге.

Я протянул Вере руку, чтобы проститься, а она, словно не заметив, растерянно посмотрела на меня:

— По тревоге… Значит, на передовую?

— Туда, куда прикажут, — ответил я.

— Возвращайтесь с победой!

Мы с Кузьмичом уехали, и сколько я ни оглядывался, одинокая Верина фигурка долго еще стояла неподвижно. Чем дальше — тем она становилась меньше и наконец совсем исчезла из виду.

Исчезла и из моей жизни. И быть может, я не рассказал бы здесь об этой встрече, не имей она весьма неприятные последствия для меня. Впрочем, нет. Даже если бы ничего не случилось, я все равно вспомнил бы о добром напутствии девушки из Политотдельского, которой обязан — не побоюсь употребить почти вышедшие из нашего обихода и почему-то считающиеся старомодными слова — самыми возвышенными чувствами.

Когда я прискакал в штаб части, совещание уже закончилось. За столом сидели командир полка и новый комиссар дивизии Вавилов, которого я увидел впервые.

Вавилов внимательно посмотрел на меня.

— Хорош комбат! Опоздал получить боевой приказ… — и кивнул на Долгова: — Поговоришь с командиром полка, потом зайдешь ко мне.

Долгов укоризненно покачал головой, но ни о чем не спросил, и я почувствовал себя страшно неловко.

— Простите, товарищ гвардии майор.

— Шепрут уже готовит батальон к маршу. Вот задача…

Нашему батальону было приказано совершить марш в авангарде полка. Я должен был выслать вперед ГПЗ — головную походную заставу, поэтому следовало привести батальон в боевую готовность раньше всех, чтобы не задержать выступление других подразделений.

От Долгова я забежал к комиссару дивизии, он вручил мне свежий номер дивизионной газеты «На разгром врага», чтобы прочитать на привале в ротах, и сказал:

— Учти, на марше ты должен доказать, что сегодняшняя твоя недисциплинированность — явление случайное.

— Постараюсь, — совсем не по уставу ответил я.

Батальон готовился к маршу. На повозки укладывали имущество, проверялась подгонка снаряжения, каждый занимался тем, что ему положено было делать. Шепрут доложил мне, что скоро прибудут за получением задачи командиры рот. Времени у нас еще оставалось достаточно. В ГПЗ решил выделить 3-ю роту.

Командир ее Карпенко в военном отношении был подготовлен лучше других. Это, собственно, и определило мой выбор: ведь в степи, где нет видимых ориентиров, легко сбиться с маршрута.

Нефедьев и Шепрут, строя батальон, проверяли, не забыто ли что. На исходном пункте, который должна была вот-вот пройти ГПЗ, находился я с Ильиным. Сюда прибыли и комиссары Вавилов и Тимошенко.

Осведомившись, почему я направил в ГПЗ 3-ю роту, Тимошенко посоветовал заменить ее ротой Колядинского.

— Так ведь приказ уже отдан. Карпенко, по-моему, лучше справится с задачей, — попытался было объяснить я, однако комиссар, руководствуясь собственными соображениями, настоял на своем и приказал Ильину вывести вперед, в ГПЗ, 1-ю роту.

Мне ничего не оставалось, как подтвердить распоряжение комиссара. В связи с перестроением произошла заминка. Вавилов, стоявший в стороне, подозвал меня и спросил, сумеют ли люди в такую жару наверстать упущенное время.

— Они натренированны, сумеют, — коротко ответили.

Наконец батальон двинулся.

Но, как говорится, беда никогда не приходит одна. Мало того, что я опоздал получить боевую задачу, — ночью Колядинский сбился с маршрута, и мне пришлось скакать по степи в поисках роты, а в ГПЗ послать роту Карпенко.

Я был уверен в нем — и не ошибся. Карпенко вел роту так, словно сызмальства знал все здешние пути-дороги. К утру мы достигли конечного пункта нашего маршрута, где и расположились.

Тем временем пронесся слух, будто бы за недисциплинированность и плохую подготовку батальона Родимцев решил отстранить меня от командования батальоном и назначить заместителем командира 2-го батальона.

Я пошел к Нефедьеву.

— Головы не вешать, а идти вперед, — выслушав меня, твердо проговорил Тимофей Андреевич. — Вот что я тебе скажу, Иван. Я много чего пережил, но, как видишь, жив-здоров. И мы с тобой еще покажем фрицам, где раки зимуют.

Искреннее стремление комиссара приободрить, помочь в тяжелую минуту значило для меня очень много. Я не то чтобы пришел в себя, но обрел способность здраво рассуждать, а подсказанный Нефедьевым план действий отвечал и моим внутренним побуждениям. Он говорил со мной так, словно я был ему родным братом. Такое не забывается.

Тимофей Андреевич посоветовал мне немедленно пойти и рассказать об этих слухах Долгову. Он не сомневался, что командир полка сумеет в случае чего отстоять меня перед Родимцевым.

— Главное — хорошенько выспись, — продолжал наставлять меня Нефедьев. — В роты сейчас не ходи, что нужно — сделаю сам.

Ночью я ни на минуту не сомкнул глаз. Накурился так, что одеревенел язык.

Утром обошел роты. Хотя старался, как советовал Нефедьев, держаться непринужденно, мне казалось, что окружающие уже все знают. Никак не мог решиться пойти к Долгову, а когда под вечер набрался храбрости, встретил его на улице.

С первых же слов выяснилось, что командир полка ни о чем не знал.

Трудно по прошествии двадцати с лишним лет восстановить сказанное командиром полка, но нервы мои были напряжены так сильно, что каждое его слово запало в память.

— Какая-то ерунда! Сейчас же поговорю с Родимцевым, — сказал Долгов и, бросив недокуренную цигарку, каблуком вдавил ее в землю. — Командир полка не знает о том, что его комбата снимают с должности! У каждого человека есть своя слабинка, свои недостатки. Есть они и у тебя. Излишняя горячность, иногда невыдержанность по отношению к начальникам. Ты можешь высказать свое мнение там, где тебя не спрашивают, но за это не отстраняют от должности. Ты молодой командир, а мы, более опытные, на что? Мы-то и должны помочь тебе быстрее изжить твои недостатки.

