1

Посадка

Внешне все оставалось обыденным и привычным даже в последние дни, когда фронт приблизился к окраинам большого приморского города, опоясав весь береговой район сплошной дугой радиусом в двадцать — тридцать километров, перерезав тем самым все наземные пути, оставив только сообщение по воздуху и морю.

Так же непрерывно доносились звуки отдаленной артиллерийской стрельбы, то утихавшей, то вдруг разгоравшейся вновь настолько сильно, будто фронт за несколько минут переместился вплотную к городу. Также часто и противно визжали сирены ПВО и басили вторившие им гудки судов и заводов, после чего более отчетливо слышались хлопки немногочисленных зениток и запаздывающее жужжание моторов наших истребителей, временами переходившее в надсадный рев. Такими же пустынными и пыльными казались улицы города, включая идущие к порту, по которым изредка пробегали торопливые прохожие или проносились с бешеной скоростью военные грузовики и санитарные машины.

Все значительные передвижения боевых частей или транспортных колонн совершались ночью.

Вот почему, пожалуй, можно было считать необычным дневную погрузку большой группы людей, эвакуируемых из блокированного района и сейчас тянущихся двумя длинными очередями к крейсеру, стоящему у грузового пирса.

Действительно, подобный массовый вывоз семей вместе с малобоеспособными гражданами совершался впервые и привлекал внимание тем, что эвакуация осуществлялась на боевом корабле.

Что же касается крейсера, то, несмотря на то что он уже в третий раз с начала войны привлекался к подобной операции, в этот день на нем все казалось необычным. Хотя бы потому, что предстояло принять около двух тысяч пассажиров при общей численности экипажа немногим больше шестисот человек. Кроме того, приказание было получено неожиданно, когда на распределение и погрузку людей оставалось не более четырех-пяти часов, поскольку с наступлением темноты предполагалось уже выйти из гавани, с расчетом проскочить за ночь полосу блокадного дозора противника.

«Будь они… трижды… неладны!» (чуть не сорвалось — «прокляты!») — беззвучно произнес старший помощник командира и установил себя у нижней площадки кормового трапа, приспущенного на стенку для удобства пассажиров.

Именно установил. Как монумент. Не столько оттого, что имел атлетическое сложение и солидную должность, сколько потому, что окаменел от утомления и знал: на этом месте и в этой позе ему придется простоять не менее трех часов. А возможно, и больше.

…Знакомо ли вам состояние длительного, хронического переутомления и недосыпания?

Речь идет не о той острой и почти непреодолимой потребности повалиться и мгновенно заснуть в любом месте и в любом положении, потому что пришлось работать двое или трое суток на пределе сил, не имея возможности закрыть глаза хотя бы на минуту.

Нет… Речь идет о состоянии человека, которому хотя и выпадала возможность поспать урывками, но ни разу не удавалось ни отдохнуть, ни выспаться вдоволь в течение целого года! Ни днем, ни ночью… Скажем, с июня 1941 по август 1942 года. Все время в напряженной обстановке; часто — в походной, еще чаще — в боевой; почти без передышки и какого-либо подобия нормального покоя.

В этих случаях, помимо того, что все тело ноет (но замечаешь это только при перегрузках), в какой-то не своей голове постоянный шум (который замечаешь только тогда, когда подумаешь о нем), руки и особенно ноги с горящими ступнями кажутся налитыми тяжестью. В красных глазах — неуловимое мелькание, и, чтобы рассмотреть что-либо или расслышать, необходимо специальное усилие внимания и воли.

В подобном состоянии защитная реакция притупляет остроту внешних восприятий, тем самым экономя нервную энергию, и вынуждает многое, относительно привычное, делать почти автоматически.

…Вот в таком состоянии или близком к нему находился старпом крейсера, делавший разметку на квитках кандидатов к спасению от фашистской петли, выступавших по очереди к трапу из бесконечного ряда, тянувшегося во всю длину пирса. Конца очереди, загибавшейся за угол бетонного пакгауза, не было видно.

«Подумать только, старпом боевого корабля стоит у борта, как билетер, и принимает пассажиров, распределяя мамаш и папаш с их дорогими сорванцами по каютам и различным отсекам, которые Николай-чудотворец и морское ведомство создали отнюдь не для этой цели.

…Ну, допустим, что сейчас приперло, так как немецкие танки появились раньше, чем их ждали, и не с того румба… Очевидно, во время войны может появиться такая необходимость… ну на крайний, аварийный случай… Но ведь мы уже в третий раз попадаем в положение „скорой помощи“!.. И конечно, „экстренно“ в „последний раз“… или в том же духе!.

…А между тем более года идет война! И какая война!.. Когда каждый боевой корабль на счету, а на корабле каждый снаряд или торпеда на учете, потому что половина военно-морских баз и портов захвачена противником… со стороны суши, а от „юнкерсов“ только-только успеваешь отстреливаться… Впрочем, и их немало наломали наши зенитчики, но почему-то такое впечатление — сколько их ни отправляй к морскому подшкиперу, — назавтра опять налетают, не уменьшаясь в числе! И вот в этой обстановке, когда от очередных сообщений ТАСС на душе муторно становится, изволь опять возить пассажиров… на манер не то извозчика, не то такси?! А кто же должен с немцами драться?

…Так и встает перед глазами рожа Пашки Овчинникова, который своим допотопным миноносцем в прошлый раз конвоировал наш крейсер с эвакуированными… А его балаган?.. Ехидно-почтительным голосом вопрошающего: „Скажите, товарищ капитан третьего ранга!.. А ваш крейсер плацкартный или без?..“

Бродяга! Ему хорошо… Почти с первых дней войны, не переставая, то в дозоре, то в конвое, то поддерживает высаженную морскую пехоту, то… говорят, будто даже в тральщики приспосабливали!

Удивительно… как только машины выдерживают?!

Конечно, если вспомнить, мы также в десанте адмирала Басистого не последнюю роль сыграли. Адмирала Владимирского внезапно „протолкнули“ в глубь берега. В драке за главную базу тоже не посрамили флотскую артиллерию… Но что все это стоит по сравнению с непрерывной боевой жизнью Пашки?.. Злость берет!»

В это время из-за угла элеватора, предшествуемый фанфарами собственной пьяной импровизации, вывалился огромный детина с рыжей копной на голове, в матросской тельняшке с большими вентиляционными отверстиями. Продолжая трубить и покачиваться до предельных положений, он поминутно широко раскрывал объятия, явно желая обнять весь мир. В одной руке рыжего была крепко зажата литровая бутыль, которой владелец размахивал для поддержания равновесия, причем с видом человека, убежденного в том, что без этого противовеса он непременно упадет.

Совершенно неожиданно для себя рыжий докер увидел обе очереди перед крейсером. Он замер внезапно в неестественной позе, даже удержавшись какое-то мгновение на одной ноге, и оборвал нечто вроде гимна самому себе на очень громкой и смачной ноте. Вслед за тем, почти тихо, но строго сказал, обращаясь к своей персоне: «Володя!.. Ша!..» — и буквально на цыпочках, пригнувшись, тихо-тихо удалился, неизбежно балансируя. Так выходят из затемненного театрального зала, чтобы не помешать другим, когда выяснилось, что вы попали не на ту пьесу.

Продолжения песни не последовало.

Возможно, что влияние этой очереди сказывалось дальше, чем она воспринималась глазом.

Отметка квитков шла своим чередом.

Организация посадки была четкой и безотказной. За левым плечом старпома стоял главный боцман. Если нужно было, он тихо подсказывал начальству, конечно только в порядке почтительного совета. Основной своей ролью боцман считал наблюдение за группой притаившихся под трапом рассыльных, которыми дирижировал, как вышколенным эстрадным оркестром, без слов, подбородком, бровями и скупыми движениями пальцев.

Рассыльные, исполнявшие обязанности своеобразных квартирьеров, выступали по одному, подхватывали очередной квиток и его владельца, помогали подниматься по трапу и провожали до помещения, отмеченного карандашом старпома. Если следующим гостем оказывалась дряхлая старушка, старик или молодуха, у которой не хватало рук на все ее ценности, живые и мертвые, то есть на ребенка и на «бебехи», — то их провожали сразу два морячка.

В ту сторону, на корабль, они шли, приспособляясь к темпу шага, доступному пассажиру. Обратно — летели пулей.

В этой части организация работала без перебоев.

Что касается общего размещения, то окончательно итоги должны были выясниться только к самому концу посадки. И этот предстоящий конец настолько смущал старпома, что он старался о нем меньше думать.

Беда заключалась в том, что никто толком не знал (и в условиях сложившейся обстановки, очевидно, не мог знать), сколько всего окажется людей, подлежащих эвакуации.

Первоначально на совещании у командира корабля речь шла о тысяче пассажиров. Но к концу разговоров из городского Комитета обороны подоспела записка на листке, вырванном из настольного календаря, которая гласила, что «уже выдано до полутора тысячи квитков» (как назвал председатель Комитета пропуска, так они и вошли — в эту историю).

Старпому, здесь, на пирсе, следившему, как наращивается хвост у очереди, было совершенно ясно, что выдача квитков продолжается и, возможно, будет продолжаться до момента отдачи швартовов. Между тем точных расчетов для размещения такого огромного количества пассажиров никто и никогда не делал, а рекорды двух ранее проведенных эвакуаций были уже далеко превзойдены.

«Лучше не думать!.. Как-нибудь разместим!»