Долгов добавил, что не имеет ко мне претензий и то, что сказал сейчас, повторит Родимцеву.

К счастью, все обошлось: никакого приказа о моем смещении не было. Просто кто-то, услышав краем уха о случае в Политотдельском, видимо, «похвастал» своей «осведомленностью», — и, как говорится, пошла писать губерния…

Свалившуюся нежданно-негаданно неприятность я пережил очень тяжело, и только поддержка, товарищеское участие комиссара и командира полка помогли мне быстро вернуть утраченное было душевное равновесие. Я поклялся самому себе, что расшибусь в лепешку, а оправдаю их доверие. Командир, как бы молод он ни был, не имеет права на промахи и не может позволить себе легкомысленных поступков. Далеко не все списывается за счет молодости. Я глубоко осознал это и, казалось, сразу стал намного старше и серьезнее. Вероятно, именно здесь, в преддверии Сталинграда, я и вступил в пору зрелости…

13 сентября 1942 года мы получили приказ о переброске нашей дивизии в Сталинград. Перед отправкой на фронт на митингах было зачитано обращение Военного совета Сталинградского и Юго-Восточного фронтов к воинам: партия, народ, Родина требовали от нас задержать, не допустить фашистов к Волге.

Дивизия была посажена на автомашины. Стояла жара, на степных дорогах сплошной дымовой завесой клубилась пыль, и ни передних, ни задних машин не было видно. Управлять на марше автоколонной мне еще не приходилось, да и средств для такого управления в моем распоряжении не имелось, и потому я чувствовал себя не в своей тарелке: сидишь пассажиром и на движение машин никак повлиять не можешь.

Уже после войны, в 1946 году, в газетном киоске купил я тоненькую книжку «Сталинградская битва» писателя Василия Гроссмана, в которой собраны его очерки, написанные на Сталинградском фронте в период с сентября 1942 по январь 1943 года, и с радостью обнаружил в ней строки, посвященные нашей дивизии, в частности, стремительному маршу на автомашинах:

«День и ночь пылили грузовики по плоской заволжской степи. Коршуны, садившиеся на телеграфные столбы, становились серыми от пыли, поднятой движением сотен и тысяч колес и гусениц, верблюды тревожно озирались, — им казалось, что степь горит, — могучее пространство все клубилось, двигалось, гудело, воздух стал мутным и тревожным, небо заволокло красной ржавой пеленой, и солнце, словно темная секира, повисло над тонущей во мгле землею.

Дивизия почти не делала остановок в пути, вода вскипала в радиаторах, моторы грелись, люди на коротких остановках едва успевали глотнуть воды и отряхнуть с гимнастерок тяжелую, мягким пластом ложившуюся пыль, как раздавалась команда: „По машинам!“ И снова моторизованные батальоны и полки, гудя, двигались на юг. Стальные каски, лица, одежда, стволы орудий, крытые чехлами пулеметы, мощные минометы, машины, противотанковые ружья, ящики с боеприпасами — все сделалось рыжевато-серым, все покрылось мягкой теплой пылью. В головах людей стоял шум от гула моторов, от хриплого воя гудков и сирен — водители боялись столкновений в пыльной мгле дороги и все время жали на клаксоны. Стремительность движения захватила всех — и бойцов, и водителей, и артиллеристов. Только генералу Родимцеву казалось, что его дивизия движется слишком медленно… И генерал все торопил движение, все повышал и без того бешеный темп его, все сокращал и без того короткие остановки. И напряжение его воли передавалось тысячам людей…»

Нужно отдать должное организаторам этого марша и шоферам. Мы прибыли к месту своего назначения — в Ахтубу — в полном порядке, никто не отстал.

Тут уже чувствовалась близость фронта: движение войск, масса машин, подвод, навстречу везли раненых. На рассвете нам на ходу роздали патроны, гранаты, и полк — теперь уже пешим порядком — направился к Сталинграду.

Над Сталинградом висел зловещий столб черного дыма, который мы видели по дороге в Ахтубу, а когда пришли в Красную Слободу, что напротив города, — он уже закрыл небо: горели нефтехранилища. В городе пылали пожары.

Мы пришли к переправе вечером, но от зарева пожарищ было светло словно днем. Сгрудились у колодца — напиться воды. Подошла девушка-лейтенант, зенитчица. Ну, наше дело молодое, завели разговор: кто да откуда? Она: «А вы?» Мы: «В Сталинград». Тут она как заплачет!

— Я была в зенитных частях под Сталинградом. Как танки подошли, мы против них зенитки развернули, стали стрелять. И все наши девочки там погибли… Убиты, раздавлены… Одна я живая осталась…

Не у одного меня сжались тогда кулаки.

Перед тем как переправиться через Волгу, нам роздали подробный план города. Гвардии майор Долгов поставил перед полком задачу — оборонять заводы: Тракторный, «Красный Октябрь» и «Баррикады». Нашему батальону — Тракторный.

Батальон погрузился на баржу, и мы, буксируемые катером, поплыли. Вот и середина реки. Слышно: в городе бьют немецкие пулеметы.

Говорю комиссару:

— Тимофей Андреевич, слышишь пулеметы? Немцы уже в городе.

— Не может быть, глупости!

Но люди, провоевавшие год, и во сне отличают вражеские пулеметы от своих. Уверенность же Нефедьева основывалась на том, что мы не знали истинной обстановки: нас призывали разбить врага у стен Сталинграда, потому-то и думалось, что фашистов в городе нет.

Командир полка, видимо опередив баржу, встретил нас на берегу. Со словами «Спасители приехали!» нас бросились обнимать какие-то незнакомые товарищи. Выяснилось, что они из частей, которые уже вели бои непосредственно в городе.

Меня это озадачило: «Раз так, — думаю, — дела здесь у них невеселые». Мы еще не знали, что в те дни противник, взломав нашу сталинградскую оборону, вырвался к Волге, занял господствующий над городом и Волгой курган и продвигался по центральным улицам.

Нам дали проводников, которые вывели батальон на Тракторный. На заводе — ни души. У берега торчала полузатопленная баржа с заводским оборудованием. Как расположиться, занять оборону, — указаний нет. Начал размещать роты фронтом на запад, чтобы люди видели, что делается впереди.

Уже занимался рассвет нового дня —15 сентября 1942 года.

Сзади нас — заводские корпуса, жилые дома, какое-то недостроенное здание. Впереди — маленькие домики и открытая степь. Попав в непривычную обстановку — в крупных населённых пунктах мне воевать еще не доводилось, — разнервничался. Где лучше занимать оборону— в зданиях или же рыть окопы в земле перед ними?

Инстинкт самосохранения тянул в дом, вроде бы надежнее, кругом стены, подвалы, а разум и опыт подсказывали: еще, чего доброго, завалит в доме, кто его знает, будет тот дом цел или нет. Решил рыть окопы перед зданиями.

Где враг, не знали. С утра появились самолеты, сбросили бомбы на завод — где-то позади нас. Послал гвардии сержанта Атаканова, командира нештатного разведывательного отделения, поискать: может быть, есть где поблизости наши войска. Возвратившись, он доложил, что наткнулся на два танка: неисправные, двигаться не могут, а стрелять — пожалуйста. Пошел я к этим машинам.

Действительно, все так, как доложил сержант. От танкистов — их было трое или четверо — узнал, что они в момент прорыва гитлеровцев дали им отпор, но сами вот застряли, ждут тягача.

День прошел в организации обороны. Связь с соседними батальонами установить не удалось, зато сразу наладили контакт со штабом полка. Впереди виднелись неподвижные танки. Чьи? Опять отправил гвардии сержанта Атаканова в разведку, узнать, что за танки и где все-таки противник. Во второй половине дня Атаканов доложил, что эти подбитые танки — наши, а неприятеля в Городище еще нет.

Ночью прибежал связной: мне надлежало явиться к командиру полка, а батальон снять с занятых позиций, чтобы направить его туда, куда мне укажут. В сопровождении посыльного, захватив своего связного, пошел в штаб части, а гвардии старший лейтенант Шепрут и гвардии младший лейтенант Ильин тем временем снимали с позиций батальон.

Майор Долгов сообщил мне, что 39-й гвардейский стрелковый полк, находившийся в непосредственном распоряжении командующего 62-й армией генерал-лейтенанта Василия Ивановича Чуйкова, получил новую задачу — овладеть высотой 102.0, как на военном языке стал именоваться Мамаев курган.

— Ни шагу назад! — сурово произнес Долгов, словно додумывая вслух какую-то важную мысль.

— Есть «ни шагу назад!» — четко ответил я.

Командир полка указал на меня командующему армией.

— Есть ли у вас план города? — повернулся ко мне всем корпусом Чуйков.

— Есть! — Я вытянулся в струнку, недоумевая, зачем понадобился командующему.

— Вот высота 102.0, — указал он. — Вам надо ее взять. Если сейчас не возьмете — будет поздно. Завтра дивизию пошлем на эту высоту — и дивизия ее не возьмет. Подробные указания на атаку Мамаева кургана получите от командира полка.

Когда мы вышли из штаба на улицу, нас плотно обступила темнота сентябрьской ночи. В городе шла стрельба, полыхали зарева пожарищ.

Впервые за войну с предельной ясностью дошло до сознания и даже на какое-то мгновение оцепенело сердце от той ответственности, которая была возложена на нас, в том числе и на меня, как командира батальона. Не овладеть Мамаевым курганом нельзя. Сам я мог и не придать особого значения этой высоте, мало ли мы их обороняли и оставляли. Но такого еще не было, чтобы командарм посылал, видимо, последний полк из своего резерва для атаки этой сталинградской высоты 102.0. Стало быть, Мамаев курган имеет значение даже в армейском масштабе.

— Ты понял, какая задача поставлена перед полком? — будто читая мои мысли, спросил Долгов.

— Как раз об этом и думаю, товарищ гвардии майор.

— Кирин уже получил задачу и выдвигает батальон к кургану. Он будет наступать справа, а ты слева. Мощенко — во втором эшелоне. На чью-либо помощь рассчитывать не приходится. Командарм говорил, что, возможно, с полком будет наступать танковая бригада, но сам понимаешь — возможно… В общем, действуйте с Кириным энергично, поддерживайте локтевую связь.

Курган должен быть взят во что бы то ни стало. Атака в десять ноль-ноль. Сигнал — серия красных ракет.

Хотя кругом все полыхало, Долгов предложил:

— Давай-ка прикроемся плащ-палаткой, я покажу тебе на плане, где занять исходное положение…

Я вынул из планшета план города, на котором рукой Чуйкова была обведена жирным красным кружком высота 102.0, и зажег фонарь. Долгов нанес на него район, где следовало сосредоточить батальон, и рубеж атаки, предупредив при этом, чтобы я сам уточнил его на местности, и провел разграничительную линию между первым и вторым батальонами.

— Глубину задачи, как видишь, не определяю, она ясна тебе из слов командарма: курган должен быть наш. Как только подойдет батальон, не медли, сразу выдвигайся…

— Есть, товарищ гвардии майор. Все ясно.

— Желаю успеха! — И Долгов протянул руку.

Попрощавшись, командир полка ушел. В течение ночи ему нужно было передислоцировать свой штаб, найти подходящее место для НП и оборудовать его.

Нашему 1-му стрелковому батальону во взаимодействии со 2-м стрелковым батальоном капитана Матвея Даниловича Кирина предстояло сегодня же, 16 сентября, уничтожить фашистов на Мамаевом кургане и овладеть им. Высота 102.0 была господствующей, с нее открывался вид на весь город (и далеко за Волгу), и, стало быть, фашисты могли вести прицельный огонь по любой точке, находившейся в сфере досягаемости их артиллерии и минометов.