Это не значило, что никакого плана посадки не было. Нет, конечно. Разметка делалась, исходя из сравнительного объема отсеков, палуб, кубриков, кают, но… нормы их уплотнения превосходили все официальные лимиты, так же как опыт прошлых походов, и, очевидно, могли быть обоснованы только принципами теории относительности.

В бога старпом не верил. Черта поблизости не было. Поэтому, адресуясь куда-то в пространство, старпом, не останавливая разметки пропусков, которые ому протягивали кандидаты из очереди, продолжал про себя умолять кого-то в безличной форме.

«Разве я многого прошу?

…Только избавить меня от этого проклятого занятия! Не для отдыха и покоя! Не для повышения или орденов!

…Только бы немного еще пострелять по немцам!

…Только утопить несколько их кораблей и посбивать еще некоторое число немецких самолетов!..

…Только бы высадить десант на занятый фашистами берег и потом — крошить все и всех, до… до самого Атлантического побережья… сбросить в океан… и опять крошить!..»

Следует заметить, что для августа 1942 года мечты старпома были несколько нескромными. Ведь не случайно он участвовал в третьей по счету эвакуации, а не в генеральном наступлении. Но что поделаешь, если он твердо верил, что это наступление будет. И, даже не рассчитывая на союзников, убежденно считал, что оно закончится полной победой. Что делать, если он совершенно искренне жаждал боя? Причем не одного и легкого, показательного, а ждал и жаждал неизбежных упорных боев, кровавых и смертельных, так как за год войны понял, что с таким врагом иначе не может быть и не будет.

В этот момент подошедшая очередная бабка протянула квиток, взглянув на лицо начальника, от волнения споткнулась о собственный узел и чуть было не сыграла в воду. Хорошо — боцман подхватил!

«Чего она разволновалась? Стоят же остальные спокойно, как в церкви. Даже на очередь непохоже…

…Но откуда у старика боцмана такая прыть? Вернее, быстрота реакции?.. Ведь он, черт, старше меня годов на пятнадцать, а спит, наверное, не больше, чем я?»

Старпом стал еще мрачнее.

2

Очередь

Внезапно участилась стрельба береговых зениток, и хлопки пушистых разрывов на фоне белесого неба стали постепенно смещаться в сторону порта.

Вслед за тем, после отрывистых звонков и верещания приборов стрельбы кормовых зенитных пушек, почти над головой старпома раздался лязг закрывающихся затворов. Не успел он додумать, что, пожалуй, придется временно приостановить погрузку, — хотя бы потому, что поднимающиеся по трапу проходили в пределах радиуса обметания бортовых зениток, — как хлестнул первый залп.

Задрав голову и разворачивая плечи, старпом пытался, не сходя с места, разглядеть, насколько близко прорвались немецкие самолеты. Однако борт крейсера заслонял для него район воздушного боя.

Почти безостановочно стали хлестать по голове и всему телу выстрелы противовоздушных калибров корабля, и медно зазвякали, катясь по палубе, стреляные гильзы. Но когда он обернулся, никакой очереди из пассажиров не оказалось. Она как будто испарилась. Или ее сдуло первым залпом?

Если же говорить точно, то полностью сохранилось и геометрическое и «вещественное» подобие очереди. Не было только людей. Очередь поддерживали, оставаясь на своих местах, чемоданы, мешки, баулы и корзины, владельцы которых осторожно выглядывали из ближайших щелей, вырытых на набережной, и из-за углов портовых строений и штабелей пакетных грузов.

То же самое произошло со второй очередью, стоявшей перед носовым трапом.

Инстинктивно втянув голову в плечи и глубже натянув фуражку, будто это смягчало молотьбу по черепу, старпом вспомнил, как несколько лет назад, выезжая утром из Керчи для осмотра берегового полигона, он с недоумением увидел подобную — «неживую» — очередь на окраине Багерово. Ее составляли бидоны, бутылки и канистры различных размеров, стоявшие цепочкой перед еще закрытой керосиновой лавкой.

К двери лавки с огромным висячим замком вело каменное крыльцо из трех ступенек, поэтому первые посудины, стоявшие лесенкой и возвышавшиеся над остальными, имели самодовольный, если не гордый вид — первых в очереди. Людей не было видно.

Благодаря всезнайке шоферу выяснилось, что этот своеобразный обычай соблюдается всегда, пока склад не открыт, или же в часы, когда очередь располагается на самом солнцепеке. В последнем случае хозяйки, обозначив свое относительное местоположение в пространстве бидонами, решают местные и мировые проблемы, сидя на тротуаре теневой стороны.

Но это воспоминание, возникшее по ассоциации, тут же было вытеснено досадливой мыслью:

«Какой болван приказал производить посадку в светлое время суток?.. Даже курсант должен знать, что сосредоточение к месту погрузки и размещение людей по транспортам (а чем мы сейчас не транспорт?) надо производить в темноте, с тем чтобы не раскрыть операцию! Зря, что ли, эти „юнкерсы“ все время пробиваются к порту?.. Наверное, давно уже аэрофотограмметрические фрицы проявили снимки своих первых разведчиков?! А ты тут стой как…»

Аккомпанемент к этим мыслям в виде почти слитного грохота скорострельных пушек не очень способствовал рассудительному и более спокойному мышлению, иначе старпом сам бы расписался под планом и сроками прорыва блокады, принятыми на совещании у командира военно-морской базы.

Тот же грохот заглушал свист и визг падающих осколков от зенитных снарядов. Вот почему никто из пассажиров, сидевших в щелях, не подозревал о плотности металлического дождя, дробно стучавшего по железным крышам портовых зданий.

Только оказавшиеся лицом к бухте с замиранием сердца наблюдали множество маленьких всплесков или фонтанчиков от обильно падавших шрапнельных пуль и осколков.

К счастью, несмотря на стальной дождь, на пирсе раненых не оказалось. Значит, недаром местная ПВО организовала рытье щелей и не зря для народа прошел опыт войны, длившейся уже более года.

Стрельба кормовых зениток оборвалась так же внезапно, как началась, хотя береговые батареи и остальные корабли, стоявшие в гавани, еще продолжали некоторое время вести довольно интенсивный огонь, как бы провожая отлетающих гостей, которым так и не удалось прорваться в глубину порта. Что касается очереди, то она изумительно аккуратно восстановилась сама, без каких-либо указаний или приказаний, причем через минуту после того, как крейсер прервал стрельбу.

И опять с утомительной монотонностью продвигался на шаг очередной старик с узелком, или мужчина с подвязанной рукой, или женщина с живым или неживым свертком. И опять, бегло проверив наличие штампа на обороте квитка, старпом ставил жирным цветным карандашом кабалистические знаки:

«I пал», или

«IV кубр», или «каюта мин», одновременно делая отметки в толстой тетради, сверяясь с примитивной схемой емкости жилых, и нежилых отсеков. Схемой весьма приближенной, потому что цифры, прикинутые совместно с боцманом всего два-три часа назад, брались на глазок с чертежей крейсера, так как обходить и обмерять вместимость всех неприспособленных помещений времени уже не оставалось.

Незадолго до того горькую пилюлю золотили общими усилиями командир с комиссаром и секретарь парторганизации. Старпом вспоминал, стоя у трапа с каменным лицом, продолжая беззвучно терзаться:

«Слыхали уже и что ответственно, и что почетно, и что следует гордиться и т. д. и т. п… „Вот почему наиболее ответственную и трудную часть порученной нам задачи — прием и размещение пассажиров — я возлагаю на старшего помощника“… Разговоры в пользу бедных!

…Одно только дельное указание изрек комиссар: оповестить всю команду, чтобы не смели никого называть „беженцами“.

„Никто и никуда не бежит! А раз так, то нет и беженцев! Официально — „эвакуируемые“; уставной термин — „пассажиры“; но лучше — наши гости, друзья… что хотите, но не беженцы!..“ Это правильно!

…Но называйте как хотите, а что касается меня, то я говорю — с меня хватит!.. К чертовой матери!

…Довольно!.. Придем в базу — подаю рапорт о переводе хоть на тральщики. Хватит изображать необорудованный эмигрантский пароход или транспорт для раненых… тоже необорудованный!

…Ну взять хотя бы того же Пашку Овчинникова. Подумаешь — тоже мне Нельсон в молодости! Болтается помощником на старом „новике“, но зато в высадке адмирала Владимирского участвовал в первом броске!

…В высадке адмирала Басистого участвовал? Участвовал, подлец!

…Сколько раз мне приходилось до войны перечитывать „Зеебрюгскую операцию“, столько же раз я восхищался смелостью и хладнокровием британских моряков, не стесняясь, завидовал им. А Басистый высадкой с крейсера и миноносцев прямо в лоб, на портовый мол, утер нос англичанам! Да еще кому?.. Самому Реджинальду Кийсу! Да как!

…Даже сравнивать немыслимо, насколько наша операция была более дерзкой и в то же время — значительно большей по масштабу и трудновыполнимой.

…А результат? Там — пошумели красиво, лихо… и отошли, даже не закупорив полностью фарватер брандерами. А здесь? Захвачен не только мол, но весь порт и город! Создан новый участок фронта. Через сутки счет уже шел на дивизии; причем немцам пришлось оттягивать их с активных участков, даже от осаждаемого Севастополя.

…Там — диверсия, здесь — операция!

…Вот это — война!

…А этот ветрогон Пашка, видите ли, вылезал на стенку с автоматом на груди, вместе с первой волной морпехоты, хотя это абсолютно не было для него обязательным».

Как ни одеревенел и ни застыл от усталости старпом, но чуть качнулся от внутренней боли.

«А ты стой тут… как проводник… и компостируй билеты!! А? За что?..

…Нет! Чертовски не повезло с кораблем, да и должность собачья. Недаром так ее называют еще со времен парусного флота».

Как ни терзали сомнения старпомовскую душу, сознание продолжало работать по заданной цели. Поэтому, прервав отметку пассажиров на минуту, он на блокнотном листке набросал:

«Н. П. (инициалы военкома)! У меня прошел 7-сотый. Как у Вас? К.»

Разметка продолжалась. Очередь переместилась на один зубчик механизма посадки. Сложенная вчетверо записка помчалась в руке рассыльного вдоль борта крейсера.

Через несколько минут, не прерывая дела, старпом прочел одним глазом на обороте своего послания и передал через плечо боцману: «По носовому — прошел пятьсот пятидесятый. Увеличиваю темп».

«Ясно, — сказал себе старпом, — перекрываем прошлый рекорд! А сколько еще будет?..»

Глаза автоматически вскидываются на небольшой квадратик бумаги, потом — в раскрытый паспорт, потом — в тетрадь, не успев как следует рассмотреть очередного кандидата или кандидатку с живым приложением. Рука механически выводит: «Кубр.», «Лев. б.», «Прав. б.»… и тянется за новым пропуском. Уже два раза, к смущению боцмана и недоумению пассажира, начальство, отметив квиток, протягивало его не владельцу, а следующему в очереди.

Это сказывается утомление и монотонность работы.

Были даже мгновения, когда моряку явственно казалось, что вот этот старик, бабка с девочкой и молодуха проходят мимо него по второму разу. Совсем как статисты из полчищ Радамеса в «Аиде», циркулируя за сценой, бросают копья и хватают мечи, чтобы умножить род войск и их численность.

Эта аберрация — тоже от усталости.

Кроме того, проверяющий у трапа по молодости лет еще не знал, что большие, массовые несчастья, такие, как голод, наводнение, или землетрясения, или даже эвакуация, очень нивелируют внешний вид людей и делают пострадавших схожими друг с другом.

Но было кое-что более тягостное.

Поймав себя на некоторых «заскоках», старпом одновременно вынужден был внутренне признаться, что в нем медленно накапливается досадливая неприязнь ко всем этим людям.

Не радовал, не щекотал самолюбие и тот факт, что вторая очередь, у носового трапа, за которой присматривал комиссар, продвигалась значительно медленнее.

Конечно, старпом не мог возненавидеть советских людей, да еще попавших в такую беду, хотя от досады он называл их уже (про себя) «квартирантами». Так казалось обиднее и для них… и для себя.

За год с лишним советский моряк вдоволь нагляделся на им подобных, причем в самых различных вариантах мучительных положений и страданий, и где мог и сколько мог помогал и выручал из беды, не щадя себя.

Кроме того, сам старпом последнее письмо от жены и дочки получил со штампом «Минеральные Воды» свыше трех месяцев назад… А кто скажет, где они сейчас?..

Вот почему он знал, кого надо ненавидеть и за что, и действительно ненавидел холодной, неистребимой ненавистью, казалось, до конца жизни.

А все же эти пассажиры, отвлекающие его от прямой борьбы, от боев на коротких дистанциях, вызывали досаду и неприязнь… хотя бы даже тем, что нельзя было ни к чему придраться.

Действительно, старпом, вспомнив два-три прошедших часа и осмотрев хвост очереди (как раз последние кандидаты на эвакуацию показались из-за элеватора), одновременно с удивлением признался самому себе в том, что действительно (только сейчас дошло!), очередь какая-то странная и необычная и что нет ни милиции, ни портовой охраны.

Помечая очередной квиток, он припомнил, как первоначально предполагалось выделить наряд матросов для наблюдения за порядком. Как обрадовалось портовое начальство, когда узнало, что крейсер берет наблюдение за эвакуируемыми на себя. Но очередь оказалась настолько спокойной и организованной, «будто проходили предварительные учебно-тренировочные занятия» — съехидничал моряк в помыслах.

Наряд пришлось ликвидировать. Его передали на увеличение числа рассыльных, которых стало недоставать, когда время проверки у трапа удалось сократить почти вдвое. А за счет чего? За счет доверия именно к этим самым людям, поскольку за три или четыре сотни первых разметок не было ни одной ошибки или попытки обмана.

Помимо идеального порядка, который никто не поддерживал и не регулировал, на пирсе была неестественная тишина. Никто не разговаривал, разве только шепотом, да и то скупо, односложно.

Даже дети, очевидно под впечатлением общего настроения и особой атмосферы, притихли и, прижимаясь к старшим, не подавали голоса.

А между тем ведь эти люди получили возможность уехать из угрожаемого района почти из-под пушек и из-под непрерывных бомбежек. Каждый квиток если не был пропуском в бессмертие, то по крайней мере — допуском на продолжение жизни, которого не получишь по бюллетеню ни в одной поликлинике. Причем эти люди сами видят, что отъезжающих накопилось больше, чем можно разместить, и что времени до выхода в море оставалось в обрез.

Что это за люди, если в подобных условиях нет ни давки или суеты, ни нетерпеливых выкриков, ни спешки, ни попыток обойти друг друга?.. Почему при такой многоликости и разнообразии биографий случайно скопившихся здесь индивидуальностей создалось такое единство в оценке событий, включая отношение к происходящему на этом пирсе?

Ну, будь они спаявшимися на одной работе и в совместном быту, когда семьи близко знают друг друга и настолько привыкают к порядку, что законы общежития не стесняют, а делают жизнь радостнее и красивее. Но ведь здесь, на портовом причале, редко кто с кем знаком; тут же томятся транзитные, даже из других республик.

Бывалая корзинка, перетянутая веревочкой, стандартные чемоданы «под фибру», а иногда кожаный баул на молнии с ярлыками иностранных отелей свидетельствуют о различии материального состояния владельцев., От пенсионерки — артельной стряпухи и внепенсионной домохозяйки — до семьи предрайисполкома, глава которой остался в городе. От престарелого мастера до директора свернутого производства, переводимых в глубь страны на завод-дублер. Или позади почтенного совслужащего — отставной генерал, забывший год окончания академии Генерального штаба, но очень гордый тем, что, начав заново службу в 1918 году, уволен в отставку комбригом с одним ромбом. Рядом с ним молодой научный работник, доцент с рукой на перевязи, демобилизованный «по чистой», ополченец, так и не достигший звания ефрейтора, а получивший после первого боя «инвалида 2-й группы» из-за пересеченных сухожилий предплечья.

Все возрасты, профессии, положения и состояния…

Коммунисты (их немало) и беспартийные (которых намного больше). Кого нет вовсе — так это комсомольцев; это, пожалуй, понятно.

Ни одного провожающего. Или некогда, или некому.

«Да… действительно, какая-то странная очередь…»

Очевидно, суть этой необычности заключалась в том, что эвакуируемые, продвигаясь в минуту всего на один-два шага, тем самым приближались на один-два шага к спасению самого дорогого — детей, а с ними отцов или матерей.

Они не торопились. Больше того, в душе никто из «местных» не хотел уезжать, потому что оставлял не менее дорогое: мужей, братьев и сыновей в окопах, на батареях и аэродромах, защищавших родной город. Покидали свои фабрики и заводы, на которых работали годами, причем не порознь, а спаявшимися коллективами. Наконец, потому, что оставляли дома, в которых родились, вырастали, любили и рожали сами и в которых умирали их старики.

Не так-то легко покидать, хотя бы на время, все то, что охватывается понятием — родная земля. Даже тот ее оплаканный уголок, на котором остаются могилы предков. А еще тягостнее и горше, когда это часть советской земли и особенно если где-то в тайниках души прячется опасение, что над этим кусочком Родины могут надругаться ненавистные оккупанты. Впрочем, о такой возможности никто не упоминает вслух.

Они не спорили, а помогали друг другу, потому что попали в беду. Они не суетились и были спокойны, потому что верили морякам, в чьи руки вверялась их жизнь и будущее их жизни. Корабль, названия которого они еще вчера не знали, под этим флагом олицетворял для них родное государство, и все, что делалось вокруг, воплощало волю родной партии.

Молча, стараясь производить возможно меньше шума, делали они очередной шаг к крейсеру и осторожно, переставив свои скудные пожитки, терпеливо ожидали следующего шага.

Разве наряд милиции, матросов или портовой охраны мог повлиять на эти чувства, сознание и веру?

«Ну хорошо. А почему они так мало разговаривают?.. Очевидно, тяготит и пугает неизвестность и опасность перехода морем? Но тогда почему совершенно замолкают, еще не приблизившись к трапу за кабельтов?

…Не хотят мешать? Отвлекать меня от работы?! Так? Допустим.

…Но почему такие настороженные взгляды исподлобья?»

Наконец дошло… и помимо многого другого старпом через два с лишним часа понял, что его мрачный вид нагоняет на всех тоску. Это открытие не очень обрадовало прозревшего.

Он сознавал, что в подобных обстоятельствах люди ждут ласкового, бодрого слова, особенно от командования, знающего обстановку и ответственного за благополучие плавания, за успех похода.

Сознавал… но не мог пересилить своего настроения.

Почему?

Потому — он так же ясно это сознавал, — что перегруженный крейсер с каждым новым пассажиром теряет частицу своей боеспособности и что чем больше спасаемых, тем меньше он (и весь экипаж корабля) сможет оказать им помощь в критический момент.