Мамаев курган…

Как овладеть им? Враг опытен, жесток, хорошо вооружен, упоен успехами. Вне всякого сомнения, будет драться остервенело, ведь перед ним Волга.

Организовывать взаимодействие с батальоном Кирина некогда. Приданных и поддерживающих средств нет. Быть может, в каком-то боевом распоряжении что-то и числится, но в данный момент у нас нет даже полковых батарей, они еще за Волгой.

Уничтожить фашистов и овладеть Мамаевым курганом стрелковым подразделениям предстояло своими силами, надеясь только на собственные огневые средства.

Удастся ли скрытно выдвинуться на рубеж атаки и какое расстояние будет отделять нас от неприятельского переднего края?

В нашем положении знать это было чрезвычайно важно, так как только в молниеносной и неожиданной для противника атаке видел я путь к выполнению поставленной задачи. На кургане противник основательно зарылся в землю, хорошо закрепился. И все-таки мы должны выковырнуть, вышвырнуть его оттуда. Обдумывая план атаки, я снова и снова приходил к мысли, что главное для нас — это как можно быстрее сблизиться с противником. Стремительность и смелость — вот основа успеха.

Батальон, вытянувшись в колонну, направился к Мамаеву кургану. Слышался приглушенный говор, иногда кто-то чертыхался, оступившись или споткнувшись о груды кирпича.

На рассвете, с восходом солнца, подошли к кургану. Кроме мясокомбината, других капитальных зданий перед Мамаевым курганом не было. Тут же проходила линия железной дороги. Сзади медленно катила свои воды Волга. Несколько левее, на берегу, размещалась нефтебаза. На самом кургане виднелись два возвышения, похожие на горбы верблюда, — резервуары для снабжения города водой.

Роты рассредоточились. Прикрытием служили одноэтажные дома, прилегавшие к мясокомбинату. То, что нам предстоит атаковать Мамаев курган, батальон знал, но как и где будут действовать роты, — зависело от комбата.

Я вызвал командиров стрелковых, пулеметной и минометной рот, командира взвода ПТР.

Пока они собирались, я думал — над решением. Условия для атаки были крайне неблагоприятные — не было никакого прикрытия. Нам предстояло подняться и идти на сближение с неприятелем по голым скатам. Конечно, на батальон обрушится лавина огня. Но мы должны прорваться. Со мной, как всегда, были Нефедьев, Шепрут, Ильин и новый помощник начальника штаба лейтенант Василий Иванников, только что прибывший в подразделение после окончания ускоренного курса военного училища. На местности мы уточнили, кому что атаковать, определили исходный рубеж — железнодорожную насыпь, выбрали место для наблюдательного пункта. Неподалеку от мясокомбината жители оборудовали для себя бомбоубежище. А точнее — траншеи метра полтора шириной, защищенные сверху обрезками рельсов. В них прятались от бомбежек и обстрелов дети, женщины и старики. Близ одного из таких укрытий мы оборудовали свой НП, представлявший собой несколько глубоких щелей. Отсюда хорошо просматривалась вся местность вплоть до вершины кургана.

К приходу командиров рот у меня окончательно созрел план, над которым я не переставал думать с момента встречи с командующим армией и разговора с командиром полка. Он представлялся мне таким. Боевой порядок батальона — в один эшелон. Все роты — в линию. Движение в атаку — ротными цепями. Каждой стрелковой роте придать по взводу станковых пулеметов. Особо важная задача возлагалась на минометную роту, огневой налет которой по переднему краю обороны фашистов должен был обеспечить успех атаки. В центре боевого порядка — 2-я рота, за ней — взвод ПТР. Связь с ротами — телефонная; ввиду того что телефонного кабеля мало, — прокладывать линию за 2-й ротой, а после овладения курганом дать «усы» в 1-ю и 3-ю роты.

Огневые позиции минометчиков находились неподалеку от нашего НП, и поскольку оттуда все отлично просматривалось, командиру минометной роты было удобно управлять огнем.

На НП один за другим подходили ротные. Колядинский, доложив о своем прибытии, как всегда, смутился, щеки его стали пунцовыми. Сафронов выглядел усталым, лицо его заросло черной щетиной. Карпенко четко отдал рапорт и расплылся в улыбке:

— Ну и почистим же фрицам зубы!..

Самохин с плащ-палаткой под мышкой настороженно огляделся и, убедившись, что чужих нет, привычным движением поддернул брюки.

Связные держались особняком. У одного из них, рядового Кнопова, за спиной торчал туго набитый и по виду довольно увесистый вещевой мешок. Нефедьев спросил, что у него там за ценности.

— Товарищ комиссар, тут у меня колодки и весь сапожный инструмент, — громко доложил Кнопов. — Если оставить, может потеряться. Как я потом буду латать сапоги солдатам?

Мы невольно переглянулись, и даже у неулыбы Самохина засветились глаза: значит, солдат верит в то, что мы разобьем врага, верит в то, что останется жив и что ему еще придется чинить солдатские сапоги…

Здесь, у высоты 102.0, я провел рекогносцировку с командирами. Она была несложной: все на кургане и вокруг него было видно как на ладони, на пологих, поросших травой, скатах торчали какие-то деревца, тут и там зияли воронки. Мы в деталях определили исходное положение подразделений, направление атаки, рубеж на кургане, который должна захватить и закрепить каждая рота. Особое внимание я уделил вопросам взаимодействия. Установили сигналы для вызова огня минометной роты и сигналы целеуказания.

В соответствии с принятым решением я отдал боевой приказ.

Командиры рот ушли ставить задачи своим подчиненным и скрытно выводить их на исходный рубеж.

Во 2-м батальоне капитана Кирина, который согласно решению Долгова должен был наступать правее нас, по-видимому, шла аналогичная работа.

В 10.00 по установленному сигналу — серия красных ракет — оба батальона должны были подняться в атаку.

Для 3-го батальона гвардии старшего лейтенанта Петра Георгиевича Мощенко обстановка сложилась неудачно. В то время как наши, скапливаясь у Мамаева кургана, начали занимать исходное положение, 3-й батальон находился еще на пути к кургану. Фашистская авиация совершила массированный налет на город. Несколько сот вражеских самолетов обрушили на Сталинград лавину бомб. Такого ада я еще не видывал. Гитлеровские летчики планомерно уничтожали улицу за улицей, квартал за кварталом. Все рушилось и горело. То тут, то там поднимались столбы дыма, огненные языки жадно обгладывали все, что попадалось на их пути. Почти каждая бомба попадала в цель. Многоэтажные дома на наших глазах превращались в груды развалин. Под эту бомбежку попал 3-й батальон. Люди рассыпались кто куда. Командир с комиссаром привели к нам, по-моему, лишь третью или четвертую часть подразделения. Фашисты, оборонявшие Мамаев курган, видимо, так увлеклись наблюдением за бомбежкой, что прозевали самое существенное — выдвижение наших батальонов. Опомнились только тогда, когда мы начали атаку.

1-й батальон поднялся точно в назначенное время. Пошли цепью. Наша атака со стороны выглядела ненастоящей. Ей не предшествовали ни артиллерийская подготовка, ни удар авиации. Не поддерживали нас и танки. Никто не перебегал, не ложился — бойцы шли и шли… Противник открыл ружейно-пулеметный огонь. Видно было, как в цепях падали люди. Некоторые поднимались и снова двигались вперед. В общем грохоте отдельные выстрелы тонули, поэтому казалось, что гвардейцы наступали молча. В какой-то момент мне даже стало не по себе: «Ну почему не стреляют?!»

На самом деле роты вели ураганный огонь. Их поддерживали станковые пулеметы и батальонные минометы. Бойцы поднимались все выше и выше. Вот они уже на гребне высоты, где развевался фашистский флаг. К нему бросился гвардеец 2-го батальона Кентя и сорвал его. Курган перешел в наши руки.

Теперь нужно было закрепиться. Гитлеровцы с присущей им самоуверенностью считали эту высоту неприступной. Они, видимо, не допускали мысли, что мы их здесь атакуем. Было ясно, что враг не примирится с потерей такого важного пункта, предпримет все, чтобы выбить нас оттуда.

Не теряя ни минуты, батальон стал зарываться в землю и готовиться к отражению контратак. Противник находился на противоположных скатах и каждую минуту мог нанести удар. Между нами было не более ста пятидесяти — двухсот метров. Такое близкое соседство было и опасным и в то же время выгодным: из боязни поразить своих неприятельская артиллерия и авиация не действовали. Правда, одна попытка была. «Мессершмитт-110» сбросил несколько бомб, и они очень точно легли… на головы немецких солдат. Ну а тылам нашим, конечно, доставалось.

Я был доволен — пока все шло так, как и было задумано: быстрое сближение с врагом позволило нам весьма эффективно использовать те огневые средства и то оружие, какое имелось в ротах. Правда, за сравнительно короткое время атаки — а она продолжалась часа полтора-два — мы понесли весьма ощутимые потери. Убитых и раненых могло быть значительно меньше, если бы нас поддерживала артиллерия. Вооружены мы были лишь винтовками, автоматами, пулеметами и минометами. Я думал: «Что сможем мы противопоставить фашистам, если они пустят танки?» Кроме гранат, бутылок с КС и шести противотанковых ружей, мы ничем не располагали.

Из рот прибежали посыльные: нужны боеприпасы. Под рукой ничего не было. Что делать? На наше счастье, вокруг валялись патроны и гранаты (по-видимому, оставленные теми, кто дрался тут до нас и вынужден был отойти). Все мы — и комиссар, и начальник штаба со своим помощником, и связные, и разведчики — принялись собирать их. Без особого труда набрали несколько ящиков и сразу же отправили в роты. Понесли патроны и мы с Нефедьевым. Солдаты на высоте окапывались.

— Ройте одиночные окопы, — приказал я командирам рот. — А уж потом, если позволит обстановка, соедините их между собой. Вот и получатся траншеи.

Я побывал во всех ротах, убедился, что все делается как надо и люди исполнены решимости драться до победного конца.

Командир санитарного взвода старший военфельдшер Птахин и его санинструкторы и санитары оказывали первую помощь раненым, а потом отправляли их либо на переправу, либо в санитарную роту полка. Их труд вроде бы был незаметен. Но то, что делали под огнем медики, — сродни подвигу.

Авиация противника продолжала свирепствовать. Город был охвачен пожарами. Казалось, горело и то, что вообще не могло гореть. Полыхала даже Волга. Бомбы угодили в нефтебазу. Огненные потоки устремились в реку, разливаясь от края и до края. Нефть продолжала гореть и на воде. Стояла невыносимая жара и от солнца, и от пожарищ. Все окрест было окутано дымом. По реке плыли обломки барж, трупы людей и животных. Бои не стихали ни на минуту.

И на Мамаевом кургане кончилось затишье. Неприятель перешел в контратаку. Ведя на ходу огонь из автоматов, на высоту стеной двинулись сотни четыре гитлеровцев. Наши бойцы пустили в ход гранаты. Понеся большой урон, фашисты откатились на прежние позиции. Имелись потери и у нас, но меньшие, чем при наступлении на Мамаев курган: теперь гвардейцы находились в окопах. Правда, окопы эти были годны только для стрельбы лежа, но все же служили укрытием.

Едва гвардейцы отбили атаку, как из штаба полка (он находился в Банном овраге) прибежал посыльный: разбомбило штаб и все, кто там находились, погибли. Мы были потрясены.