3

Небольшая деталь

Из числа шести с лишним сотен человек, составлявших команду крейсера, оказалось, что у некоторых семьи жили в этом приморском городе или застряли в нем во время эвакуации из главной базы флота, осаждаемой вражескими войсками.

Вот почему два или три раза за время посадки происходили (в обеих очередях) такие мимические сцены.

Стоит специалист или старшина глубоко во чреве корабельной кочегарки, напряженно следя за показаниями манометров или водомерных стекол, четко манипулируя нефтяными форсунками котлов и клапанами питательных насосов. Если выбрать место поближе к турбовентиляторам, то создается ощущение прохлады, но зато грохот такой, что объясняться можно только мимикой и жестами. А чуть отойти в сторонку — попадаешь в теплые закоулки, или «мешки», сразу напоминающие тропики.

И несмотря на то, что кочегарное отделение расположено под ватерлинией, а следовательно, ниже пирса и отделено от него бортовой броней, многими переборками и отсеками корпуса, — сюда, как по беспроволочному телеграфу, доходит точная информация из окружающего мира.

— …Крастин! Твоя маруха на стенке, с дочкой и бебехами, в кормовой очереди… давай пулей, а я пока присмотрю!

Еще через минуту на верхней палубе появляется моряк в синей робе, местами черной от пота, не выпускающий кусок промасленной ветоши, зажатой в кулаке. Другой рукой кочегар делает «привет» своей жене и дочке, стараясь бодро улыбаться, всем своим видом демонстрируя, что все в порядке, а он лично — даже в великолепном самочувствии.

И только его друзья и всевидящий боцман понимают, что счастливый глава семейства не приближается к поручням, умело занимая позицию в глубине, — с расчетом не попасть в поле зрения старпома.

За те же краткие мгновения две пары глаз с причала впиваются в дорогое лицо, фигуру и весь такой знакомый и родной облик и, почему-то стесняясь соседей в очереди, натянутыми полуулыбками, не то печальными, не то радостными, стараются ответить своими безгласными приветами и подчеркнуть, что не только живы и здоровы, но и что счастливы видеть его… и гордятся им, несмотря на замасленную спецовку и кусок обстрижки в руке.

Когда кочегар исчезает, так же скоропалительно, как появился, стоящая впереди матросской жены пассажирка без тени зависти, с благожелательной теплотой говорит:

— Счастливая вы! Ну идите!..

При этом она отодвигается в сторону и прибирает свой баул, чтобы пропустить «счастливую» на корабль.

Но на это доброе предложение следует такое недоуменное поднятие бровей и такая решительная реплика: «Как можно?!», что соседка с баулом делает обратный ход.

Она не совсем разобралась, почему здесь такие порядки, но по интонации счастливицы поняла, что к этому вопросу возвращаться бесполезно.

Конечно, это только небольшая деталь из общего процесса долгой и томительной посадки. Возможно, что в очереди у носового трапа, а в аналогичных случаях в кормовой, подобные сценки протекали иначе. Но во всех случаях они заканчивались одинаково: «Как можно?!»

4

Батальон-дивизия

На этой своеобразной арене, которую представлял из себя грузовой пирс торгового порта, где, последовательно сменяясь, разыгрывались сцены большой человеческой драмы, начиналась новая интермедия.

Час назад никто не придал значения, когда на борт крейсера поднялся армейский офицер и был проведен на мостик, в походную каюту командира.

Минут через двадцать старпом, приостановив очередь, развернул и прочел про себя записку, доставленную ординарцем с мостика.

«Только этого не хватало!» — подумал старпом и, передав через плечо записку боцману, протянул руку за следующим квитком.

Такая задержка не вызвала никакой реакции, так как длилась всего две-три минуты, а по лицу старпома догадаться о чем-либо не представлялось возможным.

Но еще через полчаса стоявшие в очереди замерли и тревожно насторожились.

Неожиданно для всех, исключая старого боцмана и его невозмутимого шефа, со стороны города донесся знакомый и ставший привычным с первых дней войны слитный топот тяжелых солдатских сапог. А вслед за тем на пирс (двигаясь по так называемому пожарному проезду) вошла колонна армейцев, предшествуемая командиром с палочкой в руке. Если бы не она, вряд ли кто-либо заметил его легкую хромоту.

Майор, обернувшись, что-то прохрипел, и воинская часть остановилась, как бы обмякнув, причем показалось, будто все солдаты вдруг уменьшились ростом.

Еще два-три слова команды, и колонна потеряла вид сомкнутого строя, растекаясь в небольшую толпу.

Теперь между двумя вытянутыми очередями гражданских людей стояла в вольных позах группа военных.

Батальон не батальон, а что-то вроде половины. Запыленные и потные, в выгоревших пилотках и застиранных гимнастерках, с залатанными шароварами и стоптанными сапогами. Кое у кого просвечивали бинты. Другие знаки различия или отличия, включая гвардейские, сразу не бросались в глаза из-за мятого обмундирования, тем более что все, независимо от рангов, были одинаково сильно пропылены и утомлены.

Непроизвольно в голову лезла мысль, что внешнее представление о гвардии меньше всего отвечает данному случаю и что бодрое настроение и четкий шаг были организованы недавно, за последним поворотом дороги, а теперь все это выдохлось. «Да и ни к чему, раз прибыли к пункту назначения… И между прочим — утомившись до крайности».

Вторая мысль, появившаяся у наблюдавших со стороны, — что эти воины устали не сегодня или вчера, а уставали в течение долгих месяцев войны. Это обстоятельство лучше, чем другим, было понятно старпому.

Еще через минуту прояснилась другая внешняя особенность этой воинской части, очевидно бывшая главной причиной смущения и мрачности бойцов. Батальон был без оружия и какой-либо амуниции, но в первый момент это как-то не бросалось в глаза.

Даже в баню маршируют с узелками, а тут… ничего. «Разве что у майора — палка, а у адъютанта — сумка».

Немолодые, опытные солдаты, раненые и перераненные, но еще относительно крепкие, они чувствовали себя как бы раздетыми. «Вроде как голые перед народом».

Непривычное, тягостное состояние усугублялось неловкостью из-за очевидности того, что их также направляют в тыл вместе с женщинами и детьми, в то время когда город находится в явной опасности.

Вот почему они молча и понуро стояли в самых разнообразных позах, стараясь не смотреть в лица эвакуируемых и матросов.

Молчала и очередь.

Но в ней, хотя и без заметного обмена мнениями, возникла затронувшая почти всех тревога, перераставшая в мучительное беспокойство.

— А вдруг оставшихся на пирсе не возьмут?

— Ведь на корабле и так полно!..

— Конечно, солдат в первую очередь!..

Майор с тростью, опять превратившись в относительную тугую пружину, немного вырос и, подойдя к старпому, четко откозыряв, представился:

— Командир Энской гвардейской стрелковой дивизии майор Соколов. Прибыли на посадку…

При последних проглоченных словах он отогнул рукав гимнастерки и, оголив циферблат ручных часов, одновременно проверяя себя и подтверждая моряку, показал, что прибыли они точно в «ноль-ноль», в соответствии с приказом командарма, назвать которого при посторонних он не счел возможным.

Затем, взяв пакет у адъютанта, стоявшего поодаль, протянул его старпому.

— Я извещен… Но, к сожалению, кроме верхней палубы, ничего предложить не могу…

— Устроимся!

Боцман, из-за плеча своего начальства, почтительно добавил:

— Тентов и брезентов предоставим, опять же и маты…

— Ну, тогда отлично расположимся! Благодарю!

— Ой не говорите… хоть и лето — в море прохлада ночью бывает…

— Боцман прав! К тому же, я вижу, ваши бойцы даже без шинелей!.. Вы извините меня (понизив голос до конфиденциального регистра, старпом продолжал так, что дальнейшую беседу слышали только боцман и ближайшие рассыльные под трапом), но я не понимаю двух обстоятельств… В бумагах сказано, что направляется дивизия, а я вижу двести пятьдесят — триста человек… И второе — очень уж вы… налегке.

— Вы абсолютно правы!.. Разъясняю! Отправляется, так сказать, номер дивизии и кадры ее ветеранов-гвардейцев… для восстановления. Часть органов управления с одной ротой уже на месте, со знаменами (с которыми идем от самого Бреста) и с документами о назначениях, перемещениях и с наградными листами. А вооружение, техника и снабжение — так же как и новые пополнения — уже подготовлены управлением резервной армии и тыла.

И, переходя на простой товарищеский тон, как бы сознаваясь в своей слабости, майор добавил:

— Что задержались — это верно; но я уговорил начальство повременить дней пять-шесть, чтобы собрать побольше своих: отставших, выздоравливающих из госпиталей или приблудившихся к другим частям… И вот видите — какую силу мы с военкомом собрали!

Только теперь скромно сделал шаг вперед и откозырял один из многих, который отличался, может быть, только шпалой со сбитой эмалью и марлевой повязкой под пилоткой.

Майор полуобернулся, приглашая полюбоваться на своих витязей. И хотя только стоявшие поблизости и слышавшие этот необычный разговор солдаты подтянулись и приняли почти внушительные позы — общий вид гвардейцев явно не импонировал бы фото- или кинокорреспондентам.

Но майор этого не понимал.

У него на глазах были чудесные и невидимые очки, через которые изможденные воины — все вместе и каждый в отдельности — явственно представлялись чудо-богатырями.