На высоте вместе с нами был полковой инженер гвардии старший лейтенант Николай Григорьевич Паршин — высокий, стройный, всегда подтянутый. Он воевал с первого дня войны и славился завидной храбростью, хладнокровием. Паршин сказал:

— Побегу туда, может, еще кого-нибудь удастся спасти.

Тем временем противник, придя в себя, снова предпринял контратаку. Потом еще и еще. Гвардейцы держались стойко. Особенно храбро дралась рота Степана Карпенко. Было в ней более ста человек. После боя осталось совсем немного… Но за весь день неприятель не продвинулся здесь ни на шаг.

На Мамаевом кургане впервые заявил о себе совсем еще юный боец Анатолий Чехов. Впоследствии его имя обросло легендами. Карпенко показал Чехову:

— Смотри, вроде бы там замаскированный пулемет. Шарахни…

Анатолий стал наблюдать. Один куст показался ему подозрительным. Он попросил своего напарника сделать из шинельной скатки чучело и поднять над бруствером. Из куста тотчас же раздалась очередь. Тут ударил и Чехов. Пулемет умолк…

Вскоре снова встал вопрос о боеприпасах. И опять мы принялись собирать их на поле боя. Ведь просить, чтобы доставили, некого: штаба нет. Только к вечеру вернулся Николай Паршин. Выяснилось, что командир полка, комиссар и некоторые другие командиры остались живы, их просто засыпало. Часть же людей погибла.

В тот день — 16 сентября — 1-й и 2-й батальоны отразили по двенадцать контратак.

Время от времени комиссар полка Тимошенко по телефону запрашивал обстановку. Разговор он неизменно заканчивал словами:

— Ну, братцы, держитесь… Действуйте… Молодцы…

Потом нас перестали вызывать.

Смеркалось. Противник как будто выдохся. Установилась относительная тишина. Раненые, доставленные усилиями санинструкторов в здание мясокомбината, стонали, ругались.

Повара доставили ужин. Когда, как и из чего они сварили пищу — затрудняюсь сказать. Но она была приготовлена. Сообщили об этом в роты. Оттуда прислали бойцов. Иванников в сгущавшейся темноте осторожно пробирался между ранеными, пытаясь их переписать, учесть. Шепрут остался на кургане, во 2-й роте.

Ильин обратился ко мне за разрешением еще раз уточнить начертание нашего переднего края. Но я полагал, что должен сам посмотреть нашу оборону в «натуре». К тому же присутствие командира среди солдат всегда придает им больше уверенности. Поэтому ответил Ильину:

— Мы с Нефедьевым сами пойдем туда. А ты побудь здесь, на НП. Мало ли кто может позвонить…

Где-то вблизи зарокотали авиационные моторы. По нарастающему гулу, еще не видя их, мы распознали, что летят вражеские бомбардировщики. Их оказалось несколько десятков. Я тогда считал эти машины самыми опасными. Они бомбили с горизонтального полета, и определить, куда лягут бомбы, было трудно. Напряженное ожидание, неопределенность действовали на меня угнетающе.

То, что самолеты не станут бомбить высоту, я не сомневался: побоятся задеть своих. А вот нашему НП и минометной роте может достаться.

От стоявших где-то зениток к вражеским бомбовозам потянулись огненные трассы. Средства ПВО были слишком слабы, чтобы отогнать воздушного врага. И вот началось. Вокруг нас забушевал смерч осколков. Все утонуло в грохоте, дыму и пламени.

Связь с минометчиками прервалась. Несколько минут спустя оттуда прибежал боец и сообщил, что бомбой, попавшей на огневые позиции, выведены из строя три миномета с расчетами, а командир роты контужен. Раздался звонок из 2-й роты, спросили, все ли живы.

Как хорошо, что хоть эта тоненькая ниточка осталась неповрежденной!

В минометную роту я послал помощника начальника штаба Иванникова, чтобы он помог там все привести в боевую готовность на случай возможной контратаки. Лейтенант взял с собой телефониста и побежал. В это время Шепрут доложил, что фашисты подтягивают свежие силы.

Связь с командиром полка и 2-м батальоном была нарушена. Влиять на ход боя я почти не мог. В моем распоряжении оставалась лишь поредевшая минометная рота. Помощи ждать неоткуда: из-за отсутствия связи Никому не доложишь об обстановке. Посыльный будет добираться до штаба полка долго. Да и вообще дойдет ли?..

Как удержать курган?

Шепрут снова донес, что противник продолжает накапливаться. Появились танки.

— Роты готовы к отражению контратаки, но сил мало, — сказал он.

— Николай, передай всем: помочь ничем не могу. Пусть надеются только на свои силы, но курган мы сдать не можем. Сейчас с комиссаром пойдем в роты, он в третью, я в первую.

Ильин, слушая наш разговор, держал в руке автомат и механически переключал переводчик вида огня то на одиночный, то на автоматический. Нервничал.

Нефедьев сидел неподвижно и дымил цигаркой, но как только я передал трубку телефонисту, решительно встал и широким жестом огладил гимнастерку:

— Ну, Иван, пойдем?

— А я что буду тут делать? — спросил Ильин.

— Поддерживай связь с ротами. Найди способ доложить об обстановке командиру полка.

Михаил Иванович воспринял это распоряжение без энтузиазма. Чувствовалось, что ему тоже хотелось быть в роте, потому что сидеть и ждать, чем кончится эта, вероятно последняя, контратака, по себе знаю, невмоготу. Когда видишь противника и как-то участвуешь в бою — легче.

Прихватив по две цинки с патронами, Нефедьев со своим ординарцем сержантом Чмырем, а я с Кузьмичом двинулись к вершине кургана. «Надо бы попрощаться», — мелькнуло в голове, но что-то удержало меня сделать это.

Стрельба на высоте усиливалась. Огненные трассы — зеленые, желтые, красные — тянулись в обе стороны. Рвались снаряды. Видимо, били фашистские танки, а может быть, неприятель вытащил пушки на прямую наводку. Открыла огонь и наша минометная рота. Иванников! Сумел все-таки наладить связь…

— Шире шаг, Кузьмич, а то мы ни черта не видим!

Кузьмич, тяжело дыша, догнал меня и совершенно не к месту рассказал:

— А у одного красноармейца из хозвзвода жена заболела; положили в психиатрическую больницу, а у них четверо маленьких детей…

Я не успел ответить что-либо Кузьмичу; вокруг начали рваться мины. Мы скатились в воронку, благо их было здесь предостаточно.

Еще кто-то, чертыхаясь, с размаху плюхнулся в эту же выемку. Это был Кирин, спешивший на курган в свою левофланговую роту.

— У тебя есть связь с Долговым? — первое, что спросил он.

— Уходил, не было.

— Немцы прут с танками, опять бутылками будем отбиваться. Говорили, будет с нами действовать танковая бригада, а ее почему-то нет.

Когда Кирин был взволнован, он заикался.

— Большие потери у тебя? — в свою очередь спросил я.

— Никогда та-ак много не терял…

Обстрел не прекращался.

Мы выскочили из воронки и перебежками, насколько позволял груз, продвигались к высоте. Вот наконец и позиция 1-й роты.

Кто успел выкопать окоп почти в полный рост, кто — помельче. Мы с Кузьмичом залегли в какой-то неглубокой ложбинке. Кузьмич сразу же принялся раскрывать цинки, а я взглядом начал искать Колядинского.

Гитлеровцы шли густыми цепями, ведя на ходу сильный огонь. В сумерках казалось, будто прямо на тебя надвигается масса мигающих светлячков. Впереди пехоты ползли шесть танков, и еще несколько танков, появившихся правее, устремились на батальон Кирина.

Фашисты, находившиеся в траншеях, тоже стреляли.

Кто о чем думал в эту минуту — не знаю. Мне кажется, каждый выбирал цель и бил, бил, бил, стараясь не промахнуться. Только так можно было выполнить задачу и остаться живым.

Заговорили пулеметы Самохина. Страшное для неприятельской пехоты оружие. Атаковавшие падали: одни, словно споткнувшись, головой вперед; другие, надломившись, будто кто-то невидимый ударил их сзади под колени; третьи, словно в раздумье, нерешительно…

Напряжение боя все нарастало. Вражеские танки были уже совсем близко. По вспышкам видно, что расчеты ПТР ведут огонь, но ни одна из шести машин пока что не подбита.

Кузьмич что-то пробормотал и сунул мне противотанковую гранату. Просто удивительно, где у него все это помещалось, — и оружие, и сухари, и вода.

Огонь гвардейцев достиг наивысшей плотности. Неприятельская пехота в какой-то миг дрогнула. В этот момент вспыхнул один танк. Потом загорелся второй. Остальные, продолжая стрелять, попятились. Немецкие солдаты стали прыгать в окопы, их огонь постепенно слабел.

Трудно передать чувства, которые владели нами: оказывается, можно бить танки и из ружья! Последняя в тот день контратака была отбита.

Весь в копоти и в пороховом дыму примчался Колядинский:

— Все в порядке, товарищ гвардии старший лейтенант!

В ответ на этот короткий рапорт я крепко стиснул ему руку.

— Идемте ко мне в щель, успели отрыть, — все еще задыхаясь, проговорил он.

Пробежав метров пятьдесят — шестьдесят вправо и несколько назад, мы оказались в глубоком и довольно просторном укрытии.

— Узнай, кто поджег танки, — сказал я Колядинскому, — Представим к награде.

В ответ раздалось какое-то невразумительное бормотание. Я удивленно поднял глаза на Колядинского.

— Так это же их сам гвардии младший лейтенант изничтожил, — сообщил солдат, лежавший неподалеку.

Я еще раз пожал руку Колядинскому.

За эти бои он был удостоен медали «За отвагу».

Следовало решить, как действовать дальше. Вряд ли фашисты осмелятся атаковать нас ночью. Тем не менее надо было быть начеку, и я приказал Колядинскому установить бдительное наблюдение за противником; к утру основательно зарыться в землю и, учитывая потери, вновь организовать надежную систему огня, обратив особое внимание на правый фланг, где был стык между двумя батальонами; пополнить боеприпасы; вынести раненых.

Позиции, которые занимала рота Колядинского, во всех отношениях были удовлетворительные, и вести бои за их улучшение не имело смысла. Мы и так располагали ограниченными силами, и напрасно рисковать ими было бы преступлением. Я исходил из реально сложившейся обстановки, и мои распоряжения преследовали одну цель — удержать захваченный рубеж.

Прибежал Иванников, а с ним связной с телефоном и катушкой. Солдат зубами оголил провод, подключил его к аппарату, с помощью патрона и куска провода заземлил вторую клемму, подул в трубку и начал входить в связь. Это протянули «ус» от 2-й роты. Наконец-то!

Первым делом я переговорил с Ильиным. Связь с командиром полка восстановлена. К утру в наше распоряжение прибудет полковая артиллерийская батарея капитана Сергеева. Сердце у меня так и подпрыгнуло от радости.

Распрощавшись с Колядинским, Иванников, я и Кузьмич пошли в другие подразделения.

Первый день боев за Мамаев курган завершился нашей победой. Для нас она имела принципиальное значение: мы выполнили поставленную задачу — овладели Мамаевым курганом и отразили все контратаки гитлеровцев. Командиры рот и взводов оказались на высоте своего положения, проявили смелость, мужество и воинскую зрелость.

Ничто так не важно для последующих боевых действий, как успех в первом бою. Люди уверовали в свои силы и воочию убедились в том, что врага можно бить и что он обречен на поражение, если мы будем воевать умело. Мы дали врагу по зубам и даже захватили несколько пленных. Последнее обстоятельство было особенно важно уже с чисто психологической стороны.

Наши бойцы убедились, что фашисты ведут себя нахально, когда чувствуют свое превосходство в живой силе и технике, но, встретив решительный отпор, пасуют и даже бросают оружие, а попав в плен, твердят: «Гитлер капут»…

С нашей помощью неприятель в районе кургана угомонился. Ночью лишь изредка постреливал из пулеметов и автоматов да пускал осветительные ракеты.