Эти очки называются «опытом боевого товарищества». Только через них можно видеть подлинную красоту духа бойцов и командиров. И тем хуже для тех, кто не может без них заглянуть сквозь загар и запыленную гимнастерку (так же как и сквозь замасленную тельняшку).

Большинство из бойцов, у которых во внутреннем кармашке была приколота красная книжечка, майор знал в лицо без всяких очков, еще со времен тяжелых боев на Днепре, затем у Миллерово и позже — под Ростовом.

Ни старпом с боцманом, ни сам майор с военкомом, ни один человек на пирсе или на крейсере не представляли, как много вот этой стрелковой дивизией-батальоном было сделано для будущей победы.

Каждый, повседневный, даже самый малый успех, в виде прошитого из автомата фрица, продырявленного танка или вколоченного в землю самолета, неуклонно, как само Время, уменьшал не только численный состав сил и средств наступавших оккупантов, но одновременно увеличивал в них растущий страх за будущее. Где-то в книге судеб — вернее, в военной канцелярии Истории — велся подробнейший счет материальным и духовным потерям, которыми одураченные фюрером немцы расплачивались за видимое приобретение обширных земель на Востоке. И против каждой графы — обстоятельный счет накапливаемого горя, ненависти и средств противодействия у подлинных хозяев этой самой земли. Одни увеличивали число березовых крестов на солдатских кладбищах и число дивизий у себя в тылу для борьбы с партизанами, другие накапливали резервы и волю к победе.

Эти гвардейцы стеснялись, что не имели оружия, но у многих, либо в поясе шаровар, либо в подобии ладанки на груди, либо просто в кисете была щепотка земли или осколок камня от стен Киева, или Одессы, или Севастополя, куда хранивший эту священную памятку еще должен был вернуться.

— Перед самым отбытием ваш адмирал, командир военно-морской базы, предложил все наше оружие и снаряжение сдать для местных формирований. И хотя кое-что шло против устава, командарм разрешил… Не увозить же в такой момент с собой триста автоматов, шестьсот дисков, тем более что мы скоро вернемся с новеньким хозяйством! Ну, а ребята, когда поняли, так чуть ли не ремни и кисеты стали передавать ополченцам. Задали военкому работу — чтобы не перегибали!

— Теперь все ясно, — сказал старпом.

— Думаю, что не совсем!.. По совету вашего адмирала, мы взяли с собой походную кухню с принадлежностью и продовольствием. Я их оставил за элеватором…

— Ну что ж, это значительно облегчит нашу задачу с питанием пассажиров.

Переходя на официальный тон, старпом громко, в расчете, чтобы слышали в очереди, сказал:

— Прошу рассредоточить людей. Поставьте жалнера… или как там по-вашему. Лишь только пройдет последний гражданин, давайте ваш бат… вашу дивизию — цепочкой на верхнюю палубу. Боцман укажет размещение и займется вашим багажом!

— Есть!

После нарочито громогласных указаний от трапа к концу очереди пробежали улыбки, вздохи облегчения и слова сдерживаемой радости. Спустя еще две-три минуты эвакуируемые давали солдатам прикурить; кто-то предложил подшить пуговку; молодая мать уговаривала кого-то из солдат подержать дорогого ей младенца, а солдат вдруг растерянно спрятал руки за спину, так как руки его отвыкли от всего, кроме винтовки и гранат.

Процесс братания мог нарушить налаженный порядок, если бы по команде «рассредоточиться» солдаты не стали расходиться и исчезать в закоулках и щелях, под брезентами грузов и катушками кабелей, демонстрируя смысл «защитного цвета обмундирования» и длительного опыта врастания в любую местность.

Как будто по заказу, в бессчетный за день раз завыли сирены и возобновились хлопки дальних зениток.

Опять наступила напряженная пауза, и после звонкого лязга закрываемых затворов на пирсе установилась мертвая тишина. Однако на этот раз не успели пассажиры двинуться к убежищам, как в большой корабельной трансляции раздался спокойный и властный голос:

— Погрузку не прерывать!.. До начала огня.

Кто-то где-то следил за обстановкой и знал — кому, когда и что надо делать.

Крейсерские зенитки огня так и не открывали. Нараставший воздушный бой, где-то в направлении на северо-запад, достиг самой высокой силы, а затем начал спадать, постепенно удаляясь от порта к горам.

5

Появление пастушки

Опять необычная очередь продолжала передвигаться безмолвно и методично.

Снова назойливо возникал в памяти облик не дающего покоя капитан-лейтенанта Овчинникова.

Но вдруг старпома будто подхлестнули изнутри. Мозг оцарапало слово «жесть».

«Ну, относительно двадцати старых мастеров („золотой фонд шампановедов“) с семьями — куда ни шло… Наверное, давно прошли мимо или по носовому трапу. Но вывозить пятнадцать тонн импортной консервной жести с фруктово-овощного комбината?! По телеграмме Микояна?! Подумать только, это боевому крейсеру?! Тут бои идут… и какие! Можно сказать, от одной авиации податься некуда! А ты на крейсере консервную жесть перевози? Все равно, что она какая-то редкостная! Нет, это даже не легковой извозчик, раз поклажу грузить надо… Это… это… уже — верблюд!»

Между тем очередная мать, сделав последний шаг к трапу, перекладывая ребенка на другую руку, торопливо протягивала квиток и, подобрав небольшой чемоданчик с притороченной к нему подушкой, выжидающе-взволнованно заглядывала в каменное лицо уставшего человека, чтобы через пятнадцать секунд спеша уступить место старушке или старику, не с баулом, так с корзиной, если не с девочкой, то с мальчиком, а то и с двумя сразу.

«Довольно дурака валять!.. Вот придем — подам рапорт!»

Это стремление, возникшее у старпома в начале посадки, стало настолько острым, что казалось открытием, впервые пришедшим в голову.

«К чертовой матери… изображать из себя верблюда!»

Очевидно, эта неприятная мысль настолько досаждала, что старпом не заметил, как громко выбросил «верблюда» прямо в лицо ошарашенной женщине, в страхе прижавшей к груди драгоценный пакет. Еще больше она смутилась, когда выроненный от неожиданности квиток, как опавший кленовый листочек, легкомысленно болтаясь короткими галсами, упал в воду, через узкий просвет между стенкой и бортом крейсера.

Понимая, что сам виноват, старпом сиплым голосом произнес:

— Извините… это ничего… Боцман! В каюту старшего минера!

Обходя старпома как-то боком, женщина безмолвно смотрела на эту угрюмую маску, искренне обеспокоенная за него, за этого моряка с налитыми кровью глазами.

Боцман помог ей сделать первые шаги на трапе, а дальше проводили два очередных рассыльных. Но если до этого случая старпому было муторно и досадно, то теперь стало еще противнее.

— И вообще… всех, кто с детьми, — по каютам! В кают-компанию и в ленинский уголок!

«Ошалел! — подумал боцман. — С самого начала это решено и указано. Кроме того — сам же размечает! Обратно ошалел!»

Уже прошли и отметились многие старики, два или три нестарых мужчины с марлевыми повязками, пахнущими госпиталем, и немало женщин с детьми, а тягостное ощущение от случая с упавшим пропуском не исчезало.

«А все-таки… не мое это дело!» — методично повторял про себя старпом в такт медленному продвижению людей, размечая их пропуска. Однако эта фраза не утешала и не успокаивала, хотя бы потому, что разметка была его делом.

Так же подсознательно чувствовал он, что неправ и в вопросе о жести, но думать об этом не хотел. А между тем что стоило крейсеру водоизмещением в 7500 тонн взять на борт пятнадцать тонн особо дефицитной жести, купленной в США почти что на вес золота? Не оставлять же такой подарок немцам!

Кроме того, в предыдущие походы возили грузы и более тяжелые и более неожиданные.

«…Но почему меня боятся?

…Правда, я вас не обожаю, но ведь и не бросаюсь как тигр?

…Очевидно, моей физиономией детей пугать можно… Впрочем, что там детей, когда взрослые шарахаются?»

Суровая, не по возрасту, маска как бы въелась. Она была принята нарочито, давно, когда под его команду попали опытные моряки, и попытки поучать их самому же казались недостаточно убедительными. Да они и не были убедительными, почему (восполнялись императивным тоном, официальной позой и лаконичным жестом.

Позже на крейсере два дружка-однокашника, с которыми еще вчера мальчишествовал на воскресном приморском бульваре, оказались в его подчинении. В первый же вечер он отказался с ними «проветриться на поплавке», заперся в каюте, а наутро к подъему флага вышел, как самому казалось, повзрослевшим на несколько лет, в защитной броне от возможной фамильярности приятелей.

Прошло время, накопились знания и опыт, появилась уверенность в своих силах, так что сверхкомпенсация стала ненужной. Но, к сожалению, куда-то улетучилась дружеская непринужденность отношений бывших «трех мушкетеров», а ставшая обременительной маска уже въелась, застыв на лице, пожалуй, необратимо.

Война и хроническое утомление еще тверже зафиксировали эту личину.

Хорошо бы только ее. Прислушиваясь с годами к себе, старпом заметил, что нельзя непрерывно носить какую бы то ни было маску безнаказанно. Как ни трудно сознаться (даже самому себе), некоторые признаки подсказывали, что исподволь, незаметно строгость трансформируется в сухость, молчаливость — в нелюдимость; черствеет не только лицо, но и сердце; завядают не только легкомысленные, но и серьезные чувства… и наступает день, когда улыбнуться не только трудно, но и пропадает сама охота, потребность улыбаться.

Сейчас, стоя в качестве автомата, отмечающего квитки, с красными от бессонницы глазами, он многих отпугивал молчанием и мрачным видом и даже наводил страх. Впрочем, некоторым, наоборот, внешность старпома внушала спокойную уверенность. Для этих относительно немногих людей он являлся как бы олицетворением твердой организации и строгого порядка на корабле.

А в это время твердокаменного моряка невидимо терзали острые и тяжелые мысли, и никакая защитная реакция не могла уберечь его от самоистязания. Вот почему по сути это был не бесчувственный монумент, а сосуд, до краев заполненный душевной горечью и сознанием ответственности за судьбу более двух тысяч советских людей, в условиях, представлявшихся старпому исключительно неблагоприятными.

Такое напряженное состояние имело свои истоки.

Дело в том, что после благополучного завершения предыдущей эвакуации осажденного города-порта старпом поспешил в морскую библиотеку. «А если бы фашисты обнаружили крейсер и пришлось открывать огонь? А если бы пассажиры были набиты как сардины в консервной банке и, кроме того, загромождали бы верхнюю палубу?»

Старпому пришлось изрядно порыться, так как выяснилось, что систематизированные материалы об авариях относились только к временам парусного флота, как будто с введением паровых судов кончились катастрофы на море.

Перелистывая журнальные описания гибели «Титаника» в 1912 году, с сенсационными картинками, запомнившимися еще с детства, на которых офицеры с револьверами в руках отгоняли обезумевших пассажиров от спасательных шлюпок, старпом почувствовал, как шевелятся волосы на голове. Оказалось, что после злополучного «Титаника» всего через два года погиб английский лайнер «Импресс оф Иреланд», потащив за собой на дно Атлантики 1923 человека! А еще годом позже американский экспресс «Эстланд» похоронил в своих отсеках 825 пассажиров и членов экипажа.

Самым потрясающим открытием было то, что ни одна из этих катастроф не явилась следствием боевых действий. Во всех трех случаях не удалось спустить все шлюпки и использовать спасательные средства, так как основным врагом людей оказалась не стихия моря, а стихийность человеческой паники, умноженная темнотой и необычной для пассажиров обстановкой.

Подобно тому как в горящем кинематографе или театре большинство людей погибает не от огня, а оказывается затоптанными в узких проходах, так и на кораблях неизбежно образование живых человеческих пробок — на трапах и в люках. Но если на суше вырвавшиеся из аварийного помещения находят спасение, то на крейсере сумевшие выскочить на верхнюю палубу попадают под огонь не только вражеских, но и своих пушек… И это не все, так как очень часто после бесплодной борьбы их ожидает ненасытная глубина моря. Ведь на боевых кораблях нет спасательных шлюпок и очень редко можно найти достаточное число плотиков, поясов или жилетов.

Только на деках коммерческих судов обязательно имеется это хозяйство, причем в количестве, достаточном абсолютно для всех пассажиров при условии, что с ними вместе не путешествует паника, до времени скрывающаяся в темных закоулках кают и души.

«А что произойдет, если крейсеру придется резко маневрировать и вести огонь с обоих бортов, при необходимости отражать атаки вражеских подлодок или торпедных катеров и уклоняться от выпущенных ими торпед?

Ведь один только грохот собственных орудий, резонирующий в стальных коробках закупоренных кубриков и отсеков, может непривычного свести с ума. А если в такой момент коробка станет наклоняться?.. А если при этом еще погаснет свет?..

…К черту!.. Все равно всех возможных „если“ не пересчитаешь!»

Много часов ушло на раздумья и прикидки, на советы с комиссаром и боцманом, прежде чем к нынешнему походу командир утвердил расстановку самых крепких партийцев старшинами пассажирских помещений, несмотря на ожесточенное сопротивление командиров боевых частей. Отобранные оказались лучшими хозяевами машин, станций или артиллерийских башен.

Были выработаны жесткие правила, запрещавшие пассажирам ходить из отсека в отсек. Были выключены в кубриках отдельные сигналы, колокола громкого боя и репродукторы корабельной трансляции, с тем чтобы некоторые командные фразы, возможно непонятные для посторонних, не доходили не по адресу. Пересмотрели систему освещения и вентиляции помещений и многое-многое другое из того, что может подсказать коллективный разум и коллективный опыт людей.

Казалось, было предусмотрено все, что в человеческих силах. Кроме того, успокаивало сознание выполняемого долга, продиктованного крайней необходимостью.

И все же, стоя у трапа, почти заканчивая ответственную часть посадки, старпом продолжал мрачно упражняться в примерах формальной логики:

«Чем больше людей стараемся спасти, тем больше шансов не спасти ни одного и пойти самому на грунт вместе с ними. (Впрочем, последнее абсолютно не смущало, так как не только было неизбежно, но и являлось наиболее логичным со всех точек зрения.)

…Ведь когда рассчитывали погрузку, то предполагали, что будет, как в прошлый раз. Сейчас же степень перегрузки такая, что, даже стоя в гавани, двух суток прожить нельзя. Вентиляция и другие устройства не справятся.

…Чем больше квартирантов, тем больше шансов на панику, на ее масштабы, на степень духовной слепоты и взаимного взвинчивания. Но даже если все пассажиры будут вести себя безукоризненно, никакая борьба за живучесть корабля невозможна, включая борьбу с пожарами или работу по исправлению коммуникаций, проходящих через густонаселенные отсеки.

…Когда планировали, верхняя палуба была чиста. Сейчас — или откажись стрелять по фашистам, или гвардейцев дивизии покалечит и сдует за борт… А меж тем только искусное отражение атаки дает шанс на успех спасения…»

К этому времени, скашивая глаза, старпом заметил, что наконец-то из-за элеватора появился хвост очереди.

«Слава аллаху! Как будто больше жильцов не предвидится».

Но это открытие зарегистрировалось в вялом мозгу как-то бесстрастно, потому что он был убежден, что критический пик перегрузки уже давно пройден.

Не прерывая разметки пропусков, он неожиданно заметил, что очередь у носового трапа также показала свой конец. Оказалось, что запоздавшие пассажиры, вбежав на пирс, быстро оценивали на глаз положение вещей и примыкали к более короткой очереди. Так они уравнялись.

«Ладно! Все одно!..»

В ту же минуту из-за угла пакгауза стремительно выбежала женщина с чемоданчиком, прижатым к груди, волочившая другой рукой девочку, не успевавшую перебирать ножками. Два-три раза качнувшись то влево, то вправо, она наконец решительно помчалась к кормовой очереди.

Молодая мать, напуганная возможностью опоздать, даже увидав корабль и ожидающих, не могла прийти в себя и избавиться от страха. Хотя теперь это было явно бессмысленно, она продолжала бежать, волоча бедную девчурку по настилу причала.

И мать и дочка сразу же попали в заботливые руки последних пассажиров, в чем обе весьма нуждались.

«Дура!» — вяло отметил про себя старпом и, убежденный в том, что, очевидно, на ней заканчивается список участников похода, решил прикинуть, хотя бы приближенно, какой рекорд поставлен сегодняшней посадкой.

Из записки комиссара и видимой части очереди у носового трапа получилось около 850 человек. Через кормовой трап пройдет (с оставшимися) немного более тысячи, да еще — 300 гвардейцев. Значит, не считая экипажа, получается что-то около 2200 пассажиров.

«Да-а!

Невероятно!.. Это почти в три раза больше, чем весь экипаж корабля, которому всегда казалось, что он размещен слишком тесно».

Напугала эта цифра старпома?

Нет… Как-то неожиданно в душе появилась примирительная лазейка от мысли, что если поход будет успешным, то 2200 женщин, стариков и детей, а также немало боеспособных мужчин окажутся не просто спасенными, но и будут сознательно или бессознательно помогать остальным миллионам советских людей продолжать священную борьбу.

«Да, операция исключительно опасная, рискованная, однако не безнадежная, судя по двум удачным попыткам. Кроме того, удавалось это не только нашему крейсеру».

Какой-то незримый механизм в мозгу с назойливостью метронома отстукивал два хода:

— Надо людей вывезти в надежное место!

— Надо разгрузить осажденный город!

К обратному ходу маятника — «повадился кувшин…» — старпом старался не прислушиваться. Конечно, с каждым разом риск увеличивается. Но на то и война.

Как-то незаметно, исподволь, под раскачивание странного метронома начало рождаться новое ощущение, просветлявшее все происходящее вокруг.

«За план перехода, выбор курсов и скоростей, за моменты поворотов и время прохождения особо опасных участков блокады, так же как и за маневрирование в бою (если его не удастся избежать), — то есть за корабль в целом — отвечает командир крейсера. Это ясно. Так же как то, что командир наш — классный капитан!

…Но вот за этих людей, оказавшихся в большем, чем следует, числе, как это ни страшновато (а это так, когда вспомнишь судьбу трех лайнеров, и не только лайнеров), — за судьбу пассажиров отвечаю я. И этого никому не уступлю».

Подняв глаза от тетради и квитков и заметив, что хвост очереди продвинулся до основания портального крана, стоявшего почти на середине длины пирса, он с удовольствием отметил: «Слава аллаху! Две тысячи двести… и новых квартирантов не предвидится».

Он ошибся… Как бы назло, из-за элеватора вылетел старомодный лимузин, явно принадлежавший какому-то ответственному, иначе машину не пропустили бы к причалу. Затем стало очевидным, что после препирательств шофер отказался расталкивать остаток очереди, с тем чтобы пробраться вплотную к трапу.