Вернувшись на свой наблюдательный пункт, мы перво-наперво принялись крутить цигарки из самосада. Самую длинную, сантиметров пятнадцать, свернул Нефедьев. Начался процесс прикуривания. В то время это было не такое уж простое дело: о спичках и думать забыли, обладателей зажигалок среди нас было наперечет. Основным средством добывания огня стало кресало. Кое-как раскурив козьи ножки, начали дымить. Страшно хотелось пить, но воды, кроме как из Волги, взять негде было. А туда надо кого-то снаряжать специально.

Не успели всласть покурить, как меня вызвал к телефону командир полка гвардии майор Долгов. Он потребовал любой ценой удерживать курган и пообещал прислать нам в помощь роту автоматчиков старшего лейтенанта Александра Гавриловича Потрываева.

Вскоре над головой загудели По-2. Мы не переставали удивляться отваге, с какой эти тихоходные, не защищенные ничем самолеты действовали над полем боя, оказывая неоценимую поддержку пехоте, артиллерии и танкам. Во вражеский тыл направилось и несколько тяжелых бомбардировщиков.

Стараясь как можно лучше использовать передышку, мы занялись пополнением боеприпасов и оборудованием своих позиций: роты глубже зарывались в землю, соединяли окопы траншеями. За ночь всех раненых отправили на переправу. Уточнили потери. Хотя хозяйственный взвод остался за Волгой, мы ухитрились накормить людей и доставить в подразделения воду.

Переправилась наконец через Волгу полковая батарея капитана Павла Емельяновича Сергеева. С ней была установлена связь, и теперь мы могли рассчитывать на ее поддержку. Это имело для нас огромное значение: ведь в 1-м батальоне осталось только шесть минометов и во 2-м примерно столько же. Солдатское «радио» сообщило, что к левому берегу Волги подошла дивизионная артиллерия, артиллерийский полк, тяжелые 120-миллиметровые минометы из резерва Верховного Главнокомандования. На душе стало веселее. Мы наладили устойчивую связь со штабом полка. Положение стабилизовалось. 1-й батальон хотя и понес большие потери, но был вполне боеспособен и готов к новым сражениям с врагом.

17 сентября с восходом солнца над городом снова повисла фашистская авиация и началось то же, что и вчера: планомерная бомбежка домов, улиц, площадей. Возобновились контратаки. Нам приходилось жарко, однако по сравнению с минувшим днем батальон, хотя и сильно поредевший, чувствовал себя более уверенно. Мы хорошо окопались, имели боеприпасы, а главное — нас поддерживала полковая артиллерийская батарея. Была установлена связь, правда не очень надежная, и с артиллерией, находившейся за Волгой. Из штаба полка мне сообщили сигналы, и теперь я мог по мере надобности вызывать заградогонь.

Более активно действовала и наша авиация. Штурмовики появлялись со стороны заволжской степи на бреющем полете. Уже над Волгой начинали пускать реактивные снаряды, которые взрывались в боевых порядках противника и наносили ему серьезные потери — это мы наблюдали с кургана, — затем сбрасывали бомбы и обстреливали врага из пушек и пулеметов.

Когда «илы» возвращались на свои аэродромы, их над Волгой подкарауливали стаи «мессеров». Часто мы были свидетелями неравных поединков. Я удивлялся: как мог держаться в воздухе самолет, если в его фюзеляже и в крыльях зияли пробоины, если с него свисали рваные полосы металла? А он летел, летел на одном мужестве. Гитлеровцы боялись наших штурмовиков и называли их «черной смертью».

Бои за высоту продолжались. Мамаев курган был изрыт воронками, словно оспой. Казалось невероятным, что в этом аду человек мог уцелеть. Но израненный батальон был жив и боеспособен, и как ни старались фашисты сбить нас с занятых позиций, им это не удавалось. Чувство ответственности за исход боев на Мамаевом кургане заставляло мою мысль работать особенно четко. Я ни на минуту не забывал, что должен быть хозяином положения, и старался крепко держать в своих руках нити управления обороной.

Неприятель упорно контратаковал нас, а гвардейцы отбрасывали его. Зарывшись в землю, мы при поддержке артиллерии перемалывали пехоту противника. Ничейная полоса была густо усеяна вражескими трупами.

Спустя несколько дней 3-й, а вслед за ним и 2-й батальон были переброшены в центр города, где воевал 42-й гвардейский полк полковника Елина. Наш батальон вместе с ротой автоматчиков старшего лейтенанта Потрываева продолжал драться на кургане вплоть до 24 сентября.

В Сталинград пришли свежие силы. В районе мясокомбината, у железнодорожной насыпи появились новые подразделения. Видно было, что это необстрелянные войска. Мы догадывались, что они должны сменить нас. Я послал туда связного отыскать командира, чтобы ознакомить его с обстановкой и дать некоторые советы, так как эти подразделения, еще не участвуя в бою, несли потери. Вскоре к нам на НП прибыл майор, уже немолодой, с сединой в волосах. У него в петлицах две шпалы, у меня — три кубика.

— Кто меня вызывал? — спросил он, как мне показалось, не очень любезно.

— А вы кто?

— Командир батальона.

— Я тоже командир батальона, — и по-товарищески поделился с ним своими соображениями.

Мы уже привыкли к тому, что у нас в дивизии молодые комбаты и по званию не старше капитана, а перед этим пожилым майором я выглядел чуть ли не мальчишкой. Чувствовал себя неловко, однако добросовестно рассказал ему то, что знал сам, и посоветовал окопаться у железнодорожной насыпи. Майор снисходительно выслушал меня, словно бы не принимая всерьез то, что ему говорилось.

— Это все? — небрежно бросил он.

— Да, все.

Майор повернулся и, не проронив ни слова, ушел.

Ночью нас сменили.