Вслед за длительной паузой из автомашины выступила молоденькая актриса местного театра и двинулась вперед уверенным, но чуть жеманным шагом, очень напоминая пасторальную пастушку. Не только блондинистые кудряшки с голубой лентой, светлое воздушное платье и утренняя свежесть личика создавали такое впечатление.

Этому сходству как-то неожиданно способствовала длинная лопата, которую она осторожно и явно непривычно несла перед собой, словно тирс Диониса.

Нелепая лопата с нелепо длинной ручкой показывала, что актриса собиралась на военно-инженерные сооружения, возводимые вокруг города, в отношении которых действовала обязательная для всех «оборонно-трудовая повинность». Но, по-видимому, не ожидая, пока закончится строительство противотанковых рубежей, пастух решил эвакуировать пастушку.

Позже она рассказывала, что с двухчасовым запозданием им удалось въехать на машине в самую гущу горожан, сооружавших противотанковый эскарп, но ее встретили (и проводили) не так, как обычно в «Графе Люксембурге» или «Цыганском бароне». Вот тогда-то и родилось у заботливого шефа новое решение — срочно вернуться на службу, добыть квиток и направить свою даму на пирс (в одиночестве — чтобы избежать душераздирающей сцены прощания), даже не дав инженю времени заехать домой.

Решение абсолютно правильное, поскольку предполагалось, что после эвакуации остающиеся будут драться с врагом, не оглядываясь и не отвлекаясь заботами о близких, а общее число едоков в блокированном районе сократится… хотя бы на одну единицу.

Единственно, к чему можно было придраться, так это к непредумышленной попытке увезти лопату, которая, бесспорно, могла пригодиться на оборонных работах.

Но поскольку блондинка просто не знала, куда ее деть, а коварный шофер развернулся и исчез вместе с машиной, ее нельзя было очень осуждать.

Оставшись одна, пастушка некоторое время ожидала, что шикарный моряк придет к ней на помощь и, растолкав безбилетных зрителей, уставившихся на нее, проводит на этот… броненосец… или миноносец.

Но тот стоял некультурным истуканом, как будто никогда не бывавшим в оперетте. Пришлось самой храбро двинуться вдоль причала, с явным намерением выйти непосредственно к трапу.

Однако какая-то невидимая сила постепенно начала опутывать эти замечательные (сценические) ножки, и с каждым шагом скорость поступательного движения «вне очереди» стала уменьшаться.

Дойдя до последней опоры консольного крана, актриса остановилась, все еще сохраняя небрежно-самоуверенный вид, как бы изучая страшно интересную конструкцию из непонятно запутанных стальных балок, зубчаток и колес. Еще немного погодя она по рассеянности разлучилась с лопатой, сиротливо маячащей теперь у крана, и… каким-то замедленным, уже не сценическим шагом, почти незаметно (как казалось ей) свернула с намеченного пути и тихо-тихо примкнула к хвосту очереди.

Теперь она стояла спиной к остальным, так что были видны только узенькие плечи, заслоняющие миниатюрную сумочку (весь ее багаж!). Но не думайте, что она осушала слезы. Бывшая пастушка старалась почти незаметно снять яркую губную помаду, абсолютно ненужный ей колер со щек и спрятать отмоченные слюной «выходные» ресницы и мушку.

Никто не сказал ни слова.

На инженю безмолвно смотрели со всех сторон с той минуты, когда она появилась на деревянных подмостках пирса, но, как только она нашла свое место, очень скоро перестали ее рассматривать. Пожалуй, последнее было самым необычным в ее жизни и почти обидным.

Прошло еще несколько минут, и очередь замыкала тихая и скромная молодая девушка, уже помогающая соседке подержать младенца, пока та перекладывала свой багаж.

— Две тысячи двести… и одна, — зарегистрировал старпом про себя этот неожиданный прирост числа пассажиров.

6

Мешочники

Необходимо учитывать, что описываемое событие происходило на юге, в один из летних месяцев, в послеполуденные часы. Вот почему, поскольку не было ни свежего ветра, ни хотя бы морского бриза, общее утомление и тревога всех участников похода усугублялись нестерпимой жарой.

Пылало не только беспощадное солнце, но и нагретые уступы бетона, стальные конструкции кранов и элеваторов и металлические крыши пакгаузов и каменных строений, в таком обилии населявших порт.

Сам крейсер представлялся какой-то термокамерой, вернее — камерой пыток, особенно для тех, кто размещался по солнечному борту или работал в это время у котлов и паровых механизмов.

Когда к концу третьего-четвертого часа погрузки начала спадать дневная жара и решетчатые тени высоких кранов и мачт уродливыми изломами потянулись в глубь берега, немногие почувствовали облегчение, так как к этому времени стала сильнее сказываться усталость. Таким образом, общий баланс физических мучений в общем не уменьшался.

А как с настроением? С душевным состоянием?

Ведь каждое перемещение, почти на шаг вперед, или, иначе говоря, каждые полминуты приближали к кораблю, который должен перенести в края, где нет вот этой почти не затихающей канонады, нет визгливых сирен, нет налетов фашистской авиации и где (говорят!) будто бы можно, хоть изредка, кормить ребенка… даже фруктами!

Но главное — не будет этого вечно напряженного ожидания воздушных тревог, бомбежек и несносных репродукторов и телефонных звонков, испытывающих не только нервы, но, казалось… даже совесть.

А как будет в море?

Насколько опасно?.. Ведь в городе не раз приходилось слышать о том, что фашистам удавалось топить наши танкеры или транспорты.

Об этом, хотя никто и не уславливался заранее, не упоминалось ни слова. Больше того — старались не думать.

Как только хвост очереди, медленно подползающий к трапу, сократился еще наполовину, из-за элеватора показались двое мужчин с тяжелыми мешками.

Еще издали они как-то насторожили старпома.

Пожалуй, за весь день в бесконечной ленте отъезжающих только эти двое выглядели мужчинами без видимых признаков инвалидности. И второе — здоровые дяди тащили мешки, почти вдвое превышавшие скромные пожитки остальных, багаж которых был ограничен строгим административным предписанием.

Когда опоздавшие приблизились, замеченное мутнеющим взглядом старпома подтвердилось. Хвостовые пассажиры оказались хотя и не молодыми, но явно «способными носить оружие», а не таскать туго набитые брезентовые мешки странного вида и, очевидно, далеко не легкого веса.

Продолжая механически делать разметку оставшихся «квартирантов» и с досадой замечая, что все чаще делает ошибки, старпом уже не мог выпустить из наблюдения этих помятых типов. Навязчивая реакция переутомленного человека.

Но существует нечто более сильное и беспощадное, чем любая нервно-психическая реакция, — человеческое предубеждение. Почти неизлечимое.

Вот почему, хотя мужчины вели себя так же выдержанно, как остальные, даже медлительнее и спокойнее, все же они казались старпому не только подозрительными, но явно его раздражали.

— Две тысячи двести — и одна, — повторил беззвучно старпом свой регистрационный счет, так как предрешил, что мешочников не допустит на борт крейсера.

Сначала он хотел поручить боцману послать этих молодчиков подальше. Но вдруг по глазам старика сообразил, что уже, собственно, не он сам, а боцман производит распределение.

То есть не боцман, а он, только под уважительный шепот старого черта. Боцман произносил почтительно, в четверть голоса: «Первый кубрик», «старшинская», «лазарет» и дальше в том же духе, причем так, что не только рассыльным, но и самому старпому казалось, что старик одобрительно фиксирует решение, принятое начальством. Однако фактически боцман называл помещение на долю секунды раньше, чем оно обозначалось рукой утомленного старпома.

Поскольку этот маленький обман открыто не нарушал субординации, а старпому постепенно все делалось безразличным, даже собственные ноги, затекшие в ставших узкими ботинках (лишь бы закончить посадку!), он отказался от посылки старика.

«Сам скажу… под занавес! Ничего себе для финала: опереточная дива, сумасшедшая мамаша и два бандита!.. Да! Чуть не забыл… и груз жести в придачу!»

Однако предстоящее окончание посадки эвакуированных не радовало переутомленного человека. На это не хватало сил.

Убеждение в том, что замыкающие очередь являются ловчилами или жуликами, окончательно утвердилось у старпома, когда один из мужчин (пока еще с целой физиономией…), прислонив свой мешок к дружку и перебрав что-то в бумажнике, медленно обошел стоящих в очереди почти до самого трапа, как бы прогуливаясь сторонкой.

Вернувшись, он что-то шепнул приятелю, после чего они затихли.

Опять разметка…

Еще разметка!

Крепись, старпом!.. Осталось совсем немного!

И вдруг в мозгу, как всплеск, — мысль:

«Ах, какой я болван! Потому и не торопятся… Это же как бог свят, хотят со мной с глазу на глаз остаться! Ясно, как… как в дальномер!»

Опять разметка; топот рассыльного сверху; опять, поддерживая под локти, помогают подняться наверх величественной и не очень исхудавшей старухе.

«То ли у них нет пропусков и „купить“ место на корабле хотят… шепотком?! То ли ловчат на каюту с удобствами?.. Меня? Купить?.. Ну, голубчики, я вам куплю!»

Старпом даже приосанился, крякнул, как-то посвежел и даже перебил подсказку боцмана, не уловившего внутреннего процесса, происходящего с начальством.

Злость, ярость, благостная ярость пришла на смену апатии, утомлению и безразличию.

Однако ее хватило ненадолго.

Остались буквально единицы (кроме тех двух, которых старпом упорно не учитывал): несколько полуинвалидов; давно успокоившаяся мамаша, перепутавшая дочку с чемоданчиком; строгий старикан с осанкой героического монумента; молодуха в платке и… опереточная дива, совсем не похожая на себя, счастливая от общения с новыми друзьями, занятая массированием плеча пострадавшей девчурки. И хотя было ясно, что подобная возня с ребенком для нее непривычна еще больше, чем игра с лопатой, все же никто не мог бы поручиться, что из недавней пастушки со временем не выйдет замечательная мать, возможно даже удачно сочетающая эту ответственную роль с большими ролями в оперетте. Все зависит от того, в какую компанию она попадет на следующем этапе своей жизни… если, конечно, этот этап закончится благополучно. Старпом не мог вспомнить, в какой оперетте видел «каскад» этого большого ребенка, так потускневшего за полчаса от непривычного стояния в очереди, да еще на солнце.

Не трогало то, что у носового трапа опять дела идут с отставанием. Не радовал и уже видимый конец распределения пассажиров, так как казалось, что теперь сойти с места и тащиться на корабль — мучительнее, чем стоять на месте. Так бы и стоял до скончания века…

Но несмотря на то, что от усталости очень многое перегорело в душе старпома, по мере приближения замыкающих очередь снова стало накипать в его груди, как в перегретом котле перед взрывом. По-видимому, досада на загубленную боевую карьеру, необходимость отрыва от настоящей драки, ответственность за предстоящую ночь, недосыпание с первых дней войны и многое, многое другое — где-то прорвало защитную систему торможения и сейчас сконцентрировалось в презрении и ненависти к этим проклятым мешочникам.

Зная, что он скоро взорвется, старпом не стеснялся предстоящего, не пытался обуздать накопившийся в нем гнев и даже с каким-то наслаждением ожидал этой разрядки. Он даже не взглянул на опереточную диву и мамашу, отмечая их пропуска.

Разнокалиберные круги, вертевшиеся в глазах, закружились, дробясь еще быстрее и чаще, поэтому он почти не видел, как ближайший из типов, временно прислонив мешок к ногам приятеля, протянул старпому сразу два квитка, держа в другой руке паспорта с какими-то вложенными в них документами.

Абсолютно машинально старпом принял квитки, поскольку сегодня делал это более тысячи раз, но тут же с досадой обнаружил внутри себя полнейшую пустоту. Оказалось, что он не заготовил никакого монолога, или тирады, или хотя бы соответствующего случаю трехэтажного морского загиба. Возраставшее возмущение исходило из предпосылки, что у этих жуликов никаких пропусков не может быть.

А в действительности на обороте врученных квитков, помимо круглой печати местного Комитета обороны, стояли вторые, треугольные, штампики областного НКВД.

Это был первый случай за сутки.

Старпом онемел. Он онемел бы даже в том случае, если бы в голове была заготовленная эффектная и сильная фраза на манер громового раската.

Не находя в себе сил не только объясняться, но даже взглянуть им в лица, он с презрением, каким-то чужим голосом сипло выдавил, не слыша шепота старика:

— Боцман! На верхнюю палубу… проветрить у второй дымовой трубы!.. — Вслед за тем тихо пробурчал: — Крепко перестраховались… подлецы!

И, почти ничего не видя перед собой, автоматически двинулся вверх по трапу, так же автоматически совершая изрядное хамство, недостойное моряка: подниматься на корабль впереди гостей, кем бы они ни были.

Осиливая скрип отвердевших колен и какое-то бульканье в глотке, старпом скомандовал:

— Батальону — приготовиться!

Еще через несколько ступеней, показавшихся более легкими, хотя на ногах еще как бы висели водолазные боты со свинцовыми подошвами:

— После армейцев — подготовить трап к подъему!

А две запыленные и помятые фигуры с запыленными и помятыми лицами и мешками, очень похожие друг на друга, почтительно отступили к борту, пропуская начальство. По их виду нельзя было догадаться, поняли ли они смысл данных указаний и дошла ли относившаяся к ним оценка.

Не успели они ступить на палубу, как мимо потекла непрерывная цепочка солдат, неизвестно где и как накопивших способность к такому проворству.

Наконец, проходя около поста дежурного офицера, старпом отдал последнее приказание:.

— Позвонить на мостик: по кормовому трапу погрузка закончена!

7

«Agressi sund mare tenebrarus…» [1]

Закончилась посадка, но не кончился рассказ.

Затемненный крейсер вышел в море, когда стали сгущаться вечерние сумерки, ускоренные тем, что с зюйд-веста небо начало застилаться сплошной высокой облачностью. Как будто завесив тяжелым пологом солнечный закат, кто-то старался плотной шторой затянуть весь небосвод, спеша переключить день на ночь.

Затемненный город, медленно отступая в противоположном направлении, погружался в мрачную темноту и тонул в ней. Глуше доносилось запаздывающее ворчание сливающихся артиллерийских залпов и взрывов бомб, напоминавшее раскаты далекого грома в горах.

С палубы не было видно ни орудийных вспышек, ни цветных ракет, в чье дьявольски красивое сочетание впивались до рези в глазах дальномерщики на марсе. Пассажирам, находившимся внизу, оставался только мерцающий кровавый огонь над хутором, горящим на берегу, — пожар, который еще круче замешивал окружающую тьму.

Мрачным был этот последний привет родной земли, медленно удалявшейся на норд-ост.

Как будто связывая небо с морем, стороной прошли черными черточками фашистские бомбардировщики, явно возвращавшиеся из нашего тыла. Командир крейсера, исходя из расчета, что корабль может остаться не замеченным на фоне ночного моря, убавил ход, чтобы уменьшить пенный шлейф за кормой, и… запретил открывать огонь.

То ли он угадал, то ли у немцев не было бомб и они спешили добраться до своих аэродромов, — «разговор не состоялся», как заметил старший штурман, и… «каждый пошел своей дорогой».

Еще через час не осталось и следа от трагического ориентира на берегу, после чего уже нельзя было отличить темноту суши от темноты моря или от темноты беззвездного и безлунного ночного неба, затянутого сплошной облачностью.

В этом мраке растворился и исчез корабль, до краев переполненный живыми людьми, с их страхами, сомнениями, надеждами и мечтами, так же как и с их неведением того, что ждет их в следующий час.

Почти в то же самое время на расстоянии не более ста миль, считая к норд-весту, на стенке захваченного рыбачьего порта, временно приспособленного под маневренную базу фашистских «москитных сил», стоял матерый пес с рыцарским крестом на ошейнике, снаряжавший две стаи-флотилии в погоню за советским крейсером. Капитэн цур зее был в прекрасном расположении духа от уверенности в успехе операции, а еще больше потому, что сам оставался на берегу «по долгу службы», для управления взаимодействием союзных катеров с подводными лодками.

После инструктажа мимо командира «соединенной группы» проходили на свои катера молодые офицеры, предварительно хлебнув спиртного для бодрости.

Торпедные «москиты» уже гоняли моторы для прогрева, почему шум и суета в небольшом рыбачьем ковше напоминали нервную возню своры гончих собак перед травлей.

— А как и где будут действовать подводные лодки? — спросил немца командир итальянской флотилии князь Валерио Боргёзе, застегивая перчатки с крагами.

— Предоставьте это мне, exzellenza! — высокомерно ответил сын мюнхенского пивовара, «рыцарь», не имеющий герба, но носящий золотой значок ветерана — наци.

— Хайль!.. Желаем удачи! — крикнули итальянцы ненавистным «колбасникам».

— Хайль!.. Желаем удачи! — крикнули немцы презренным «макаронникам».

Две кильватерные цепочки катеров, уходивших в «неизреченную тьму» моря, извивались, как мифические морские змеи, следуя подъему и опусканию валов пологой зыби, — пока не исчезли в темноте.

…Наступило утро. Но никакие уговоры не могли заставить старпома, почти пьяного от ослепительного рассвета (уже в безопасной зоне) и от разрядки нечеловеческого напряжения после прошедшей страшной ночи, — лечь спать. Ему казалось, что пережитый кошмар как бы освежил его и что теперь он может работать до бесконечности. Кроме того, где-то в закоулках души смущенно таилось желание проводить счастливых гостей.

Понадобилось прямое приказание командира крейсера, чтобы его старший помощник наконец отправился в каюту, только что опустевшую от прекрасно выспавшихся «квартирантов».

Войдя пошатываясь, он прежде всего вытянулся в стойку «смирно» (как делал это скрытно от всех после больших и успешных операций), полный счастьем выполненной задачи, прямо смотря в прищуренные глаза, которым нельзя ни солгать, ни похвастаться выспренними словами.

— Докладываю. Две тысячи двести одна… — Но, сообразив что-то, торопливо добавил: — И два кассира Госбанка с несколькими миллионами в двух мешках, так же как пятнадцать тонн импортной жести, — доставлены по назначению!

На большее его не хватило.

Не дослушав ответа, старпом свалился как подкошенный на диван, успев машинально расстегнуть воротничок кителя и чувствуя, что проваливается куда-то глубоко-глубоко уже вместе с диваном, потеряв всякое представление о времени и пространстве, растворенных обволакивающей мягкостью и теплотой.

Только на мгновение вновь пробудилось сознание, когда в нем мелькнул зарок, родившийся с восходом солнца, — написать Пашке Овчинникову, чтобы он вместе с его миноносцами убирался подальше, так как он свой крейсер ни на что и никогда не променяет.